Polilog Studia Neofilologiczne Nr 9

Polilog Studia Neofilologiczne nr 9

Akademia Pomorska w Słupsku

Polilog Studia Neofilologiczne nr 9

słupsk 2019 Recenzenci współpracujący z czasopismem:

prof. dr hab. Franciszek Apanowicz, prof. dr hab. Marion Brandt, prof. dr hab. Cezary Bronowski, dr Brygida Gasztold, dr hab. Adam Głaz, prof. dr hab. Klaus Hammer, prof. dr hab. Bronisław Kodzis, dr hab. Radosław Kucharczyk, dr hab. Ewa Łukaszyk prof. UWr, prof. dr hab. Izabela Malej, prof. dr hab. Maria Maślanka-Soro, dr hab. Krystyna Mihułka prof. UR, dr hab. Anna Paszkiewicz prof. UWr, dr hab. Monika Sidor prof. KUL, dr hab. Elżbieta Tyszkowska-Kasprzak prof. UWr, dr hab. Włodzimierz Zientara prof. UMK, prof. dr hab. Barbara Gawrońska-Pettersson – Uniwersytet w Agder, prof. dr hab. Svetlana Gonczarowa‑Grabowskaja – Białoruski Uniwersytet Państwowy, doc. PaedDr. Petra Jesenská – Uniwersytet im. Mateja Bela w Bańskiej Bystrzycy, dr Leena Karlsson – Uniwersytet Helsiński, prof. Derek Maus – Nowojorski Uniwersytet Stanowy w Potsdam, prof. dr hab. Ludmiła Sińkowa – Białoruski Uniwersytet Państwowy, prof. Anna Stepanowa – Uniwersytet im. Alfreda Nobla w Dnieprze, prof. dr hab. Natalia Vladimirova – Federalny Uniwersytet Państwowy im. Immanuiła Kanta w Kaliningradzie, prof. dr hab. Tatyana Volyniec – Białoruski Uniwersytet Państwowy, dr Edward Zhisheng – Instytut Politechniczny w Macao, prof. dr hab. Natalija Zinukowa – Uniwersytet im. Alfreda Nobla w Dnieprze, prof. Ivan Zymomrya – Narodowy Uniwersytet w Użhorodzie

Komitet Naukowy

Marina Abasheva (Rosja), Saule Abiszewa (Kazachstan), Irina Biełobrovtseva (Estonia), Natalia Bliszcz (Rosja), Alla Bolshakova (Rosja), Marion Brandt (Polska), prof. Liu Honggang (Chiny), Arnold McMillin (Wielka Brytania), Tatiana Megreliszvili (Gruzja), Joanna Mianowska (Polska), Walentina Nariwskaja (Ukraina), Ivajło Petrov (Bułgaria) , dr Oksana Willis (USA), Alicja Wołodźko-Butkiewicz (Polska), Tatiana Wołyniec (Białoruś)

Komitet Redakcyjny

Redaktor naczelny: Galina Nefagina, Sekretarz redakcji: Piotr Gancarz, Członkowie: Grażyna Lisowska, Marek Łukasik, Tadeusz Osuch, Tatiana Pudowa, Idalia Smoczyk-Jackowiak, Dorota Werbińska, Barbara Widawska, Joanna Flinik

ISSN 2083-5485

Redaktor tematyczny (literaturoznawstwo) Redaktor tematyczny (językoznawstwo) Tadeusz Osuch Danuta Gierczyńska

Redaktor językowy (j. angielski) Redaktor językowy (j. niemiecki) Dorota Werbińska Barbara Widawska

Projekt okładki: Katarzyna Braun Przygotowanie do druku: Katarzyna Wilusz

Wersja papierowa czasopisma jest wersją pierwotną. Czasopismo w wersji on-line znajduje się na stronie: https://polilog.apsl.edu.pl/

Wydawnictwo Naukowe Akademii Pomorskiej w Słupsku ul. K. Arciszewskiego 22a, 76-200 Słupsk, tel. 59 84 05 378 www.wydawnictwo.apsl.edu.pl e-mail: [email protected]

Druk i oprawa: volumina.pl Daniel Krzanowski ul. Księcia Witolda 7-9, 71-063 Szczecin, tel. 91 812 09 08

Obj. 18,5 ark. wyd., format B5, nakład 100 egz. P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 5-20 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.290

Received: 11.07.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Oбраз фаустовского сознания в культуре и литературе ХХ века: от архетипа к идеологеме

Анна Степанова ORCID 0000-0003-1235-8029

Университет имени Альфреда Нобеля Днепр, Украина [email protected]

Ключевые слова: фаустовское сознание, фаустовский архетип, Фауст-идеологема, фаустовская культура, урбанизм, вечное познание

Начиная с эпохи Возрождения, герой легенды о Фаусте проделал долгий путь от «вечного образа» к «культурному символу» ХХ века. Пристальное внимание к фаустовской проблеме в науке, ее актуальность для современной литературы обусловливают интерес уже не столько к выявлению бесконечно новых граней образа, сколько к исследованию самого пути его развития на этапах становления культуры, обозначенной Шпенглером как фаустовская. Всплеск популярности фаустовской темы в литературе первой половины ХХ в. свидетельствует о том, что неразрывность связи с прошлым способствовала формированию непосредственно фаустовской культурной традиции как воплощения «человеческой индивидуальности высшего порядка», нашедшего свое отражение в искусстве. В этом смысле образ Фауста в литературе являет портрет культуры, отражая те изменения, трансформации, которые фаустовская культура претерпевала в процессе своего развития. Анализ научных работ, посвященных исследованию непосредственно фаустовской культуры и фаустовской проблемы в литературе, позволяет прийти к выводу о том, что ее развитие носило неравномерный характер. Исследователи отмечают вспышки активности фаустовской культуры, указывая на поэтапное развитие образа Фауста в литературе [Жирмунский 1978; Симакова 2006; Борисевич 2009]. При этом подчеркивается, что после выхода в свет первой литературной обработки народной легенды о Фаусте, осуществленной Кристофером Марло, ее драматургическая интерпретация подвергается фольклорной переработке в сценических импровизациях бродячих театральных 6 Анна Степанова

групп и практически только в этом виде произведений театрального фольклора «живет» вплоть до конца XVIII века, когда, по выражению В. Жирмунского, Лессинг и Гете поднимают Фауста «на высоты классической немецкой литературы как наиболее типичное выражение ее идеологических устремлений и ее национального характера» [Жирмунский 1978: 6], и после этого наиболее активное осмысление фаустовской темы в художественном творчестве происходит уже в литературе ХХ века. Анализ специфики фаустовской культуры позволяет говорить о том, что процесс развития фаустовского сознания неразрывно связан с актуализацией индивидуалистической концепции личности. Возрастание интереса к человеческой индивидуальности знаменует начало каждого этапа развития фаустовской культуры, поскольку фаустовское сознание в своей основе есть сознание индивидуалистическое. В этом отношении не стала исключением и последняя вспышка фаустианства, охватившая рубеж ХІХ-ХХ вв. и первую треть ХХ века. Закат эпохи романтизма, во многом обусловленный исчерпанностью концепции индивидуализма, способствовал угасанию интереса к фаустовской проблеме. Научные достижения в области естествознания, экономики, психологии, развитие реалистического направления в искусстве обозначили интерес не столько к индивидуальным качествам личности, сколько к ее типологическим характеристикам. Образ героя-индивидуалиста уступил место типическому характеру в типических обстоятельствах, сформированному под влиянием социальной среды. Восприятие человека как представителя того или иного «социального вида» достигает своего апогея в 1859 г., когда выходит в свет книга Ч. Дарвина Происхождение видов путем естественного отбора. Теория Дарвина, рассматривающая человека как один из биологических типов, по сути, перечеркнула тысячелетнее представление о божественной природе человека. Впервые христианская концепция сотворения мира ставилась под сомнение не философом, а ученым, приводившим в защиту своей теории конкретные аргументы. Заявка человека на то, что он сумел проникнуть в тайну жизни, автоматически исключала бога из процесса миротворения, делала его ненужным, ослабляя, тем самым, влияние религии на человеческое сознание. В этой связи совершенно закономерным выглядит провозглашение в ХІХ в. тезиса о смерти Бога: предощущение Гегеля о «чувстве, что сам Бог мертв», высказанное им в 1802 г., к концу ХІХ в. становится едва ли не эмпирическим фактом. Однако извечная подсознательная потребность человека подчиняться и властвовать носит компенсаторный характер: смерть одного Бога предполагала либо поиск новых богов, либо стремление занять его место. В этом смысле именно обесценивающая человеческий образ теория Дарвина, как это ни парадоксально, послужила своего рода детонатором, спровоцировавшим всплеск новой волны индивидуализма. Началом новой индивидуалистической эры можно условно считать 1889 г. – год выхода в свет трактата Ф. Ницше Так говорил Заратустра, в котором образу Oбраз фаустовского сознания в культуре и литературе ХХ века… 7

прежнего Бога был противопоставлен новый пророк, возвестивший о появлении «сверхчеловека». Концепцию сверхчеловека Ницше можно рассматривать как новый виток в развитии фаустовского сознания. На сходство образов Фауста и Заратустры и на их стадиальное различие как двух этапов культуры впервые обратил внимание Герман Гессе в 1909 г. в своем докладе Фауст и Заратустра. Отмечая, что в образе Заратустры «на место мысли о сотворении [воплощенной в образе Фауста – А.С.] пришла новая, великая мысль о развитии, и ветхая дуалистическая картина мира превратилась в новую картину мира и жизни, картину монизма, единства во множестве» [Гессе 2001: 16], Гессе приветствовал стремительный темп развития цивилизации, усматривая в современных ему переменах залог прекрасного будущего: «Было ли раньше когда-нибудь в мировой истории возможно время, подобное нашему, в которое развертывалось бы столько проблем, когда возникало бы столько своеобразия и собственно Жизни, когда было бы потрясено, переоформлено, переоценено так много старого, что до сих пор крепко стояло и почиталось как священные ценности? Если с этим обстоит именно так, мы радуемся новому прекрасному настоящему и чаем еще лучшего, прекраснейшего будущего» [Гессе 2001: 17]. В обращении Ницше к образу «сверхчеловека», с одной стороны, угадывалось влияние предложенной Дарвином концепции эволюционного развития: как обезьяна эволюционировала в человека, так и человек, по замыслу Ницше, должен был эволюционировать в «сверхчеловека». С другой стороны, в образе Заратустры явственно проступал след фаустовской души: «Тысячи и тысячи лет назад был он, подобно Фаусту, титаном духа среди варварских, полудиких людей. Его душа, подобно Фаустовой, боролась и жаждала высшего и глубочайшего Познания» [Гессе 2001: 18]. Образ «сверхчеловека», о котором пророчествует Заратустра, являет, в этой связи, образ обновленного фаустовского сознания, призванного победить в себе человека, отринуть устаревшую мораль и религию и, познав в себе «сверхчеловека», устремиться к высшей цели – к созиданию новых ценностей. Задачей «сверхчеловека» Ницше видит создание новой (человеческой) общности людей – «сеятелей будущего», свободных от обветшавших традиций и способных к преображению жизни и мира как реализации основного инстинкта – воли к власти. Концепция Ницше знаменовала начало третьей (последней?) вспышки фаустовской культуры. Романтическая жажда познания, проникновения в тайны бытия уступает место фаустовскому комплексу «сверхчеловека», представленному идеей власти над миром, для реализации которой были обоснованы способ – преображение мира и средство – научное познание. В отличие от романтической концепции обновления мира, предполагавшей мистическое проникновение в тайны бытия, идея преображения мира на рубеже ХІХ-ХХ вв. и первой трети ХХ века была непосредственно связана с процессом развития цивилизации, оплотом которой являлся город. Проявившаяся в цивилизации воля к мировому могуществу являлась, по мысли 8 Анна Степанова

Н. Бердяева, прежде всего волей к устроению поверхности земли [Бердяев 1922: 62]. В концепции Шпенглера цивилизация как последняя стадия развития фаустовской культуры явлена в образе мирового города – преображенного «пространства, способного развить из себя совершенную форму мира». Связывая образ города с фаустовским сознанием, Шпенглер, по существу, довел до своего логического завершения мысль Ницше о «градозиждущем Аполлоне» как о гении принципа индивидуации, являющего объективацию воли через время и пространство [Ницше 2007: 550, 1035]. Противопоставив традиционному дуализму божественного / дьявольского начал дуализм аполлонического / дионисийского, Ницше мыслил аполлоническое как символ цивилизации, гармонии и порядка в противовес хаосу и избытку силы дионисийского. В этой связи в образе «градозиждущего Аполлона» реализуется идея города – гармоничного упорядоченного пространства как способа укротить, подавить необузданную стихию дионисийского начала. В трактате о Заратустре Ницше акцентировал внимание на том, что «сверхчеловек» не является «пастухом стада», поскольку стадо не способно к созиданию. «Приготовленными, – говорил Заратустра, – вы должны приходить в мой Храм и к новому Познанию. Вы – люди старой веры, тысячелетней ветхой культуры, вы нагружены, подобно верблюду, тяжелым бременем традиции, которое терпеливо принимаете на себя и тащите через пустыню жизни» [Гессе 2001: 21]. «Подготовленное сознание», в представлении Ницше, было сознанием, свободным от устаревшей морали, религии, традиции. Такой тип сознания мог сформироваться только в городской среде, отчужденной от патриархального крестьянского уклада. Именно актуализация городского сознания могла повлечь за собой (и повлекла) вытеснение родового сознания – единственного носителя тех «обветшавших» ценностей – морали, религии, традиции, – против которых восстал Ницше. Именно город – рукотворное пространство, созданное в противовес сотворенному Богом миру природы, – формировал новые ценности, новую мораль, новое сознание. Город становился пространством, в сотворении которого была воплощена извечная фаустовская мечта превзойти Бога. После объявленной смерти последнего Фауст становился единственным творцом, а город – фаустовским миром, способным удовлетворить жажду вечного познания, ибо «мы можем постичь лишь мир, который мы сами создали» [Ницше 2007: 800]1. Воля к власти, таким образом, обретала творящее начало: «Воля к власти, также, как и наша любовь к прекрасному, есть воля,

1 В то же время отметим, что, предвосхищая и приветствуя актуализацию нового типа сознания, которому вскоре суждено будет вытеснить в маргиналии культуры сознание родовое, Ницше, тем не менее, акцентирует внимание на той острой неприязни, которую испытывал к городу Заратустра («тревожно мне во всех городах и рвусь я прочь из всех ворот…», «Мне противен этот большой город… Здесь… нечего улучшать, нечего ухудшать! Горе этому большому городу! — И мне хотелось бы уже видеть огненный столб, в котором сгорит он!» и т. п.). В этой неоднозначности восприятия городского образа философом прочитывается понимание амбивалентной природы города, таящего для фаустовского сознания в равной мере и свет, и угрозу. Oбраз фаустовского сознания в культуре и литературе ХХ века… 9

творящая образы, пластическая воля. Оба чувства тесно связаны; чувство действительности есть средство получить в свои руки власть преобразовывать вещи по нашему усмотрению. Удовольствие творить и преобразовывать есть коренное удовольствие» [Ницше 2007: 800]. Это творящее начало было реализовано в научно-техническом прогрессе. Воля к власти, – отмечал Шпенглер, – «имеющая своей целью безграничное, бесконечное, подчиняет себе все континенты, охватывая, наконец, весь земной шар своими средствами передвижения и коммуникации. Она преображает его насилием своей практической энергии и неслыханностью своих технических методов… Самому построить мир, самому быть Богом — вот фаустовская мечта, из которой проистекли все проекты машин, насколько возможно приближавшиеся к недостижимой цели Perpetuum mobile… Вечный двигатель был бы окончательной победой над Богом и над природой» [Шпенглер 1995: 489]. В технике, по мысли философа, проявился изобретательский гений фаустовского духа, хватка хищника, жажда господства, попыткой утолить которую явились колониальные и мировые войны, революции, насилие. Война, которую Шпенглер вслед за Ницше объявил движущей силой прогресса и вечной формой высшего человеческого бытия [Шпенглер 2002], стала последним и гибельным шагом на пути к преображению мира. Таким образом, действенность, направленность на практическую реализацию идеи становится ключевой особенностью фаустовской культуры в первой половине ХХ в., в котором противоречивость и конфликтность фаустовского сознания достигают своего апогея, поскольку деяние, в отличие от мысли, «материально» и влечет за собой определенные последствия. В процессе практического преображения мира метафизика фаустовской культуры, вступая на эмпирический путь, обретает свое физическое воплощение. «Быть и остаться господином фактов важнее для нас, чем быть рабом идеалов» – писал Я. Букшпан в 1922 г. [Букшпан 1922: 92]. Дополнив мысль философа, скажем, что в этой ситуации в качестве идеала представал сам факт в его исконном понимании как «сделанного», свершившегося события. Реализация комплекса «сверхчеловека» вылилась в стремительный натиск цивилизации, выразившийся в высоких темпах научно-технического прогресса, бурном росте городов, установлением фашистского режима в Германии и Италии, где идеями Ницше воспользовались для формирования политической идеологии, двух мировых войнах и революции в России. «Преображенный» мир оказался чужим, враждебным обыкновенному, «традиционному» человеку, не успевшему победить в себе человеческое начало, человеку, чье развитие, так и не постигнув «сверхчеловеческого», осталось на прежнем, «человеческом» уровне, и чья жизнь оказалась разменной монетой в умах и руках «преобразователей». Эпоха умозрительных идеалов сменилась эпохой, в которой «сверхчеловеческое» начало, по мысли С. Булгакова, «осуществляло свою идею и ради нее освобождало себя от уз обычной морали, разрешая себе 10 Анна Степанова

право не только на имущество, но и на жизнь и смерть других, если это нужно для его идеи» [Булгаков 1992: 62]. Утверждение фаустовского начала как начала сверхчеловеческого явило новое понимание индивидуализма, имеющего иную природу, нежели индивидуализм ренессансный и романтический. Концепция «сверхчеловека» предполагала не индивидуальность субъективного, единичного, а индивидуальность единого, коллективного, индивидуальность поколения, которому было адресовано учение Заратустры. Фаустовский человек ХХ века представал, прежде всего, как социальный индивид, человек коллективный. Это была индивидуальность, создающая индивидуальность коллектива, являющую «общественно- психологическую готовность к самореализации» [Горностай 2010]. Переход фаустовского сознания на уровень коллективной индивидуальности свидетельствовал о том, что фаустианство приобретало форму идеологии. По мысли Х. Шверте, феномен фаустианства в первой половине ХХ в. заключался в том, что «исключительно литературное по своей сути явление переместилось в поле политических и культурологических дискуссий и стало своего рода лозунгом, который, в конце концов, начал обслуживать такие понятия, как «фаустианец», «фаустовская культура», «фаустовская религия», «фаустианская миссия» и т. п. Понятие «фаустианство» формировалось в период между 1870 и 1918 гг. и со временем все дальше уходило от заложенного в трагедии Гете своего истинного смысла в сторону идеологии» [Schwerte 1962: 10]. Идеологизации фаустианства в значительной мере способствовала вышедшая в свет в 1919 г. книга О. Шпенглера Закат Европы, в которой были представлены уже в качестве получивших философско-историческое обоснование научных понятий образы «фаустовской души», «фаустовского человека», «фаустовской культуры», «фаустовского сознания, «фаустовского пространства» и т. п. Книга Шпенглера, по сути, знаменовала факт перехода художественно-эстетического образа, культурного архетипа на онтологический уровень – уровень культурной реалии, обретшей свое историческое бытие и статус активного участника культурно-исторического процесса. Первым «живым» фаустовским человеком был признан сам Шпенглер. В 1922 г. в Петербурге вышел в свет сборник статей Освальд Шпенглер и закат Европы, авторами которого были Н. Бердяев, Ф. Степун, С. Франк и Я. Букшпан. Отличительной чертой этого издания явилось то, что в нем критика шпенглеровской концепции уступала место осмыслению личности немецкого философа как «фаустовского человека», представителя фаустовской культуры. Так, в статье Ф. Степуна Освальд Шпенглер и закат Европы создается портрет философа, данный сквозь призму фаустовской культуры. По мысли Ф. Степуна, «мировоззрение Шпенглера – это мировоззрение фаустовского человека, для которого «свое – «душа», чужое – «мир», между ними – жизнь как осуществление возможностей» [Степун 1922: 8]. Н. Бердяев в статье Предсмертные мысли Фауста отмечает: «Шпенглер – европейский человек с фаустовской душой, с бесконечными стремлениями… Он – романтик эпохи цивилизации… У него есть воля к мировому могуществу Oбраз фаустовского сознания в культуре и литературе ХХ века… 11

Германии, есть вера, что в период цивилизации, который еще остается для Запада Европы, это мировое могущество Германии осуществится. Этой волей и этой верой Шпенглер соединяет себя с цивилизацией, находит для себя в ней место» [Бердяев 1922: 60, 64-65]. «Картина цивилизации, созданная Шпенглером, – отмечает Я. Букшпан, – отражает большую жизнь, и сам Шпенглер не только хочет жить ею, не только примиряется, но и вдохновляет себя и нас на дренаж, на мореплавание, на политику и машиностроение» [Букшпан 1922: 85]. Такая характеристика Шпенглера определяла восприятие фаустовского человека уже не как культурного образа или архетипа, но как реально существующей личности, которой отведено соответствующее место в социальной структуре и историческом континууме. Эта культурная «персонализация» некогда художественного образа была столь явной, что Шпенглеру ставили в упрек его чрезмерную привязанность к Гете и к литературной традиции в целом, которая, по мысли философов, пагубно влияла на научность концепции и стиль Заката Европы [Франк 1922: 46]. Выход в свет книги Шпенглера, последовавшие за ним многочисленные отклики, философские статьи, рецензии и т. п., в которых проявился живой интерес как к изложенной концепции, так и к личности философа, свидетельствовали о том, что в первой трети ХХ века фаустовский человек был выделен в самодостаточный культурный тип личности, сформировавшийся в объективной реальности и ставший предметом научного осмысления. «Фаустовский человек, – отмечает Юзеф Боргош, – это человек, полный внутренних противоречий: автокреативный и автодеструктивный одновременно. Автокреативный, поскольку творит (в себе) собственную культуру и цивилизацию: благодаря собственным способностям и стремлению к познанию творит материальные и духовные ценности, с помощью им же созданной техники подчиняет себе природу, развивает себя и свой мир. Автодеструктивный, поскольку одновременно является угрозой для себя самого, для природы, культуры, цивилизации, – уничтожает биологические условия своего существования, создает технические силы и средства, который оборачиваются против него самого, разрушает себя физически и психически» [Borgosz 1989: 29]. Фаустовский человек явился носителем особого типа креативного сознания (фаустовского сознания), основу которого составляло деятельное начало, устремленное к вечному познанию и направленное на преображение мира. Склонность фаустовского сознания одновременно к саморазвитию и саморазрушению определили его катастрофическую природу, которую наиболее ярко отразил ХХ век. Культурная персонализация образа фаустовского человека – т. е. его восприятие как субъекта социальных и межличностных отношений, свидетельствовала о переходе изначально художественно-эстетического образа на уровень культурно-исторической реалии, его интеграцию в культурно-исторический континуум. В статье Зеркало технологии американский философ Мартин Шваб говорит о том, что в ХХ веке происходит «натурализация» Фауста, подразумевая 12 Анна Степанова

под этим полное «вживание» некогда литературного явления в объективную реальность. Процесс натурализации как получения гражданства иностранным подданным проецируется М. Швабом на образ Фауста, перешагнувшего в начале ХХ в. границы художественной реальности и, тем самым, принявшего подданство физического бытия и обживающего эмпирическое пространство [Schwab 1987: 101]. Причиной подобной метаморфозы, по мнению ученого, стало развитие технологий как ощутимый результат практической деятельности фаустовского духа. Таким образом, последняя вспышка фаустовской культуры явила этап стремительной эволюции образа фаустовского человека, который не только перешагнул границы культурного архетипа, но и вышел за очерченные Шпенглером пределы культурфилософского понятия, совершив экспансию в объективную реальность. Актуализация деятельного начала в фаустовском сознании, его активная культурная персонализация позволяет говорить о том, что в первой трети ХХ века происходит трансформация фаустовского архетипа в культурную идеологему, а фаустианство приобретает признаки идеологии. Здесь уточним: в данном случае речь идет не об идеологии в ее традиционном понимании как «системы концептуально оформленных взглядов и идей, в которой осознаются и оцениваются отношения людей к действительности и друг к другу, а также санкционируются существующие в обществе формы господства и власти» [Семигин 2000], функцией которой является формирование сознания. В отношении фаустианства имеется в виду понимание идеологии С. Жижеком, изложенное в работе Возвышенный объект идеологии. Рассматривая в качестве определения идеологии известное изречение из Капитала К. Маркса – «они не сознают этого, но они это делают», исследователь в основу этого понятия закладывает неосознанное деятельное начало, служащее предпосылкой иллюзорности любой идеологии: «Идеологическая ситуация возникает как раз тогда, когда люди не сознают, что они делают на самом деле…, иллюзия имеет свои местом не знание, она находится в самой действительности, в том, что люди делают. Они не сознают, что сама их социальная действительность, их деятельность направляется иллюзией, фетишистской инверсией» [Жижек 1999: 19-20]. Эта неосознаваемая иллюзия определяется С. Жижеком как «идеологический фантазм»: «Фундаментальный уровень идеологии – это не тот уровень, на котором действительное положение вещей предстает в иллюзорном виде, а уровень (бессознательного) идеологического фантазма, структурирующего саму социальную действительность» [Жижек 1999: 20]. Деятельному началу фаустианской идеологии был необходим способ определения его «действительного места в бытии». «Всякое идеологическое преломление становящегося бытия, – отмечает М. Бахтин, – в каком бы то ни было значащем материале, сопровождается идеологическим преломлением в слове как обязательным сопутствующим явлением» [Волошинов (Бахтин) 1993: 20]. Этим преломлением в слове явилась «Фауст-идеологема» как Oбраз фаустовского сознания в культуре и литературе ХХ века… 13

ценностно мотивированный гештальт-образ фаустианства – «идеологически значимого концепта, служащего основой для формирования аксиологических категорий» [Журавлев 2004: 17], отражающих ориентиры культурного сознания первой половины ХХ в. В фундаменте фаустианской идеологии, обозначенном С. Жижеком как «идеологический фантазм», обнаруживался определенный «зазор» между человеческой деятельностью и осознанием подлинного смысла этой деятельности. По сути, в этом зазоре явлены два полюса измерений динамики культуры, выделенные А. Панариным, – «инструментальный, относящийся к эффективности, и ценностный, относящийся к идентичности» [Панарин 1996: 32]. На одном полюсе – поступательный ход развития цивилизации (НТП), на другом – постижение человеческим сознанием стремительно меняющегося мира. Разрыв между этими полюсами, увеличившийся до предела на рубеже ХІХ-ХХ вв., послужил причиной глобального кризиса западноевропейской и русской культур. В противоречиях фаустовской культуры, в иллюзорности фаустианской идеологии все явственнее проступали закатные тенденции. По утверждению Шпенглера, цивилизация есть последняя стадия развития фаустовской культуры, отражающая процесс ее деградации и вымирания. Чрезмерная устремленность к практической реализации преобразовательных замыслов, обусловившая формирование «слепо прагматизированного мышления» [Адорно, Хоркхаймер 1997: 11], равнодушного к поискам истины, послужила причиной того, что «Фауст на путях внешней бесконечности стремлений исчерпал свои силы, истощил свою духовную энергию» [Бердяев 1922: 66]. Цивилизация поглотила Фауста. Вожделенный город как развитая из пространства человеком совершенная форма мира оказался губительным для Фауста, ибо всякое совершенство есть завершенность, закрывающая даль бесконечности, ограничивающая порыв фаустовского духа к беспредельному. Исследователи отмечают, что в мировом городе «восприятие и понимание пространства предельно затруднено де- концентрацией внимания и мысли индивида. Пространственное удалено в трансцендентность, в недоступное ни эмпирическому, ни мыслительному опыту. Отвлеченный динамикой индустриальной цивилизации, Фауст не способен пережить даль бесконечности, Мефистофель-метрополия подхватывает его, подцепив внимание, на ошеломляющей скорости проносит его по информационному потоку» [Нодзому 2008]. Потерпела крах идея «коллективного индивидуализма», выродившаяся в нацистскую идеологию и установление вождистских режимов в Европе и России. Безграничная свобода познания активизировала в фаустовской культуре ген самоуничтожения. В осуществлении мечты крылась предпосылка гибели. В ХХ в. Фауст создал мир, в котором не было места для Бога, не учитывая, что в нем не будет места и для дьявола, а значит, и для Фауста, ибо в ситуации безграничной свободы и отсутствия противовеса девальвируется извечная дуалистическая сущность фаустовского духа, чья устремленность к вечному 14 Анна Степанова

познанию и власти над миром всегда была продиктована желанием бросить вызов божественному порядку. Именно эта амбиция была движущей силой развития фаустовского духа. Смерть Бога, о которой объявил ХХ век, означала уничтожение противостоящей силы, тем самым обессмысливая дальнейшее развитие фаустовского духа, что влекло за собой стагнацию и неизбежный закат. В литературе первой трети ХХ в. выделяются две тенденции в осмыслении фаустовской темы, в равной степени обусловленные особенностями развития эстетического сознания и исторических процессов. Первая отражает процесс поиска новых художественных форм, характерный для литературы переходного периода, и хронологически охватывает промежуток от 1900-х до 1920-х гг. В этот период ярко выраженная направленность эстетического сознания на разрыв с литературной и – шире – культурной традицией определяет пародийно- ироническое осмысление фаустовской темы, обозначенное исследователями как «веселые поминки по Фаусту», являющие попытку дистанцирования нового искусства от «устаревших» культурных архетипов. Г. Якушева отмечает, что «уже в начале века, с его противоречивостью, контрастностью, пересмотром прежних ценностей и поиском новых, с его эстетизмом и декадансом, была подвергнута сомнению ценность фаустовского поиска и грандиозность замысла в союзе человека с дьяволом, что породило множество пародий, комедий, скетчей, эстрадных ревю и анекдотических повествований на фаустовский сюжет» [Якушева 2000: 203]. В этот период осмысление фаустовской темы развивается преимущественно в русле интерпретации фаустовского сюжета, сохраняющей большинство функциональных констант его традиционной структуры (К. Фаррер Конец Фауста (1904); Р. Бартш Новый Фауст (1908); А. Жарри Деяния и мнения доктора Фаустролля, патафизика (1911); Й. Гаульке Фауст прикованный (1910); В. Винниченко Записки курносого Мефистофеля (1916) и др.)2. В этот же период пародия на фаустовский тип личности реализуется и вне пределов традиционного фаустовского сюжета. Речь идет об ироническом осмыслении концепции «сверхчеловека» Ф. Ницше, начало которому было положено в комедии Дж.Б. Шоу Человек и сверхчеловек (1903). Позднее эту тенденцию будет развивать Д. Хармс (Воспоминание одного мудрого старика (1936). Отметим, что пародийно-иронический характер осмысления фаустовской темы в литературе первых двух десятилетий ХХ в. был обусловлен не только проявившейся в искусстве общей тенденцией пересмотра культурных традиций и ценностей предыдущей эпохи. На наш взгляд, несколько «легкомысленное», «фривольное» и игривое отношение к легендарной фигуре объяснялось и тем, что процесс практического воплощения фаустовских дерзаний еще только набирал обороты, не успев представить на суд человечества плоды наиболее грандиозных своих свершений. Еще сильна была вера во благо цивилизации для будущих поколений, в необходимость обновления мира. В следующие два

2 Исключение составляют Огненный ангел В. Брюсова (1908) и Фауст и Город А. Луначарского (1918). Oбраз фаустовского сознания в культуре и литературе ХХ века… 15

десятилетия – после бойни первой мировой войны, революции и красного террора в России – эта вера уступит место тотальному разочарованию, отчаянию, отчуждению. Тем не менее уже в этот период ирония выступала одним из художественных способов разоблачения иллюзии фаустовского сознания, и в ней уже ощутимо проступали признаки заката фаустианства. Литература 1920-1930-х гг. отразила момент наиболее яркой вспышки фаустовской культуры, осветившей тысячелетний путь устремлений человеческого духа и наиболее отчетливо обозначившей ее достижения и предпосылки заката. Это был период осмысления результатов, цены и ценности новой идеологии. Пародийно-ироническая направленность литературной фаустианы предшествующих десятилетий сменилась трагической тональностью в восприятии погруженного в хаос абсурдного мира. В этой ситуации становится актуальным «обращение литературы к Фаусту не как к персонажу традиционного сюжета, а как к символу бесконечного стремления человека к познанию» [Нямцу 2007: 168] и преображению мира. «Легендарная ситуация, – указывает А. Нямцу, – обогащается философско-психологическими истолкованиями и приобретает понятийно-символическое звучание» [Нямцу 2007: 174]. В этой связи объектом художественной рефлексии становится не образ Фауста, а образ фаустовского сознания и постулаты фаустианской идеологии. Продуцируя на социально-историческом уровне сознания восприятие цивилизации как безусловного блага для человека (проходящий под знаком научного познания ХХ век ознаменовался прорывом в науке, бурным ростом городов и индустриальной цивилизации), на волне с характерной для рубежа веков тенденцией разрыва с предшествующей культурной традицией, фаустианская идеология создает видимость веры в научно-технический прогресс и возможности человека. Между тем подлинное воздействие цивилизации на человеческое сознание и ее подлинная ценность критически осмысливается в литературе. Происходящий на уровне художественно-эстетического сознания процесс «двойного снятия иллюзии сознания» (выражение М. Эпштейна), где слово литературы выступает как антитеза фаустовскому делу, вскрывает противоречия фаустовского духа, наиболее ярко выраженные в урбанистической эстетике. Осмысление противоречий фаустовского сознания в художественном пространстве урбанистической литературы 1920-30-х гг. включает несколько модификаций фаустовской темы, а именно: непосредственно интерпретацию фаустовского сюжета, встречающуюся гораздо реже, нежели в предыдущий период (Пьер Мак Орлан Ночная Маргарита, Клаус Манн Мефисто и др.). В таких произведениях сохраняются элементы традиционной сюжетной структуры – система персонажей, сцена сделки с Мефистофелем и т. п., которые включены в поэтику города, непосредственно определяющую вектор осмысления образа фаустовского сознания. 16 Анна Степанова

Иным типом модификации фаустовской темы является аллюзия на Фауста как отсылка к легендарному образу, который в данном случае служит мерой оценки отраженных в литературе культурно-исторических процессов, в том числе урбанистических, осмысленных как проблемы развития фаустовского сознания и включающих проблемы вечного познания (Игра в бисер Г. Гессе, Пещера М. Алданова); комплекс проблем революционного сознания и идеи преображения мира (Завоеванный город В. Сержа, Солнце мертвых И. Шмелева, Дьявол М. Арцыбашева, и др.); проблему человеческого бессмертия (Счастливая Москва А. Платонова), ценности идеалов науки и искусства (Шутовской хоровод О. Хаксли) и т. д. Аллюзия в данном случае являет, по мысли И. Макрушиной, форму «перекодировки чужой системы поэтических элементов в собственных художественных целях» [Макрушина 2006: 308]. Еще один тип модификации фаустовской темы можно обозначить как «тень Фауста», которая в литературном произведении обнаруживает себя не в прямых или косвенных отсылках к «вечному образу» или архетипическому сюжету, но в осмыслении урбанистической проблемы, где «тень Фауста» проступает в образе города как воплощенной мечты о преображении мира и оплота цивилизации. В этом смысле в образе города явлена «оглядка» фаустовского сознания на самого себя. Город вскрывает его светлые и темные стороны, и в этой связи, как и тень, обнаруживает свою амбивалентную сущность. В этом смысле характерной формой отражения «фаустовской тени» является утопия и антиутопия (Мы Е. Замятина, О дивный новый мир О. Хаксли, Город Правды Л. Лунца, Люди как боги Г. Уэллса, Рассказ о Кузнецкстрое В. Маяковского и др.), конфликт между человеком и городом (Манхэттен Дж. Дос Пассоса, Берлин, Александерплац А. Деблина, Фиеста Э. Хемингуэя, Миссис Дэллоуэй В. Вулф, Перед зеркалом В. Каверина и т. д.). В связи с указанным выше понятийно-символическим звучанием легендарной ситуации представляется уместной и иная или аллегория: вышедший за пределы литературы «вечный образ» оставляет ей свою «тень», соотносимую уже не с культурным архетипом, а с художественной Фауст-идеологемой, которую можно рассматривать как метаобраз-идею, отразившую основные интенции культурного сознания эпохи и его внутренние противоречия и получившую свое воплощение в эстетическом идеале города. В урбанистической эстетике, репрезентирующей образ фаустовского пространства, происходит переосмысление и переоценка ценности идеологии фаустианства через раскрытие специфики отношений между человеком и городом, в основе которого лежит конфликт фаустовского и человеческого начал. В этом смысле в урбанистической эстетике потенции художественного текста концентрируются на осмыслении Фауст-идеологемы, и ни один образ не является нейтральным по отношению к ней, что является, согласно мысли М. Бахтина, неотъемлемым принципом художественной идеологии произведения [Бахтин 2000: 199]. В этой связи можно говорить о том, что в пространстве урбанистической литературы 1920-30-х гг. происходит разрушение фаустовского архетипа, его трансформация в иное качество. Ключевые компоненты поэтологической Oбраз фаустовского сознания в культуре и литературе ХХ века… 17

матрицы традиционного сюжета либо утрачивают свою актуальность, либо подвергаются существенной модификации и, уходя все дальше от своего изначального смысла, выполняют роль символических аллегорий. Символизация смысловой компоненты литературного архетипа, на которую указывает А. Нямцу, приводит к тому, что образ Фауста утрачивает свою актуальность, уступая место своей новой модификации – герою фаустовского типа как воплощению индивидуальности личностной, сохраняющей некоторые характерные черты «вечного образа»: стремление к вечному познанию, власти над миром, беспринципность в достижении целей, крайний эгоцентризм, либо образу фаустовского сознания – как его (героя) собирательному, универсальному инварианту, являющему воплощение индивидуальности коллективной и отраженному в образах революционного массового сознания. Таким образом, присущий романтической эпохе индивидуалистически- одномерный характер образа Фауста сменяется символическим характером фаустовского типа, имеющим амбивалентную природу: романтический тип Фауста-ученого уступает место модернистскому типу Фауста-демиурга.

Библиография

Borgosz J., 1989, Człowiek Faustyczny,“Studia filozoficzne”, № 7-8. Schwab M., 1987, The Mirror of Technology, “Discourse. Journal for theoretical studies in media and culture”, № 9. Schwеrte H., 1962, Faust und das «Faustische»: Ein Kapitel deutscher Ideologie, Stuttgart.

Адорно Т., Хоркхаймер М., 1997, Диалектика просвещения. Философские фрагменты, Москва – Санкт-Петербург. Бахтин М.М., 2000, Идеологический роман Л.Н. Толстого. Предисловие, [в:] М.М. Бахтин, Собрание сочинений: В 7 томах, т. 2, Москва. Бердяев Н., 1922, Предсмертные мысли Фауста, [в:] Освальд Шпенглер и закат Европы: сборник статей, Москва. Борисевич И.В., 2009, Легенда о докторе Фаусте (теоретико-литературные аспекты), “Наукові праці Кам’янець-Подільського національного університету імені Івана Огієнка: Філологічні науки”, № 18. Букшпан Я.М., 1922, Непреодоленный рационализм, [в:] Освальд Шпенглер и закат Европы: сборник статей, Москва. Булгаков С., 1992, Героизм и подвижничество, [в:] В поисках пути: Русская интеллигенция и судьбы России, Москва. Волошинов В.Н. (М.М. Бахтин), 1993, Марксизм и философия языка: Основные проблемы социологического метода в науке о языке, Москва. Гессе Г., 2001, Фауст и Заратустра. Доклад, сделанный в бременской местной группе Германского союза монистов 1 мая 1909 г., [в:] Фауст и Заратустра: сборник статей немецких мыслителей начала ХХ века, Санкт-Петербург. Горностай П.П., 2010, Готовность личности к самореализации как психологическая проблема, Москва, http://hpsy.ru/public/x1359.htm (14.03.2019). 18 Анна Степанова

Жижек С., 1999, Возвышенный объект идеологии, Москва. Жирмунский В.М., 1978, История легенды о Фаусте, [в:] Легенда о докторе Фаусте, Москва. Журавлев С.А., 2004, Идеологемы и их актуализация в русском лексикографическом дискурсе: Дисc. канд. филол. наук, Йошкар-Ола Макрушина И.В., 2006, Особенности трансформации фаустовского архетипа в трилогии М. Алданова «Ключ» – «Бегство» – «Пещера», [в:] Языкознание и литературоведение в синхронии и диахронии, Тамбов. Ницше Ф., 2007, Так говорил Заратустра. Рождение трагедии. Воля к власти. Посмертные афоризмы, Минск. Нодзому И., 2008, Шорох страниц «Очерков морфологии культуры». Температура 39,1. Полет стремительный, Москва, https://der-arbeiter.livejournal.com/6132. html (14.03.2019). Нямцу А.Е., 2007, Миф. Легенда. Литература (теоретические аспекты функционирования), Черновцы. Панарин А.С., 1996, Пределы фаустовской культуры и пути российской цивилизации, “Цивилизации и культуры. Научный альманах”, вып. 3. Семигин Г.Ю., 2000, Идеология, [в:] Новая философская энциклопедия: в 2 томах, т. 2, Москва, https://litresp.ru/chitat/ru/С/stepin-v-s/novaya-filosofskaya-enciklopediya- tom-vtoroj-em/5 (14.03.2019). Симакова О., 2006, Фауст-тема как эстетико-философский феномен, [в:] Проблемы культуры и искусства в мировоззрении современной молодежи: преемственность и новаторство, Саратов. Степун Ф.А., 1922, Освальд Шпенглер и закат Европы, [в:] Освальд Шпенглер и закат Европы: сборник статей, Москва. Франк С.Л., 1922, Кризис Западной культуры, [в:] Освальд Шпенглер и закат Европы: сборник статей, Москва. Шпенглер О., 1995, Человек и техника, [в:] Культурология. ХХ век: Антология, Москва. Шпенглер О., 2002, Пруссачество и социализм, Москва. Якушева Г.В., 2000, Фауст по ту сторону добра и зла: к проблеме трансформации образа Фауста в литературе ХХ века, [в:] «На границах». Зарубежная литература от средневековья до современности, Москва.

Transliteration

Adorno T., Horkhajmer M., 1997, Dialektika prosveŝeniâ. Filosofskie fragmenty, Moskva – Sankt-Peterburg. Bahtin M.M., 2000, Ideologičeskij roman L.N. Tolstogo. Predislovie, [v:] M.M. Bahtin, Sobranie sočinenij: V 7 tomah, t. 2, Moskva. Berdâev N., 1922, Predsmertnye mysli Fausta, [v:] Osvalʹd Špengler i zakat Evropy: sbornik statej, Moskva. Borisevič I.V., 2009, Legenda o doktore Fauste (teoretiko-literaturnye aspekty), “Naukovì pracì Kam`ânecʹ-Podìlʹsʹkogo nacìonalʹnogo unìversitetu ìmenì Ìvana Ogìênka: Fìlologìčnì nauki”, № 18. Oбраз фаустовского сознания в культуре и литературе ХХ века… 19

Bukšpan Â.M., 1922, Nepreodolennyj racionalizm, [v:] Osvalʹd Špengler i zakat Evropy: sbornik statej, Moskva. Bulgakov S., 1992, Geroizm i podvižničestvo, [v:] V poiskah puti: Russkaâ intelligenciâ i sudʹby Rossii, Moskva. Vološinov V.N. (M.M. Bahtin), 1993, Marksizm i filosofiâ âzyka: Osnovnye problemy sociologičeskogo metoda v nauke o âzyke, Moskva. Gesse G., 2001, Faust i Zaratustra. Doklad, sdelannyj v bremenskoj mestnoj gruppe Germanskogo soûza monistov 1 maâ 1909 g., [v:] Faust i Zaratustra: sbornik statej nemeckih myslitelej načala XX veka, Sankt-Peterburg. Gornostaj P.P., 2010, Gotovnostʹ ličnosti k samorealizacii kak psihologičeskaâ problema, Moskva, http://hpsy.ru/public/x1359.htm (14.03.2019). Žižek S., 1999, Vozvyšennyj obʺekt ideologii, Moskva. Žirmunskij V.M., 1978, Istoriâ legendy o Fauste, [v:] Legenda o doktore Fauste, Moskva. Žuravlev S.A., 2004, Ideologemy i ih aktualizaciâ v russkom leksikografičeskom diskurse: Disc. kand. filol. nauk, Joškar-Ola. Makrušina I.V., 2006, Osobennosti transformacii faustovskogo arhetipa v trilogii M. Aldanova «Klûč» – «Begstvo» – «Peŝera», [v:] Âzykoznanie i literaturovedenie v sinhronii i diahronii, Tambov. Nicše F., 2007, Tak govoril Zaratustra. Roždenie tragedii. Volâ k vlasti. Posmertnye aforizmy, Minsk. Nodzomu I., 2008, Šoroh stranic «Očerkov morfologii kulʹtury». Temperatura 39,1. Polet stremitelʹnyj, Moskva, https://der-arbeiter.livejournal.com/6132.html (14.03.2019). Nâmcu A.E., 2007, Mif. Legenda. Literatura (teoretičeskie aspekty funkcionirovaniâ), Černovcy. Panarin A.S., 1996, Predely faustovskoj kulʹtury i puti rossijskoj civilizacii, “Civilizacii i kulʹtury. Naučnyj alʹmanah”, vyp. 3. Semigin G.Û., 2000, Ideologiâ, [v:] Novaâ filosofskaâ ènciklopediâ: v 2 tomah, t. 2, Moskva, https://litresp.ru/chitat/ru/С/stepin-v-s/novaya-filosofskaya-enciklopediya- tom-vtoroj-em/5 (14.03.2019). Simakova O., 2006, Faust-tema kak èstetiko-filosofskij fenomen, [v:] Problemy kulʹtury i iskusstva v mirovozzrenii sovremennoj molodeži: preemstvennostʹ i novatorstvo, Saratov. Stepun F.A., 1922, Osvalʹd Špengler i zakat Evropy, [v:] Osvalʹd Špengler i zakat Evropy: sbornik statej, Moskva. Frank S.L., 1922, Krizis Zapadnoj kulʹtury, [v:] Osvalʹd Špengler i zakat Evropy: sbornik statej, Moskva. Špengler O., 1995, Čelovek i tehnika, [v:] Kulʹturologiâ. XX vek: Antologiâ, Moskva. Špengler O., 2002, Prussačestvo i socializm, Moskva. Âkuševa G.V., 2000, Faust po tu storonu dobra i zla: k probleme transformacii obraza Fausta v literature XX veka, [v:] «Na granicah». Zarubežnaâ literatura ot srednevekovʹâ do sovremennosti, Moskva. 20 Анна Степанова

Summary

Image of Faustian Consciousness in Culture and Literature of the 20th century: from the Archetype to Ideologeme

The specifics of the Faustian consciousness in the Modernism period is investigated in the article. Identifies the key characteristics of the Faustian culture in line with the concept of O. Spengler and ways of Faustian consciousness forming. Analyzes the conditions of crisis Faustian culture in the 20th century and Faustian consciousness in general.

Key words: Faustian consciousness, Faustian archetype, Faust- ideologeme, Faustian culture, urbanism, eternal knowledge P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 21-30 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.291

Received: 31.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Epoka Iwana Groźnego w powieści Książę Kurbski Borisa Fiodorowa

Joanna Nowakowska-Ozdoba ORCID: 0000-0003-4881-0187

Uniwersytet Jana Kochanowskiego Kielce, Polska [email protected]

Słowa kluczowe: Iwan Groźny, Andriej Kurbski, Rosja w wieku XVI, gotycyzm, elementy frenetyczne

Iwan IV Wasiliewicz Groźny (1530-1584) jest jednym z najbardziej znanych władców rosyjskich, zajmującym w panteonie carów miejsce obok Piotra Wielkiego. Postać Iwana IV i epoka jego panowania do dnia dzisiejszego wywołują spory historyków, którzy niejednoznacznie oceniają miejsce tego władcy w procesie dziejowym. Autor Historii państwa rosyjskiego (История государства Российского, 1803-1826), Nikołaj Karamzin, przedstawił panowanie Iwana Groźnego jako czasy krwawego terroru. Ten punkt widzenia podzieliło wielu późniejszych badaczy. W latach czterdziestych XX wieku pojawiło się nowe spojrzenie na Iwana Groźnego – historycy radzieccy przedstawiali go jako władcę postępowego, wprawdzie surowego, lecz sprawiedliwego. Ocena taka była zapewne podyktowana chęcią dogodzenia gustom Józefa Stalina, który odrzucał model rządów cara Piotra I [Heller 2000: 143]. Na temat życia i osobowości Iwana IV zebranych zostało bardzo dużo informacji. Wiele pochodzi od odwiedzających Moskwę w XVI wieku przybyszów z zagranicy. Niezwykle ciekawym źródłem jest Historia księcia wielkiego moskiewskiego (История великого князя московского), napisana przez księcia Andrzeja Kurbskiego, przyjaciela i współpracownika cara, a później jego zawziętego wroga. Powstała ona w latach sześćdziesiątych-siedemdziesiątych na Litwie, gdzie Kurbski schronił się przed gniewem władcy. W pracy tej znalazły się listy pisane przez Groźnego do księcia Andrzeja, w których car przedstawia swoje poglądy polityczne, filozoficzne, a także kreśli unikalną w historii carów rosyjskich autobiografię. Postać Iwana Groźnego pojawia się w wielu utworach literackich. Do najbardziej znanych należą: poemat Pieśń o carze Iwanie Wasylewiczu, o młodym opryczniku 22 Joanna Nowakowska-Ozdoba i o udałym kupcu Kałasznikowie (Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова, 1838) Michaiła Lermontowa, Książę Srebrny (Князь Серебряный, 1862) Aleksego Tołstoja, sztuka Iwan Wasiljewicz (Иван Васильевич,1936) Michaiła Bułhakowa, trylogia Iwan Groźny (Иван Грозный, 1943-1947) Walentina Kostyliewa. Niezwykle interesującym, chociaż mniej znanym utworem o czasach panowania cara Iwana Groźnego jest powieść historyczna Borisa Fiodorowa Książę Kurbski (Князь Курбский). Pracę nad utworem pisarz rozpoczął na początku lat dwudziestych XIX wieku. Pierwsze rozdziały były opublikowane w 1825 roku w czasopiśmie „Otieczestwiennyje zapiski”. Z całą powieścią czytelnicy mogli zapoznać się dopiero po jej ukończeniu w 1843 roku. Nie spotkała się ona wówczas z przychylnym przyjęciem, gdyż po prawie dwudziestu latach stała się już swego rodzaju literackim anachronizmem. Fiodorow szeroko wykorzystywał w swej powieści materiał historyczny zaczerpnięty z dokumentów, szczegóły bytowe i etnograficzne tworzące wiarygodny obraz przeszłości. Szczególną uwagę czytelnika przyciągają sceny rozgrywające się w pałacu carskim – uczty, przyjęcie posłów, zabawy. Pisarz przedstawia wnętrza pałacowe, klasztorne, bogate domy bojarskie. Duża dbałość o wierność dokumentom historycznym z pewnością wynikała z bliskiej znajomości pisarza z Nikołajem Karamzinem. Fiodorow przy pracy nad utworem korzystał bowiem z zebranego przez autora Historii państwa rosyjskiego bogatego materiału faktograficznego i dokumentarnego. Między innymi włączył do tekstu powieści obszerne fragmenty korespondencji księcia Andrieja Kurbskiego z Iwanem Groźnym. Pisarz zadbał o przedstawienie w utworze najważniejszych wydarzeń historycznych i konfliktów politycznych epoki. Jego uwagę przyciągnęła zwłaszcza ekspansja państwa moskiewskiego w stronę wybrzeża północnego. Celem Iwana Groźnego było nie tylko uzyskanie dostępu do wybrzeża Bałtyku, ale i zdobycie jak największej części Inflant. Wojna liwońska wprowadziła Moskwę po raz pierwszy na arenę polityki europejskiej. Podkreślić tu należy, że w sprawach dotyczących działań wojennych w Inflantach car postępował wbrew opiniom swoich doradców, którzy preferowali południowy kierunek podbojów terytorialnych. Wydarzenia związane z wojną liwońską rozpoczynają powieść Fiodorowa. Pisarz przedstawia zwycięski pochód wojsk rosyjskich pod dowództwem księcia Andrieja Kurbskiego, zdobycie zamku Fegerfejer, wkroczenie do Dorpatu, zajęcie miast Ermis i Fellin. Fiodorow podkreśla wyjątkowe umiejętności księcia Kurbskiego jako dowódcy armii:

Еще были битвы и еще победы. Тщетно Фюрстенберг и ландмаршал Филипп Бель хотели поставить преграды Курбскому. Однако его имя уже было грозою Ливонии. Никто не мог устоять против его порыва, никто не удержал его [Федоров 1995: 23].

Niezwykle pozytywnie ocenia również postawę w czasie kampanii liwońskiej jednego z najbliższych doradców cara Iwana, Aleksieja Adaszewa. Podkreśla jego oddanie swojemu władcy i współczujący stosunek do ludności podbijanych terenów: Epoka Iwana Groźnego w powieści Książę Kurbski Borisa Fiodorowa 23

[…] с тем же усердием подвизался для Иоанновой славы […] он не однажды отвращал пламенник войны от замков и хижин, отдалял полки всадников от нив сельских, облегчал участь пленников [Федоров 1995: 36].

Mówiąc o wiernej służbie Adaszewa Fiodorow rozminął się jednakże z prawdą historyczną. To właśnie decyzje Aleksieja Adaszewa powstrzymały, wbrew planom cara, natarcie armii rosyjskiej w Kurlandii. Adaszew od dłuższego już czasu uważał, iż wojna z „bisurmanami” (muzułmanami) ważniejsza jest niż zmagania z chrześcijańskim Zachodem. Dlatego też uznał za konieczne, o czym Fiodorow nie wspomina, przerwanie wojny w Inflantach i skierowanie wszystkich sił na wyprawę przeciwko Tatarom krymskim. Fiodorow nie pisze również o przyczynach, dla których Adaszew i carski spowiednik, pop Sylwester, popadli w niełaskę władcy. Początek kryzysu miał miejsce w 1553 roku w czasie poważnej choroby cara, zagrażającej jego życiu. Sylwester, Fiodor Adaszew, ojciec Aleksieja, i ich zwolennicy chcieli w razie śmierci Iwana wprowadzić na tron rosyjski księcia Włodzimierza Starickiego, a nie carskiego syna, małoletniego Dymitra. Późniejsza zaś różnica zdań co do polityki zagranicznej, przypieczętowana decyzją Adaszewa w sprawie działań wojennych w Inflantach, doprowadziła do jego dymisji i aresztowania obu doradców. Wszystkie te powody konfliktu Fiodorow pominął w powieści, tworząc wrażenie, iż represje, które dosięgły Adaszewa i popa Sylwestra nie mają określonej przyczyny, będąc jedynie przejawem nieuzasadnionego gniewu Iwana Groźnego. Znaczące miejsce w utworze Fiodorowa zajmuje przedstawienie stosunków Moskwy z Polską. Pisarz ukazuje walki toczone z królem Zygmuntem Augustem o Połock: zdobycie miasta przez cara, a następnie obleganie go przez wojska polskie, audiencję dla posłów polskich w pałacu Kremlowskim, wkroczenie wojsk polskich do Wielkich Łuk, zniszczenie i rozgrabienie miasta wraz z okolicznymi terenami, przyjęcie posłów moskiewskich przez króla polskiego w Grodnie. Nie pominął też Fiodorow tak ważnego wydarzenia, jakim była śmierć ostatniego króla polskiego z rodu Jagiellonów. Pisarz przypomniał, iż Iwan Groźny przez pewien czas wiązał duże nadzieje ze zbliżającą się w Polsce elekcją, sądząc, że może być jednym z kandydatów do polskiego tronu. W powieści przywołane również zostało jedno z tragiczniejszych wydarzeń z czasów panowania Iwana IV, jakim było spalenie Nowogrodu. Podejrzewając jego mieszkańców o spisek i chęć poddania miasta Zygmuntowi Augustowi car skierował przeciwko nowogrodzianom straszliwe represje: „Страшное полчище, оставляя за собою гибель и опустошение, как туча остановилось у Волхова. Разгром новгородский продолжался шесть недель. Каждый день казался днем страшного суда” [Федоров 1995: 208]. Przedstawione w powieści wydarzenia historyczne Fiodorow ściśle powiązał z jej fabułą. Większość bohaterów utworu to postaci realne, uczestnicy wypadków rozgrywających się w Rosji w XVI wieku: książę Andriej Kurbski, car Iwan Groźny, wspomniani już Aleksiej Adaszew i pop Sylwester, metropolita Makar, bojarzy 24 Joanna Nowakowska-Ozdoba z najbliższego otoczenia cara, sługa Kurbskiego Wasilij Szybanow. Fiodorow przypomniał jego rolę w kontaktach księcia z carem po ucieczce Kurbskiego na Litwę. Według legendy Szybanow osobiście dostarczył Groźnemu list od swego pana, zapoczątkowujący ich korespondencję. Za wykonanie tego zadania został z rozkazu cara torturowany i stracony, zachowując do końca milczenie na temat osób współpracujących z księciem. W scenie śmierci Szybanowa przedstawiony jest on jako męczennik bez sprzeciwu poddający się woli okrutnego władcy:

Твоя надо мною царская воля явить гнев или милосердие […] Василий перекрестился и с твердостью праведника отдался во власть мучителей. Тело его терзали, но душа его, обращенная к Богу, скрепилась силой веры. Под ударами он благословлял имя Божие. Не исторгли никаких жалоб из уст, не слышали никакого ропота. Тщетно думали узнать от него тайные намерения и связи Курбского [Федоров 1995: 171-172].

Postać tytułowego bohatera, księcia Andrieja Kurbskiego, od ponad czterystu lat przyciąga uwagę historyków. Nie ustają spory na temat osobowości księcia, motywów jego ucieczki na Litwę, analizowane są poglądy Kurbskiego i rozpatrywana słuszność oskarżeń kierowanych przezeń pod adresem cara. Autor Historii imperium rosyjskiego, Michaił Heller, stwierdza, że:

Opinie historyków różnią się diametralnie. Przeważa pogląd, że książę Kurbski był zdrajcą, przeciwnikiem samodzierżawia, wyrazicielem interesów bojarów, przeciwnych utworzeniu silnego, scentralizowanego państwa. […] Inni widzieli w Andrzeju Kurbskim uczciwego, szczerego człowieka, walczącego z tyranią, światłego publicystę, pierwszego rosyjskiego historyka [Heller 2000: 160-161].

Fiodorow zdaje się nie podzielać do końca żadnej z przedstawionych opinii. Powodem, dla którego Kurbski opuszcza Rosję, jest w powieści konieczność schronienia się przed gniewem cara. Książę otrzymuje wiadomość, że wysłano za nim straż z poleceniem niezwłocznego zatrzymania go. Dlatego też w pośpiechu ucieka na Litwę, sądząc, że uzyska tam opiekę Zygmunta Augusta. Uniknąwszy w ostatniej chwili aresztowania, Kurbski znalazł się w sytuacji wymagającej od niego podjęcia służby na rzecz króla polskiego. Alternatywą dla tej decyzji był powrót do Rosji i oddanie się w ręce cara, co było równoznaczne z przyjęciem wyroku śmierci. Tak więc przejście na stronę Polaków jest podyktowane szukaniem wyjścia z zagrażającej życiu sytuacji, a nie świadomą, z rozmysłem dokonaną zdradą. Jednakże znalazłszy się w obozie polskim, Kurbski zaczyna czynnie współpracować z Zygmuntem Augustem. Postawa ta podyktowana jest narastającą w księciu żądzą zemsty za osobistą krzywdę doznaną od cara: „Иоанн почувствует силу моих советов” [Федоров 1995: 201]. Po potyczce z Polakami Kurbski spogląda ze wzgórza na pole walki „мрачный, грозный, подобно вестнику смерти, духу мщения” [Федоров 1995: 185]. Pomimo to bohater Fiodorowa próbuje powstrzymywać podległych sobie żołnierzy polskich wojsk przed łupieżczymi grabieżami na zajmowanych terenach Epoka Iwana Groźnego w powieści Książę Kurbski Borisa Fiodorowa 25 i ma wyrzuty sumienia z powodu podjętej decyzji. W rozmowie z polskim królem mówi: „здесь для меня нет полного счастия; не найду его в почестях и в богатстве, не находя спокойствия в душе” [Федоров 1995: 197]. W końcowej scenie powieści Kurbski umiera na wieść o bohaterskiej śmierci swego syna na polu walki, traktując ją jako oczyszczającą ofiarę za swe winy wobec ojczyzny: „Свершилось! […] Жертва принесена; он исполнил завет мой!” [Федоров 1995: 272]. Fiodorow przedstawia postać Kurbskiego jako przeciwnika politycznego cara Iwana, widzącego nim bezwzględnego i despotycznego władcę. Postępowanie księcia określają jednak motywy osobiste, nie jest on wyrazicielem interesów większej grupy ani obrońcą okrutnie gnębionych carskich poddanych. Wykreowana w powieści postać Iwana Groźnego nie odbiega od powszechnie funkcjonującego obrazu [Andrusiewicz 2006; Troyat 2006]. Przez historyków car ten uważany jest za władcę najokrutniejszego. Jego fanatyczne przekonanie o swoich racjach i ślepy gniew wobec przeciwników czyniły z niego despotę, budzącego grozę swymi poczynaniami. On sam zdawał sobie sprawę z popełnianych przestępstw i swych nieposkromionych zachcianek. W liście do klasztoru Kiriłło-Biełozierskiego pisał o sobie: „Byłem wiecznie sam wśród pijaństwa, rozpusty, cudzołóstwa, nieprawości, morderstw, grabieży, sprzeniewierzeń i nienawiści, pośród wszelkich nikczemności…” [Heller 2000: 171] . Fiodorow ukazuje Iwana nie tylko jako władcę absolutnego, lecz także okrutnego tyrana. Przeświadczony o swoim niczym nieograniczonym prawie do sprawowania władzy nad poddanymi, car zmusza ludzi ze swego najbliższego otoczenia do postępowania zgodnie ze swoją wolą, wbrew ich przekonaniom, sumieniu i godności, do zaspokajania wszystkich jego obłąkanych zachcianek. Pisarz przytoczył w powieści często cytowany przez historyków aforyzm, wyrażający istotę samodzierżawnej władzy – do upominającego go metropolity Makara car zwrócił się z następującymi słowami: „Земля правится нами, а не боярами и воеводами; жаловать своих рабов мы властны и казнить также” [Федоров 1995: 76]. Iwan nie cofa się przed niczym aby osiągnąć zamierzone cele, bez skrupułów stosuje krwawe represje zarówno wobec bojarów mogących utrudniać jego działania, jak i ich rodzin, a także niewinnej ludności. Car osobiście uczestniczy w wielu kaźniach, siejąc wokół zgubę niczym demon śmierci:

[…] воины Иоанна захватывали всех, кого могли; влекли старцев, жен и детей без разбора пред лицо судьи, столь же немилостивого к невинным, как и к виновным. Он стоял, окруженный опричниками, среди моста над Волховом; на его глазах пробивали застывающий лед реки и, связывая матерей с младенцами и отцов с сыновьями, бросали с высокого моста в холодную глубину. Страшные стоны слышал Иоанн; алою кровью обрызган был снег на окраинах прорубей; несчастные жертвы бились и, отражаемые баграми, исчезали под ледяною корою реки [Федоров 1995: 208].

W kreacji postaci cara Iwana Groźnego widoczny jest pewien ślad inspiracji gotyckich. Cechy bohatera upodabniają go bowiem do frenetycznych postaci łotrów 26 Joanna Nowakowska-Ozdoba z powieści horror gothic [Varma 1987: 215-216]. Krwawy tyran nie ponosi jednak, tak jak gotyccy zbrodniarze, kary za zło, które uczynił – odchodzi, złożywszy na łożu śmierci śluby zakonne. Nie nadają one wszakże jego śmierci oczyszczającego charakteru. Zgon bowiem Iwana poprzedza ukazanie się na niebie krwawej komety, a w mękach agonii prześladuje go wspomnienie zamordowanego syna. Zapowiedzią sprawiedliwości, która dosięgnie cara po śmierci, są oskarżycielskie słowa księcia Kurbskiego, które mogą powtórzyć rzesze ofiar Iwana:

Я призываю тебя на суд пред Богом; в шуме грома, при блеске молнии, вопию, вопию на тебя к небесному мстителю! Иоанн, ты навел мрак на жизнь мою, ты умертвил ближних моих, ты разлучил меня с семейством моим, ты опозорил славу мою, ты погубил душу мою!.. [Федоров 1995: 268]

Bardzo wyraźne oddziaływanie gotyckich wzorców widoczne jest w obrazach fikcyjnych bohaterów powieści. Typ diabolicznego gotyckiego łotra uosabia inflancki rycerz von Tonnenberg. Jest on figurą dość tajemniczą, pojawia się w różnych miastach Rosji i Inflant, pośrednicząc między swymi rodakami a wojewodami moskiewskimi. Pod maską prostoduszności skrywa on swoją prawdziwą, nikczemną naturę. Ujawniają ją w chwilach wzburzenia niektóre cechy jego wyglądu i sposób zachowania: straszliwy śmiech, przewrotne spojrzenie, wybuchy złości. Celem wszystkich poczynań Tonnenberga jest panowanie nad ludźmi, bogactwo i nieograniczone korzystanie z uciech życia. Okrutny i bezwzględny w swych działaniach, budzi strach nawet w najbliższym otoczeniu: „у тебя нет ни совести, ни отечества […] мне страшно с тобою, вокруг тебя исе мне чудятся сатанинские головы” [Федоров 1995: 142] – stwierdza jeden z kompanów rycerza. Zamek Tonnenberga jest siedliskiem występku i zbrodni. Rycerz często gości w jego murach zabijaków, z którymi dokonuje rozbójniczych napadów, przetrzymuje, wbrew ich woli, sprowadzone siłą lub podstępem kobiety, więzi niewygodne dla siebie osoby. Tonnenberga spotyka kara za popełnione przestępstwa – ginie w czasie straszliwej powodzi, pochłonięty przez morskie fale. Tryumf pogwałconych przez występnego rycerza cnót moralnych (więzione w zamku niewinne ofiary odzyskują wolność) i kara za zbrodnie zgodne są z ukazywaną w powieściach gotyckich sprawiedliwością. Z tradycją gotycką związana jest również postać mnicha Lewkija, archimandryty klasztoru czudowskiego. Można w nim dostrzec podobieństwo do bohaterów Ann Radcliffe (Schedoni w Italczyku) i Matthew G. Lewisa (Ambrozjo w Mnichu). Jest to bowiem typ obłudnego mnicha, owładniętego żądzą władzy i zaszczytów, bez skrupułów zaspokajającego własne ambicje. Lewkij, kierowany nienawiścią do carskich doradców: Aleksieja Adaszewa i popa Sylwestra, knuje przeciw nim i ich stronnikom intrygi, doprowadzając do wielu okrutnych egzekucji. Jego celem jest osiągnięcie pozycji umożliwiającej wywieranie nieograniczonego wpływu na cara. Niczym zły duch mnich towarzyszy Iwanowi, skrywając pod maską szczerości swe prawdziwe oblicze oszczercy i donosiciela, odgrywając rolę kusiciela, nakłaniającego cara do oddawania się hulaszczym rozrywkom. Jego też pomysłem jest utworzenie drużyny opryczników, którzy pozostając na wyłącznej służbie władcy, staliby się Epoka Iwana Groźnego w powieści Książę Kurbski Borisa Fiodorowa 27 posłusznym narzędziem w jego ręku. Lewkij proponuje zorganizowanie opryczniny na wzór hierarchii klasztornej, jako swego rodaju antyklasztor, z mnisimi ubiorami opryczników jako antyubiorami, pijaństwem jako antypostem i błazeńską liturgią [Лихачев, Панченко 1976: 61]. Uczynienie Lewkija inicjatorem tej bluźnierczej parodii podkreśla jego diaboliczny charakter. W utworze Fiodorowa pojawiają się także typowe dla powieści gotyckich postaci prześladowanych kobiet. Jest to porwana i więziona przez Tonnenberga córka bogatego mieszczanina z Dorpatu, Minna Rydel i żona księcia Kurbskiego, Glikeria. Ze względu na brak w materiałach źródłowych informacji o losach rodziny księcia Kurbskiego, Fiodorow rozwija historię księżnej Glikerii i jej syna w całkowitej zgodności z gotyckim kanonem [Nowakowska-Ozdoba 2011: 197-198]. W obrazie księżny łączą się rysy charakterystyczne dla dwóch typów bohaterki gotyckiej: biernej, poddającej się swojemu gnębicielowi ofiary, jak i kobiety działającej, próbującej aktywnie wpłynąć na sytuację, w jakiej się znajduje. Glikeria ma liczne cechy właściwe bohaterce sentymentalnej powieści grozy: dobroć, szczerość, czułe serce, łagodność, stałość uczuć. Ogromną miłością darzy najbliższych, męża i syna, ze współczuciem odnosi się do ofiar terroru carskiego. Księżna otacza opieką rodziny zgładzonych przez cara bojarów i podtrzymuje na duchu swego męża, rozumiejąc jego trudną sytuację. Jednocześnie powstrzymuje go przed zbrojnym wystąpieniem przeciw Iwanowi, uważając, że zdrada i wewnętrzne walki nie przyniosą nikomu korzyści i zaszkodzą krajowi. We wszystkich przeciwnościach Glikeria, podobnie jak bohaterki romansów gotyckich, ufa bożej opatrzności, co pozwala jej ze spokojem znosić wszelkie udręczenia [Nowakowska-Ozdoba 2011: 77-78]. Postacią, która zdaje się wykazywać pewien związek z bohaterami gotyckimi, jest także Sałos – tajemniczy pomylony włóczęga. Jego zaniedbany wygląd, zmęczona, blada twarz i dziwaczne zachowanie przypominają kreacje gotyckich szaleńców. Osoba Sałosa wywołuje współczucie lub żarty otoczenia, ale także budzi lęk, gdyż potrafi on przewidzieć przyszłość, a jego przepowiednie dotyczą tragicznych sytuacji: „Гремящий голос его поразил страхом сердца […]. Он качал головою, руки его дрожали, и, казалось, он видел пред собою будущее” [Федоров 1995: 115]. Nawet car czuje się niepewnie w obecności Sałosa, wieszczącego karę niebios za uczynione zło: „Иоанн побледнел и, видя вокруг себя трепет на лицах бояр и воинов, поспешил удалиться из кельи [Салоса] с такою поспешностью, что даже забыл свой посох” [Федоров 1995: 211]. Wydaje się jednak, że tworząc obraz Sałosa, Fiodorow przede wszystkim sięgnął do rodzimej tradycji. W kulturze średniowiecznej Rusi częstym zjawiskiem obyczajowym było „jurodstwo” – pozorne szaleństwo, prowadzące, według powszechnego przekonania, poprzez poniżenie, wyrzeczenia, ubóstwo do prawdziwej świętości. „Jurodiwyj” to człowiek błogosławiony, skrywający pod maską obłąkania swoje prawdziwe oblicze mędrca, przewodnika, jasnowidza, to prorok głoszący prawdy Boże, nauczyciel wskazujący właściwą drogę. W takiej właśnie roli występuje Sałos w powieści Fiodorowa – poucza, przestrzega, staje się opiekunem i duchowym przewodnikiem młodego księcia Jurija Kurbskiego. 28 Joanna Nowakowska-Ozdoba

Elementy gotyckie Fiodorow wykorzystał w budowaniu przestrzeni swojego utworu. Wprowadził jakże typowe dla powieści gotyckich motywy zamku i „domu ze zjawą”. Zamek występuje w powieści dwukrotnie, za każdym razem przybierając inne znaczenie. Pierwszy raz jest to ukryte w niedostępnym lesie zamczysko rycerza Tonnenberga, wznoszące się na urwistym brzegu Bałtyku. W opisie tej budowli pojawiają się elementy podkreślające jej ponury charakter: poczerniałe wieże, porośnięte mchem zębate mury, broniąca dostępu brama z żelazną kratą, mroczny dziedziniec. Tworzą one atmosferę nieznanego, budzącego niepokój miejsca. Dla bohaterek, które podstępem zostały tu zwabione, zamek staje się więzieniem. Wprowadzenie motywu uwięzienia i prześladowania sprawia, że przestrzeń zamku jest „obca”, nieprzyjazna, kryje w sobie śmiertelne zagrożenie. Mroczne zamczysko ukrywa przed światem zbrodnie feudała, jest siedliskiem zła i występku. Odmienne skojarzenia wywołuje zamek księcia Kurbskiego w Kowlu, który stał się dla niego bezpiecznym schronieniem, miejscem, w którym może spędzić ostatnie lata życia. Z biegiem czasu książęca siedziba powoli chyli się ku upadkowi; „Время начинало разрушать стены […]. Широкий двор перед замком порос густою травою” [Федоров 1995: 270]. Motyw niszczenia kowelskiego zamku w symboliczny sposób podkreśla malejącą pozycję starzejącego się księcia Kurbskiego na arenie politycznej [Nowakowska-Ozdoba 2011: 132-134]. Motyw „domu ze zjawą” również dwukrotnie pojawia się w powieści Fiodorowa. Po raz pierwszy jest to dom księcia Włodzimierza Starickiego, straconego z rozkazu cara. Iwan Groźny zatrzymuje się tu w czasie polowania. Martwa cisza opuszczonego domostwa wzbudza w nim lęk, a rozgorączkowana wyobraźnia podsuwa straszne obrazy. Carowi wydaje się, że widzi dziwne światło i biało odziane postaci oraz słyszy jęki. Złudzenia te są dla niego równie straszne jak prawdziwe zjawy, gdyż budzą w nim wyrzuty sumienia. Dom, w którym straszy, pojawia się ponownie w końcowej części utworu. Tym razem jest to karczma, w której nocuje książę Kurbski. Nawiedza go tu widmo Iwana Groźnego, a jego ukazaniu się towarzyszy typowo gotycki nastrój: mroczna noc i wyjący za oknem wiatr, nie pozwalający bohaterowi zasnąć. Przerażenie wywołane widokiem zjawy ustępuje, gdy książę zdaje sobie sprawę, że ma do czynienia ze zręczną mistyfikacją. Nie zmienia to jednak niepokojącego nastroju tego miejsca. Gotyckie elementy w znacznym stopniu biorą udział w tworzeniu atmosfery epoki. Niejednokrotnie pojawia się złowieszcza sceneria przypominająca gotyckie pejzaże. Nierzadko jest to ponura, budząca niepokój noc, jak w scenie pogrzebu niewinnie straconych z rozkazu Iwana ofiar. Noc w Moskwie po straszliwej egzekucji przeraża ciszą i pustką ulic, a zamknięci w swych domach mieszkańcy na próżno oczekują zapomnienia we śnie. Innym charakterystycznym dla gotyckiej przestrzeni elementem wykorzystanym przez Fiodorowa jest burza. Obrazy rozszalałego żywiołu tworzą atmosferę grozy, podkreślają niesamowitość sytuacji. Przykładem może być scena, w której na wieść o śmierci Iwana książę Kurbski rzuca pod jego adresem straszliwe oskarżenie. Wówczas: „Молния змеилась по небу, рассыпаясь стрелами; гром потрясал древние башни замка” [Федоров 1995: 268]. Aby Epoka Iwana Groźnego w powieści Książę Kurbski Borisa Fiodorowa 29 wywołać niepokojący nastrój, Fiodorow wprowadza groźne lub tajemnicze pejzaże, częstokroć przypominające gotyckie obrazy: opis pustkowia, wodospadu, budzącego uczucie wzniosłej grozy, mrocznego lasu, wyludnionego miasta. W powieści Fiodorowa można też odnaleźć scenerię wykazującą cechy frenetyczne. Są to obrazy pożarów Pskowa i Moskwy, przedstawiające apokaliptyczną wizję całkowitej zagłady, a także opisy okrutnych egzekucji dokonywanych z rozkazu Iwana:

На торговой площади, близ Кремлевского рва, железные когти, разженные клещи лежали на сковородах под строем виселиц; площадь озарялась ярким пламенем костра. Над ним поднимался на железных цепях огромный чугунный чан с кипящею водою. Москва онемела безмолвием; осужденных влекли на пир смерти [Федоров 1995: 214].

Sceny prześladowań i egzekucji bardzo często pojawiają się w powieści. Fiodorow nie unika drastycznych szczegółów, ukazujących przemoc, śmierć i cierpienie, opisuje przeżycia skazańców i reakcje świadków. Poddani cara Iwana nieustannie obawiają się o swoje życie. Każdemu może grozić aresztowanie na podstawie fałszywych oskarżeń i spreparowanych dowodów. Częste były zwłaszcza w owym czasie oskarżenia o czary. Wystarczającym powodem było posiadanie łacińskiej książki lub ziół. Ofiarą takiego posądzenia pada bojar Turow, z powodu posiadania podejrzanego ziela, które znaleziono w komnacie cara. Największy postrach wśród moskwian budzili carscy oprycznicy, bezkarnie dokonujący grabieży i napaści: „Опричники стали ужасом царства: не было пределов и меры их дерзости и самовластию” [Федоров 1995: 199]. Przedstawiony w powieści Fiodorowa obraz szesnastowiecznej Rusi, ukazany na tle prawdziwych, realnych wydarzeń historycznych, zgodny jest z powszechnie funkcjonującym wyobrażeniem tego okresu. Sceny przemocy, nierzadko bardzo drastyczne, związane są z działaniami cara Iwana i mają potwierdzenie w historii. Pisarzowi nie udało się jednakże stworzyć charakterów zgodnych z duchem epoki. W kreacjach postaci powieściowych wykorzystywał dość szeroko wzorce gotyckie, realizując cel dydaktyczny, jakim było pokazanie czytelnikom, że uczynione zło zawsze obraca się przeciw swemu sprawcy, dobro zaś prędzej czy później jest wynagradzane. Rysy frenetyczne w obrazie Rusi czasów Iwana Groźnego wprowadzają do przestrzeni powieściowej grozę przerażającą, mającą źródło w bestialstwie i zdziczeniu. Nadaje ona przedstawianej epoce okrutny, bezduszny, brutalny charakter.

Bibliografia

Heller M., 2000, Historia imperium rosyjskiego, Warszawa. Nowakowska-Ozdoba J., 2011, Inspiracje gotyckie w powieści historycznej okresu romantyzmu, Kielce. Лихачев Д.С., Панченко А.М., 1976, «Смеховой мир» Древней Руси, Ленинград. Федоров Б., 1995, Князь Курбский, Москва. 30 Joanna Nowakowska-Ozdoba

Transliteration

Lihačev D.S., Pančenko A.M., 1976, «Smehovoj mir» Drevnej Rusi, Leningrad. Fedorov B., 1995, Knâzʹ Kurbskij, Moskva.

Summary

The epoch of Ivan the Terrible in Boris Fedorov’s novel Prince Kurbsky

The article is devted to the depiction of the epoch of Ivan the Terrible in Boris Fedorov’s novel Prince Kurbsky. While working on the novel, the writer used documentary material, drawing on real-life and ethnographic detail, which enabled him to create a reliable image of the past. It corresponds to the common perceptron of 16th century Russia. The novel contains many drastic scenes associated with the activities of Ivan the Terrible. In his creation of the characters, the writer made extensive use of Gothic elements. The novel’s representation of the era also relies on some aspects of insane literature, which gives this time period an air of cruelty, lack of feeling and terror.

Key words: Ivan the Terrible, Andrew Kurbsky, Russia in XVI century, Gothic fiction phrenetic elements P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 31-44 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.292

Received: 27.05.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Rosyjscy pisarze czasów oświecenia o historii i historykach: Michaił Murawjow

Magdalena Dąbrowska ORCID: 0000‑0002‑4014‑4725

Uniwersytet Warszawski Warszawa, Polska [email protected]

Słowa kluczowe: Michaił Nikiticz Murawjow, Oświecenie, Nikołaj Karamzin, edukacja, władca, historia, historyk, publicystyka, proza, „rozmowy zmarłych”

Nie jest to przypadek, że wśród muz olimpijskich, córek Zeusa i Mnemosyne, znalazły się opiekunki nie tylko poezji epickiej czy poezji lirycznej, ale także opiekunka historii Klio, a imionami ich wszystkich, zaczynając od Klio, uczeni aleksandryjscy nazwali rozdziały Dziejów Herodota. Określenia „literat” i „historyk” opisują działalność przedstawicieli różnych czasów. W odniesieniu do najstarszych, do tworzącej zręby kultury europejskiej starożytności greckiej, za Andrzejem Waśką warto przypomnieć, że „w dziełach Homera […] myślenie historyczne i poezja objawiają się jednocześnie, są też nierozdzielne, ponieważ Grecy […] uważali historie homeryckie za bezwzględnie prawdziwe, a nie znając pojęcia fikcji literackiej […], nie widzieli różnicy między prawdą a fabułą epopei”; wątek ten badacz kończy wnioskiem Giambattisty Vico: „poeci byli więc pierwszymi historykami narodów” [Waśko 2015: 21; Vico 1966: 446]. Tytuł O historii i historykach (О истории и историках) nosi artykuł Michaiła Nikiticza Murawjowa (1757‑1805), rosyjskiego prozaika, poety, tłumacza i pedagoga doby Oświecenia, opublikowany w drugim tomie jego dzieł wszystkich w wydaniu petersburskim z lat 1819‑1820 [Муравьев 1819c: 13‑19]. Ten i dwa pozostałe tomy wypełniają w dużym stopniu utwory o tematyce historycznej, wykazujące rozmaitą przynależność genologiczną, napisane w różnych celach i mające odmienną wymowę. Władimir Toporow posłużył się wobec nich określeniem „teksty historii” i podzielił na trzy grupy: zarysowujące historię rosyjską i historię powszechną oraz zawierające teoretyczne „lekcje historii” [Топоров 2001: 747‑750]. Podział jest umowny, gdyż, po pierwsze, nie ma nieprzekraczalnych granic między dwiema pierwszymi grupami, 32 Magdalena Dąbrowska

poszczególne pozycje – czy to publicystyczne, czy to literackie – mogą oświetlać równocześnie historię rodzimą i obcą albo poprzez opis dziejów powszechnych aluzyjnie odnosić się do Rosji, oraz, po drugie, ostatnia wyodrębniona grupa nie jest samodzielna, składają się na nią bowiem wyjątki z pozycji z grup poprzednich, zawierające propozycje „typologii procesów i sytuacji historycznych” [Топоров 2001: 747‑750]. Cały szereg „tekstów historii” Murawjowa powstał w związku z jego działalnością pedagogiczną. W 1785 roku został on wychowawcą wielkiego księcia Konstantego Pawłowicza, a następnie nauczycielem literatury, historii i filozofii dwu wielkich książąt, Konstantego i Aleksandra, cara Rosji od 1801 roku [zob. Кунц 2018: passim]. W różny sposób krzyżowały się drogi Murawjowa z Nikołajem Karamzinem (1766‑1826), wydawcą, tłumaczem, poetą i prozaikiem, jednym z prekursorów prozy historycznej w Rosji i czołowym historiografem, twórcą opowieści o dziejach rodzimych Natalia, córka bojarska (1792) i Marfa Namiestniczka, albo Ujarzmienie Nowogrodu (1803) oraz pomnikowej Historii państwa rosyjskiego (t. 1‑11: 1816‑1824, t. 12: pośmiertnie 1829), nazwanym przez Aleksandra Puszkina „Kolumbem dawnej Rosji” oraz „pierwszym naszym [tj. rosyjskim – M.D.] historykiem i ostatnim kronikarzem” [Пушкин 2006b: 159; Пушкин 2006а: 289; tu i dalej, o ile nie podano inaczej, przekład własny – M.D.]. Pierwsza wzmianka Murawjowa o Karamzinie pochodzi z 1792 roku i zawiera się w notatce o literaturze rosyjskiej ostatnich lat, w której o autorze Biednej Lizy i Natalii, córki bojarskiej mowa jest obok Gawriiły Dierżawina, Iwana Dmitrijewa, Ippolita Bogdanowicza, Jakowa Kniażnina, Denisa Fonwizina, Nikołaja Nowikowa, Wasilija Majowa i in. [zob. Кулакова 1967: 43‑44]. Z lat 1803‑1807 pochodzą listy Karamzina, w których zwracał się on do Murawjowa z prośbą o pomoc w pozyskaniu wsparcia państwowego dla przygotowania Historii państwa rosyjskiego i dzielił pierwszymi spostrzeżeniami o trudzie historiografa. Po raz pierwszy ujrzały one światło w czasopiśmie „Moskwitianin” w 1845 roku, w którym zostały opatrzone dwoma przypisami redakcyjnymi: jeden odnosił się do Karamzina, drugi zawierał ocenę działalności publicznej Murawjowa [zob. Карамзин 1845: 1‑16; por. Карамзин 1848: 680‑699; Росси 2018: 227, aneks]. Zabiegi Karamzina okazały się skuteczne, o czym tak pisał Michaił Pogodin w słowie pochwalnym na cześć pisarza wygłoszonym z okazji odsłonięcia jego pomnika w Symbirsku w 1845 roku: „Murawjow […] powiedział dwa słowa cesarzowi Aleksandrowi i Karamzin bez żadnych zaświadczeń i tłumaczeń został powołany na historiografa…” [Погодин 2006: 625]. Po śmierci Murawjowa Karamzin został jednym z trzech – obok Konstantina Batiuszkowa i Wasilija Żukowskiego – redaktorów jego dzieł [zob. Левин 1965: 182‑187; por. Жилякова 1978: 71‑104]. Przedmowa Batiuszkowa, napisana jako okolicznościowy artykuł przeznaczony na łamy czasopisma „Syn Otieczestwa” [Батюшков 1814: 87‑116], poprzedziła wspomniane wydanie dzieł wszystkich pisarza [Батюшков 1819: I‑XXX]. Karamzinowi jako pierwszemu przypadło w udziale przygotowanie do druku spuścizny Murawjowa, pod jego redakcją wyszedł w 1810 roku dwutomowy zbiór Próby historii, literatury i nauki moralnej (Опыты истории, словесности и нравоучения), częściowo zawierający Rosyjscy pisarze czasów oświecenia o historii i historykach: Michaił Murawjow 33

„teksty historii” [Муравьев 1810]. Problem relacji między obydwoma pisarzami w następujący sposób podsumował Władimir Toporow: „Murawjow zaczął zajmować się historią Rosji o wiele wcześniej niż Karamzin […]; w 1803 roku, kiedy zwrócił się do niego Karamzin, miał on już napisane dużo, choć przeważnie pozostawało to niewydrukowane; na podstawie tego, co do tego czasu napisał, można wysunąć niebezpodstawne przypuszczenie, że […] sam mógł pokusić się o napisanie historii Rosji, tym bardziej, że […] miał już ogólny plan takiej historii i jej krótki zarys” [Топоров 2001: 760]. Ze spuścizny Murawjowa wprost wynika, że „teksty historii” przeznaczał dla młodych ludzi. Jeden z cyklów takich pozycji zatytułował Listy do młodego człowieka o przedmiotach dotyczących historii i opisu Rosji (Письма к молодому человеку о предметах касающихся истории и описания России) [Муравьев 1819e: 105‑111]. W przedmowie do niego roztoczył wizję młodych Rosjan, którzy odpoczynek za miastem spędzają nie tylko na spacerach czy jeździe konnej, ale także rozmyślaniach nad dziejami ojczystymi, których zarys oddał im do rąk. Dalszą część przedmowy wypełniły odpowiedzi na pytania o kryteria selekcji materiału faktograficznego do zarysu dziejów oraz wyłaniający się z nich kierunek procesu dziejowego:

В шествии истории не должно останавливаться над происшествиями бесплодны- ми и уединенными, которых действие было мгновенно, или тесными пределами ограничено, над сею утомляющею картиною брани и сражений, давно позабытых с маловажными причинами, их внушившими. Те токмо происшествия заслужи- вают все наше внимание, которые были степенями или препятствиями народного восхождения от дикости и невежества к просвещению и знаменитости. Начерта- ние их, освобожденное от побочных обстоятельств, впечатлевает в разуме неиз- гладимое воспоминание [Муравьев 1819e: 110].

Z jej końcowych partii wynika zaś, że przekaz historyczny powinien objąć także obyczaje, sposób myślenia, zasady postępowania i obyczaje przedstawicieli poszczególnych epok. Punktem docelowym badania, którego cząstkowe wyniki są przedstawiane w niniejszym artykule, jest odtworzenie poglądów pisarzy czasów Oświecenia na temat historii i historyków oraz wybrzmiewania ich w materiale literackim. Etap pośredni stanowi sproblematyzowane w ten sposób zestawienie ze sobą wybranych twórców w perspektywie kontaktowej (genetycznej) i typologicznej, poprzedzone – na etapie wstępnym – rozpoznaniem dorobku każdego z osobna. Wprawdzie artykuł ten zawiera wyniki badań nad spuścizną tylko Michaiła Murawjowa, a więc reprezentuje najniższy (z trzech wskazanych) poziom rozpoznania problemu, to jednak przed przystąpieniem do rozpatrzenia materiału egzemplifikacyjnego warto wstąpić na poziom wyższy, mianowicie przedstawić „próbkę” zestawienia wypowiedzi Murawjowa i Karamzina: 34 Magdalena Dąbrowska

...славные историки, современники Естьли Провидение пощадит меня; наши, предшествуемы Махиавелем, естьли не случится того, что для меня освещаемы Болингброком, Гюм, Ро- ужаснее смерти... займусь Историею. бертсон, Гиббон, Фергюсон [tu i dalej Начну с Джиллиса; после буду читать podkreślenia własne – M.D.], Гиллис, обе- Фергусона, Гиббона, Робертсона – чи- зоруживающий критику волшебством тать со вниманием и делать выписки; слога, превозносимый ими Монтескю, а там примусь за древних авторов, особ- Мабли и сходствующий с ним одина- ливо за Плутарха [Карамзин 1862: 203]. костию вкусов, друг его и Жан‑Жаков, Кондильяк, люди верховного достоин- ства, обратили философию на изучение человека в обществе [Муравьев 1819c: 13‑14].

Słowa Murawjowa pochodzą z niedatowanego artykułu O historii i historykach. Autor zaczął go od tezy, którą zawarł w przedmowie do Listów do młodego człowieka o przedmiotach dotyczących historii i opisu Rosji, głoszącej, że historię tworzą wyłącznie wydarzenia kluczowe dla społeczności. Słowa Karamzina wypełniają jego notatkę z planem lektur historycznych nowożytnych i starożytnych z dnia 12 czerwca 1798 roku. Ścieżki myślowe obu twórców biegły w podobnym kierunku, obaj wymienili tych samych historyków: Williama Robertsona (1721‑1793), jednego z pierwszych uczonych, którzy uznawali historię za naukę empiryczną, autora Historii Szkocji za panowania królowej Marii i króla Jakuba VI (1759), od 1764 roku oficjalnego historiografa królewskiego, Adama Fergusona (1723‑1816), ekonomistę i myśliciela politycznego, oraz Edwarda Gibbona (1737‑1794), twórcę Zmierzchu Cesarstwa Rzymskiego (1776‑1789). Dwa z tych nazwisk wybrzmią w Listach podróżnika rosyjskiego w kontekście obrony atrakcyjności historii rosyjskiej dla czytelników rodzimych i zagranicznych:

Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон – вот образцы! Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна; не думаяю: нужен только ум, вкус, талант. Мож- но выбрать, одушевить, раскрасить, и читатель удивится, как из Нестора, Нико- на и проч. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев. Родословная князей, их ссоры, междоусобие, набеги половцев не очень любопытны – соглашаюсь; но зачем наполнять ими целые томы? Что неважно, то сократить, как сделал Юм в Английской истории, но все черты, которые означают свойство народа русского, характер древних на- ших героев, отменных людей, происшествия действительно любопытные описать живо, разительно [Карамзин 1984: 344].

Przypominając, że mowa jest o nich w tej części Listów podróżnika rosyjskiego, która była opublikowana w czasopiśmie „Moskowskij żurnał”, Laura Rossi wysunęła tezę, że uwagę pisarza na nich mógł zwrócić właśnie Murawjow w 1797 roku w Moskwie [Росси 2018: 222]. Rosyjscy pisarze czasów oświecenia o historii i historykach: Michaił Murawjow 35

Zasygnalizowane zainteresowanie Cesarstwem Rzymskim, stanowiące wyróżnik sylwetki badawczej Gibbona, ale i Monteskiusza, wynika nie tylko z rzetelności faktograficznej: główne miejsce w oświeceniowej refleksji historycznej zajmował „problem przyczyn wzrostu i upadku państw”, którego rozpoznanie miało służyć nie tylko „zgłębieniu ogólnego mechanizmu dziejów”, ale i „poznaniu mechanizmów dziejów […] własnego kraju” [Grabski 1976: 89, 91]. Przedmiotem omówienia w dalszej części artykułu, poświęconej już ściśle Murawjowowi, staną się jego trzy artykuły o historii i historykach: noszący taki tytuł, wyżej już przywoływany, a także (podobnie jak i ten niedatowane) Nauka historii (Учение истории) [Муравьев 1819d: 3‑12] i Historycy starożytności (Историки древности) [Муравьев 1819b: 19‑23]. Dalszym krokiem będzie ich porównanie z „rozmowami zmarłych” tegoż autora [Муравьев 1819а: 299‑381], liczącym dwadzieścia dwa utwory cyklem prozatorskim o tematyce historycznej, powstałym jako materiał edukacyjny dla wielkich książąt. Jeśli więc pisarz przenośnie ujmował historię jako lekcję, to w kontekście tego cyklu słowo „lekcja” miało znaczenie dosłowne. Jedną z pierwszych prób teoretycznego ujęcia „rozmów zmarłych” była na gruncie rosyjskim Księga naukowa literatury rosyjskiej Nikołaja Grecza, rzucająca światło również na rozumienie historii oraz klasyfikację dzieł historycznych wraz z „wypisami” z nich [Греч 1819: 196, 306‑320]. W kontekście Nikołaja Grecza warto dodać, że Murawjowowi poświęcił on krótki artykuł, wydawany jako załącznik do wspomnień. Opinia o pisarzu wypadła niejednoznacznie: „dobry, łagodny, szlachetny, mądry, ale […] bez charakteru”, „pisał w języku rosyjskim dobrze, ale twórcą […] był słabym”, do jego zasług należało „odnowienie i ożywienie” Uniwersytetu Moskiewskiego i pomoc Karamzinowi, sukcesów nie odniósł zaś na polu pedagogicznym, gdyż jego uczniowie Aleksander i Konstanty nawet „nie umieli pisać po rosyjsku” [Греч 2016: 371]. „Rozmówcami” Murawjow uczynił w swoim cyklu znane postaci z dziejów rodzimych i powszechnych, reprezentujące świat polityki i życia społecznego, religijnego i kulturalnego, postaci decydujące o losach społeczności lokalnych czy całych państwa albo przynajmniej o ich obliczu. W gronie tym, liczącym czterdzieści jeden osób, znaleźli się Kij, Ruryk, Władimir Monomach, Aleksander Newski, Dymitr Doński, patriarcha Nikon czy poeta Antioch Kantemir (z historii rodzimej) oraz Romulus, Horacy, Karol Wielki czy Karol XII (z historii obcej). Dobieranie ich w pary w oparciu o podobieństwo losów, zajęć lub postaw skłoniło Toporowa do porównania „rozmów zmarłych” pisarza do „żywotów równoległych” Plutarcha [Топоров 2001: 753]. Tym samym zabiegiem – zestawianiem ze sobą kogoś z kimś, ażeby uwydatnić podobieństwa, ale i różnice między nimi – Murawjow posłużył się w artykule Osiemnasty wiek, w którym wspomniał o „dwóch wielkich rywalach” Piotrze I i Karolu XII [Муравьев 1819f: 83]. Jeżeli jednak taką parą jak Romulus i Kij, legendarnych założycieli miast i państw, „rządzi” porządek diachronii, to w przypadku Piotra I i Karola XII, władców szwedzkiego i rosyjskiego, przeciwników w bitwie pod Połtawą w 1709 roku, mamy do czynienia z planem synchronii. 36 Magdalena Dąbrowska

Podobieństwa między obiema grupami materiałów uwidaczniają się na dwa sposoby. Po pierwsze, u ich genezy legło myślenie o historii jako lekcji dla kolejnych pokoleń czy też, jeśli posłużyć się bardziej ogólną w swej wymowie dewizą Cycerona, „nauczycielki życia” (historia magistra vitae) [Cyceron 2010: 259]. Ujmowanie historii jako lekcji Andrzej Feliks Grabski uznał za jeden z najważniejszych wyróżników europejskiej oświeceniowej myśli historycznej, zauważył, iż ową „lekcję historii” pojmowano wtedy „już nie tyle jako zbiór umoralniających przykładów, ile jako tworzywo dla ogólniejszej refleksji filozoficznej, wiodącej do zrozumienia historycznej zmienności ludzkich losów, nie rezygnując […] z moralistyki” [Grabski 1976: 92‑93]. Drugie „miejsce wspólne” wymienionych artykułów i „rozmów zmarłych” stanowią postaci, występujące też w innych – dotąd niewymienionych – pracach historycznych pisarza. Słowami kluczowymi artykułu Nauka historii są dynamika dziejowa, zbiorowość oraz, pozornie wbrew logice, współczesność. Historia nie jest, w opinii Murawjowa, łańcuchem przygód, w którym uczestniczą pojedyncze osoby czy nawet całe grupy ludzi. Jej podmiotem są narody, przechodzące przez kolejne stadia rozwojowe, od wieku dziecięcego do dorosłości. Z historii ma płynąć nauka dla następnych pokoleń, zastępująca im – w szczególności władcom – doświadczenie osobiste. Historia jawi się niczym latarnia morska dla kapitanów statków, ma ostrzegać bowiem przed grożącymi niebezpieczeństwami, zapobiegać dziejowej katastrofie czy wejściu na mieliznę. Historia czyni ludzi współczesnymi dawnych epok i jednocześnie pozwala im bezpieczniej osadzić się we własnych czasach. Po tych wstępnych rozważaniach Murawjow przytacza przykłady z dziejów Rzymu, a końcową część artykułu poświęca wielkim postaciom dziejów ojczystych. Na plan pierwszy wysuwa wśród nich Piotra I, któremu Rosja zawdzięcza skokowy postęp cywilizacyjny, który w krótkim czasie zmodernizował swój kraj, korzystając właśnie z doświadczeń innych państw, obejrzanych na własne oczy, czego wcześniej rosyjscy władcy nie robili, podczas podróży odbytej na początku panowania. Nie tylko sam proces dziejowy, ale także, jak przekonuje Murawjow, poczynania znaczących postaci historycznych mają stać się lekcją dla potomnych: pozytywne służą za wzór, negatywne stanowią przestrogę. Po śmierci bohaterowie dawnych czasów zaczynają drugie życie, dużo trwalsze niż „ziemskie”, w pamięci ludzkości. Dzieje ojczyste pozwalają poznać samych siebie i swych współobywateli. Jeśli w tym artykule Murawjow akcentuje samą historię oraz jej znaczenie dla współczesnych, to tematem dwóch następnych czyni źródła wiedzy historycznej i historię oświetlaną przez nie. Z artykułu O historii i historykach wynika, że w pracach historycznych nie chodzi tylko o wyliczenie suchych faktów i oparcie się na związkach przyczynowo‑skutkowych; właściwości tych należy szukać w kronikach, podczas gdy po pracach historycznych wypada spodziewać się wyższego poziomu uogólnienia. W artykule Historycy starożytności w długi spis dawnych historyków (Herodot, Tukidydes z Aten, Dionizjusz z Halikarnasu, Publisz Korneliusz Tacyt, Plutarch) i jeszcze dłuższy wykaz opisywanych przez nich postaci Rosyjscy pisarze czasów oświecenia o historii i historykach: Michaił Murawjow 37

oraz wydarzeń Murawjow wplótł wzmiankę o Homerze oraz roli dawnej poezji w przekazywaniu wiedzy o przeszłości. Pierwsza zbieżność między rozpatrywanymi artykułami Murawjowa a jego „rozmowami zmarłych” nie wymaga wyjaśnienia. Warto jednak przytoczyć w jej kontekście słowa Zofii Sinko, odnoszące się do François Fénelona, który ponad sto lat przed Murawjowem również napisał „rozmowy zmarłych” dla potomka królewskiego – Ludwika księcia Burgundii, wnuka Ludwika XIV: „przyszły władca […] miał się uczyć moralności królów z przykładów historii, ale nie w wersji utrwalonej w […] ciężkich foliałach, […] lecz na podstawie historii ciekawej, włożonej w usta wielkich monarchów, wodzów, filozofów i prawodawców”; co więcej, historia miała prezentować się jako „nauczycielka nie tylko zachowań odnoszących się do sfery spraw publicznych, ale także do zagadnień moralności indywidualnej” [Sinko 1976: 75, 94]. Postaci historyczne wymienione w artykułach występują w „rozmowach zmarłych” bądź w charakterze podmiotu rozmowy (rozmówca), bądź jako jej przedmiot (temat rozmowy). Pierwsze rozwiązanie znalazło zastosowanie w odniesieniu do Dmitrija Pożarskiego i Kuźmy Minina w artykule Nauka historii i „rozmowie” XX (Боярин Князь Димитрий Михайлович Пожарский и думной дворянин Косма Минич Минин) [Мuravev 1819a: 369‑372], drugie – wobec cara Piotra I w tymże artykule i „rozmowie” XXI, w której Nikonowi opowiada o nim w pochwalnym tonie Teofan Prokopowicz (Патриарх Никон и Архиепископ Новгородский Феофан Прокопович, первенствующий член Синода) [Муравьев 1819a: 373‑377]. Przytoczmy opis zasług Minina i Pożarskiego w artykule Nauka historii i w przedmowie do ich „rozmowy”, zwracając uwagę (graficznie – poprzez podkreślenie) na podobieństwo sformułowań i dodając, że obie te postaci z dziejów Rosji XVII wieku Murawjow wymienił również w Liście do młodego człowieka o przedmiotach dotyczących historii i opisu Rosji:

Какому Герою древности уступает сей Для гражданина нет степени знаме- Пожарский, который, презрев раны нитейшей, как неоцененное счастье свои и силу неприятелей, повинуется способствовать спасению отечества призванию Отечества и восстановля- жертвами личной корысти, имущества, ет его из развалин, везде присутствлен, спокойствия, здравия и жизни [Мура- все предвидя и все преодолевая своим вьев 1819а: 301]. благоразумием? Какой гражданин зна- менитее сего Космы Минина, который из неизвестного мещанина становит- ся спасителем Отечества? [Муравьев 1819d: 10].

Oto zaś zestawienie fragmentów o Piotrze I w dwóch wymienionych wyżej utworach: 38 Magdalena Dąbrowska

Можно ли одному человеку переродить Творческий дух Петра Великого открыл целый бесчисленный народ? Вот что в России свободное пребывание всем на- сделал Петр Великий! Целыми столети- родам и исповеданиям. […] В глазах на- ями подвинул он Россию вперед, и что ших совершалася перемена, которой вы стоило долговременных опытов дру- не воображали. Внезапу Россия вступила гим народам, то даровал он, так сказать, на граду просвещенных народов евро- в одно мгновенье своему. […] Россия не пейских и поколебала равновесие их. […] входила в равновесие Европы: царство- Моря отверсты россиянам. В самом ро- вание его заняло все ее деяния. […] Он ждении своем Санктпетербург сияет во- сотворил у нас военное искусство, поли- йною, торговлею, искусствами, именем тику, купечество, рукоделия, мореход- основателя своего [Муравьев 1819а: 377]. цев, предводителей, государственных людей [Муравьев 1819d: 11].

Mimo że omawiane pozycje ze spuścizny Murawjowa są niedatowane, a wydane zostały w większości po śmierci pisarza, możliwe jest przynajmniej ogólne wskazanie ram czasowych jego zainteresowań historycznych. Jak pisze Irina Fomienko, „analiza […] rękopisów i listów pokazuje, że Murawjow wykazywał zainteresowanie historią i filozofią już w latach 70. XVIII wieku, już wtedy czytał i nawet próbował tłumaczyć Monteskiusza, przymierzał się do przeczytania [Étienne de] Condillaca, ale systematyczne studiowanie historii przypadło na czas pracy nauczycielskiej Murawjowa (1785‑1796); […] listy [...] do siostry [Fiedosji Nikiticzny – M.D.] z lat 1789‑1791 […] świadczą o tym, że właśnie te lata były dla Murawjowa okresem prowadzenia poważnych prac w zakresie historii i filozofii” [Фоменко 1981: 168]. W okresach tych pisarz tworzył równolegle utwory literackie o tematyce historycznej, by wymienić tragedię Bolesław (Болеслав), nad którą pracował w latach 70. XVIII wieku i której nie udało mu się ukończyć, oraz balladę Bolesław, król polski, powstałą w latach 90. tego samego stulecia i po raz pierwszy opublikowaną w czasopiśmie „Wiestnik Jewropy” w 1810 roku; obydwa utwory, rozpoznane dużo lepiej niż Murawjowowskie artykuły historyczne czy „rozmowy zmarłych”, odnoszą się do średniowiecznych relacji polsko‑czesko‑ruskich [Dąbrowska 2015: 93‑104]. Trudno stwierdzić więc jednoznacznie, czy Murawjow‑pisarz historyczny przygotował grunt pod Murawjowa‑historyka (lub raczej: popularyzatora historii) czy też było całkiem odwrotnie. Początki opracowania refleksji historycznej Michaiła Murawjowa wiążą się z Albertem Starczewskim, który w całości poświęcił jej pierwszy – zatytułowany Okres karamzinowski od 1800 do 1825 roku – artykuł rozprawy Rosyjska literatura historyczna w pierwszej połowie dziewiętnastego wieku, opublikowanej w czasopiśmie „Biblioteka dla cztenija” w 1852 roku [Старчевский 1852: I‑III, 1‑48]. Artykuł wyrósł, o czym czytamy w przedmowie do niego, z wcześniejszej pracy tegoż autora – Literatura rosyjskiej historii od Nestora do Karamzina (Литература русской истории с Нестора до Карамзина), napisanej siedem lat wcześniej z przeznaczeniem dla dopiero co założonego pisma „Finskij Wiestnik” [Старчевский 1852: I]. Za jego kontynuację można uznać monografię o Karamzinie [Старчевский 2016], do której Rosyjscy pisarze czasów oświecenia o historii i historykach: Michaił Murawjow 39

napisania zainspirowali Starczewskiego w 1845 roku bracia Apollon oraz Wasilij Majkowowie i w której o Murawjowie mowa jest jako o adresacie listów Karamzina i za ich pośrednictwem świadka postępów w pracy nad Historią państwa rosyjskiego. W artykule Okres karamzinowski od 1800 do 1825 roku Starczewski wyróżnił w dziejach rosyjskiej historiografii okresy „przedkaramzinowski” i „karamzinowski”, a spuściznę Murawjowa umieścił w czasach przygotowujących grunt pod ten drugi, dostrzegł w niej studium przejściowe między oboma. Jego zdaniem, wszystko, co w okresie „przedkaramzinowskim” stworzono w Rosji w tym zakresie, jest nieporównywalnie mniejsze pod względem objętości i znaczenia od tego, co napisano w okresie „karamzinowskim” i co wtenczas nie powstałoby, gdyby nie działalność Murawjowa. Uczony stwierdza wręcz, że „gdyby nie było […] Murawjowa, nie mielibyśmy Karamzina i tej bogatej i różnorodnej działalności w obszarze historii, która stanowi oczywistą konsekwencję wielkiego dzieła i poszukiwań Karamzina i która jest kontynuowana jeszcze w naszych czasach” [Старчевский 1852: 2]. Twórca Historii państwa rosyjskiego nie mógł nie znaleźć się pod wpływem Murawjowa, ten bowiem miał od niego, jak czytamy, wykształcenie „bardziej wszechstronne, […] a w konsekwencji dające większą samodzielność i oryginalność” [Старчевский 1852: 3]. Szczególną rolę w rozwoju refleksji historycznej Starczewski dojrzał w jego „rozmowach zmarłych” oraz Próbach historii, literatury i nauki moralnej. „Rozmowy zmarłych” skłoniły go do określenia pisarza mianem „rosyjskiego Macaulaya XVIII wieku” [Старчевский 1852: 6] w nawiązaniu do Thomasa Babingtona Macaulaya (1800‑1859), brytyjskiego działacza państwowego, poety, prozaika i historyka epoki wiktoriańskiej, który ostatnia lata życia spędził nad przygotowaniem Dziejów Anglii od wstąpienia na tron Jakuba II. Z kolei o Próbach historii, literatury i nauki moralnej uczony napisał, że stały się dla autora Historii państwa rosyjskiego memorandum [Старчевский 1852: 6]. Dalsze partie artykułu Okres karamzinowski od 1800 do 1825 roku wypełniły wypisy ze wspomnianej przedmowy Batiuszkowa, przybliżające stosunek Murawjowa do Homera, Wergiliusza, Szekspira i innych klasyków literatury europejskiej, zamknęły go zaś słowa: „[Murawjow] odcisnął piętno na wszystkich naszych pisarzach historycznych epoki karamzinowskiej” [Старчевский 1852: 49].

Bibliografia

Cyceron Marek Tuliusz, 2010, O mówcy, przeł. B. Awianowicz, Kęty. Dąbrowska M., 2015, Ze studiów nad twórczością Michaiła Nikiticza Murawiowa (wątek Bolesława Krzywoustego i Zbigniewa), „Acta Neophilologica”, t. XVII (2), s. 93‑104. Grabski A.F., 1976, Myśl historyczna polskiego Oświecenia, Warszawa. Sinko Z., 1976, Oświeceni wśród Pól Elizejskich. Rozmowy zmarłych. Recepcja – twórczość oryginalna, Wrocław – Warszawa – Kraków – Gdańsk. Vico G., 1966, Nauka nowa, przeł. J. Jakubowicz, oprac. S. Krzemień‑Ojak, Warszawa. Waśko A., 2015, Historia według poetów. Myślenie metahistoryczne w literaturze polskiej (1764‑1848), Kraków. 40 Magdalena Dąbrowska

Батюшков К. [К.О.Б.А.], 1814, Письмо к И.М. М.А. о сочинениях Г. Муравьева, изданных по его кончине. Москва 1810, „Сын Отечества”, nr 35, s. 87‑116. Батюшков К. [К.Б.], 1819, Письмо к И.М. М[уравьеву]‑[Апостолу]. О сочинениях г. Муравьева, [w:] М.Н. Муравьев, Полное собрание сочинений, t. 1, Санкт‑Петербург, s. I‑XXX. Греч Н.И., 1819, Учебная книга российской словесности или Избранные места из русских сочинений и переводов в стихах и прозе, с присовокуплением кратких правил риторики и пиитики, и истории российской словесности, cz. 1, Санкт‑Петербург. Греч Н.И., 2016, Записки о моей жизни, Москва. Жилякова Э.М., 1978, В.А. Жуковский и М.Н. Муравьев, [w:] Библиотека В.А. Жуковского в Томске, cz. 1, red. Ф.З. Канунова, Томск, s. 71‑104. Карамзин Н.М., 1845, Письма Н.М. Карамзина к М.Н. Муравьеву, „Москвитянин”, cz. 1, nr 1, s. 1‑16. Карамзин Н.М., 1848, Письма к М.Н. Муравьеву, [w:] Сочинения Карамзина, t. 3, Санкт‑Петербург, s. 680‑699. Карамзин Н.М., 1862, Неизданные сочинения и переписка, Санкт‑Петербург. Карамзин Н.М., 1984, Письма русского путешественника, [w:] Н.М. Карамзин, Сочинения в двух томах, t. 1, Ленинград, s. 55‑504. Кулакова Л.И., 1967, Поэзия М.Н. Муравьева, [w:] М.Н. Муравьев, Стихотворения, red. Л.И. Кулакова, Ленинград, s. 5‑49. Кунц Е.В., 2018, М.Н. Муравьев реформатор, попечитель, наставник, поэт, Москва. Левин В.Д., 1965, Карамзин, Батюшков, Жуковский – редакторы сочинений М.Н. Муравьева, [w:] Проблемы современной филологии. Сборник статей к семидесятилетию акад. В.В. Виноградова, red. М.Б. Храпченко, Москва, s. 182‑187. Муравьев М.Н., 1810, Опыты истории, словесности и нравоучения, cz. 1‑2, Москва. Муравьев М.Н., 1819а, Разговоры мертвых, [w:] Полное собрание сочинений Михаила Никитича Муравьева, cz. 1, Санкт‑Петербург, s. 299‑381. Муравьев М.Н., 1819b, Историки древности, [w:] Полное собрание сочинений Михаила Никитича Муравьева, cz. 2, Санкт‑Петербург, s. 19‑23. Муравьев М.Н., 1819c, О истории и историках, [w:] Полное собрание сочинений Михаила Никитича Муравьева, cz. 2, Санкт‑Петербург, s. 13‑19. Муравьев М.Н., 1819d, Учение истории, [w:] Полное собрание сочинений Михаила Никитича Муравьева, cz. 2, Санкт‑Петербург, s. 3‑12. Муравьев М.Н., 1819e, Письма к молодому человеку о предметах касающихся истории и описания России, [w:] Полное собрание сочинений Михаила Никитича Муравьева, cz. 2, Санкт‑Петербург, s. 105‑111. Муравьев М.Н., 1819f, Осмыйнадесять век, [w:] Полное собрание сочинений Михаила Никитича Муравьева, cz. 2, Санкт‑Петербург, s. 83‑86. Погодин М., 2006, Историческое похвальное слово Карамзину, произнесенное при открытии ему памятника в Симбирске, августа 23, 1845 года, в собрании симбирского дворянства, [w:] Карамзин. Pro et contra. Личность и творчество Н.М. Карамзина в оценке русских писателей, критиков, исследователей. Антология, red. Д.К. Бурлака, Санкт‑Петербург, s. 605‑641. Rosyjscy pisarze czasów oświecenia o historii i historykach: Michaił Murawjow 41

Пушкин А.С., 2006а, Отрывки из писем, мысли и замечания (1828), [w:] Карамзин. Pro et contra. Личность и творчество Н.М. Карамзина в оценке русских писателей, критиков, исследователей. Антология, red. Д.К. Бурлака, Санкт‑Петербург, s. 156‑158. Пушкин А.С., 2006b, История русского народа, сочинение Николая Полевого. Том I, [w:] Карамзин. Pro et contra. Личность и творчество Н.М. Карамзина в оценке русских писателей, критиков, исследователей. Антология, red. Д.К. Бурлака, Санкт‑Петербург, s. 158‑162. Росси Л., 2018, Н.М. Карамзин и М.Н. Муравьев, [w:] Карамзин‑писатель, red. Н.Д. Кочеткова, А.Ю. Веселова, Р. Бодэн, Санкт‑Петербург, s. 213‑227. Старчевский А.В., 1852, Русская историческая литература в первой половине девятнадцатого века. Статья первая. Карамзинский период с 1800 до 1825 года, „Библиотека для чтения”, t. 111, s. I‑III, 1‑48. Старчевский А.В., 2016, Николай Михайлович Карамзин, Москва. Топоров В.Н., 2001, Из истории русской литературы, t. 2 (Русская литература второй половины XVIII века: исследования, материалы, публикации. М.Н. Муравьев: введение в творческое наследие), ks. 1, Москва. Фоменко И.Ю., 1981, Исторические взгляды М.Н. Муравьева, „XVIII век”, zb. 13 (Проблемы историзма в русской литературе. Конец XVIII – начало XIX в.), red. Г.П. Макогоненко, А.М. Панченко, Ленинград, s. 167‑184.

Transliteration

Batûškov К. [К.О.B.А.], 1814, Pismo k I.М. М.А. о sočineniâh G. Мuraveva, izdannyh pо êgo končine. Моskva 1810, „Syn Оtečestva”, nr 35, s. 87-116. Batûškov К. [К.B.], 1819, Pismo k I.М. М[uravevy]-[Аpostolu]. О sočineniâh g. Мuraveva, [w:] М.N. Мuravev, Polnoe sobranie sočinenij, t. 1, Sankt-Peterburg, s. I-XXX. Greč N.I., 1819, Učebnaâ kniga rossijskoj slovesnosti ili Izbrannye mesta iz russkih sočinenij i perevodov v stihah i proze, s prisovokupleniem kratkih pravil ritoriki i piitiki, i istorii rossijskoj slovesnostni, cz. 1, Sankt-Peterburg. Greč Н.И. 2016, Zapiski o moej žizni, Моskva. Žilâkova E.М., 1978, V.А. Žukovskij i М.Н. Мuravev, [w:] Biblioteka V.А. Žukovskogo v Тomske, red. F.Z. Каnunova, cz. 1, Тоmsk, s. 71-104. Karamzin N.М., 1845, Pisma N.М. Каramzina k М.N. Мuravevu, „Моskvitânin”, cz. 1, nr 1, s. 1-16. Каramzin N.М., 1848, Pisma k М.N. Мuravevu, [w:] Sočineniâ Каramzina, t. 3, Sankt- Peterburg, s. 680-699. Каramzin N.М., 1862, Neizdannnye sočineniâ i perepiska, Sankt-Peterburg. Каramzin N.М., 1984, Pisma russkogo putešestvennika, [w:] N.М. Karamzin, Sočineniâ v dvuh tomah, t. 1, Leningrad, s. 55-504. Kulakova L.И., 1967, Poeziâ М.N. Мuraveva, [w:] М.N. Мuravev, Stihotvoreniâ, red. L.И. Kulakova, Leningrad, s. 5-49. Kunc Ě.V., 2018, М.N. Мuravev reformator, popečitel’, nastavnik, poet, Moskva. 42 Magdalena Dąbrowska

Levin V.D., 1965, Karamzin, Batûškov, Žukovskij – redaktory sočinenij М.N. Muraveva, [w:] Problemy sovremennoj filologii. Sbornik statej k semidesâtiletiu akad. V.V. Vinogradova, red. М.B. Hrapčenko, Моskva, s. 182-187. Muravev М.N., 1810, Opyty istorii, slovesnosti i nravoučeniâ, cz. 1-2, Моskva. Muravev М.N., 1819а, Razvovory mertvyh, [w:] Polnoe sobranie sočinenij Mihaila Nikitiča Мuraveva, cz. 1, Sankt-Peterburg, s. 299-381. Мuravev М.N., 1819b, Istoriki drevnosti, [w:] Polnoe sobranie sočinenij Mihaila Nikitiča Мuraveva, cz. 2, Sankt-Peterburg, s. 19-23. Мuravev М.N., 1819c, O istorii i istorikah, [w:] Polnoe sobranie sočinenij Mihaila Nikitiča Мuraveva, cz. 2, Sankt-Peterburg, s. 13-19. Мuravev М.N., 1819d, Učenie istorii, [w:] Polnoe sobranie sočinenij Mihaila Nikitiča Мuraveva, cz. 2, Sankt-Peterburg, s. 3-12. Мuravev М.N., 1819e, Pisma k molodomu čeloveku о predmetah kasaûŝihsâ istorii i opisania Rossii, [w:] Polnoe sobranie sočinenij Mihaila Nikitiča Мuraveva, cz. 2, Sankt-Peterburg, s. 105-111. Мuravev М.N., 1819f, Оsmyjnadesât’ vek, [w:] Polnoe sobranie sočinenij Mihaila Nikitiča Мuraveva, cz. 2, Sankt-Peterburg, s. 83-86. Pogodin М., 2006, Istoričeskoe pohvalnoe slovo Каramzinu, proiznesennoe pri оtkrytii êmu pamâtnika v Symbirske, avgusta 23, 1845 goda, v sobranii simbirskogo dvorânstva, [w:] Каramzin. Pro et contra. Ličnost’ i tvorčestvo N.М. Каramzina v оcenke russkih pisatelej, kritikov, issledovatelej. Аntologiâ, red. D.К. Burlaka, Sankt-Peterburg, s. 605-641. Puškin А.S., 2006а, Оtryvki iz pisem, mysli i zamečaniâ (1828), [w:] Каramzin. Pro et contra. Ličnost’ i tvorčestvo N.М. Каramzina v оcenke russkih pisatelej, kritikov, issledovatelej. Аntologiâ, red. D.К. Burlaka, Sankt-Peterburg, s. 156-158. Puškin А.S., 2006b, Istoriâ russkogo naroda, sočinenie Nikolaâ Polevogo. Tom I народа, [w:] Каramzin. Pro et contra. Ličnost′ i tvorčestvo N.М. Каramzina v оcenke russkih pisatelej, kritikov, issledovatelej. Аntologiâ, red. D.К. Burlaka, Sankt-Peterburg, s. 158-162. Rossi L., 2018, N.М. Каramzin i М.N. Мuravev, [w:] Каramzin-pisatel′, red. N.D. Коčetkova, А.Ǔ. Veselova, R. Боden, Sankt-Peterburg, s. 213-227. Starčevskij А.V., 1852, Russkâ istoričeskaâ literatura v pervoj polovine devâtnadcotogo veka. Statja pervaâ. Karamzinskij period s 1800 dо 1825 goda, „Biblioteka dla čteniâ”, t. 111, s. I-III, 1-48. Starčevskij А.V., 2016, Nikolaj Mihajlovič Karamzin, Моskva. Тoporov V.N., 2001, Iz istorii russkoj literatury, t. 2 (Russkaâ literatura vtoroj poloviny XVIII veka: issledovaniâ, materialy, publikacii. М.N. Мuravev: vvedenie v tvorčeskoe nasledie), ks. 1, Моskva. Fomenko I.Ǔ., 1981, Istoričeskie vzglâdy М.N. Мuraveva, „XVIII век”, zb. 13 (Problemy istorizma v russkoj literature. Konec XVIII – načalo XIX v.), red. G.P. Маkogonenko, А.М. Pančenko, Leningrad, s. 167-184. Rosyjscy pisarze czasów oświecenia o historii i historykach: Michaił Murawjow 43

Summary

The Russian writers of the Enlightenment period about history and historians: Mikhail Muravyov

The paper compares the theoretical articles by Mikhail Nikitich Muravyov (1757‑1805): Studying history, About history and historians, The historians of antiquity, and “The dialogues of the Dead” (22 prose works on historical and literary themes, related to pedagogical activity of the author). History is treated by Muravyov as a lesson and “a teacher of life”. An interpretive context are the works of the European historians of the Enlight- enment period (Edward Gibbon, William Robertson, Adam Ferguson) and the works by Nikolay Karamzin (Letters of a Russian traveller, the notes, History of the Russian State).

Key word: Mikhail Nikitich Muravyov, Enlightenment, Nikolay Karamzin, education, monarch, history, historian, journalism, prose, “The Dialogues of the Dead”

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 45‑56 2019

ISSN 2083‑5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.293

Received: 12.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Польские экранизации русского романа (визуальные интерпретации романов Ф.М. Достоевского Идиот и М.А. Булгакова Мастер и Маргарита)

Galina Nefagina ORCID 0000‑0003‑4073‑2874

Akademia Pomorska Słupsk, Polska [email protected]

Ключевые слова: экранизация, тип культуры, Достоевский, интерпретация, визуализация, Булгаков

Русская литература, обладая огромным потенциалом отражения вечных во- просов бытия, привлекает внимание кинорежиссеров разных стран. При этом интересно отметить, что выбор писателя для экранизации отражает менталитет постановщика. Так, к произведениям Л.Н. Толстого и И.С. Тургенева чаще об- ращается англосаксонская культура с ее культом индивидуализма и тяготением к традиции. Типология пороков человека и поэтика детали А.П. Чехова оказы- ваются близки немецким постановщикам. Ф.М. Достоевский интересует режис- серов разных культур, ищущих в произведениях писателя разгадку не только русской души, но и попытку ответов на «проклятые» вопросы жизни. Экранизация – это не просто перевод словесного вида искусства на язык визуальных образов. По сути, это создание нового произведения, как впрочем, и хороший перевод литературы с одного языка на другой есть акт творчества, а не механизма. При этом литература остается первоисточником, а фильм рас- сматривается в отношении к нему либо как иллюстрация (буквальное про- чтение, что встречается редко), либо как адаптация (повествовательное кино, пересказ киноязыком сюжетов литературной классики), либо как свободная ин- терпретация литературного мотива, либо как режиссерская фантазия по поводу литературного источника. Очевидно, что дословный перевод языка литературы на язык кино невозможен: всегда существует некий текст, не способный пред- ставать в зримых образах. 46 Galina Nefagina

При экранизации происходит столкновение двух языков.

Первый язык – это собственно язык литературного произведения, по которому сделан фильм, второй – язык визуальных образов, в большей или меньшей степе- ни соответствующий первоисточнику. Отношения между этими двумя языками могут быть самыми разнообразными и достаточно прихотливыми. Причем, не- зависимо от того, рассчитан ли язык фильма на соответствие оригиналу или на полемику с ним, он, так или иначе, устанавливает такую систему сходств и разли- чий, которая диктует некий приоритет оригинала. Неслучайно о языке фильма го- ворят как о «втором», указывая на неизбежный мотив «перевода», присутствую- щий в каждой экранизации. При этом речь идет о переводе, прежде всего, в иное время, в иной чувственный строй, в иной тип социального опыта [Аронсон 2002].

Если экранизация осуществляется иностранцем, то, естественно, он выбира- ет в произведении то, что заинтересует его зрителя, остальные мотивы, как бы важны они ни были для русского первоисточника и русского зрителя, затушевы- ваются или вовсе исключаются. Всякая экранизация, а тем более, осуществленная представителем другой/ иной культуры, порождает ряд вопросов. Как происходит перевод литературы на язык кино? Каким образом передается и передается ли вообще не смысл только, а дух и душа произведения совершенно другого вида искусства? Со- храняется ли в кино, сделанном иностранцем, национальный образ мира и как проявляется национальный менталитет режиссера? Попытаемся рассмотреть эти вопросы на примере экранизаций некоторых произведений русской литературы польскими режиссерами. Наиболее часто экранизируемым поляками русским писателем является Ф.М. Достоевский. Хронология экранизаций выглядит следующим образом: 1926 г. – «Голос сердца» – экранизация Мэриэн Дедерко повести Униженные и оскорбленные; 1962 – Чужая жена и муж под кроватью Анджея Вайды; 1967 – Муж под кроватью Станислава Ружевича; 1971 – Одержимые А. Вайды по роману Бесы, 1972 – Бедные люди Збигнева Зембиньского, 1984 – Шальная лю- бовь Анджея Жулавски по роману Идиот; 1985 – Кроткая Петра Думала; 1987 – Преступление и наказание Анджея Вайды, 1994 – Настасья Анджея Вайды (роман Идиот), 2000 – Преступление и наказание Петра Думала. Вторым по частотности экранизируемым писателем является М. Булгаков. Роман Мастер и Маргарита впервые был экранизирован в 1971 г. А. Вайдой, который взял за основу только одну линию – Иешуа и Пилата (фильм Пилат и другие). Вторая экранизация принадлежит Мачеку Войтышко, воплотившему роман Булгакова в четырехсерийном телефильме (1988). В статье анализируются особенности интерпретации одних и тех же про- изведений Достоевского и Булгакова разными польскими режиссерами. Пред- метом исследования являются экранизации романа Идиот Анджея Жулавски и Анджея Вайды и интерпретация Мастера и Маргариты Вайды и Войтышко. Такой анализ позволит выяснить пространство визуализации романов русских Польские экранизации русского романа (визуальные интерпретации романов… 47

писателей и доминанты стиля режиссеров, связь текста и его киноинтерпрета- ции, проявление польской ноты в экранизации русского источника. На первый взгляд, западный тип славянской культуры, каковой является польская культура, должен непосредственно и явно отразиться в экранизации русской литературы польскими режиссерами и польская нота должна окрасить русскую основу. Но в киноверсиях польских режиссеров все не так просто. За- падная культура нацелена на достижение земного счастья, это эвдемоническая культура, рождественская по сути своей. Русский тип культуры основан на пра- вославии, это сотериологическая, пасхальная культура, в которой духовное бы- тие человека, жизнь души важнее земных благ. Творчество Достоевского как раз представляет борьбу двух начал в человеке, двух типов культуры, чем можно объяснить неослабевающий интерес Запада к творчеству писателя. Польскому менталитету, в котором романтизм сочетается с корыстолюбием, Достоевский с его противоречивыми героями оказывается близок и актуален во все времена. Первая польская экранизация романа Идиот – фильм Анджея Жулавски Шальная любовь (Narwana miłość) (1984). Это явление можно охарактеризовать как фантазию на тему. Режиссер перенес действие из России XIX в. в современ- ную ему Францию начала 1980‑х, взяв только сокращенную фабулу, отбросив нравственно‑философскую основу романа и доведя до экзальтации психологи- ческую линию отношений персонажей. В поезде встречаются Леон (Лев Мышкин), считающий себя потомком вен- герского принца, и бандит Микки (Рогожин) со своими сообщниками. Леона только что выпустили из психбольницы, а Микки едет после успешного огра- бления банка, чтобы отомстить братьям Винен за надругательство над его воз- любленной Мари (Настасья Филипповна). Оголтелая компания бешено носится по вагону, издеваясь над пассажирами, вовлекая всех в сумасшедшую свисто- пляску. Глумление продолжается и в городе. Леон почему‑то проникается сим- патией к Микки и, всюду следуя за ним, влюбляется в Мари. В Мари воплощена не столько Настасья Филипповна, сколько энергетика этого образа Достоевского. Максимально обнаженные истеричность, эксцентричность соединяются в Мари с хладнокровием и презрением к окружающим. Конечно, это нельзя назвать проникновением режиссера в психологическую глубину образа, но противоре- чивость, болезненное самолюбие и гордыня Настасьи Филипповны не просто обнажены, а доведены до предела. Напоказ выставлена патология души, выра- жающаяся в неадекватности поведения. Жулавски создает гротеск, до абсурда заостряя противоречивые черты, которые составляли в героях Достоевского ту самую загадку русской души, что до сих пор так привлекает интерпретаторов творчества писателя. Представляется, что образ Настасьи Филипповны был для режиссера литературной основой для создания не только русского, а обобщен- ного образа экзальтированной пленницы страстей, так неистово демонстрирую- щей миру свою якобы свободу. Сюжет фильма Жулавского развивается в сумасшедшем темпе. Сцены на- силия, жестокости, просто хамства и издевательства образуют сплошной поток 48 Galina Nefagina

зла, в который вовлечен Леон и который несет его в бездну. Жизнь предстает как страшный театр, вернее, клоунада жестокости – яркая, стремительная, все сме- тающая на своем пути. Жулавски передает не философско‑нравственный смысл романа Достоевского, а внешне выраженные гиперболизированные страсти, эмоции. Секс и преступления наполняют сюжет, демонстрируя, как представ- ляется, безумие мира, погрязшего в материально‑телесных страстях. Жулавски отбрасывает частности романа, повествовательные детали и подробности, за- медляющие течение событий. Его интересует голая сюжетная схема и концен- трат черт того или иного образа. Поэтому он в Мари гиперболизирует проти- воречивость Настасьи Филипповны, в Леоне – безропотность и доверчивость Мышкина, в Микки – разгул страстей и природную неукротимость Рогожина. В интервью Дмитрию Волчеку для Радио Свобода Жулавски объяснил исто- ки его режиссерского стиля:

В то время, когда я начал работать в кино, у фильмов что называется «нашего лагеря» – советских, польских, венгерских, был очень медленный темп, потому что у самой жизни был медленный темп. Жизнь была нудная и серая. И меня это всегда беспокоило, потому что я в кино быстро начинаю скучать. Я люблю филь- мы, в которых действие разворачивается очень быстро [Жулавски 2011].

Режиссер польский, актеры – французские, аллюзии на русский первоисточ- ник в целом продемонстрировали, казалось бы, вненациональную драму жесто- кости в духе театра Арто. Но это только видимый план, за которым прогляды- вает отклик на события в Польше 1981‑1983 годов. Конечно, Жулавски увидел в романе Достоевского мотив, оказавшийся чрезвычайно актуальным для него. Это тонкая грань между личной свободой и ощущением вседозволенности. 1984 год – это выброс экзистенциальной энергии освобождения после военного по- ложения 1981‑83 гг. По сути, Жулавски снял фильм‑предупреждение. Это своео- бразная провокация, разоблачающая иллюзию свободы, понимаемой как вседо- зволенность. Угар свободы захватывает и идиота Леона, приводя его, кроткого и тихого, к участию в буйстве преступлений. Некоторые критики отмечали сюрреализм как ведущую черту стиля фильмов Жулавского. Сам режиссер отмечал:

В польском искусстве две большие традиции. Первая – это романтизм. Нацио- нально‑патриотический романтизм, а не такой романтизм сексуальной свобо- ды, как у лорда Байрона, у нас это сильно связано с разделом Польши. Кстати, в «Дзядах» Мицкевича, тяжелой артиллерии романтизма, уже есть такая мнимая сюрреалистическая двусмысленность. И другая традиция – просто польский сюр- реализм – Бруно Шульц, Гомбрович, Виткевич. То есть, у нас две руки, и они связаны. Я очень благодарен этой традиции. Сюрреализм состоит в том, чтобы положить рядом вещи, которые вроде бы не имеют между собой ничего общего. Но ведь все со всем связано [Жулавски 2011]. Польские экранизации русского романа (визуальные интерпретации романов… 49

Основываясь на этом высказывании, можно рассматривать режиссерскую фантазию как сюрреалистический ремэйк романа Достоевского. Режиссер из- влекает из героев Достоевского характерные психологические черты, концен- трируя их и заменяя внешним проявлением – утрированной физической актив- ностью. Жестокость, кровь, убийства, издевательства должны были вызвать отторжение у зрителя. Такой переосмысленный Достоевский, из героев которо- го вынута психология взамен на эксцентрику, имел польский акцент: действия героев были мотивированы как реакция на действительность, современную ре- жиссеру. Другая польская экранизация Идиота принадлежит Анджею Вайде. Теоре- тик кино Зигфрид Кракауэр считал, что роман «не является кинематографиче- ской формой литературы», и «любая попытка передать непрерывность духов- ного мира романа в реальности кинокамеры неизменно обречена на провал» [Кракауэр 1974 : 313]. Отчасти это так, ведь все изображаемое на экране воспри- нимается, во‑первых, как происходящее здесь и сейчас, а происходившее в про- шлом можно передать только вставной сценой. Во‑вторых, не каждое душевное состояние можно перевести в визуальный ряд, ведь не всегда внутренний мир отражается в жесте, мимике, окружающих персонаж предметах. Экранизируя Идиота, Вайда берет только одну – не линию даже, а сцену, одну – финальную – главу романа: Мышкин и Рогожин у тела убитой Настасьи Филипповны. Но в этом эпизоде сконцентрированы все основные смысловые мотивы романа, которые даны в ретроспекциях‑воспоминаниях Мышкина. Все действие происходит в доме Рогожина, в сумрачной комнате, обставлен- ной в русском мещанском стиле. Декорация в фильме вполне соответствует опи- санию комнаты Рогожина у Достоевского:

В комнате было очень темно; летние «белые» петербургские ночи начинали тем- неть, и если бы не полная луна, то в темных комнатах Рогожина, с опущенными сторами, трудно было бы что‑нибудь разглядеть. Правда, можно было еще разли- чать лица, хотя очень неотчетливо. Лицо Рогожина было бледно, по обыкнове- нию; глаза смотрели на князя пристально, с сильным блеском, но как‑то непод- вижно [Достоевский 1973а: 524].

Полумрак, сгущающийся до темноты в углах комнаты, тусклый свет горящей свечи, множество дверей, за которыми кроются тайны – все это создает гнету- щую атмосферу, предчувствие какой‑то трагедии. Предполагается, что за одной из закрытых дверей находится убитая Настасья Филипповна. Показательно, что фильм называется Настасья, что должно бы акцентировать внимание на геро- ине, определяя ее главную роль в сюжете. Но из фильма очевидно, что натура Настасьи Филипповны не может быть реализована без Мышкина. Вероятно, для усиления эффекта борьбы восточного и западного начал ре- жиссер использует стилистику японского театра кабуки. И Мышкина, и Наста- сью Филипповну играет один актер‑мужчина. Объясняя такой прием, Вайда писал: 50 Galina Nefagina

Мне представляется, что Настасья Филипповна – это воображаемая женщина и для Рогожина, и для князя Мышкина. Их возлюбленная нереальна, она – тайна, фантазия. Для осуществления такой концепции мне нужна была не реальная, кон- кретная актриса, а, скорее, образ женщины, созданный воображением мужчины [Жукова 2002: 4].

Можно предположить, что для европейского зрителя такой прием несет еще дополнительную семантику: в князе Мышкине акцентируется женское, а в На- стасье Филипповне мужское – волевое, властное – начала. Более того, это позво- ляет показать их внутреннюю похожесть и объединить их в одно противоречи- вое целое. Настасья Филипповна и князь Мышкин в интерпретации Вайды– это некий андрогин, двуликий Янус, что должно отражать тайну и непостижимость души человека вообще, а не мужчины или женщины. В свете этого нельзя не со- гласиться с мнением, что «экранизация предполагает такой перевод одной эсте- тической системы (словесной) на язык другой (экранной), в результате которого в оригинале открываются смыслы, не доступные первоначальному словесному анализу» [Мильдон 2007: 205]. Вайда как раз открывает возможность осознания двойственной природы персонажей Достоевского. В литературе авторская мысль передается словами, но еще существует то, что прочитывается за текстом, не выразимое словами. Но как передать не выра- зимое словами в кино? Перевод невыразимого в визуальном пространстве про- исходит при помощи вещи‑образа, вещи‑символа. Внутреннее сходство двух героев подчеркивается мгновенным преображением князя в Настасью Филип- повну и обратно. Мышкин одет в белый костюм, семантически отсылающий к библейским белым одеждам как символу чистоты и святости. Стоит накинуть на плечи огромную белую шаль, и кроткий князь преображается в гордую и сво- енравную женщину. Но ведь белые одежды не пропадают, значит, она тоже чи- ста, по мысли Вайды. Белая шаль становится символом чистоты и символом единства двух ипостасей человека. Символическую роль играют и несколько дверей из комнаты Рогожина. Мышкин пытается выйти, но смеющийся каким‑то зловещим смехом Рогожин говорит, что там нет выхода. Князь бросается к другой двери, но и там выход закрыт. Рогожин упорно направляет мечущегося Мышкина к двери, за которой лежит убитая Настасья. Только такой выход – смерть может разрешить тупико- вую ситуацию. Мышкин, направляясь к этому единственному выходу, натыка- ется на картину Ганса Гольбейна‑младшего Мертвый Христос. У Достоевского картина висела в доме Рогожина и описана была в восприятии двух персонажей – Ипполита Терентьева и Мышкина. В романе образ Христа связан с образом «положительно прекрасного человека» [Достоевский 1973б: 241], который так и не воплотился в князя Мышкина.

У Христа нет этой злополучной подмены и путаницы снисходительной, сострада- тельной, всепрощающей любви с плотским влечением, что и приводит к гибели Мышкина и обеих любимых им женщин. Мышкин во многих отношениях явля- Польские экранизации русского романа (визуальные интерпретации романов… 51

ется единомышленником, учеником, последователем Христа, но в своей челове- ческой слабости, в своей неспособности уберечься от тенет вины и греха, своим финалом в неизлечимой душевной болезни, в коей сам же и повинен, он бес- конечно далек от идеала «положительно прекрасного человека», воплощенного в Христе [Мюллер 1998].

Картина Мертвый Христос воспринимается Мышкиным как такая, под воз- действием которой «вера может пропасть» [Достоевский 1973а: 338]. Не слу- чайно она несколько раз называется рогожинской, а Рогожин давно потерял веру. В романе картина Гольбейна дает толчок теологическим размышлениям Ипполита, приходящего к выводу, что Христос не мог воскреснуть, если приро- да смерти не пощадила даже его прекрасное лицо, не пощадила «великое и бес- ценное существо — такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась‑то, может быть, единственно для одного только появления этого существа!» [Достоевский 1973а: 339]. Представ- ляется, что Вайда изменил смысл экфрасиса. В фильме картина стоит на полу, и создается впечатление, что мертвый Хри- стос лежит здесь, в комнате. И тогда погубленная злой и темной силой Настасья Филипповна невольно воспринимается как земная эманация Христа. И в таком ракурсе восприятия по‑новому начинает играть белая шаль как символ чистоты. Визуализированный текст порождает новые смыслы романа. Хотя в фильме не звучат слова Терентьева, но параллель картины Гольбейна и реальной смерти Настасьи Филипповны провоцирует то, что

Картиною этою как будто именно выражается это понятие о темной, наглой и бес- смысленно‑вечной силе, которой все подчинено, и передается вам невольно. Эти люди, окружавшие умершего, которых тут нет ни одного на картине, должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер, раздробивший разом все их надежды и почти что верования. Они должны были разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль, которая уже никогда не могла быть из них исторгнута [Достоевский1973а: 339].

Именно так уходят герои Вайды, лишенные надежды и веры в воскресение. Основные идеи большого романа режиссеру удалось воспроизвести визуаль- но благодаря приему монтажа. Монтаж позволяет соединить прошлое и настоя- щее, реальное и воображаемое. Более того – он расширяет границы понимания философского смысла романа. Все реальное действие происходит в комнате Рогожина после убийства им Настасьи Филипповны. Именно туда приходит Мышкин в поисках героини. Мышкин спокойно пьет чай, при этом подробно рассказывает Рогожину о смертной казни на гильотине во Франции, они раз- мышляют о том, можно ли убивать убийцу. Для зрителя весь ужас в том, что эти спокойные, вроде отвлеченные разговоры идут рядом с комнатой, где лежит уже убитая Настасья Филипповна. Но слышен перестук колес и становится по- нятно, что вся сцена – это ретроспекция знакомства князя с Рогожиным. Вайда переносит сцену рассказа о смертной казни, которая в романе стояла задолго до 52 Galina Nefagina

убийства Рогожиным Настасьи Филипповны, накладывая ее на уже совершен- ное преступление, чтобы придать остроту ситуации, воспроизвести и донести душевное состояние убийцы. Кроме того, такой перенос актуализирует пробле- му преступления и наказания. Воспоминаниями князя оказываются встреча Мышкиным Настасьи Филип- повны, знакомство с Рогожиным в поезде, побег Настасьи Филипповны с ее вен- чания с Мышкиным, благословение матушкой Рогожина его брака с Настасьей Филипповной. О том, что это ретроспекции, говорят или внезапно врывающи- еся звуки – стук колес поезда, церковное пение при венчании, или вещи‑симво- лы – пустое кресло матери Рогожина, белое подвенечное платье героини. Сцена несостоявшегося венчания, с которой начинается фильм и которая представлена в воспоминании князя, повторяется в его сне. Это уже своего рода воспомина- ние в воспоминании. В момент, когда Рогожин убивает Настасью Филипповну, Мышкин просыпается, как от укола в сердце. Вайда дублирует сцену прихода Мышкина к Рогожину после убийства и этим закольцовывает сюжет. Хотя диалог героев повторяется слово в слово, но второй раз эпизод подается в другом ракурсе. Все происходящее видится как бы сверху, с дистанции уже прожитого, через призму рассуждений об убийстве и наказании, о любви и ревности, о духовном братстве и ненависти. Через одну сюжетную линию режиссер смог адекватно передать нравственное и философ- ское содержание романа Достоевского. Возникает вопрос: проявился ли польский менталитет в фильме? На поверх- ности – нет. Скорее, видим японские лица, японскую манеру говорить, стоя в полупоклоне. Но на более глубоком уровне в экранизации акцентируются присущие польскому характеру черты. Н. Бердяев писал, что «польская душа – аристократична и индивидуалистична до болезненности» [Бердяев 1990: 243], а Г. Гачев [2003] отмечал, что поляк – натура романтическая. Именно эти каче- ства проявляются в экранизации Вайды. Все действие происходит в романти- ческом антураже: полумрак, таинственный флер‑дымка, окутывающий комнату Рогожина, несколько дверей, за которыми тоже тайна, мертвая героиня в белом подвенечном платье, мерцающий свет свечей. И тонкий аристократический про- филь гордой до болезненности Настасьи Филипповны. Романы Достоевского самой своей общечеловеческой философией допуска- ют возможность вненациональной трактовки. Экранизация мениппеи М. Бул- гакова также подтверждает то положение, что истинно великое произведение имеет вневременное и вненациональное значение. Фильм Пилат и другие был первой экранизацией булгаковского Мастера и Маргариты (1972), осуществленной Вайдой еще до знакомства русского чи- тателя с «закатным» романом Булгакова. Вайда, как и в Идиоте, берет только одну сюжетную линию – Пилата и Иешуа, в которой воплощены все наиболее значимые нравственно‑философские аспекты романа. В поединке Пилата и Ие- шуа диалоги использованы с абсолютной точностью, по‑булгаковски. Но фильм не иллюстрация к роману. Вайда включает поединок Пилата и Иешуа в контекст Польские экранизации русского романа (визуальные интерпретации романов… 53

современности. Режиссер ставит ряд проблем, не только не утративших акту- альность в ХХ веке, но вновь зазвучавших чрезвычайно остро. Это проблемы личность и толпа, тирания и демократия, общая вина и личная ответственность, преступление и наказание, вера и предательство, свобода и нравственность. Из древнего Ершалаима режиссер переносит действие в Нюрнберг, где в 1933 г. на съезде нацистской партии произносил свою речь Гитлер. С этим со- относятся первые кадры фильма – стадо овец в каком‑то загоне. За кадром голос: «В чем твоя задача?». В кадре возникает морда барана, к которой подносится ми- крофон, будто именно у барана берут интервью. Создается впечатление, что это баран отвечает: «Моя задача – завоевать доверие у всех остальных. Становлюсь во главе колонны и веду их за собой. Заходим внутрь, а потом я исчезаю через боковую дверь, но они все равно идут дальше. Если все идет по плану, то про- ходит легко. И для них тоже». А в кадре – убивают подвешенную за ноги овцу, кровь стекает через решетку под землю, стадо бежит за краснорогим бараном на смерть и горы кровавого мяса везут на тачках чьи‑то руки, людей не видно, ибо не человеческое это дело – убийство. И человеческое, как показано дальше. Эта преамбула прочитывается как метафора пропаганды, идеологической обработ- ки толпы, которая в слепом доверии готова бежать на заклание за провокатором, как и Пилат, умывающим руки. Затем идет почти дословно по роману воспроизводимый разговор Пилата с Иешуа. Происходящее воспринимается как историческая ретроспекция, но происходит резкое смещение фокуса и в кадре высвечивается балкон, с которого несколько зрителей наблюдают за происходящим, как оказывается, на подмост- ках амфитеатра действием. И вот это порождает двойственное толкование: пер- вое – в духе известного «жизнь есть театр, и люди в ней – актеры», второе – все казни и зло осуществляется немногими с молчаливого согласия и отстраненного созерцания остальных. Современность и библейская история тесно переплетаются, как и в романе Булгакова. Даже в фильме это ощутимее, так как временные пласты оказыва- ются взаимопроникаемыми. Визуализацией той мысли, что предательство не истребимо, живуче во все времена, является сцена провокации Иудой Иешуа. Иешуа рассказывает о встрече с Иудой, который был так добр, что пригласил его пообедать. И мы видим этого Иуду – современного молодого красавца, вла- дельца игровых автоматов, сидящим за столиком кафе с Иешуа. Он провокатор, который втягивает Иешуа в разговор о власти и затем бежит к телефону‑автома- ту, чтобы донести тайной полиции. И не конкретный заказчик выдает ему возна- граждение за донос, а безликий автомат как бы исторгает из себя кучу звенящих монет, которые Иуда жадно собирает. Это новый нюанс того не выразимого сло- вами, что прочитывалось в подтексте булгаковского романа: безличная власть щедро оплачивает доносчиков. Вайда писал, что ничто в таком переплетении времен не было притянуто насильственно. Шум современного города (шоссе с мчащимися автомобилями и военной техникой, массовые митинги, пролетающие самолеты) чередуется 54 Galina Nefagina

с внезапно наступающей тишиной, с моментами созерцательного молчания, ко- торые подготавливают зрителя к новым страданиям героев. Подмостки, на которых стоит кресло Пилата и ведется допрос Иешуа, воспри- нимаются не только как сцена, но и как эшафот. Когда Пилат говорит, что было бы лучше, если бы Иешуа зарезали еще до встречи с грязным предателем Иудой, Иешуа бросает взгляд на крест с распятием на груди Пилата. Исторически такой крест не мог быть у Пилата, но Вайда нарушает историческую достоверность ради символического предсказания крестовых мучений бедного странника. Во время приговора на стене крепости‑амфитеатра появляется дрожащий от страха клоун, напоминающий Гитлера. А внизу огромная толпа заходится в не- истовом восторге, машет флажками. Режиссер писал, что съемки велись с три- бун, на которых когда‑то выступал Гитлер, призывая к походу на Восток. И как славянин, Вайда испытывал необычайное чувство: «Tymczasem staliśmy, zdrowi i cali, na ruinach Trzeciej Rzeszy ‑ i robiliśmy film!» («Мы, здоровые и живые, сни- мали фильм на руинах Третьего Рейха»), и фильм должен был звучать актуально. «Ten pseudo‑Rzym był wymarzoną scenerią dla Piłata oraz ironicznym komentarzem do krótkiej historii tysiącletniej Rzeszy, która upadła tak prędko! Na moich oczach» [Wajda 1975] (Этот псевдо‑Рим был вымечтанной сценографией для Пилата и ироничным комментарием к короткой истории тысячелетнего Рейха, так бы- стро падшего, на моих глазах), – писал Вайда. Иешуа одинок, но у него появляются последователи. Современный журналист Матвей становится летописцем Иешуа, везде следуя за ним. Казнь происходит на Лысой горе в предместье Нюрнберга на огромной свалке. Вайда вспоминал, что в выборе места вблизи дороги к городу сознательно опирался на реальность во- йны, когда фашисты именно в таких местах устраивали публичные казни. После распятия Матвей несет большой крест Иешуа, идя по обочине шоссе в направле- нии, противоположном движению всех остальных. Это тоже знаковый момент: человек вписан в окружающий мир, но лишь немногие способны выйти из обще- го потока бараньих бегов к смерти. Матвей пытается сделать это. Взяв одну сюжетную линию многогранного романа Булгакова, Вайда не только актуализировал основные проблемы его, поместив действие в современ- ный антураж. Режиссер сумел сохранить философскую глубину спора Иешуа и Пилата, придав метафорический характер наиболее важным сценам. Многосерийный телефильм М. Войтышко представляет собой постраничное прочтение книги Булгакова, по сути, ее экранную реконструкцию. Построен фильм традиционно для повествовательного кино, стремящегося не отступить от буквы литературного первоисточника. Это добросовестный пересказ романа Булгакова визуальными средствами и приемами, а там, где не хватает киноязыка, звучит закадровый голос автора. В рамках поставленной в статье задачи – выяснить особенности экраниза- ции разными польскими режиссерами одного и того же произведения – инте- рес представляет сравнение того, как решается сцена поединка Пилата и Иешуа в фильме Войтышко. Польские экранизации русского романа (визуальные интерпретации романов… 55

В отличие от Вайды, Войтышко ничего не осовременивает. Сцена начала до- проса Иешуа решена на сопоставлении величин. Его Пилат – монументальная фигура, сидящая на кресле‑постаменте и возвышающаяся над всем окружением. Он скульптурен и даже величествен. Его лицо освещено, но странным образом одна половина постоянно остается в тени. Вероятно, это можно рассматривать как прием, своеобразную визуальную метафору, позволяющую воспринимать Пилата не как только злую силу, вершителя чужих судеб, но и как просто чело- века, по‑своему несчастного и страдающего не только от головной боли. Где‑то далеко внизу появляется маленький странник в изорванном хитоне. И странным образом вдруг величие прокуратора исчезает. Он еще говорит грозным тоном, но перед Иешуа (именно так: Пилат перед Иешуа, а не странник перед про- куратором!) сидит просто очень уставший и одинокий человек. И не пленник боится грозного судьи, а прокуратор почти истерично бросается на грудь Иешуа, словно ища у него защиты от всесильного, какого‑то экзистенциального страха перед властью кесаря. Благодаря такому приему режиссеру удается воплотить мысль Булгакова о том, что самое страшное на земле – это трусость. Как показывает анализ экранизаций русских произведений польскими ре- жиссерами, ни собственно русская, ни польская ноты не звучат отчетливо. Поль- ские режиссеры стремились отразить общечеловеческое, и это гораздо больше приблизило их к смыслу русского первоисточника, чем карикатурные попытки передать русскую ментальность через сарафаны‑самовары‑балалайки. Одно- временно через это общечеловеческое нашло выражение то национальное поль- ское, что было важно и актуально для своего времени.

Библиография

Аронсон О., 2002, Столкновение экранизаций, „Киноведческие записки, № 61”, http://www.kinozapiski.ru/ru/article/sendvalues/241/ (7.10.2019). Бердяев Н., 1990, Судьба России, Москва. Достоевский Ф., 1973а, Идиот, Полное собрание сочинений в 30 т., т. 8, Ленинград. Достоевский Ф., 1973б, Письма, Полное собрание сочинений в 30 т., т. 28, Ленинград. Гачев Г., 2003, Национальные образы мира. Соседи России. Польша, Литва, Эсто- ния, Москва. Кракауэр З., 1974, Природа фильма. Реабилитация физической реальности, Сокра- щѐнный перевод с английского Д.Ф.Соколовой Москва, «Искусство». Мильдон В., 2007, Другой Лаокоон, или о границах кино и литературы: эстетика экранизации, Москва. Мюллер Л., 1998, Образ Христа в романе Достоевского «Идиот», https:// cyberleninka.ru/article/v/obraz‑hrista‑v‑romane‑dostoevskogo‑idiot (7.10.2019). Жукова И., 2002, Обыкновенный титан, „Комсомольская правда в Санкт- Петербур- ге”, 6 апреля. Жулавски А., 2011, Интервью Дмитрия Волчекана Радио «Свобода», https://www. svoboda.org/a/24204640.html (7.10.2019). Wajda A., 1975, Piłat i inni, http://www.wajda.pl/pl/filmy/film16.html (7.10.2019). 56 Galina Nefagina

Transliteration

Aronson O., 2002, Stolknovenie èkranizacij, „Kinovedčeskie zapiski”, № 61, http://www. kinozapiski.ru/ru/article/sendvalues/241/ (7.10.2019). Berdâevn N., 1990, Sudʹba Rossii, Moskva. Dostoevskij F., 1973а, Idiot, Polnoe sobranie sočinenij v 30 t., t. 8, Leningrad. Dostoevskij F., 1973б, Pisma, Polnoe sobranie sočinenij v 30 t., t. 28, Leningrad. Gačev G., 2003, Nacionalʹnye obrazy mira. Sosedi Rossii. Polʹša, Litva, Èstoniâ, Moskva. Krakauèr Z., 1974, Priroda filʹma. Reabilitacyâ fizičeskoj realʹnosci, Sokraŝennyj perevod s anglijskogo D.F. Sokolovoj, Moskva, Iskusstvo. Milʹdon V., 2007, Drugoj Laokoon, ili o granicah kino i literatury: èstetika èkranizacii, Moskva. Mûller L., 1998, Obraz Hrista v romane Dostoevskogo «Idiot», https://cyberleninka.ru/ article/v/obraz‑hrista‑v‑romane‑dostoevskogo‑idiot (7.10.2019). Žukova I., 2002, Obyknovennyj titan, „Komsomolʹskaâ pravda v Sankt-Peterburge”, 6 aprelâ. Žulavski A., 2011, Intervʹû Dmitriû Volčeku na Radio Svoboda, https://www.svoboda. org/a/24204640.html (7.10.2019). Wajda A., 1975, Piłat i inni, http://www.wajda.pl/pl/filmy/film16.html (7.10.2019).

Summary

Polish screenings of the Russian novel (visual interpretations of novels of F.M. Dostoevsky Idiot and of M.A. Bulgakov Master and Margarita)

The article analyzes the features of the film adaptation of the novel, the problems of trans- mitting the text and textual meanings of prose in the language of cinema. The subject of the study is the interpretation of the novel Idiot by Andrzej Julawski and Andrzej Wajda and the interpretation of the Master and Margarita by Wajda and Wojtyško. Such an analysis allows us to find out the visualization space of the novels of Russian writers and the dominant style of directors, the connection of the text and its film version, the manifesta- tion of the Polish note in the film adaptation of the Russian source. Polish directors sought to reflect the universal, and this brought them much closer to the meaning of the Russian source . At the same time, through these universal meanings, the Polish national expres- sion was found that was important and relevant for its time.

Key words: film adaptation, type of culture, Dostoevsky, interpretation, visualization, Bulgakov P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 57‑66 2019

ISSN 2083‑5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.294

Received: 6.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

От Фонда 017. Калугин Алексей Иванович – к Последней Посылке Сергея Горбатых

Иоанна Мяновска ORCID 0000‑0002‑5084‑053X

Университет им. Казимира Великого Быдгощ, Польша [email protected]

Ключевые слова: Альбомы – «детища», последняя посылка, точность фактологии, публицистический очерк, восстановить спорный исторический момент, ценность собранного материала

Родившийся в 1883 году на Кубани Алексей Иванович Калугин, происходил из семьи станичного атамана. Во время революции большевики его отца сбро- сили в Кубань [Биографическая справка…; От редакции 2000]. От большевиков он сбежал в Прибалтику и до Второй мировой войны жил в Литве. Во время во- йны Калугин проживал в Германии, в 1945 году он покинул догорающий Берлин. Далее была Италия, где Калугин работал в библиотеке Ватикана. В Аргентине пребывал с 1948 года до смерти в 1982 году в возрасте 98 лет. Там он собирал книги, вклеивал вырезки разных эмигрантских органов печати в свои альбомы. В Аргентине Калугин работал санитаром в немецком госпитале, ему там предо- ставили бесплатную комнату [Биографическая справка…; От редакции 2000]. В библиотеке Дома Русского Зарубежья им. А.И. Солженицына хранятся аль- бомы русской эмигрантской периодики, собранные Алексеем Калугиным. Как можно узнать из фонда 017, всего их было 84. Калугин написал письмо Алексан- дру Исаевичу Солженицыну (основателю Всероссийской Мемуарной Библиоте- ки, содержащей более полутора тысяч рукописей), который оплатил пересылку альбомов в Вермонт. В 1996 году А.И. Солженицын и его супруга Н.Д. Солже- ницына передали альбомы в Дом Русского Зарубежья (ныне им. А.И. Солжени- цына) [http://www.bfrz.ru/…]. В фонде 017 находятся рукописи Калугина, а из 84 альбомов – 4 альбома «Некрополь» (некрологи), два – «Церковь», 3 альбома «Иконы», альбомы «Аргентина», «Писатели», «Москва», «Россия» и те, которые посвящены отдельным писателям, в том числе – альбом сборный. В собрании 58 Иоанна Мяновска

имеются также альбомы, посвященные Романовым, Второй мировой войне, му- зыке, искусству, балету и т.д. Все они хранятся в архиве Библиотеки‑фонда Дома Русского Зарубежья им. А.И. Солженицына. Сам А.И. Калугин об альбомах пи- шет: «[…] Не мне судить в ценности собранного. Мне остается только сознание, что если эти альбомы не будут выброшены кем‑то в сорную яму за негодностью, но будут использованы по своему назначению, то моя цель будет достигнута» [фонд 17. Калугин…]. Калугин справедливо отмечает, что собранные, иногда «незначительные», заметки могут «разъяснить или восстановить тот или иной важный или спорный исторический момент». Одновременно эмигрант сознает- ся в недостатке своих «детищ», но не называет их, оправдываясь, что он сделал все, что было в его «силах и возможностях» [фонд 17. Калугин…]. Стоит отметить, что после Второй мировой войны начинается исход рус- ских эмигрантов в Аргентину, так как она была первой страной, пригласив- шей их к себе [http://www.ruscadet.ru/…]. Среди тех, кто прибыл в Аргентину в 1948‑1951 годы, были также бывшие советские военнопленные, считавшиеся в СССР изменниками лишь потому, что оказались в плену. Евгений Витковский ссылается на слова известного прозаика Леонида Ржевского, называя вторую волну «самой трагической» из всех волн эмиграции [Витковский 2014: с. 7]. Прибывающие в Аргентину включились в Белую эмиграцию, преобладали рус- ские воинские и политические организации. Как сказано на одном из сайтов: «Основной миссией Русской Эмиграции была борьба за подлинные интересы России» [90‑летие…]. Надо с сожалением отметить, что в литературоведче- ской науке нет отдельной монографии о писателях и творческих объединениях, а также периодике в Аргентине. Б. Кодзис посвятил свою монографию литера- турным центрам русского зарубежья 1918‑1939 в Париже, Берлине, Праге, на Балканах, в Варшаве, в Прибалтике и Китае, но Южная Америка остается вне этого убедительного и многоаспектного исследования [Кодзис 2002].

История Алексея Ивановича Калугина и его перемещение в Аргентину, а также все, связанное с его альбомами – «детищами», стало основной тематикой публи- цистического очерка‑новеллы Сергея Горбатых Последняя посылка [Горбатых 2010]1.

Сам Сергей Горбатых родился в 1959 году в Новороссийске, а с 1998 года жи- вет в Буэнос‑Айресе, где познакомился со многими эмигрантами второй волны [http://www.velykoross.ru…]. Его произведение Последняя посылка надо соотне- сти с миром публицистики, ибо нет в нем художественного вымысла, а преоб- ладают в тексте факт, мнение, а также аргументы и проблемы. Мысли автора довольно сжаты и концентрированны. Повествование Горбатых начинается и завершается 1982 годом, когда ушел из жизни составитель альбомов Алексей Калугин. Горбатых вводит в свой пу- блицистический очерк сведения о Калугине и ситуации в России в 1917‑1920

1 Все цитаты даются по этому сайту. От Фонда 017. Калугин Алексей Иванович – к Последней Посылке Сергея Горбатых 59

годы. В этой части очерка внимания заслуживает информация исторического плана – об отречении от престола царя и передаче власти Временному прави- тельству, а также появлении ротных, полковых и батальонных комитетов, «гор- лопанистых» митингующих ораторов. Подчеркнут разлад и дезертирство в ар- мии, а также алкоголизм и бессмысленная бойня против „буржуев”. Написанное Горбатых соотносится с Несвоевременными мыслями М. Горького, в которых «певец революции» предсказывает кровавые схватки, разлад, падение нрав- ственности [Горький 1990]. Герой С. Горбатых назван – это Алексей Иванович Калугин, сначала втащен- ный через окно в купе поезда, а затем выброшенный ярыми противниками бур- жуев, примитивными попутчиками, среди которых преобладали отупевшие от алкоголя физиономии, оравшие: «Хватит, сволочи… хватит, буржуи, над нами измываться! В окно его, мужики!» [Горбатых 2010: 5]. Эта часть Последней посылки соотносится также с рассуждениями М. Горького в Несвоевременных мыслях. Калугин, после месячного пребывания на хуторе у одного богатого кре- стьянина, прибывает в Питер уже после захвата власти большевиками и там застает в своей квартире новых владельцев, которые «… жгли костер прямо на паркете», а один из них «…сидя в кресле вырывал страницы из книг библиотеки и бросал их в огонь» [Горбатых 2010: 5]. Еще идя по лестнице в свою квартиру, Калугин увидел кусочки разбитого фарфора и у него уже не осталось сомне- ний, что это фрагменты блюдец, чашек, ваз и сахарниц XVII‑XVIII веков из его редкой коллекции, которую он собирал многие годы. Горький в своих очерках также пишет о грабежах, разграблении имущества, о народе, опоенном вод- кой и изуродованном цинизмом насилия и жестокости. Горбатых вводит в свой очерк образ женщины в кожаной куртке и с револьвером на поясе. Это напоми- нает многих персонажей женщин‑революционерок 1920‑30‑ых годов (Б. Пиль- няк, Н. Погодин, К. Тренев и др.). Продолжая свой жизненный путь, Калугин отказывается от борьбы и, увидев раздирающие душу сцены, садится в поезд в западном направлении. В Минске он проводит всю гражданскую войну, рабо- тая в школе преподавателем русского языка и литературы, а также физики и ма- тематики (Алексей Иванович закончил строительный факультет Петербургского университета). Горбатых в очерке использует подлинную информацию об очередных эта- пах жизни своего героя. Публицистический текст также, как художественный, может иметь образный строй (персонажи и предметы), мотивы (действия и по- ступки), а также сюжеты как связные совокупности действий [Хализев 1999; То- машевский 1996; Поспелов 1983]. Автор Последней посылки вводит в очерк та- кие персонажи, как денщик Еременко, медсестра Лаура, графиня Толстая, панна Ирина и Мария Ягмины из польских помещиков, один из руководителей Главно- го Совета граждан русской национальности Былов Александр Александрович, сеньор Моасир – хозяин огромного имения в Бразилии, русский старообрядец Григорий, Марио ‑ богатей, умирающий с голоду, а также Виктор Трофимов, попавший в плен к немцам в 1942 году и добровольно перешедший на службу 60 Иоанна Мяновска

к врагам. Формообразующим фактором очерка Горбатых является также автор- ская память, выстраивающая основные хронотопические ориентиры: • Россия – 1917‑1925 • Литва – 1920‑1940 годы • Германия – 1940‑1945 • Аргентина – 1947‑1982 • Буэнос‑Айрес – 1982 год Стоит отметить точность фактологии и ретроспективность, позволяющие назвать очерк Горбатых аналитическим, своеобразным очерком‑биографией Алексея Калугина. В нем основное – это документирующая часть, прослежива- ющая все этапы жизненного пути Калугина в России, Литве, Германии, Италии, а также в Аргентине и попутно в Бразилии. Этот интерес к документализму, невыдуманным фактам наводит на размышления и раскрывает эмоциональный заряд. Необъятной является и современная память, доступность к архивам, жи- вое общение с другими людьми. Дистанция во времени между повествователем и описываемыми событиями не безразлична, но сказанное – это также яркое свидетельство о времени. В Литве герой Последней посылки бродит по древним улицам Ковна, приводит в порядок коллекцию (206 штук) больших политиче- ских плакатов трех режимов (немецкого, польского и советского), которую успел вывезти из Минска, пишет ряд статей по истории русской культуры и главное – пополняет свою библиотеку книгами [Горбатых 2010: 9, 10]. В Последней посылке много также подробностей о жизни русских эмигран- тов в Бразилии, особенно – о составе этого населения, его привычках и ментали- тете. В одном из небольших ресторанов при встрече с бывшими врангелевцами, которые строили на чужбине дороги, Алексей Иванович услышал «яростный русский мат» [Горбатых 2010: 13]. Местный хозяин фазенды Моасир так оцени- вает русских эмигрантов: «Хорошие, грамотные, очень смекалистые люди. Сре- ди них много профессионалов: мотористы, механики, электрики, машинисты, токари… Мы просто очень довольны ими. У всех у них очень сложные судьбы. Бывают, конечно, и срывы, ведь спиртное в этих краях очень дешевое» [Горба- тых 2010: 15]. Миссия приобретения нового земельного участка для организа- ции русской колонии в Бразилии, во главе которой стоял Калугин, не осуществи- лась и была перенесена на неопределенный срок из‑за мирового экономического кризиса. Горбатых в Последней посылке отмечает у Калугина дар педагога, просвети- теля и знатока искусства. Сказанное проявляется в части очерка о преподавании Калугина в Русской гимназии Литвы, когда Алексей Иванович написал пьесу о школьной жизни «Характеристика Лизы» и одновременно выступил в роли режиссера, костюмера и администратора. Калугин наслаждался также художе- ственными выставками, проходившими в Литве. Интерес вызывает его встреча с Добужинским в Ковне на выставке этого художника. От Фонда 017. Калугин Алексей Иванович – к Последней Посылке Сергея Горбатых 61

Надо отметить, что Мстислав Добужинский принял литовское гражданство [Дунаева 2004: 395]. Искусство художника, как и сама его личность, притяги- вали окружение. Недаром А. Бенуа считал его человеком с прекрасной душой – «наилучшим» и «наипленительным», а Т. Карсавина назвала художника «лю- бимым другом» [Бенуа 1990: 339; Воспоминания о… 1997: 163]. Н. Берберова с воодушевлением воспринимала Добужинского как человека и собеседника, однако как знаметитого художника, оформившего свыше 50 спектаклей, опер и балетов в мире, не ценила [Берберова 1996: 334‑335]2. Встреча произошла на выставке в Ковно (Добужинский жил здесь до 1932 года, потом художник пе- реехал в Париж и Нью‑Йорк, получив американское гражданство в 1949 году), Калугин с художником вспоминали других мастеров живописи – Билибина, Ко- ровина, Головина, Кустодиева и Ларионова [Лейкинд, Махров, Северюхин 1999, 2000]. Горбатых точно отражает этапы жизненного пути Калугина. Калугин пере- шел литовско‑немецкую границу в ночь с 8/9 августа 1940 года уже тогда, когда переход границы считался нелегальным и карался месячным тюремным заклю- чением. Пребывание Калугина в заключении связано также с русским старооб- рядцем Григорием, соседом по нарам. Григорий обратился к Калугину с необыч- ной просьбой – написать ему на память стихотворение на русском языке, и хотя это не было место для вдохновенья, стихотворение было написано и громко про- читано, после чего лицо Григория сначала «посерело», а потом «просветлело». Калугин вспоминает и другую камеру своего заключения, где находились те, кто, как и он, незаконно пересекли границу, – польские пленные офицеры. Здесь герой Горбатых подружился с командующим 29 дивизией Польской армии, ха- рактеризуя его так: «Это был один из достойнейших людей, которых встречал на своем жизненном пути» [Горбатых 2010: 22]. В Берлине Калугин сначала был дворником в одном из крупнейших немец- ких издательств, а спустя 3 месяца он уже работал корректором. Там и застало его известие о нападении Германии на СССР, которое вызвало у героя Горбатых «шок». Вслух он ругал Гитлера, упрекая его в незнании русского менталитета. Автор Последней посылки так пишет о своем герое:

Калугин всегда считал себя русским. У него до сих пор хранился паспорт под- даного Российской империи. Он любил дореволюционную Россию и никогда не хотел быть гражданином СССР. Коммунистический режим, лишивший его роди- ны, положения в обществе и уничтоживший всю его семью, был ему ненавистен… многострадальный народ русский он любил и страдал от того, что живет так да- леко от него [Горбатых 2010: 23].

Калугин предвидел поражение Гитлера, но лишь 23 февраля 1945 года он выбрался из горящего Берлина и на поезде в теплушке последнего казачьего эшелона генерала Краснова, направляющегося в Италию, 13 суток добирался до Северной Италии. Жил в городах Толмеццо, Удино, Венеция, Милан и в Риме. 2 См. также в ее же «Биографическом справочнике» к этой книге, с. 654. 62 Иоанна Мяновска

По разным жизненным перипетиям ему предложили возглавить комитет по пе- реселению перемещенных лиц в Аргентину. Пребывание в Италии, в которой Калугин жил с 1945 по 1947 год, герой Последней посылки считал «одним из счастливейших периодов в жизни» [Горбатых 2010: 28]. Приезд и затем пребывание Калугина в Аргентине в 1947‑1982 годы было связано с его работой в качестве санитара в немецком госпитале в Буэнос‑Айре- се. Последняя посылка начинатеся и завершается информацией о плохом само- чувствии Алексея Ивановича Калугина, пронзительной боли сердца и одновре- менно навязчивой мысли – «отправить этот последний альбом» [Горбатых 2010: 2]. Постепенно читатель знакомится со всеми очередными колеями жизни героя, приведшими его в Аргентину и Буэнос‑Айрес. Всесторонняя личность Калугина, любителя русской литературы, знающего немецкий, французский, итальянский, греческий, английский, польский языки и латынь, собирателя редкой коллекции фарфора, коллекционера политических плакатов (206 штук) и владельца 85 ори- гинальных цветных фотографий сокровищ гробницы Тутанхамона, сделанных на месте раскопок экспедиции Говарда Картера в 1922 году, а также владельца серии открыток «Животные Патагонии», раскрывается на фоне информации из немецкого госпиталя в Буэнос‑Айресе 5 апреля ранним утром, а завершается этой же датой 1982 года, когда медсестра Лаура находит Калугина мертвым воз- ле большого письменного стола с толстым альбомом в руках. История, связанная с альбомами Калугина, представлена в Последней по- сылке детально, а заглавие произведения приурочено к последнему альбому героя Горбатых – альбому объявлений, которые, по словам Калугина, не скуч- ны: «Надо только вчитываться. Пульс настоящего времени в отделе объявлений, а не в передовой статье какого‑либо страшно ученого и умного политика… вчи- тывайтесь, вдумывайтесь и делайте выводы» [Горбатых 2010: 16]. Напомним, что заглавие – «…это компрессированное, нераскрытое содержание текста. Его можно метафорически изобразить в виде закрученной пружины, раскрывающей свои возможности в процессе развертывания» [Гальперин 1981: 133]. В данном случае заглавие определяет не только сюжет, но и указывает на основной кон- фликт. На наш взгляд, в случае заглавия Последняя посылка – это также первое толкование произведения, причем интерпретация, которую предлагает нам сам автор. Еще в 1977 году в газете «Новое русское слово» (Калугин получал ее из Нью‑Йорка) он прочел обращение к русским эмигрантам, в котором А.И. Сол- женицын призывал эмигрантов первой волны присылать ему свои воспомина- ния о событиях в России 1905‑1907 гг., февральской и октябрьской революциях и о гражданской войне [Горбатых 2010: 35]. Калугин отреагировал и написал 17 октября 1977 года письмо Солженицыну, в котором рассказал о себе, приобщив подробный каталог своей коллекции и отправив писателю 11 альбомов серии «Некрополь», «Россика» и «Наши успехи». Получив спустя 3 недели извеще- ние о том, что посылка вручена адресату, Калугин успокоился. Однако от са- мого Солженицына Калугин не получал ответа два года. Горбатых вводит в По- следнюю посылку сюжет с «гневным» письмом Калугина, называя написанное От Фонда 017. Калугин Алексей Иванович – к Последней Посылке Сергея Горбатых 63

«крик… души». Письмо не было отправлено, так как Калугин получил сначала ответ из Всероссийской Мемуарной Библиотеки (заведовал ею сам Солжени- цын) с подписью библиографа Яценко, а затем письмо от Александра Исаевича Солженицына, от которого пришли также деньги на пересылку альбомов. Инте- ресен факт, что в фонде 017 нет информации о перерыве в переписке Калугина с ВМБ. Возможно, что эти сведения находятся в альбомах Калугина и некоторых вырезках, это кропотливая работа для исследователей фонда 017 и последних альбомов героя Горбатых. Интерес представляет также описанный в Последней посылке факт сожжения Калугиным его личной переписки с такими известными эмигрантами, как Гуль, Сабанеев, князь Гагарин, Толстых [Горбатых 2010: 38]. Последняя посылка завершается уходом из жизни Алексея Калугина с альбомом «Объявления» в руках. Автор Последней посылки Горбатых подписывает текст датой 8 июля 2010. Буэнос‑Айрес. Хочется добавить, что в 2008 году мне довелось работать в Библиотеке‑фон- де «Русское Зарубежье» в Москве. К сожалению, я не успела тогда познако- миться с большинством альбомов Калугина, да и не все тогда были открыты для исследователей. Важно было бы узнать, насколько точно Последняя посылка С. Горбатых воспроизводит дороги жизни Алексея Калугина и какими источ- никами пользовался автор, пребывающий, как и его герой, в Аргентине, когда писал свое произведение. Для этого, на наш взгляд, нужна кропотливая работа в фонде 017, позволяющая исследовать содержание альбомов Калугина. Итогом жизни Калугина могут быть слова из письма А.И. Солженицына к нему: «Россия скажет вам спасибо за ваше неуклонное собирательство ее рас- сеянной и раздробленной памяти» [Горбатых 2010: 29].

Библиография

Бенуа А., 1990, Мои воспоминания, в 2 томах, т. 2, кн. 4‑5, Москва. Берберова Н., 1996, Курсив мой. Автобиография, Москва. Биографическая справка о Калугине, http://www.domrz.ru/collection/guide/fond‑17‑ka lugin‑aleksey‑ivanovich (17.02.2019). Витковский Е., 2014, Россия без гражданства: литература второй волны, [в:] В. Агеносов, Восставшие из небытия. Антология писателей Ди‑Пи и второй эми- грации, Москва – Санкт‑Петербург. Воспоминания о Добужинском, 1997, сост. и прим. Г.И. Чугунова, Санкт‑Петербург. Гальперин И.Р., 1981, Текст как объект лингвистического исследования, Москва. Горбатых С., 2010, Последняя посылка, https://www.proza.ru/2010/07/24/734 (18.02.2019). Горький М., 1990, Несвоевременные мысли и рассуждения о революции и культуре (1917‑1918 гг.), Москва. Дунаева Н., 2004, Из переписки М.В. Добужинского с Т. Карсавиной (1920‑1930 гг), [в:] Зарубежная Россия 1917‑1945, книга 3, гл. редактор В.Ю. Черняев, Санкт‑Петербург. 64 Иоанна Мяновска

Лейкинд О.Л., Махров К.В., Северюхин Д.Я., 1999, Художники Русского Зарубежья 1917‑1939. Биографический словарь, Санкт‑Петербург. Лейкинд О.Л., Махров К.В., Северюхин Д.Я., 2000, Художники Русского Зарубежья 1917‑1939. Биографический словарь, доп. тираж с исправлениями, Санкт‑Петер- бург. От редакции, 2000, «Наша страна», 15 апреля, № 2591‑2592, Буэнос‑Айрес. Поспелов Г., 1983, Сюжет и ситуация, [в:] Г. Поспелов, Вопросы идеологии и поэ- тики, Сборник статей, Москва. Томашевский Б., 1996, Теория литературы. Поэтика, Москва. Фонд 17. Калугин Алексей Иванович – Ф.1 М‑102, http://www.domrz.ru/collection/ guide/fond‑17‑kalugin‑aleksey‑ivanovich (17.02.2019). Хализев В., 1999, Теория литературы, Москва. 90‑летие Русской Белой Эмиграции, http://www.ruscadet.ru/library/paper/cadetpismo/63.htm (21.02.2019). Кодзис Б., 2002, Литературные центры русского зарубежья 1918‑1939. Писатели. Творческие объединения. Периодика. Книгопечатание, München. http://www.bfrz.ru/fond‑id=16@@mod=archiv (20.02.2019). http://www.ruscadet.ru/library/paper/cadetpismo/63.htm (21.02.2019). http://www.velykoross.ru/books (21.02.2019).

Transliteration

Benua A., 1990, Moi vospominaniâ, v 2 tomah. t. 2, kn. 4‑5, Moskva. Berberova N., 1996, Kursiv moj. Avtobiografiâ, Moskva. Biografičeskaâ spravka o Kalugine, http://www.domrz.ru/collection/guide/fond‑17‑kalug in‑aleksey‑ivanovich (17.02.2019). Vitkovskij E., 2014, Rossiâ bez graždanstva: literaturavtoroj volny, [v:] V. Agenosov, Vosstavšie iz nebytiâ. Antologiâ pisatelej Di‑Pi i vtoroj èmigracii, Moskva – Sankt‑Peterburg. Vospominaniâ o Dobužinskom, 1997, sost. i prim. G.I. Čugunova, Sankt‑Peterburg. Galʹperin I.R., 1981, Tekst kak obʺekt lingvističeskogo issledovaniâ, Moskva. Gorbatyh S., 2010, Poslednââ posylka, https://www.proza.ru/2010/07/24/734 (18.02.2019). Gorʹkij M., 1990, Nesvoevremennye mysli i rassuždeniâ o revolûcii i kulʹture (1917‑1918 gg.), Moskva. Dunaeva N., 2004, Iz perepiski M.V. Dobužinskogo s T. Karsavinoj (1920‑1930 gg), [v:] Zarubežnaâ Zarubežnaâ Rossiâ 1917‑1945, kniga 3, gl. redaktor V.Û. Černâev, Sankt‑Peterburg. Lejkind O.L., Mahrov K.V., Severûhin D.Â., 1999, Hudožniki Russkogo Zarubežʹâ 1917‑1939. Biografičeskij slovarʹ, Sankt‑Peterburg. Ot redakcii, 2000, «Naša strana», 15 aprelâ, № 2591‑2592, Buènos‑Ajres. Pospelov G., 1983, Sûžet i situaciâ, [v:] G. Pospelov, Voprosy ideologii i poètiki, Sbornik statej, Moskva. Tomaševskij B., 1996, Teoriâ literatury. Poètika, Moskva. Fond 17. Kalugin Aleksej Ivanovič – Ф.1 М‑102, http://www.domrz.ru/collection/guide/fo nd‑17‑kalugin‑aleksey‑ivanovich (17.02.2019). От Фонда 017. Калугин Алексей Иванович – к Последней Посылке Сергея Горбатых 65

Halizev V., 1999, Teoriâ literatury, Moskva. 90‑letie Russkoj Beloj Èmigracii, http://www.ruscadet.ru/library/paper/cadetpismo/63. htm (21.02.2019). Kodzis B., 2002, Literaturnye centry russkogo zarubežʹâ 1918‑1939. Pisateli. Tvorčeskie obʺedineniâ. Periodika. Knigopečatanie, München. http://www.bfrz.ru/fond‑id=16@@mod=archiv (20.02.2019). http://www.ruscadet.ru/library/paper/cadetpismo/63.htm (21.02.2019) http://www.velykoross.ru/books (21.02.2019).

Summary

From The Library Stock 017. Kalugin Alexey Ivanovich to “the last package” by Sergey Gorbatykh

The article focuses on the person of Alexey Ivanovich Kalugin, who, by cutting and pasting notes from various emigrant magazines, created in Argentina from 1947 to 1982 eighty‑four albums, among which four albums Necropolis [«Некрополь»], two theme albums The Church [«Церковь»], three albums Icons [«Иконы»] and then Argentina [«Аргентина»], Writers [«Писатели»], Moscow [«Москва»], Russia [«Россия»] and more. He handed them over to A. I. Solzhenitsyn, then in charge of The All‑Russia Memoir Library in Vermont. In 1996, the Solzhenitsyn married couple donated the albums‑brainchildren (as Kalugin called them) to the Alexander Solzhenitsyn House of the Russian Abroad. This and other episodes from Kalugin’s life found their reflection in Sergey Gor- batykh’s journalistic essay “The Last Package” [«Последняя посылка»].

Key words: Albums‑brainchildren, the last package, the accuracy of facts, journalistic essay, to restore a controversial historic moment, the value of the collected material

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 67-82 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.295

Received: 7.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Мотив исчезнувшего дома в стихотворениях И. Елагина и И. Жданова1

Нина Барковская

ORCID: 0000-0001-9131-5937

Уральский государственный педагогический университет Екатеринбург, Россия [email protected]

Ключевые слова: поэзия второй волны эмиграции, поэтический мотив, русская поэзия ХХ века, лирический герой, поэтический мир

Можно согласиться с мнением Е.Ю. Скарлыгиной о современном состоя- нии научного освоения русской литературы, созданной в эмиграции и в России: «В последние двадцать лет на наших глазах происходит процесс слияния даже не двух, а трех культур: собственно советской, русской оппозиционной культу- ры советского периода и культуры русского зарубежья. Это очень не простой, драматичный, временами парадоксальный, но неизбежный и плодотворный процесс» [Скарлыгина 2012: 125]. На сегодняшний день наименее изучена вто- рая волна эмиграции. Относительно полную картину представляют монографии Агеносова В.В. [Агеносов 1998] и Зайцева В.А. [Зайцев 2001]), а также статья Валентины Синкевич [Синкевич 2012]. Нам хотелось бы показать взаимодействие, сходство и различие, наблюда- ющееся между поэзией Ивана Елагина и Ивана Жданова, свидетельствующее о довольно тесном, почти синхронном развитии русской поэзии второй полови- ны ХХ в. в России и за рубежом. В качестве опорного теоретического понятия мы выбрали мотив, трактуемый в его семантическом и прагматическом аспектах [Тюпа, Ромодановская 1996: 15], что позволяет рассматривать мотив как «ком- муникативно ориентированное значение» [Силантьев 1999: 73]. Мы солидарны с положением Б.М. Гаспарова [Гаспаров 1994: 30] и И.В. Силантьева [Силантьев 2015: 231] об интертекстуальной природе мотива: мотивный инвариант реали-

1 Статья подготовлена в рамках проекта РНФ 19-18-00205 «Поэт и поэзия в постисторическую эпоху». 68 Нина Барковская

зуется в ряде произведений через свои варианты. Мы опираемся также на идею Ю.К. Щеглова, согласно которой мотивы «представляют собой самостоятель- ные художественные построения, прямо или косвенно связанные с темой <…>) Будучи пересечением меняющихся наборов функций, мотивы способны к ва- рьированию <…>» [Жолковский 1996: 96]. В творчестве Ивана Елагина, «первого поэта второй эмиграции», по выраже- нию Валентины Синкевич, и Ивана Жданова, причисляемого к кругу метареа- листов, есть совпадающий очень яркий образ окна.

Елагин: Мне незнакома горечь ностальгии. Мне нравится чужая сторона. Из всей – давно оставленной – России Мне не хватает русского окна.

Оно мне вспоминается доныне, Когда в душе становится темно – Окно с большим крестом посередине, Вечернее горящее окно. [Елагин 1998: 177]

Иван Жданов в книге «Место земли» (1991) в стихотворении «Камень плы- вет в земле, здесь или где-нибудь, – …» пишет: «…то, что снаружи крест, то изнутри окно» [Жданов 1991], и это самая, пожалуй, известная его строчка, «ви- зитная карточка». Эта перекличка образов побудила внимательнее посмотреть на стихи двух авторов. Определенные аналогии обнаружились в стихотворениях об утрачен- ном доме, объем которого бережет пространство.

Иван Елагин Иван Жданов Дом Здесь дом стоял. И тополь был. Ни дома, То, чем был я когда-то, Ни тополя. Но вдруг над головой все присущее мне, Я ощутил присутствие объема, что тебя не коснулось, Что комнатою звался угловой. я хочу уничтожить, забыть, даже если это то, что спасало меня В пустом пространстве делая отметки, и еще бы спасло не однажды Я мысленно ее воссоздаю: от одиночества и пустоты. Здесь дом стоял, и тополь был, и ветки Умирает ли дом, если после него Протягивались в комнату мою. остаются только дым да объем, Вот там, вверху, скрипела половица только запах бессмертный жилья? И лампа вбок была отклонена, Как его берегут снегопады, И вот сейчас выпархивает птица наклоняясь, как прежде, над крышей, Здесь дом стоял. И тополь был. Ни дома, которой давно уже нет, расступаясь в том месте, Мотив исчезнувшего дома в стихотворениях И. Елагина и И. Жданова 69

Прошли года, но мир пространства где стены стояли, крепок, охраняя объем, который И у пространства память так свежа, четыре стены берегли. Как будто там, вверху, воздушный Нет окна, слепок но тянутся ветви привычно Пропавшего навеки этажа. клена красного, клена зеленого, клена голого, заледеневшего Здесь новый дом построят непременно, восстанавливать это окно, И, может быть, посадят тополь тут, помогая прохожим Но заново отстроенные стены отражаться в пропавшем стекле. С моими стенами не совпадут. Умирает ли дом, если мы этот дом покидаем? Ничто не знает в мире постоянства, Умирает ли дом, если он забывает о нас? У времени обрублены концы, Поцелуй озаряет его. Есть только ширь бессмертного Ты сказала: пространства, благословляю тот день, который Где мы и камни – смертные жильцы. соединит нас, [Елагин 1998: 174] и все, что будет потом. То, что было потом, охраняют теперь снегопады, разлинованный отсвет окна создавая в полете, словно сердце синицы на встречном ветру, прогибаясь над светом. Этот свет поцелуя, снегопадами наспех обжитый, был ли впору тебе, когда ты глаза на окно поднимала? Тот, кого ты ждала, а потом в этом доме встречала, сам придумал себя для тебя и не знал, что придумал себя. Все мне кажется – был я свидетелем в доме счастливом. Потому и хочу я забыть все присущее мне, что тебя не коснулось. Все, чем был я когда-то. Умирающий больше похож на себя, чем живущий. Но нет прошлого с теми, кто помнит о прошлом в час открытых дверей в дом счастливый. И нет неба над небом, земли над землей и любви над любовью. [Жданов 1991] 70 Нина Барковская

Отметим, что окно – мотив, очень частотный в русской литературе. Сошлем- ся на известную работу А.К. Жолковского «Место окна в поэтическом мире Па- стернака» [Жолковский 1996], в которой тщательно описаны множество функ- ций мотива окна в произведениях поэта (контакт между домом и объектами внешнего мира: проникание звуков, запахов, воздуха, озарение и др.); однако из приводимых в работе примеров следует, что окно видится субъектом у Пастер- нака изнутри комнаты, и никогда – извне дома. Иван Елагин (1918-1987) старше Ивана Жданова (1948 г.р.), рассматривае- мое стихотворение вошло в книгу Отсветы ночные 1963 г.; ждановское Дом, по свидетельству Л. Вигант, написано примерно в 1974-1975 гг.: «„Дом”, „Зима” родились в поселке Белоярск, в родительском доме, на улице Чкалова, в кварти- ре племянника. В это время автору 26-27 лет» [Вигант 2013]. Как объяснить определенное сходство в стихотворениях двух поэтов? Проще всего предположить, что Иван Жданов читал стихи Елагина из сборника Звезды, опубликованные в «Новом мире» в № 12 за 1988 г. Однако стихотворение Дом написано за 10 лет до этой публикации. Возможно, Жданов, учась на факультете журналистики МГУ и позднее приезжая в Москву в конце 1960-х гг., мог знать стихи Елагина как «тамиздат». Мог он их знать и от других участников клуба «Поэзия». Но, кажется, более правомерно объяснять сближение образных моти- вов типологическим сходством некоторых аспектов жизни и творчества Елагина и Жданова. Обоих можно назвать, используя выражение И.Е. Адельгейм, «детьми наси- лия, страха и молчания» [Адельгейм 2017: 11]. Оба родились далеко от Москвы: Елагин (Матвеев) – на Дальнем Востоке, Жданов – на Алтае. Для обоих очень значима фигура отца. Первое опубликованное Ждановым стихотворение Пор- трет посвящено памяти отца. Елагин об отце рассказывает в автобиографиче- ской поэме Память: поэт-футурист Венедикт Март был репрессирован в 1937 г. Елагин покинул Россию в 1943 г., когда в Киев вошли советские войска, про- шел мучительный путь «ди-пи», как пишет В. Синкевич, попал «из диктатуры коммунистической в диктатуру нацистскую» (при том, что мать Елагина была еврейкой), в 1950 г. он переезжает в США, опасаясь насильственной депорта- ции в Россию (по ялтинскому соглашению стран-победительниц). В. Синкевич пишет, что дочери Льва Толстого Александре Львовне удалось усилиями осно- ванного ею Толстовского фонда вывезти из Европы около 40000 «невозвращен- цев» [Синкевич 2012]. Изданные в Америке книги Елагина По дороге оттуда, Тяжелые звезды, Под созвездием топора воссоздают этапы жизненного пути человека, попавшего в водоворот трагического ХХ века. Биография Жданова внешне более благополучна, но его юность пришлась на застойные 70-80-е гг. В предисловии к книге Место земли автор пишет: «К со- жалению, моему поколению приходилось много сил тратить не в сражениях со словом, краской и звуком, а с тем, чтобы иметь необходимый доступ к этому сра- жению. Трагедия ли это? Нас, конечно, не рассовывали по воронкам, не морили голодом, мы не гибли на войне. Но и счастливыми нас не назовешь. Достаточно Мотив исчезнувшего дома в стихотворениях И. Елагина и И. Жданова 71

сказать, что мы научились понимать, что не в счастье счастье. Дело в другом. Это ведь тоже дар – возможность реализовать свой дар. А его невостребован- ность едва ли не равна его отсутствию. Но и это не трагедия. Может быть, она в том, что мы слишком рано поняли рассогласованность обломков культуры и невозможность привести их к согласованию» [Жданов 1991]. Контакты ав- торов «самиздата» и «тамиздата», эмигрантской литературы и литературы, соз- дававшейся в России, как раз и выполняли функцию «согласования обломков». В.Г. Кулаков пишет: «Необходимо также отметить специализированный литера- турный выпуск эмигрантского художественного журнала „А-Я” 1985 года <…>. Этот журнал в начале 80-х годов играл большую роль в художественной жизни „андеграунда”, в процессе теоретического осмысления наиболее актуальных на- правлений современного искусства» [Кулаков 2000]. Поэтический генезис Елагина и Жданова также во многом схож. И сами ав- торы, и исследователи пишут о важности для обоих поэтов традиций Серебря- ного века. Елагин объяснял выбор своего псевдонима запомнившейся строчкой Блока: «Вновь оснеженные колонны. / Елагин мост и два огня…» (На островах). Отец-футурист, вероятно, определил интерес к поэзии авангарда. Ранняя лирика Елагина несет следы влияния Маяковского и Пастернака. Жданов неоднократ- но говорил о значении для него Серебряного века. В.Г. Кулаков отмечает, что «вся советская поэзия, в том числе послевоенная, так или иначе основывалась на различных вариациях поэтики “левого” искусства 20-х годов» [Кулаков 2000]. Станислав Лён отмечает, что поэма Крученых и Хлебникова Игра в аду (1913) 70 лет транслировалась благодаря «самиздату» [Лён 1985]. В диссертации О.Н. Меркуловой прослеживается преломление в творчестве Жданова философии Всеединства В.С. Соловьева, разделяемой символистами, при том, что не отвер- гается ею и мнение Г. Уланова о связи метареализма с акмеизмом [Меркулова 2016]. Жданов вспоминает, с какой жадностью бросался читать книги Бердя- ева и других мыслителей Серебряного века, о которых слышал от товарищей. С.А. Мансков даже пишет, что хрестоматийная фраза «То, что снаружи крест, то изнутри окно» – прямая цитата из Иконостаса П. Флоренского [Мансков 2018: 143]. Видимо, имеется в виду рассуждение П. Флоренского об иконе, которая вовсе не есть «расписанная доска», но есть «небесное видение», как и окно, да- ющее нам свет, и есть для нас тот самый свет: «…или окно есть свет, или оно – дерево и стекло, но никогда не бывает просто окном» [Флоренский 1993: 44]. Но не только Серебряный век сохранял свое обаяние для неподцензурной по- эзии второй половины ХХ в. Оба поэта формировались в атмосфере советской поэзии, правда, двух разных ее периодов. Они неизбежно дышали тем поэти- ческим воздухом, который их окружал, даже если он вызывал отторжение. Так, Жданов обнаруживает влияние советской поэзии даже в стихах И. Бродского. В.Г. Бондаренко вспоминает, что познакомился с Иваном Ждановым в Софри- но, на совещании молодых писателей «На всесоюзном совещании он уже был молодой знаменитостью, на чтение его стихов при обсуждении слетались слу- шатели со всех других семинаров. Давид Кугультинов тогда же назвал его буду- 72 Нина Барковская

щим классиком. <…> Своим метафоризмом, помню, в те же годы, Иван Жданов покорил моих старших друзей – сурового Юрия Кузнецова и переполненного глобальными замыслами обновления литературы такого же как он природного метафориста Александра Проханова. Проханов же, в то время член приемной комиссии, мощно поддержал Жданова при приеме в Союз писателей СССР» [Бондаренко], хотя партийная «Правда» обругала Жданова за «мелкотемье»... Бондаренко приводит слова Жданова о Бродском: «При всей своей неистовости Бродский демонстрирует в стихах какую-то трогательную слабость. Я давно это открыл. А если поглубже вникнуть в его поэзию 50-х годов, чувствуются ин- тонации то Мартынова, то Винокурова, то Симонова, то даже Тушновой. Оно и понятно: тогда все зачитывались стихами этих поэтов…» [Бондаренко]. Еще теснее связь с поэзией советского периода у Ивана Елагина. Максим Рыльский оказывал существенную помощь Матвееву, тогда студенту мединсти- тута в Киеве. А ранее, в Москве, помог осиротевшему мальчику Федор Панфё- ров, о чем пишет Елагин в поэме Память:

В стае беспризорников-волков Я ворую бублики с лотков. Но однажды мимо через снег Несколько проходят человек, И – я слышу – говорит один: «Это ж Венедикта Марта сын!» Я тогда ещё был очень мал, Фёдора Панфёрова не знал, Да на счастье он узнал меня…

Вспоминает в этой поэме Елагин и о детских встречах с Пильняком, Клюе- вым – знакомыми его отца. Гостеприимный и открытый человек, Венедикт Март знал многих:

Много к нам писательской братвы Приезжало часто из Москвы. Кое-кто сегодня знаменит, Кое-кто сегодня позабыт, Некоторым жизни оборвал На Лубянке сталинский подвал. Только погибать не всем подряд: Станет кто-нибудь лауреат, Кто-нибудь приобретёт почёт Тем, что по теченью потечёт! Но тогда, в году двадцать седьмом, – Дружеским весельем полон дом. Тут стихи читают до утра Небывалых строчек мастера… [Елагин 1998: 199-216] Мотив исчезнувшего дома в стихотворениях И. Елагина и И. Жданова 73

Приятелем Елагина в юности был Даниил Хармс. Свое влияние оказал на него и Ал. Грин. И вот удивительно: в «Литературном сборнике. 1», изданном в лагере для «ди-пи» [Литературный… 1948] сразу после рассказа Отчий дом Ольги Анстей (жены Елагина) опубликованы стихи Елагина, в том числе:

От разлуки до разлуки, От судьбы и до судьбы, Взяли душу на поруки Телеграфные столбы!

Телеграфные столбы – Соглядатаи судьбы!

Ветер бреющим полетом Бьет по спинам поездов, И поет, поет по нотам, Бесконечных проводов!

Пой на тысячу ладов, Ветер нищих! Ветер вдов! [Литературный… 1948: 14]

При всей разнице тональностей, невозможно не уловить переклички со зна- менитым стихотворением Исаковского Провода (хотя, конечно, и с После Рос- сии Цветаевой). И Елагин, и Жданов своим творчеством заполняли культурный разрыв, кото- рый был искусственно создан коммунистической идеологией, пытались собрать «обломки культуры»2. В центре выбранных нами стихотворений дан образ утраченного дома. Дом – устойчивый архетип своего, частного, родного и обжитого пространства, сте- ны отграничивают его от мира внешнего, чужого, а окно (как и дверь) – свое- образный портал в мир иной, чужой или другой. Ю. Степанов связывает кон- цепт дома с понятием уюта [Степанов 2001: 806-807]. Дом детства или юности, как правило, обладает признаками хронотопа идиллии: центростремительность

2 Дм. Кузьмин видит преемственность и в дальнейшем развитии русской поэзии ХХ в.: «Литературное поколение девяностых, „поколение Вавилона”, слабо взаимодействуя со старшими коллегами институционально и лично, отказалось и манифестарно, и в художе- ственной практике от жесткого противопоставления предшественникам, от травмы разры- ва в качестве конструктивного основания, предпочло протесту мутацию и гибридизацию старших стратегий и показало, что такой выбор обладает инновационным потенциалом. Отношения между поколением 1990-х и поколением 2000-х тоже не выглядели конфронта- ционными, так что сейчас не представляется возможным определить, где закончился дол- гий XX век русской поэзии, и закончился ли вообще, а потому актуальные поэтические проблемы календарного рубежа веков лучше всего могут быть осмыслены, если принимать во внимание непрерывное эволюционное развитие русской поэзии с конца 1950-х годов» [Кузьмин 2018]. 74 Нина Барковская

пространства, цикличность времени. Центром-доминантой дома в приведенных выше стихотворениях выступает свет, а образы птицы и ветки дерева связывают мир дома с миром природы (у Жданова, к тому же, все времена года отмечены). Мифологема утраченного дома (России, русской культуры, юности, любви) занимает существенное место во всей эмигрантской литературе, с ее комплексом метафизической бездомности. Процесс воспоминания можно трактовать, вслед за И.Е. Адельгейм, как «эмпатическую археологию пространства» [Адельгейм 2017: 12], мысленное восстановление утраченного. Однако сам процесс, как и его художественное выражение, весьма отличаются у Елагина и Жданова. Хотя исследователи полагают одной из важнейших тем в творчестве Елагина тему времени, но в выбранном стихотворении гораздо важнее категория про- странства. Именно оно мыслится бессмертным, тогда как у времени «обрубле- ны концы». В другом стихотворении («Из углового окна») лирический герой смотрит из окна вниз, на перекресток, где «пространство распинали люди / На этом уличном кресте», и герой слышит, «как изможденное пространство / Опла- кивало пустоту» [Елагин 1998: 181]. В анализируемом нами стихотворении ге- рой среди пустоты воскрешает стены, комнату, окно своего прежнего дома:

Прошли года, но мир пространства крепок, И у пространства память так свежа, Как будто там, вверху, воздушный слепок Пропавшего навеки этажа.

И новый дом, будучи построен на этом месте, не совпадет с прежними стена- ми родного дома. Для Елагина этот воссозданный в памяти дом является сред- ством обретении самоидентичности, верности самому себе прежнему, несмотря на прошедшие годы. Классична стиховая форма: 5-ямб с пиррихиями, характер- ный для элегии, четверостишия с точной перекрестной рифмовкой, в полном соответствии с правилом альтернанса. Замыкает стихотворение мысль о бес- смертии пространства и смертности людей и камней, из которых сложены их временные жилища. Окно, ветка дерева, птица, свет внутри комнаты – эти детали повторятся и в стихотворении Жданова. Но уже начало стихотворения декларирует отказ от себя самого:

То, чем был я когда-то, все присущее мне, что тебя не коснулось, я хочу уничтожить, забыть, даже если это то, что спасало меня и еще бы спасло не однажды от одиночества и пустоты.

И затем речь идет о том, что от дома остались только дым, и объем, и бес- смертный запах жилья, т.е. нечто едва ощутимое, невещественное. На первый Мотив исчезнувшего дома в стихотворениях И. Елагина и И. Жданова 75

вопрос – умирает ли в этом случае дом? – дается развернутый описательный ответ: дом сохраняется самим пространством, его заботливо берегут снегопады, расступаясь в этом месте, нет окна, но ветка дерева привычно тянется к нему – тополя красного, зеленого, голого, заледенелого, т.е. в любое время года, по- могая прохожим отражаться в исчезнувшем стекле. Далее вопрос повторяется, варьируясь: «Умирает ли дом, если мы этот дом покидаем? / Умирает ли дом, если он забывает о нас?». Как отмечает И.И. Плеханова, роль вопроса в сти- хотворениях Жданова заключается в том, чтобы остранить содержание лири- ческого сюжета, но при этом и вопрошающий должен измениться внутри себя» [Плеханова 2018: 27]. С этим вторым вопросом лирический субъект переносится в то прошлое вре- мя любви, где он «выдумал себя», был «свидетелем» счастья, где всё озарено светом поцелуя. Начало будущего счастья (героиня благословляет «всё, что бу- дет потом») тут же сменяется ситуацией «эпилога»: «То, что было потом, охра- няют теперь снегопады…». Но свет счастья не исчезает, более того, его поток не менее силен, чем напор ветра: он даже меняет очертания снегопада, заставляя его прогибаться, «словно сердце синицы на встречном ветру». И далее снова идут образы прошлого: героиня, ждущая в доме своего избранника, в ореоле света любви. Любовь осталась в прошлом, но герой вновь и вновь возвращается к этому, как и строки стихотворения возвращаются к его первой части, утверж- дая готовность героя забыть всё, что не касалось этих счастливых дней. Далее следует горькая констатация: «Умирающий больше похож на себя, чем живу- щий». Однако самая концовка стихотворения, как нам кажется, говорит вовсе не о смерти и «мире ином», а утверждает вечность «дома счастливого» и «часа открытых дверей». Получается, что глядя сначала на дом извне, герой затем пе- ремещается мысленно внутрь дома, озаренного светом счастья, и этот свет не меркнет, как бы ни менялись местами настоящее, прошлое и будущее, все рав- но вращаясь вокруг центра – дома. Условно в стихотворении можно выделить 5 частей (они маркированы вопросами и вариациями тематических мотивов), образ светлого дома как раз занимает центральную, третью часть, все преды- дущее и последующее соотносится именно с ней. Отмена многомерности про- странства в финале текста утверждает неизменность того мира счастья, любви и света. Отсутствующий дом оказывается реальнее всех вещей, окружающих в действительности. Стихотворение написано нерифмованным разностопным анапестом, строки колеблются от 1-стопного до 5-стопного анапеста. Интонация элегическая, не- торопливая, хотя внутренне динамичная. Весомо и утвердительно, как заклина- ние, звучит последняя строка 6-стопного анапеста. Отсутствие традиционной силлабической выровненности текста, рифмовки и строфики не только переда- ет противоречивое переживание лирическим героем любви и горечи, обрете- ние счастья (ненадолго!) ценой забвения себя самого, не только соответствуют визуально «наклоняющемуся» снегопаду, но и сигнализируют о поиске новой, неклассической поэтики. 76 Нина Барковская

Подведем некоторые итоги. Елагин созерцает внутренним взором свой дом из прошлой жизни, глядя на него извне, снаружи, и тогда окно = крест (на себе прежнем, на всей прошлой жизни). Жданов мысленно сохраняет внутреннее пространство счастливого дома, и тогда окно = источник озаряющего света. Слово «окно» четырежды повторяется в тексте: «нет окна», «восстанавливать это окно», «отсвет окна», «глаза на окно поднимала». Елагинское воспоминание сосредоточено в сердцевине его «я», ждановский герой готов отказаться от того «я», которое не имело отношения к любимой, во имя «со-бытия» с ней. У Елаги- на констатируется бессмертное пространство, из которого сам герой неизбежно будет вытеснен, у Жданова – бессмертие «часа открытых дверей» как главного события в жизни. Общее в стихотворениях – сознание недолговечности счастья, понимание неизбежности утрат, сосредоточенность на экзистенциальных пере- живаниях. Об этом напряженно размышляет Иван Жданов в эссе Повторение или воскресение:

«Если дорога домой – средство от ностальгии, то почему-то оно не помогает дома: даже дома ты – вне его, как будто его перенесло в другие миры. <…> Доро- га домой продолжается дома, если ты в точности дома, потому что его несет по течению вспять – туда, где вы попросту разминулись. <…> Но вот когда видишь какой-то пейзаж, место, дом, в котором, кажется, ничего не изменилось, – вдруг происходит наложение того, что в памяти, с тем, что наяву, и время вытесняется, тогда в тебе что-то высвечивается как единый облик.

Не колеблясь, человек расстается с тем, что в нем не нуждается в повторении. Смерть ему нипочем, если она обещает ему преодоление времени. Потому что пространственные совпадения того, что в памяти, с тем, что наяву, вызывают сме- шанное чувство встречи и утраты, а он ведь рассчитывает только на встречу». [Жданов. Сайт. Статьи.].

Мотив утраченного дома присутствует и в актуальной русской поэзии, приоб- ретая ретроспективно-исторический аспект, нередко – с иронией в адрес совре- менности («постисторический» период). Это закономерно, т.к. на постсоветском пространстве люди тоже испытывают ностальгию, смешанную с неприязнью. Вот, например, стихотворение Андрея Родионова, поэта социально-критическо- го звучания, для которого важны традиции Маяковского. Родионов начинал как певец городских окраин и как мастер слэм-фестивалей. Последняя его книга называется «Поэтический дневник, начатый в день смерти Юрия Мамлеева 25 октября 2015» [Родионов 2018]. Депрессивное восприятие настоящего обусло- вило «поэтику некролога» этой книги: день за днем отмечаются, на фоне мелких бытовых подробностей (т.е. при отсутствии событий) чьи-то смерти: писателей, актеров, режиссеров, друзей. 19 августа 2016 года маленькое стихотворение о дождливом дней в деревне Братовщине, на дачном участке, заканчивается строчкой: «Наверное, сегодня будет путч». И далее идет стихотворение, дати- рованное 21 августа: Мотив исчезнувшего дома в стихотворениях И. Елагина и И. Жданова 77

Когда-то там, где пишу я это стихотворение, На месте дома, он находится на краю Братовщины Стоял путевой дворец, пришел в запустение Во времена императрицы Екатерины.

Снова призрачный терем освещен ярким светом, А по аллеям безмолвно кружатся хороводы, Которые так любила императрица Елизавета, Это мы их устраиваем, по ходу. [Родионов 2018: 198]

Село Братовщина расположено в 21 км к северу от Москвы. По указу Ива- на IV Грозного был построен путевой дворец, чтобы останавливаться по пути в Троице-Сергиевскую лавру. В 1571 г. Иван Грозный принимал тут послов крымского хана Девлет-Гирея. 1 мая 1613 г. представители Земского Собора встречали здесь Михаила Федоровича Романова, ехавшего венчаться на царство, что положило конец Смутному времени. В 1751 г. по приказу Анны Иоаннов- ны вместо обветшавшего дворца строится новый. При Елизавете Петровне был создан усадебный комплекс и разбит сад. Екатерина Великая в 1775 г. велела заложить новый каменный дворец, но он не был построен. А теперь здесь дача Андрея Родионова и Екатерины Троепольской, поэтов, критически воспринима- ющих действительность. Имперское прошлое величие – все те же руины, обжи- тые маргиналами. Классицистическая торжественность при описании дворца заменяется у Родионова «непоэтично» звучащим дольником, а в сильной по- зиции стоит, как точка, сленговое словечко «по ходу». Отметим, что в данном случае «археология пространства» открывает образ дворцово-паркового ансам- бля, дворянской усадьбы – локус, столь характерный для русской классической литературы3. И вспоминаются слова Лопахина из «Вишневого сада» о том, что в России не будет ни помещиков, ни крестьян, а будут одни дачника (что ка- жется Раневской чересчур пошлым). Вместе с тем, стихотворение Родионова содержит и перекличку с модернизмом начала ХХ в., с ироническими ретро- спекциями «мирискусников». Мотив утраченного дома является, таким образом, одним из сквозных в рус- ской литературе XX–XXI вв., что вполне понятно – старый мир постоянно раз- рушался, новый строился и перестраивался. В конце концов, редко кому прихо- дится всю жизнь прожить в одном и том же доме, рано или поздно, как говорил Набоков, каждый становится эмигрантом из детства. Но заметим, что в совре- менной литературе проявляется тенденция идеализации прошлого, которое при- 3 См, напр.: Лихачев Д.С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. Сад как текст. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб. Наука, 1991. 371 с.; Лотман Ю. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб.: Искусство-СПб, 2005. 608 с.; Богданова О.А. Усадебная культура в русской литературе XIX – начале ХХ века. Социокультурный аспект Новый филологический вестник. 2010. № 2(13); Глазкова М.В. Русская усадьба в мифологическом аспекте («Обрыв» И.А. Гончарова и «Новь» И.С. Турге- нева) // Филологические науки. 2007. № 2 и др. 78 Нина Барковская

обретает идиллические черты, а старые дома кажутся воплощением постоян- ства в беге времени (потому так болезненно реагируют жители Екатеринбурга на снос старых особнячков – созданием мемориала снесенных домов). Возмож- но, оглядываться на прошлое побуждает неуверенность в будущем. Алексей Левинсон в 1989 г. отмечал, что идеи отбрасывания прошлого и, напротив, его присвоения и чередуются, и соседствуют в нашей истории [Левинсон 2004: 244]. Новейшая поэзия настойчиво обращается к образам руин советского прошлого. Исследователи пишут: «Подобную оценку, при которой обветшание представ- ляется «дорогим» и «интересным», можно понимать как стремление преодолеть разочарование в современном городе, как выход в область антиэстетики, «эсте- тики уродства» [Редкина, Черняк 2018]. Можно предположить, что не всегда старый дом вспоминается с умилением, возможно, это те коммунальные квартиры или бараки, которые лучше забыть. Но в любом случае, мотив утраченного дома, который связывает воедино исто- рию (социокультурное измерение) и личное «я» (измерение экзистенциальное), является сквозным для русской поэзии ХХ в. как в России, так и в эмиграции.

Библиография

Агеносов В.В., 1998, Литература русского зарубежья (1918-1996), Москва. Адельгейм И.Е., 2017, «Слова нас спасут». Аутопсихотерапевтические возможно- сти текста (на материале польской прозы 1990-2000-х гг.), [в:] Язык, сознание, коммуникация: Сб. Статей, отв. ред. В.В. Красных, А.И. Изотов. Вып. 55, Мо- сква. Бондаренко В.Г., Поколение одиночек. Разговор с вечностью Ивана Жданова, www. litmir.me/br/?b=240915&p=32 (15.07.2019). Вигант Л., 2013, Вместо предисловия, [в:] И.Ф. Жданов, Уединенная мироколица, Барнаул., цит. по: Завгородняя Н.И., 2018, «Тень призрака» И. Бродского в сти- хах Ивана Жданова, [в:] Творчество Ивана Жданова. Философия, эстетика, по- этика. Барнаул. Гаспаров Б.М., 1994, Литературные лейтмотивы, Москва. Елагин И., 1998, Собр. соч.: в 2 т., т. 1. Москва. Жданов И., 1991, Место земли, Москва, http://www.vavilon.ru/texts/prim/zhdanov1.‌ html (15.07.2019). Жданов И., Повторение или воскресение, [в:] Персональный сайт. Проза. Все дело в источнике света..., www.ivanzhdanov.com/article3.htm (28.07.2019). Жолковский А.К., 1996, Место окна в поэтическом мире Пастернака, [в:] А.К. Жол- ковский, Ю.К. Щеглов, Работы по поэтике выразительности: Инварианты. – Тема – Приемы – Текст, Москва. Зайцев В.А., 2001, Русская поэзия ХХ века: 1940-1990, Москва. Кулаков В.Г., 2000, Неофициальная поэзия 1950-1980 гг.: история и поэтика. Автореф. дисс.… канд. филол. н. Москва, https://www.dissercat.com/content/neofitsionalnaya-‌ poeziya-1950-1980-kh-gg-istoriya-i-poetika (28.07.2019). Мотив исчезнувшего дома в стихотворениях И. Елагина и И. Жданова 79

Кузьмин Д., 2018, «А вдруг мы девочки?». Гендерная проблематика в русской поэзии 1990-х годов. Статья первая, “Новое лит. обозрение” № 1 (149), www.nlobooks. ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/149_nlo_1_2018/article/19457/‌ (28.07.2019). Левинсон А., 2004, Опыт социографии: Статьи, Москва. Лён С., 1985, Древо русского стиха. Митин журнал. 1985. № 4, http://reading-hall.ru/ publication.php?id=12901 (28.07.2019). Литературный сборник, 1948, Регенсбург. Мансков С.А., 2018, Каузальность и человек в художественной системе Ивана Жданова, [в:] Творчество Ивана Жданова. Философия, эстетика, поэтика, Бар- наул. Меркулова О.Н., 2016, Метафизика Всеединства в поэзии И. Жданова, дисс… канд. филол. наук, Иркутск. Плеханова И.И., 2018, Вопросы и вопрошания в творчестве Ивана Жданова, [в:] Творчество Ивана Жданова: философия, эстетика, поэтика, Барнаул. Редкина Е.С., Черняк В.Д., 2018, Образ современного города в новейшей русской поэзии, “Филологический класс”, 1(51), Екатеринбург. Родионов А., 2018, Поэтический дневник, Москва. Силантьев И.В., 1999, Теория мотива в отечественном литературоведении и фоль- клористике: очерк историографии, Новосибирск. Силантьев И.В., 2015, Аналитическое описание повествовательного мотива: под- ход, модель, язык, [в:] Нарратология и компаративистика: сб. науч. трудов, Мо- сква. Синкевич В., 2012, Вторая волна русской эмиграции, “Новый журнал”, № 276. Скарлыгина Е.Ю., 2012, Русская литература ХХ века: на родине и в эмиграции, Мо- сква. Степанов Ю.С., 2001, Константы: Словарь русской культуры, Изд. 2-е, испр. и доп. Москва. Тюпа В.И., Ромодановская Е.К., 1996, Словарь мотивов как научная проблема, [в:] Материалы к словарю сюжетов и мотивов русской литературы: От сюжета к мотиву, Новосибирск. Флоренский П., 1993, Иконостас. Избранные труды по искусству, Санкт-Петербург. Щеглов Ю.В., 1996, Структура детективной новеллы, [в:] А.К. Жолковский, Ю.К. Щеглов, Работы по поэтике выразительности: Инварианты. – Тема – Приемы – Текст, Москва.

Transliteration

Agenosov V.V., 1998, Literatura russkogo zarubezh’ya (1918-1996), Moskva. Adel’gejm I.E., 2017, «Slova nas spasut». Autopsihoterapevticheskie vozmozhnosti teksta (na materiale pol’skoj prozy 1990-2000-h gg.), [v:] Yazyk, soznanie, kommunikaciya: Sb. Statej, otv. red. V.V. Krasnyh, A.I. Izotov. Vyp. 55, Moskva. Bondarenko V.G., Pokolenie odinochek. Razgovor s vechnost’yu Ivana Zhdanova, www. litmir.me/br/?b=240915&p=32 (15.07.2019). 80 Нина Барковская

Vigant L., 2013, Vmesto predisloviya, [v:] I.F. Zhdanov, Uedinennaya mirokolica, Barnaul., cit. po: Zavgorodnyaya N.I., 2018, «Ten’ prizraka» I. Brodskogo v stihah Ivana Zhdanova, [v:] Tvorchestvo Ivana Zhdanova. Filosofiya, estetika, poetika, Barnaul. Gasparov B.M., 1994, Literaturnye lejtmotivy, Moskva. Elagin I., 1998, Sobr. soch.: v 2 t., t. 1. Moskva. Zhdanov I., 1991, Mesto zemli, Moskva, http://www.vavilon.ru/texts/prim/zhdanov1.html‌ (15.07.2019). Zhdanov I., Povtorenie ili voskresenie, [v:] Personal’nyj sajt. Proza. Vse delo v istochnike sveta..., www.ivanzhdanov.com/article3.htm (28.07.2019). Zholkovskij A.K., 1996, Mesto okna v poeticheskom mire Pasternaka, [v:] A.K. Zholkovskij, Yu.K. Shcheglov, Raboty po poetike vyrazitel’nosti: Invarianty. – Tema – Priemy – Tekst, Moskva. Zajcev V.A., 2001, Russkaya poeziya 20 veka: 1940-1990, Moskva. Kulakov V.G., 2000, Neoficial’naya poeziya 1950-1980 gg.: istoriya i poetika. Avtoref. diss.… kand. filol. n. Moskva, https://www.dissercat.com/content/neofitsionalnaya- poeziya-1950-1980-kh-gg-istoriya-i-poetika (28.07.2019). Kuzʹmin D., 2018, «A vdrug my devočki?». Gendernaâ problematika v russkoj poèzii 1990- h godov. Statʹâ pervaâ, “Novoe lit. obozrenie” № 1 (149), www.nlobooks.ru/magazines/ novoe_literaturnoe_obozrenie/149_nlo_1_2018/article/19457/‌ (28.07.2019). Levinson A., 2004, Opyt sociografii: Stat’i, Moskva. Lyon S., 1985, Drevo russkogo stiha. Mitin zhurnal. 1985. № 4, http://reading-hall.ru/ publication.php?id=12901 (28.07.2019). Literaturnyj sbornik, 1948, Regensburg. Manskov S.A., 2018, Kauzal’nost’ i chelovek v hudozhestvennoj sisteme Ivana Zhdanova, [v:] Tvorchestvo Ivana Zhdanova. Filosofiya, estetika, poetika, Barnaul. Merkulova O.N., 2016, Metafizika Vseedinstva v poezii I. Zhdanova, diss… kand. filol. nauk, Irkutsk. Plekhanova I.I., 2018, Voprosy i voproshaniya v tvorchestve Ivana Zhdanova, [v:] Tvorchestvo Ivana Zhdanova: filosofiya, estetika, poetika, Barnaul. Redkina E.S., Chernyak V.D., 2018, Obraz sovremennogo goroda v novejshej russkoj poezii, “Filologicheskij klass”, 1(51), Ekaterinburg. Rodionov A., 2018, Poeticheskij dnevnik, Moskva. Silant’ev I.V.,1999, Teoriya motiva v otechestvennom literaturovedenii i fol’kloristike: ocherk istoriografii, Novosibirsk. Silant’ev I.V., 2015, Analiticheskoe opisanie povestvovatel’nogo motiva: podhod, model’, yazyk, [v:] Narratologiya i komparativistika: sb. nauch. trudov, Moskva. Sinkevich V., 2012, Vtoraya volna russkoj emigracii, “Novyj zhurnal”, № 276. Skarlygina E.Yu., 2012, Russkaya literatura 20 veka: na rodine i v emigracii, Moskva. Stepanov Yu.S., 2001, Konstanty: Slovar’ russkoj kul’tury. Izd. 2-e, ispr. i dop. Moskva. Tyupa V.I., Romodanovskaya E.K., 1996, Slovar’ motivov kak nauchnaya problema, [v:] Materialy k slovaryu syuzhetov i motivov russkoj literatury: Ot syuzheta k motivu, Novosibirsk. Florenskij P., 1993, Ikonostas. Izbrannye trudy po iskusstvu, Sankt-Peterburg. Shcheglov Yu.V., 1996, Struktura detektivnoj novelly, [v:] A.K. Zholkovskij, Yu.K. Shcheglov, Raboty po poetike vyrazitel’nosti: Invarianty. – Tema – Priemy – Tekst, Moskva. Мотив исчезнувшего дома в стихотворениях И. Елагина и И. Жданова 81

Summary

Motiv of the disappeared house in verses of I. Elagin and I. Zhdanov

Based on the poems of both Ivan Elagin (poet of the second wave of emigration) and Ivan Zhdanov (one of the brightest representatives of metarealism), the interaction between the poetry created in Russia and Russian poetry abroad in the second half of the twentieth century, is examined. The theoretical basis of the analysis is the concept of motive, in its semantic and pragmatic aspects (B. Gasparov, Yu. Silantiev, V. Tyupa, Yu. Shcheglov). For analysis, selected poems about the lost home and carefully preserved space. In both poems there is an image of a cross-window. The rollbacks are noted in the biographies of Elagin and Zhdanov (both went through a period of lack of demand for their gift), the traditions of the poetry of the Silver Age and the 20-30s common for both are found. Both Elagin and Zhdanov filled the cultural gap created by the communist ideology. The lyrical hero of both authors focuses on existential experiences. However, in Elagin’s “empathic archeology of space” (I. Adel’gejm), the mental restoration of a lost house is a means of self-identification, and the hero of Zhdanov is ready to abandon his “I” in order to pre- serve the memory of love. In contemporary Russian poetry, the motive for the lost home acquires a retrospectively historical aspect, often with irony and self-irony.

Key words: poetry of the second wave of emigration, poetic motive, Russian poetry of the twentieth century, lyrical hero, poetic world

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 83-92 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.296

Received: 27.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Роман Ольги Славниковой Стрекоза, увеличенная до размеров собаки: метафизика и поэтика

Альфия Смирнова ORCID: 0000-0001-9198-548X

Московский городской педагогический университет Москва, Россия [email protected]

Ключевые слова: Ольга Славникова, метафизический реализм, «внутренний человек», расширение реальности, поэтика

В статье анализируется роман Ольги Славниковой Стрекоза, увеличенная до размеров собаки, выявляется метафизический смысл произведения и особенности поэтики, обусловленные художественной природой текста. Первый роман вызывает особый интерес реализуемыми в нем принципами «школы» метафизического реализма, теоретическая разработка которых принадлежит основателю нового направления в современной литературе, философу и писателю Юрию Мамлееву. В романе Славниковой воплощается опыт «запредельного познания реальности», которое трансформирует авторскую оптику. В центре внимания автора оказывается «внутренний человек», его внутренняя жизнь и отношение к миру. Выбор ракурса повествования способствует расширению реальности, запечатленной в тексте (мотивы пустоты, одиночества, темноты, небытия, подмены), позволяет автору «заглянуть» в темную бездну совместного сосуществования и зависимости героинь – матери и дочери – друг от друга, их взаимной любви и ненависти, непонимания и отчаяния. Проникновение в глубины человеческой сознания и души, представленное в романе, таково, что способно изменить представление читателя о человеке. Прикосновение к «непостижимому» позволяет Славниковой «выйти за границы логического и обнаружить иное измерение бытия» (С. Франк). Имя Ольги Славниковой – автора романов Стрекоза, увеличенная до размеров собаки, Один в зеркале, Бессмертный, 2017, Прыжок в длину, Легкая голова – хорошо известно современному читателю. Писательница является 84 Альфия Смирнова

«обладателем чемпионских поясов сразу по нескольким версиям: за лучший роман дают «Русского Букера» (2017, 2006), за лучший рассказ – премию имени Юрия Казакова (Сестры Черепановы, 2009). Добавить к тому финалы премий им. Аполлона Григорьева и им. И.П. Белкина за лучшую повесть (Бессмертный, 2001) и еще одной «Казаковки» (Басилевс, 2008)» [Галиева 2009: 127]. Однако творчество писательницы изучено лишь фрагментарно. Актуальным остается вопрос о доминантных жанрово-стилевых признаках, позволяющих отнести ее прозу к определенному направлению в современном литературном процессе. Произведения Славниковой причисляют к магическому реализму, к социально-бытовой линии русской реалистической литературы, к метафизическому реализму, к постмодернизму, наконец, к «женской прозе», выделяющейся своими специфическими чертами. По словам О.А. Колмаковой, «женская точка зрения на мир позволяет соотнести произведения Славниковой с таким направлением современной литературы, как «женская проза». В произведениях О. Славниковой, как и у представительниц современной «женской прозы» (А. Ванеевой, И. Полянской, Р. Мустонен, Н. Горлановой, П. Слуцкиной и др.), в фокусе внимания часто находится женская судьба. Однако гендерный конфликт у Славниковой никогда не выступает в чистом виде» [Колмакова 2015: 145]. Являясь членом Клуба метафизического реализма, Ольга Славникова отметила связь своего творчества с этим литературным направлением: «Лучше всего мне подходит определение “метафизический реализм”, хотя и оно неточно» [Славникова 2000: 6]. В конце 2004 года Сергей Сибирцев организовал при ЦДЛ «Клуб метафизического реализма» – сообщество писателей особого интеллектуального направления. Президентом Клуба был избран писатель и философ Юрий Мамлеев, давший название новому литературно-философскому направлению и разработавший его теоретические основы в труде «Судьба бытия» (1997). Юрий Мамлеев объединил вокруг себя молодых авторов – участников литературно-философского проекта «Мистерия Бесконечности» (Дмитрия Силкана, Наталью Макееву, Сергея Сибирцева, Ольгу Славникову и др.) и в разной степени определил их творческое развитие. Юрий Мамлеев подчеркнул, что метафизический реализм – это не только литературное течение, а если быть точным, философско-литературное направление, но и «целое мировоззрение, меняющее направление человеческого ума в сторону более глубинного, запредельного познания реальности» [Мамлеев 1997]. Философ Николай Бердяев назвал Достоевского «величайшим русским метафизиком», отметив при этом, что он является не только великим художником, но и великим мыслителем и великим духовидцем [Бердяев 1994: 9]. Юрий Мамлеев в своих размышлениях о метафизическом реализме исходит из «метафизической мощи искусства», и цель своего философского труда «Судьба бытия» видит в том, чтобы «показать, каким образом могут взаимодействовать литература и метафизика» [Мамлеев 1997]. Задача писателя-метафизика, по словам Мамлеева, состоит «в том, чтобы обратить все свое духовное зрение Роман Ольги Славниковой Стрекоза, увеличенная до размеров собаки… 85

на невидимого человека, интересуясь внешним человеком лишь постольку, поскольку в нем отражаются реалии скрытого, тайного, трансцендентного человека [Курсив мой. – А.С.]» [Мамлеев 1997]. И в этом утверждении Юрий Мамлеев близок Николаю Бердяеву в его понимании метафизики литературы. Автор двухтомного труда Метафизика русской литературы, Светлана Семенова, обращает внимание на то, что «метафизические вопросы ставятся и решаются как бы за физикой внешних условий, в той исходно онтологической шкале, какую задают глубинные изменения природы человека, стоящего перед лицом судьбы, смерти, Бога, отчаяния и надежды, потерянности и дерзания» [Семенова 2004: 7]. Свой метод анализа исследователь называет «литературно -философской герменевтикой в ее исконном значении искусства истолкования и понимания» [Семенова 2004: 8]. Отвечая на вопросы «Независимой газеты» в связи с 75-летним юбилеем Юрия Мамлеева, Ольга Славникова подчеркнула, что он явился «одним из самых сильных впечатлений» ее писательского становления. «Мамлеев повлиял на меня в том отношении, что я не понимаю, как это сделано. Влияние его было такое, что я поняла: надо работать только так. Чтобы не было понятно, как сделано. Все, что понятно, как сделано, должно быть убрано из текста» [Нежность… 2006]. Обратимся к первому роману писательницы Стрекоза, увеличенная до размеров собаки (1996), который вызывает интерес и с точки зрения истоков последующего творчества Славниковой, установки на определенную литературную традицию. Хотя в одном из интервью 2018-го года писательница заметила, что «всякому роману свое время», и поток сознания в Стрекозе уже не ее тип письма. Роман привлекает не только необычностью своего названия, но и особым ракурсом повествования, «абсолютным погружением» (Ю. Мамлеев) во внутреннюю жизнь героинь, проникновением в женскую психологию. В заглавии романа – Стрекоза, увеличенная до размеров собаки – заключен метафизический смысл, объясняемый особой авторской оптикой, нацеленной на скрытую от посторонних глаз жизнь семьи. В аннотации речь идет именно об этом: роман

посвящён истории взаимоотношений матери и дочери, живущих вместе. Шаг за шагом повествование вводит нас в «тихий ужас» повседневного сосуществова- ния людей, которые одновременно любят и ненавидят друг друга. И дело здесь не только и не столько в бытовых условиях, мешающих обустроить личную жизнь двух женщин. В фатальное противоречие вступают мысли и чувства, но эта борь- ба искусно замаскирована флером внешних приличий. И лишь пристальный взгляд способен увидеть истинное положение вещей. Так хорошенькая безобид- ная стрекоза под беспристрастной оптикой превращается в страшного прожорли- вого хищника… [Славникова 2000].

Славникова психологически тонко и достоверно раскрывает сложность взаимоотношений двух одиноких женщин. Притом, что они замкнуты в общем пространстве однокомнатной квартиры и сосуществуют вдвоем, в их отношениях 86 Альфия Смирнова

нет понимания друг друга, духовной близости, а любовь неотделима от ненависти. Причины этого кроются в детстве самой Софьи Андреевны и Кати. Проявление дочерней самостоятельности, воли подавляется матерью под видом заботы, даже самопожертвования. И в этом выражается инстинктивная потребность Софьи Андреевны поглотить личность дочери, заместив ее своей копией. Материнскую любовь она «воспринимала как добродетель, равную – с обратным знаком – отрицательным качествам дочери» [Славникова 2000: 34]. В романе есть эпизод, когда Софья Андреевна впервые тяжело заболела, ее дочь Катя, будучи тогда школьницей, вдруг решает, что мама умрет. От ужаса она тоже хочет заболеть и умереть вместе с мамой, для чего наедается снегом и, беспомощная, бродит по улицам в ожидании смерти. Софья Андреевна истолковывает поведение дочери превратно, уверенная в том, что дочь по обыкновению ленится и хочет заболеть, чтобы не ухаживать за матерью. В том же подозревает и Катя ее: «Девочка подумала, что все-таки мать заболела нарочно – сделала то, чего не вышло у нее… Девочке было нисколько не стыдно и не жалко мать, просто страшновато не чувствовать того, что полагается» [Славникова 2000: 55]. «Механизм непонимания набирает обороты и работает с жестокой чёткостью. Мать и дочь переходят невидимую черту. Между ними начинается борьба: немая и ещё наполненная страстной потребностью любви и признания со стороны девочки и – отмеченная разочарованиями и обличениями со стороны матери» [Межиева, Конрадова 2006: 101]. Об этом в романе говорится: «…Жизни их сцепились и застряли, желая не то разойтись, не то окончательно совместиться» [Славникова 2000: 32]. Метафизика существования вдвоем, постоянного присутствия в жизни дочери матери, передается в тексте через усиливающееся внешнее сходство героинь, что выглядит как предначертанное вынужденное следование за матерью – вопреки собственной воле и желанию: «Даже черты Катерины Ивановны всю жизнь послушно следовали ее чертам». «Порой их сходство затуманивалось на несколько лет, но неизбежно возникало снова» [Славникова 2000: 11] – как некая роковая сила, владевшая ими. После похорон матери, увидев свое лицо в зеркале, Катерина Ивановна «подумала, что теперь, не имея образца», лицо «может сделаться и вовсе никаким» [Славникова 2000: 12]. Проблема «внутреннего человека» задается уже в первой главе романа и связана с понятием о душе. Катерине Ивановне представляется, что душа «живет на свету», а не в «ноющей темноте тела», у одних она летает рядом с человеком, у других живет далеко в виде мягкой дымки и синего воздуха. Себя же героиня ощущает «разрывом, трещиной» единого мира вокруг. «Иногда она представляла, как с ее исчезновением мир опять блаженно срастется…. Но чаще Катерина Ивановна не верила во внутренний мир, не чувствовала его. Чаще ей казалось, что она целиком состоит из других людей, набита, будто соломой, их резкими жестами, громкими словами» [Славникова 2000: 11]. Размышления героини вызваны тем, что после смерти матери она в тридцать пять лет заново учится жить, физически привыкая без Софьи Андреевны к «другому» Роман Ольги Славниковой Стрекоза, увеличенная до размеров собаки… 87

пространству, потому что с самого детства никогда не оставалась одна. Катерину Ивановну страшит то, что с уходом матери она осталась без образца, которому привыкла следовать: «Все время, с детства, мысленно повторяла за матерью то и другое – просто так, безо всякой цели». За этим стоит глубинный разлад героини с внешним миром: «В сущности, она никогда не оказывалась наедине с неприкосновенным, цельным миром или хотя бы мирком – так, чтобы он обратился к ней всеми своими чертами и чтобы у нее в душе что-то ответно… явило себя» [Славникова 2000: 9]. Проблема «невидимого человека» раскрывается в тексте как мучительная попытка дочери начать «собственную жизнь»: после похорон матери оказавшись у Маргариты, Катерина Ивановна понимает, что будет вынуждена ночевать в одной комнате со старухой Комарихой. И в этом она видит знак судьбы: «ей всегда и везде полагается делить помещение со старухой», это и есть ее настоящее «место и судьба» [Славникова 2000: 15]. Однако связь дочери и матери настолько сильна, что и после смерти Софьи Андреевны Катерина Ивановна продолжает ее ощущать. Дочь вдруг понимает, «что со смертью матери их связь не исчезла, и теперь они должны сделаться как бы симметричны относительно общей прежней жизни: если мать ушла далеко, то и ей надлежит уйти, набирая нужное расстояние земными километрами» [Славникова 2000: 18]. Мотив симметричного сосуществования приобретает в тексте метафизический смысл. В конце романа перед смертью Катерина Ивановна ощущает, как «место прежней жизни…, державшееся на кривой решетке из нескольких перекрестков, вдруг бесследно слилось с однородным пространством». И в этот момента она осознает, что это место напоминает «о себе только некой точкой симметрии с ушедшей в неизвестность Софьей Андреевной [Курсив мой. – А.С]», присутствие которой дочь продолжает чувствовать. Мотив симметричного сосуществования возникает также в первой части романа в главе десятой, когда Софья Андреевна вспоминает своего арестованного и исчезнувшего из ее жизни отца, «чья жизнь, не получившая завершение в смерти, как бы сама собою сошла на нет» [Славникова 2000: 256]: «Была какая-то зависимость между детской, дикой, готовой задушить любовью к отцу и ужасом перед ним же, какая-то волосяная, тончайшая линия симметрии, иногда ощущаемая Софьей Андреевной как нечто более реальное, нежели прочий, не окрашенный чувствами мир…» [Славникова 2000: 111]. По прошествии времени, представляя себе отца «ссохшимся стариком» «в процессе уменьшения», Софья Андреевна обнаруживает «еще один вид симметрии: встречный – вниз и вверх – рост родителей и детей, при котором, однако, нельзя соединиться и совпасть, а можно только разминуться» [Славникова 2000: 111]. Метафизический смысл романа раскрывается в духовном пути героини, оказавшейся перед лицом смерти и судьбы. Начинается произведение со слова «гроб» и сцены на кладбище, а заканчивается словами: «нет непроходимой границы между небом и землей», и описанием состояния героини, приблизившейся вплотную к «границе судьбы» – к собственной 88 Альфия Смирнова

смерти. Смерть в произведении так же осязаема и реальна, как жизнь. Во время болезни матери девочка «осознала, что рано или поздно мать действительно умрет. Она поняла, что все происходящее сейчас – вот эта болезнь, и жар, и хрип – есть репетиция будущего…» [Славникова 2000: 46]. Заболевшая Софья Андреевна видит склонившуюся над ней дочь, «уже вполне на нее похожую, уже теснившую ее из жизни и представляющую похороны матери» со всей отчетливостью. Софья Андреевна, однажды «вообразила себе – без особого страха, – как состарится и сляжет в постель, будто в первую могилу…» Она начинает с удовольствием думать о своих похоронах. «Они ей представлялись торжественными и нарядными, будто именины» [Славникова 2000: 49]. Не знающая в жизни жалости и нежности, мать, представив себя лежащей в гробу под цветами и принимающей «покаянное любование склоненных к ней» лиц, вдруг испытала столько нежности и жалости к себе, что не смогла сдержать слез. Так, «неосторожная мечта» пробудила в ней чувства, вытеснила на миг все обиды, «которых у нее накопился потихоньку крепко запертый склад» [Славникова 2000: 49]. Метафизика смерти соотносится с вполне «земным» к ней отношением. Так, отец Катерины Ивановны, оставивший жену с дочерью, когда та еще была ребенком, любивший выпивку и женщин, верит, что когда будет умирать, поставит всех своих женщин «перед койкой теснехонько, как фотограф, – и если сумеет проскочить туда с открытыми глазами, то возьмет их всех с собою в смерть» [Славникова 2000: 222]. Расширение реальности в романе осуществляется благодаря тому, что автор обращается к скрытым сторонам души героинь, к «невидимой реальности», окружающей их и «просвечивающей» сквозь быт и повседневную жизнь. Так, метафизика локуса дома раскрывается через детали интерьера: закрытый и отгородившийся от внешнего мира дом, в котором поселился страх, заполняется все прибывающими и прибывающими предметами – детскими рисунками матери и вышивками бабушки на стенах. Постепенно они вытесняют фотографии отца Сони, все более убывает память о нем. Пожухлые, развешанные по стенам фотографии отца словно уменьшаются рядом с вышитой бабушкой шелковой стрекозой в стеклянной рамке, нарисованной матерью акварельной собакой того же размера. Сама реальность претерпевает метаморфозы: изображения на стенах дома в виде пожелтевших фотографий, рисунков, вышивок, которые «из -за их вещественности» и «полностью готовых исчезнуть вещей», соответствуют «духу» дома, где проживают героини: «…И сам доживающий дом был почти изображение: обстановка его комнат устоялась за десятилетия, вся мебель и даже самые малые мелочи обрели свои последние места, – и эта предельная конкретность, неподвижно позволявшая себя рассматривать, странно отдавала небытием [Курсив мой. – А.С.]» [Славникова 2000: 26]. Дом, как некая мистическая сила, поглощает жизни ее обитательниц в четырех поколениях. После того, как его покинула Катерина Ивановна, дом исчезает: «по мере того как реальность исчезала», «тело пустоты обретало определённость». Роман Ольги Славниковой Стрекоза, увеличенная до размеров собаки… 89

Универсализм созданных О. Славниковой образов проявляется на уровне про- странственно-временной организации текста. Основываясь на свойственной мифологии локализации души в пространстве и времени, писательница сужает бытовое пространство на уровне фабулы, создавая картины беспросветной, без- выходной реальности. Однако на глубинном уровне сюжета происходит расшире- ние художественного пространства, создаваемого Славниковой, что достигается благодаря единству бытового и бытийного миров [Колмакова 2015: 149].

Эффект расширения реальности создается благодаря описанию наваждений героинь, работы их воображения, переживаемых ощущений (страха, ужаса). «Среди наваждений, посещавших Катерину Ивановну в детстве, было и такое, что существует некая световая сила, наблюдающая за людьми…» [Славникова 2000: 42]. Софья Андреевна с присущей ей потребностью входить в образ, не соответствующий реальному положению вещей, и придавать особую театральность возникавшим в ее уме реальным картинам из жизни, «воображала свой настоящий праздник в виде собственных похорон – потому что все равно не сумела бы простить [обидчиков – А.С.] и остаться ни с чем» [Славникова 2000: 162]. «Воображение Софьи Андреевны работало в однажды найденном ключе». Ужас, страх переживают в определенный момент жизни и мать, и дочь. С памятью об отце для Софьи Андреевны связан «тошный ужас», ощущение опасности (его объявили врагом народа и приговорили к «десяти годам без права переписки»). После похорон матери Катерина Ивановна испытывает «обыкновенный страх» из-за привидевшегося «маминого мертвого тельца» на ее «бредовой постели», после чего рука дочери немеет от ужаса. Скрытая реальность «проступает» сквозь бытовой пласт повествования и исторические реалии и также благодаря оппозициям: материнское / отцовское, женское / мужское, любовь / ненависть, свое / чужое, живое / мертвое; и мотивам пустоты, одиночества, темноты, небытия, подмены. Концепт пустоты многообразно обыгрывается тексте: пустота в душе дочери, «которая образовалась за годы, когда детство Катерины Ивановны кончилось, а взрослая жизнь так и не началась» [Славникова 2000: 14]; «Он был очень одинок в своей пустоте, мужчина среди женщин… [Курсив мой. – А.С.]» [Славникова 2000: 252]. Ощущение пустоты и одиночества, испытываемое девочкой во время болезни матери. Пустота, растворенная в пространстве: «небесная пустота», «пустынная ночь», город, прирастающий пустотой; пустая комната, «пустой двор», «пустое зияние подъездов», «подъезд был пуст голой и гулкой ночной пустотой…» [Славникова 2000: 16]. Пустота, поглощающая предметы, жизни, пространство, предстает в тексте метафизической категорией. «Метафизическое становится повседневностью жизни персонажей» [Юрьева, Шестак 2018: 178]. Мотив темноты в романе связан с понятием границы, отделяющей свет от тьмы: темнота, набравшая силу и «жадно хватающая белую добычу» [Славникова 2000: 16]. Дверной проем «между двух темнот – полегче и потяжелей, – совершенно друг в друга не проникавших» [Славникова 2000: 195]. Пожалуй, наиболее часто в романе наряду со словом смерть используется 90 Альфия Смирнова

небытие в значении исчезновения, перехода в иное состояние, разрушение. «Городок ощутимо отдавал небытием» [Славникова 2000: 254]. «Мужчины чувствовали, что барахтаются в небытие…» [Славникова 2000: 254]. Мотив подмены насыщается различными семантическими оттенками: «…Эта взаимная подмена живого и мертвого» [Славникова 2000: 8]. «Что-то нашептывало Катерине Ивановне, что от Комарихи следует держаться подальше, иначе подмена действительно произойдет, – …и собственная жизнь Катерины Ивановны не начнется никогда» [Славникова 2000: 15]. В романе речь идет о подмене предмета его изображением («Софья Андреевна была мечтательна. Она не видела особой разницы между предметом и изображением» [Славникова 2000: 26]), о замещении живой жизни иллюзорной: «Готовые вышивки составляли для девочки целый мир, больше и лучше того, что окружал ее в действительности» [Славникова 2000: 31]. Душа Катерины Ивановны «запросто и совершенно бесплатно вселялась в разные привлекательные вещи, легко взмывала… на любой этаж, перемахивала через… поток автомобилей». Ей «даже казалось, что она летает, что это и есть доступное человеку умение летать [Курсив мой. – А.С.]» [Славникова 2000: 29-30]. Таким образом, метафизическое начало реализуется в Стрекозе, увеличенной до размеров собаки в темах судьбы и смерти, в воплощении «скрытой реальности», в метафорической насыщенности повествования. Метафизика текста определила и его поэтику: особую авторскую оптику, расширение художественного пространства, семантику и функцию мотивов, синтез бытового и бытийного планов повествования. В целом, роман Ольги Славниковой ответил на запрос времени, так как метафизический реализм возник вследствие относительной исчерпанности социально-психологической стороны человека в мировой литературе, он был нацелен на проникновение в глубины человеческой души, что могло позволить по-новому взглянуть на человека и изменить наше представление о нем.

Библиография

Бердяев Н., 1994, Миросозерцание Достоевского, [в:] Философия творчества, куль- туры и искусства. В 2 томах, т. 2, Москва. Галиева Ж., 2009, Граница между небом и землёй. Ольга Славникова, “Вопросы ли- тературы”, № 6. Колмакова О., 2015, Топосы бытового пространства в прозе О. Славниковой, “Вест- ник СВФУ”, № 3 (47). Мамлеев Ю., 1997, Судьба бытия, Москва, https://rvb.ru/mamleev/03philos/01sb/ sb.htm (23.07.2019). Межиева М., Конрадова Н., 2006, Окно в мир: современная русская литература, Москва. Нежность безумная, 2006, “Независимая газета”, 14 декабря. Семенова С., 2004, Метафизика русской литературы. В 2 томах, т. 1, Москва. Роман Ольги Славниковой Стрекоза, увеличенная до размеров собаки… 91

Славникова О., 2000, Стрекоза, увеличенная до размеров собаки, Москва. Юрьева М., Шестак А., 2018, Метафизика достоверности в романе Ольги Славни- ковой Прыжок в длину, “Вестник АГУ, Серия: Филология и искусствоведение”, Майкоп, Вып. 4 (227).

Transliteration

Berdyaev N., 1994, Mirosozercanie Dostoevskogo, [v:] Filosofiya tvorchestva, kul’tury i iskusstva. V 2 tomah, t. 2, Moskva. Galieva Z.H., 2009, Granica mezhdu nebom i zemlyoj. Ol’ga Slavnikova, “Voprosy literatury”, № 6. Kolmakova O., 2015, Toposy bytovogo prostranstva v proze O. Slavnikovoj, “Vestnik SVFU”, № 3 (47). Mamleev YU., 1997, Sud’ba bytiya, Moskva, https://rvb.ru/mamleev/03philos/01sb/ sb.htm (23.07.2019). Mezhieva M., Konradova N., 2006, Okno v mir: sovremennaya russkaya literatura, Moskva. Nezhnost’ bezumnaya, 2006, “Nezavisimaya gazeta”, 14 dekabrya. Semenova S., 2004, Metafizika russkoj literatury. V 2 tomah, t. 1, Moskva. Slavnikova O., 2000, Strekoza, uvelichennaya do razmerov sobaki, Moskva. Yur’eva M., Shestak A., 2018, Metafizika dostovernosti v romane Ol’gi Slavnikovoj Pryzhok v dlinu, „Vestnik AGU, Seriya: Filologiya i iskusstvovedenie”, Majkop, Vyp. 4 (227).

Summary

Novel by Olga Slavnikova Dragonfly, enlarged to the size of a dog: metaphysics and poetics

The article analyzes the novel by Olga Slavnikova Dragonfly, enlarged to the size of a dog, reveals the metaphysical meaning of the writing and the features of poetics, due to the artistic nature of the text. The first novel is of particular interest implemented the principles of ‘school’ of metaphysical realism, the theoretical development of which belongs to the founder of a new direction in modern literature, philosopher and writer Yuri Mam- leev. The experience of ‘beyond knowledge of reality’, which transforms author’s optics, is embodied in the novel by Slavnikova. The author focuses on the ‘invisible man’, his inner life and attitude to the world. The choice of narrative perspective contributes to the extension of reality depicted in the text (the explanation of emptiness, loneliness, darkness, nothingness, substitution), allows the author to look into the dark abyss of coexistence and dependence heroines – mother and daughter – each other, their mutual love and ha- tred, confusion and despair. Penetration into the depths of human consciousness and soul, presented in the novel, is such that it can change the reader’s idea of a person. Touching the ‘incomprehensible’ allows Slavnikova ‘to go beyond the boundaries of logical and discover a different dimension of existence’ (S. Frank).

Key words: Olga Slavnikova, metaphysical realism, ‘inner man’, expansion of reality, poetics

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 93‑108 2019

ISSN 2083‑5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.297

Received: 12.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

«Свое» и «чужое» в интерпретации женского и мужского начала в повести Дины Рубиной Бабий ветер

Ludmiła Szewczenko ORCID 0000‑0003‑3939‑2438

Uniwersytet Jana Kochanowskiego Kielce, Polska [email protected]

Ключевые слова: «свое», «чужое», гендер, традиция, сексуальное меньшинство

Известно, что «деление мира на „свой” и „чужой” и соответственно на „свое” и „чужое” принадлежит к разряду констант культуры всех народов мира» [Зин- ченко 2003: 213]. Будучи онтологичными для любой культурной традиции, эти концепты играют большую роль в создаваемой в произведении художественной реальности [Зусман 2001; Каменева 2008; Кацура 2002; Легмер 2001; Опарина 2009; Петроченко 2005]. Специфика их осмысления в наши дни обусловлена активизацией процессов миграции разных народов, развитием СМИ, расши- рением географии и мультикультурализма и поликультурности как таковых. Большинство исследователей утверждают, что «поликультурные общества – это общества с исторической этнической мозаикой социальной среды, кото- рая складывалась веками и прошла проверку временем. А мультикультурализм констатирует изменения, произошедшие в относительно гомогенном обществе в результате иммиграции <…>» и, «провозглашая необходимость сохранения культурных ценностей иммигрантов» [Хлыщева 2013], является своеобразным ответом на вызовы глобализации. По мысли Игоря Козлика, проявления поликультурности и мультикультура- лизма можно найти у «<…> писателей с кросскультурным опытом, включающим в себя различные национально‑культурные составляющие. <…> их творчество, <…> нельзя однозначно отнести к какой‑то одной национальной литературе» [Козлик 2009: 46]. Это демонстрирует, в частности, «<…> порожденный совет- ской эпохой „дружбы народов” феномен „русскоязычной” литературы <…>» [Козлик 2009: 50], авторам которой присуща гибридная идентичность. Среди 94 Ludmiła Szewczenko

них читателю хорошо известны Чингиз Айтматов, Юрий Рытхэу, Анатолий Ким, Тимур Пулатов, Фридрих Горенштейн, Людмила Улицкая и, конечно же, Дина Рубина. Как отмечает Элеонора Шафранская, творчество пишущего на русском язы- ке израильского прозаика Д. Рубиной относится к творчеству

<…> писателей‑референтов иноэтнокультуры в большой (по объему) националь- ной литературе, которые создают этнокультурные тексты, содержащие не только собственную национальную составляющую, но и составляющую той культуры, в пространстве которой они создаются и функционируют и которая таким путем тоже входит в сферу их национального. В этнокультурных текстах художествен- ный мир автора приобретает очертания, связанные с истоками его культурно‑на- циональной (включая и религиозную) инакости, они рассказывают другому по своей национальной принадлежности реципиенту о своем народе, его культуре, национальных образах мира, „выступая комментаторами, толкователями, по- средниками между двумя ментальностями: «своей» <потому что воспроизводят действительность на «метаязыке» своих национальных образов мира> и «иной», <которую содержит в себе тот естественный язык, на котором написано произве- дение> [Шафранская 2008: 4].

Не случайно, Дина Рубина признается, что «русская литература влияет на рус- ского литератора по определению, „давлением языка” <…>» [Мяновска 2003: 138] и традицией. На других языках она не писала и не сможет «<…> одолеть иной язык так, как проникла в русский» [Мяновска 2003: 141]. Анализируя творчество писательницы, Ю. Козлов отмечает, что «евреи в ранней, „российской”, прозе Рубиной представляют собой надэтническую общность, в которой процесс идентификации личности осложняется идеоло- гическим давлением: в процессе идентификации Я одновременно представля- ет собой единицу советского социума. Исключение составляют произведения конца 80‑х годов, в которых все настойчивее начинает звучать еврейская тема» [Козлов 2004]. В этот период «в случае с еврейской идентичностью в русском контексте, а, следовательно, и в русско‑еврейской литературе, к которой принад- лежит Дина Рубина, ощущается некая двойственность: историческое прошлое израильских репатриантов из России включает в себя нарративы двух народов, еврейского и русского. Соответственно, культура репатриантов ориентируется на ценности двух культур и на два языка» [Козлов 2004]. А у Дины Рубиной, как нам кажется, и на языки, и на ценности еще разных других культур [Шевченко 2017: 161‑175]. И истоки того – в генетических корнях, «этническом подсозна- нии» Рубиной, ее предков, ибо, как отмечает Иоанна Мяновска, «сокровенное чувство со‑крови человеку навязать невозможно» [Мяновска 2003: 44]. Дина Рубина родилась, «[…] выросла, сформировалась и прожила 30 лет в Азии, <…>» [Мяновска 2003: 22], в Ташкенте. В 80‑е она перебралась в Мо- скву, а уже в 1990 г. эмигрировала в Израиль. Писательница замечает, что род их восходит к сефардским евреям [Козлов 2004], и признается в наличии своих корней «в Украине» [Сметская 2016]. В беседе с Ларисой Васильевой она за- «Свое» и «чужое» в интерпретации женского и мужского начала в повести… 95

мечает, что «ее прабабка была цыганкой» [Васильева 2012], а отсюда идущая у нее от матери «<…> генетическая (цыгане в роду) непоседливость» [Митина 2002: 14], страсть к путешествиям и «открытость» для восприятия разных куль- тур и «вживания» в них. В интервью же И. Мяновской она вспоминает о Польше как о стране своих предков [Мяновска 2003: 140]. Этим она подтверждает то действие мнемонических следов прошлого в бессознательном, что находится вне сферы рационального [Фрейд 1999: 42‑57]. Однако сам мир Дина Рубина осмысляет в традиции все же родной ей национальной культуры. Не зря в интер- вью Эле Митиной для израильского журнала «Алеф» писательница признается, что, путешествуя по Европе, она на все «<…> смотрела глазами еврейки родом из России, к тому же давно израильтянки» [Митина 2002: 15]. Присущий же ей кросскультурный опыт как восприятия, так и освоения мира, ей помогает «сни- мать» оппозицию «свой» / «чужой» при создании новой условной реальности. В подобном ключе осмысляет Америку героиня повести Бабий ветер (2017). Повествование в ней организовано ракурсом видения Галины Резвиной – обла- дательницы близкого Д. Рубиной кросскультурного опыта и специфики видения / постижения мира, и концептосфера понятий «свое» и «чужое» у них, с их осо- бенной сверхэмпатией и заниженной степенью этноцентризма, на наш взгляд, совпадают. И Дина Рубина, и Резвина неприемлют насилия и несправедливости по отношению ко всем нациям и народам, а также по отношению к представите- лям сексуальных меньшинств, и это является главным мессиджем как всех тех писем, которые отправляет знакомой писательнице, собирающей материал для своей новой книги, героиня произведения, так и всей повести в целом. В виртуальных беседах с писательницей Резвина откровенно рассказывает о себе, своем прошлом и круге общения в СССР и в Америке. Письма Галины наполнены теплотой и любовью к родным и к малейшим деталям, связующим ее с жизнью еще до отъезда и нынешней. Они также насыщены многочисленны- ми неформальными обращениями к адресату, точнейшими наблюдениями над поведением, нравами, предпочтениями тех, с кем по роду профессии ей при- ходится иметь дело. Резвина рассуждает о противоречиях современного мира, о встреченных ею и поразивших воображение людях. При этом она не просто описывает какие‑то случаи из своей жизни и жизни знакомых, но беспокоится о судьбе тех, о которых рассказывает; просит о них написать в новой книге и даже хотя бы в реальности вымышленной и условной им даровать уже лучшую жизнь и другую судьбу. Повесть Д. Рубиной Бабий ветер пишется в тот период, когда в России в оче- редной раз о себе заявляет всплеск антисемитских и гомофобских движений. Как известно, в стране тогда даже «<…> запретили к трансляции в эфире пес- ню „Снятся людям иногда голубые городa”, а за публичное распевание „голубой вагон бежит‑качается” предлагалось ввести публичное расстреляние» [Ронкин 2013]. Не случайно многие журналисты сравнивали тогда «<…> борьбу за свобо- ду геев в России с борьбой свободного мира за права евреев в Советском Союзе» [Ронкин 2013]. Антигейская кампания на постсоветском пространстве набирала 96 Ludmiła Szewczenko

силу. В ответ ей росла волна гей‑протестов на Западе. Напротив российского посольства выстраивались демонстрации. Во многих странах СМИ призывали бойкотировать Олимпиаду в Сочи. В канун же проведения самой Сочинской олимпиады актер и священник Иван Охлобыстин просил президента В. Путина поскорее вернуть в Уголовный Кодекс РФ 121 статью, карающую за мужеложе- ство и призывал провести в стране референдум по вопросу запрета гомосексуа- лизма. Спустя почти год в «Голосе Америки» Виктория Купчинецка, рассуждая о том, чего Иван Охлобыстин не видел и не хотел видеть в своей стране, а также характеризуя сложившуюся в стране ситуацию, объясняла несведущим, что

<…> геи уже являются отдельной социальной группой в России, со своим отли- чающимся от других социальных групп опытом жизни в этом обществе. Именно поэтому гомофобию сегодня часто сравнивают с антисемитизмом – евреи тоже являются группой других по своему вероисповеданию граждан, находящихся в меньшинстве среди российского, американского или европейского христиан- ского большинства. И у них тоже свой, иной опыт жизни в этих социумах [Куп- чинецкая 2014].

Многие этого не хотели понять и не видели. Вероятней всего, это стало толч- ком к появлению на страницах произведения Д. Рубиной не очень обычной для русскоязычной литературы, но в целом привычной для европейской и амери- канской литератур оппозиции «свой» / «чужой» в плане гендерной и половой принадлежности как самих героев, так и их видения / осмысления / освоения мира. (Впрочем, Михаил Кузмин, Эуард Лимонов, Наталья Медведева, Викто- рия Токарева, Дмитрий Бортников и ряд других авторов писали об этом еще в прошлом веке). При этом весь представляемый в повести Д. Рубиной «срез» повседневного бытия нам представлен с позиции современной еврейки, которой присущи гибридная идентичность и с детства усвоенный опыт жить с теми, кто, может, не «свой», а «другой» / «не чужой», и – «не враг». Героиня повести Дины Рубиной Бабий ветер до эмиграции жила в Киеве. В детстве Галину Резвину «окружала еврейская родня», однако само еврейство в их семье не фетишизировалось и акцентация оппозиции «свой» / «чужой» по национальному признаку места практически не имела. В их коммуналке жили и русские, и евреи, и украинцы, а в квартире сестры ее матери – русские, укра- инцы, евреи, поляки и немцы, что для Киева с его исторически сложившейся поликультурностью и этнической разнородностью характерно. Город сформи- ровал в героине кросскультурный опыт и толерантность. Культуру живущих с ней рядом она не воспринимала как нечто «чужое». Для нее не существовало барьеров языковых, так как в Киеве говорили на смеси русского с украинским с вкраплением идиша, польских, венгерских, румынских и чешских слов. Гали- не были понятны кинеморфемы и кинесинтагмы, национально‑культурные по- веденческие стереотипы ее соседей. Соизмеримыми, общими были и бытовые лишения и неудобства. Резвиной улавливались маркеры разграничения «своего» и «чужого», которыми часто служили обычные бытовые детали; ольфакторные, «Свое» и «чужое» в интерпретации женского и мужского начала в повести… 97

гастические, звуковые и мелодические, темпорально‑метрические и тактильные предпочтения, национально‑ и социально‑культурные стереотипы и способы са- морепрезентации. Она различала обычаи и свидетельства национальной исто- рии разных народов; но все это не было для Галины «чужим». (Не случайно что, вспоминая далекие годы и Киев, она всегда пишет: это «наш город» и «наша страна» [Рубина 2017: 20]). «Чужим» и особенно чуждым для Резвиной было тогда и осталось в воспоминаниях только «жлобье» – то «могучее советское сословие» «шариковых», что теснилось со всеми в их киевской коммуналке, од- нако его она «вытесняет» из памяти. После журфака Галина работала в газете и увлеклась парашютным спортом. На одном из соревнований она вместе с мужем знакомится с парой литовцев из Вильнюса, и уже с их подачи у них начинается тесный контакт с баллонистами США и поездки в Канаду. В одном из полетов муж Резвиной погибает, и героиня, впадая в депрессию, не желает вернуться на родину. Поменяв ряд профессий в Канаде, она уезжает в Америку и, окончив специальные курсы, работает в Бру- клине косметичкой. Легкость и непосредственность личных контактов Галины с людьми самых разных национальностей обусловлены с детства привитым ей кросскультурным опытом. Значительным образом определяя ее эмпатичность, он помогает «снять» напряженность самой оппозиции «свой» / «чужой» в от- ношениях с ними. Вместе с тем она чувствует, понимает, что все они не‑евреи, и обязательно в письмах, которые посылает знакомой писательнице, называет их национальность или страну. Среди обслуживаемых Галиной – представители разных народов, и она замечает, что «[…] научилась определять национальную принадлежность клиентов по виду и типу кожи. Сразу вижу ирландцев, немцев, англичан, поляков, ну, а про мексиканцев, пакистанцев, китайцев там или ин- дийцев вообще не говорю» [Рубина 2017: 44]. В одном из своих писем она даже дает описание различных типов бикини, с подробнейшим объяснением, какой из них и почему выбирают себе «коренные белые американцы» и немцы, афро- американцы, а также китайцы [Рубина 2017: 240‑255]. Начиная рассказ о тех, с кем свела ее судьба в США, Резвина пишет, что Лили – китаянка, Наргис и племянница ее Вассанта из Индии, пани Мозалев- ска – из Польши, забежавшая на «бразильское бикини» беременная женщина – мексиканка, Эдди из Югославии, приехавшая на процедуру красивая девушка – негритянка, Анджела – французская армянка, Мэри – американец с россий- ско‑еврейским наследием. Большинство же приятелей Резвиной в США (как и в Киеве) – наши, «свои» – т. е., просто евреи, и между ними, а также «другими» по признаку национальному она не возводит границ. Демаркационная линия по- началу проводится мысленно ею лишь для того, чтобы как‑то определить тех, 1) чей стиль жизни, саморепрезентация, взгляды вне их конфликтности с по- лом биологическим соответствуют с детства усвоенным Резвиной стереотипам и принятым среди близких Галины понятиям маскулинности и феминности, и всех тех, 2) кто выходят за рамки ее понимания, не включены в ее опыт об- щения до эмиграции, не соответствуют национально‑культурной традиции и не 98 Ludmiła Szewczenko

понятны ей по‑человечески. При этом со временем оппозиция «свой» / «чужой» в отношении к ним в ее представлениях как бы «снимается» постепенно расту- щей в ней толерантностью и симпатией, пониманием «другости» и желанием не смотря ни на что эту «другость» включить в круг уже «своего». Резвина понимает, что категория пола (sex) обозначает «системную совокуп- ность биологических свойств, отличающих мужчину от женщины <…>» [Кон 2009: 36], и что «<…> люди не рождаются мужчинами или женщинами, а ста- новятся ими, и в этом процессе важную роль играют социальные и культурные факторы» [Кон 2009: 38]. Отсюда – понятие гендера, употребляемого для обо- значения «социального пола», т.е., социально детерминированной роли, «<…> идентичности и сферы деятельности мужчин и женщин», зависящих «не от био- логических различий, а от социальной организации общества» [Кон 2009: 41]. Как отмечает Игорь Кон,

Гендерная идентичность – это базовое, фундаментальное чувство своей при- надлежности к определенному полу, осознание себя мужчиной, женщиной или существом какого‑то другого, «промежуточного» или «третьего» пола. Гендерная идентичность не дается индивиду автоматически, при рождении, а вырабатывает- ся в результате сложного взаимодействия его природных задатков и соответству- ющей социализации, «типизации» или «кодирования» […]. Возможны даже слу- чаи «перекодирования» или «переустановки» гендерной идентичности с мужской на женскую или наоборот (в просторечии это называется переменой или сменой пола) [Кон 2009: 42]

Работая в ультрасовременном салоне красоты у вьетнамки Май, Резвина как‑то решила определить среди записавшихся на обслуживание транссексуа- ла – т.е., клиента с уже изменившейся гендерной идентичностью, и не угадала. Когда же Май показала Галине «историю болезни» «воздушной блондинки», которая у героини не вызвала сомнений в своей аутентичности, та была в шоке.

Я сидела, – вспоминает она, – и смотрела на монитор. Это было одно из самых сильных потрясений моей американской жизни. Эволюция, сбывшаяся сказка («и грянул оземь Иван‑царевич и обернулся… Марьей‑Искусницей»). За пять лет мужик был полностью преображен и перелопачен: лицо, тело, кожный покров. Лицо ему сотворила Май… и препараты, конечно. Легкая татуировка на бровях, глазах, губах… Ни единого волоска на теле – правда, парнишка был белобрысым. Я не медик, не знаю принцип работы этих гормональных препаратов, но – смо- тришь и глазам не веришь! А под занавес, взяв с меня «честное слово о неразгла- шении», Май показала главный документ… [Рубина 2017: 83],

фотографию измененных у их пациента половых органов. Однако все трансфор- мации счастья дать ему не смогли. Наблюдая за транссексуалами, Резвина начинает лучше их понимать, про- никается уважением к тем, кто свой пол поменял не по прихоти, «по прико- лу», а кто перенес, продолжает переносить в связи с этим боль от непонимания «Свое» и «чужое» в интерпретации женского и мужского начала в повести… 99

окружающих, а порой и потери. С нескрываемой симпатией она рассказывает о работавшей в их же салоне милой китаянке Лили, которая

<…> родилась мальчиком, но с детства – и физически, и психологически – ощу- щала себя девочкой: играла в куклы, сторонилась мальчишек. А росла Лили не в Норвегии или Швеции; у китайцев многие годы детьми считались только маль- чики, девочек выносили и оставляли на обочине дороги. Сначала в семье над ней смеялись, потом издевались. Когда подросла, стали наказывать. Когда родители поняли, насколько это серьезно, ее просто выгнали из дома, в чем стояла [Рубина 2017: 85].

Убежав из дома и эмигрировав в США, Лили еще до знакомства с Галиной сумела накопить денег и сделать себе женскую грудь. И хотя у мужчин Лили пользовалась огромным успехом, «<…> причем не только среди гомосексуалов, в основном среди нормальных мужиков, которых привлекала именно такая вот двойная клубничка» [Рубина 2017: 86], свою трансформацию она мечтала до- вести до конца. «Не знаю, что с ней сейчас, с Лили, где она, кто она. Надеюсь только, что жива…» [Рубина 2017: 87], – завершает рассказ о ней героиня‑пове- ствовательница. Для Галины Резвиной транссексуалы «это – демоны, несчастные создания, которые не могут осознать себя до конца и несут по жизни свой тяжкий крест, вернее два креста, женский и мужской» [Рубина 2017: 81]. Иначе относится она к лесбиянкам. «Примеряя» их роли и поведение на себя, героиня опасается, что «с них отвалится» – «на нее свалится», как говорила ей некогда суеверная, «как и полагается настоящей женщине» ([Рубина 2017: 81], теть‑Таня. Противоречи- вые чувства вызывает у Резвиной только знакомая ей лесбийская пара, которая, узнав, что в Китае семьи порой избавляются от «ненужных» девчонок («к сча- стью, не убивают, просто сдают в приют»), удочерили одну из них. Резвина по- нимает, что этой девочке повезло, видит, как нежно заботятся женщины о своей китаяночка, ею гордятся, и думает: «<…> так вот бывает… Лишь бы ребенку было хорошо с Мамой и Мами» [Рубина 2017: 189], как он их зовет. Однако Га- лина знает, что этой странной семье придется, «<…> когда девочка подрастет, – переехать куда‑то в район, где живут подобные пары. <…> Потому как при всей декларируемой свободе прав личности и прочем высоком полете под куполом наших СМИ ребятишки в школе могут сильно девочке досаждать, да и родители косо посматривать…» [Рубина 2017: 189]. Живя в США – в этой «<…> цитадели свободной любви и повальной толе- рантности» [Рубина 2017: 175], Резвиной часто приходится иметь дело и с гея- ми. Порой ей кажется, что у всех у них

<…> одна и та же манера себя держать: походка, жесты, интонации и тембр голо- са. Всегда подмывает спросить – какую шарм‑скул все они ходили, какой колледж заканчивали. Главное, подражая женщинам, они всегда перебарщивают: в жизни женщины так не ходят и так не разговаривают; у меня всегда возникает ощуще- 100 Ludmiła Szewczenko

ние, что все они, вне зависимости от национальности, образования, привычек и натуры – особи какого‑то третьего пола [Рубина 2017: 124‑125].

Причем даже глава одной церкви, клиент их салона. – в этом не отличается от других [Рубина 2017: 260]. Резвина пишет:

<…> среди них изрядная часть парикмахеров, косметологов, массажистов‑виза- жистов. С каждым у меня складывались свои отношения. Иногда вполне друже- ские, иногда корректно‑вежливые, с двумя‑тремя – сдержанно‑враждебные. Да нет, нормально я к ним отношусь: живи ты, с кем хочешь. Правда, раздражает их желание разбираться со своими проблемами на юру на колокольне, в обозрении всего земного шара. Вот эти шествия пафосные, флаги на балконах. Так и тянет спросить: ну и что, ребята, вы хотите этим заявить? Ну и к чему вам все эти литав- ры и барабаны в потаенных чащобах человечьих тел? [Рубина 2017: 125].

И этого, как и увиденного ею в ночном клубе «Lips», где вульгарно всем пред- ставляют свою исключительность в гендерных перформенсах лесбиянки, – ге- роиня повести не приемлет. Пишет Резвина в своих письмах знакомой и о трансвеститах. В ее представ- лении:

Трансвеститы – это такой клубный планктон, где они в перьях‑блестках‑париках, а порой и в чем мать родила, пьют, танцуют, марихуанку пользуют – короче, рас- слабляются. И туда не толькогомо‑, но и гетеросексуалы наведываются: вот так скрутило мозги, что нравится мужику переодеваться в женщину, красить губы, ногти, парики трижды за вечер менять… Вечный такой Хэллоуин для испорчен- ных детей. Ибо весело там, легко и свободно, по ту сторону морали, этой иссо- хшей подыхающей твари, что душит нас всю сознательную жизнь. Ты себе вооб- разить не можешь, какие неожиданные провалы в бессознательное сулит такая внезапная свобода. Кроме того, есть и профессионалы [Рубина 2017: 77].

Героиня рассказывает, как в их салон заявился один тип, прося сделать ма- кияж «как на фотографии», на которой «красовалась роскошная фурия», – а на деле он сам. Оказалось, что он работает в ночном клубе имперсонатором и этим зарабатывает на жизнь, на семью. Имея четырех детей, демонстрируемых им уже на других фотографиях, он хочет дать им «образование и достойную жизнь». Резвина пишет:

Да: он триумфально проходил кастинг в знаменитых ночных клубах Лас‑Вега- са, Сан‑Франциско и Голливуда, всегда выбирая лучшее место работы, лучшие, самые престижные клубы. Так что он прекрасно зарабатывает, и ему не стыдно будет в старости смотреть в глаза своим детям»1 [Рубина 2017: 78].

И таких людей Резвина понимает и уважает, ибо «работая женщиной», он обе- спечивает свою «нормальную» семью, самоотверженно заботится о ней, пред-

1 Здесь, как и в других цитатах из текста, курсив Д. Рубиной. «Свое» и «чужое» в интерпретации женского и мужского начала в повести… 101

принимает все, чтобы в дальнейшем дать детям хорошее образование и старт в будущее. Его действия вполне соответствуют представлениям о поведении настоящего семьянина, мужчины, которые традиционны в еврейской семье и к которым привыкли и автор произведения, и его героиня как ко всем тем, что воспитаны в них и «своим». Работая на так называемой «лужайке вечной молодости и гендер- ной вариативности» [Рубина 2017: 73], героиня Д. Рубиной сталки- вается и с неким Мэри, который был «<…> из какой‑то другой оперы» [Рубина 2017: 125]. Вспоминая его появление в их салоне, она пишет:

На первый взгляд – мужик как мужик <…>. Короче, нечто вроде укрупненного Вуди Аллена: такой мудаковатый симпатяга в сильно потрепанных джинсах. Но вот огромные, самоварного золота клипсы в ушах, и – поверх мужского свитера – бусы в три ряда, примерно той же стоимости, доллара два… <…> Явился он, оказывается, на «фэйшл» <…> [Рубина 2017: 74].

Своему адресату она признается:

Скажу тебе откровенно: вообще‑то нам не к лицу осуждать или там перебирать клиентов, мы в своем отточенном мастерстве должны быть покладисты и бес- страстны. Но эта, блин, офелия, с самого начала вызвала у меня какое‑то … брез- гливое отторжение. Понимаешь, я живу здесь почти четверть века, а это срок по- чище лагерного; необратимые процессы в мозгу, конечно, происходят, ибо бытие, как ни крути, наше сознание еще как обминает. Но все же насчет разных гендер- ных затей и прочих карнавальных забавок у нас, у советских, крепкая закваска и собственная железобетонная камасутра. Мы – люди просмоленные комсомолом, и жить посреди гостеприимной чужбины с ее декларативной свободой морали предпочитаем, так сказать, старым казачьим способом. К тому же, я терпеть не могу, когда во время процедуры мужики издают томные стоны. Лежи и молчи, козел, или храпи, черт с тобой, но не изображай здесь не- земное блаженство, когда я на твоей морде прыщи давлю [Рубина 2017: 74].

Пришедший клиент говорил, раздражая Галину вопросами «женственно ли он выглядит?», и героиня «<…> виртуозно уходила от ответа, старалась пере- вести разговор в другую плоскость – чем, мол, занимаешься, Мэри, где работа- ешь?» [Рубина 2017: 75]. Узнав, что он пишет рецензии на спектакли и фильмы, Галина призналась, что также работала раньше в газете, и это потом послужило началом их тесных контактов. Почти каждый день Мэри приходил к Резвиной, и ей даже нравилось разговаривать с этим начитанным, эрудированным чело- веком. Позднее ей стало известно, что настоящее имя его Джонатан, он имеет славянские и еврейские корни, и после гибели в катастрофе родителей он унас- ледовал очень приличное состояние, которым распоряжается из пансиона для престарелых полубезумная бабка. Успевший «сделать докторат и получить сте- пень» по астрофизике сводный брат Джонатана Генри–– болен той же болезнью, 102 Ludmiła Szewczenko

что Стивен Хокинг, и дни его сочтены. Заботливый до умопомрачения Мэри счи- тает, что Генри необходимо присутствие женщины, и решает ему предоставить его, сменив собственный пол. Интерпретируя в целом по‑своему женское и муж- ское начало, Мэри с уверенностью заявляет, что «<…> женское общество –– это не только секс… <…> Это обаяние более тонких, более глубоких отношений» [Рубина 2017: 220]. Отсюда его сотворенный «под женщину» вид и не очень естественное для мужчин поведение. Героиня сочувствует Мэри, которому в ходе программ трансформации при- шлось многое пережить, чтоб придать себе женственный облик: «Страшно представить, сколько здоровья ему все это стоило; гормональные таблетки, не- бось, пожизненно будет принимать. А про деньги я уже не говорю» [Рубина 2017: 227], –– замечает она. В один из дней Мэри с радостью демонстрирует Резвиной свою новую внешность и сообщает, что их с Генри дом уже «<…> оза- рен присутствием настоящей женщины» [Рубина 2017: 239]. Однако его радость непродолжительна: брат умирает, и Мэри впадает в депрессию. Отношение Резвиной к Мэри претерпевает свою эволюцию от его полного неприятия, откровенной брезгливости и насмешек –– до интереса к нему как к хорошему собеседнику и человеку, а впоследствии и симпатии, уважения как к заботящемуся о брате. Однако ни женщину, ни мужчину она в нем не видела. Внешнее подражание «дамам» ее поначалу смешило, порой раздражало, и мыс- ленно Резвина называла Мэри «придурком», «больным», «сумасшедшим». При этом она замечала, что все с ним «<…> гораздо сложнее: лицо его напоминало партитуру какой‑то сложной современной музыки – и гротескной, и трагиче- ской, и в чем‑то издевательской… и молящей» [Рубина 2017: 77]. Не соответ- ствовал Мэри и традиционным в ее среде представлениям о маскулинности: отец Резвиной – фронтовик и участник Второй мировой войны, как и ее муж Санек – баллонист и инструктор по парашютному спорту, – и выглядели, и во всем вели себя по‑другому. Не могла она отнести Мэри также и к геям, ибо ка- кой‑либо страсти к мужчинам в нем не замечала. Лишь когда Генри нестало, она, наблюдая за Мэри, читая статьи о таких, как он, поняла, что он всего‑на- всего асексуал – человек, не испытывающий влечения вообще ни к какой особи. В своем очередном послании она объясняет писательнице, что такие люди:

<…> сами не могут в себе разобраться, и всю жизнь так и живут одинокими ник- чемными сколками рода человеческого. И что, оказывается, неправильно – сми- риться с этим, неправильно опустить руки. Это и правда сбой в программе, не- догляд природы, забывшей научить человека сексуальному влечению. Мы‑то все рождаемся уже обученные, уже с этой программой внутри, только запускается она позже. А у них, у таких вот мэри, заблудившихся в именах и понятиях, про- грамма не запускается, ибо нет механизма, нет кнопки запуска. И тогда… …Тогда надо запустить ее вручную; потрудиться надо, терпеливо обучить их стремлению к любви – вот как Оливия учит слепоглухонемых обратиться к этому миру, не отвергать его, сказать ему наконец привет.И, может быть, это – самое милосердное, что можно сделать [Рубина 2017: 307‑308]. «Свое» и «чужое» в интерпретации женского и мужского начала в повести… 103

Поняв это, Резвина сама учит Мэри, как быть мужчиной сначала в постели, а позже и в жизни, в других ситуациях и контактах, включая его подсознательно в круг уже не «других», а «своих» по понятным и близким ей человеческим пред- ставлениям и возможному поведению в соответствии с полом. Подобное отношение Резвиной к Мэри отнюдь не случайно. Гибридная идентичность Галины, ее сверхэмпатия и заниженность этноцентризма благо- приятствуют в ее личных контактах с людьми самых разных национальностей, а отсюда – и ориентаций. Одновременно на мир она смотрит глазами еврейки, и женское и мужское начала в их понимании ею трактуются в соответствии с на- циональной традицией и современным прочтением Торы. Известно, что в Торе написано: «„Не ложись с мужчиною, как с женщиною, ибо мерзость это” (Левит 18:22). <…> Лесбизм также запрещается раввинистической традицией и лите- ратурой. Этот запрет базируется на стихе Торы „Не следуйте путем Египта, где вы жили раньше, ни Кнаана, куда я вас веду.” (Левит 18:3)» [Иудаизм и гомо- сексуальность]. Традиционно текст Торы всегда трактовали «<…> как запрет на любую гомосексуальную половую активность. Однако эта точка зрения в по- следнее время стала подвергаться сомнению во многих „модернизированных” течениях иудаизма» [Иудаизм и гомосексуальность]. В частности, раввин Ми- хаэль Кориц пишет:

Сексуальные связи между мужчинами включены в перечень запрещенных Торой половых связей наряду, например, с запретом для мужчины связи с чужой женой или с женщиной, не прошедшей очищение в микве. Это серьезный запрет, но сам по себе такой запрет в наше время не закрывает еврею вход в синагогу и не снимает с него обязанность соблюдать остальные заповеди. Физиологическая склонность переноса сексуального влечения на особ своего пола является откло- нением от здорового состояния. То, что такое отклонение может быть во многом врожденным, никоим образом не делает его нормой. С другой стороны, человек не виноват в том, что он родился с таким отклонением. Вважнно твердо понимать, что пока человек не сошел с ума, любое физиологиче- ское или психологическое изменение, к каким бы поступкам оно его не побужда- ло, над ним не властно, и лишь сам человек решает, подчиниться своим страстям или устоять и выдержать испытание. Другими словами, заявление, что родивши- еся с сексуальным влечением к своем полу. не могут совладать с собой, означает, что гомосексуалистов объявляют сумасшедшими. Вряд ли к такому признанию своих прав они стремятся. Если же мы признаем за людьми с гомосексуальными склонностями свободу выбора, то, значит, им выбирать, соблюдать законы Торы или нет [Кориц].

К тому же Тора учит не отвергать «других», а понять и помочь им. М. Кориц подчеркивает:

Проблема поддержки тех, кто оказался не как все, занимает важное место в иу- даизме. Также справедливым представляются требования равенства прав и воз- можностей людей с сексуальными отклонениями – как и забота о людях с раз- личными физическими и психическими ограничениями. Но, к сожалению, под 104 Ludmiła Szewczenko

лозунгом равенства и прав зачастую пропагандируется гомосексуализм как один из вариантов сексуальной жизни, правомочный наряду с остальными (включая право на однополые браки). Такой подход неприемлем <…>. поддержка пропа- ганды гомосексуализма – это всегда нанесение ущерба кому‑то из тех, кто в дру- гой ситуации мог бы построить нормальную семью. <…> иудаизм относится хо- рошо ко всем людям, включая геев, но относится негативно к гомосексуализму и его пропаганде [Кориц].

Ни Д. Рубина, ни ее героиня не пропагандируют ни лесбиянство, ни гомосексуа- лизм. Их отношение к геям и лесбиянкам, и то, что Резвина помогает несчастному Мэри найти себя настоящего, обрести радость жизни – понятно и поучительно. Оно идет в унисон с тем, как развиваются взгляды на данную проблематику в США и на их исторической родине, в Израиле. Ни для кого не секрет, что еще в 1973 г. в США, в Нью‑Йорке появляется «очень „голубая”» Синагога Beit Simchat Torah, духовным лидером которой является госпожа Шарон Клайнбаум (большинство традиционных синагог – не реформистских – не принимают женщин на пост раввина), руководство которой поставило целью «строить отношения с общиной, устраивать мероприятия и организовывать проекты, во главе которых встанут ев- реи из бывшего СССР <…>» [Купчинецкая 2014]. В Еврейском культурном цен- тре в Манхэттене (Jewish Community Ctnter‑JCC) постоянно проходят собрания, конференции с представителями международного ЛГБТ‑сообщества, которые также являются евреями, в защиту прав геев, транссексуалов и лесбиянок [Купчи- нецкая 2014] во всем мире, в том числе, в странахбывшего СССР. Известно также, что еще 25 марта 1992 г.

Раввинское собрание консервативных иудеев выпустило постановление, соглас- но которому образ Бога отражен в каждом человеческом существе, независимо от его сексуальной ориентации, и выразило озабоченность тем, что евреи, являю- щиеся одновременно геями или лесбиянками, подвергаются не только давлению антисемитизма, но и постоянным угрозам физического насилия или гомофобным реакциям отторжения, неприятия, ненависти [Консервативный иудаизм].

Раввинское собрание постановило, что оно отдает предпочтение гетеросексу- альности как соответствующей его традиции, в то же время: оно также поддер- живает «<…> полные гражданские права и равноправное участие геев, лесби- янок, бисексуалов и транссексуалов» в их национальной и религиозной жизни; а также отвергает и осуждает «<…> преступления и насилие против гомосексу- алов и лесбиянок в нашем обществе» [Консервативный иудаизм]. Если раньше в США гомосексуалисты и лесбиянки категорически осужда- лись ортодоксальными евреями, что «приводило их к депрессии, иногда – к са- моубийству, или вынуждало покинуть общину и уйти в светское общество» [Ор- тодоксальные евреи сочетают браком лесбиянок и геев], то теперь, благодаря «поддержке ассоциации „Aнахну”, цель которой – знакомство и оказание даль- нейшей помощи геям и лесбиянкам с твердыми религиозными убеждениями, желающими создать семью друг с другом» и иметь потомство, можно встре- «Свое» и «чужое» в интерпретации женского и мужского начала в повести… 105

тить случаи, когда ортодоксальные евреи сочетают их браком, чтобы они могли «остаться частью религиозной общины, соблюдать заповеди Торы и растить де- тей» [Ортодоксальные евреи…]. Причем в данном случае речь идет даже о ре- лигиозном браке. Включение многих цитат из различных источников в данной статье не слу- чайно, ибо целью ее было представление той проблематики, на которой сосредо- точены поиски осмысления женского и мужского начала в параметрах «своего» и «чужого» и относительно национальной традиции, стереотипов мышления героини, которая, как и автор, сформировалась и продолжает жить в поликуль- турной среде. Те вопросы, которые Д. Рубина поднимает в произведении, ос- мысление их и решение, в наше время, когда, к сожалению, наблюдается рост неприятия тех, кто «другой», и агрессии, актуальны. Как отмечает Виктория Купчинецкая, каждое общество ныне состоит из различных социальных, этни- ческих и религиозных групп. Только «<…> уважительное внимание общества к опыту другого, к опыту меньшинства может гарантировать, что все граждане будут чувствовать себя нормально» [Купчинецкая 2014]. И повесть Д. Рубиной этому только способствует. Анализ же ее поэтики – это задача дальнейших ас- следований.

Библиография

Васильева Л., 2012, Дина Рубина: Дрессировать мужа не надо. Лучше здоровый скан- дал. Беседа с Ларисой Васильевой, www.telesem.ru/heroes/2012‑10‑23‑06‑44‑00/69 89‑dina‑rubina‑dressirovat‑muzha‑ne‑nado‑luchshe‑zdorovyj‑skandal (11 07.2016). Зинченко В., 2003, «Свое» и «чужое» в стихотворении Т.Г. Шевченко, [в:] его же, Свое и чужое в европейской культурной традиции, Нижний Новгород. Зусман В.Г., 2001; Диалог и концепт в литературе, Нижний Новгород. Иудаизм и гомосексуальность, https://ru.wikipedia.org/wiki/ (11.05.2019). Каменева К.Д., 2008, «Свое» и «чужое» в культуре русской эмиграции «поколения полутора»: на примере творчества Г. Газданова, Дис. канд. филолог. н., Москва. Кацура А.Г., 2002, Проблема «Своего» и «Чужого» в творчестве Йозефа Рота, Дис. канд. филолог. н., Москва. Козлик И.В., 2009, Мультикультурализм и методологические проблемы литерату- роведения, «Вестник Томского государственного университета», Серия: Филоло- гия, № 2 (6), Томск. Козлов Ю., 2004, Проблема национальной / этнической идентификации в творче- стве Дины Рубиной, „Literatūra” № 46 (2). Кон И., 2009, Мужчина в меняющемся мире, Москва. Консервативный иудаизм (Масорти), https://ru.wikipedia.org/wiki (11.05.2019). Кориц М., Как иудаизм относится к геям?, Habad.RU, https://ru.chabad.org/library/ article_cdo/aid/1880011 (12.05.2019). Купчинецка В., 2014, Геи и евреи в России и в США, «Голос Америки», 12 янва- ря, 20.33, https://www.golos‑ameriki.ru/a/gay‑and‑jewish‑experience‑in‑russia‑and‑u sa/1828474.html (1.04.2019). 106 Ludmiła Szewczenko

Легмер А.А., 2001, Особенности вербализации бинарно‑понятийной оппозиции «свои – чужие» в художественной публицистике Гюнтера Вальфа, Дис. канд. филолог. н., Ставрополь. Митина Э., 2002, «Проездом» с Диной Рубиной. Беседа с писательницей, «Алеф», № 8, Нью‑Йорк – Москва – Иерусалим. Мяновска И., 2003, Дина Рубина вчера и сегодня, Toruń. Опарина Е.Ю., 2009, «Свое» и «Чужое» в художественном мире Ф. Верфеля, Дис. канд. филолог. н., Нижний Новгород. Ортодоксальные евреи сочетают браком лесбиянок и геев, https://news.rambler.ru/ middleeast/11192049‑ortodoksalnye_evrei‑sochetayut_brakom_lesbiyanok_i_geev/ (12.05.2019). Петроченко М.Н., 2005,Семантический компонент «свой» / «чужой» в фольклорном и диалектном бытовом тексте, Дис. канд. филолог. н., Томск. Ронкин А., 2013, Геи и евреи – названы пять общих качеств, ZAHAV.RU, 20.08. 08:25, https://mnenia.zahav.ru/articles/3249/gay_i_evrei (21.03.2019). Рубина Д., 2017, Бабий ветер, Київ. Сметская О., 2016, Дина Рубина: «Эмиграция – строгий учитель. Из тех, кто розга- ми учит», «Факты», 12.05, http://fakty.ua/216609‑dina‑rubina‑emigraciya‑strogij‑uc hitel‑iz%20 tech‑kto‑rozgami‑uchit (7.05.2019). Фрейд З., 1999, Введение в психоанализ. Лекции 16‑35, Пер. Г.В. Барышникова, Санкт‑Петербург. Хлыщева Е.В., 2013, Мультикультурализм: за и против, http://www.rusnauka. com/28_NPM_2013/Philosophia/4_145493.doc.htm (21.03.2019). Шафранская Э.Ф., 2008, Мифопоэтика иноэтнокультурного текста в русской про- зе ХХ‑ХХI века, Автореферат дис. ... д‑ра филол. наук, Волгоград. Шевченко Л., 2017, Польское и украинское как «свое» в поликультурном простран- стве Львова в романе Д. Рубиной «Синдром Петрушки», [в:] Obce/swoje. Miasto i wieś w kulturze Bialorusi, Polski, Rosji, Ukrainy, Kraków.

Transliteration

Vasilʹeva L., 2012, Dina Rubina: Dressirovatʹ muža ne nado. Lučše zdorovyj skandal. Beseda s Larisoj Vasilʹevoj, www.telesem.ru/heroes/2012‑10‑23‑06‑44‑00/6989‑dina ‑rubina‑dressirovat‑muzha‑ne‑nado‑luchshe‑zdorovyj‑skandal (11 07.2016). Zinčenko V., 2003, «Svoe»i «čužoe» v stihotvorenii T.G. Ševčenko, [v:] ego že, Svoe i čužoe v evropejskoj kulʹturnoj tradicii, Nižnij Novgorod. Zusmanv G., 2001, Dialog i koncept v literature, Nižnij Novgorod. Iudaizm i gomoseksualʹnostʹ, https://ru.wikipedia.org/wiki (11.05.2019). Kameneva K.D., 2008, «Svoe»i «čužoe» v kulʹture russkoj èmigracii «pokoleniâ polutora»: na primere tvorčestva G. Gazdanova, Dis. kand. filolog. n., Moskva. Kacura A.G., 2002, Problema «Svoego» i «Čužogo» v tvorčestve Jozefa Rota, Dis. kand. filolog. n., Moskva. Kozlik I.V., 2009, Mulʹtikulʹturalizm i metodologičeskie problemy literaturovedeniâ, «Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta», Seriâ: Filologiâ, № 2 (6), Tomsk. «Свое» и «чужое» в интерпретации женского и мужского начала в повести… 107

Kozlov Û., 2004, Problema nacionalʹnoj / ètničeskoj identifikacii v tvorčestve Diny Rubinoj, „Literatūra” № 46 (2). Kon I., 2009, Mužčina v menâûŝemsâ mire, Moskva. Konservativny jiudaizm (Masorti), https://ru.wikipedia.org/wiki (11.05.2019). Koric M., Kak iudaizm otnositsâ k geâm?, Habad.RU, https://ru.chabad.org/library/ article_cdo/aid/1880011 (12.05.2019). Kupčineckaâ V., 2014, Geii evrei v Rossii i v SŠA, «Golos Ameriki», 12 ânvarâ, 20.33, https://www.golos‑ameriki.ru/a/gay‑and‑jewish‑experience‑in‑russia‑and‑u sa/1828474.html (1.04.2019). Legmer A.A., 2001, Osobennosti verbalizacii binarno‑ponâtijnoj oppozicii «svoi– čužie» v hudožestvennoj publicistike Gûntera Valʹfa, Dis. kand. filolog. n., Stavropolʹ. Mitina È., 2002, «Proezdom» s Dinoj Rubinoj. 2002, Beseda s pisatelʹnicej, «Alef», № 8, Nʹû‑Jork – Moskva – Ierusalim. Mânovska I., 2003, Dina Rubina včera i segodnâ, Toruń. Oparina E.Û., 2009, «Svoe» i «Čužoe» v hudožestvennom mire F. Verfelâ, Dis. kand. filolog. n., Nižnij Novgorod. Ortodoksalʹnye evrei sočetaût brakom lesbiânok i geev, https://news.rambler.ru/mid dleeast/11192049‑ortodoksalnye_evrei‑sochetayut_brakom_lesbiyanok_i_geev/ (12.05.2019). Petročenko M.N., 2005, Semantičeskijkomponent «svoj» / «čužoj» v folʹklornom i dialektnom bytovom tekste, Dis. kand. filolog.n., Tomsk. Ronkin A., 2013, Gei i evrei – nazvany pâtʹ obŝihkačestv, ZAHAV.RU, 20.08. 08:25, https://mnenia.zahav.ru/articles/3249/gay_i_evrei (21.03.2019). Rubina D., 2017, Babij veter, Kiïv. Smetskaâ O.,2016, Dina Rubina: «Èmigraciâ – strogijučitelʹ. Iz teh, kto rozgami učit», «Fakty», 12.05, http://fakty.ua/216609‑dina‑rubina‑emigraciya‑strogij‑uchitel‑iz tech‑kto‑rozgami‑uchit (7.05.2019). Frejd Z., 1999, Vvedenie vpsihoanaliz. Lekcii 16‑35, Per. G.V. Baryšnikova, Sankt‑Peterburg. Hlyŝeva E.V., 2013, Mulʹtikulʹturalizm: za i protiv, http://www.rusnauka.com/28_ NPM_2013/Philosophia/4_145493.doc.htm (21.03.2019). Šafranskaâ È.F., 2008, Mifopoètika inoètnokulʹturnogoteksta v russkoj proze XX‑XXI veka, Avtoreferat dis. ... d‑ra filol. nauk,Volgograd. Ševčenko L., 2017, Polʹskoe i ukrainskoe kak «svoe»v polikulʹturnom prostranstve Lʹvova v romane D. Rubinoj «Sindrom Petruški», [v:] Obce/swoje. Miasto i wieś w kulturze Bialorusi, Polski, Rosji, Ukrainy, Kraków.

Summary

„One’s own” and „someone else’s” in the interpretation of the feminine and the masculine in Dina Rubina’s novel The Babi Breeze

The charakter in Dina Rubina’s novel The Babi Breeze, like the author herself, grew up in a multicultural environment. Her intrinsic cross‑cultural experience of perceiving and discovering the world helps her in her work with people of different nationalities, as well 108 Ludmiła Szewczenko as in her understanding of those who she had never come across with, such as transsexuals, bisexuals, asexuals, gays and lesbians. She looks at the world through the eyes of a Jew who has lived for many years outside the USSR. By the will of the author, she views and breaks all representatives of sexual minorities into „one’s own” and „someone else’s” according to the notions adopted back in childhood, national tradition, according to the Tora and Rabbi teachings. The latter ones are presented implicitly in the text, and do not disturb the intimate tone of the letters which make uh the text of the novel itself.

Key words: „one’s own”, „someone else’s”, gender, tradition, sexual minority P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 109-118 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.298

Received: 23.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Ремейк биографии в современной российской новой драме

Ольга Багдасарян ORCID: 0000-0003-3212-3788

Уральский государственный педагогический университет Екатеринбург, Россия [email protected]

Ключевые слова: современная литература, биография, новая драма, ремейк

Ю. Лотман видел залог популярности биографического жанра в гибком со- четании в нем вымысла/фикциональности и документальности/эффекта под- линности: «Биография соединяет для читателя эстетические переживания, родственные тем, которые возбуждает слияние игрового и документального ки- нематографа: герой – как в романе, а сознание подлинности – как в жизни» [Лот- ман 1985: 228]. При этом развитие жанра показывает, что авторы биографий чувствуют все большую свободу в определении пропорций документального и художественного (не случайно ХХ век дал нам такие понятия как «беллетри- зированная биография» и «квазибиография»). Переосмысление жанра осуществляется в современной российской драма- тургии, которая отмечена всплеском интереса к жизни замечательных людей. Об этом интересе свидетельствуют пьесы Пленные духи, Голубой вагон Бр. Пресняковых, Глаза дня (фильмовая мелодрама о жизни шпионки Мата Хари), Братья Че, Сахалинская жена Е. Греминой, Кровавыя барыни Дарьи Салтыко- вой, московской столбовой дворянки, правдоподобное и елико возможно досто- верное жизнеописание, Славянский базар В. Леванова и многие другие тексты. Названные произведения основываются на «чистом вымысле» и на творческой реинтерпретация фактов жизни реального человека, документов, декораций времени, исторического фона, художественных текстов. Условно обозначенные как «ремейки биографий», подобные произведения предполагают деконструк- цию «текста-первоисточника» (в роли которого выступает «жизненный текст» отдельного человека), его перекодирование для выражения ценностно-смысло- вой позиции автора [Барковская 2008: 441]. 110 Ольга Багдасарян

Один из современных драматургов, который наиболее последовательно ра- ботает с биографическим материалом – М. Хейфец (русскоязычный автор, жи- вущий в Израиле). Пьесы его неоднократно ставились во многих театрах РФ. Обратимся к двум его относительно свежим текстам: Как Циолковский летал на Луну и Кабаре «Астория». Обе пьесы носят откровенно сатирический характер, толчком для их на- писания послужили вполне конкретные события. В пьесе по мотивам жизни Циолковского на злободневность намекает финальное посвящение «Достиже- ниям всего мирового ракетостроения…». Однако основным способом спрово- цировать чтение через призму происходящих в реальности событий становится датировка пьес. Не случайно Хейфец аккуратно обозначает не только год, но и месяц создания: так, Кабаре «Астория» написана в августе 2014 года, и анш- люс Австрии, который становится в ней важным сюжетным событием, прямо рифмуется с присоединением Крыма Россией. Мытарства Циолковского, благо- даря датировке («2013»), заставляют вспомнить «успехи» космических держав в 2012-2013 гг.: скандалы, связанные с Роскосмосом, неудачные запуски «Про- тона» и «Зенита SL», ракетные бомбардировки Сирии США в 2013 г. и т.д. Характерно, что в качестве «документальной» (фактической) основы для пьес драматург использует материалы Википедии – универсальной интер- нет-энциклопедии, организованной по принципу «вики» (то есть предостав- ляющей пользователям возможность создавать новые страницы и править уже существующие) и желающей приобщить «посетителей к непрерывному процес- су создания и сотрудничества, который постоянно меняет вид сайта» [Википе- дия]. Википедия – один из самых используемых интернет-ресурсов в мире, ин- формация оттуда общедоступна и, как правило, понятна. В то же время, это не академическая энциклопедия, для пользователя она зачастую выступает в роли «ненадежного рассказчика». Документальность биографий, представленных в Википедии, очень условна, а возможность редактировать страницы указывает на то, что всякие претензии на окончательность и завершенность в данном слу- чае бессмысленны. Таким образом, уже фактическая основа, которую избирает драматург, проблематизирует важный для биографии как жанра элемент «прав- дивости» и «подлинности». На принципиальную значимость для пьес фикциональной составляющей указывают подзаголовки рассматриваемых пьес («арт-мистерия по мотивам», «буф-фантазия на тему»). Они, а также сам способ обращения с фактическим ма- териалом, сближают работы М. Хейфеца с пьесами-фантазиями Григория Гори- на, в которых «фантазия» была и жанровым подзаголовкам (подразумевающим импровизационную свободу в конструировании образа мира), и обозначением метода драматурга, выстраивающего свое произведении как «размышление на уже известную / заданную тему», и знаком верности автора творчеству и игре как отчетливо осознаваемым эстетическим и этическим константам. Действительно, обе пьесы Хейфеца – пьесы о героях-фантазерах, художни- ках, воспринимаемых окружающими как безумцы. Ремейк биографии в современной российской новой драме 111

Как Циолковский летал на Луну (2013) основывается на некоторых фактах биографии ученого, связанных с его жизнью в городе Боровске в период с 1880 по 1892 гг. В биографической арт-мистерии Циолковский задумывает создать реактивную ракету для полета в космос. В реализации амбициозного замысла ученому помогает корреспондент, организующий вокруг события настоящую PR-акцию, которая, однако, освещает проект Циолковского как спасательную экспедицию по эвакуации с Луны застрявших там «братьев по разуму». Как ка- жется корреспонденту, именно такая подача событий привлечет большую ауди- тории (а значит – и пожертвования). Для дальнего путешествия на ракете нужно горючее (самогон), поэтому Циолковский изготавливает змеевик, повышающий продуктивность самогонного аппарата, и отдает его жителям города в обмен на топливо, которое они обязуются произвести. Проект терпит крах: доступность самогона превращает Боровск в город агрессивных спившихся людей. В финале пьесы Циолковский чудесным образом покидает Землю – летит на Луну к ожи- дающим его инопланетянам. В пьесе линия Циолковского перебивается монтажными врезками, отсыла- ющими к современности: сценами из Центра космических исследований, из Центрального разведывательного управления, отправляющего в космос шпио- на, из бункера сил стратегического назначения неизвестной державы и т.д. Все микросюжеты сходятся в финальном событии апокалипсиса:

Генерал с остервенением поёт песню «Варяг». Наливает себе стакан водки. Вы- пивает. А под конец со всей силой давит на красную кнопку. Раздаётся грохот взлетающей ракеты [Хейфец 2013]1.

В финале «диск бесконечно красивой планеты Земля» внезапно озаряется вспышками взрывов, но Циолковский уже на Луне:

Циолковский с инопланетянами смотрят на картину разразившегося апокалипсиса.

Затем все вместе садятся в ракету и улетают в космическую даль. Как можно дальше. В космическую бесконечность от того, что осталось от города Боровск, да и от всей планеты Земля.

Автор, конечно, лукавит, указывая, что опирается только на Википедию: в действительности пьеса включает в себя и цитаты из фантастической повести Циолковского «На Луне», и интерпретацию основных идей ученого, изложен- ных им в научных трудах. Тем не менее, основная модальность пьесы – фарсо- вая. Достигается она отчетливой театрализацией мизансцен, в которых на пер- вый план выходит игра, занимательность действия (такова, например, сцена, где герои на городском собрании объясняются с помощью свистков, п.ч. «приказано

1 Здесь и далее текст цитируется по этой публикации на сайте автора. 112 Ольга Багдасарян

всем ярым матерщинникам выдать по свистку», а Циолковский, поначалу не понимающий принципов такого странного общения, быстро осваивает новый «язык»). Большое количество бытовых подробностей «опрокидывает» фигуру Циол- ковского (почти «канонизированную» в советскую эпоху) в карнавальную сти- хию народной жизни с характерными для нее пьянством и бесшабашностью/ вольницей (так, жители Боровска соглашаются на участие в космическом про- екте, потому что смогут варить в три раза больше самогона; попытки мужиков наказать Циолковского в финале пьесы объясняются тем, что горючего «людям не хватает, а он ещё хотел в эту ендовину его лить»). Порождением стихии народной жизни выглядит в пьесе фигура Менделеева, чье появление объясняется не только реальным фактом биографии Циолковско- го (тот действительно писал академику в надежде, что труд его жизни будет взят Менделеевым под покровительство), но – в первую очередь – мифологическим потенциалом, которым обладает образ Дмитрия Ивановича в народной культуре. Как известно, именно ему (ошибочно) приписывают открытие формулы насто- ящей «русской водки». В пьесе Хейфеца Менделеев проверяет собственные от- крытия на себе, то есть «Смешивает. Нюхает, Выпивает». Как было отмечено, образ России, возникающий в пьесе, отчетливо связыва- ется с мотивами пьянства (пьют мужики из Боровска, пьет Менделеев – истин- но народный ученый, пьет генерал, прежде чем запустить в космос «плохую» ракету), однако стереотипно представлена в пьесе не только Россия, но и США (это шпионы, пиво и аморальный образ жизни). В одной из первых сцен с аме- риканского шпиона сваливаются штаны, потому что с советских времен всем шпионам предписывается срезать пуговицы (см. песню Евгения Долматовского Коричневая пуговка, 1939 год). В пьесе много шутливого и смешного, некоторые мизансцены доведены до уровня клоунады – и потребуют от актера не психологической игры, а физи- ческой дисциплины. Пьеса предполагает знание читателем современного кон- текста, здесь сатирическому осмеянию подвергаются шпиономания, соревнова- тельность в освоении космоса, бездарность управления и глупость чиновников, лишенных не только всякого научного представления о космосе, но и необходи- мого в этом деле энтузиазма, интереса. В наиболее эксцентрических мизансценах пародируются успехи космонавти- ки и отечественной науки: так, создание российского навигатора (видимо, име- ется в виду ГЛОНАСС) подстегивается соревнованием с американцами, однако неквалифицированность кадров и недостаточность ресурсов приводит к тому, что космонавт объясняет дорогу всем желающим, «высунувшись» из ракеты. Образ космоса является в пьесе ключевым. Собственно, композиция арт-ми- стерии, в которой соединяется прошлое и современность, намечает зарождение идеи покорения космоса (проводником ее является Циолковский) и показывает современное состояние мировой космонавтики. В пьесе неслучайно звучат со- ветские песни, в которых космос представлен как часть коллективной мечты о Ремейк биографии в современной российской новой драме 113

счастливых временах человечества, советской утопии, – они подчеркивают кон- траст между мифом об освоении космоса и его воплощением. Несмотря на шаржированность образа Циоковского (укрупнены его чуда- чества, из Википедии намерено отобраны те факты, которые подчеркивают странности героя), отнюдь не он оказывается самым эксцентричным персона- жем. Абсурдны не идеи героя (хотя именно так их воспринимают окружающие), абсурдна действительность: ее грубая конкретика вступает в противоречие с аб- страктностью и всеохватностью научных концепций Циолковского, мечтающе- го о космических полетах, но всякий раз сталкивающегося с предельно «обы- товленным» пониманием своих научных идей. В пьесе Как Циолковский летал на Луну идея космоса как вековой мечты человечества (транслятором которой в российской и советской культуре и был Циолковский – ученый-самоучка, энтузиаст космических путешествий, автор теории «научного космизма») спроецирована на сегодняшнюю повседневность. Открытая пародийность, фарсовость пьесы целит не в фигуру Циолковского, который единственный спасается / эвакуируется из происходящего на земле апокалипсиса, а на вечную глупость, бездарность русской жизни, в которой уче- ному-фантазеру (как и Мюнхгаузену из пьесы Г. Горина) нет места (эти две фи- гуры сближены и образом Луны, на которую и тому и другому нужно полететь, чтобы доказать правдивость своих фантазий). Пьеса Кабаре «Астория» – драматическая фантазия по мотивам жизни и творчества Юры Зойфера, австрийского поэта, журналиста и драматурга, участника и организатора политического кабаре в Вене 1920-х гг. Зойфер – автор острых политических пьес, сатирических песен, член социально-демократиче- ской партии, деятельность которой в 1930-ые годы запрещена. После установле- ния нацистского режима Зойфер попытался нелегально пересечь Австрийскую границу, за что был арестован и помещен в концентрационный лагерь. Умер Ю. Зойфер от тифа в 1939 году в Бухенвальде. Сюжет буф-фантазии Хейфеца опирается на некоторые факты биографии Зойфера, его пьесы (в частности – Асторию, где события происходят в вымыш- ленной стране с тем же названием). Кроме того, повышенный артистизм пьесы Хейфеца, ее нарочитая условность (и, конечно, само название) отсылают к эсте- тике кабаре, столь близкой биографическому прототипу главного героя. Действие начинается со знакомства Девушки с Героем, который приглаша- ет ее «в самую независимую, самую идеальную» страну Астория – а именно на представление кабаре, зрительный зал которого вмещает только 49 человек. Герой только что потерял работу журналиста – и решил, что применить свои творческие способности он сможет в самодеятельном театре, дающим представ- ления «на злобу дня». История любви героев намечена пунктирно, основное же действие составляют сцены с участием артистов кабаре и номера кордебалета. Каскад абсурдных мизансцен, демонстрирующих особенности жизни в Асто- рии, гротескно отражает те процессы, которые происходили в Австрии 1920- 30-х гг.: продвижение Гитлера как политической фигуры, аннексия Австрии, 114 Ольга Багдасарян

распространение идеи расовой чистоты, рост цензуры, сегрегация граждан «не- чистого происхождения» и т.д. и т.д. Герой пьесы видит свою миссию в «духовном ассенизаторстве», в конце пье- сы он говорит:

Я хотел создать здесь сумасшедший мир. Мир, лишенный логики. Мир – полный абсурда. Я надеялся: пусть хоть сорок девять человек придут и посмотрят на это. Да – это немного: всего сорок девять человек. Но эти сорок девять человек вый- дут из кабаре, оглянутся по сторонам и, может быть, скажут себе: господи, а ведь мы только что это всё видели. И как же мы во всём этом живём? [Хейфец 2014]2,

однако история переигрывает литературу. Картина постепенного «наползания» тоталитаризма, усиливающегося исто- рического безумия, противостоять которому человек не в силах, дана в пьесе в акцентировано условной форме: все исторические события остраняются через рассказ героя о них или через нарочито фарсовые сценки, в которых жизнепо- добные ситуации постепенно доводятся до абсурда. Так, выбор политического устройства для Астории приводит к тому, что стра- на объявляется парламентской республикой с единственной (и потому единой) партией, в которую решено не принимать всех «этих», «тех» и «других»; вы- ступающих в кабаре героев обвиняют в нарушении еще не написанных законов, а чистые листы, разбросанные по улицам, классифицируются правительством как самое радикальное революционное высказывание, потому что «с тем, что написано даже между строк – может бороться цензура. Но как бороться с тем, что не написано?». Абсурдной современности контрастны откровенно лирические сцены: они обрамляют пьесу, ключевым для условных пролога и эпилога становятся обра- зы сердца и звездного неба, которые постепенно приобретают характер поэти- ческих символов (сердце как символ человеческой жизни, звезды – знак связи судьбы каждого отдельного человека с судьбой вселенной). Особая роль отведена в пьесе музыке (музыкальные инструменты даже включены в список действующих лиц, именно с ними знакомит условного зри- теля Герой). Музыка работает как звуковой эквивалент происходящих событий (выстрелы – удар рабочего барабана), участвует в метафоризировании действия – переводе его на уровень поэтических обобщений:

Большой барабан продолжает отбивать удары сердца. Правда, они теперь звучат несколько глуше. Внезапно ритмичный бой большого барабана перекрывает хлёсткий, как выстрел, удар Малого Барабана. Потом ещё и ещё… С каждым таким ударом с ночного небосклона вдруг исчезают одна за другой сразу несколько звёзд.

2 Здесь и далее текст цитируется по данной публикации. Ремейк биографии в современной российской новой драме 115

Вот Малый Барабан разразился целой пулемётной очередью. И сразу померкла ещё почти половина звёзд.

Музыка в пьесе выступает как всеобъемлющий артистический код – особый способ описания мира (она рассказывает и о чувствах героя, когда он влюблен, и о его страхах, она аккомпанирует всему происходящему в Астории, она начи- нает и завершает пьесу), однако музыка не может изменить мир. Трагический пафос пьесы связан с признанием бессмысленности искусства перед хаосом истории: так, в финале красота слова «Бухенвальд» (буковый лес) не отменяет ужаса, происходящего в этом месте. Хейфец переворачивает известную формулу Гегеля о том, что история по- вторяется «сначала как трагедия, потом как фарс»: в «Кабаре история» фарсы пророчествующего героя повторяются как трагедия. Итак, М. Хейфец строит свои пьесы на биографическом материале, при этом фактическая основа пьес чрезвычайно размыта, иронически обыграна. Однако отказываясь от жизнеописания персонажей, от попытки восстановления логики их судьбы, от психологической нюансировки характеров, даже – от использо- вания имени как прецедентного элемента (в Кабаре Астория герой, например, назван просто – «Герой»), Хейфец тем не менее не отказывается от «сверхнагру- женной семантики цельности» [Дубин 2001: 106] как неотъемлемого атрибута персонажа: фигуры «чудаков» Циолковского и Юры Зойфера – это эмблематич- ные образы индивидуальной целостности, через столкновение с которым ос- мысляется хаос повседневности или хаос истории и современности. В этом смысле показательная еще одна пьеса М. Хейфеца [2012], получив- шая в 2012 году премию «Золотая маска». Спасти камер-юнкера Пушкина – пье- са-монолог 50-летнего героя Миши Питунина, собирающегося на Черную речку, чтобы спасти поэта. Питунин рассказывает о своих «отношениях с классиком», который сопровождает среднестатистического российского человека в течение всей жизни (в детском саду читают сказки Пушкина, в школе Пушкина «прохо- дят» почти в каждом классе; даже в армии герой сталкивается с культом поэта). Нелюбовь Питунина к «солнцу русской поэзии» постепенно превращается в ис- креннюю заинтересованность и восхищение. Для пьесы Хейфеца принципиально важен исторический контекст. Моло- дость героя приходится на советское время, а зрелость, отягощенная семейны- ми проблемами и одиночеством, – на постсоветские 1990-ые, когда происходит окончательный крах экономической и политической систем. Важно, что в этой ситуации социальной неопределенности для героя, как ни парадоксально, имен- но Пушкин оказывается константой и точкой опоры, а размышления о судьбе поэта заменяют герою рефлексию о собственной жизни. Так в пьесе Хейфе- ца поверх сюжета, в котором происходит переосмысление истории смерти А.С. Пушкина, конструируется новый сюжет. Пушкин оказывается для героя образ- цом «целостности» человеческой судьбы, и именно через взаимодействие с фи- гурой классика происходит постепенное обретение собственной идентичности. 116 Ольга Багдасарян

Ремейки биографий, созданные М. Хейфецем в 2000-ые гг., могут быть про- читаны как рефлексия по поводу современности – с характерными для нее «не- хваткой» идентичности, дефицитом целостности и цельности. В этих условиях биографический жанр приобретает новые качества: драматизированные био- графии представляют собой сложный конгломерат фикционального и докумен- тального, в котором факты из жизни реальных лиц перестают быть основой для создания эффекта подлинности – эти факты используются не для реконструкции характера персонажа, а для выражения авторских представлений о современно- сти, для фиксации проблемных точек. Имена собственные (Пушкин, Циолков- ский, Зойфер) выступают здесь в роли символического преобразователя: автору интересны не траектории индивидуального жизненного опыта, а «монолитные» личности, в столкновении с которыми остраняются важные черты действитель- ности. В такой функции биография действительно оказывается «полезным про- шлым» [Brooks 1918; Brintlinger 2000] – т.е. эффективным способом рассказать о своем времени, используя «прошлое», которое представляется как поступа- ющий в распоряжение биографа резервуар героев и моделей, как то, что мо- жет быть заново изобретено с помощью вымысла, и при этом сохранит пусть призрачную, но связь с реальностью. Этот механизм «пересоздания» прошлого и его связывания с настоящим и представляется наиболее интересным при ана- лизе современных пьес-биографий.

Библиография

Brintlinger A., 2000, Writing a Usable Past. Russian Literary Culture, 1917-1937, Evanston, IL. Brooks W., 1918, On creating a usable past, http://archive.org/stream/ dialjournallitcrit64chicrich/dialjournallitcrit64chicrich_djvu.txt (19.04.2019). Барковская Н.В., 2008, Историко-литературные римейки как способ интерпре- тации, [в:] ROSSICA OLOMUCENSIA XLVI-II. Sborník příspěvků z mezinárodní konference XIX. Olomoucké dny rusistů. 30.08.– 01.09.2007, Olomouc. Дубин Б.В., 2001, Слово – письмо – литература: Очерки по социологии современной культуры, Москва. Лотман Ю., 1985, Биография – живое лицо, “Новый мир”, № 2. Хейфец М., 2012, Спасти камер-юнкера Пушкина, https://mihhey.jimdo.com (19.04.2019). Хейфец М., 2013, Как Циолковский летал на Луну, https://mihhey.jimdo.com (19.04.2019). Хейфец М., 2014, Кабаре «Астория», https://mihhey.jimdo.com (19.04.2019). Ремейк биографии в современной российской новой драме 117

Transliteration

Brintlinger A., 2000, Writing a Usable Past. Russian Literary Culture, 1917-1937, Evanston, IL. Brooks W., 1918, On creating a usable past, http://archive.org/stream/ dialjournallitcrit64chicrich/dialjournallitcrit64chicrich_djvu.txt (19.04.2019). Barkovskaya N.V., 2008, Istoriko-literaturnye rimeiki kak sposob interpretatsii, [v:] ROSSICA OLOMUCENSIA XLVI-II. Sborník příspěvků z mezinárodní konference XIX. Olomoucké dny rusistů. 30.08.– 01.09.2007, Olomouc. Dubin B.V., 2001, Slovo – pis’mo – literatura: Ocherki po sotsiologii sovremennoi kul’tury, Moskva. Lotman Yu., 1985, Biografiya – zhivoe litso, “Novyi mir”, № 2. Kheifets M., 2012, Spasti kamer-yunkera Pushkina, https://mihhey.jimdo.com (19.04.2019). Kheifets M., 2013, Kak Tsiolkovskii letal na Lunu, https://mihhey.jimdo.com (19.04.2019). Kheifets M., 2014, Kabare «Astoriya», https://mihhey.jimdo.com (19.04.2019).

Summary

Biography remake in modern Russian drama

The article is devoted to biography remakes in modern Russian drama. The process of the artistic creation of biographies is specified on the material of M. Heifetz’s plays (“Astoria Cabaret”, “How Tsiolkovsky flew to the Moon”, “To Rescue Junker Pushkin”). Yu. Lotman in his works on biography (1985) explained the popularity of the genre through its transgressive position between “fiction” and “documentary”. The Russian “new drama” playwrights reconsider this peculiarity of the biography genre turning it into the slap- stick-fantasy “in the framework of one biography” or into biographical “art-mystery”. Modern dramatized biographies are a combination of fictional and documentary trends, where the facts from the lives of real people cease to be the basis for creating the effect of authenticity. The author does not reconstruct the character’s personality, the names (Push- kin, Tsiolkovsky, Soyfer) act here as a symbolic converter. M. Heifetz is not interested in the trajectories of individual life experience; he uses famous people’s biographies as the examples of “monolithic” personalities. In collision with this “wholeness” the important features of reality and its “lack of integrity” are estranged.

Key words: modern literature, biography, new drama, remake

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 119-132 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.299

Received: 1.08.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Die gegenwart der vergangenheit – die dynamik der erinnerung in Pamjati Pamjati von Marija Stepanova

Katja Grupp ORCID: 0000-0002-0994-5591

IUBH Bad Honnef, Deutschland [email protected]

Schlüsselwörter: Erinnerung, Tagebuch, Fotografie, Brief, Artefakt

Einleitung

Der Roman Pamjati Pamjati von Marija Stepanova erschien 2017 auf Russisch und fand große Resonanz in den russischen Medien [Oborin 2017]. Die Autorin des Romans ist die 1972 in Moskau geborene Marija Stepanova, die neben ihrer schrift- stellerischen Tätigkeit auch als Journalistin aktiv ist und die Internetseite Colta.ru, eine unabhängige Internetzeitung, die sich mit den Themen Kunst und Kultur befasst [vgl. www.colta.ru], mit verantwortet. Olga Radetzkaja übersetzte den Roman ins Deutsche. Auch in Deutschland wurde der Roman in auflagestarken Medien rezen- siert („Süddeutsche Zeitung“ 16. 12. 2018; „Die Zeit“ 27.2.2019) und am 7. Dezem- ber 2018 im Literarischen Quartett kontrovers diskutiert, eine Auszeichnung für das Werk einer bis dahin in Deutschland unbekannten russischen. Die Handlung des Romans ist komplex, verschiedentlich wird der Roman als Me- ta-Roman bezeichnet [Henseler 2019]. Im Werk sind „Liebesgeschichten und Reise- berichte, Reflexionen über Fotografie, Erinnerung und Trauma“ [Maria Stepanova über…] miteinander verbunden. „Die diversen Geschichten werden anhand einer weitverzweigten russisch-jüdisch-europäischen Geschichte von Ärzten, Architekten, Bibliothekaren, Buchhaltern und Ingenieuren“ (“Website Suhrkamp”) erzählt. Dabei reflektiert die Erzählerin im Roman, dass es nicht obligatorisch ist, dass diese Famili- engeschichte öffentlich erzählt wird: 120 Katja Grupp

Занятно, как подумаешь, что существенная часть усилий моих бабушек и деду- шек быланаправлена как раз на то, чтобы оставаться невидимыми. Достичь ис- комой неприметности,затеряться в домашней тьме, продержаться в стороне от большой истории с ее экстракрупныминарративами и погрешностями в миллио- ны человеческих жизней [Stepanova 2017: 16]1.

Die weiblichen Familienmitglieder stehen im Fokus der Erzählung und die Dar- stellung ihrer Biografien bildet den (sehr mäandernden) roten Faden durch den in der russischen Fassung 404 (in der deutschen Übersetzung 525) Seiten umfassenden Roman. Die hier aufgezeigten Geschichten des Meta-Romans beziehen sich auf vielfältige Weise aufeinander. Die Bezugnahme geschieht oftmals durch Medien wie Fotografi- en, Tagebücher und Briefe, deren Funktion im Erinnerungsprozess untersucht werden soll. Dabei soll die Dynamik im Erinnern der Vergangenheit herausgearbeitet werden.

Titel

Der Titel des russischen Texts besteht aus der Repetition des Substantivs Pam- jati. Die Titelgebung deutet darauf hin, dass nicht die bewegenden Ereignisse des 20. Jahrhunderts (das Jahrhundert, in dem die Handlung des Romans spielt), sondern die Reflektion das zentrale Moment darstellt. Pamjat‘ hat im Deutschen vieleBe- deutungen: Gedächtnis, Speicher, Merkfähigkeit, Erinnerung, Andenken, Gedanken, Erinnerungsvermögen. Bei den unterschiedlichsten Übersetzungsmöglichkeiten des Wortes kommt grundsätzlich eine Eigenschaft in ihrer Gegensätzlichkeit zum Aus- druck. Pamjat‘ kann sich in einer Materialität (Gedächtnis, Speicher) manifestieren oder aber ganz in der Immaterialität bleiben (Gedanke, Erinnerung, Merkfähigkeit). In der Repetition des Substantivs kann eine mögliche Kombination aus beiden Aspek- ten (der Materialität und der Immaterialität) anklingen. Die grammatische Form Pamjati kann sowohl Genitiv wie auch Dativ oder Präpo- sitiv im Singular, ebenso aber auch Nominativ und Akkusativ Plural darstellen. Somit kann der Titel im Deutschen als „Das Erinnern des Andenkens“, „Die Andenken der Erinnerung“, „Die Erinnerungen der Erinnerung“, „[gewidmet] dem Andenken der Erinnerung“ oder auch auf vielfältige andere Weise wiedergegeben werden. Deutlich wird, dass durch die Duplizierung der Worte eine mehrfache Erinnerung, ein mehrfa- ches Andenken stattfindet und es wird durch die doppelte Nennung ein Spannungsbo- gen aufgetan, der einen Reflektionsprozess anklingen lässt. Die Schwierigkeit und die Dynamik des Übersetzens wird bei der Beschäftigung mit dem Titel bereits deutlich.

1 Alle Übersetzungen sind von Radetzkaja aus: Nach dem Gedächtnis: „Kurios war dabei, dass meine Großmütter und -väter einen beträchtlichen Teil ihrer Energie darauf verwendet hatten, unsichtbar zu bleiben. Möglichst unauffällig zu werden, im häuslichen Dunkel unterzutauchen, sich abseits zu halten von der Weltgeschichte und ihren überlebensgroßen Narrativen und ihrer Fehlertoleranz von ein paar Millionen Menschenleben“. Die Gegenwart der Vergangenheit – Die Dynamik der Erinnerung… 121

Über den Übersetzungsprozess vom Russischen ins Deutsche spricht die Autorin mit der Übersetzerin Radetzkaja, die das Werk ins Deutsche übertragen hat. Radetzkaja nennt als Besonderheit dieses „Metaromans“ [Henseler 2019] vier Schichten, aus denen der Roman besteht und die immer wieder zur Sprache kommen. Zum einen sind es Dokumente (Tagebücher, Fotos, Artefakte aus der Vergangenheit), zum anderen ist es die Erzählung der Familiengeschichte, des Weiteren ist es ein Erzählen über das Nicht-Erzählen (können) und außerdem ist es noch ein imaginä- rer Dialog mit Künstlern und Ideen aus dem 20. Jahrhundert [Maria Stepanova im Gespräch… 2018]. Die hier erwähnten Dokumente in Form von Tagebüchern, Brie- fen und Fotografien bilden die materielle Seite der Vergangenheit und des Erinnerns. Diese materiellen Artefakte bilden das „Speichergedächtnis“ und sind, nach Aleida Assmann „Bürge und Voraussetzung des Gedächtnisses“ [Assmann 2008: 58]. Das Erinnern in Artefakten und das reflektieren der Vergangenheit sind im Ro- man untrennbar miteinander verwoben. Das Nach-Erinnern, das Nach-Gedächtnis erinnert auch an den von Marianne Hirsch geprägten Begriff des Postmemory. Die Literaturwissenschaftlerin findet im Buch direkt Erwähnung. „Я тогда читала книгу Марианны Хирш «Поколение постпамяти» – примерно как путе-водитель по собственной голове“ [Stepanova 2017: 45]2. Ein zentraler Gedanke von Hirsch ist die (transgenerationelle) Übertragung von Gedächtnisinhalten. Ein weiterer wichtiger Gedanke von Hirsch ist die Leerstelle in der Erinnerung (an die vorausgehende Gene- ration). In Family Frames: Photography, narrative and post-memory [Hirsch 2012] beschreibt Hirsch, dass für die Überlebenden des Holocaust die Toten immer präsent waren. In my reading, postmemory is distinguished from memory by generational distan- ce and from history by deep personal connection. Postmemory is a powerful and very particular form of memory precisely because its connection to its object or source is mediated not through recollection but through an imaginative investment and creation. This is not to say that memory itself is unmediated, but that it is more directly connected to the past. Postmemory characterizes the experience of those who grow up dominated by narratives that preceded their birth, whose own belated stories are eva- cuated by the stories of the previous generation shaped by traumatic events that can be neither understood nor recreated. I have developed this notion in relation to children of Holocaust survivors, but I believe it may usefully describe other second-generation memories of cultural or collective traumatic events and experiences [Hirsch 2012: 22]. Im Roman verknüpft Stepanova die Ideen des Postmemorys mit den Überlegun- gen von Susan Sontag zur Fotografie. Die Fotografie als Medium wird hier mit der Sprache verglichen. Fotografie, wie auch die Sprache, schafft die Voraussetzungen, dass ein Kunstwerk entstehen kann.

Похожим образом описывала когда-то фотографию Сьюзен Зонтаг: «...она пре- жде всего – не вид искусства. Подобно языку, фотография – среда, вкоторой (сре-

2 „Ich las damals, als eine Art Reiseführer durch meinen eigenen Kopf, Marianne Hirschs Postme- mory“. 122 Katja Grupp

ди прочего) создаются произведения искусства». И, как язык, как фотография, постпамять шире своего прямого функционала – она не просто указывает на быв- шее, но меняетнастоящее: делает присутствие прошлого ключом к повседневно- сти [Stepanova 2017: 47]3.

Das Jetzt wird also durch die jeweilige Rezeption des Vergangenen geprägt. Da es sich bei diesem Akt der Memorisierung um einen immer wieder kehrenden Prozess handelt, wird die Wahrnehmung der Gegenwart durch die immer wiederholende Re- zeption der Vergangenheit geprägt. Das Erinnern ist somit ein dynamischer Prozess.

Erinnern in Medien

Der Unterschied zwischen Erinnerung und Geschichte auf der Meta-Ebene von der Erzählerin erklärt.

Память – предание, история – писание; память заботится о справедливости, исто- рия – оточности; память морализирует, история подсчитывает и корректирует; память персональна,история мечтает об объективности; память базируется не на знании, а на опыте: со-пережива-ния, со-чувствия, оглушительного опыта боли, требующего немедленного участия. С другойстороны, территория памяти населе- на проекциями, фантазиями, искажениями: фантомаминашего сегодня, обращен- ными вспять [Stepanova 2017: 47]4.

Das Erinnern, zumindest das Mitteilen von Erinnerungen bedarf immer auch eines Mediums (auch Sprache ist hier ein Medium). Die vier Generationen umfassende Familiengeschichte wird durch eine Erzählerin mitgeteilt, die dabei ist, eine lange bestehende Wohnung aufzulösen. Diese Wohnung stellte in der Vergangenheit einen konstanten Bezugspunkt für die Familie dar. Der Auflösungsprozess bringt die- Er zählerin mit Fotografien, Tagebüchern und Briefen der Familie in Berührung. „Was als Quelle der Erinnerung bleibt, ist das Familiengedächtnis. In Russland reicht es allerdings meist nicht weit zurück und ist, insbesondere wenn es um Repressionen geht, aber auch bei den Kriegserinnerungen, bruchstückhaft. Außerdem führt auch

3 „Etwas Ähnliches [wie über das Nachgedächtnis] hat Susan Sontag über die Fotografie gesagt: Obwohl sie ‚Werke hervorbringt, die als Kunst bezeichnet werden können […] ist die Fotografie keineswegs eine Kunstform. Wie die Sprache ist sie ein Medium, in dem (unter anderem) Kunst- werke geschaffen werden.‘ Und wie die Sprache oder die Fotografie lässt sich das Nachgedächtnis nicht auf seine unmittelbare Funktion reduzieren – es verändert sich die Gegenwart: Es macht die Anwesenheit des Vergangenen zu einem Schlüssel für das tägliche Leben“. 4 „Erinnerung wird überliefert, Geschichte wird geschrieben; der Erinnerung liegt an der Gerech- tigkeit, der Geschichte an der Genauigkeit; Erinnerung moralisiert, Geschichte summiert und korrigiert; Erinnerung ist persönlich, Geschichte träumt von Objektivität; Erinnerung beruht nicht auf Wissen, sondern auf Erfahrung: des Mit-Leidens, Mit-Fühlens, des markerschütternden Schmerzes, der sofort Anteilnahme verlangt. Auf der anderen Seite ist das Gebiet der Erinnerung von Projektionen, Phantasien, Entstellungen besiedelt – von den retrograden Gespenstern unseres Heute“. Die Gegenwart der Vergangenheit – Die Dynamik der Erinnerung… 123

die Erinnerung von Zeitzeugen nicht zum Verständnis von Ursachen, Folgen und Zu- sammenhängen“ [Ščerbakova, Körner 2010: 20]. Die Familie der Erzählerin zeichnet sich vor allem dadurch aus, dass sie das 20. Jahrhundert überlebt haben. Die Artefakte der Familie sind Fotografien, Tagebücher und Briefe. Fotografien haben seit der Mit- te des 19. Jahrhunderts hier einen besonderen Stellenwert. „Das Fotoalbum, in dem sich selbst geknipste und von Fachfotografen angefertigte Bilder mischen, stabilisiert demzufolge das kollektive Gedächtnis der Familie“ [Ruchatz 2008: 99] . Wie uner- setzlich und wertvoll beim Erinnern das Familiengedächtnis ist, stellt Ščerbakova dar. „Heute ist die Weitergabe eigener Erinnerungen praktisch versiegt. Junge Menschen sind in Russland einer ideologisierten, pseudopatriotischen Erinnerungspolitik ausge- liefert. An sich wäre das Familiengedächtnis eine Quelle der Erinnerung. Doch selbst das war immer fragmentiert und widersprüchlich. Traumata und Zensur verhinderten, dass die Alten sich öffneten“ [Ščerbakova, Körner 2010: 17]. Die Darstellung dieser sehr persönlichen medialen Artefakte aus dem Famili- en-Archiv ist im oben genannten Verständnis als Erinnerung zu verstehen. Es ist das Nicht-Abgeschlossene, persönliche, das der Geschichte (und der Geschichtsschrei- bung) gegenübersteht.

Fotografien

Die Besonderheit des Mediums Fotografie (hier im Gegensatz zum Medium Spra- che), besteht in der Authentizität der Referenz. Barthes weist darauf hin, dass der „Referent der Photographie“ nicht von der gleichen Art ist, wie das bei anderen Dar- stellungssystemen der Fall ist. Er schreibt: „‘Photographische Referenzen‘ nenne ich nicht die möglicherweise (Hervorhebung im Original KG) reale Sache, auf die ein Bild oder ein Zeichen verweist, sondern die notwendige (Hervorhebung im Original KG) reale Sache, die vor dem Objekt platziert war und ohne die es keine Photographie gäbe. Die Malerei kann wohl eine Realität fingieren, ohne sie gesehen zu haben“ [Bart- hes 2016: 86] „In diesem Sinn hat Barthes die Fotografie als „anthropologische Revo- lution“ charakterisiert, „da das Bewußtsein, das sie impliziert, ohnegleichen ist. Die Fotografie bewirkt nicht mehr ein Bewußtsein desDaseins der Sache (das jede Kopie hervorrufen könnte), sondern ein Bewußtsein des Dagewesenseins“. Die Botschaft der Fotografie liefere somit eine irreale, „eine unlogische Verquickung zwischen dem Hier und dem Früher“ [Barthes 2015: 39]. „Die Fotografie unterscheidet sich vom menschlichen Gedächtnis also nicht allein darin, dass sie – wie das Speichermedium Schrift vor ihr – das einmal Eingespeicherte unveränderlich bewahrt, sondern mehr noch darin, dass sie den Menschen schon bei der Einspeicherung – bei der Selektion des Erinnernswerten – zu umgehen scheint“ [Ruchatz 2003: 88]. Das Medium der Fotografie an sich ist dabei aber weder Spur noch Externalisierung. Ruchatz betont, dass es sich dabei um Modi handelt, wie die Fotografien als Verweise betrachtet werden [Vgl. Ruchatz 2008: 103] . Fotografien können auch als zeitgeschichtliche Do- kumente gelesen werden- Posen, Gesten und der Gesichtsausdruck folgen kulturellen Gepflogenheiten und wechselnden Moden. Thema hier ist der Doppelcharakter von 124 Katja Grupp

Fotografien und die Funktion des Mediums Fotografie innerhalb des RomansPamjati Pamjati. Unter der Kapitelüberschrift Глава третья, некоторое количество фотогра- фий [Stepanova 2017: 24-30]5 werden Fotografien erwähnt und beschrieben. Die Fo- tografien haben für die Erzählerin die Funktion von Dokumenten, womit sie direkt an eine Idee von Roland Barthes anknüpft. Я говорю здесь о фотографии особого рода, он же, по неслучайному совпа- дению, самый массовый, обводящий широким меловым кругом всех профес- сиональных репортеров, любите- лей с их снимками, сделанными на телефон, и целый набор промежуточных вариантов. Общая их черта сводится к тому, что фотограф и зритель безоглядно уверены в том, что результат съемки обладает качеством документа: он свидетельствует о действительности, схваченной как она есть, без всяких там словесных прикрас: роза так роза, амбар так амбар. Художественная фотография с ее попытками изогнуть и перестроить видимый мир во славу частного воспри - ятия интересует меня только в точках, не пред- усмотренных автором, – там, где реальность мешает замыслу и льстит зрителю, заметившему шов: грубые ботинки, что выглядывают из- под карнавального шелка [Stepanova 2017: 33]6. Nach Barthes ist es die Eigenart von Fotos, dass eine unlogische Verquickung zwischen Hier und Früher [Hervorhebung im Original KG] stattfindet. Die Spur ver- klammert Abwesendes und Anwesendes [Barthes 2015: 39]. Das Auswerten und Ent- flechten von Fotografien in dem Roman findet durch Worte statt. Sichtbar als Bild ist lediglich am Ende des Romans eine einzige schwarz-weiß Fotografie alsAbbildung.

Tagebuch

In dem sehr persönlichen Medium Tagebuch findet ein Abbilden des Vergangenen durch Worte statt. Ein Tagebuch dient gewöhnlich sehr persönlichen Notizen, Bemer- kungen und Reflektionen über das Jetzt, die aktuelle Zeit und Geschehnisse. „Im 20. Jahrhundert wurde das Tagebuch, anknüpfend an die Journaux intimes des 19. Jahr- hunderts, zum Zeichen und Instrument der Individualisierung in einem, und gleichzei- tig zu einem Signum des Leidens an den mit dem Eintritt der Moderne verbundenen Umbrüche und daraus resultierenden Unsicherheiten“ [Gruber 2008: 28]. In Pamjati Pamjati reflektiert die Erzählerin innerhalb des Romans über den pseudo-privaten Charakter von Tagebüchern und Notizen.

5 „Einige Fotos“ 6 „Ich spreche hier von einer bestimmten Art von Fotografie, die nicht zufällig am weitesten ver- breitet ist: dem Bild als Dokument. Es legt Zeugnis ab von einer Wirklichkeit, die eingefangen wurde, ohne jede Ausschmückung. Rose bleibt Rose, Scheune bleibt Scheune Die künstlerische Fotografie, die die sichtbare Welt im Namen der persönlichen Wahrnehmung zu verbiegen sucht, interessiert mich nur an dem Punkt, so die Realität das Konzept des Fotografen durchkreuzt und den Betrachter triumphieren lässt, der die Nahtstelle entdeckt hat: die klobigen Schuhe unterm seidenen Karnevalskostüm“. Die Gegenwart der Vergangenheit – Die Dynamik der Erinnerung… 125

Для пристрастного читателя разного рода дневников и записных книг они делят- ся на две внятные категории. Есть те, где речь специальным образом рассчитана на то, чтобы стать официальной и объясняющей, – и, стало быть, на то, чтобы быть услышанной извне. Тетрадь становится полигоном, местом для отлажива- ния и тренировки внешнего-себя, и, как какой- нибудь дневник Марии Башкирце- вой, оказывается развернутой декларацией, нескончаемым монологом, обращен- ным к невидимой, но явно сочувственной инстанции. Мне интересней дневники другого рода, те, что представляют собой рабочий инстру-мент, специально приг- нанный под руку этого вот ремесленника и поэтому мало пригодный для чужих. Рабочий инструмент – это формулировка Сьюзен Зонтаг, десятилетиями практи- ковавшей этот жанр, и она кажется мне не вполне точной [Stepanova 2017: 9]7.

Die im Roman dargestellten Tagebücher sind von Galja, der Schwester des Vaters (der Erzählerin) und werden als etwas Besonderes beschrieben, da sie sind weder öffentlich, wie im Fall von Marie ‘Baschkirtseff, noch reines Arbeitswerkzeug wie bei Susan Sontag sind. Über die unterschiedlichen Arten von Tagebüchern reflektiert die Erzählerin:

Галкины дневники были таким перечнем ежедневного случившегося, на удив- лениеподробным – и при этом на удивление скрытным. Они всегда точно доку- ментировали такиевещи, как время вставания и засыпания, названия телепередач, количество телефонных звон-ков и имена собеседников, то, что было съедено, и то, что было сделано. Тем, что вирту-озно и тщательно огибалось, было со- держание дня, его наполнение. Было написано, скажем,«читала», но ни слова не говорилось о том, что это было за чтение и что оно значило; и такбыло со всем, из чего состояла ее длинная и полностью записанная жизнь. Ничего указываю-щего на то, чем эта жизнь была, – ничего о себе, ничего о других, ничего, кроме дроб- ных иподробных деталей, с летописной точностью фиксирующих ход времени [Stepanova 2017: 10]8.

Ausgehend von Galjas Tagebüchern stellt die Erzählerin allgemeine Überlegungen zum Tagebuch als literarische Form an. Das sehr persönliche Erinnern und Bewah-

7 „Wer gerne Tagebücher und Notizhefte liest, weiß, dass sie sich in zwei Kategorien einteilen lassen. Es gibt die, deren Rede in gewisser Weise als offizieller Kommentar angelegt und darum im Kern schon öffentlich ist. Die Kladde ist hier – etwa im Fall des Tagebuchs von Bashkirtseff – ein Versuchsgelände, auf dem das äußere Selbst getestet und trainiert wird, sie enthält einen endlosen, an eine unsichtbare, aber sympathisierende äußere Instanz gerichteten Monolog. Interessanter finde ich die zweite Kategorie: das Tagebuch als Arbeitswerkzeug, gemacht für die Hand dieses einen Handwerkers- andere Leute können damit wenig anfangen. Der Ausdruck ‘Werkzeug‘ stammt von Susan Sontag, die diese Art Schreiben über Jahrzehnte praktiziert hat“. 8 „Auf eine ähnlich Weise hielten Galjas Tagebücher die alltäglichen Geschehnisse fest – erstaunlich detailliert und erstaunlich verschwiegen. Sie [die Tagebücher] dokumentierten ihre Aufsteh- und Schlafensgehzeiten, ihr Fernsehpensum, die Anzahl ihrer Telefonate und die Namen ihrer Gesprächspartner, was sie gegessen und was sie getan hatte. Ausgespart blieb dagegen der eigentliche Inhalt des Tages. ‘Gelesen‘ hieß es zum Beispiel im Text, aber was sie gelesen hatte und was diese Lektüre für sie bedeutete, erwähnte Galja mit keinem Wort. Und so war es mit allem, woraus ihr langes, vollständig aufgeschriebenes Leben bestand“. 126 Katja Grupp

ren von Ereignissen in Tagebüchern hat keinen direkten Adressaten. Erwähnt wird in Pamjati Pamjati das berühmte Tagebuch von Anne Frank und über das Medium Tagebuch wird ein Bezug zu Charlotte Salomon hergestellt. Die Erzählerin zieht eine Parallele zwischen der räumlichen Nähe der überlebenden Familienmitglieder der Fa- milie Frank und Salomon und eine inhaltliche Nähe der beiden Tagebücher der im KZ ermordeten Töchter.

Странно,что все это разворачивается так близко, почти через стенку, – Альберт Саломон с женой пря-тались во время войны в Амстердаме, неподалеку от семьи Франков; им первым отец Анныпоказал ее дневник – а сколько-то спустя они все вместе решали, как поступить с рисунками Шарлотты. Так и вижу, как они сидят там, в продолжающихся пятидесятых—шестидесятых,родители, потерявшие де- тей, и пытаются устроить их посмертную судьбу [Stepanova 2017: 125]9.

Das Tagebuch von Anne Frank und das Tagebuch von Charlotte Salomon „Ein Tagebuch in Bildern“ lässt die Erzählerin über das Erstellen eines Tagebuchs reflektieren:

Дневник, традиционный женский жанр, своего рода зер-кальце-скажи: спонтан- ная и неприбранная речь чувства, прелесть которой в ее непосредствен-ности и простоте. Дневник Анны, отредактированный до такой степени, что утешал чи- тателябольше, чем мучил, гремел тогда по всему миру, на глазах становясь самым влиятельным тек-стом о Катастрофе – способом думать о ней, не держа перед глазами трупы, ямы, рельсы, ото-двигая все это на последние страницы эпилога: а потом они погибли. Осознанно или неосо-знанно, он стал образцом, который имели в виду первые издатели Саломон, настаивая натождестве Шарлотты-авто- ра и Шарлотты Канн, героини книги, юной жертвы, так много обе-щавшей и так мало успевшей [Stepanova 2017: 125]10.

Das Besondere des Tagebuchs als literarische Gattung ist, dass die Autorin iden- tisch mit der Protagonistin ist. „Строго говоря, такого рода хроника, описывающая жизнь нескольких поколений как движение к неизбежному концу, принесла То- 9 „Wie seltsam, dass sich das alles so dicht beieinander abspielte: Während des Krieges hatten Albert Salomon und seine Frau sich unweit der Familie Frank in Amsterdam versteckt; sie waren die Ersten, denen Annes Vater das Tagebuch seiner Tochter zeigte, und später überlegten sie gemeinsam, wie sie mit Charlottes Zeichnungen verfahren sollten. Ich sehe die verwaisten Eltern vor mir, wie sie dasitzen und das postume Leben ihrer Kinder zu organisieren versuchen“. 10 „Das Tagebuch, dieses traditionell weibliche Genre, ist eine Art Spieglein-an-der-Wand: ein Ort der spontanen, ungeordneten Rede des Gefühls, deren Reiz in ihrer Unmittelbarkeit und Schlicht- heit besteht. Annes Tagebuch, das man so weit redigiert hatte, dass es den Leser mehr tröstete als quälte, machte damals weltweit Furore und wurde rasch zum einflussreichsten Text über die Shoah: Mit seiner Hilfe konnte man daran denken, ohne Leichen, Gruben, Gleise vor Augen zu haben, konnte all das auf die letzten Seiten des Epilogs verschieben: und dann sind alle gestor- ben. An diesem Modell orientieren sich, bewusst oder unbewusst, auch die ersten Herausgeber von Salomons Werk, die auf der Identität der Autorin Charlotte mit ihrer Heldin Charlotte Kann bestanden – dem jugendlichen Opfer, da zu so großen Hoffnungen Anlass gegeben und so wenig Zeit gehabt hatte, sie zu erfüllen“. Die Gegenwart der Vergangenheit – Die Dynamik der Erinnerung… 127

масу Манну Нобелевскую пре-мию. Правда, его письмо было куда консерватив- ней“ [Stepanova 2017: 15]11. Weder die Fotografien noch die Tagebücher sind explizit an die Nachwelt gerichtet, doch füllen sie die Archive der Nachkommen mit Material, aus dem sich eine Vergan- genheit rekonstruieren [Ruchatz 2008b: 99] lässt.

Briefe

Die im Roman erwähnten Briefe sind, ebenso wie die Tagebücher und Fotografien, sehr persönliche mediale Artefakte der Zeit. Das Charakteristikum von Briefen ist, dass es einen Sender gibt, der sich an einen Empfänger richtet, der zwar nicht im selben Raum, wohl aber in derselben Zeit wie dieser lebt. Die im Roman Pamjati Pamja- ti dargestellten Briefwechsel sind die der zukünftigen Ehepartner Sara Ginsburg und Mischa Fridmann, zwischen Olga und Nikolaj (den Großeltern der Erzählerin), sowie zwischen den Eltern der Erzählerin. Die Urgroßmutter der Erzählerin Sara Ginsburg verließ Russland nach ihrem offenen Opponieren gegen die zaristische Regierung um in Paris Medizin zu studieren. Ihr Bräutigam Mischa Fridman blieb in Russland. Der im Roman erwähnte Briefwechsel erstreckt sich über die Jahre 1914-1915. Der Briefwechsel zwischen Olga (Lola) und Nikolaj ist aus der Zeit des Zweiten Weltkrieges. Die (Ahnen-)Reihe der überlieferten Worte in Form von Briefen im Ro- man endet mit der noch lebenden Eltern-Generation. Der Vater der Erzählerin weigert sich, seine Briefe aus Kasachstan (an die Mutter der Erzählerin) in den Roman ein- fließen zu lassen. Den Grund dafür sieht die Erzählerin in der Diskrepanz zwischen der erlebten Realität und der im Brief übermittelten Geschichte und stellt damit die Konstruktion der Vergangenheit als Prozess dar.

Удальство и бодрость его рассказов были фальшивые, но только их время и со- хранило. Худо было еще вот что: если эти письма, такие подробные, не могли служить свидетельством,тем кусочком кости, по которому можно восстановить облик прошлого, значит, и все другиепопытки собрать что-то заново из писем и носовых платков были wishful thinking, тем, что пси-хоаналитики называют ма- лоприличным словом «фантазия». Вместо респектабельного заня-тия – исследо- вания или расследования – все, чем я занималась все это время, вдруг оказалось- фрейдовским семейным романом, чувствительным романсом о былом [Stepanova 2017: 193]12.

11 „Im Grunde war es genau diese Art von Chronik, die das Leben mehrerer Generationen als Be- wegung auf ein unvermeidliches Ende hin schilderte, die Thomas Mann den Nobelpreis eintrug. Seine Schreibweise allerdings war weit konservativer“. 12 „Der draufgängerische, muntere Ton seiner Geschichten war gespielt, aber nur ihn hatte der Lauf der Zeit unangetastet gelassen. Und das war noch nicht alles: Wenn nicht einmal diese Briefe mit ihren vielen Einzelheiten als Zeugnis dienen konnten, als das eine Knochenfragment, anhand dessen sich die Gestalt der Vergangenheit rekonstruieren ließ, dann entsprangen auch alle anderen Versuche, aus Briefen und Tagebüchern irgendetwas wieder zusammenzusetzten, nur meinem Wunschdenken - oder, um es mit einem etwas anrüchigen Begriff aus der Psychoanalyse zu sagen, 128 Katja Grupp

Zusammenfassung

Harald Welzer, der über das kommunikative Gedächtnis schreibt, betont, dass die Bewertung der Vergangenheit sich in Abhängigkeit vom jeweiligen politischen Sys- tem ändert.

Denn das Interessante an Geschichten dieser Art [gemeint sind Familiengeschichten, die das Individuum jeder Generation anders erinnert KG] ist ja, daß sie unvollständig, widersprüchlich, lückenhaft, historisch disparat und gerade deshalb für das Gedächtnis einer Erinnerungsgemeinschaft wirksam sind: Jeder der Zuhörer kann jede Bruchstelle, jeden Widerspruch dafür nutzen, seinen eigenen Sinn in die Geschichte hineinzutragen […] [Welzer 2011: 179-180].

Diese Veränderung ist als dynamischer Prozess zu verstehen. „Die erinnerte Ver- gangenheit ist immer eine verzerrte und einseitige Darstellung der Vergangenheit, und solange die Vergangenheit lediglich erinnert wird, haben wir von ihr stets nur ein mehr oder weniger nach den Wünschen der jeweiligen Erinnerungsgruppe erstelltes Bild“ [König 2010: 66]. Wie Irina Ščerbakova betont, kommt dem Familiengedächtnis, vor allem in Russland, eine besondere Funktion zu [Ščerbakova, Körner 2010: 17]. Die Mikrogeschichte, gemeint ist erzählte (Frauen-) Familiengeschichte, die im Meta-Roman Pamjati Pamjati erzählt wird, kann als Kontrapunkt zur neuen offiziellen (oft maskulin geprägten) Geschichte und (neuen) Geschichtsschreibung in Russland verstanden werden. Das Familiengedächtnis, das hier entstehende Narrativ von Generationen, steht der (offiziellen) russischen Helden-Geschichtsschreibung gegenüber. Das zersplitterte Erinnern, das an die einzelnen Steine eines Kaleidoskops erinnert, bei dem die Dynamik im Sich-Aufeinander-Beziehen der Teile besteht, steht dem eindeutigen, kohärenten und simplifizierenden Erinnern, dem Etablieren eines einfachen und verständlichen Narrativs in aktuellen russischen Massenmedien gegen- über. Die populären TV Serien Stalinlive (2006) und Syn Otca Narodov(2013) seien beispielhaft für die Präsentation von historischen Stoffen genannt, die einem großen Publikum in Massenmedien präsentiert werden. Dabei geht es nicht um ein echtes Aufarbeiten des Vergangenen, sondern um das Vergessen. „Das Sowjetregime […] wollte die persönliche und historische Erinnerung ebenso auslöschen wie die wissenschaftliche Erforschung der Gesellschaft“ [Gessen 2018: 59]. Jan Assmann konstatiert, dass die Herrscher sich in ihren Taten Denkmäler setzen und sich damit verewigen. Er schlussfolgert: „Herrschaft ‘legitimiert sich retrospektiv und verewigt sich prospektiv‘“ [Assmann 2005: 71]. Diese Tendenz deckt sich mit den Untersuchungen von Welzer, der nachweist, dass Geschichten in der Erinnerung immer weiter auf ein Standard-Format nivelliert werden [Welzer 2011: 160]. Der aktuelle politische Aspekt mit der Beschäftigung des Vergangenen wird auch in der Re-

meiner Phantasie. Was ich all die Zeit über getan hatte, sah auf einmal nicht mehr wie eine res- pektable wissenschaftliche oder kriminalistische Untersuchung aus, sondern wie ein Freudscher Familienroman, eine sentimentale Romanze über vergangene Zeiten“. Die Gegenwart der Vergangenheit – Die Dynamik der Erinnerung… 129

zension von Pamjati Pamjati von Daniel Henseler betont. Die politische Brisanz des bruchstückhaften Erinnerns in Putins Russland wird deutlich:

Das Erinnern ist in Russland derzeit ein höchst politisches Unterfangen. Von Seiten der Herrschenden wird der Versuch unternommen, staatlich zu verordnen, welche Ereignisse aus der eigenen nationalen Geschichte erinnert werden dürfen und wie dies zu geschehen hat. Damit soll die Gegenwart erklärt und legitimiert und die Zukunft vorgespurt werden. Das wirkt sich auf die Geschichtslehrbücher in den Schulen aus und hat Folgen bis hin zu Forschung und Lehre an den Hochschulen. Beim Thema Erinnerung ist also größte Vorsicht geboten: Nicht nur weil es gefährlich sein kann, sondern auch, weil „Geschichte“ zunehmend manipuliert wird. Maria Stepanova weiß selbstverständlich um diese Problematik. Gerade deshalb will und kann sie in ihrem Buch keine endgültigen Antworten auf die vielen Fragen geben. Wie eine Jägerin verfolgt sie ihre Beute, treibt sie in die Enge, tastet sich an sie heran, umkreist sie: Einfangen kann und will sie die Vergangenheit hingegen nicht [Henseler 2019, o.S.]

Die hier im Roman beschriebene kaleidoskop-artige Art des Erinnerns, scheint merkmalhaft für die literarische Darstellung von Vergangenem in der dritten Nach- kriegsgeneration zu sein. So ist auch das Werk von Katja Petrowskaja Vielleicht Es- ther (2015) eine Erzählung über eine Familiengeschichte, dargestellt in einzelnen Stücken der Erinnerung. Auch der Roman von Ludmilla Ulickaja, Lestnica Jakova (2015), und Das Achte Leben von Nino Haratischwili (2017) sind Erzählungen über das transgenerationelle Erinnern. Die Form der Familienerinnerung im Roman stellt durch die Vergegenwärtigung von persönlichen Zeugnissen aus der Vergangenheit, die nicht der Geschichte, sondern dem Erinnern, zuzurechnen sind, einen beinahe oppositionellen Akt dar. Das nicht-offizielle Erinnern wird um unzählige Facetten -er weitert und bereichert. Die Dynamik der Erinnerung besteht bei Pamjati Pamjati vor allem in dem Ver- gegenwärtigen des Vergangenen durch die Bezugnahme auf Medien (Fotografien, Briefe, Tagebücher) in denen auf sehr persönliche Art die Geschichte der Familie festgehalten wird. Zum anderen besteht die Dynamik der Vergangenheit auch in der unglaublichen Vielfalt an Artefakten, die hier präsentiert wird. Die Erzählerin der Geschichte bezieht die Artefakte teilweise durch ihr Erzählen aufeinander, oftmals scheint die Aufgabe aber auch auf den Leser übertragen zu sein, die Artefakte der Ver- gangenheit in Beziehung (auch zu einer Gegenwart) zu setzen. Das somit entstehende Narrativ ist unabgeschlossen. Die subjektive Auswertung und Deutung der familiären medialen Artefakte wie Briefen, Tagebüchern und Fotografien wird innerhalb des Romans bewusst inszeniert. Analog zu den Überlegungen von Marianne Hirsch zum Postmemory, werden hier die nicht mehr lebenden Familienmitglieder Teil der Familiengeschichte, des Familienge- dächtnisses. Die Erzählerin gibt den Toten eine Stimme,

Я думаю, что это должно будет измениться; изменится еще на наших глазах, как это про-изошло за последние сто лет с другими униженными и пораженными 130 Katja Grupp

в правах. То, что объ-единяет всех представителей всех меньшинств, помещает их в одну лодку (на один многопа-лубный пароход), – чужая уверенность в непол- ноте их субъектности. Женщины, которые немогут о себе позаботиться, дети, которые сами не знают, что им нужно, чернокожие, которые как дети, рабочие, которые не понимают собственных интересов, мертвые, которым ужевсе равно [Stepanova 2017: 192]13.

Die Präsenz der Vergangenheit in der Gegenwart und die Dynamik des Sich-Auf- einander-Beziehens wird im Roman Pamjati Pamjati am Umgang mit medialen Arte- fakten aus der Vergangenheit deutlich.

Literatur

Assmann A., 2008, Zur Mediengeschichte des kulturellen Gedächtnisses, [in:] Media and Cultural Memory / Medien und kulturelle Erinnerung: Vol. 1. Medien des kollektiven Gedächtnisses: Konstruktivität – Historizität – Kulturspezifität, Hrsg. A. Erll, A. Nün- ning, Berlin – New York. Assmann J., 2005, Das kulturelle Gedächtnis: Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen (5. Aufl. dieser Ausg).Beck‘sche Reihe: Vol. 1307, München. Barthes R., 2015, Der entgegenkommende und der stumpfe Sinn, Übersetzung von D. Hornig, 8. Auflage, Edition Suhrkamp: 1367 = N.F., Bd. 367, Frankfurt am Main. Barthes R., 2016, Die helle Kammer: Bemerkung zur Photographie, Übersetzung von D. Leube, 16. Auflage, Suhrkamp Taschenbuch: Vol. 1642, Frankfurt am Main. Gessen M., 2018, Die Zukunft ist Geschichte: Wie Russland die Freiheit gewann und ver- lor, Übersetzung von A. Bühling, 1. Auflage, Berlin. Gruber S., 2008, Das Tagebuch: Ein Medium der Selbstreflexion, 1. Auflage, Edition Er- neuerung geistiger Werte: Vol. 18, Mainz. Henseler D., 2019, Ein Denkmal für die Toten, ein Denkmal für die Erinnerung. In „Nach dem Gedächtnis“ schreibt Maria Stepanova die Geschichte ihrer Familie, https://lit- eraturkritik.de/stepanova-nach-dem-gedaechtnis-ein-denkmal-fuer-die-toten-ein-denkmal-fuer-die-erinnerung,25270.html (17.12.2019). Hirsch M., 2012, Family frames: Photography, narrative, and postmemory, Cambridge, Mass. König H., 2010, Geschichtsschreibung und Gedächtnis: Konflikte, Zumutungen und Inter- ventionen, „Osteuropa“, Vol. 60. Maria Stepanova im Gespräch über ihren Roman »Nach dem Gedächtnis«, 2018, https:// www.youtube.com/watch?v=2iNDQ5edW7E (17.12.2019). Maria Stepanova über Nach dem Gedächtnis, https://www.suhrkamp.de/mediathek/ma- ria_stepanova_ueber_nach_dem_gedaechtnis_1520.html (17.12.2019 ).

13 „Ich denke, dass muss sich ändern, und es wird sich noch zu unseren Lebzeiten ändern, so wie es in den letzten hundert Jahren auch mit anderen Gedemütigten und Entrechteten geschehen ist. Dass sie von anderen nicht für vollwertige Subjekte gehalten werden, haben sie alle gemeinsam: die Frauen, die nicht für sich sorgen können, Kinder, die nicht wissen, was gut für sie ist, Schwar- ze, die wie Kinder sind, Arbeiter, die ihre eigenen Interessen nicht kennen, Tote, die das alles nicht mehr schert“. Die Gegenwart der Vergangenheit – Die Dynamik der Erinnerung… 131

Oborin L., 2017, «Pamâti pamâti» Marii Stepanovoj. O čem na samom dele odna iz važnejših knig, napisannyh v 2017 godu, https://meduza.io/feature/2017/12/28/pamyati-pamyati-marii-stepanovoy-o-chem-na-samom-dele-odna-iz-vazhneyshih-knig-napisannyh-v-2017-godu-na-russkom-yazyke (17.12.2019). Ruchatz J., 2003, Licht und Wahrheit: Eine Mediumgeschichte der fotografischen Projek- tion, Zugl.: Köln, Univ., Diss., 2001. München. Ruchatz J., 2008, Fotografische Gedächtnisse. Ein Panorama medienwissenschaftlicher Fragestellungen, [in:] Media and Cultural Memory / Medien und kulturelle Erinne- rung: Vol. 1. Medien des kollektiven Gedächtnisses: Konstruktivität - Historizität – Kulturspezifität, Hrsg. A. Erll, A. Nünning, Berlin – New York. Ščerbakova I., Körner C., 2010, Wenn Stumme mit tauben reden: Generationendialog und Geschichtspolitik in Russland, „Osteuropa“, (5). Stepanova M.M., 2017, Pamjati pamjati: Romans, Moskva. Stepanova M.M., 2018, Nach dem Gedächtnis. Roman, Berlin. Website Suhrkamp, https://www.suhrkamp.de/buecher/nach_dem_gedaechtnis-maria_ stepanova_42829.html (17.12.2019). Welzer H., 2011, Das kommunikative Gedächtnis: Eine Theorie der Erinnerung, 3. Aufl., Beck’sche Reihe: Vol. 1669. München.

Summary

The Present of the Past – the Dynamics of Rememberance in Pamjati Pamjati by Marija Stepanova

This article is about the dealing with remembrance the novel Pamjati Pamjati by Maria Stepanova [2017]. The novel tells about the history of a European jewish family and the plot tells about the four generations, who lived during the last one hundred years in Eu- rope. The photographs, letters and the diaries, in the novel, presents the past family mem- bers, their thoughts and daily struggles very vividly. The kaleidoscope-like way to build a story, not only about a family, but also about philosophical ideas of the 20th century, about the impossibility of telling the story and about the meaning of artefacts from the past. The kaleidoscope-like way how Stepanova connects the remembrance of the past with the past (the present) and how she establishes a narrative by presenting pictures, diaries and letters leads to the idea of the dynamic in remembrance.

Key words: remembrance, diary, photography, letter, artefact

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 133-144 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.300

Received: 5.02.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Tra vecchiaia e giovinezza. Su due figure femminili tragiche nell’opera Bevete Cacao Van Houten di Ornela Vorpsi

Karol Karp ORCID:0000‑0002‑9449‑8297

Università Niccolò Copernico Toruń, Polonia [email protected]

Parole chiave: Vorpsi, letteratura della migrazione, donna, età, corpo, morte

Introduzione

Nella produzione di Ornela Vorpsi1, nata a Tirana nel 1968, una delle principali rappresentanti della letteratura della migrazione di origine albanese2, domina la tematica odeporica, culturale e identitaria. Vi è molto presente la figura femminile che serve alla scrittrice a pronunciarsi su precisi fenomeni, comportamenti e tendenze, spingendo il lettore a riflettere sulla vita umana, nonché sulla costruzione del mondo contemporaneo3. Tale prospettiva campeggia nei testi scelti per l’analisi in questa sede, e il nostro scopo è quello di illustrare in cosa risiede il carattere tragico della vita di due personaggi femminili vorpsiani.

1 Secondo Daniele Comberiati [2013: 29] la Vorpsi fa parte della cosiddetta seconda generazione di autori albanesi d’espressione italiana, cioè quelli che sono partiti dall’Albania e hanno iniziato a pubblicare le loro opere solo dopo la caduta del comunismo. Fra gli altri principali scrittori di seconda generazione si devono annoverare Anilda Ibrahimi, Elvira Dones, Leonard Guaci, Ron Kubati e Artur Spanjolli. La loro produzione viene studiata in parecchi articoli [cfr. ad esempio Moll 2013, Mauceri 2013]. 2 Sulla storia della letteratura italiana della migrazione, si consultino ad esempio: Armando Gnisci [1998, 2003], Lucia Quaquarelli [2010, 2015], Giuseppina Commare [2006], Rosanna Morace [2012]. 3 Come esempi possiamo addurre le seguenti opere: Il paese dove non si muore mai (2005), La mano che non mordi (2007), Fuorimondo (2012) e Viaggio intorno alla madre (2015). 134 Karol Karp

L’articolo è composto da tre parti principali. La prima parte delinea un quadro generale della donna nella narrativa migrante italiana e funge da sfondo per le parti successive, incentrate sulla storia di Moma e Lolly4, protagoniste dei racconti Bevete cacao Van Houten e Della bellezza, della raccolta intitolata Bevete cacao Van Houten (2010)5.

Alcune osservazioni sulla presenza femminile nella letteratura della migrazione

Fra i rappresentanti della tendenza letteraria in questione dominano le donne. Tale impressione scaturisce tra l’altro dall’analisi della banca dati Basili, riattivata di re- cente sul sito della prestigiosa rivista El‑ghibli e nominata Basili Limm6. Si potrebbe azzardare l’ipotesi che la supremazia femminile sia inerente a due fattori definibili come sociale e psichico. Il viaggio verso un mondo migliore che i migranti intendono intraprendere non di rado viene ostacolato da persone e limiti precisi e ciò li spinge a usare mezzi diversi per realizzare l’obiettivo. Alle donne viene riservata la priorità in molte sfere e la partenza di sicuro provoca loro meno difficoltà rispetto agli uomini. Con fattore psichico invece intendiamo le capacità mentali possedute che le rendono più disposte a fare letteratura. Fra i migranti insigniti di prestigiosi premi letterari prevalgono proprio le donne. Nel 2017 Anilda Ibrahimi [2017] ha vinto il premio Rapallo Carige per il romanzo Il tuo nome è una promessa, nel 2011 Igiaba Scego [2010] ha ottenuto il premio Mon- dello per il libro La mia casa è dove sono, nel 2008 la Fondazione Carical Grinzane Cavour ha onorato Elvira Dones [2007] per Vergine giurata. La Vorpsi ha ottenuto lo stesso premio per Il paese dove non si muore mai, inoltre è stata segnalata fra i 35 mi- gliori letterati europei nell’antologia Best European Fiction, elaborata da Aleksander Hemon [2010]. L’esperienza della migrazione è sovente il principale tratto di carattere autobiogra- fico che trapela dalla produzione in esame. Le nuove scrittrici in lingua italiana non forniscono visioni profonde dello spostamento tra la terra d’origine e quella d’adozio- ne, ma si focalizzano sulla condizione delle donne dopo l’arrivo. Tale atteggiamento si percepisce ad esempio nel romanzo di Laila Wadia [2007] intitolato Amiche per la pelle. L’azione si svolge a Trieste, città in cui attualmente abita la stessa autrice, e pre-

4 L’articolo propone la prima analisi critica delle figure femminili in questione. 5 Nella raccolta, come rileva Massimo Rizzante [2008], «il paesaggio non è quasi più quello albanese, ma quello francese, di Parigi, della […] nuova terra promessa». Rizzante accenna all’autobio- grafismo presente nella scrittura di Vorpsi, che dal 1997 vive a Parigi. Paragona l’ambientazione dei racconti, che ci interessano, a quella del primo romanzo dell’autrice Il paese dove non si muore mai, la cui azione si svolge prevalentemente in Albania. 6 L’abbreviazione Basili significaBanca dati degli scrittori immigrati in lingua italiana, l’abbreviazione Limm invece Letteratura italiana della migrazione mondiale. La banca dati è attualmente curata da Maria Cristina Mauceri. In futuro si intende offrire il Bollettino annuale dei dati statistici che sarà redatto da Andrea Gazzoni. Tra vecchiaia e giovinezza. Su due figure femminili tragiche nell’opera… 135 senta in modo divertente e a volte ironico l’esistenza di quattro straniere: un’albanese, una bosniaca, una cinese e un’indiana di nome Shanti, nel ruolo di narratrice in prima persona. Con la focalizzazione interna, che di sicuro rende la storia più credibile7, il lettore si immerge in una visione tutta al femminile, in cui spicca il processo di integrazione delle protagoniste relativo a vari elementi: da quelli tipicamente culturali a quelli interpersonali. Da un lato la strategia narrativa mira a mostrare il carattere diversificato del loro funzionamento, dall’altro riguarda prevalentemente una prospettiva sociale e familiare. Non abbiamo a che fare con figure coraggiose, audaci e desi- derose di approfittare dei piaceri offerti dalla vita. La loro intenzione più impellente è quella di assimilarsi al popolo italiano. Secondo Lucia Olini [2014: 5] «la comune esperienza di sradicamento avvicina donne tanto diverse, che insieme imparano ad affrontare i disagi e i problemi economici». La prospettiva femminile che determina la tecnica di tematizzazione dell’identità campeggia nella raccolta di racconti intitolata Pecore nere (2005) di quattro autrici italofone quali Gabriella Kuruvilla, Igiaba Scego, Ingy Mubiayi e la già menzionata Laila Wadia. Come afferma Lidia Curti [2006: 207], vi «vengono raccontati i problemi dell’incontro con la nuova cultura e, più spesso, la voglia di integrazione. L’ambita integrazione è attraversata dalla volontà di affermare la propria doppia identità, di essere uguale e diversa a un tempo». Nell’animo delle protagoniste dei testi in oggetto, sovente narrati in prima persona, sono sempre vivi i ricordi della terra natale e ciò di sicuro provoca un senso di non‑appartenenza, intensificato dalla graduale presa di coscienza della propria alterità, il cui segno più evidente si dimostra la pelle scura. L’identità viene problematizzata in diverse ottiche: da quella spaziale a quella culturale e risulta condizionata da più fattori. Nel testo India la protagonista, che si concede un soggiorno nella terra natale, scrive:

Proprio mentre cominciavo ad avere una percezione più nitida di tutte le sfaccettature dell’identità, tutto mi divenne chiaro: evidentemente ero una creatura che originava stupore e imbarazzo, un’enigmatica confusione tra Oriente e Occidente. Possedevo alcuni tratti indiani ma il mio comportamento era tipicamente straniero; ero indiana ma al tempo stesso non lo ero, ero straniera ma non completamente tale [Kuruvilla e altri 2005: 75].

Secondo Caterina Romeo [2012: 228], con il titolo della raccolta, le scrittrici espri- mono il fatto che loro stesse si considerano pecore nere. Il colore della loro pelle, dice la studiosa, fa sì che si trovino al margine della società. Romeo pone l’accento su come percepiscano lo status posseduto in Italia, suggerendo che provochi loro il sentimento di inferiorità. A nostro avviso tale sentimento potrebbe risultare anche da un contesto professionale. Sono rappresentanti della letteratura della migrazione, non di rado definita come una letteratura minore, periferica [Deleuze, Guattari 1996].

7 La tendenza all’autenticità viene rafforzata dall’uso di un linguaggio specifico, di cui si servono le protagoniste nella vita quotidiana, e che attesta la loro provenienza straniera. Non solo è caratte- rizzato dalla presenza di parole non‑italiane, ma contiene anche imprecisioni lessicali e sintattiche. 136 Karol Karp

Viste le radici straniere8, Kuruvilla, Scego, Mubiayi e Wadia non sono stabili da una prospettiva identitaria, l’identità professionale sembra ancora debole in quanto fanno letteratura da poco. Ciò non significa però che manchino loro il talento e la popolarità. Similmente a Vorpsi tutte hanno al proprio attivo opere di valore. Gli esempi forniti riflettono la tendenza che riguarda la presenza delle donne nella letteratura della migrazione e mostrano come le esperienze vissute dalle autrici influ- iscano sulla tematica toccata. Le figure delle due protagoniste riscontrabili nella raccolta Bevete cacao Van Houten, che abbiamo scelto per l’analisi, risultano particolari perché la loro tipologia non è affatto legata al tema della migrazione.

Moma

Nel racconto Bevete cacao Van Houten il personaggio di Moma viene illustrato soprattutto attraverso la relazione con una sua bisnipote, il cui nome non viene svelato, e che svolge il ruolo di narratrice9. La ragazza la considera buona e saggia, accompa- gnata da altri giovani, si reca di frequente a casa sua. Non esita a parlarle dei segreti tenuti nascosti e il loro rapporto va senz’altro definito come sereno. Nella visione che tratteggia non trasmette molte informazioni su se stessa, si concentra invece sulla condizione esistenziale della bisnonna. Dalle loro conversazioni trapelano informazioni interessanti e specifiche che possono essere applicate alla descrizione del mondo interiore di una qualunque vecchietta, pesantemente influenzato dall’età. Waldemar Irek [2009: 15] rileva il ruolo svolto nel periodo della vecchiaia dall’a- spetto psicologico, accentuando che la psiche subisce trasformazioni significative, risultanti da un lato dalla fisicità dell’individuo, dalla presa di coscienza dello stato biologico del proprio corpo, dall’altro vengono condizionate socialmente. Gli anziani si rivelano sovente esposti ad attacchi, la società li disprezza, costruendone immagini negative. La vecchiaia, in quanto fase terminale dell’esistenza, determina i pensieri e le intenzioni di Moma, le provoca vergogna, nonché un senso di inutilità, fa sì che rifletta di frequente sulla morte, e addirittura a un certo punto ne risulti ossessionata. Odia lo stato in cui si trova e desidera che nessuno sappia la sua età.

L’unica cosa che vi chiedo, ‑ ripete Moma a intervalli irregolari, ‑ è di non mettere l’età sul mio annuncio di morte. Vi scongiuro, insiste tremante. […] Non si sa quanti anni ha Moma. La sua data di nascita non è scritta su nessun foglio da nessuna parte. Lei dice di essere nata forse il tale anno, poi ne dice un altro. […] Per il nostro paese è l’estrema

8 Wadia è di origine indiana, Mubiayi è nata in Egitto, Scego è venuta al mondo in Italia da genitori somali, Kuruvilla è nata a Milano da padre indiano e madre italiana. 9 La narrazione è prevalentemente in prima persona singolare. Il luogo dell’azione non viene preci- sato, ma il lettore è sicuro che si svolge in Albania. Lo suggeriscono tra l’altro i nomi dei personaggi tipicamente albanesi quali ad esempio: Artan, Ilira e Teuta. Generalmente però il linguaggio è quasi privo di parole albanesi. Vorpsi si serve di un italiano asciutto e chiaro. Lo stile si caratterizza per una forte dose di ironia. Tra vecchiaia e giovinezza. Su due figure femminili tragiche nell’opera… 137

vecchiaia, raggiunta di rado. […] Moma si vergognava profondamente di essere vecchia, di essere così tanto vecchia [Vorpsi 2010: 5, 8].

La fisicità della protagonista è cambiata in modo significativo, il suo corpo ha perso la bellezza posseduta prima e ciò l’ha resa così triste da voler morire. Moma afferma che la morte le consentirà di dimenticare qualcosa, probabilmente la sua giovinezza per cui sempre serba rancore. È stata una donna bella, ma il correre del tempo l’ha privata del suo fascino. Waldemar Irek [2009: 15] accenna al significato per cui nel periodo della vecchiaia si distinguono le esperienze vissute in passato. Gli anziani10 sono caratterizzati da una capacità straordinaria che consente loro di valutare situazioni concrete, di vederle in una luce nuova. Esse possono essere di carattere negativo e provocare delusione e rammarico. Hanno tale carattere se l’individuo ha considerato importanti valori passeggeri, contestando così il vero senso della propria esistenza. Moma ha dato una grande importanza alla propria fisicità, alla propria bellezza e perciò da vecchia si sente molto delusa, si immerge nel vuoto e nella sofferenza. La sofferenza è un elemento che attesta in modo evidente il carattere tragico della sua vita. Come sostiene Salva- tore Natoli, «nel tragico, il dolore si impone, in prima istanza, in quanto è sofferto: l’individuo è incastrato nella sofferenza» [Natoli 2004: 68]. Attraverso la sofferenza Moma si rende conto del proprio status, è cosciente della propria tragedia. Beata Bugajska [2012: 81] considera la vecchiaia un periodo cruciale per la costruzione dell’appartenenza identitaria, che avviene in riferimento sia al passato che al presente. In questo contesto, afferma la studiosa, occorre dedicare attenzione al sentimento di autorealizzazione. Se l’individuo si sente realizzato, si identifica con i valori del passato. Se invece non si sente realizzato, pensa al futuro, mirando a raggiungere nuovi scopi. Moma rifiuta i valori del passato, mettendo in questione il significato della bellezza, e i suoi progetti per il futuro sono ridotti a un solo desiderio, quello di morire. Nel racconto in esame, conformemente alla teoria di Elizabeth Grosz [1995: 29‑34], il corpo si presenta come una mappa da leggere e analizzare, e permette di formulare conclusioni precise. Grosz mette in risalto il ruolo conoscitivo del corpo, la sua ca- pacità di informare l’altro, di provocare riflessioni sulla condizione dell’individuo. In Vorpsi, da un lato il corpo è portatore di segni della vecchiaia, dall’altro il vigore con cui la protagonista si muove e lavora nella propria casa lo rende più giovane. La sua corporeità non rispecchia dunque in modo completo l’interiorità e così ella si presenta come una creatura scomposta, infelice e tragica. Sul ruolo ingannatore del corpo si pronuncia la filosofa italiana Michela Marzano, sottolineando che «il corpo è uno specchio della nostra personalità e del nostro essere. Ma come ogni specchio, talvolta è anche infedele» [Marzano 2014: 57]. La fisicità, dice Marzano, può non convergere in modo completo con l’autocoscienza dell’individuo e l’esempio di Moma ne costi- tuisce una prova evidente.

10 Una visione complessa e molto interessante della vecchiaia e degli anziani nella letteratura e nel film europei viene delineata nel saggio di Hanna Serkowska [2018]. 138 Karol Karp

La protagonista osserva attentamente il proprio corpo. A un certo momento scopre con gioia che vi è apparso un gonfiore, spera di avere un cancro e di spegnersi presto. Il corpo le ha inviato un segnale esplicito che considera premonitore della realizza- zione del suo desiderio più impellente. Tale interpretazione però non si rivela giusta, la donna continua a sentirsi bene. In quest’ottica il corpo risulta di nuovo una materia ingannatrice e suscita una profonda delusione. Vorpsi mostra come Moma abbia perso la voglia di vivere per accentuare in primo luogo la tragedia della sua esistenza, ma anche la piccolezza umana, il carattere passeggero del cammino terreno. La figura di Moma serve anche per denunciare l’ingiustizia inerente alla morte. La scrittrice racconta la storia di Artan che perde la vita in giovane età, e la contrappone a quella della vecchietta, mettendo in risalto il carattere paradossale e iniquo della sorte. Un ragazzo muore inaspettatamente sebbene abbia ancora molti anni davanti a sé, invece Moma, in un certo senso, non riesce a morire.

Quando capita che muoiono persone giovani (quando morì Artan per esempio, il nostro vicino di casa, a ventiquattro anni, il giorno prima delle sue nozze), noi teniamo il fiato sospeso davanti alle ingiustizie della vita, o meglio alle stravaganze della vita. Moma vuole la morte, la morte non vuole Moma. Artan non pensa alla morte: è gio- vedì, venerdì la sua sposa sarà pronta […]. Artan pensa di […] dare al soggiorno un aspetto più fresco […]. Rispolvera il trapano, mira un nuovo punto nel muro, accende, e all’improvviso il suo corpo si accascia pesante, carne senza vita sul pavimento. La scossa elettrica gli ha attraversato il corpo togliendogli il respiro. La morte entra a far parte dello scenario del suo imminente matrimonio [Vorpsi 2010: 9].

Lolly

Nel racconto Della bellezza la vita della protagonista viene raccontata da una ragazza straniera che fa la modella in Italia11. Abbiamo a che fare con una focalizzazione interna definibile come frammentaria, che introduce senz’altro una specie di sospensione, nonché una dose considerevole di mistero e sorpresa, facendo cresce- re la curiosità del lettore, la cui attenzione Vorpsi riesce a catturare alla perfezione. Vi contribuisce uno stile piacevole che risente di una grande precisione e chiarezza, caratteristico, occorre dirlo, in tutta la sua produzione. Nella prima frase del testo spicca l’informazione sulla morte di Lolly. In seguito la narratrice cambia discorso e si concentra su altri concetti, per ritornare, dopo qualche pagina, alla sua storia.

11 La narratrice parla della sua vita, sottolineando i vantaggi economici che può trarre dalla bellezza posseduta. La sua bellezza provoca l’invidia altrui. Lei stessa invece è invidiosa della bellezza che caratterizza il suo ragazzo Edgar. In Vorpsi la bellezza è un grande dono, un tesoro effimero. Dall’altro lato suscita sentimenti comunemente considerati negativi, può provocare conflitti e il desiderio di vendetta. «Amavo la sua bellezza come si può amare l’impossibile, quello che un giorno […] non sarà più tuo. Amavo la sua bellezza dunque, con rancore e rabbia. Volevo lasciarlo perché nessuna l’aveva mai lasciato. Insegnargli il dolore» [Vorpsi 2010: 61]. Tra vecchiaia e giovinezza. Su due figure femminili tragiche nell’opera… 139

Lolly viene senz’altro mostrata come un personaggio tragico. Cosa determina tale carattere del suo quadro? L’atteggiamento della protagoista è conforme alla teoria di Micaela De Rubertis, secondo la quale, «il personaggio tragico è tale perché porta avanti la sua scelta consapevolmente, volontariamente e coraggiosamente fino alla morte» [De Rubertis 1997: 53]. Lolly sceglie una maniera precisa di vivere e sebbene sia scioccante, non vi rinuncia, dirigendosi conseguentemente verso una fine dram- matica. È una giovane star di film pornografici, che si cura enormemente del proprio corpo.

Da quel momento ebbi una sola visione, il corpo biondo di Lolly disciplinato dalle ore in palestra fino ai minimi dettagli, i suoi capelli platino, lucidi, il naso perfetto inventato dalla chirurgia estetica, gli occhi maliziosi, il sorriso che la sapeva lunga sugli uomini e sulla vita, i tacchi alti, i seni, i magnifici seni che strappavano i vestiti leggeri. […] Questo vedevo, il corpo, il sedere generoso di Lolly [Vorpsi 2010: 62‑63].

Frequentando la palestra e sottoponendosi a interventi chirurgici, Lolly mira ad avere un corpo perfetto. La sua fisicità le sembra un’etichetta, si trasforma in attrezzo e in oggetto. Secondo la filosofa americana Martha Nussbaum trattare una persona come oggetto è inerente tra l’altro alle seguenti nozioni: strumentalità, negazione dell’autonomia, inerzia/passività, proprietà e negazione della soggettività, portatrici di atteggiamenti precisi:

l’oggettualizzatore tratta l’oggetto come uno strumento al servizio dei suoi scopi, […] come privo di autonomia e autodeterminazione, […] come privo di agency e forse anche di attività, […] come qualcosa che è posseduto da un altro, che può essere comprato o venduto, […] come qualcosa la cui esperienza e i cui sentimenti (seppur ve ne siano) non devono essere presi in considerazione [Nussbaum 2014: 31‑32].

Lolly subisce intenzionalmente il processo di oggettualizzazione. Il suo corpo viene usato meccanicamente durante le sessioni filmiche. Non possiede alcuna autonomia, è completamente sottoposto alla volontà altrui. La protagonista rinuncia alla dignità, mettendo in questione i valori basilari, nonché la propria umanità. Diventa un oggetto vendibile a un prezzo determinato. In tal modo la sua esistenza si rivela priva di senso. Vorpsi fornisce dettagli scioccanti sulle scene a cui partecipa, imbevute di elementi sessuali trasgressivi. La trasgressione, come afferma Georges Bataille [1999: 68], è indissolubilmente legata al divieto e appare proprio nel momento in cui l’individuo lo rompe. La trasgressione significa ogni atteggiamento inconforme alla norma. Quello di Lolly, inerente al sesso, si può di sicuro definire come tale. La protagonista non si coinvolge emozionalmente, tratta il sesso come un compito da realizzare. Il sesso le consente di esibire il suo bel corpo.

Avevo visto dei film di Lolly. Lolly che si fa penetrare da un uomo, da più uomini, Lolly che guarda dallo schermo mentre i maschi le lavorano il corpo nel profondo. Sorride, chiude i suoi begli occhi che promettono tutto quello che vuoi avere, mentre mani 140 Karol Karp

robuste la girano e la rigirano facendo vedere […] le curve del sedere maestoso, i seni pesanti, i capelli che scivolano ritmicamente. Era bella Lolly [Vorpsi 2010: 63].

Vorpsi, indagando sul corpo, si riferisce al tema del sesso e della morte. In tale relazione ci imbattiamo ad esempio ne Il paese dove non si muore mai, dove la scrittrice, come afferma Anita Pinzi, mostra «corpi femminili da coprire, da punire, da operare, da disciplinare in nome del partito, per contenerne la carica vitale ed erotica che sovverte l’ordine patriarcale e politico dell’Albania comunista» [Pinzi 2013: 167]. Daniele Comberiati pone in evidenza che nell’opera «la vitalità del sesso e la scoperta del proprio corpo […] vengono associate per contrasto alla morte, presenza che preva- de l’intera narrazione» [Comberiati 2010: 233]12. Secondo Michela Meschini [2017: 359‑384] ne Il paese dove non si muore mai assistiamo alla «riduzione della donna alle sue caratteristiche fisiche e alle sue funzioni sessuali», il che sovente la porta alla morte. La studiosa dice: «le diverse figure femminili che si alternano nel romanzo sono tutte in varia misura vittime di […] pregiudizio di genere». È ovvio che anche la condizione di Lolly potrebbe essere definita in questo modo. Nell’operaLa mano che non mordi invece, come nel racconto sulla figura di Moma, l’accento viene posto sul carattere ingannatore del corpo relativo alla morte13.

Mi ricordo di aver letto su un quotidiano la morte di una ragazza in volo, per il sem- plice fatto che non si era sgranchita le gambe durante il viaggio: la sua giovane carne cominciò impigrire fino a non volersi più muovere. Gli altri viaggiatori non si accorsero della morte della giovinetta, lo capirono solo quando lei rimase l’unica persona a non voler scendere dall’aereo: il corpo, questo traditore! – l’ho sempre pensato tale [Vorpsi 2007: 8‑9].

Emma Bond [2013: 320‑321] mette in evidenza che «la bellezza è un dono che richiede gestione e prudenza, altrimenti si rischia di fare la fine di Lolly, […] che si appropria della percezione ipersessuale del proprio corpo e lo ricrea attraverso la chirurgia plastica». La studiosa inglese lega la sorte di Lolly agli interventi estetici che ha subito, alla sua volontà di essere più bella, che a un certo punto si trasforma in ossessione. Probabilmente per tale motivo la protagonista non è in grado di prendere decisioni ragionevoli, di cambiare la propria vita e renderla meno trasgressiva. Vorpsi si pronuncia su un problema molto presente nel mondo contemporaneo. È possibile avanzare l’ipotesi che l’atteggiamento di Lolly sia una reazione alla moda diffusa nella società, che nei tempi di oggi la bellezza sia consona ad interventi chirurgici, a forme e organi artificiali. Così il corpo si dimostra essere una materia condizionata socialmente. Come afferma Kim Hewitt [1997] il corpo simboleggia la società, «il corpo e il modo di trattarlo possono simboleggiare o esprimere direttamente conflitti culturali, confusioni, credenze religiose e positive interazioni sociali»14 [Hewitt

12 Per un’analisi dell’opera, si consulti anche Vaclav Marek [2014]. 13 Per una lettura del romanzo in chiave psicoanalitica, si consulti Emma Bond [2010]. 14 La traduzione dall’inglese è a cura dell’autore dell’articolo. Tra vecchiaia e giovinezza. Su due figure femminili tragiche nell’opera… 141

1997: 12]. Il corpo di Lolly è portatore di tendenze diffuse nella società odierna in cui, secondo Michela Marzano, il bel corpo ci rappresenta «degnamente sulla scena pub- blica» [Marzano 2014: 55]. Il corpo brutto, «con i suoi limiti e le sue fragilità, […] ci imbarazza e ci disturba» [Marzano 2014: 54]. Il bel corpo significa la potenza e il pre- stigio, attira l’altro e consente di raggiungere i propri scopi. Lolly cerca di adeguarsi alla moda diffusa nel proprio spazio vitale, in un certo senso, la società contribuisce alla sua tragedia. Vorpsi prova ad avvertire le giovani donne per renderle meno propense a rischiare e a ferire il corpo, intende convincerle a rinunciare a essere straordinariamente belle. Il testo presenta un corpo femminile invaso, rovinato spensieratamente dalla stessa proprietaria che, in primo luogo, lo usa per guadagnare, in secondo luogo, lo sotto- pone a modifiche innaturali e così fa deteriorare la salute. In tale ottica la bellezza diviene mostruosa, provoca paura e preoccupazioni, paradossalmente si trasforma in una perdita brusca, in una tragedia che cancella ogni speranza. A questo punto vale la pena fare riferimento a Katarzyna Przyłuska‑Urbanowicz [2014: 5‑8]. La studiosa analizza l’evoluzione della figura della fanciulla fatale, della cosiddetta fille fatale nell’arte novecentesca, elencandone diverse caratteristiche e ricorrendo tra l’altro alla nozione di larva, che suggerisce l’età, nonché la fase di maturazione fisica e sessuale. Le larve sono femmine giovani, il cui aspetto esteriore attira attenzione, può sconvolgere e scioccare. La personalità contiene elementi negativi. Le larve sono propense ad attaccare gli altri, a fingere di essere vittime per eli- minare i propri nemici. Alla loro vita rimane inseparabilmente legata la nocività, che dimostrano soprattutto nei confronti di uomini maturi, in generale però sono capaci di manifestarla ovunque. La loro ambiguità si esprime «attraverso il loro doppio status di vittime e oppressori»15 [Przyłuska‑Urbanowicz 2014: 6]. La studiosa nota un feno- meno interessante relativo ai nomi portati dalle fille fatales, che producono un effetto sonoro particolare in quanto contengono sovente la lettera „l” che «fa venire in mente la dolcezza dei gelati e dei lecca lecca […] ed è la più erotica di tutte le consonanti»16 [Przyłuska‑Urbanowicz 2014: 8‑9]. Il nome della protagonista di Vorpsi sembra essere portatore di connotati inerenti al sesso, svela la sua propensione alla frivolezza, alla leggerezza, e forse anche il suo vuoto interiore. È una donna giovane, una larva dolce, di sicuro desiderata sul piano erotico dagli uomini che guardano i film in cui si esibisce, ammirando il suo bel corpo. Lolly è affascinante, ma priva di forti capacità riflessive. La bellezza che possiede si dimostra spaventosa. La sua figura viene caratterizzata da una forte ambiguità: da un lato può risultare una vittima innocente costretta a morire in circostanze misteriose, dall’altro lato si presenta in qualità di oppressore, compie azioni che la portano a una fine tragica. La protagonista ferisce se stessa e così inaspettatamente paga il prezzo più alto, ossia la propria vita. Abbiamo a che fare con una fille fatale, il cui cammino esistenziale è segnato dalla distruzione e dalla negatività. Va aggiunto che la sua

15 La traduzione dal polacco è a cura dell’autore dell’articolo. 16 La traduzione dal polacco è a cura dell’autore dell’articolo. 142 Karol Karp

scomparsa non ha suscitato emozioni particolari. La narratrice ne parla quasi con in- differenza, per sottolineare che il suo comportamento, nonché lo stile di vita trasgres- sivo della moralità, gli errori che ha commesso, hanno contribuito al suo trapasso. Al contrario di Moma questa giovane donna non ha mai riflettuto sulla morte, di sicuro la considerava un’astrazione.

Era bella Lolly. Aveva costruito ogni dettaglio, alla sua carne aveva dato le forme del desiderio; dove la natura non aveva dato il meglio, lei aveva rimediato. Solo alla morte non aveva pensato, oh com’è lontana la morte nei letti di piacere quando ti sussurrano parole d’ardore. A ventisette anni la morte appartiene agli altri. Il silicone è bruciato insieme al corpo, o prima o dopo la bella carne ormai fredda di Lolly. Adesso tutto cenere è [Vorpsi 2010: 63].

Conclusioni

Nei racconti vorpsiani il carattere tragico della vita delle protagoniste, che affron- tano periodi molto lontani l’uno dall’altro quali la vecchiaia e la giovinezza, è legato al concetto di corpo, che provoca loro una sconfitta esistenziale. Essa si presenta come una sciagura, suscita emozioni forti nel lettore, un tipo di catarsi. Come pone in evidenza Umberto Eco [2014], commentando la poetica di Aristotele «attraverso peripe- zie di vario genere il personaggio tragico incorre in una sciagura o catastrofe […]» per «piombare lo spettatore o il lettore in uno stato di pietà e terrore»17. Vorpsi, costruendo le sue protagoniste, attinge quindi apertamente alla tradizione letteraria antica. Abbiamo a che fare con due corpi fisicamente completamente diversi. Il corpo vec- chio genera vergogna, rammarico, nostalgia, e in primo luogo il desiderio di morire, per dimenticare la bellezza perduta per sempre. Il corpo giovane invece mira osses- sionatamente a una bellezza straordinaria, in quanto considerata garante di successo, contestando costantemente i valori basilari e compiendo atti trasgressivi, che infine lo portano al trapasso. La Vorpsi presenta due figure femminili smarrite, ridotte esclusivamente aun aspetto carnale, la cui vita si rivela priva di senso. L’importanza eccessiva che attri- buiscono alla fisicità le rende limitate, degne di compassione. La scrittrice accenna al carattere passeggero della bellezza e della vita, il quale risulta dal ruolo distruttivo del tempo, mostra come la morte non badi all’età, come sia una forza enorme e sor- prendente.

Bibliografia

Bataille G., 1999, Erotyzm, Gdańsk. Bond E., 2013, Il corpo come racconto: arte e mestiere nell’Educazione siberiana di Nicolai Lilin e Bevete cacao Van Houten! di Ornela Vorpsi, [in:] Letteratura italofona transculturale, a cura di M. Kleinhans, R. Schwaderer, Würzburg.

17 Il libro è stato consultato sul sito: www.books.google.pl Tra vecchiaia e giovinezza. Su due figure femminili tragiche nell’opera… 143

Bond E., 2010, «Verde di migrazione»: l’estetica perturbante dello straniamento ne La mano che non mordi di Ornela Vorpsi, “Italies”, 14. Bugajska B., 2012, Tożsamość człowieka w starości. Studium socjopedagogiczne, Szcze- cin. Comberiati D., 2010, Scrivere nella lingua dell’altro, Bruxelles. Comberiati D., 2013, Riscrivere la storia. Modalità di rappresentazione del colonialismo italiano in Albania, “Incontri. Rivista europea di studi italiani”, 28. Commare G., 2006, I figli africani di Dante: sulla letteratura migrante italofona, Catania. Curti L., 2006, La voce dell’altra, Roma. Deleuze G., Guattari F., 1996, Kafka per una letteratura minore, Macerata. De Rubartis M., 1997, Mito, tragedia, filosofia: percorsi euripidei, Isernia. Dones E., 2007, Vergine giurata, Milano. Eco U., 2014, Attualità della Poetica e della Retorica, [in:] La filosofia e le sue storie: L’Antichità e il Medioevo, a cura di U. Eco, R. Fedriga, Bari. Gnisci A., 1998, Letteratura italiana della migrazione, Roma. Gnisci A., 2003, Creolizzare l’Europa. Letteratura e migrazione, Roma. Grosz E., 1995, Space, Time and Perversion, New York. Hemon A., 2010, Best European Fiction, Dublin. Hewitt K., 1997, Mutilating the Body: Identity in Blood and Ink, Bowling Green. Ibrahimi A., 2017, Il tuo nome è una promessa, Torino. Irek W., 2009, Koniec czy początek? Szkice o godnym starzeniu się i umieraniu, Wrocław. Kuruvilla G., Mubiayi I., Scego I., Wadia L., 2005, Pecore nere, Roma – Bari. Mauceri C., 2013, Variazioni sul tema dello sguardo nei romanzi d’esordio di Dones e Ku- bati, [in:] Il confine liquido. Rapporti letterari e interculturali fra Italia e Albania, a cura di E. Bond, D. Comberiati, Nardò. Marek V., 2014, Tra l’Occidente e i Balcani. L’opera narrativa di Ornela Vorpsi, “Studia Literaria Universitatis Iagellonica Cracoviensis”. Marzano M., 2014, Il diritto di essere io, Roma. Meschini M., 2017, Molestie sociali e prigioni morali: la doppia esclusione della donna nella letteratura postcoloniale italiana, “Annali d’Italianistica”, 1. Moll N., 2013, Il ruolo della televisione nella comunità narrativa italiana‑albanese: I grandi occhi del mare di Leonard Guaci, [in:] Il confine liquido. Rapporti letterari e interculturali fra Italia e Albania, a cura di E. Bond, D. Comberiati, Nardò. Morace R., 2012, Letteratura‑mondo italiana, Pisa. Natoli S., 2004, L’esperienza del dolore. Le forme del patire nella cultura occidentale, Milano. Nussbaum M., 2014, Persona oggetto, Trento. Olini L., 2014, Spostare lo sguardo: identità, alterità e rispecchiamento nelle scritture migranti, [in:] Cantieri dell’italianistica. Ricerca, didattica e organizzazione agli inizi del XXI secolo, a cura di B. Alfonzetti, G. Baldassarri, F. Tomasi, Roma. Pinzi A., 2013, Corpi‑cerniera: corpi di donna in Il paese dove non si muore mai di Orne- la Vorpsi, [in:] Il confine liquido. Rapporti letterari e interculturali fra Italia e Albania, a cura di E. Bond, D. Comberiati, Nardò. Przysłuska‑Urbanowicz K., 2014, Pupilla. Metamorfozy figury drapieżnej dziewczynki w wyobraźni symbolicznej XX wieku, Gdańsk. Quaquarelli L., 2010, Certi confini. Sulla letteratura italiana dell’immigrazione, Milano. 144 Karol Karp

Quaquarelli L., 2015, Narrazione e migrazione, Milano. Rizzante M., 2008, La bellezza andra all’inferno? Lettera a Ornela Vorpsi, 15 maggio 2008, http://www.nazioneindiana.com/2008/05/15/la‑bellezza‑andra‑all’infernolette- ra‑ a‑ornela‑vorpsi/ (18.06.2018). Romeo C., 2012, Racial Evaporations. Representing Blackness in African Italian Postco- lonial Literature, [in:] Postcolonial Italy: Challenging National Homogeneity, a cura di C. Lombardi‑Diop, C. Romeo, New York. Scego I., 2010, La mia casa è dove sono, Milano. Serkowska H., 2018, Co z tą starością. O starości i chorobie w europejskiej literaturze i filmie, Toruń. Vorpsi O., 2005, Il paese dove non si muore mai, Torino. Vorpsi O., 2007, La mano che non mordi, Torino. Vorpsi O., 2010, Bevete cacao Van Houten, Torino. Wadia L., 2007, Amiche per la pelle, Roma.

Summary

Between senility and youth. On two female tragic figures in the work Bevete cacao Van Houten by Ornela Vorpsi

The article aims to analyze two female characters in the Italian migrant writer Ornela Vorpsi entitled Bevete cacao Van Houten (2005). The argument has been divided in three main parts. The first one discusses the main aspects of the female presence in the migrant discourse in the literary and socio‑psychological perspectives. The remaining parts focus on the characters of Moma and Lolly as they show their behavior on different existential levels. Their different ages determine the differences in their actions and desires. Moma is elderly, Lolly is very young. The outlined typology allows Vorpsi to emphasize how tragic are their lives. The analysis makes references to the works of Georges Bataille, Beata Bugajska, Micaela De Rubertis, Elisabeth Grosz, Waldemar Irek, Kim Hewitt, Michela Marzano, Martha Nussbaum and Katarzyna Przyłuska‑Urbanowicz.

Key words: Vorpsi, migrant literature, woman, age, body, death P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 145-158 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.301

Received: 7.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

The role of Mirabilia in literature produced by courtier clerics in 12th century England

Idalia Smoczyk-Jackowiak

ORCID: 0000-0002-1483-0588

Akademia Pomorska Słupsk, Polska [email protected]

Key words: mirabilia, the marvelous, courtier clerics, Angevin court, werewolves

Fish with golden teeth, an ox-man, a woman with a beard and a mane, a lady changing into a dragon and flying away, driads dancing at night, werewolves, vampires, dead men walking, fairy subterranean kingdoms, or islands where people never die – these are only few examples of mirabilia recorded in the works of courtier clerics in 12th century England. In medieval western Europe the word mirabilia corresponded to the contemporary notion of the marvelous, and it referred rather to a collection of separate objects than to a single, unified category. The etymology of the Latin word mirabilis points to something visual, as in mirum, mirror, mirari, or in English mirror [Le Goff 1992: 27]. Therefore, it is common to associate the marvelous phenomena with strange or amazing images which can be scrutinized with eyes wide open, looked at, or gazed at. The visual aspect of marvels witnessed in Ireland is expressed by Ger- ald of Wales when he assures the king, Henry II Plantagenet: “I soon found occasion to remark [observe] many things which are quite different to what is found in other countries, and, being quite strange, are for their novelty much to be wondered at” [Giraldus Cambrensis 2000: 6]. The visual quality of mirabilia, however, may also imply a possibility of a mirage, an optical illusion, or a figment of imagination. The marvelous in literature and historiography had a long, pre-Christian tradition, dating back to Antiquity. Therefore, the educated clerics, who had solid Latin training and extensive knowledge of ancient Greek and Roman literature, felt free to refer creatively to the world of ancient semi-gods, nymphs, fauns and driads [Curtius 2005: 193-197; Schwieterman 2010: 23; Wood 1992: 58]. However, their most important source of inspiration was oral, Celtic material, still vibrant on the fringes of the 146 Idalia Smoczyk-Jackowiak

Angevin Empire: in the Welsh Marches or in the freshly conquered Irish territories. Fairies living in lakes and forests, fairy-like creatures inhabiting mysterious underworld or cups made from obscure substances belong to the Celtic repository [Faletra 2014: 167; Rigg 1992: 92; Schwieterman 2010: 14, 22; Short 2007: 348; Wood 1992: 59, 60]. Finally, it should be emphasized that supernatural elements were present also in 10th and 11th century English historical writing [Southern 1962: 263; Short 2007: 340, 348, 349; Thompson 1954: 255, 256; Rigg 1992: 41-51]. A classic example of this tendency is the inclusion of Hellequin’s Wild Hunt by an Anglo-Norman monk, Orderic Vitalis (1075-1142) in his Ecclesiastical History [Orderic Vitalis 1983: 242]. One century later, the image of ghostly hordes of huntsmen raiding English country- side was taken over and reworked by Walter Map, a cleric from the closest milieu of Henry II Plantagenet [Walter Map 2002: 26-31, 370, 371]. By referring to that tradition, courtier clerics placed themselves firmly in the historical context and provided a sense of literary and historical continuity [Bartlett 2006: 13]. It seems that mirabilia included in the works produced at the Angevin court had a double role, playing both, a religious and a political function. This twofold role of mirabilia resulted from the ambiguous status of courtier clerics themselves, who existed on the borderline between the religious and secular sphere [Bartlett 2006: 12; Walter Map 2002: XIX; Otter 1996: 124]. They belonged to the clerical state and received minor or major orders. Moreover, they pursued their university education as clerics and studied theology and canon law [Walter Map 2002: XV]. Both, Gerald of Wales and Walter Map, were archdeacons and strove to obtain episcopal nominations [Rigg 1992: 88, 94; Walter Map 2002: XVIII]. Gerald hoped to become bishop of St David’s [Bartlett 2006: 24; Morgan 1982: 105] and Walter’s ambitions centered on the bishopric of Hereford. However, in addition to being clergymen, they entered royal service and pursued secular career. They acted as royal clerks and took part in diplomatic missions, protecting domestic and international interests of the Crown. Walter Map worked as an itinerant justice in the newly formed Angevin Empire and as Henry II’s emissary to Luis VII of France and Pope Alexander III [Walter Map 2002: XVI-XVIII]. Similarly, Gerald of Wales, apart from being Henry Plantagenet’s chap- lain, acted as negotiator between the Crown and the Welsh prince Rhys ap Gruffydd. Later, in 1185, he was sent by the king to accompany his son John on his first military expedition to Ireland. Finally, in 1188 he was chosen to accompany Baldwin, the archbishop of Canterbury on a tour of Wales, which was a recruitment mission for the Third Crusade and had an important political aim [Bartlett 2006: 21]. In effect of their ambivalent position, those courtier clerics had to share their loyalties between Church and state [Jaeger 1991: 15; Walter Map 2002: XIX]. Not fully devoted to religious matters, they were criticized by such ecclesiastical scholars as John of Salisbury. Not fully secular, yet living at the royal court, they felt like outsiders in the environment dominated by courtiers from upper feudal classes [Bartlett 2006: 13; Otter 1996: 126]. As a result, those secular clerics wrote texts in which they used various strategies to convey a religious Christian perspective and to secure political interests of the House of Anjou. Mirabilia proved to be a useful tool helping them to fulfill both aims. The role of mirabilia in literature produced by courtier clerics in 12th century England 147

Due to the fact that most of the marvels in question had a pre-Christian or an- ti-Christian origin [Le Goff 1992: 28] and opposed the official teachings of the Catho- lic Church, courtier clerics strove either to adapt them to the official doctrine, or at least to weaken their subversive character. Oddities, such as half-human, half animal creatures, like humanoid apparitions with legs descending into goat’s hooves, men with ox’s hooves in place of hands and feet, or people transforming into wolves or hawks evoked shock and horror. As Jacques le Goff notices, allowing the possibility of humans degenerating to the level of brute beasts defied the idea of man as the image of God, and as such was abhorrent to the medieval mind [Le Goff 1992: 32, 35, 36]. What is more, the possibility of returning to life after death as a fairy, vampire, or a ghost was unthinkable for Catholic clergy, as it questioned the finality of human life. Finally, ghostly phantasms and hybrid creatures undermined rationality which was inherent in Christian outlook on life and which formed the basis of medieval scholasticism. Thus, the Christianization of marvels was in tune with the mission of the Church. One of the ways of presenting marvels from the Christian perspective was imbu- ing them with moral significance. For example, the story of an ox-man, recorded by Gerald of Wales in his Topographia Hibernica, served a moral purpose of warning against horrid consequences of bestiality. The ox-man lived in the court of Maurice Fitzgerald, in the neighborhood of Wicklow in Ireland:

… the whole of [his] body was human, except the extremities, which were those of an ox; they having the shape of hoofs, from the joints by which the hands are connected with the arms and the feet with the legs. His whole head was deformed by baldness, there being no hair either behind or before; but instead of it there was down in a few places. He had large eyes, round and of the colour of those of an ox. His face was flat down to the mouth, there being no protuberance of the nose, but only two orifices to serve for nostrils. He could not speak, the sounds he uttered resembling the lowing of an ox [Giraldus Cambrensis 2000: 47].

This unsettling description is complemented with a visual image which is included in the margin of the manuscript. As the man is naked, his deformed body and ox-like limbs can be seen clearly. His nudity points to his animal nature [Mittman 2003: 101], which is further emphasized by his big, round, vacant eyes and inability to speak. As a freak of nature, he was kept in Maurice’s court for years, but in the end he was se- cretly killed by “the natives of the country,” although, as Gerald remarks, he did not deserve such fate. It is suggested that such monstrous births were the result of bestial intercourse with cattle and goats [Bartlett 2000: 684; Knight 2001: 61-64], and according to Gerald, the Irish were particularly afflicted with this vice. Intercourse with animals, treated as an unnatural, carnal act and a mortal sin, was harshly condemned by the Church. Gerald suggests that it might transform humans performing it into brute beasts, since unnatural conception could result in deformed births. In fact, the misshapen ox-man looks like a mockery of the divine act of Creation. According to Mittman, he defies any attempts of categorization: neither fully human, nor animal, he 148 Idalia Smoczyk-Jackowiak is perceived as a monstrosity [Mittman 2003: 102]. Gerald recognizes this ambiguity, when he writes: “there was seen a man-monster, if he may be called a man…”. His very existence serves as an alarming admonition against dangers of sinful relations, which may produce such sinister hybrids. Another way of adapting marvels into a Christian framework was placing them in the context of the Catholic faith, and saturating them with religious overtones. A story of the werewolves of Ossory, reported by Gerald of Wales in Topographia Hiberni- ca, links the pagan, folkloric motif of metamorphosis of men into beasts with purely Catholic elements of confession, absolution, holy communion, eternal salvation and the communion of the saints. Marvelous events recounted by Gerald take place in Ireland, on the borders of Meath, three years before John’s expedition and Gerald’s arrival on the island in 1185. A certain priest traveling from Ulster to Meath and accompanied only by a little boy, spends a night in the woods, by the fire. Suddenly, to his amazement, a strange wolf comes up to him and speaks in human language, asking him not to be afraid and talking about God. The priest is astounded and wants to know what kind of creature the wolf is, “that in the shape of a beast uttered human words”. The wolf, after giving Catholic answers in various issues, explains:

There are two of us, a man and a woman, natives of Ossory, who, through the curse of one Natalis, saint and abbot, are compelled every seven years to put off the human form, and depart from the dwellings of men. Quitting entirely the human form, we assume that of wolves. At the end of the seven years, if they chance to survive, two others being substituted in their places, they return to their country and their former shape [Giraldus Cambrensis 2000: 44].

The woman-wolf, however, got seriously ill and could not finish her penitential pil- grimage. Her male companion, alarmed that she may die without receiving the holy communion, begs the priest to grant her consolation. When the terrified priest sees the she-wolf “pouring forth human sighs and groans,” he is struck with compassion and agrees to perform the last rites over her. To reassure the priest that he is not commit- ting blasphemy, the male-wolf approaches his partner and pulls down her wolf skin, revealing “the form of an old woman”. The priest, horrified and feeling that what he has just seen evades logical explanation, completes the rites with giving the woman-wolf the viaticum, which she receives piously. As the whole matter is theologically doubtful, the priest is summoned to a synod in Meath. We are not informed about the final decision, though, because the bishop, on Gerald’s advice, decides to send the priest with all documentation properly sealed, to Rome, to report the affair before the Pope. It seems that Gerald manages to provide a Christian interpretation of the issue of human-animal transformation. In the case of the werewolves of Ossory problems with categorization are not as sharp as with the ox-man from Wicklow. Their metamorphosis is purely external and does not violate the Christian doctrine of man created as an image of God. They never became animals, but only obtained the appearance of animals, which is perfectly illustrated by the image of the wolf, which miraculously pulls The role of mirabilia in literature produced by courtier clerics in 12th century England 149 the skin off his female companion, folding it back with his paw, and exposing the human being underneath. The wolf skin covers a woman who retained all her intellectual powers, the ability of reasoning, human emotions and the ability of speech. As Dubost suggests, “the skin is a metaphor for appearance” [Dubost 1991: 546]. Their wolf- ish appearance is only a skin-deep disguise concealing people with strong spiritual needs. In fact, their belief in the afterlife and in the divine mercy is so profound that it determines their choices. When they face a serious disease they look for the priest rather than for the doctor and they are willing to risk their lives in order to obtain holy sacraments. Overpowering yearning for God distinguishes them from the world of animals. Thus, it is clear that the people of Ossory changed only their physical shape, but their humanity remained untouched. What is more, their transformation was not only superficial, but also temporary, limited to the period of seven years, after which they were free to return to their human form. In this aspect, Gerald’s tale is different from stories about werewolves recorded by his contemporaries, Gervase of Tilbury or Marie de France, where the metamorphosis of humans into wolves is complete: not only physical, but also constitutional, and not restricted to any specific timespan. Fi- nally, the Christian context of the tale is emphasized by the expiatory character of the transformation of the people of Ossory into wolves. Their fate is inflicted upon them miraculously by “one saint”, as a punishment for the sins of the whole community. Compelled to go into exile from their native land and from their bodily shape, they take the blame for their community’s transgressions. As Sconduto notices, they take the role of scapegoats, cast into the wilderness to atone for the sins of their people [Sconduto 2008 : 33]. Thus, the inherent humanity of the Ossory werewolves, their longing for Christ illustrated by the pious reception of the holy sacraments, their sacrifice for others, and saintly origin of the imprecation cast on them, provide the tale with a powerful Christian message. Through his tale of the werewolves of Ossory, Gerald takes part in the medieval discussion of the boundaries of humanity. According to Bartlett, this text opens up important questions about the definition of man and the criteria of humanity [Bartlett 2000: 685]. Such questions have been resonating since the times of Antiquity. Homer writes about Circe turning Odysseus’s men into pigs. Ovid collects numerous transformation stories in his Metamorphoses. The topic appears also in Celtic myths and legends. Gerald of Wales, however, attempts to present a standpoint which would be in compliance with the Catholic dogma. Therefore, in discussing this issue, he refers to the views of St Augustine, who relates some werewolf legends in his City of God. Augustine formulates his own theory of metamorphosis, according to which shape-changing, such as lycanthropy, was within God’s power. With God’s permission, transformation of the appearance of some species is possible, and it does not imply the transformation of their nature:

We agree, then, with Augustine, that neither demons nor wicked men can either create or really change their natures; but those whom God has created can, to outward appearance, by his permission, become transformed, so that they appear to be what they are not [Giraldus Cambrensis 2000: 46; St Augustine 1965: 40-49 (bk 16, chap. 8)]. 150 Idalia Smoczyk-Jackowiak

In effect, those who claim that they saw a werewolf could have fallen prey to mere illusion. What they truly saw was a phantasm, as their senses could have been deluded by magic or other form of supernatural intervention. In the case of the Ossory werewolves, only their outward appearance was transformed, but inside they retained their humanity and deeply spiritual longings. Gerald of Wales continues his considerations with drawing a parallel between natural marvels and miraculous events being a part of the Catholic doctrine, a strategy which he often uses in Topographia Hibernica. Mirabilia, or irregularities of nature, might have a spiritual purpose: they may prepare the mind of an observer for accept- ing miracles described in the Bible, or caused by the saints. The description of the Os- sory werewolves precedes Gerald’s ponderings on divine transformations, especially on the mystery of the transubstantiation of the Eucharist. Almighty God was able to transform Lot’s wife into a pillar of salt, water into wine, and finally, the greatest mystery of all, the bread into the body of Christ [Giraldus Cambrensis 2000: 46]. Gerald is careful, however, not to draw this parallel too closely and he admits that it is safest to leave this matter unresolved, because human intellect is not able to grasp it [Giraldus Cambrensis 2000: 47]. Moreover, he seems to be aware of serious deficiencies of such comparison. The Ossory werewolves change their appearance only, but their essence remains unchanged, while the opposite is true for the Eucharist: the form of bread and wine stays the same, but their substance changes. Moreover, the transformation of men into beasts could be a mere illusion, while the transubstantiation of bread into flesh is true and real. Despite the fact, that Gerald finally distances himself from too close parallels, he is successful at providing the motif of shape-changing with Christian implications. The man-beast transformations are a prodigy of nature, which should direct human intellect to more serious matters of faith and religion. According to Gerald, it might be one of the reasons why such marvels were permitted by God. Gerald of Wales was not the only courtly writer who aimed at the Christianization of the marvelous. Also Walter Map, a courtier Gerald was acquainted with, tried to provide his anecdotes with a Christian interpretation. In the second distinction of De nugis curialium, he records a tale of a Northumbrian knight, who is visited by the ghost of his diseased father [Walter Map 2002: 206, 207]. The tale belongs to a larger group of stories about the dead returning to earth and haunting the living. The knight, sitting alone in his house, and enjoying the summer evening, suddenly notices his father, clad in ragged shroud, as if he has just left his grave. Convinced that he has seen the devil, the man tries to drive the apparition away, but he changes his mind when his father speaks to him: “Dearest son, fear not. I am your father, and I bring you no ill; but call the priest and you shall learn the reason of my coming”. The priest is summoned, and comes to the knight’s house, surrounded by the crowd of people curious to see a prodigy. The ghost throws himself at his feet and explains that many years before he was excommunicated for “unrighteous withholding of tithes”. However, “common prayers of the church and the alms of the faithful” helped him to receive God’s grace. In effect, he is permitted to seek absolution. The priest absolves him immediately, and the ghost, accompanied by “a great train of people following”, The role of mirabilia in literature produced by courtier clerics in 12th century England 151 returns to his grave, which closes over him. Walter Map finishes this tale with a comment which expresses his doubt about the congruity of this tale with the teachings of the Church: “This new case has introduced a new subject of discussion into the books of divinity” [Walter Map 2002: 206, 207]. Although the tale of the Northumbrian knight belongs to a wider group of Map’s stories about revenants, it is unique in its treatment of the topic. Other anecdotes usually describe the revived dead who come out of their graves to terrorize the local pop- ulace [Bartlett 2000: 612; Summers 2012: 92]. Vampiric corpses, wandering at night and killing the living, evoke terror on the part of the villagers, who seek help from the local clergy. In the story about the Northumbrian knight, however, the demonic element is absent. The father is not an evil spirit with devilish intentions, but a suffering soul of a sinner, who was given a second chance due to the prayers and sacrifices of the faithful. He returns to earth not to kill, torture and spread panic, but to beg for forgiveness. When he falls at the feet of the priest and humbly asks for absolution, he behaves like a repentant sinner who understood the gravity of his transgressions and trusts in God’s mercy. It seems that he is allowed to return to his people in his physical form for their edification and moral improvement. His very presence is a visible proof of the truth of the Catholic religion and Church’s teachings about the afterlife, purgatory and the spiritual power of the priests. In fact, he is seen by a big crowd of people who are witnesses of his confession and absolution. They can see that it is only the priest, who, through the power of the Church, can absolve his sins and offer consolation to his tormented soul. God’s forgiveness is illustrated by the graphic image of the revenant’s return to his grave, which miraculously closes over him [Walter Map 2002: 206, 207]. Attempts at the Christianization of the marvelous sometimes posed certain difficulties. Walter Map remarks that the case of the Northumbrian knight’s father introduced a new debate among theologians. The possibility of granting posthumous absolution to a revenant was, to put it mildly, theologically doubtful, if not totally contrary to the Catholic doctrine. Moreover, such a prodigy posed a challenge to a scientifically oriented mind of a twelfth-century cleric, even despite the fact that the credibility of the presented events was emphasized by the presence of reliable witnesses: a knight, a priest and a crowd of people. Still, the controversy concerning this case remains unresolved. All in all, however, the tendency among the 12th century courtier clerics of providing a Christian interpretation of mirabilia cannot be disregarded. They strove to rewrite popular folklore legends from the standpoint of religion. As a result, they transformed stories of uncanny hybrids, bloodthirsty werewolves or fearsome revenants into tales about the redeeming role of suffering, the value of individual sacrifice, the need of expiation for communal sins and about the power of common prayers of the Church for both, the dead and the living. Apart from the strictly religious role of marvels, their political function seems to be equally significant. They served as a useful tool for political propaganda: for legitimization of the rule of the new Plantagenet dynasty and justification of conquest of new territories. Finally, the inclusion of wonders from the Celtic “fringes of the world”, that is from Wales and Ireland, into courtly texts tied those territories more closely to the Angevin Empire. 152 Idalia Smoczyk-Jackowiak

First of all, mirabilia were used to support dynastic aspirations of the new rul- ing family, thus playing a role in English political life. The Plantagenets attempted to provide their dynasty with a myth of origin which would single them out from other noble families [Aurell 2007: 362, 382; Bartlett 2000: 684; Wood 1992: 59, 62]. Their claims to prestigious, supernatural ancestry are illustrated by an interesting political marvel recorded by Gerald of Wales in De Principis Instructione, which links the House of Anjou with the Melusina legend [Le Goff 1992: 33; Short 2007: 346; Wood 1992: 58]. According to Gerald, the Plantagenets had devilish forebears, the fact which influenced the fate of the dynasty they established. He reports a fearsome story of “a certain countess of Anjou,” a woman of exquisite beauty but unknown origin, who hardly ever went to church, and when she did, she always left hurriedly before the consecration. Finally, her awkward behavior aroused the suspicions of her husband, who ordered four knights to detain her. The woman, however, managed to escape, and, catching two of her children, flew off out of the church window, “under the startled gaze of the onlookers”. Gerald of Wales rounds the story off with a reference to Richard the Lion-Hearted: “This was a story that King Richard frequently told, adding that it was hardly surprising if, coming as they did from such a background, the sons were forever in conflict with their parents and the brothers with each other: from the Devil they all came, and to the Devil, he said, they would return” [Giraldus Cambrensis 1891: 301]. Thus, the devilish, “Melusinian” ancestry served as a political tool. It explained constant hostilities within the Plantagenet family, which culminated in the great re- bellion of Henry II’s sons and the imprisonment of his wife, and justified various controversial aspects of Richard’s policy. What is interesting, the marvelous in the story is associated with femininity. The nameless “countess of Anjou” seems to be a subtle allusion to Henry II’s wife, who, as Regine Pernoud notices, was called “a second Melusine” [Pernoud 1980: 7]. Thus, it is Eleanor of Aquitaine who is allegedly the carrier and transmitter of the fabulous pedigree of the Plantagenets. A female demon marks the royal dynasty with a supernatural touch, linking it with powers which are beyond human control. Having such otherworldly sanction of their kingship, the Plan- tagenets were to be feared and obeyed. Mirabilia, especially those taken from the Celtic repository, were used also to oppose the belief in king Arthur’s return from the Otherworld. Hopes that the myth- ical British king would come back one day to reclaim the territories occupied by the Anglo-Norman invaders, were widespread in Wales [Aurell 2007: 387, 392]. There- fore, the idea of using the figure of the Welsh hero as a propaganda weapon against the Welsh was bold, yet dangerous, and involved a certain dose of manipulation. The courtier clerics, however, took that risk and tried to counter the ideology of political arthurianism with stories suggesting Arthur’s ineptitude or irrevocable death [Aurell 2007: 384-386] . The best example of a tale in which the Arthurian legend is deprived of its politically dangerous potential, is the symbolic story of King Herla, included in the first distinction of Walter Map’s De nugis Curialium [Walter Map 2002: 26-31]. The story combines two popular supernatural motifs: the Celtic topic of the The role of mirabilia in literature produced by courtier clerics in 12th century England 153

Underworld and the folk Germanic myth of the Wild Hunt, with the Arthurian legend [Schwieterman 2010: 5, 21, 29]. Herla, the king of “the ancient Britons” [Walter Map 2002: 26, 27], accepts the invitation of a mysterious pygmy king and visits him in his subterranean kingdom. Three days, spent on lavish feasting with the fairy folk in the nether land, appear to be two hundred years of human time. Therefore, when Herla finally returns to his land, only an elderly shepherd can recognize his speech and remember old stories of the British king who entered a cave in the side of the cliff and disappeared, never to be seen again. From that time on, the Britons were driven away by the Anglo-Saxons, who, in turn, were subjugated by the Normans. Thus, Herla returns to the world which has changed and to the country which does not need him anymore. Even if he wanted to fight with the forces of Henry II, a ruler from the new Angevin dynasty, he would be unable to because he was transformed by the whimsical fairy king into a phantom leader of a ghostly troop, always on the verge of dissipating into dust. Unable to regain his kingdom and to liberate his people, and not even interested in the matter, he is sentenced to eternal wanderings on the British soil, resembling the wild pursuit of the spirits of huntsmen from the legendary Wild Hunt, yet deprived of their energy and vigour. In the final scene of the story, Herla-Arthur hands over his wanderings, and allegedly, also his power, to Henry II and his court, and disappears with his crew in the river Wye, in the neighborhood of Hereford in the Welsh Marches. The continuity of English kingship is preserved. The “king of the ancient Britons” gives up any claims to being a victorious resistance leader, and accepts the Angevin rule. Deprived of political power, he is, once and for all, buried in the waters of the Wye River. In this way, Walter Map manages to appropriate the Ar- thurian legend for the purposes of Plantagenet propaganda. The marvelous elements embedded in the story prove to be useful in turning Celtic myths to the advantage of the new royal dynasty [Schmitt 1984: 503-506], and in propagating stories thus transformed in the areas traditionally hostile to Henry II’ autocratic rule [Aurell 2007: 392]. The political role of marvels is probably most explicit in the writings of Gerald of Wales, especially in his Topographia Hibernica, which he dedicated to King Henry II, hoping to gain royal favour and patronage. He calls Henry Plantagenet the “most invincible king of England, duke of Normandy and Aquitaine, and count of Anjou” [Giraldus Cambrensis 2000: 6]. The book, written after the Angevin invasion of Ire- land in 1169, as a result of Gerald’s visit in the country undertaken at the command of the king, shows the history and topography of Ireland, as seen by a Norman, whose family was actively involved in the conquest [Bartlett 2006: 25-29], and who pursued a career at the Angevin court. In effect, Gerald provides a prejudiced account of the island, which justifies the invasion. Ireland is presented as a peripheral country, culturally inferior to England and filled with prodigies peculiar only to itself. It is a land of monsters, repulsive hybrids and other oddities, which point to marginality and monstrosity of the island [Cohen 2000: 85, 86; Mittman 2003: 106]. It seems that the peripheral location of those “farthest western lands”, separated from the civilized world by the “boundless space” of the ocean, is linked with the peculiar activities of nature, which is presented in the text as a personification and 154 Idalia Smoczyk-Jackowiak a powerful, unpredictable force, both playful and whimsical. As Bartlett observes, it is a “powerful personified force one finds in Bernard Silvester or Alanus ab Insulis, not John of Salisbury’s ‘sequence of causes’” [Bartlett 2006: 99]. In fact, in the first introduction to Topographia, Gerald explains: “For sometimes, like one wearied with serious affairs and realities, she withdraws and retires for a little space, and, as it were, sportively employs herself with extraordinary freaks in secret parts reverently and mysteriously veiled” [Giraldus Cambrensis 2000: 6]. In effect, various marvels of nature are produced, such as an island on which no one can die, so the old and the mortally sick must be transported elsewhere to end their agony. Thus, the location determines the character and the behavior of all creatures inhabiting it. According to Gerald, the distortions of the natural world specific to those regions result in perverse sexual activities of the Irish. He relates examples of bestiality at the court of the king of Connacht, where a certain woman had sexual intercourse with a goat which was entrusted to her care. Human-animal hybrids, resulting from such unions, evoked contempt on the part of the educated cleric. A woman with a beard and a horse’s mane on her back seems to be the most shocking example of such hybrids. Being neither fully human nor animal, feminine nor masculine, she transgressed boundaries and evaded classification [Brown 2002: 55; Mittman 2003: 101-103]. Hence, Gerald gives a biased account of a colonized country, peopled with lustful and perverted savages. According to Davenport, Gerald of Wales adopts a strategy which, is “a part of familiar rhetoric of classifying peoples as barbarian in order to justify conquest and occupation” [Davenport 2006: 139]. In fact, it appears that the subjuga- tion of the Irish by the Angevin invaders was inevitable and accepted by nature itself, which sent signals to the inhabitants of the island about the forthcoming invasion:

Not long before the time when the English came over to Ireland, a fish was found at Carlenford (Carlingford) in Ulster, of an immense size and an uncommon species. Among its other prodigies, it is reported that it had three golden teeth of fifty pounds weight. I should suppose that … the colour they assumed was a presage of the golden times of the future conquest immediately impending [Geraldus Cambrensis 2000: 40].

Thus, a fish with golden teeth is another marvel, which, along with other disquieting images of freakish hybrids and creepy locations, is used by Gerald to justify Angevin expansionism. Finally, it is worthwhile to mention “a tale of wonder,” which seems to combine a political and Christian perspective. Walter Map records the story of an Anglo-Saxon magnate, Eadric the Wild, who comes across a company of fairies dancing at night in the woodland mansion [Walter Map 2002: 154-161, 348-351]. Falling in love with one of them, he rushes into the building, kidnaps her, and forces her into marriage. When news of that prodigy reach the royal court, William the Conqueror, the new king of England, summons the pair to London to inspect the marvel. Thus, royal inspection becomes a tool of authentication of such supernatural phenomena [Otter 1996: 105]. The beauty of the woman serves as a proof of her fairy nature and evokes amazement of the king and his courtiers [Walter Map 2002: 156, 157, 348, 349]. One day, how- The role of mirabilia in literature produced by courtier clerics in 12th century England 155

ever, the fairy vanishes, leaving her husband and their son, Alnoth, who proves to be “a man of great holiness and wisdom” [Walter Map 2002: 158, 159]. Political exploitation of prodigy is attained by the use of a series of symbols. Ea- dric is a popular figure epitomizing the initial Anglo-Saxon resistance to the Norman invasion and eventual acceptance of the new rule. Defeated by William the Conqueror, he finally submitted to the Norman king [Walter Map 2002: 154; Wood 1992: 58]. Thus, the image of an Anglo-Saxon knight taking possession of a Celtic nymph and bringing her to the Norman court, integrates three national elements in the story. Yet, peaceful co-existence of the Celts, the Anglo-Saxons and the Normans is preceded by acts of sheer violence, bloodshed and brutal, physical rape. Eadric succeeds in forcing the fairy into obedience only after “a fierce struggle,” in consequence of which he gets “hurt in feet and legs by all that the nails and teeth of women could inflict” [Walter Map 2002: 156, 157]. Despite initial violence involved in the process, a union between the conquerors and the conquered appears to be possible and productive, which is symbolized by the birth of Eadric’s son, Alnoth. What is more, the figure of Alnoth is used to emphasize the Christian message of the text [Otter 1996: 121-123]. His very existence seems to be an inexplicable marvel, as he is a human son of an illusory apparition, which vanishes suddenly without a trace [Walter Map 2002: 158, 159, 350, 351]. Map recognizes this problem when he writes: “We have heard of demons that are incubi and succubi, and of the dangers of union with them; but rarely or never do we read in the old stories of heirs or offspring, of them, who ended their days prosperously, as did this Alnoth” [Walter Map 2002: 158, 159]. The problem of presence of real children of imaginary parents is discussed in the next chapter: “Fantasma is derived from fantasia, i.e. a passing apparition, for the ap- pearances which occasionally devils make to some by their own power (first receiving leave of God), pass by with or without doing harm […]. But what do we say of those cases of “fantasy” which endure and propagate themselves in a good succession, as this of Alnoth […]?” [Walter Map 2002: 160, 161]. Walter cannot solve this problem. The only explanation he can offer is that God is to be praised even in such marvels, and that his works transcend human understanding. It is striking that Alnoth, despite his devilish descent, proves to be a pious man, cured by the saintly king and martyr Ethel- bert, before his altar in Hereford [Walter Map 2002: 158, 159, 350, 351; Wood 1992: 61, 58]. Grateful for his miraculous recovery, he presents his manor and all inheritance to the local bishop. The power of Christ is greater than the influence of the demons, and Alnoth spends “the rest of his life as a pilgrim in his service” [Walter Map 2002: 158, 159]. In this way, a pagan motif of a fairy captured by a mortal, is rewritten from the standpoint of the Catholic religion, and provided with a Christian interpretation. To sum up, the contribution of courtier clerics, Walter Map and Gerald of Wales to the formation of 12th century courtly culture cannot be underestimated. Their mixed Anglo-Norman or Norman-Welsh descent [Bartlett 2006: 19; Cohen 2000: 97; Daven- port 2006: 137] made them familiar with English historiography on the one hand and Celtic folklore, on the other [Short 2007: 348]. Moreover, their active participation in royal government service turned them into active agents of the Plantagenet kings. Fi- 156 Idalia Smoczyk-Jackowiak nally, those clergymen, who obtained their education as clerics, and often performed religious duties at court, obviously maintained a Christian perspective and sought to propagate Christian ethical norms [Bumke 2000: 321-325]. In effect, their dual ethnic, social and professional status was reflected in their writings. Those “new men” from lower feudal classes, innovative and open-minded, yet deeply rooted in tradition, en- riched English courtly culture, providing it with elements which made it unique and distinct from purely aristocratic culture of early Middle Ages. The originality of their writings rested to a great extent on mirabilia, and on the atmosphere of wonder and strangeness they produced.

Bibliography

St Augustine, 1965, The City of God, London. Cambridge. Aurell M., 2007, Henry II and the Arthurian Legend, [in:] Henry II. New Interpretations, Woodbridge, Suffolk. Bartlett R., 2000, England under the Norman and Angevin Kings 1075-1225, Oxford. Bartlett R., 2006, Gerald of Wales. A Voice of the Middle Ages, Stroud, Gloucestershire. Brown M., 2002, Marvels of the West: Giraldus Cambrensis and the role of the author in the development of marginal illustration, [in:] Decoration and Illustration in Medieval English Manuscripts, London. Bumke J., 2000, Courtly Culture. Literature and Society in the High Middle Ages, Wood- stock, New York, London. Cohen J.J., 2000, Hybrids, Monsters, Borderlands: The Bodies of Gerald of Wales, [in:] The Postcolonial Middle Ages, New York. Curtius E.R., 2005, Literatura europejska i łacińskie średniowiecze, Kraków. Davenport T., 2006, Sex, Ghosts and Dreams: Walter Map (1135?-1210?) and Gerald of Wales (1146-1223), [in:] Writers of the Reign of Henry II. Twelve Essays, New York. Dubost F., 1991, Aspects fantastiques de la littérature narrative médiévale (XIIe-XIIIe s.). L’Autre, l’ailleurs, l’autrefois, Paris. Faletra M.A., 2014, Wales and the Medieval Colonial Imagination: The Matters of Britain in the Twelfth Century, New York. Le Goff J., 1992, The Medieval Imagination, Chicago and London. Giraldus Cambrensis (Gerald of Wales), 1891, De Principis Instructione Liber, [in:] Gi- raldi Cambrensis Opera, vol. VIII, London. Giraldus Cambrensis, 2000, The Topography of Ireland, transl. by T. Forester, Cambridge, Ontario. Jaeger C.S., 1991, The Origins of Courtliness – Civilizing Trends and the Formation of Courtly Ideals – 939-1210, Philadelphia. Knight R., 2001, Werewolves, monsters, and miracles: representing colonial fantasies in Gerald of Wales’s Topographia Hibernica, “Studies in Iconography”, 22. Mittman A.S., 2003, The Other Close at Hand: Gerald of Wales and the “Marvels of the West”, [in:] The Monstrous Middle Ages, Cardiff. Morgan N.J., 1982, Early Gothic Manuscripts (I), London. Orderic Vitalis, 1983, Historia ecclesiastica, vol. IV, Oxford. The role of mirabilia in literature produced by courtier clerics in 12th century England 157

Otter M., 1996, Inventiones. Fiction and Referentiality in Twelfth-Century English Histor- ical Writing, Chapel Hill, London. Pernoud R., 1980, Alienor z Akwitanii, Warszawa. Rigg A.G., 1992, A History of Anglo-Latin Literature 1066-1422, Cambridge. Schmitt J.J, 1984, Temps, Folklore et Politique au XIIe siècle: A propos de deux récits de Walter Map. De Nugis Curialium I 9 et IV 13, [in:] Le temps Chrétien de la fin de l’antiquité au moyen âge IIIe-XIIe siècles, Paris. Schwieterman P.J., 2010, Fairies, Kingship, and the British Past in Walter Map’s “De Nugis Curialium” and “Sir Orfeo”, Berkeley. Sconduto L.A., 2008, Metamorphoses of the Werewolf: A Literary Study from Antiquity through the Renaissance, Jefferson, North Carolina, and London. Short I., 2007, Literary Culture at the Court of Henry II, [in:] Henry II. New Interpreta- tions, Woodbridge, Suffolk. Southern R.W., 1962, The Making of the Middle Ages, London. Summers M., 2012, Vampire in Lore and Legend, Dover. Thompson J.W., 1954, A History of Historical Writing: From the Earliest Times to the End of the Seventeenth Century, New York. Walter Map, 2002, De nugis curialium, ed. and transl. by M.R. James, C.N.L. Brooke, R.A.B. Mynors, Oxford. Wood J., 1992, The Fairy Bride Legend in Wales, “Folklore” vol. 103/1.

Summary

The role of mirabilia in literature produced by courtier clerics in 12th century England

The purpose of this paper is to prove that the marvelous phenomena described in the works of Gerald of Wales and Walter Map played a double, religious and political role. This twofold role of mirabilia resulted from the ambiguous position of courtier clerics, who seemed to exist on the borderline between the religious and secular sphere. Both, Gerald of Wales and Walter Map, were archdeacons and strove to obtain episcopal nominations. However, in addition to being clergymen, they pursued a secular career on the royal court. As a result, they wrote texts in which they used various strategies to convey a religious, Christian perspective and to secure political interests of the House of Anjou. Mirabilia proved to be a useful tool helping them to achieve both aims. Thus, they strove to rewrite old, pagan stories of werewolves, vampires or revenants from the standpoint of the Catholic religion, adapting them to the official doctrine, or at least weakening their subversive character. However, apart from the religious role of marvels, their political function seems to be equally significant. They served as a useful tool for political propaganda: for legitimization of the rule of the new Plantagenet dynasty and justification of conquest of new territories. Finally, the inclusion of wonders from the Celtic “fringes of the world”, that is from Wales and Ireland, into courtly texts tied those territories more closely to the Angevin Empire.

Key words: mirabilia, the marvelous, courtier clerics, Angevin court, werewolves

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 159-180 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.302

Received: 24.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy

Barbara Gawrońska Pettersson ORCID: 0000-0001-6233-8996

University of Agder, Kristiansand, Norwegia [email protected]

Słowa kluczowe: fantastyka, przekład, romantyzm, domestykacja, egzotyzacja

1. Wprowadzenie: fantastyka w literaturze europejskiej 1.1. Zagadnienia genologiczne Redaktorzy Encyclopædia Britannica [Fantasy] proponują szeroką definicję literatury fantastycznej: „imaginative fiction dependent for effect on strangeness of setting (such as other worlds or times) and of characters (such as supernatural or unnatural beings)” [„literatura wyobraźni, której efekt polega na dziwności umiejscowania akcji (na przykład w innych światach lub czasach) oraz niezwykłości postaci (takich jak istoty magiczne lub nierzeczywiste)”]1. Zgodnie z powyższą definicją nurt literatury fantastycznej (ang. fantasy lub phantasy) obejmuje baśń, fantastykę naukową (science-fiction), horror (między innymi powieść gotycką) oraz gatunek, który w języku polskim określany jest nazwą fantasy, zaczerpniętą z angielskiego, ale nie będącą synonimem angielskiego terminu. Angielskie słowo fantasy jest ambiwalentne: uży- wane bywa jako określenie nurtu fantastyki w szerokim znaczeniu (jak w powyższej definicji), lecz także gatunku, którego typowym przykładem jest Władca Pierścieni Tolkiena. Pojęcia dziwności, niezwykłości, cudowności i magii dyskutują między innymi Caillois [1967], Jackson [1981], Manlove [1975], Markiewicz [1987], Todorov [1975], Trębicki [2007], a także sam autor Władcy Pierścieni [Tolkien 2010a, 2010b]. Większość teoretyków zgodna jest co do tego, że baśń i fantasy charakteryzuje inhe-

1 Wszystkie cytaty z obcojęzycznych prac teoretycznoliterackich zostały przetłumaczone przez au- torkę artykułu. Wyróżnienia tłustym drukiem pochodzą również od autorki. 160 Barbara Gawrońska Pettersson

rentna „cudowność” – świat przedstawiony rządzony jest prawami magii, podczas gdy w innych gatunkach fantastycznych mamy do czynienia z niezwykłością ingerującą w rzeczywistość. Przyporządkowanie utworu zawierającego elementy „cudowności” i „niezwykłości” do określonego gatunku lub podgatunku literackiego jest jednak skomplikowane ze względu na częste przenikanie się cech genologicznych. Autorzy utworów fantastycznych także w różny sposób klasyfikują swoje dzieła; na przykład E.T.A. Hoffmann określa swoje opowiadanieZłoty garnek jako Ein Märchen aus der neuen Zeit („bajkę nowożytnych czasów”)2. Podobieństwa i różnice między fantasy/ fantastyką a baśnią, mitem i sagą omawiane są w licznych pracach teoretycznych [Caillois 1967; Handke 1969; Lasoń-Kochańska 1984, 1990; Łotman, Minc 1991; Manlove 1995; Markiewicz 1987; Niziołek 2005; Pustowaruk 2009; Speina 1993]. Często cytowana jest w tym kontekście definicja Todorowa [1975], który za najistot- niejszy wyznacznik fantastyki literackiej uważa element niepewności, „wahania mię- dzy wytłumaczeniem zgodnym z prawem natury i wytłumaczeniem nadnaturalnym opisywanych zdarzeń” [Niziołek 2005: 270]. Ta sama autorka proponuje klasyfikację gatunków opartą na statusie zjawisk nadnaturalnych w świecie przedstawionym i ich relacji ze światem rzeczywistym:

Fantastyka opisuje świat, który nie jest i być nie może, science fiction przedstawia rzeczy, które nie są, ale które mogą się zdarzyć pewnego dnia. […] Fantasy w zestawieniu z fantastyką jest przeciwieństwem nieokreśloności. Zmierzanie w stronę realistyczne- go opisu w fantasy sprawia, że możemy poczuć się swojsko w świecie baśniowych i mitycznych postaci. Magia, a dokładniej realizm magiczny, przedstawia świat, który podobnie jak fantasy, jest zakorzeniony w rzeczywistości. Jednak celem nie jest naśla- dowanie tej rzeczywistości, ale jej transpozycja. Magia rodzi się z „rozszerzonej wizji rzeczywistości” [Niziołek 2005: 270].

Teoretycy literatury nie są, jak widać, całkowicie zgodni co do statusu terminu „fantastyka”; Todorow umieszcza fantastykę pomiędzy „niezwykłością” (horror) a „cudownością” (baśń). Niziołek [2005: 277-278], rozwijając model Todorova, określa terminem „fantastyka” jeden z gatunków nurtu „nadnaturalnego” (surnaturel) obok fantastyki naukowej, fantasy, cudowności i realizmu magicznego (magie); dla innych autorów „fantastyka” to pojęcie nadrzędne w stosunku do fantasy, horroru i science fiction [Poetyka…]. Mimo tych różnic we wszystkich modelach genologicznych ważną podstawą rozróżniania gatunków w literaturze „nadnaturalnej” są wzajemne odniesienia różnych poziomów rzeczywistości przedstawionej, czyli sto- pień egzomimetyki. Za nie w pełni egzomimetyczne uważa się „teksty, w których autor konfrontuje rzeczywistość istniejącą z inną, stworzoną wtórnie. W tego typu utworach główny bohater lub narrator pochodzi ze świata realnego, skąd przenosi się do alternatywnego uniwersum we śnie lub w inny, nie zawsze precyzyjnie określony, sposób” [Poetyka…]. Utwory nie w pełni egzomimetyczne są głównym tematem tego artykułu, gdyż ich przekład stanowi szczególne wyzwanie dla tłumacza. Nadając utworowi nową formę

2 Tłumaczenie Jana Kleczyńskiego. Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 161

językową tłumacz musi nie tylko możliwie wiernie odtworzyć fantastyczną wizję autora, lecz również podejmować decyzje dotyczące wyboru ekwiwalentów słów i fraz denotujących zjawiska specyficzne dla kultury i języka oryginału, które często znacznie odbiegają od kultury języka docelowego nie tylko w przestrzeni, ale w czasie. Określenia „fantastyczny” i „magiczny” będą poniżej stosowane jako terminy bli- skoznaczne, odnoszące się do postaci i zjawisk, jakie nie miałyby racji bytu w prozie czysto realistycznej.

1.2. Świat realny i świat fantastyczny w literaturze pierwszej połowy XIX wieku Częściowa egzomimetyka występuje w utworach wszystkich epok poprzedzają- cych romantyzm, od Odysei, Iliady i antycznych dramatów poprzez średniowieczne eposy, sagi i ballady, renesansowe wędrówki po zaświatach i fantastycznych krainach (Boska komedia Dantego, Utopia Thomasa Moore, Burza i Sen nocy letniej Szek- spira) po niezwykłe peregrynacje oświeceniowych bohaterów (Podróże Guliwera Swifta, Mikołaja Doświadczyńskiego przypadki Krasickiego). Konfrontacja świata rzeczywistego ze światem wyobraźni, ingerencje sił nadprzyrodzonych w życie reali- stycznych bohaterów nie są zatem innowacyjnym wynalazkiem autorów romantycznych, a jednak „niezwykłość” i „cudowność” utworów romantycznych posiada cechy szczególne. Jest reakcją na racjonalistyczno-empiryczne „szkiełko i oko”, na litera- turę, w której nawet świat fantazji pełni głównie funkcję polityczną i dydaktyczną. Niezwykłe istoty i zdarzenia w oświeceniowej fantastyce są wyraźnie odgraniczone od znanej czytelnikowi rzeczywistości (typowym zabiegiem jest umiejscowienie ich na odległych wyspach), natomiast w większości utworów romantycznych płaszczy- zna realna i świat magii nakładają się na siebie i przenikają nawzajem, prowadząc do omawianego przez Todorova [1975] wahania, niepewności co do prawdziwej natury opisywanych postaci i zdarzeń. Efekt ten osiągany jest przy pomocy różnorodnych środków literackich, często nawiązujących do wierzeń ludowych i literatury średnio- wiecznej, takich jak: • dobór scenerii (średniowieczny zamek, klasztor, cmentarz, dwór na pustkowiach, mroczne, trudno dostępne obszary) • personifikacja sił przyrody (duchy żywiołów, magiczne istoty z mitologii ludowych) • kreacja bohaterów posiadających nadnaturalne zdolności, działających jako po- średnicy między rzeczywistością a światem magii i duchów (mag, wiedźma, wi- zjoner, medium spirytystyczne) • motyw przekraczania granicy między życiem a śmiercią (niekiedy połączony z motywem wędrówki w czasie) • motyw szaleństwa lub gorączkowych urojeń, często połączony z motywem opę- tania przez siły demoniczne lub paktu ze złym duchem (klasyczny przykład to Faust Goethego). 162 Barbara Gawrońska Pettersson

Polski czytelnik bez trudu odnajdzie wyliczone wyżej motywy w poezji i drama- tach Mickiewicza i Słowackiego. Poniżej przedstawiamy przykłady z prozy anglo- i niemieckojęzycznej oraz rosyjskiej końca XVIII i pierwszej połowy XIX wieku. Skupienie na tych obszerach językowych wynika z tego, że dalsza część niniejszej pracy poświęcona będzie niemieckim i rosyjskim opowiadaniom fantastycznym oraz ich przekładom. Należy jednak pamiętać, że zainteresowanie niesamowitością i grozą zauważamy także w literaturze romańskiej tego okresu (Balzac: Jaszczur, Tajemniczy dwór, Gautier: La Cafetière, Onufriusz, Panna młoda z krainy snów, Mérimée: Czyść- cowe dusze, Wenus z Ille, Nodier: Wampir, Contes fantastiques; należy też wspomnieć francuskiego prekursora literatury fantastycznej, Cazotte’a, którego twórczość wy- warła znaczny wpływ na E.T.A. Hoffmanna).

Tabela 1. Częste motywy w romantycznej prozie fantastycznej Motyw Autorzy i utwory Sceneria budząca grozę Literatura anglojęzyczna E. Brontë: Wichrowe wzgórza, E.A. Poe1: Zagłada domu Usherów, Berenice, Ligeja, Beczka Amontillada, Portret owalny, W. Irving: Rip Van Winkle, Upiorny narzeczony, H. Walpole: Zamczysko w Otranto Literatura rosyjska M. Gogol: Wij, Lermontow: Sztoss Literatura niemieckojęzyczna E.T.A. Hoffmann: Majorat, J. von Eichendorff:Zamek Dürande Duchy żywiołów, magiczne Literatura rosyjska istoty z ludowej mitologii A. Biestużew-Marliński: Straszna przepowiednia, M. Gogol: Wij, W. Odojewski: Sylfida, Salamandra, A. Pogorielski: Czar- na kura, czyli mieszkańcy Podziemnego Królestwa Literatura niemieckojęzyczna E.T.A. Hoffmann: Duch żywiołu, Złoty garnek, Kopalnie w Falun, F. de la Motte Fouqué: Ondyna, C. Brentano: Die Rhe- inmärchen Mag, wiedźma, medium (łącz- Literatura anglojęzyczna nik między światem rzeczywi- E.A. Poe: Prawdziwy opis wypadku z panem Waldemarem stym a nadnaturalnym) Literatura rosyjska M. Gogol: Wij, Wieczór świętojański A. Pogorielski: Lafertowska Makownica, A. Puszkin: Dama Pikowa Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 163

Literatura niemieckojęzyczna E.T.A. Hoffmann: Złoty garnek, Duch żywiołu, Wybór narzeczonej, Piaskun, Dziadek do orzechów i król myszy, Majorat F. Schiller: Duchowidz Przekraczanie granicy między Literatura anglojęzyczna życiem a śmiercią; motyw E. Brontë: Wichrowe wzgórza, W. Irving: Legenda upiora, wampira lub ożywają- o Sennej Dolinie, Upiorny narzeczony, E.A. Poe: Praw- cych zwłok dziwy opis wypadku z panem Waldemarem, Przedwczesny pogrzeb, Berenice, Zagłada domu Usherów, J.W. Polidori: Wampir, M. Shelley: Frankenstein, B. Stoker: Dracula Literatura rosyjska M. Gogol: Wij, Straszna zemsta, Noc majowa, czyli Topie- lica, T. Kosmokratow (W. Titow): Samotny domek na Wyspie Wasiljewskiej, Lermontow: Sztoss, W. Odojewski: Bajka o ciele martwym nie wiadomo do kogo przynależącym, A. Pogorielski: Lafertowska Makownica, A. Puszkin: Dama Pikowa, Trumniarz, A. Tołstoj: Rodzina wilkołaka, Upiór Literatura niemieckojęzyczna E.T.A. Hoffmann: Majorat Szaleństwo lub gorączkowe Literatura anglojęzyczna urojenia, opętanie E. Brontë: Wichrowe wzgórza, E.A. Poe: Zagłada domu Usherów, Berenice, Ligeja, M. Shelley: Frankenstein, W. Scott: Narzeczona z Lammermoor Literatura niemieckojęzyczna E.T.A. Hoffmann: Złoty garnek, Ślub, Piaskun, A. von Ar- nim: Szalony inwalida z fortu Ratonneau, J. von Eichen- dorff: Zamek Dürande Literatura rosyjska M. Gogol: Pamiętnik szaleńca, W. Odojewski: Sylfida, T. Kosmokratow (W. Titow): Samotny domek na Wyspie Wasiljewskiej Pakt ze złym duchem Literatura anglojęzyczna W. Irving: Diabeł i Tom Walker, M.G. Lewis: Mnich Literatura rosyjska M. Gogol: Wieczór świętojański, Jarmark w Soroczyń- cach, Zgubiony list, Noc Wigilijna, A. Pogorielski: Lafer- towska Makownica Literatura niemieckojęzyczna A. Chamisso: Przedziwna historia Piotra Szlemila, J. Got- thelf: Czarny pająk, E.T.A. Hoffmann: Diable eliksiry 1 Autorzy północnoamerykańscy E.A. Poe i W. Irving wymienieni są tu ze względu na ścisłe powiązania ich biografii i twórczości z kulturą i literaturą europejską. 164 Barbara Gawrońska Pettersson

1. 3. Niesamowitość i groza w romantycznej literaturze niemieckojęzycznej i rosyjskiej Zwrot w kierunku wierzeń ludowych, ballad i rycerskich eposów średniowiecza, kult przyrody, mistyczna tęsknota za duchowością i absolutnym pięknem to zjawiska przepajające filozofię i literaturę niemiecką w okresie „burzy i naporu” orazpóź- niejszych dekadach romantyzmu. Odnajdujemy je w dziełach Goethego, Schille- ra, Bürgera, Novalisa, w działalności naukowej i literackiej braci Humboldt i braci Grimm, w pismach Herdera, Hegla, Fichtego, Schlegla i Schleiermachera. Zdaniem Schlegla literatura romantyczna winna zajmować się „tymi stronami życia psychicz- nego, które dotąd były pomijane: podświadomością, snem, stanem lunatycznym […] ma umożliwić «poznanie duszy świata». Fantazja nadaje rzeczom zwyczajnym charakter wzniosłości, tajemniczości, niezwykłości, natomiast tzw. ironia romantyczna burzy romantyczny «świat fantazji» sprowadzając proces twórczy do nieustannego samotworzenia i samounicestwienia” [Szyrocki 1982: 100]. Do kręgu niemieckich pisarzy realizujących założenia Schlegla w formie poetyckiej i prozatorskiej należeli wspomniani w zestawieniu motywów literackich Achim von Arnim, Clemens Brenta- no, Adalbert Chamisso, Joseph von Eichendorff, Friedrich de la Motte Fouqué, a tak- że Wilhelm Hauff, Heinrich Kleist, Ludvig Tieck oraz autorZłotego garnka – opowiadania, które poddamy dokładniejszej analizie – Ernest Teodor Amadeusz Hoffmann. W twórczości wymienionych autorów napotykamy literackie opracowania baśni (na przykład Zimne serce i Opowieść o kalifie bocianie Hauffa, Die Rheinmärchen Bren- tano), utwory wykorzystujące motywy baśni i legend, osadzone w realiach średnio- wiecza lub renesansu (Ondyna i Alwin de la Motte Fouqué, Jasnowłosy Ekbert Tiecka, Historia o zacnym Kacperku i pięknej Anuli Brentano), mroczne historie zawierające motywy obłędu i rozdwojenia jaźni, a także opowiadania i powieści, w których fantastyka i poetycka wyobraźnia łączą się z elementami groteski i satyry społecznej. E.T.A. Hoffmann należy do mistrzów tej ostatniej kategorii; reprezentuje ją również Wij Mikołaja Gogola. Romantyzm niemiecki był zdecydowanie zdominowany przez nurt fantastyki, w prozie rosyjskiej natomiast, jak zauważa René Śliwowski we wstępie do antologii rosyjskich opowiadań niesamowitych, „nurt fantastyczno-niesamowity nigdy, w żad- nym okresie rozwoju […] nie zajął […] miejsca dominującego. Stanowił jedynie mar- gines zainteresowań twórców, co jednak nie znaczy, by i w tym gatunku nie powstały tu arcydzieła, i po prostu godne uwagi […] utwory” [Śliwowski 1975b: 7]. Prekur- sorami opowieści grozy w literaturze rosyjskiej są Aleksander Biestużew-Marliński, autor Strasznej przepowiedni (Śliwowski określa ten utwór mianem „encyklopedii ludowej rosyjskiej demonologii”) oraz Antoni Pogorielski, który zdaniem cytowanego literaturoznawcy „na gruncie rosyjskim odegrał podobną rolę ‘inicjatora’ gatunku opowieści niesamowitych, co Cazotte i jego Zakochany diabeł we Francji”. [Śliwow- ski 1975b: 8; zob. również Smaga 1970]. Opowieści fantastyczne tworzyli także tacy rosyjcy pisarze pierwszej połowy XIX wieku jak Puszkin, Lermontow, Odojewski, Titow, Aleksander Tołstoj oraz Mikołaj Gogol, którego opowiadanie Wij i jego prze- kłady będą przedmiotem dalszej analizy. Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 165

2. Złoty garnek Hoffmanna i Wij Gogola – podobieństwa i różnice

Pochodzący z Królewca wszechstronnie utalentowany autor Złotego garnka – poeta, pisarz, muzyk, kompozytor i rysownik – uważał to opowiadanie za swój najlepszy utwór [Kaiser 1988: 37], a liczni historycy literatury zgodnie uznają je za mistrzowskie osiągnięcie literatury romantycznej [Feldges, Stadler 1986: 64]. Owa „bajka nowożytnych czasów”, której pierwsza wersja została wydana w roku 1814, skupia motywy tematyczne i środki literackie obecne w wielu utworach prozatorskich Hoffmanna, a także pojawiające się w twórczości innych europejskich romantyków i splata je w oryginalną całość spełniającą wymogi postulowanej przez Schlegla „poezji uniwersalnej” [Szyrocki 1982: 99]. Złoty garnek opowiada historię drezdeńskiego studenta, Anzelma, rozdartego pomiędzy zdroworozsądkowym wzorcem mieszczań- skiego życia i kariery a ideałami romantycznej miłości do świata cudowności i poezji. Te przeciwstawne modele życiowe uosabiają dwie główne bohaterki kobiece: panna z „przyzwoitej” urzędniczej rodziny, Weronika, oraz tajemnicza Serpentyna, przy- bierająca na zmianę postać pięknego dziewczęcia i lśniącego złotozielonego węża. Po pokonaniu licznych przeciwności losu, wrogich sił (reprezentowanych przez złą wiedźmę i jej sojuszników) oraz własnych wątpliwości Anzelm zdobywa rękę Ser- pentyny i zostaje księciem w krainie poezji, Atlantydzie. Finał opowieści jest jednak niejednoznaczny i nieco przewrotny. Jak zauważa tłumaczka Hoffmanna, Eliza Pie- ciul-Karmińska, „szczęśliwe zakończenie Złotego garnka można odczytywać jako zapis ostatecznego niepowodzenia studenta Anzelma, dla którego nie ma już miejsca w tym świecie i który żyć może jedynie w mitycznej Atlantydzie” [Pieciul-Karmińska 2015: 194]. Bohaterem Wija jest również student – słuchacz kijowskiego prawosławnego seminarium, Choma Brut. Podobnie jak hoffmannowski Anzelm ulega zafascynowaniu magiczną istotą, ale ponosi jednoznaczną klęskę: ginie zgładzony przez sprzymierzo- ne z czarownicą duchy podziemi. Opowiadanie Gogola łączy ze Złotym garnkiem Hoffmanna wiele motywów te- matycznych. W obu tekstach głównym bohaterem jest młody człowiek na rozdrożu życia, skonfrontowany z ważnym życiowym wyborem. Przedmiotem jego fascynacji jest kobieta o pozaziemskich właściwościach, a przeciwnikami w walce – nie tylko istoty magiczne, ale i własna słabość. Oba opowiadania łączy również ironiczno-humorystyczny dystans narratora do bohaterów. Anzelm i Choma to młodzieńcy dość niezgrabni, nieporadni, a przy tym niestroniący od środków odurzających. Charak- teryzują ich nie tylko zachowania, ale również wypowiedzi i monologi wewnętrzne:

[…] urodziłem się, by dźwigać wszelkie możliwe krzyże, znosić wszelkie możliwe nie- szczęścia! Że nigdy nie zostałem królem migdałowym, że w „cetno czy licho” zawsze zgadywałem fałszywie, że chleb z masłem zawsze upadał mi na posmarowaną stronę — o całej tej nędzy wcale już nie chcę wspominać; ale czyż to nie straszne jakieś prze- znaczenie, że odkąd diabłu na pociechę zostałem studentem, od razu stałem się i nadal pozostaję pośmiewiskiem kolegów? Czy włożę kiedy nowy surdut, […] nie dziurawiąc 166 Barbara Gawrońska Pettersson

go źle zatkniętą szpilką w najwidoczniejszym miejscu? Czy ukłonię się kiedy jakiemu radcy lub jakiej damie, nie gubiąc przy tym kapelusza […]? [Hoffmann 1977/1999]

Zapewne, każdy człowiek z Pismem Świętym obznajomiony potrafi wedle możebno- ści... Wszelako godziłoby się zawezwać tu diakona lub co najmniej diaka. Naród to rozgarnięty, wie, co i jak należy... Ale co do mnie, głosu nawet nie mam takiego i sam jestem... diabli wiedzą, co. Żadnego wyglądu nie mam... [Gogol 1950/1984]

W obu opowiadaniach pojawia się motyw wiedźmy i istot zmiennokształtnych. W Złotym garnku Serpentyna przyjmuje postać węża, jej ojciec zamienia się w sępa, a jego sekretarz – w szarą papugę; czarownica, wróg poetycznych istot, wciela się w kołatkę u drzwi, imbryk do kawy lub zwiędłą rzepę. W tekście Gogola główna kobieca bohaterka ukazuje się jako piękna dziewczyna, odrażająca starucha, a także jako czarny pies i stóg siana. Zarówno Anzelm, jak i Choma przemieszczają się pomiędzy światem realnym a krainą magii, relacje między tymi dwoma płaszczyznami różnią się jednak w obu tekstach. W opowieści Hoffmanna świat realny i świat czarów przenikają się nawzajem: opowieści o duchach żywiołów, zaczarowanych liliach i smokach wplatają się znienacka w prozaiczną pogawędkę drezdeńskich urzędników w winiarni, wpływom magii ulegają nieoczekiwanie osoby trzeźwo stąpające po ziemi, takie jak registrator Heerbrand, konrektor Paulmann i jego rozsądna córka Weronika. W Wiju mamy natomiast do czynienia z wyraźniejszym (pod względem semantycznym i stylistycznym) rozgraniczeniem domen rzeczywistości i fantazji. Wyraża się ono głównie symboliką dnia i nocy: światło dzienne łączy się z realistycznym widzeniem świata, nocą rzą- dzą natomiast upiory i złe duchy z demonicznym Wijem na czele. Kontrast między płaszczyznami świata przedstawionego w Wiju bywał przedmiotem krytyki. Zdaniem Galstera [1967: 129-130] Wij nie należy do najwybitniejszych utworów Gogola ze względu na zbyt „ostre przeciwstawienie stylistyczne dwóch sfer rzeczywistości. Świetna, udana warstwa obyczajowa […] stanowiła wartość odrębną, która nie zra- stała się w organiczną jedność z warstwą fantastyki utrzymaną w poetyce grozy. Ta nieodpowiedniość stylistyczna przyćmiła zarazem ideę opowiadania”. Śliwowski [1975a: 414] upatruje jednak w tej dwoistości stylistycznej oryginalność i odrębność, wyróżniającą Wija spośród pozostałych utworów fantastycznych Gogola. Świat magii w Wiju nie jest zresztą całkowicie pozbawiony ambiwalencji: zła wiedźma przybiera postać uroczej dziewczyny, a nocna wędrówka w jej towarzystwie przenosi bohatera w czarowną krainę. Poza tym epizodem w utworze Gogola mamy jednak do czynienia z wyraźnym przeciwstawieniem dobra i zła. Siły demoniczne są tu „grożne, przerażające, niczym koszmarne twory na obrazach Goi” [Śliwowski 1975a: 414; Šambinago 1911]. Zarówno Złoty garnek, jak i Wija charakteryzuje szczegółowo przedstawione tło lokalne, obyczajowe i językowe. Bohaterowie Hoffmanna mieszkają we współcze- snym autorowi Dreźnie, odwiedzają parki, kawiarnie i winiarnie, które istniały w rze- czywistości; trasy ich wędrówek można z łatwością prześledzić na dziewiętnasto- Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 167 wiecznym planie miasta. Tło akcji Wija to Kijów oraz ukraiński futor; ich opisy pełne są szczegółów obyczajowych, przedstawionych realistycznie i często w humorystycz- nym tonie. Czytelnik poznaje wybryki studentów kijowskiego seminarium, tryb życia w wiejskim gospodarstwie, ukraińskie obyczaje związane ze śmiercią i pogrzebem; Gogol ubarwia swoją opowieść plastycznymi opisami budynków, targowisk, pojaz- dów, ubiorów i potraw, a także soczystym, emocjonalnie nacechowanym, często do- sadnym językiem dialogów.

3. Wij i Złoty garnek – wyzwania dla tłumacza

Przekład literatury pięknej wymaga od tłumacza przyjęcia świadomej strategii ukierunkowanej na możliwie wysoki stopień zachowania oryginalnej funkcji poetyckiej utworu, zdefiniowanej przez Jakobsona jako „projekcja zasady ekwiwalencji z osi wyboru na oś kombinacji” [Jakobson 1960: 441]. Jakobson, Ingarden [1972], Sandauer [1957] i liczni inni teoretycy przekładu zgodni są co do tego, że znaczenie utworu literackiego zakodowane jest nie tylko w warstwie tematycznej, ale i formalnej. Funkcja estetyczna jest wynikiem współgrania elementów treściowych z cechami fonetycznymi/graficznymi, morfologią i składnią. Stworzenie literackiego przekładu całkowicie ekwiwalentnego z oryginałem pod względem funkcjonalnym jest, jak za- uważają Nida i Taber [1969] praktycznie niemożliwe, gdyż nadawcę oryginału dzieli od obiorcy przekładu dystans kulturowy i przestrzenny, a w wielu przypadkach także istotny dystans czasowy. Każdy przekład oznacza olbrzymie zmiany na poziomie fo- netycznym i leksykalnym; stopień różnic morfologicznych i syntaktycznych zależy oczywiście od przynależności typologicznej języka oryginału i języka docelowego, jednak pewne zmiany zachodzą na tych poziomach nawet w przypadku tłumaczeń między blisko spokrewnionymi językami. Tłumacz musi więc dążyć do kompenso- wania nieuchronnych zaburzeń oryginalnej harmonii między poziomami językowymi przez świadomy dobór środków dających jeśli nie identyczny, to przynajmniej podobny efekt estetyczny. Jeśli oryginał osadzony jest tak silnie w realiach danego obszaru i epoki, jak Wij Gogola i Złoty garnek Hoffmanna, tłumacz musi podjąć decyzję co do strategii prze- kładu określeń odnoszących się do zjawisk charakterystycznych dla kultury oryginału, a mało znanych (lub nieznanych) w kulturze języka docelowego, czyli dokonać wyboru między „udomowieniem”/„domestykacją” a „alienacją”/„egzotyzacją” [Schleier- macher 1813/1963; Venuti 1995] lub podjąć próbę osiągnięcia kompromisu. Poniżej przedstawiamy przykłady strategii translatorycznych w przekładach Złotego garnka na polski, angielski i rosyjski oraz Wija na polski, angielski i niemiecki. W analizie przekładów poświęcimy wiele uwagi warstwie realistycznej obu opowiadań, co nie pozostaje w sprzeczności z tematem niniejszej pracy, czyli zagadnieniem dylematów tłumacza prozy fantastycznej. Gdyby zastosować klasyfikację utworów „nadrealnych” proponowaną przez cytowaną uprzednio Małgorzatę Niziołek, oba interesujące nas utwory znalazłyby się w kategorii „magia/realizm magiczny”. Kategorię tę charakte- 168 Barbara Gawrońska Pettersson

ryzuje transpozycja, „pęknięcie” [Caillois 1967] świata realnego umożliwiające do- strzeżenie innej rzeczywistości: „tradycyjny świat, ulegając rozbiciu, ukazuje swój inny wymiar” [Niziołek 2005: 273, 277; Siwek 2001: 196]. Jeśli przekład nie da czytelnikowi możliwości odtworzenia w wyobraźni świata, który dla autora był realny i codzienny, wówczas „pęknięcie” owego świata, okno na inny wymiar, nie zostanie odebrane zgodnie z funkcjonalną strukturą oryginału – naruszona zostanie poetyka nadrealności. W kolejnych podrozdziałach przeanalizujemy zatem najpierw strategie przekła- du odnoszące się do „rzeczywistości tradycyjnej” przedstawionej w danym utworze, następnie prześledzimy środki, jakimi ta rzeczywistość otwierana jest na wymiar fantastyczny, a w podsumowaniu spróbujemy ocenić, które elementy składające się na poetykę dziwności i grozy okazały się przedmiotem bardziej zróżnicowanych rozwią- zań translatorycznych.

3.1. Płaszczyzna realistyczna w przekładach Złotego garnka – między udomowieniem a egzotyzacją Najbardziej znana polska wersja hoffmannowskiej „bajki nowego czasu” to prze- kład Jana Kleczyńskiego, opublikowany po raz pierwszy w roku 1913. W poniższym tekście korzystam z wydania z roku 1977 i określam je on symbolem PL1 [Hoffmann 1977/1999]. Oznaczenie PL2 odnosi się do wydanego w roku 2015 tłumaczenia Eli- zy Pieciul-Karmińskiej [Hoffmann 2015]. Wersja rosyjska to przekład Włodzimierza Sołowiowa [Gofman 1880/2010], opublikowany pierwszy raz w roku 1880, a angielska – tłumaczenie Thomasa Carlyle’a z roku 1827 [Hoffmann 1827/2006]. Przekłady dziewiętnastowieczne i powstałe w pierwszej połowie XX wieku zostały oczywiście kilkakrotnie poddane zabiegom edytorskim. Cytowane tu teksty opierają się na wyda- niach przytoczonych w spisie źródeł. Jak wspomnieliśmy, warstwa obyczajowa Złotego garnka umiejscowiona jest w realiach Drezna z czasów, gdy Hoffmann mieszkał w tym mieście. Tekst oryginału [Hoffmann 1819/1999] zawiera liczne mikrotoponimy: nazwy ulic, placów, parków, bram miejskich i innych charakterystycznych punktów dawnego Drezna. Tabela 2 ilustruje strategie tłumaczy w odniesieniu do tego typu nazw własnych.

Tabela 2. Mikrotoponimy w przekładach Złotego garnka Oryginał PL1 PL2 Ros. Ang.

Das Schwarze Czarna Brama Czarna Brama Черные ворота Schwarzthor, or Tor Black Gate; następnie: Schwarzthor Linkisches Bad/ Linckesches Bad Kąpielisko Линковы the Linkische Linke’sches Bad (sic)/ Linkego* купальни Bath U Linka Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 169

Der Kosel’sche Ogród Cosel Ogród Cosela* Козельский сад Kosel garden Garten Der Anton’sche Ogród Anto- Ogród Antonie- Антонский сад Anton’s Garden Garten niego go*

Pirnauer Vor- Przedmieście Przedmieście Пирнаскоe the suburb of stadt Pirnańskie Pirnańskie* предместье Pirna Schlossgasse, Schlossgasse, Zamkowy Замковaя улицa, the Schlossgasse, Neumarkt, Mo- Neumarkt, Mo- Zaułek, Новый рынок, or Castle Alley; ritzstrasse ritzstrasse Nowy Rynek, Морицштрассе następnie: the ulica Maurycego Schlossgasse, the Neumarkt, the Moritzstras- se Die Glocke des Dzwon na Dzwon na wieży Часы на the clock of the Kreuzturms kościele św. kościoła św. Крестовой Kreuzkirche, or Krzyża Krzyża церкви Church of the Cross; następnie: the Kreuzthurm clock Das Seetor Brama Morska Brama Morska Озерныe ворота the Seethor im Goldnem „Pod Złotym „Pod Złotym у «Золотого in the Golden Engel oder im Aniołem”, albo Orłem”, „Pod ангела», или Angel or the Hel- Helm oder in der ”Pod Hełmem”, Hełmem” в «Шлеме», или met or the City Stadt Naumburg albo w Naum- czy też w „Mie- в «Stadt Naum- of Naumburg burgu ście Naumburg”* burg» *przekład opatrzony przypisem tłumaczki

W obu polskich przekładach oraz w przekładzie rosyjskim wyraźnie dominuje strategia udomowienia: większość nazw własnych tłumaczona jest na język docelowy. Tekst PL2 nadaje polskie brzmienie wszystkim bez wyjątku mikrotoponimom, PL1 i tekst rosyjski niekiedy odbiegają od tej zasady, prawdopodobnie w celu zachowania kolorytu lokalnego i przypominania czytelnikowi, że akcja opowiadania toczy się w Niemczech (Schlossgasse, Neumarkt, Moritzstrasse w PL1, Морицштрассе i nazwa gospody Stadt Naumburg, pisana łacińskim alfabetem w tekście rosyjskim). Ciekawym szczegółem jest odmienna interpretacja nazwy Seetor, spowodowana am- biwalencją semantyczną pierwszego członu złożenia, See-; polscy tłumacze interpre- tują go jako „morze”, natomiast rosyjski autor przekładu – jako „jezioro” (Brama Morska/Озерныe ворота). Największą różnicę między PL1 a PL2 stanowi duża liczba przypisów do nazw własnych w przekładzie Pieciul-Karmińskiej. Tłumaczka konsekwentnie realizuje strategię spolszczania niemieckich mikrotoponimów w tekście opowiadania i za- opatrzania spolonizowanych form w przypisy zawierające nazwy oryginalne oraz informacje historyczne, np.: „Ogród Cosela (niem. Der Cosel’sche Garten/Koselsche Garten) – ogród należący do potomka hrabiny Cosel i Augusta Mocnego, generała 170 Barbara Gawrońska Pettersson

Friedricha Augusta Cosela (1712-1770)”, „Przedmieście Pirnańskie (niem. Pirnauer Vorstadt) – leżące po drugiej stronie Łaby przedmieścia na wschód od drezdeńskiej starówki, obecnie część Starego Miasta (Altstadt)”. Obszerne i imponujące erudycją przypisy dotyczą w PL2 nie tylko nazw własnych, lecz również innych szczegółów charakterystycznych dla czasów Hoffmanna; w jednym z wyjaśnień tłumaczki znajdujemy nawet przepis na palony z upodobaniem przez studenta Anzelma knaster sa- nitarny (nazywany tytoniem higienicznym w PL1), w innym dowiadujemy się o ma- gicznych właściwościach czarnego bzu. Pieciul-Karmińska jest wyraźną zwolenniczką postulowanej przez Venutiego [1995] zasady „widzialności tłumacza”. Tłumaczka towarzyszy czytelnikowi podczas lektury, pełni rolę świetnie przygotowanego przewodnika po hoffmannowskim Dreźnie, wyjaśnia genezę i znaczenie wielu motywów opowiadania. Ocena tej strategii zależy od preferencji czytelnika i celu, w jakim sięga po przekład utworu. Osoba zainteresowana epoką i środowiskiem, w jakim tworzył autor Złotego garnka oraz źródłami jego inspiracji, niewątpliwie będzie usatysfakcjonowana przekładem Pieciul -Karmińskiej; można też przypuszczać, że czytelnik, który przede wszystkim chce przenieść się w magiczny hoffmannowski świat i towarzyszyć Anzelmusowi w drodze do zdobycia tajemniczej Serpentyny, będzie wolał przebywać z bohaterami bez ciągłego towarzystwa eksperta-przewodnika i wybierze mniej „widzialnego” tłuma- cza, Jana Kleczyńskiego. Przekład Złotego garnka na angielski reprezentuje inną niż tłumaczenia polskie i rosyjskie strategię w odniesieniu do mikrotroponimów, a także innych specyficz- nie niemieckich elementów rzeczywistości. Mamy tu do czynienia z dość wysokim stopniem egzotyzacji. Liczne nazwy własne, a także niemieckie tytuły urzędnicze, pojawiają się w brzmieniu oryginalnym, a anglicyzacja ogranicza się do poprzedzania ich niekiedy angielskimi rodzajnikami (the Neumarkt, the Moritzstrasse, the Seethor). W przypadku nazwisk i tytułow urzędowych charakterystyczne jest stosowanie niemieckich form grzecznościowych Herr i Frau zamiast Mr. i Mrs. (Frau Hofräthin, Herr Archivarius, Herr Lindhorst). Najbardziej uderzającą cechą strategii Carly- le’a w odniesieniu do dylematu udomowienia/alienacji jest przedstawianie czytelnikowi obu wersji: niemieckiej i angielskiej, gdy dana nazwa własna/tytuł służbowy pojawia się w tekście po raz pierwszy, i stosowanie nazwy oryginalnej w dalszym ciągu tekstu, np. Schwarzthor, or Black Gate; następnie: Schwarzthor lub a Court Councillor, a Hofrath; następnie: Hofrath. Tłumacz uważa najwyraźniej za istotne wprowadzenie czytelnika w „egzotyczny” świat kultury i obyczajowości niemieckiej (niewątpliwie był on dla dziewiętnastowiecznego angielskiego odbiorcy bardziej obcy niż dla polskiego lub rosyjskiego czytelnika). Na decyzję Carlyle’a mógł też wpłynąć fakt, że stosowanie niemieckich zapożyczeń w angielskim tekście nie nastrę- cza trudności morfosyntaktycznych, podczas gdy podobna ilość oryginalnych nazw niemieckich w przekładzie na język słowiański powodowałaby problemy fleksyjne. Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 171

3.2. Pomiędzy realizmem a magią: świat czarów i poezji w Złotym garnku Charakterystycznym motywem wielu opowiadań Hoffmanna jest postać łącznika między codziennością, prozaicznym światem niemieckiego mieszczaństwa, a kra- iną fantazji i magii. Jest nim najczęściej starszy mężczyzna o nieco osobliwej po- wierzchowności, piastujący stanowisko budzące powszechne poważanie i wymaga- jące trzeźwego umysłu; na pozór mamy do czynienia z szacownym reprezentantem mieszczańskiego środowiska: prawnikiem, urzędnikiem państwowym lub cenionym mistrzem rzemiosła, którego wyróżniają jedynie drobne dziwactwa, jak zamiłowa- nie do konstruowania mechanicznych zabawek (radca Drosselmeier w Dziadku do orzechów), skłonności do snucia niezwykłych opowieści (wspomniany radca Dros- selmeier, stary prawnik w Majoracie, złotnik Leonard w Wyborze narzeczonej) czy kolekcjonowanie antycznych manuskryptów (archiwariusz Lindhorst w Złotym garnku). Główny bohater opowiadania – jak już wspomnieliśmy, z reguły młody człowiek stojący w obliczu pierwszych poważnych życiowych decyzji – odkrywa dwoistość natury swego starszego mentora, który okazuje się (często dość przewrotnym) przewodnikiem w drodze do świata magii i niezwykłości. Taką właśnie rolę odgrywa w Złotym garnku archiwariusz Lindhorst wobec studenta Anzelma. Lindhorst i ota- czające go istoty to byty zmiennokształtne, ukazujące się czasem jako zwyczajni mieszkańcy Drezna, kiedy indziej pod postaciami ptaków, złotych węży, baśniowych książąt i księżniczek. Przemiany te nie są dostrzegalne dla każdego uczestnika wyda- rzeń, zależą od stanu ducha i wrażliwości obserwatora. Ambiwalentność istot z pogranicza różnych rzeczywistości sygnalizowana jest wplataniem w główny nurt narracji – humorystyczny, ironiczny, choć nie pozbawiony walorów poetyckich – fragmentów prozy baśniowej i prozy poetyckiej oraz wtrącaniem wierszowanych replik w dialogi. Tłumacz napotyka tu liczne wyzwania: onomatopeję, gry słowne, aliterację, specyficzny rytm fraz i zdań. Prześledzimy próby rozwiązania tych trudności na podstawie kilku przykładów.

Przykład 1. Piosenka złotych wężyków Oryg. Zwischendurch — zwischenein — zwischen Zweigen, zwischen schwellenden Blüten, schwingen, schlängeln, schlingen wir uns — Schwesterlein — Schwester- lein, schwinge dich im Schimmer — schnell, schnell herauf — herab — Abend- sonne schießt Strahlen, zischelt der Abendwind PL1 Wśród liści — między witkami — wśród gałęzi, wśród okiści kwiatów wijmy się, przewijajmy, prześlizgujmy się z siostrzyczkami — przewijajmy się błysz- cząc — kołyszmy się w lśnieniach — szybko, szybko, w górę — na dół — słońce wieczorne ciska strzały promienne, wietrzyk szeleści PL2 W górę i w dół, w szeleszczące gałęzie, w szeregi kwitnących kwiatów suńmy, wijmy się, pełznijmy siostrzyczko, siostrzyczko, ruszaj w lśnienie szybko, szybko, w górę, w dół, wieczorne słońce rzuca promienie, wieczorny wiatr szepcze 172 Barbara Gawrońska Pettersson

Ros. Здесь и там, меж ветвей, по цветам, мы вьемся, сплетаемся, кружимся, кача- емся. Сестрица, сестрица! Качайся в сиянии! Скорее, скорее, и вверх и вниз, — солнце вечернее стреляет лучами, шуршит ветерок Ang. Twixt this way, ‘twixt that; ‘twixt branches, ‘twixt blossoms, come shoot, come twist and twirl we! Sisterkin, sisterkin! up to the shine; up, down, through and through, quick! Sunrays yellow; evening wind whispering

Powyższe fragmenty ilustrują fakt, że wszyscy omawiani tu tłumacze Złotego garnka byli świadomi znaczenia fonetycznej strony tekstu i usiłowali zachować elementy aliteracji i onomatopei, chociaż w żadnym z przekładów nie udało się osiagnąć tak znacznego nagromadzenia dźwiękonaśladowczych frykatyw i afrykat, jakie cechuje tekst oryginalny. Przykłady 2 i 3 poniżej ukazują bardzo udane naśladownictwo warstwy dźwie- kowej w tłumaczeniach na polski i rosyjski; wersja angielska najbardziej odbiega od oryginału, jednak i w niej widać dbałość tłumacza o cechy formalne (aliteracja).

Przykład 2. Wypowiedź wiedźmy Oryg. Du Narre – Narre – Narre – warte, warte! Warum warst hinausgerannt! Narre! Du Narre – Narre – Narre – warte, warte! Warum warst hinausgerannt! Narre! PL1 Ty durniu! Durniu, durniu, waruj teraz, waruj! Czemużeś się wyrwał! Durniu! PL2 Dur-niu, dur-niu, dur-niu! Ter-raz war-ruj! Dałeś dr-rapaka, dur-niu! Ros. Дурррак! Дуррак! Дурррак! Удерррешь! Удерррешь! Дурррак! Ang. You fool, fool, fool! – Wait, wait! – Why did you run! – Fool!

Przykład 3. Okrzyk zaczarowanej papugi Oryg. Rette – rette – Raub – Raub! PL1 Ratuj – ratuj – rabuś – rabuś! PL2 Ratuj – ratuj – rabuś – rabuś! Ros. Дер-р-ржи, дер-р-ржи, гр-рабеж, гр-рабеж! Ang. Help! help! Thieves! thieves!

W przykładzie 4 bardzo istotną cechą jest nagromadzenie wysokich samogłosek, imitujących dźwięk srebrnego dzwoneczka. Wersja najbardziej oddaloną od orygina- łu jest w tym przypadku PL2, zawierające samogłoski [a] i [u] oraz rym buch – zuch, silnie odbiegający od onomatopeicznego Klingling – Jüngling w tekście Hoffmanna.

Przykład 4. Odgłos srebrnego dzwonka Oryg. Klingling – Jüngling – flink – flink – spring – spring – klingling PL1 Dźwięki – brzęki – wnijdź, młodzieńki – tobie dźwięki – tobie brzęki Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 173

PL2 Bim dzyń – bang puk – brzdęk buch – młodzieńcze, dzielny z ciebie zuch Ros. Динь-динь — входи; динь-дон — к нам в дом, живо, живо — динь-динь Ang. Klingling, youngling, in, in, spring, spring, klingling

Najpoważniejszym wyzwaniem przy tłumaczeniu fantastycznych elementów opowieści Hoffmanna są cechy formalne, magia sekwencji dźwiękowych.- Twór cy omawianych przekładów zdają sobie sprawę ze znaczenia warstwy fonetycznej i w większości przypadków udaje im się odnaleźć zbliżone do oryginału środki wyrazu. Tłumaczenie PL1 jest pod względem formalnym bliższe tekstowi Hoffmanna; w PL2 niekiedy zanikają lub silnie zmieniają się rymy i efekty dźwiękonaśladowcze.

3.3. Strategie translatoryczne w odniesieniu do warstwy realistycznej i fantastycznej Wija Omawiane poniżej tłumaczenia Wija Gogola [oryg. Gogol 1835/2016] pochodzą z pierwszej połowy XX wieku. Przekład angielski Clauda Fielda został opublikowany w roku 1916 w zbiorze The Mantle and Other Stories [Gogol 1916/2011]. Niemiecka wersja – tłumaczenie Lolly König – pochodzi z roku 1927 [Gogol 1927/2013], a polski przekład Jerzego Wyszomirskiego pojawił się w roku 1950 [Gogol 1950/1984]. W dalszym ciągu tekstu te trzy wersje językowe oznaczone są odpowiednio symbola- mi Ang., Niem. i PL. Przykłady z tekstów oznaczone zostały literami, a nie cyframi, dla uniknięcia ambiwalencji odniesień. Realistyczne sceny i opisy w Wiju zawierają, w odróżnieniu od Złotego Garnka, niewiele toponimów. Słownictwo i frazeologia stanowiące wyzwanie dla tłumacza należy przede wszystkim do następujących dziedzin semantycznych:

Przykład A nazwy potraw i produktów żywnościowych Przykład B przedmioty, pojazdy i budynki w gospodarstwie wiejskim Przykład C wykładniki emocji i relacji społecznych w dialogach (sposób adre- sowania rozmówcy, wyzwiska, przekleństwa, zwroty czułościowe).

Zgodnie z oczekiwaniami te sfery słownictwa nastręczają najmniej trudności tłu- maczowi polskiemu, a najwięcej – angielskiemu. Można to dostrzec w poniższym zestawieniu przykładów.

Przykład A Oryg. Ось бублики, маковники, вертычки, буханци хороши! ей-богу, хороши! на меду! сама пекла! […] Ось сусулька! паничи, купите сусульку! PL Bubliki, makowce, świeżutkie kołacze! Przepyszne! Na miodzie! Sama piekłam! […] Chałka, panowie, kupcie chałkę! 174 Barbara Gawrońska Pettersson

Niem. Sehen Sie nur, was für Mohnkuchen, was für schöne Brötchen und Brezeln – sie sind ganz ausgezeichnet, bei Gott! Von feinstem Honig – ich habe sie selbst gebacken! […] He, he, die schöne Honigstange! Junger Herr, kaufen Sie doch diese Honigstange! Ang. Rolls and cakes and tasty tarts, very delicious! I have baked them myself! […] Here is a sausage, young sir! Buy a sausage!

Przykład B Oryg. […] увидел кибитку, которую принял было сначала за хлебный овин на колесах. […] Это был обыкновенный краковский экипаж, в каком жиды полсотнею отправляются вместе с товарами во все города PL zobaczył wasąg, który w pierwszej chwili wziął za stodołę na kołach. […] Była to zwykła bryka krakowska, w jakiej półsetek Żydów wraz z towarami tłucze się po wszystkich jarmarkach Niem. Er […] erblickte einen Wagen, den er zuerst für einen Getreideschuppen auf vier Rädern hielt […]. Dies war ein gewöhnlicher Krakauer Wagen, in dem an die fünfzig Juden samt ihrer Ware in allen Städten umherzufahren pflegten Ang. He […] beheld there a kibitka, which he at first took for a barn on wheels. […] It was one of those remarkable Cracow vehicles in which Jews travelled from town to town in scores

Przykłady C Oryg. Вишь, чертов сын! […] пронюхал, длинноногий вьюн! PL Widzicie go, psubrata! […] Przewąchał już wiun długonogi! Niem. Sieh doch den Teufelskerl! […] Er hat es schon herausgeschnüffelt! So’n Schlammbeißer! Ang. Listen to the scoundrel! […] He has smelt a rat, the long-legged stork!

Oryg. моя полевая нагидочка, моя перепеличка, моя ясочка PL nagietko moja polna, przepióreczko moja, jasnotko moja! Niem. du Blume des Feldes, meine kleine Wachtel, du Licht meiner Augen Ang. my flower, my dove, my light

W przykładzie A tekst oryginału apeluje do zmysłów wzroku, smaku i powonie- nia; czytelnik otrzymuje obraz różnokształtnych słodkich smakołyków, pachnących miodem i nadziewanych makiem. Polskie i niemieckie tłumaczenie zachowuje sy- nestetyczne cechy oryginalnego tekstu; co prawda liczba nazw zachwalanych przez przekupkę ciast została nieco zredukowana (cztery w tekście Gogola, po trzy w polskim i niemieckim), i nie wszystkie odpowiedniki wybrane przez tłumaczy są stupro- centowymi ekwiwalentami oryginalnych określeń, jednak zarówno w polskim, jak i w niemieckim tekście mamy odniesienia do miodu i maku oraz do specyficznych Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 175

rodzajów pieczywa. W przekładzie na angielski zachodzi natomiast daleko posunię- ta neutralizacja: rolls and cakes and tasty tarts (bułki, ciastka i smaczne placki) to określenia znacznie bardziej ogólne, mniej nacechowane semantycznie niż бублики, маковники, вертычки, буханци хороши. W przekładzie angielskim znikają odniesienia do miodu i maku, a w dwóch ostatnich zdaniach cytowanego fragmentu tłumacz popełnił ewidentną pomyłkę: сусулька (podłużna słodka bułka) zamienia się w sausage, czyli kiełbasę. Przykład B ukazuje trzy różne metody translatoryczne w odniesieniu do rzeczow- nika кибиткa. Polski tłumacz stosuje substytucję kulturową, decydując się na nazwę polskiego rodzaju dużego konnego wozu – wasąg. Jest to niewątpliwie przemyślany wybór: polski odpowiednik jest nacechowany semantycznie w podobnym stopniu jak rzeczownik użyty w oryginale, ale pozbawiony specyficznych konotacji (skojarzeń ze zsyłką na Sybir), które w języku polskim budzi rusycyzm kibitka. W tekście niemieckim mamy do czynienia z tak zwaną generalizacją lub neutralizacją, czyli zastosowaniem hyperonimu Wagen (wóz), natomiast angielski tłumacz wybiera zapożyczenie z języka oryginału, a kibitka, co prawdopodobnie podyktowane jest zamiarem egzotyzacji tekstu. Decyzja tłumacza na angielski jest akceptowalna, gdyż czytelnik z jego kręgu kulturowego najprawdopodobniej nie skojarzy słowa kibitka z carskimi represjami, a kontekst (a barn on wheels – ‘stodoła na kołach’) pozwoli mu zrozumieć, że chodzi o rodzaj wozu. Znacznie trudniej jest pojąć, dlaczego autor angielskiego przekładu zastąpił przymiotnik обыкновенный we frazie обыкновенный краковский экипаж, wiernie przetłumaczonej na polski i niemiecki (zwykła bryka krakowska, ein gewöhnlicher Krakauer Wagen), antonimem remarkable (osobliwy, szczególny, niezwykły). Być może tłumacz i tu pragnał podkreślić egzotykę scenerii oryginału – zmienił jednak niewątpliwie jego przekaz. Przykłady C ukazują tłumaczenia negatywnie i pozytywnie nacechowanych epite- tów. Psubrat, Teufelskerl i scoundrel to dobre stylistyczne odpowiedniki frazy чертов сын, natomiast wzywisko длинноногий вьюн nastręcza pewne trudności obu germań- skim tłumaczom. Polski tłumacz nie napotyka na problemy w związku z tą frazą, ponieważ gwarowa nazwa ryby żyjącej przy mulistych dnach jezior brzmi niemal tak samo w polskim i rosyjskim oraz budzi takie same fonetyczne skojarzenie z ty- tułowym Wijem. Tłumacz niemiecki stosuje biologiczną niemiecką nazwę gatunku ryby, Schlammbeißer, która oznacza mniej więcej ‘zjadacz mułu’, budzi więc niemiłe skojarzenia. Wyzwisko So’n Schlammbeißer! zatraca jednak wskutek opuszczenia przymiotnika oryginalny oksymoroniczny, absurdalny wydźwięk, obecny w polskim ekwiwalencie wiun długonogi. Angielski tłumacz w odróżnieniu od niemieckiego skupia się na atrybucie długich nóg, ale również eliminuje nonsensowną zbitkę słów celowo zastosowaną w oryginale zastępując „długonogiego wiuna” „długonogim bo- cianem” (long-legged stork). Nacechowane serdecznością frazy моя полевая нагидочка, моя перепеличка, моя ясочка zostały przetłumaczone na polski bardzo wiernie dzięki łatwości tworzenia zdrobnień w językach słowiańskich. Ograniczone możliwości tworzenia morfologicznych diminutywów zmusiły angielskiego tłumacza do zastosowania neutralnych 176 Barbara Gawrońska Pettersson form rzeczowników (flower, dove, light). Autor niemieckiego przekładu użył także form niezdrobniałych, co jest decyzją bardziej dyskusyjną, gdyż niemiecki nie dys- ponuje wprawdzie tak różnorodnymi środkami morfologicznymi jak rosyjski i polski, możliwe jest jednak w nim tworzenie diminutywów przy pomocy sufiksów -chen i -lein oraz dialektalnych wariantów tego ostatniego. Dzięki wspólnym cechom rosyjskiego i polskiego oraz kulturowej bliskości Pol- ski i Ukrainy, a także dzięki utrwalonym w literaturze polskiej obrazom ukraińskich realiów polski tłumacz uniknął wielu problemów, które rzucają się w oczy zwłaszcza w angielskiej wersji Wija. Tłumaczenie na niemiecki jest bliskie oryginałowi na tyle, na ile jest to możliwe do osiągnięcia w przekładzie z języka słowiańskiego na język germański. Obserwujemy w nim pewne generalizacje semantyczne i neutralizacje stylistyczne, przede wszystkim w warstwie emocjonalnej, nie ma natomiast ewident- nych pomyłek i niekonsekwencji. Usterki angielskiego przekładu wynikają po części z niedostatecznego zrozumienia oryginału, po części – z niezdecydowania tłumacza w kwestii udomowienia/alienacji. Autor przekładu stosuje niekiedy rusycyzmy (bez wyjaśnień bądź przypisów) w kontekstach, w których nie można mieć pewności, czy dane słowo będzie zrozumiale dla anglojęzycznego czytelnika, na przykład: Tall can- dles, round which were wound branches of the “calina”, stood at her head and feet (tłumacz mógł tu zastosować angielską nazwę kaliny, viburnum, zamiast zapożycze- nia z rosyjskiego). Podobny przykład to: Do you know what a strong “kantchuk” is? Z jednej strony napotykamy więc niezbyt umotywowane i potencjalnie niezrozumiałe dla odbiorcy alienacje, z drugiej – równie nieuzasadnione udomowienia: imię głów- nego bohatera, Choma, zostało zastąpione angielską formą Thomas, a trunek, którym młodzieniec raczy się w kijowskiej karczmie, to nie vodka, lecz typowe dla Anglii ale. Język gogolowskich bohaterów w wydaniu angielskim jest w wielu dialogach zneutralizowany, dosadne i barwne repliki zostają złagodzone, pozbawione prze- kleństw i wzywisk. W porównaniu z polskim i niemieckim przekładem Wija warstwa obyczajowo-humorystyczna w istotnym stopniu ucierpiała w procesie tłumaczenia na angielski. Fragmenty, w których pojawiają się istoty fantastyczne, nie sprawiają tłumaczom szczególnych problemów, a strategie translatoryczne nie różnią się w znaczącym stopniu. Wszyscy tłumacze zachowują oryginalne brzmienie imienia tytułowego Wija, co oczywiście w przekładach na niemiecki i angielski niesie ze sobą utratę skojarzenia dźwiękowego z wiciem się, wijącym się czerwiem lub wężem, ale wnosi element słowianskiej egzotyki. Pozostałe byty fantastyczne, takie jak wiedźma, rusalka i pod- ziemne duchy są znane również w folklorze niemieckim i anglosaskim, znalezienie ekwiwalentów translatorycznych nie stanowi zatem problemu.

4. Podsumowanie

Analiza przekładów Złotego garnka i Wija wykazuje, że w obu romantycznych opowiadaniach warstwa realistyczna wymaga od tłumacza bardziej złożonych decyzji strategicznych i taktycznych niż wymiar fantastyczny, widoczny przez „pęknię- Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 177 cia” prozaicznej codzienności. Obraz świata rzeczywistego jest, jak stwierdziliśmy we wprowadzeniu do analizy przekładów, niezbędnym warunkiem osiągnięcia efektu fantastycznej transpozycji w realizmie magicznym [Caillois 1967; Niziołek 2005; Si- wek 2001]; według Todorova [1975] element wahania między zjawiskami naturalnymi a nadnaturalnymi to niezbywalny wyznacznik fantastyki literackiej. Sposób przenie- sienia strony realistycznej utworu na grunt innego języka i kultury jest zatem równie istotny dla funkcji przekładu jak adekwatne tłumaczenie warstwy „magicznej”. W Złotym garnku i w Wiju płaszczyzna realistyczna jest przedstawiona tak żywo i szczegółowo, tak przepojona lokalnym kolorytem i elementami specyficznymi dla kultury epoki, że tłumacz pragnący zbliżyć się do postulowanego przez Nidę ide- ału ekwiwalencji funkcjonalnej musi, po pierwsze, znać świat Niemiec bądź Rosji pierwszej połowy XIX wieku, po drugie – zająć stanowisko w kwestii stopnia udomowienia/alienacji oraz podjąć decyzje co do technicznych metod realizacji wybranej strategii. Metody te pozostają w ścisłym związku z kwestią „widzialności” tłumacza. Nie istnieje uniwersalny sposób osiągnięcia ekwiwalencji dynamicznej; zwłaszcza w przypadku utworów, które charakteryzuje wielość funkcji tekstualnych, wiele za- leży od odbioru tekstu przez tłumacza i od tego, jaką funkcję danego tekstu (na przy- kład poznawczą, satyryczną czy estetyczną) tłumacz uzna za najistotniejszą. Przekłady opowiadania Hoffmanna reprezentują różne postawy tłumaczy wobec tekstu i odbiorcy. Pieciul-Karmińska (PL2) skupia uwagę na realiach czasów Hoffmanna, co znajduje wyraz w pełnych historycznego pietyzmu, obszernych i szczegółowych przypisach. Jest to tłumaczka zdecydowanie widzialna, nie pozo- stawiająca czytelnika sam na sam z tekstem. W kwestii nazw własnych realizuje strategię udomowienia, zaopatrując jednocześnie odbiorcę w dokładne informacje o nazwach oryginalnych, a często także o ich genezie. Nieco mniej uwagi poświęca elementom estetycznym, istotnym dla kreowania wymiaru fantastycznego w opowie- ści Hoffmanna (takim jak rym, aliteracja i onomatopeja). Pod tym względem bliższe oryginałowi są wersje Kleczyńskiego (PL1) i Sołowiowa. Obaj ci tłumacze zajmują postawę kompromisową w kwestii domestykacji/alienacji i obaj są znacznie mniej widzialni niż autorka PL2. Przekład Fielda charakteryzuje najwyższy spośród omawianych tłumaczeń sto- pień egzotyzacji, tłumacz nie pozostawia jednak czytelnika całkowicie „samemu sobie” [Schleiermacher 1813]. Field stosuje konsekwentnie technikę wplatania w tekst angielskich ekwiwalentów przy pierwszym pojawieniu się w tekście danego egzoty- zmu. Tłumacz staje się wskutek tego dyskretnie „widzialny”: odbiorca ma świado- mość, że czyta przekład, jednak obecność tłumacza nie jest tak wyraźnie dostrzegalna jak w przekładzie PL2. W tłumaczeniach Wija na polski i niemiecki nie obserwujemy dużego zróżnico- wania postaw i strategii twórców przekładów. W obu tekstach mamy do czynienia z umiarkowaną egzotyzacją i raczej niewidzialnym tłumaczem. Wersję niemiecką cechuje wyższy stopień neutralizacji semantycznej i stylistycznej niż tekst polski, co w dużej mierze wynika z większej odległości lingwistycznej i kulturowej między niemieckim a rosyjskim. 178 Barbara Gawrońska Pettersson

Angielski przekład opowiadania Gogola zawiera dużo niekonsekwencji metodycznych i leksykalnych. Decyzje co do stosowania egzotyzmów i udomowień wydają się w wielu kontekstach przypadkowe i nieumotywowane, zdarzają się także wyraźne po- myłki wynikające z niedostatecznej znajomości kultury rosyjskiej i ukraińskiej. Spo- śród omawianych tu tłumaczeń jest to tekst najbardziej naruszający przekaz i walory estetyczne oryginału.

Bibliografia

Caillois R., 1967, Od baśni do science fiction, [w:] Odpowiedzialność i styl, przeł. Jan Błoński i in., wyb. M. Żurowski, słowo wstępne J. Błoński, Warszawa. Fantasy, [w:] Encyclopædia Britannica, https://www.britannica.com/art/fantasy-narrative-genre (25.04.2018). Feldges B., Stadler U., 1986, E.T.A. Hoffmann: Epoche-Werk-Wirkung, München. Galster B., 1967, Mikołaj Gogol, Warszawa. Gofman È.T.V., 1880/2010, Zolotoj goršok: skazka iz novyh vremen, perevod Vladimira Solovʹëva, Moskva, https://royallib.com/read/gofman_ernst/zolotoy_gorshok_skaz- ka_iz_novih_vremen.html#0 (25.04.2018). Gogol M., 1835/2016, Wij, https://ru.wikisource.org/wiki/Вий_(Гоголь) (2.05.2018). Gogol M., 1950/1984, Wij, tłum. Jerzy Wyszomirski, [w:] tegoż, Opowiadania, Warszawa. Gogol M., 1916/2011, The Viy, [w:] The Mantle and Other Stories, przeł. Claud Field, http://www.gutenberg.org/files/36238/36238-h/36238-h.htm (30.04.20180). Gogol M., Der Wij, 1927/2013, przeł. L. König, http://gutenberg.spiegel.de/ buch/phan- tastische-geschichten-3167/3 (30.04.20180). Handke R., 1969, Polska proza fantastyczno-naukowa. Problemy poetyki, Wrocław. Hoffmann E.T.A., 1819/1999,Der goldne Topf, [w:] tegoż, Fantasiestücke in Callot’s Ma- nier – Blätter aus dem Tagebuche eines reisenden Enthusiasten. Zweiter Theil, Bam- berg, https://wolnelektury.pl/katalog/lektura/hoffmann-der-goldne-topf/ (10.06.2018). Hoffmann E.T.A., 1977/1999, Złoty garnek, tłum. Jan Kleczyński, [w:] tegoż, Opowi- adania, Warszawa, https://wolnelektury.pl/katalog/lektura/hoffmann-zloty-garnek/ (2.05.2018). Hoffmann E.T.A., 1827/2006, The Golden Flower Pot, przeł. T. Carlyle, [w:] T. Carlyle, German Romance: Specimens of its Chief Authors, Boston, http://gutenberg.net.au / ebooks06/ 0605801h.html (2.05.2018). Hoffmann E.T.A., 2015, Złoty garnek, przeł. E. Pieciul-Karmińska, Poznań. Ingarden R., 1972, O tłumaczeniach, [w:] tegoż, Z teorii języka i filozoficznych podstaw logiki, Warszawa. Jackson R., 1981. Fantasy. The Literature of Subversion, London – New York. Jakobson R., 1960, Poetyka w świetle językoznawstwa, „Pamiętnik Literacki”, nr 51/2. Kaiser G.R., 1988, E.T.A. Hoffmann, Stuttgart. Lasoń-Kochańska G., 1984, Baśń a fantasy – podobieństwa i różnice, „Fantastyka”, nr 9 (24). Lasoń-Kochańska G., 1990, Magiczne zwierciadła baśni i fantasy, „Fantastyka”, nr 2 (89). Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 179

Łotman J., Minc J., 1991, Literatura i mitologia, przeł. B. Żyłko, „Pamiętnik Literacki”, z. 1. Manlove C.N., 1975, Modern Fantasy. Five Studies, Cambridge. Markiewicz H., 1987, Literatura a mity, „Twórczość”, nr 10. Nida E., Taber C.R., 1969, The Theory and Practice of Translation, Leiden. Niziołek M., 2005, Zdefiniować fantastykę, czyli „fantastyczne” (i nie tylko) teorie literatury fantastycznej, „Przestrzenie Teorii”, nr 5. Pieciul-Karmińska E., 2015, Posłowie tłumaczki, [w:] E.T.A. Hoffmann, Złoty garnek, przeł. E. Pieciul-Karmińska, Poznań. Poetyka – dynamiczny podręcznik, https://poetyka.wordpress.com/about/52-2/ (4.06.2018). Pustowaruk M., 2009, Od Tolkiena do Pratchetta. Potencjał rozwojowy fantasy jako kon- wencji literackiej, Wrocław. Sandauer A., 1957, O jedności treści i formy, Kraków. Schleiermacher F., 1813/1963, Über die verschiedenen Methoden des Übersetzens, [w:] Problem des Übersetzens, red. H.J. Störig, Stuttgart. Siwek R., 2001, Od De Costera do Vaesa. Pisarze belgijscy wobec niezwykłości, Kraków. Smaga J., 1970, Pogorelski, życie i twórczość na tle epoki, Warszawa – Kraków – Wrocław. Speina J., 1993, Mit w literaturze, [w:] tegoż, Typy świata przedstawionego w literaturze, Toruń. Šambinago S.K., 1911, Gogol i Goya, [w:] tegoż, Trilogija romantizma, Moskwa. Szyrocki, M., 1982, Literatura niemieckiego obszaru językowego, [w:] Dzieje literatur europejskich, tom II, red. W. Floryan, Warszawa. Śliwowski R., 1975, Wstęp, [w:] Opowieści niesamowite. Groza i niesamowitość w prozie rosyjskiej XIX i początku XX wieku, red. R. Śliwowski, Warszawa. Śliwowski R., 1975, Noty o autorach, [w:] Opowieści niesamowite. Groza i niesamowi- tość w prozie rosyjskiej XIX i początku XX wieku, red. R. Śliwowski, Warszawa. Todorov T., 1975, The Fantastic: A Structural Approach to a Literary Genre, Ithaca, NY. Tolkien J.R.R., 2010, Listy, przeł. A. Sylwanowicz, Warszawa. Tolkien J.R.R., 2010, Potwory i krytycy, przeł. R. Stiller, Kraków. Trębicki G., 2007, Fantasy – ewolucja gatunku, Kraków. Venuti L., 1995, The Translator’s Invisibility: A History of Translation, London – New York.

Summary

Romanticism, Realism and Translator’s Dilemmas in the World of Phantasy and Horror

The paper presents an analysis of several translations of two classic short stories from the Romantic era: The Golden Pot (Der goldne Topf) by E.T.A Hoffmann andThe Viy (Vij) by Nicolai Gogol. The stories display many similarities as to their motifs and formal features: both main heroes, young students, encounter mysterious women equipped with magical powers; both have to struggle against mystic, daemonic creatures; furthermore, both of them balance on the verge of reality and a fantastic world populated by magic creatures. The coexistence of a realistic and an imaginary level in Gogol’s and Hoffmann’s texts 180 Barbara Gawrońska Pettersson poses a challenge for translators. One of them is the choice of equivalents of words and phrases referring to geographically, temporally and culturally specific objects anchored in the reality of Germany and Ukraine in the 19th century; furthermore, a careful translation strategy is needed in order to render the magic atmosphere of the supernatural world created by the author’s imagination, but inspired by local mythology. The paper analyzes and compares strategies and techniques employed in translations of the German novella into Russian, the Russian one into German, and in Polish and English versions of both stories.

Key words: fantasy, domestication, foreignization, translation, romanticism P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 181-192 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.303

Received: 4.01.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Коммуникативные затруднения говорящего как специфическая проблема диалогического взаимодействия

Роксана Викторовна Лебедевич ORCID 0000-0003-2202-8795

Минский государственный лингвистический университет г. Минск, Республика Беларусь [email protected]

Ключевые слова: Диалог, говорящий, слушающий, коммуникативные затруднения говорящего, этап диалогического взаимодействия, уровень речепорождения

Одной из важнейших задач исследования диалога является изучение тех фе- номенов, которые так или иначе связаны с возникающими в ходе коммуника- ции проблемами и препятствуют реализации поставленных коммуникантами целей и развитию диалогического взаимодействия в целом. Несмотря на боль- шой интерес к данному вопросу, на сегодняшний момент все еще не существует устоявшейся и общепринятой классификации явлений, тем или иным образом препятствующих успешной коммуникации; некоторые критерии разграничения контекстов обсуждаемого типа либо мало изучены, либо и вовсе не привлекали внимания. Так, существенно важным, на наш взгляд, является этап диалогического вза- имодействия, на котором может возникнуть та или иная коммуникативная про- блема. В этом плане представляется важно различать этапы а) вербализации, б) интерпретации, в) оценки. Рассмотрим следующие контексты: (1) – Гай... я не знаю, как тебе это сказать... – Не знаешь – не говори (А. Старшинов, Смерть императора)1; (2) – А в кого Маша влюбилась? – осторожно спросил Дюк. – А… В Витальку Резникова. Дура, по самые пятки. Дюк не разобрал, чем она полна – глупостью или любовью (В. Токарева, Ни сыну, ни жене, ни брату); 182 Роксана Викторовна Лебедевич

(3) – Мам, а где у нас паяльник? – Почему ты меня-то спрашиваешь? Откуда я знаю?

1 Здесь и далее используется следующий принцип паспортизации иллюстративного матери- ала: примеры из художественных текстов сопровождаются указанием на автора и название произведения; примеры, отобранные из Национального корпуса русского языка, кроме того, сопровождаются пометой НКРЯ; примеры, не содержащие отсылок, носят искусственный характер.

Очевидно, что все эти контексты имеют совершенно разную коммуникатив- ную природу: в первом случае слушающий не может понять мысль говорящего, потому что тот не может адекватно ее выразить; во втором случае говорящий не испытывает проблем с выражением своей мысли, но слушающий испытывает проблемы с ее интерпретацией; в третьем – у говорящего нет проблем с вер- бализацией, у слушающего нет проблем с интерпретацией, но вопрос расце- нен как нарушающий одно из условий успешности речевого акта, в силу чего вместо удовлетворения информационного запроса следует указание на его не- уместность. Соответственно, различия данных контекстов напрямую связаны с этапом диалогического взаимодействия: на первом этапе наблюдаются про- блемы вербализации, на втором этапе – проблемы понимания/интерпретации, на третьем – проблемы оценки слушающим высказывания говорящего как (не) уместного/(не)приемлемого. Надо отметить, что проблемы, возникающие на данных этапах развития ди- алога, изучены в лингвопрагматике крайне неравномерно. Сбои, связанные со вторым этапом, т. е. проблемы интерпретации высказы- вания, глубоко и всесторонне исследованы в теории коммуникативных неудач: так, достаточно детально изучены причины возникновения коммуниктаивных неудач, их типология, специфика реализации в речи взрослых и детей, в педаго- гическом дискурсе, в межкультурной коммуникации и пр. (см. работы О.П. Ер- маковой, Е.А. Земской, Л.Голетиани, М.П. Шубиной, А.Ю. Масловой, Б.Ю. Го- родецкого и др.). Трудности, связанные с оценкой высказывания, рассматриваются в связи с категорией уместности, отражающей «различные формы соответствия вы- сказывания целям и задачам общения, коммуникативному контексту его упо- требления и связанной с эффективностью речевых действий коммуникантов» [Ильюшенко 2011: 22]. Данная категория находится в зоне пристального внима- ния специалистов в области риторики, культуры речи, прагмалингвистики, ис- следующих эффективность коммуникации (В.И. Карасик, Н.И. Формановская, И.А. Стернин, А.А. Пушкин, Б.Н. Головин и пр.) и анализируются в работах, посвященных статусно-ролевой, темпоральной, локативной уместности, а так- же затрагивающих вопрос уместности и целесообразности в различных типах дискурса (М.А. Канчер, М.Н. Володина, В.В. Демченко и пр.). Однако говорить о такой же степени изученности проблем первого этапа ре- чевого взаимодействия, т. е. трудностей, локализованных на этапе вербализации Коммуникативные затруднения говорящего как специфическая проблема… 183

коммуникативного замысла говорящего, пока, на наш взгляд, не представляется возможным. Традиционно сбои в процессе речепорождения рассматривались в трудах психолингвистов, уделявших внимание главным образом особенностям глубин- ных внутренних механизмов, а также выделению этапов процесса речетворе- ния (Л.С. Выготский, А.Р. Лурия, Н.И. Жинкин, А.Н. Леонтьев, И.А. Зимняя, В.П. Глухов и др.). В современной лингвистике представлен целый ряд теоре- тических концепций, в которых детализируется процесс речепорождения; см., например, концепцию И.А. Зимней, в которой выделяются такие уровни, как: а) мотивационно-побуждающий, на котором «говорящий “знает” только о чем, а не что говорить, т. е. он знает общий предмет или тему высказывания и фор- му взаимодействия со слушателем»; б) формирующий, т.е. «уровень собственно формирования мысли посредством языка», на котором, в частности, происходит лексическое и грамматическое оформление высказывания, и в) реализующий, на котором осуществляются артикуляция и интонирование [Зимняя 1985: 92]. Соответственно, необходимо различать трудности, с которым говорящий сталкивается на разных уровнях речепорождения. С первым уровнем связа- ны проблемы, обусловленные отсутствием замысла высказывания, т. е. с ситу- ациями, когда говорящий испытывает проблемы с тем, что именно ему сказать. К этому классу можно отнести контексты, когда говорящий: • не знает, что именно ему стоит сказать в определенной ситуации:

(4) – Лидия Петровна, вы не переживайте. Вы выздоровеете, я буду к вам прихо- дить, яблоки покупать. Вы любите яблоки. Я не знаю, что сказать. Вы слыши- те меня? Понимаете? (Н. Садур, Группа товарищей, НКРЯ);

• испытывает сильное эмоциональное потрясение:

(5) Обидно так заканчивать сезон. Нет лица и на Таратухине. Его удаление за две с половиной минуты до конца игры не позволило уфимцам спасти матч. – Я не знаю, что сказать. Просто нет слов, ребята, – устало машет головой Атюш- ов. (М. Никерин, Советский спорт, НКРЯ);

• испытывает проблемы, связанные с выбором той коммуникативной реакции, которая была бы для него безопасна (такой вариант особенно важен в ситуациях статусно маркированного общения):

(6) Тут я совсем онемел. Вы представляете, генералиссимус, Верховный Главноко- мандующий, сколько у него дивизий, людей и разведчиков, и неужели он каж- дого по имени и фамилии? А он говорит: «А вы, товарищ Бурдалаков, что же, непьющий?» Я, можете себе представить, перепугался и не знаю, что сказать. Скажу, что пьющий, подумает – пьяница. Непьющий – тоже как-то нехорошо. Стою и молчу (В. Войнович, Монументальная пропаганда, НКРЯ); 184 Роксана Викторовна Лебедевич

• не имеет определенной позиции, точки зрения, оценки (в силу отсутствия соответствующего опыта, прогностичности либо высокой степени гипо- тетичности суждения и под.); высказывания подобного типа, как правило, играют роль реактивной реплики в вопросно-ответном диалогическом един- стве, реализуя при этом одну из тактик уклонения от ответа на вопрос, ср.:

(7) – А чем ваша группа хороша по отношению к другим? – Мне тяжело сказать, я не был в других группах (Беседа с социологом на об- щественно-политические темы, Москва, Фонд «Общественное мнение», НКРЯ);

(8) Судьба Мороза кончилась странно, печально. Тут я знаю мало, почти ничего, и мне трудно об этом говорить (Л. Лопато, Волшебное зеркало воспоминаний, НКРЯ);

(9) – Тяжело сказать сейчас, находясь в GP3, где я буду через два года (Н. Чегор- ский, Даниил Квят оседлал красного быка, РБК Дейли, НКРЯ).

На втором уровне речепорождения говорящий в принципе знает (или хотя бы в общих чертах представляет), что именно он хочет сказать, какую именно мысль / ощущение / переживание выразить; затруднения же его связаны с на- хождением точной формулировки, с выбором нужного слова (или слов), пра- вильной грамматической формы и под., т. е. проблема заключается не в том, что сказать, а в том, как сказать, ср.: (10) – Петр, – сказал он, – вы выглядите озабоченным и даже, извините, рассеянным. А комиссар… Он должен увлекать за собой, понимаете? Он должен быть, как бы это сказать… стремительным, безжалостным… Он должен быть абсо- лютно уверен в себе (В. Пелевин, Чапаев и пустота, НКРЯ) (см. также пример (1)).

Надо отметить, что некоторые контексты представляют для интерпретации особую сложность в связи с тем, что в распоряжении интерпретатора далеко не всегда есть объективные основания для дифференциации контекстов «не знаю, что сказать», с одной стороны, и «не знаю, как сказать / как точно сформулиро- вать», с другой. Рассмотрим два диалогических фрагмента: (11) – Вы по натуре лидер? – Трудно говорить о себе, наверное, стоит кого-то другого спросить обо мне, хотя… без этого качества в этом деле невозможно (И. Поповски, Нигде не чув- ствовал себя чужестранцем, Театральная жизнь, НКРЯ);

(12) Юлия Михайловна спросила: – Ну хорошо, а вот вы, Дима, вы всё время молчите, как оцениваете Бориса Львовича? Как преподавателя? – Мне трудно сказать. Он читал у нас всего полгода. Спецкурс по Достоевско- му… Коммуникативные затруднения говорящего как специфическая проблема… 185

– Вот именно это я хотела знать! – произнесла Юлия Михайловна с некоторым торжеством. – Неуверенность оценки говорит о многом (Ю. Трифонов, Дом на набережной, НКРЯ).

В контексте (11) говорящий мог реально затрудняться при оценке своих лич- ностных качеств (и тогда перед нами вариант коммуникативного затруднения, связанного с первым этапом речепорождения), а мог иметь совершенно опреде- ленное мнение насчет своего лидерства, но, соблюдая максиму скромности, не счел возможным напрямую говорить о них (и тогда контекст не может интер- претироваться как отражающий КЗГ); аналогично в контексте (12) студент мог действительно испытывать затруднения при оценке преподавателя в ситуации не- продолжительного профессионального общения, а мог и, соблюдая максиму одо- брения, уклониться от высказывания своей – скорее всего, невысокой – оценки. Таким образом, с учетом этапа речепорождения необходимо различать кон- тексты с КЗГ, в которых проблемы говорящего связаны с тем, как именно вы- разить, словесно оформить, вербально «упаковать» то, что он хочет сказать, – и контексты, в которых проблемы говорящего связаны с тем, что он не может сказать что-либо определенное /не знает, что именно в данной ситуации нужно (если вообще нужно) говорить, а также случаи уклонения от ответа на вопрос, в которых использование конструкций, внешне сходных с индикаторами реаль- ных КЗГ, призвано замаскировать нежелание говорящего обсуждать определен- ную тему, выражать свою позицию, эксплицировать свои оценки и под. (т. е. представляет собой своеобразную имитацию коммуникативного затруднения). В свою очередь в рамках затруднений, возникающих как на первом, так и на втором уровне речепорождения необходимо различать проблемы устойчивого и ситуативного характера. Устойчивые, или, условно говоря, «хронические» трудности говорящий по- стоянно / часто может испытывать в силу таких причин, как • косноязычие:

(13) Это мое косноязычие... От природы у меня. Я вообще-то думаю нормально, а выражаюсь... выражаюсь... (Э. Рязанов, Э.Брагинский, Служебный роман, к/ф, НКРЯ);

• неумение общаться в определенных типах коммуникативных ситуаций, например в незнакомой компании, в ситуациях фатического общения или публичной коммуникации:

(14) – Я не умею говорить эти некрологи, эти речи… Это так неожиданно, так глупо. Человек еще так много мог сделать в своей жизни. Он был на пике своих возможностей (А. Бойко, О. Адамович, Комсомольская правда, НКРЯ);

• неумение общаться с определенными типами собеседников: 186 Роксана Викторовна Лебедевич

(15) – Я не умею говорить с начальством. Я делаюсь каким-то дураком, начинаю улыбаться, заискивать (Л. Смирнова, Моя любовь, НКРЯ);

• неумение решать определенный круг конкретных коммуникативных задач:

(16) – Вера Константиновна, я не дамский кавалер, вы это знаете. Я не умею го- ворить комплименты, я говорю серьезно (П.Н. Краснов, От Двуглавого Орла к красному знамени, НКРЯ).

Интересно сопоставить примеры 13-16 со следующим контекстом, ярко ил- люстрирующим принципиальное отличие «хронических» коммуникативных проблем от чисто ситуативного, «разового» затруднения: (17) – Какой у него голос! Какое выражение! Это что-то артистическое, это… Я даже не знаю, как выразиться… – и Ира Пыльнева, которая никогда за сло- вом в карман не лазает, не находит подходящего выражения… (В.С. Новицкая, Безмятежные годы, НКРЯ).

При этом ситуативные затруднения также могут быть обусловлены целом ря- дом причин. Основные причины возникновения ситуативных КЗГ связаны либо с поиском необходимой языковой единицы / выражения / формы слова, либо с некоторыми прагматическими особенностями высказывания. Рассмотрим обе группы причин подробнее. Среди затруднений языкового характера наиболее распространены следую- щие случаи: • отсутствие нужной языковой единицы в языковой системе или в идиолекте говорящего:

(18) – Ну спасибо тебе, моя хорошая, ты мой главный доктор, можно сказать… Как это сказать? Нефротерапевт практически, нефротерапевт! (Домашние разговоры, Из коллекции НКРЯ, НКРЯ);

• сомнения в правильности образования грамматической формы:

(19) – Когда хожу я в аэропорт, там на таб…, как это сказать? Табло склоняет- ся? На табле…? (Рассказ о поездке в Горький, Живая речь уральского города, НКРЯ);

• поиск обобщающей и при этом точной номинации, «покрывающей» достаточно обширную область смыслов:

(20) – А вечерами, ночами, когда не спится, когда идет неинтересная для меня развлекаловка, игры, попса, я не знаю, как это называется (И. Яковенко, Эхо Москвы, НКРЯ); Коммуникативные затруднения говорящего как специфическая проблема… 187

• столкновение со сложными для номинации понятийными областями: одним из наиболее распространённых типов затруднений, связанных со спецификой вербализуемой информации, являются проблемы, возникающие при экспликации эмоциональных состояний и перцептивных ощущений говорящего, ср. характерный контекст, в котором говорящий сближает трудности при вербализации эмоциональной и ольфакторной информации:

(21) – О силе чувств трудно говорить, как о запахе. Для меня это было чувство неповторимое… Как вам сказать, какие чувства были? (Беседа с социологом на общественно-политические темы, Воронеж, Фонд «Общественное мнение», НКРЯ).

КЗГ прагматического характера возникают при необходимости совершить потенциально опасное, нарушающее принципы гармоничного общения, угро- жающее дальнейшему благоприятному протеканию диалога речевое действие. Среди наиболее распространенных ситуаций такого типа выделяются: • вынужденное сообщение неприятной для адресанта информации (например, личного характера):

(22) – А что Забродов?.. Пристает, что ли?.. – Не знаю, как сказать… Он теперь один живет… Говорит, чтобы я к нему приходила… Мне стыдно… (В. Рецеп- тер, Узлов, или Обращение к Казанове, НКРЯ);

• сообщение информации, которая по тем или иным причинам может быть неприятна / болезненна / неудобна для адресата:

(23) – Господин майор, – робко встрял Василий, – у нас небольшое осложнение… Даже не знаю, как вам сказать. Среди тех, кого нужно вывозить, находится тяжелораненый. Его вряд ли можно перевозить так, как вы предлагаете. Он полупарализован и передвигается в инвалидном кресле. (А. Маринина, Иллюзия греха, НКРЯ);

• негативнооценочный комментарий по отношению к адресату, нарушающий максиму одобрения принципа вежливости Дж. Лича [Leech 1983: 123]):

(24) – …Решаясь на то, чтобы родить ребёнка, надо всерьёз думать о наследствен- ности. Тем более такого позднего ребёнка, как ваш. Ведь вы, как бы это ска- зать поделикатнее, дама не первой молодости (И. Грекова, Перелом, НКРЯ);

• позитивнооценочный автокомментарий, предполагающий нарушение мак- симы скромности того же принипа [Leech 1983: 123]):

(25) Ведь вы же по своим характеристикам не демонстрируете чеченца времен Шамиля. Вы – советский чеченский интеллигент. А.З. Ну, о себе мне сложно говорить. Действительно, у чеченцев и ингушей после распада СССР 188 Роксана Викторовна Лебедевич

был самый мощный потенциал на постсоветском пространстве. (Беседа А. Проханова и А. Закаева, Завтра, НКРЯ);

• обращение с просьбой личного характера / трудновыполнимой просьбой, имеющей высокую степень импозитивности:

(26) – Андрей, мне неудобно навязываться, но, как бы это сказать, мне сегодня даже переночевать негде… (А. Грачев, Ярый-3, Ордер на смерть, НКРЯ).

Как видно, подобные речевые действия могут быть адресантоориентирован- ными, т. е. связанными с эмоционально-психологическим комфортом самого говорящего, затрагивающими его личную сферу (примеры 22, 25, 26), и адре- сатоориентированными, т. е. грозящими вторжением в мир адресата (примеры 23, 24). Важно подчеркнуть, что не всегда представляется возможным определенно отнести КЗГ к тому или иному типу, т. е. однозначно установить, послужили ли причиной КЗГ некоторые исключительно кодовые сложности или же бло- кировка вербализации была вызвана некоторыми прагматическими особенно- стями речевой ситуации. Кроме того, прагматическое КЗГ может индуцировать и сложности при поиске языкового выражения той или иной мысли. Довольно разнообразны и проявления КЗГ в коммуникативном (вербаль- ном и невербальном) поведении говорящего. Эта проблема в последние годы активно исследуется в рамках теории хе- зитации, где детально рассматриваются хезитационные элементы, возникаю- щие в проблемных точках речепорождения (междометные, речеподобные, вер- бальные заполнители; маркеры поиска и приблизительной номинации и т. д.) (Н.В. Богданова-Бегларян, Л.М. Захаров, И.М. Кобозева, А.А. Кибрик, И.Б. Ле- вонтина, В.И. Подлесская и др.). Учитывая результаты названных исследований и используя собственные наблюдения, мы считаем возможным выделить следу- ющие разновидности внешнего выражения КЗГ: • невербальная реакция: переживаемое затруднение может быть не отражено в речи, однако о нем может свидетельствовать невербальное поведение:

(27) – Вот, например, ты пишешь: «коллективное бессознательное». А ты зна- ешь, что это такое? – Татарский пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слова. – На уровне коллективного бессознательного, – ответил он (В. Пелевин, Generation «П», НКРЯ);

• разнообразные сбои в речепроизведении (фальстарты, обрывы, переформулировки и пр.): (28) – Вся остальная семья пере… была эвакуирована, ну, сначала в среднюю Фин- ляндию, но потом они самостоятельно перебрались в Хельсинки (Языковая биография [беседа лингвиста с информантом], Архив Хельсинкского универси- тета, НКРЯ); Коммуникативные затруднения говорящего как специфическая проблема… 189

• возникновение паузы: в большинстве случаев КЗГ провоцирует разрыв в коммуникативной цепи и вынужденную остановку речи, или паузу хезитации, необходимую для поиска выхода из затруднения и продолжения высказывания, при этом исследователи отмечают, что «длительность пауз зависит от степени сложности затруднений, связанных с выбором языковых единиц» [Белякова, Дьякова 1993: 89]:

(29) – Я о том… что, когда кто-то из нас… будет уходить, – она запнулась, – навсегда уходить, давай мы лучше будем вместе (И. Муравьева, Мещанин во дворянстве, НКРЯ) (хезитационная пауза без заполнения передается на письме многоточием);

• заполнение спровоцированной проблемами речепорождения паузы невер- бальными или вербальными элементами (хезитативами), среди которых, в свою очередь, можно выделит:

»» невербальные заполнители, которые представляют собой «речеподобные» звуки э-э-э, м-м-м, а-а-а и пр. [Метлова 2014: 23]:

(30) – Сергей, ну выдайте, пожалуйста, эээ… нарядную одежду, если я не ошибаюсь, помогите нашим гостям (О. Павлов, Карагандинские девятины, или Повесть последних дней. НКРЯ);

»» вербальные хезитативы, т. е. отдельные слова и более или менее разверну- тые вербальные воплощения колебания говорящего в «выборе конкретных речевых средств» [Богданова-Белгарян, Кутруева 2013: 8]:

(31) – Я сейчас шла… это самое… в метро… и купила… билеты на балет (М.В. Ки- тайгородская, Н.Н. Розанова, Речь москвичей: Коммуникативно-культурологиче- ский аспект, НКРЯ).

В рамках последних представляется важным выделить специфическую груп- пу заполнителей, которую мы предлагаем назвать развернутыми вербальными хезитативами. Эта подгруппа включает метакоммуникативные рефлексивные конструкции, которые отличаются относительно сложной структурой (ср. про- стые хезитативы как это или ну типа и развернутые как бы это лучше выра- зиться / не могу подобрать точное слово / как бы это сказать, чтобы тебя не обидеть), включают в качестве обязательного компонента глагол речи (сказать, выразиться, сформулировать) либо иной изофункциональный показатель и, как правило, позволяют достаточно точно судить о причине возникшего КЗГ: (32) – Но эта книжка, я думаю, и не получится. Мне не хватает знаний по полити- ческой истории, по истории церкви, множества разнообразных знаний, кото- рые на бегу не схватишь. И получается скороговорка… Ну как это сказать? Все-таки документальная книга. В пространстве художественного повество- вания я гораздо свободней (Ю. Зубцов, Домовой, НКРЯ). 190 Роксана Викторовна Лебедевич

Таким образом, коммуникативные затруднения, возникающие на первом эта- пе диалогического взаимодействия, представляют собой крайне сложный, вари- ативный и неоднозначно интерпретируемый класс коммуникативных явлений, который может быть систематизирован с опорой на такие критерии, как уровень речепорождения, ситуативный либо устойчивый характер, языковые или праг- матические причины возникновения и формальные показатели.

Библиография

Leech G.N., 1983, Principles of Pragmatics, London. Белякова Л.И., Дьякова Е.А., 1993, Речевые паузы в нормальной речи и при заикании, „Вопросы психологии” № 3, Москва. Богданова-Бегларян Н.В., Кутруева Н.Г., 2013, Об одном из вербальных хезитативов русской устной речи: как его (ее, их) в различных функциональных разновидно- стях, „Вестник Пермского Университета”, Пермь. Зимняя И.А., 1985, Вербальное мышление (психологический аспект), [в:] Исследова- ние речевого мышления в психолингвистике, коллективная монография, Москва. Ильюшенко Ю.В., 2011, Коммуникативно-прагматическая категория уместности в ряду других категорий, „Вестник Минского государственного лингвистическо- го университетата”, Сер. 1: „Филология”, Минск. Метлова В.А., 2014, Темп речи и паузы хезитации в речи на родном и неродном язы- ках, Саарбрюккен.

Transliteration

Leech G.N., 1983, Principles of Pragmatics, London. Belyakova L.I., Dyakova E.A., 1993, Rechevyie pauzyi v normalnoy rechi i pri zaikanii, „Voprosyi psihologii” № 3, Moskva. Bogdanova-Beglaryan N.V., Kutrueva N.G., 2013, Ob odnom iz verbalnyih hezitativov russkoy ustnoy rechi: kak ego (ee, ih) v razlichnyih funktsionalnyih raznovidnostyah, „Vestnik Permskogo Universiteta”, Perm. Zimnyaya I.A., 1985, Verbalnoe myishlenie (psihologicheskiy aspekt), [in:] Issledovanie rechevogo myishleniya v psiholingvistike, collective monograph, Moskva. Ilyushenko Yu.V., 2011, Kommunikativno-pragmaticheskaya kategoriya umestnosti v ryadu drugih kategoriy, „Vestnik Minskogo gosudarstvennogo lingvisticheskogo universitetata” Ser. 1: „Filologiya”, Minsk. Metlova V.A., 2014, Temp rechi i pauzyi hezitatsii v rechi na rodnom i nerodnom yazyikah, Saarbryukken. Коммуникативные затруднения говорящего как специфическая проблема… 191

Summary

Сommunicative difficulties of a speaker as a specific issue of dialogical interaction

This article is dedicated to the description and classification of difficulties arising at the first stage of dialogic interaction. They represent an extremely complex, variable and am- biguously interpreted class of communicative phenomena that can be systematized based on criteria such as speech generation level, situational or sustainable nature, linguistic or pragmatic causes of occurrence and formal indicators.

Key words: dialogue, speaker, listener, communicative difficulties of a speaker, stage of dialogue interaction, speech production level

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 193-206 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.304

Received: 24.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

English teacher candidates’ construction of third spaces in a reflection enhancing duoethnographic project

Dorota Werbińska ORCID: 0000‑0002‑1502‑7199

Pomeranian University in Slupsk Slupsk, Poland [email protected]

Key words: duoethnography, reflection, third spaces, English teachers’ candidates

1. Introduction

While much research has been produced around the development of pre‑service language teachers’ reflective and/or reflexive skills [e.g. Badia, Becerril 2016; Gabryś‑ Barker 2008, 2012; Griffin 2003; Farrell 2006, 2007, 2015a, 2015b; Farrell Beacher 2017; Harrison, Lee 2011; Johnson 2009; Mann, Walsh 2013; Peacock 2001; Rich- ards, Farrell 2011], most of this work has been conducted through questionnaires, writing autobiographical narratives, analyses of school placement critical incidents or in‑depth interviews. Insightful as these data‑collecting instruments may be, there has been no evidence to date of attempting to address this subject with the use of duoethnography, a new form of qualitative method. The present article will focus on this gap as I present a pilot duoethnographic project that was used as a method for developing pre‑service teachers’ reflective skills. I will introduce a duoethnograpic method and focus on its benefits. I will further describe the pilot duoethonographic project which I conducted with six pre‑service English teachers. Finally, in drawing the article to a close, I will argue for more duoethnographic projects as venues for pushing pre‑service teachers beyond what seems to them as ‘the only truth’ and for encouraging them to create their own third spaces.

2. Justifying the choice of duoethnography Duoethnography as a form of qualitative method was created by Rick Sawyer and Joe Norris [2012] only a decade ago. It derives from narrative studies and refers to 194 Dorota Werbińska

William Pinar’s [2004] currere, according to whom each person’s life is a curriculum that can be studied critically. In line with this, in duoethnography, two or more individuals discuss a certain topic, using artefacts and photos as sources or pulling from autobiographical experiences. Duoetnography differs from autoetnography. In contrast to autoethnography focused on hegemony and meta‑narration, duoethnography juxtaposes the histories of two or more diverse people, who experience the same phenomenon in a different way. Although duoethnography uses autobiography, the main focus is not the narrator, not the topic itself but personal experiences which are reconceptualised, questioned and reflected upon. In other words, the information garnered from duethnographic interactions is not aimed at presenting one “true” reality but rather the subjective experiences of the interlocutors. The recipient of the information decides whether or not the presented experiences can be transferred to other contexts. In a way, duoethnographic approach may refer to Dewey’s conception of reflection. According to Dewey [1910/1933] reflective teachers are distinguished by three qualities: open‑mindedness, responsibility and wholeheartedness [cf. Pollard 2005]. Open‑mindedness consists in the ability to listen to a problem from different perspectives and realize its alternative interpretations. Responsibility, in Dewey’s understanding, is the ability to predict the consequences of one’s behaviours, whereas whole‑heartedness denotes using every situation as a learning opportunity. A duoethnographic conversation considerably evokes the development of the reflective teacher’s qualities. The conversation partners attentively listen to each other’s experiences but also listen to their own voices through questioning, justifying the previous decisions through what they know now or interpreting the present experiences with the help of the past. Looking at a problem from different perspectives they can better predict the consequences of their decisions, whereas engaging in the conversation with another person they can learn both from the person’s experiences and their own. Hence, their learning becomes more individualized, as students can develop ideas for which they are ready intellectually, culturally, and personally, and which they may never have reached had they not taken up the duoethnographic conversation. The reflection upon one’s own life experiences, authenticity and establishing relations with another person enables the partners of the duoethnographic project to reach new levels of awareness and create the third space [Bhabha, 1994]. Third spaces acknowledge the primacy of what Bhabha [1994] terms the “inter” or “the in-between space”. Thanks to the third space, the narrated stories of experience can be understood anew, in local, not universal, terms. The understanding of a problem can be reached, and the reconceptualization of an issue in the light of a person’s biography may con- nect theory with practice [cf. Wallace 2016]. This is because the speakers talk about their own familiarity with a problem or about situations in which they have partici- pated. Their concentration on subjective knowledge is interrogation or the extension of objective or public knowledge. The creation of a situation in which the partners may articulate their thoughts, critically examine their experienced stories, subject to analysis their own beliefs and values, may leave a trace forever [Li 2017]. As they English teacher candidates’ construction of third spaces in a reflection… 195 develop connections between and across their experiences, their dialogue is not just a tool for conversation, but interthinking [Mercer 2000] which stands for a tool for people to think together, pursue joint goals and form teacher identities [Vermunt et al. 2017: 153]. The creation of a third space can also be treated as breaking the “culture of silence” [Gachago et al. 2014: 9] by positioning students as “agentive self‑con- structors”. In fact, a duoethnographic conversation as a source of transformation can provide evidence for learning by those who participate in it. Teacher candidates can recognize who they are as a person, obtain feedback on their image of self‑as‑a teacher or, as Beijaard and Meijer [2017] suggest, even be prevented from developing an undesirable or “a deviating identity” [p. 186]. The constructing of the third space may resemble the conception of liminal spaces. Liminal spaces offer arenas “within which people try new ways of being and interact- ing and gather, reaffirm, and extend moral commitments” [Cook‑Sather, Baker‑Doyle 2017]. Both spaces (third and liminal) provide support, the diversity of the interlocutors’ cultures, challenge, and new possibilities of learning together. Therefore, heading for the third space (as much as heading for a liminal space), may suggest the necessity of acknowledging Balakrishnan and Claiborne’s [2012] extension of Vygotsky’s zone of proximal development into a zone of collaborative development, which recognizes collaborative problem‑solving and interdependent learning. This is mostly for these reasons – the development of teacher candidates’ reflection and a source of arriving at a third space with a potential transformation – that I have decided to pursue a duoethnographic project. I believed that the method was the right approach, as it seemed to enable the pre‑service teachers to explore their beliefs from a number of viewpoints, and critically challenge their assumptions on language teaching through experience sharing.

3. Study aims and design

The design of the present project was inspired by Breault’s [2015] study and Brown and Barrett’s [2017] duoethnographic investigation. There were three aims of the study: (1) helping the participants disrupt their static knowledge of what teaching a foreign language involves; (2) pointing to the connection between the participants’ biographies and their decisions in the teaching profession; (3) obtaining students’ feedback about the benefits and limitations of duoethnography from their perspective as the project participants. The participants of the project were a group of students (n=6) of the last term of their MA studies with an English teaching profile. The group consisted of five women (Dagmara, Justyna, Kinga, Patrycja and Martyna) and one man (Robert). All the participants were graduates of BA studies with teaching profile, all wrote and de- fended their BA theses in applied linguistics or ELT, and at the time of the project had finished their school placements in primary, middle or secondary school. In addition, four students were giving private tutorials in all age groups and all the participants expressed their willingness to perform the job of a language teacher in the future. 196 Dorota Werbińska

The study took place in the summer term (February‑May 2017) and com- prised the four stages presented below. Stage 1: Introduction to the project (February 2017) I started the first stage with a short Power Point presentation on duoetnography comprising the definition of duoethnography, genealogy and benefits of its using. Then I introduced the students to the aims of the project and the following three tasks within stage one: 1. Find a person in the group to conduct an interesting conversation. The person should differ from you in a significant way.

2. Talk to the person about what language teaching is supporting your claims with your own experience. Record the conversation1.

3. Hand in the written transcription of the talk and the recorded text. The time limit for the task is one month.

Stage 2: Summary of the talk with a focus on oneself (March 2017) The second stage was preceded by receiving the students’ recordings with tran- scriptions concerning their views on language teaching. After reading all the conversations, I copied the transcripts to enable each participant to have access to his or her dialogue on paper. I distributed the copies and gave the instruction for the second stage which was: 1. Read the transcription of your dialogue with your partner carefully. Focus on the meanings of your words..

2. On the basis of the words used by you, make an interpretation of what kind of teacher you may become. Write down this interpretation, supporting your claims with examples from the conversation.

Stage 3: Summary of the talk with a focus on the conversation partner (April 2017) Stage three was preceded by my collection of the information about how the participants viewed themselves, which was the aim of stage two. In the third stage I distributed the copies of the same dialogues again, this time requesting the students to

1 In the study described here I did not provide the participants with prior reflective questions as I did not want to influence their thinking in any way. Encouraged by T.S.C. Farrell (personal communication in Konin, Poland, October 2017) and to obtain more powerful insights, I provided students with a set of reflective questions in another duoethnographic study, conducted with 50 pre‑service BA teachers. The responses, however, were less insightful than the answers in this study which may be due to their less knowledge and skills (they were BA, not MA students as those described here) or, which seems more convincing to me, due to the limitation of the necessity of addressing the specific questions. English teacher candidates’ construction of third spaces in a reflection… 197 make interpretations of meanings used by their conversation partners. The tasks for stage three were: 1. Read the transcription of your dialogue with your partner carefully. Focus on the meanings of your partner’s words.

2. On the basis of the words used by your partner, make an interpretation of what kind of teacher he or she may become. Write down the interpretation, supporting your claims with examples from the conversation.

3. In pairs compare the descriptions made by you and by your partner. Discuss the validity and similarity of both interpretations. Have you heard the same person in both texts or perhaps the person you would like to hear?

Stage 4: Lessons learnt (June 2017) The last stage of the pilot study aimed at gaining feedback information about the effectiveness of the whole project and the lessons learnt. I did not suggest any questions so as not to narrow down the reception of the project and restricted my inquiry to the following instruction:

4. Evaluate the project in writing in terms of what you have learnt about language teaching

After the completion of the project I started examining all the data (transcripts of dialogues, the participants’ interpretations of their and their partners’ meanings and final evaluations of the project). I used thematic analysis to identify themes. In order to find the disruptions of meanings I closely examined the teacher candidates’ interactions (stage 1), as I trusted the polyvocal texts (learning from an interlocutor, learning from the past, looking at the past from what is known at present) and sharing the experience about language teaching could significantly challenge their assumptions. I treated the successive stages of the project (stage 2, stage 3, stage 4) as verifications of their modification of beliefs. In their interpretations (stage 2 and stage 3) and evaluations (stage 4) I looked for new understandings that emerged for them which might shed light on the connection between one’s past and future. In this article I will concentrate on the first research question only2. Trying to track down the disruption of the students’ beliefs on language teaching and their construction of new meanings (third spaces), four themes emerged: language teaching as a teacher‑related process, ways of teaching a language, pre‑service teacher preparation for the language teaching profession, and teacher challenges. Using the data from the students’ discussions as a basis, I rewrote and slightly modified the dialogues (removing unnecessary pauses, repetitions, grammatical mistakes and highlighting the most important sentences) to suit the space restrictions and draw attention to what

2 The last stage of the project is presented in Werbińska [2017]. 198 Dorota Werbińska was said rather than how it was said. I also wrote reflective introductions and conclu- sions, which referred to the obtained third spaces in this study, which is followed by the discussion of the overall project.

5. Results and discussion

In the first section of the dialogue I aim to show how the belief about the role of the teacher in the language learning process is modified. A lot of students whose language learning falls short of the expected success attribute their linguistic failures to others, especially their language teachers. They tend to blame the teacher’s uninteresting methods, her lack of enthusiasm or being too demanding. The following fragments of dialogues may illustrate this perception. 5.1. Language teaching as a teacher‑related process Example 1: Patrycja: I personally believe it’s better if the teacher is more lenient than strict. Marta: Why lenient? Patrycja: Teacher shouldn’t put pressure on students so as not to discourage them. Marta. OK. But maybe it depends on the situation. For example, when students’ behaviour is disruptive during the lesson. Patrycja: So do you think it’s better if the teacher is more strict? Marta: I used to think like you but now I think the teacher should be both. If the students see the teacher is too lenient or too strict, they will ignore the teacher, or won’t follow his or her instructions. Patrycja: Maybe in the beginning we should try to be strict and then more lenient. Marta: I’ve heard of it. One of the teachers told me that at the beginning of your lessons I should show the students that they won’t be able to do what they want, but later I can show them some “mercy”. Patrycja: But do you think that being such a strict teacher will raise your authority in the classroom? Marta: I think so. I’ll be trying to do it. Example 2: Kinga: What about your teacher in the secondary school? Justyna: The teacher was a very young woman. She was very strict and demanding. Nobody liked her. I blamed my teacher for everything, even that I didn’t like learning English. And I think everyone did. But now I know that the educational system has more power than the teacher. The way of teaching was conditioned by her, but the rest, I mean books, materials, even focusing on testing were conditioned by the system. So it wasn’t only her fault. Example 3: Patrycja: In my lower secondary school I had a teacher who was an introvert. When she was coming to the classroom you could feel the atmosphere of boredom. She immediately sat on her chair and kept saying “I’m so tired today, you need to do something on your own”, that was writing something or doing an exercise. Marta: How did you react to her? English teacher candidates’ construction of third spaces in a reflection… 199

Patrycja: She was nice and looked friendly but her attitude to language teaching was careless and annoying. I was dissatisfied with this kind of language lesson. Marta: Do you think she had some kind of professional burnout? Patrycja: I didn’t think about that but you may be right. I saw some symptoms of burnout like the boredom of teaching. She didn’t want to conduct the lessons but do her own stuff. Marta: The job may not have been for her. In the above exchanges, we can see that the perceptions of teachers change. It is clear that personal experiences can modify students’ beliefs. Although Patrycja in the first extract still holds a typical student’s opinion that it is better to have a lenient teacher, as she is more liked by students, Marta and Justyna think differently. Hav- ing experienced school placement, Marta knows that a teacher’s strictness, and then the adoption of a more lenient attitude to students, may work as an effective coping strategy which could still earn the teacher authority. Likewise, Justyna knows that a teacher’s classroom behaviours are sometimes dictated by the accountability system with which the teacher must comply. Following Lowe and Kiczkowiak [2016], it can be confirmed here that, when examined on a personal level, popular beliefs may prove unsustainable. Marta’s comment in the third dialogue may serve as an example of looking at the problem from another perspective. She does not approve of a teacher who is bored with conducting lessons but she does not limit herself only to criticizing. Instead, she looks for possible explanations pointing to a probable origin of the teacher’s unwillingness to run lessons, which could be suffering from professional burnout. 5.2. Ways of language teaching In this section of the dialogue, the participants discuss some of the ways of language teaching. Although most of them opt for communication and group work, teacher‑fronted classes are not totally dismissed. Example 4: Patrycja: I have a question connected with group work. Do you think it’s a good option? Marta: It’s very good because students can cooperate with each other. Patrycja: But also talk about different topics. Marta: Yes, you’re right. But when they work in groups, they can cooperate and correct each other’s mistakes. Patrycja: In my opinion a teacher‑fronted class where all students listen to the teacher’s presentation is not effective at all. A safe option for the teacher. Marta: That’s true but it might be very comfortable for new teachers. The students will have to listen to the teacher, he or she will have them work. So it’s good in some situations. Paulina: Yes, it could also increase the teacher’s self‑confidence and motivation. Marta: True, but later on this model might not be so appropriate because, as you know, students are important and we should focus more on them. In this dialogue, we can see that the participants start realizing the complexity of the profession and the form of conducting a language lesson. Although the contemporary discourse emphasizes the importance of learner‑centred teaching, the participants, although familiar and convinced to the truthfulness of learner‑centredness, can still 200 Dorota Werbińska

think of situations in which a teacher‑centred language class may prove beneficial. Both Marta and Patrycja know that teaching focused on the student brings more positive effects, yet they can point to concrete benefits related to teacher‑fronted classes, such as the increase in a novice teacher’s motivation and her confidence. 5.3. Preparation for language teaching In this section of the dialogue, the participants discuss their preparation for the language teacher profession. This issue is important, as much is being said about the lack of compatibility between theory and practice, or what is offered at teacher preparation schools and the requirements of the market. Example 5 relates to what they mean by language teacher preparation. Example 5: Justyna: Kinga, do you feel that you are prepared for being a language teacher? Kinga: No. I don’t feel prepared. I may feel ready because I really want to do it but I don’t feel prepared enough because I still have lots of questions, like what the teacher’s job is really like, how we have to behave when it comes to weird situations in class, how to deal with students’ disobedience, how to treat parents and conduct meetings with them, and many other aspects that I think I will learn when I have become a teacher. Justyna: I agree with you. I’m sure that the profession will bring me pleasure and satisfaction. I have devoted a lot of time to be well prepared for the school placement. But honestly, I don’t really know if I am well prepared for starting the job now. The only thing I know is that I want to do that in the future. Kinga: That’s a lot. Well, when it comes to being prepared it is hard to answer because I think you will never be prepared enough if you don’t start teaching. The theory will never be enough and we can only learn teaching in actual practice. Justyna: OK.

In the above section, the students come up with a very important aspect of teacher preparation, the role of teacher education studies, the role of curriculum and the students themselves. They raise the issues of their personal preparation as language teachers, and in the course of their duoethnographic conversation, they agree that a lot depends on their own involvement and professional experiences which they encounter in their work. Kinga’s words that “you will never be prepared enough” are congruent with the notion of teacher’s becoming [Britzman 1991]. This means that “learning is not merely a matter of acquiring knowledge”, but “ a matter of deciding what kind of person you are and want to be” [Brickhouse 2001: 286]. Therefore, being a teacher should not be considered in essentialist terms as something that people are but as a process and something that is created and recreated through practice. Then its status changes from an entity to a process, from who people are and what they have (teaching credentials) to what people do, perform, and become at a particular moment. Although the following Example 6 concerns giving private tutorials in English for children, a common activity among students of English philology in Poland, private lessons may denote for them an alternative practical form of teacher preparation for the future job. English teacher candidates’ construction of third spaces in a reflection… 201

Example 6: Kinga: Do you think that the tutoring experience will influence you as a future teacher? Justyna: Of course. This is a kind of practice. Children are unpredictable and we never know what questions can be asked or how children can behave during the lesson. This gives us knowledge that we’re not able to learn in theory. Kinga: I agree with you. However, it differs from teaching a whole class because we usually teach one or two students. In my case, it has already given me a lot because I have access to go over grammatical structures all over again. As you said, children are unpredictable and it is really true, so I think that tutoring classes are not only for the kids but also for us. The kids learn but so do we.

The conversation about tutoring in terms of teacher preparation for the job can be treated as a new look at a tutoring issue Although it is not as widespread as it used to be only a decade ago, there are still many teachers in Poland who offer private language tutoring without qualifications for language teaching. The questions how much a tutor can learn about language teaching via private teaching, or what can be and cannot be self‑taught by a tutor about learners, language learning and language teaching constitute a new perspective in thinking about private tutoring and language teacher preparation. 5.4. Language teacher challenges Towards their finishing teacher education studies, the participants seem to better realize language teacher challenges, which is illustrated in Example 7 below. Example 7: Dagmara: I’ll tell you about my private lessons. I have about twenty people now. This is about twenty hours per week. That’s a lot. And my youngest student is about three years old. It’s a lot of work, I prepare individually for each class. I know that a lot of professional English teachers have so many lessons. First at school and then they give lessons. Robert: Honestly, I think that a private teacher has to come up with some kind of system and some curricula for different age groups, so that they shouldn’t prepare every time for every lesson, or they will burn out. Dagmara: I know. But I don’t want to resemble some of the teachers and go one by one through the exercises and … Robert: The teacher should also work on self‑development. How many hours a week, do you think? Dagmara: A week? Robert: A week. Why not? I think that self‑development should be constant. Reading at least one or two books a year. Dagmara: Yeah, a year. Not a week.

In this section, two challenges have been raised: teacher burnout due to the teacher’s overwork and the necessity of teacher professional development. Interestingly, the candidates for the job have named the problems of teachers who, on the one hand, work more and more because they have opportunities to do so, but who, on the other hand, stop catering for their professional skills due to the lack of time, energy or interest. 202 Dorota Werbińska

Throughout this study, I have attempted to approach the issue of language teaching from the perspective of a duoethnographic research. My intention was to use critical and reflective dialogic engagement in order to witness the preservice teachers’ constructions of third spaces. At the same time the complexities of language teaching as seen by those who are just about to enter the ranks of the profession were helped to emerge. In this duoethnographic project, some of the teacher beliefs were disrupted from their uniform meanings, which was only possible through their opening up in sincere interactions and dialogues. Each excerpt shows that the issue discussed and related to language teaching generates new aspects which appear as the participants share their experiences, doubts and personal knowledge. Many teacher candidates are imbued with authoritative discourses [Bakhtin 1981] which can be considered as “the words of the fathers”. Some of these may, however, become internally persuasive [Bakhtin 1981] and, thereby, “half ours and half someone else’s” [Gomez, Johnson Lachuk 2017]. The participants must make decisions about which of these viewpoints are “truths” to be maintained for a long time, and which of these can be appropriated for shorter periods. What matters is the fact that duoethnographic practices may inter- rupt teachers’ pre‑conceived assumptions and potentially replace these authoritative discourses with internally persuasive discourses that question previous notions. While the conversations seem anecdotal, as based on personal experiences, they are not one‑sided. Looking at the issue of language teaching in a complex way, acknowledging various aspects of a discussed phenomenon generates a qualitative change for the interlocutors. They pause and think, and come up with an idea or accept their con- versational partner’s point of view. Looking at tutorials from the perspective of teacher education, considering the benefits of teacher‑centred classroom, coming up with language teachers’ challenges, or considering the profession in terms of becoming rather than being, may serve as illustrative examples. It could be added that even though some of these opinions could sound banal for those who are more experienced or knowledge- able, they provide the project participants with revelations for them and with personal knowledge that is available to them at this moment of becoming a teacher. In the duoethnographic conversations there are no abstract and therefore empty entries. Talking about their own familiarity with language teaching, they interrogate their subjective knowledge, or Vygotsky’s [1986] “spontaneous concepts” which arise from everyday experiences, and provide examples for the existence of their public knowledge about teaching a language, or Vygotsky’s [1986] “scientific concepts” which come from formal schooling. They pose questions and explore new connections. Consequently, their reconceptualised definition of language teaching may help them better face up to the differences and complexities of the job, or direct their attention to reflecting on what kind of teacher they would like to become. In order to understand what stands behind language teaching in detail, more qualitative work certainly needs to be carried out into how language teaching is con- ceptualized by various actors taking part in the process, including the candidates for the profession. Such research may help better understand the complexities of the language teaching profession and deal with it more effectively. In order to do this, research methods which are personal and, in a way, provocative [Lowe and Kiczkowiak 2016] may help to access such issues. English teacher candidates’ construction of third spaces in a reflection… 203

6. Limitations of the study

The current study undoubtedly has limitations which may refer to its major purpose – arriving at third spaces with a view to developing teacher candidates’ reflective skills. A possible objection could be that there is no reference to the distinction between the participants’ arriving at third spaces, on the one hand, and their development of reflective skills, on the other. Likewise, there is no explicit separation as to what constitutes reflection and what could be only a statement of opinion or belief. Moreover, the demonstration of long‑term benefits of duoethnography in, for example, superior teaching of those who were subjected to a duoethnographic project could have proved extremely valuable. It could be said that the distinctions were not considered because they did not seem significant in this project. It was taken for granted that the construction of a third space was itself an act of reflection, whereas the modification of an opinion as a result of a duoethnographic interaction in several participants could be considered as improving their reflective skills. That said, I could only agree with Farrell [2018] that we still lack clarity or consensus about what reflective practice involves, and that it is dif- ficult to observe reflective practice “in practice”. Future research on the development of reflective skills via arriving at third spaces should definitely utilize longitudinal methods so as to better assess the significance of such projects for their participants’ learning about teaching or future language teaching.

7. Concluding remarks

In this article, I have described a duoethnographic project which I conducted with six MA teacher candidates in order to help them create their own third spaces about language teaching and, thereby, develop their reflective and reflexive skills. The study participants described here looked at four of the issues: language teaching as a teacher‑related process, ways of teaching a language, pre‑service teacher preparation for the language teaching profession, and teacher challenges, producing several “third spaces”, or knowledge reconstructions, in which the discussions on language teaching has affected them. The implications of this project could involve more focus on such issues as a real number of effective hours an English teacher in Poland works per one week, her actual, not perceived, professional development and the form it assumes, the awareness of teacher becoming by different educational stakeholders, or the changeable role of the teacher and her behaviours in different classroom situations. Undoubtedly, the topics of the participants’ interactions in other duoethnographies could be further problematized and possibly open up new perspectives and generate new third spaces, as different individuals will inevitably come up with other experiences and (re)con- ceptualizations. 204 Dorota Werbińska

References

Bakhtin M.M., 1981, The dialogic imagination: Four essays, trans. C. Emerson, M. Holquist, Austin, TX. Badia A., Becerril L., 2016, Renaming teaching practice through teacher reflection using critical incidents on a virtual training course, “Journal of Education for Teaching”, Vol. 42, No. 2, pp. 224‑238. Balakrishnan, V., Claiborne, L.B., 2012, Vygotsky from ZPD to ZCD in moral education: Reshaping Western theory and practices in local context, “Journal of Moral Educa- tion”, Vol. 41, pp. 225-243. Beijaard D., Meijer P.C., 2017, Developing the personal and professional in making a teacher identity, [in:] The Sage handbook of research on teacher education, Los Angeles. Bhabha H.K., 1994, The location of culture, New York. Breault R., 2015, Dialogic life history in preservice teacher education, [in:] Theorizing curriculum studies, teacher education, and research through duoethnographic pedagogy, New York. Brickhouse N.W., 2001, Embodying science: A feminist perspective on learning, “Journal of Research in Science Teaching”, Vol. 38, pp. 282‑295. Britzman D., 1991, Practice makes practice: A critical study of learning to teach, Albany. Brown H., Barrett J., 2017, Duoethnography as a pedagogical tool that encourages deep reflection, [in:] Theorizing curriculum studies, teacher education, and research through duoethnographic pedagogy, New York. Cook‑Sather A., Baker‑Doyle K.J., 2017, Developing teachers: capacity for moral reasoning and imagination in teacher education, [in:] The Sage handbook of research on teacher education, Los Angeles. Dewey J., 1910/1933, How we think: A restatement of the relation of reflective thinking to the educative process, Lexington, MA. Farrell T.S.C., 2006, ‘The teacher is an octopus’: Uncovering preservice English teachers’ prior beliefs through metaphor analysis, “RELC”, Vol. 37, No. 2, pp. 236‑248. Farrell T.S.C., 2007, Reflective Language Teaching. From Research to Practice.London. Farrell T.S.C., 2015a, Encouraging critical reflection in a teacher education course: A Cana- dian case study, [in:] International perspectives on English teacher education, New York. Farrell T.S.C., 2015b, Reflective practice as innovation in SLTE, [in:] International perspectives on English teacher education, New York. Farrell T.S.C., Baecher L., 2017, Reflecting on Critical Incidents in Language Education, London. Farrell T.S.C., 2018, Research on reflective practice in TESOL, New York. Gabryś‑Barker D., 2008, The research orientation and preferences of pre‑service EFL teachers, [in:] Investigating English Language Learning and Teaching, Poznan‑Kalisz. Gabryś‑Barker D., 2012, Reflectivity in pre‑service teacher education. A survey of theory and practice, Katowice. Gachago D., Condy J., Ivala E., Chigona A., 2014, ‘All stories bring hope because stories bring awareness’: Students’ perceptions of digital storytelling for social justice education, “South African Journal of Education”, Vol. 34, No. 4, pp. 1‑12. Griffin M.L., 2003, Using critical incidents to promote and assess reflective thinking in preservice teachers, “Reflective Practice”, Vol. 4, No. 2, pp. 207‑220. English teacher candidates’ construction of third spaces in a reflection… 205

Gomez M.L., Johnson Lachuk A., 2017, Teachers learning about themselves through learning about ‘Others’, [in:] The Sage handbook of research on teacher education, Los Angeles. Harrison J.K., Lee R., 2011, Exploring the use of critical incident analysis and the professional learning conversation in an initial teacher education programme, “Journal of Education for Teaching”, Vol. 37, No. 2, pp. 199‑217. Johnson K.E., 2009, Second language teacher education: A sociocultural perspective, New York. Li L., 2017, Social interaction and teacher cognition, Edinburgh. Love R., Kiczkowiak M., 2016, Native‑speakerism and the complexity of personal experience: A duoethnographic study, “Cogent Education”, Vol. 3, pp. 1‑16. Mann S., Walsh S., 2013, RP or ‘RIP’: A critical perspective on reflective practice, “Ap- plied Linguistics Review”, Vol. 4, No. 2, pp. 291‑315. Mercer N., 2000, Words and minds: How can we use language to think together, London. Norris J., Sawyer R.D., 2012, Toward a dialogic methodology, [in:] Duoethnography: Dialogic methods for social, health, and educational research, Walnut Creek, CA. Peacock M., 2001, Pre‑service ESL teachers’ beliefs about second language learning: A longitudinal study, “System”, Vol. 29, No. 2, pp. 177‑195. Pinar W.F., 2004, What is curriculum theory?, Mahwah, NJ. Pollard A., 2005, Reflective teaching, London. Richards J.C., Farrell T.S.C., 2011, Practice teaching: A reflective approach, New York. Vermunt J.A., Vrikki M., Warwick P., Mercer N., 2017, Connecting teacher identity formation to patterns in teacher learning, [in:] The Sage handbook of research on teacher education, Los Angeles. Vygotsky L., 1986, Thought and language, Cambridge, MA. Wallace M.T., 2016, A hybrid educator’s approach to improving education from the third space, [in:] Forms of practitioner reflexivity, New York. Werbińska D., 2017, Wykorzystanie duoetnografii jako innowacyjnego podejścia w refleksji przyszłych nauczycieli języka obcego, „Neofilolog”, Vol. 51, No. 1, pp. 59-74.

Summary

English Teacher Candidates’ Constructions of Third Spaces in a Reflection‑Enhancing Duoethnographic Project

Duo‑ethnography is a research methodology, through which people of difference recon- ceptualise their histories of a particular phenomenon in juxtaposition with one another. Al- though initiated by researchers, duo‑ethnographies can also be used by students as a useful pedagogic tool that develops deep reflection. After discussing the efficacy of duo‑ethnography, a one‑semester‑long duo‑ethnographic project is described, which was conducted by the author with six preservice English teachers. The study consisted of four stages and the object of focus in this article is the English teacher candidates’ creation of third spaces in their duoethnographic conversations. The examples of the generated third spaces are discussed, as well as limitations and possible implications of this study.

Key words: duoethnography, reflection, third spaces, English teachers’ candidates

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 207‑222 2019

ISSN 2083‑5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.305

Received: 12.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Film fabularny jako narzędzie w rozwijaniu kompetencji wielokulturowej: problematyka mniejszości tureckiej w Niemczech

Barbara Widawska ORCID: 0000-0001‑6257‑3750

Akademia Pomorska w Słupsku, Słupsk, Polska [email protected]

Słowa kluczowe: wielokulturowość, kompetencja wielokulturowa, globalizacja kultury, film fabularny, nauczanie języków obcych

1. Wprowadzenie

XXI wiek, to wiek globalnych przemian politycznych, demograficznych i tech- nologicznych. Wynikiem dynamicznej globalizacji oraz ruchów migracyjnych jest tworzenie „nowych” społeczeństw, gdzie szeroko rozumiane kompetencje kulturowe oraz językowe zyskują coraz większe znaczenie, a reorientacja edukacji na wielokul- turowość staje się potrzebą dnia codziennego. Wśród badaczy zajmujących się dy- daktyką języków obcych od dawna panuje zgodność co do konieczności integrowania treści kulturowych z nauczaniem języka [m.in.: Badstübner‑Kizik 2014; Kern 2000; Widawska 2015]. Powszechny dostęp do kultury, również poprzez przekaz audiowizualny, powoduje, że materiały filmowe stają się coraz popularniejszym narzędziem edukacyjnym w procesie kształcenia filologicznego. Szczególna rola przypada w tym kontekście filmom fabularnym, które jako nośnik zwerbalizowanych i niezwerbali- zowanych treści kulturowych stymulują nie tylko naukę języka obcego, ale również posiadają ogromny potencjał kulturoznawczy. Celem niniejszego artykułu jest wskazanie na rosnące znaczenie aspektów kulturowych we współczesnej edukacji językowej oraz na potrzebę eksplicytnego kształ- cenia kompetencji wielokulturowej uczących się. Artykuł porusza problematykę wielokulturowości w obrębie kultury państw niemieckojęzycznych – na przykładzie Niemiec i mniejszości tureckiej – oraz odpowiada na pytanie, jak wykorzystać fabułę filmu fabularnego nie tylko jako materiał językowy, lecz przede wszystkim jako specyficzny kulturowo transfer informacji w konkretnym kontekście społecznym. 208 Barbara Widawska

2. Od kompetencji interkulturowej do kompetencji wielokulturowej

Na skutek procesów migracyjnych jesteśmy zdani coraz powszechniej na wielokul- turowość, tzn. „współżycie i współpracę z ludźmi posługującymi się nie tylko innym ję- zykiem, ale też uznającymi różne wartości wynikające z ich kultury” [Lewicki, Cichow- ska 2013: 7]. Konsekwencją tego stanu rzeczy jest rosnące zapotrzebowanie na wiedzę o innych kulturach i regułach nawiązywania trwałej znajomości z innymi. Jak słusznie zauważa Anna Burzyńska‑Kamieniecka [2014: 386], „jeśli […] przyjąć, że tożsamość kulturowa jednostki lub grupy najpełniej uwidacznia się w sytuacji międzykulturowego spotkania, można założyć, że – w będącym takim właśnie spotkaniem – procesie dydaktyki języka obcego dochodzi do odkrywania tożsamości kulturowej przedstawicieli grupy posługującej się nauczanym językiem”. Rozwijając kompetencję komunikacyjną w języku obcym, kierujemy więc naszą uwagę przede wszystkim na wzorce kulturowe społeczeństwa języka docelowego. Jednak nie możemy ignorować faktu, iż społeczeń- stwo to jest często wielokulturowe, co implikuje konieczność edukacji uwzględniającej wiedzę kulturową związaną z mniejszościami etnicznymi oraz językiem społeczności rodzimej, który pozostaje narzędziem komunikacji społecznej. Zagadnienia kompetencji interkulturowej i wielokulturowej nie są nowymi w polskiej glottodydaktyce. Stanowią przedmiot licznych analiz w publikacjach nauko- wych oraz są stałym elementem debat w sekcjach konferencyjnych. Wobec mnogości definicji pojęć interkulturowość i wielokulturowość oraz faktu, iż wielu autorów terminy te stosuje zamiennie, należałoby najpierw odnieść się do różnic i podobieństw między nauczaniem interkulturowych a wielokulturowym. Mówiąc o problematyce edukacji interkulturowej/wielokulturowej na gruncie glottodydaktyki odnosimy się przede wszystkim do pojęcia kultury, które leży u podstaw obu terminów. Próbę systematyzacji różnych podejść badawczych do definicji i zakresu koncepcji kultury podejmuje Krystyna Mihułka [2016]. Spośród wielu wa- riantów, jednym z bardziej trafnych ujęć wpisujących się w proces kształcenia ob- cojęzycznego może być kultura postrzegana jako „pewien rodzaj zinternalizowanej wiedzy o wartościach, normach, regułach, zasadach i wyobrażeniach preferowanych w ramach danej społeczności, która uzewnętrznia się w formie ludzkich wytworów materialnych i mentalnych” [Mihułka, 2016: 26]. W aspekcie społecznym

kultura jawi się jako ogół wzorców zachowania (myślenia, odczuwania i reagowania) ukształtowanych historycznie, obowiązujących i akceptowanych w obrębie danej grupy społecznej, nabywanych i przekazywanych z pokolenia na pokolenie za pośrednic- twem symboli. Wzorce te stale służą jako potencjalne wytyczne regulujące ludzkie postępowanie [Mihułka 2016: 26].

U podstaw terminu edukacja wielokulturowa leżą pojęcia wielokulturowości i społeczeństwa wielokulturowego. W literaturze przedmiotu ta pierwsza postrzegana jest zazwyczaj jako

współwystępowanie na tej samej przestrzeni […] dwóch lub więcej grup społecznych o względnie odmiennych kulturowych (niekiedy też rasowych) cechach dystynktyw- nych: wyglądzie zewnętrznym, języku, wyznaniu religijnym, układzie wartości itd., Film fabularny jako narzędzie rozwijania kompetencji wielokulturowej… 209

które przyczyniają się do wzajemnego postrzegania odmienności z różnymi tego skut- kami [Golka 2010: 64‑65].

To uświadomione współwystępowanie różnych grup etnicznych w ramach jednego społeczeństwa oznacza zachowanie ich odrębności kulturowej, przy jednocze- snym dostosowaniu się do norm społecznych kultury dominującej. Pluralizm kulturowy leży również u podstaw pojęcia interkulturowość. Zjawisko to różni się jednak od wielokulturowości, gdyż

wykracza poza system pasywnych działań dostosowawczych, zastępując procesy reakcji świadomą interakcją. W konsekwencji międzykulturowych relacji dochodzi do wzajemnego przenikania uczenia się oraz wzbogacania kultur, podczas gdy asymilacja wartości kulturowych przez subordynację do kultury dominującej prowadzi w pewnym zakresie do degradacji kultury mniejszości [Jaroszewska 2010: 50].

Jaroszewska utożsamia interkulturowość z dialogiem kultur, do którego dochodzi najczęściej na obszarach pogranicza i łączy go z ludzką aktywnością zmierzającą do obustronnej interakcji. Na gruncie tej aktywności inicjowane są procesy wymiany kulturowych wartości zarówno materialnych, jak i niematerialnych. W kontekście powyższych rozważań należałoby odnieść się do procesu skutecz- nego nauczania i uczenia się języków obcych, w którym rozumienie kompetencji komunikacyjnej ewoluuje w kierunku wielojęzyczności oraz wielokulturowości. Jak słusznie zauważa Dorota Werbińska, obecnie znajdujemy się w fazie nauczania glo- balnego, w którym główną rolę odgrywają szeroko rozumiane teksty kultury, a język pełni funkcję pomocniczą w ich odczytywaniu1. To aktywne zainteresowanie treścią przekazu kulturowego powinno stymulować rozwój kompetencji interkulturowej oraz wielokulturowej uczących się języka obcego. W literaturze przedmiotu istnieją różne podejścia badawcze i definicje pojęć kompetencji interkulturowej oraz wielokulturowej. Maciej Mackiewicz [2010: 7] okreś- la kompetencję interkulturową jako bardzo złożony wyróżnik, na który składają się „odpowiednie postawy, zachowania, wiedza, umiejętności czy nawet indywidualne cechy charakterologiczne sprzyjające skutecznemu komunikowaniu się i działaniu w warunkach międzykulturowych”. Szerzej ujmuje to zagadnienie Kazimiera Mycz- ko [2005: 29], według której kompetencja interkulturowa powinna być postrzegana, „jako rozwijanie kompleksowej umiejętności radzenia sobie w skomplikowanej rzeczywistości współczesnego świata”, co oznacza umiejętność porozumiewania się w obrębie różnych kultur. Nie jest to więc kompetencja związana jedynie z kulturą języka docelowego, lecz uniwersalna umiejętność komunikacji w wielokulturowym świecie. Wielu badaczy mówi w tym kontekście o „uniwersalnym doświadczeniu ob- cości” [zob. m.in. Szerląg 2005: 144], gdzie obcość rozumiana jest jako odmienność

1 Referat wygłoszony przez Dorotę Werbińską Skuteczny nauczyciel, skuteczne nauczanie: kilka propozycji metodycznych, jak to osiągnąć na konferencji Erasmus+ zorganizowanej przez JOwSz w Warszawie 25.03.2019. 210 Barbara Widawska

kulturowa, której doświadczamy w kontakcie bezpośrednim lub zapośredniczonym (np. przez zapis medialny). Ponieważ kompetencji międzykulturowej/wielokulturowej nie można zdobyć w sposób implicytny, potrzebne są konkretne działania, poprzedzone wyodrębnie- niem celów ukierunkowanych na różnorodność kulturową. Jerzy Nikitorowicz [2000: 160] precyzuje je w następujący sposób: (1) kształtowanie świadomości o równorzęd- ności wszystkich kultur; (2) uwrażliwienie na Inność, odmienne korzenie kulturowe, tradycje; oraz kształtowanie postaw otwartych i tolerancyjnych na rzecz dialogu ne- gocjacji wymiany wartości; (3) wdrażanie do dostrzegania Inności i rozumienia jej jako wzbogacającą i stymulującą; (4) uświadomienie własnej tożsamości kulturowej; (5) kształtowanie umiejętności rozwiązywania problemów związanych z uprzedze- niami, negatywnymi stereotypami i społeczną stygmatyzacją. Podobne cele edukacji wielokulturowej formułuje Mirosław Szymański [2000: 105], apelując o: „pozbywa- nie się poczucia wyższości kulturowej, dialog i negocjacje, wymianę wartości, zno- szenie barier, poszanowanie odmiennych sposobów życia, tolerancję, wyzbywanie się uprzedzeń i stereotypów etnicznych, przeciwstawianie się wszelkim formom kseno- fobii, dyskryminacji, rasizmu i wrogości wobec mniejszości”. Reasumując powyższe rozważania, można przyjąć, iż kompetencja wielokulturowa to przede wszystkim umiejętność efektywnej komunikacji z członkami różnych grup etnicznych w środowisku obcokulturowym realizowanej w języku grupy domi- nującej. To już nie tylko znajomość dwóch kultur – własnej i kraju języka docelowego, to także uwrażliwienie na inne współegzystujące w nim kultury. Wiedza związana z mniejszościami etnicznymi, z którymi będziemy wchodzić w interakcje poprzez wybrany język, służyć powinna zminimalizowaniu potencjalnych nieporozumień wy- nikających z ich odmiennych tradycji kulturowych.

3. Problematyka wielokulturowości w Niemczech – przykład mniejszości tureckiej

Mówiąc o społeczeństwie niemieckim nie można pominąć tematu jego wielokul- turowości. Jak wynika z danych Federalnego Instytutu Statystycznego w Wiesbaden [Statisisches… 2018: 47], w Niemczech żyje aktualnie ponad 10 mln obcokrajowców. Najliczniej reprezentowani są Turcy z liczbą ok. 1,5 mln osób2. Odrębność tej licz- nej grupy współtworzącej od ponad 50 lat społeczeństwo niemieckie wynika bądź ze specyfiki tożsamości narodowej, bądź podyktowana jest względami religijny- mi. Z danych opublikowanych przez Instytut Badań Opinii Publicznej Info GmbH/ Liljeberg Research International [2012] dotyczących modelu życia i wartości wy- znawanych przez mieszkającą w Niemczech społeczność Turków, wynika, iż 78% ankietowanych wyraża chęć „bezwzględnego zintegrowania się ze społeczeństwem niemieckim”. Jednocześnie 87% niemieckich Turków jest zdania, że Niemcy powinni

2 Jeśli jednak policzyć osoby pochodzenia tureckiego z podwójnym obywatelstwem, lub tylko z niemieckim paszportem, to jest to ok. 3 mln osób. Film fabularny jako narzędzie rozwijania kompetencji wielokulturowej… 211 szanować ich odrębność kulturową i przywiązanie do bardzo tradycyjnych wartości. W kwestii wartości rodzinnych są to ciągle aktualne normy męskości legitymujące przemoc, (przedmałżeńska) segregacja płci i rygorystycznie traktowana kwestia dzie- wictwa kobiet oraz ograniczenie ich praw zawodowych [por. Reimann 2012]3. Oprócz postaw otwartych na zrozumienie i integrację, pojawiają się w Niemczech coraz częściej tendencje negatywnego podejścia do zagadnień wielokulturowości i sprzeciwu wobec przyjmowania kolejnych imigrantów, zwłaszcza z państw muzuł- mańskich. Stąd też tak duży rezonans wywołała książka Thilo Sarrazina [2010] pod tytułem Deutschland schafft sich ab: Wie wir unser Land aufs Spiel setzen [Niemcy likwidują się same: Jak wystawiamy nasz kraj na ryzyko], która okazała się bestselle- rem wydawniczym. Autor zarzuca imigrantom z państw muzułmańskich, a w szcze- gólności właśnie Turkom, bardzo niski stopień integracji ze społeczeństwem niemieckim. Fundamentalizm, złe wykształcenie oraz przyzwyczajenie do życia ze świadczeń socjalnych to elementy wywołujące największe kontrowersje w społeczeństwie niemieckim. W tym kontekście nie bez znaczenia jest też sytuacja polityczna i społeczna w Turcji. Rząd turecki kształtujący w dużej mierze obraz islamu w Niemczech ulega coraz większej radykalizacji, co nie pozostaje bez wpływu na postawy niemieckich Turków. Jednym z przejawów tej radykalizacji jest marginalizowanie roli kobiet w życiu społecznym. Kobiety w Turcji coraz odważniej nie godzą się na łamanie prawa i ograniczanie ich wolności. Nie chcą żyć w kraju, w którym traktuje je się jak osoby drugiej kategorii. Wyrazicielkami tych dążeń są intelektualistki krytykujące turecką rzeczywi- stość. Z obawy przed represjami zmuszone są często opuścić kraj, czego przykładem są pisarki, takie jak mieszkające poza Turcją Elif Safak (ur. 1971), Ece Temelkuran (ur. 1973), czy uhonorowana niemieckim odpowiednikiem pokojowego Nobla Asli Erdogan (ur. 1967). W klimacie sprzeciwu wobec patriarchalnej moralności utrzyma- ny jest również debiut filmowy młodej turecko‑francuskiej reżyserki Deniz Gamze Ergüven (ur. 1978) pod tytułem Mustang, który w Niemczech stał się ważnym narzę- dziem edukacyjnym w kształceniu wielokulturowego społeczeństwa4.

4. Potencjał filmów fabularnych w integrowaniu treści kulturowych z nauczaniem i uczeniem się języka obcego

Wzrost zainteresowania kulturą audiowizualną stwarza doskonałą okazję, by wy- korzystać fabułę filmu fabularnego jako rodzaj konfrontacji z realną rzeczywistością pozaszkolną i poprzez to przygotować uczestnika procesu glottodydaktycznego do uczestnictwa w kulturze krajów języka docelowego. Wykorzystanie filmowych środ- ków wyrazu na zajęciach języka obcego dokonuje się na ogół w kontekście mniej

3 W bibliografii końcowej podany jest link do całości badania Instytutu Badań Opinii Publicznej, interpretując dane, powołuję się na artykuł w „Spiegel online” z 17.08.2012. 4 Próby dydaktyzacji filmu Mustang dotyczą takich przedmiotów jak etyka, religia, wychowanie obywatelskie czy język niemiecki. Film otrzymał znak „Prädikat: besonders wertvoll” [szczegól- nie wartościowy] i poprzez to jest „für den Unterricht empfohlen” [polecany na zajęcia szkolne]. 212 Barbara Widawska

lub bardziej oczywistych odwołań do konkretnych tematów, jak również do umiejęt- ności mówienia, rozumienia ze słuchu, czytania oraz pisania uczących się. Materiał filmowy wpływa na kształtowanie percepcji opartej na audiowizualnym mechanizmie odbiorczym. Uczestnicy kursu nakierowani są na łączne wydobywanie z napływają- cych informacji aspektów audialnych i wizualnych i na scalanie ich w spójną całość znaczeniową. Nie jest to zadanie łatwe, ale jak akcentuje Maryla Hopfinger [2003: 23‑24], proces ten ma ogromne znaczenie, gdyż „audiowizualny mechanizm odbior- czy ukierunkowuje postrzeganie świata, orientację w otoczeniu, artykulację kultury”. Odpowiedzialność za właściwe kierowanie procesem dydaktycznym i rozwojem kompetencji wielokulturowej uczących się zmusza do starannego wyboru środków dydaktycznych. Decydując się na wprowadzenie oryginalnych materiałów filmowych na studiach filologicznych, należy, jak wielokrotnie wskazywali autorzy projektów pracy z filmem [zob. Chudak 2004; Achtelik 2010; Jelonkiewicz 2008], po pierwsze – wybrać odpowiedni tytuł, kierując się przy tym stopniem zaawansowania językowe- go5 i zainteresowaniami studentów, po drugie – przygotować dobre materiały dydaktyczne oraz motywujące zadania, oraz po trzecie – przygotować pytania do dyskusji. Główny cel zdefiniowany w tytule niniejszego artykułu, jakim jest rozwijanie kompetencji wielokulturowej studentów, może być realizowany poprzez: • Aktywizację poznawczą odbiorcy (aspekt kognitywny) związaną ze zdobyciem nowej wiedzy. Zgodnie z paradygmatem teorii kognitywnej „widz przez cały czas trwania filmu traktuje go z pełną świadomością jako zadanie poznawcze, którego rozwiązaniem jest zrozumienie intencji bohaterów, motywów ich działania, akcji filmu oraz odnalezienie umiejscowionych w narracji kontekstów kulturowych czy społecznych” [Pisarek, Francuz 2007: 166]. • Aktywizację emocjonalną (aspekt afektywny) odwołującą się do umiejętności, wśród których można wyróżnić: prawidłowe rozumienie i odpowiednie zachowanie się w danej sytuacji, autorefleksję, umiejętność zmiany poglądów, zrozumienie innego sposobu pojmowania świata, zdolność do współczucia. Badacze zajmujący się odbiorem filmów fabularnych potwierdzają szczególną rolę fikcyjnych postaci jako elementu odpowiedzialnego za zbudowanie spójnej reprezenta- cji filmu. Identyfikacja jest warunkiem koniecznym do emocjonalnego przeżycia filmu, a co za tym idzie, do jego zrozumienia [por. Francuz 2002: 108‑109]. • Autorefleksję interkulturową związaną z wykształceniem postawy elastyczności, otwartości czy tolerancyjności oraz rozwój umiejętności poprawnego rozumienia zachowań w różnych kulturach w celu zapewnienia efektywnej komunikacji. Po- dejście interkulturowe, tak ważne w procesie dydaktycznym, musi dać odbiorcy także możliwość krytycznej analizy przedstawianej rzeczywistości i uczyć zdol- ności dystansowania się od wybiórczo przedstawianych problemów.

5 Na każdym poziomie językowym bardzo cennym elementem są napisy dialogowe oraz audiodeskrypcja, należałoby więc zwrócić na to szczególną uwagę przy wyborze filmu. Film fabularny jako narzędzie rozwijania kompetencji wielokulturowej… 213

• Rozwijanie zintegrowanych sprawności językowych w oparciu o model Richarda Kerna jako overt instruction [zob. Kern 2000: 133‑160; Widawska 2015]. Overt instruction to faza rozumiana jako aktywna interwencja nauczyciela w problemy językowe uczących się w celu zapewnienia zrozumienia tekstu, gdyż rozwój eks- plicytnej wiedzy językowej zawsze wymaga formalnej analizy materiału. Rozwój kompetencji leksykalnej, która w istocie rzeczy obejmuje zarówno znajomość słownictwa, jak i reguł gramatycznych, jest niezbędnym elementem rozumienia tekstu. Szczególną rolę pełnią w tym kontekście napisy dialogowe [zob. Gajek 2008]. Uczeń rozwija sprawność rozumienia tekstu słuchanego, a ponadto spraw- ność czytania ze zrozumieniem, poprzez łączenie napisów z odpowiednimi dialo- gami. Jednym z najnowszych i najprężniej rozwijających się rodzajów przekładu audiowizualnego jest audiodeskrypcja, specjalna narracja przeznaczona dla osób niewidomych i słabowidzących dodawana do filmów opisująca dźwiękiem świat wizualnych szczegółów [zob. Szarkowska, Wasylczyk 2014; Adamowicz‑Grzyb 2013]. Zadaniem audiodeskrypcji jest przekazanie obrazu za pomocą słów, tak, aby przedstawić widzom najważniejsze wydarzenia zachodzące między lub w trakcie dialogów. Ćwiczenia językowe z audiodeskrypcją rozwijają umiejęt- ności rozumienia informacji obrazowej i są rozszerzeniem często stosowanych w edukacji językowej zadań polegających na opisie obrazka.

5. Flim Mustang6 i jego potencjał w nauczaniu kulturowym

Deniz Gamze Ergüven, reżyserka i scenarzystka urodzona w 1978 roku w Anka- rze, dorastała jako córka dyplomaty we Francji i Stanach Zjednoczonych. To daje jej – jak sama mówi [zob. Arte… 2015] – możliwość swobodniejszego myślenia i pisania o tym, co dzieje się w Turcji. Studia reżyserskie ukończyła w 2008 roku w Paryżu w La fémis, najbardziej renomowanej Wyższej Szkole Filmowej we Francji. Film Mustang powstał w roku 2015 w koprodukcji francusko‑niemiecko‑tureckiej, a swoją premierę kinową miał w lutym 2016. W tym samym roku zdobył nomina- cję do Oscara w kategorii najlepszy film nieanglojęzyczny. Otrzymał kilka ważnych nagród europejskich7 i otworzył Ergüven drzwi do kariery światowej8, choć obok recenzji bardzo entuzjastycznych pojawiały się również głosy krytyki [zob. Kaim 2016]. Akcja filmu Ergüven rozgrywa się na tureckiej prowincji, gdzieś na wybrzeżu Morza Czarnego, 1000 km od Stambułu. Pierwsze sekwencje (1‑7 min) rozgrywają- ce się w upalny dzień zakończenia roku szkolnego pokazują pięć nastoletnich sióstr

6 Mustang, reż. Deniz Gamze Ergüven, Francja‑Turcja‑Niemcy, 2015, 97 min. 7 W latach 2015‑2016 nominacje do angielskiego Złotego Globu, francuskiego Césara i Oscara, nagrody sieci Europa Cinemas Label, Nagrody Parlamentu Europejskiego. 8 Pomimo emisji filmu również w polskiej telewizji, nazwisko reżyserki jest nieznane szerokiej publiczności. Ergüven weszła do grona znaczących reżyserów kina amerykańskiego. W roku 2018 współpracowała reżysersko z Agnieszką Holland w nowej amerykańskiej produkcji serialu The First. Misja na Marsa. 214 Barbara Widawska

podczas niewinnej „bitwy morskiej” rozgrywanej z kolegami szkolnymi. Malowni- cza, nadmorska sceneria tworzy bardzo plastyczne wrażenie nieokiełzanej wolności i młodzieńczej radości życia głównych bohaterek. Uczucie to potęguje piękna ścieżka dźwiękowa filmu z muzyką Warrena Ellisa. Kluczowa scena pierwszych sekwencji rozgrywa się w domu babci i wuja, sprawujących opiekę nad dziewczętami po tra- gicznej śmieci ich rodziców. Wbiegające do sieni roześmiane nastolatki zaskoczone zostają postawą babci, rozpoczynającej brutalne przesłuchanie wnuczek, które swoją beztroską zabawą wywołały oburzenie lokalnej społeczności. Ich zachowanie zostało uznane za urągające kobiecie, a tym samym za obrazę moralności. Kolejne sekwencje filmu (7‑40 min) ukazują cała lawinę drastycznych środków mających zmyć „hańbę” z dziewcząt, które prawie utraciły szanse na zamążpójście. Pierwszym z nich jest poświadczenie lekarza, iż trzy najstarsze siostry pozostają nadal dziewicami. Ergüven opowiada historię o presji społecznej związanej z moralnością kobiet i tradycyjnymi wartościami, których należy przestrzegać w życiu społecznym. Aby odzyskać utraconą „godność” dziewczęta zostają zamknięte w domu przekształ- cającym się powoli w twierdzę; okna i drzwi zostają zaryglowane, wokół domu po- wstaje wysoki mur. Zamiast dalszej nauki w szkole rozpoczyna się domowa edukacja kulinarna i obyczajowa, z której egzamin polega na jak najlepszym zaprezentowaniu się przed ewentualnym przyszłym kandydatem na męża i jego rodziną. Reżyserka wyraźnie krytykuje proceder „aranżowanych małżeństw” dziewcząt poniżej 18 roku. Pomimo że zabrania tego prawo w Turcji, to na prowincji jest to bardzo powszechna praktyka. Patriarchalny system sprawowania władzy nad kobietami, jednoznaczne przypisanie kobiecie ról społecznych, bycia matką i żoną, zderza się z dążeniami do emancypacji i wolności młodej generacji. Szczególnym uosobieniem tych dążeń jest najmłodsza z bohaterek Lale, która jako pierwsza buntuje się przeciwko nowej sytuacji, w jakiej znalazły się wszystkie siostry. Widz zostaje zaskoczony determinacją oporu Lale ratującej nie tylko swoją wolność, ale także Nur, niewiele starszej siostry, już prawie stojącej na przymusowym ślubnym kobiercu. Historia opowiedziana z perspektywy najmłodszej z sióstr uświadamia nam, iż pogwałcenie prawa do wolności osobistej włącza naturalne odruchy buntu postrzeganego początkowo jako dziecięcy upór, lecz w miarę rozwoju tragicznych zdarzeń – jako jedyna możliwość uwolnienia się spod despotycznej władzy rodziny. Ucieczka Lale i Nur z „domu‑twierdzy” do Stambułu, który poprzez swoje położenie geograficzne jest miastem otwartym i wielokulturowym, pozostawia wiele pytań, prowokujących widza do głębszej dyskusji nad obejrzanym materiałem filmowym.

6. Propozycja dydaktyzacji

W poszukiwaniu nowych rozwiązań łączenia treści językowych i kulturowych w procesie akwizycji języka niemieckiego przeprowadzony został pilotażowy projekt pracy z filmem fabularnym. Próba dydaktyzacji filmu Mustang skierowana była do studentów II roku filologii germańskiej (SPS) oraz I roku filologii angielskiej (SDS, lektorat) Akademii Pomorskiej w Słupsku w ramach praktycznej nauki języka nie- Film fabularny jako narzędzie rozwijania kompetencji wielokulturowej… 215

mieckiego na średniozaawansowanym poziomie biegłości językowej (B1+) w roku akademickim 2017/18. W zajęciach zaplanowanych na 3 jednostki lekcyjne, trwa- jące po 90 minut brali udział również studenci z wymiany Erasmus+ (w tym studenci z Turcji) oraz studenci wymiany semestralnej z Ukrainy. Opis poszczególnych kroków metodycznych jest ogólnym schematem, w zależności od grupy ulegał on różnym modyfikacjom. Z uwagi na ograniczenia objętościowe niniejszego tekstu po- przestajemy na egzemplifikacjach fragmentarycznych i wybiórczych prezentowanych sekwencji pracy z materiałem filmowym. Niemniej dają one wgląd, w jaki sposób kształcona jest kompetencja wielokulturowa studentów. Przed prezentacją filmu następuje wprowadzenie odbiorców w jego tematykę poprzez następujące zadania: Geben Sie in eine Internetsuchmaschine den Suchbe- griff „Frauen in der Türkei“ ein. Welches Bild ergibt die Suche? / Sehen Sie sich die DVD‑Cover des Filmes und berichten Sie, welche Assoziationen das Bild bei Ihnen erweckt. Welche Begriffe fallen Ihnen zum FilmtitelMustang ein? Schreiben Sie diese ganz spontan auf ein Blatt. Auf wen könnte sich diese Bezeichnung beziehen? [Proszę wpisać w wyszukiwarce internetowej hasło „Kobiety w Turcji”. Jaki obraz wyłania się z tekstów internetowych? Proszę obejrzeć okładkę filmu DVD i powiedzieć, jakie wywołuje skojarzenia. Proszę zapisać spontanicznie pojęcia kojarzone ze słowem „mustang”. Do kogo może się ono odnosić?] Krótka analiza teksów internetowych dotyczących życia kobiet w Turcji oraz dyskusja nad okładką płyty DVD wprowadza studentów w tematykę filmu. Aktywizację wiedzy oraz pobudzenie wyobraźni stu- dentów mogą stymulować kolejne pytania: Was wissen Sie über die türkische Kultur? Was denken Polen über Türken und Türken über Polen? Was denken Deutsche über Türken und Türken über Deutsche? Kennen Sie Situationen, in denen es kulturelle Unterschiede und interkulturelle Missverständnisse gibt? [Co wiedzą Państwo o kulturze tureckiej? Co myślą Polacy o Turkach i Turcy o Polakach? Co myślą Niemcy o Turkach i Turcy o Niemcach? Czy znają Państwo sytuacje, w których występują różnice i nieporozumienia kulturowe?]. Kolejnym krokiem przed prezentacją materiału filmowego jest zapoznanie odbiorcy z postacią reżyserki Deniz Gamze Ergüven w krótkim, 13 minutowym wywiadzie [Arte… 2015] poruszającym temat roli kobiet w społeczeństwie tureckim. Poprzez pytania: Wovon spricht die Regisseurin im Interview? Inwieweit ist Mustang biogra- fisch? [O czym mówi reżyserka w wywiadzie? W jakim stopniu autobiograficzny jest Mustang?] budujemy więź emocjonalną między twórcą, dziełem a odbiorcą. Napisy dialogowe w wywiadzie umożliwiają uczącym się robienie notatek oraz dyskusję sty- mulowaną pytaniami: Was versteht man unter einer Zwangsheirat oder einer arran- gierten Ehe? In welchen Ländern oder Kulturkreisen kommen Zwangsverheiratungen vor? [Co rozumiemy poprzez wymuszone lub aranżowane małżeństwo? W jakich krajach lub kulturach dochodzi do przymusowych małżeństw?]. Prezentacji pierwszej sekwencji filmu (1–7 min) towarzyszą następujące pytania: Wie empfinden Sie das Verhalten der Mädchen? Wie wurde dieses Verhalten von den Dorfbewohnern empfunden? Was wirft die Großmutter ihren Enkelinnen vor? Wo- vor hat die Großmutter Angst? [Jak postrzegają Państwo zachowanie dziewcząt? Jak 216 Barbara Widawska to zachowanie postrzegają mieszkańcy wsi? Co zarzuca babcia swoim wnuczkom? Przed czym ma obawy?] Wybór jednej z bohaterek i próba jej charakterystyki (Ar- beitsblatt 1) ma na celu utrzymanie koncentracji związanej z aktywizacją poznawczą oraz rozwijaniem zintegrowanych sprawności językowych. Arbeitsblatt 1 Wählen Sie in Kleingruppen eine der fünf Protagonistinnen aus, und machen Sie während des Films Notizen zu ihren Charakteristika und Besonderheiten [Proszę wybrać w małych grupach jedną z bohaterek i robić notatki podczas filmu dotyczące jej osoby] LALE NUR ECE SELMA SONAY Äußeres [wygląd] Charakterzüge [cechy charakteru] Hobby [zainteresowania] Lebenseinstellung [postawa życiowa]

Prezentację drugiej sekwencji filmu (11–26 min) otwiera pytanie: Was bedeuten die Worte von Lale: „Unsere Großmutter fängt an, uns im Dorf vorzuführen“? [Co oznaczają słowa Lale: „Nasza babcia zaczyna nas oprowadzać po wiosce”?]. W na- wiązaniu do oglądanej sekwencji filmu następuje krótka faza wyjaśnień nauczyciela (overt instruction) związanych ze strukturami gramatycznym: (1) Formy strony biernej: Die Fenster werden vergittert, die Schutzmauer wird erhöht, die Türen werden abgeschlossen, usw. (2) Zdania dopełnieniowe: Was wird von den Mädchen erwartet? Es wird erwartet, dass sie kochen, putzen und sich anständig verhalten. Trzecia sekwencja filmu (26–50 min) związana jest z tematem przewodnim zajęć Zwangsheirat in der türkischen Gesellschaft [Wymuszone małżeństwa w społeczeń- stwie tureckim]. W scenach aranżowanych spotkań kandydatów na mężów oraz scenach weselnych sióstr wydawanych za mąż odnajdujemy wiele aspektów budzących autorefleksję kulturową uczestników procesu dydaktycznego stymulowaną dodatkowo pytaniami: Welches Verhaltenskodex herrscht in der türkischen Gesellschaft? Warum akzeptieren die Frauen die Entscheidungsgewalt der Männer? Welches Verhaltensko- dex herrscht in unserer Gesellschaft? Sammeln Sie die Argumente für ein traditionel- les versus ein modernes weibliches Rollenbild [Jaki kodeks postępowania obowiązuje w społeczeństwie tureckim? Dlaczego kobiety akceptują władzę mężczyzn? Jaki kodeks postępowania obowiązuje w naszym społeczeństwie? Proszę zebrać argumenty przemawiające za tradycyjnym i nowoczesnym pojmowaniem roli kobiet]. W przypadku pogłębionej pracy z materiałem filmowym konieczne jest ponowne obejrzenie wybranych sekwencji. W zależności od grupy docelowej, poziomu i / lub zainteresowań osób uczących się, można przeprowadzić następujące przykładowe typy ćwiczeń i zadań: (1) opisanie przypuszczalnego ciągu dalszego obejrzanej koń- cowej sekwencji filmu, (2) praca z listą pytań (Fragebogen, Check‑Liste) dotyczących wydarzeń, faktów lub osób związanych z akcją filmu, (3) rekonstrukcja ustna: ucznio- Film fabularny jako narzędzie rozwijania kompetencji wielokulturowej… 217 wie są podzieleni na grupy: każda grupa koncentruje się na jednej sekwencji, studenci opisują zatrzymane kadry filmu, (4) pisanie ogłoszenia o projekcji filmu, (5) opraco- wanie recenzji obejrzanego materiału lub ustosunkowanie się do pozytywnych oraz negatywnych komentarzy, (6) dyskusja w formie „okrągłego stołu” z moderowanymi i symulowanymi rolami. Pytania końcowe: Woran äußert der Film Kritik? Inwiefern haben sich Ihre Erwartungen an den Film erfüllt? Hat sich Ihre Meinung über die Position der Frauen in der Türkei verändert? Was erwarten Sie von Ihrem Leben? [Krytykę jakich zjawisk wyraża film? W jakim stopniu spełniły się Państwa ocze- kiwania dotyczące filmu? Czy zmieniło się Państwa zdanie na temat pozycji kobiet w Turcji? Czego oczekują Państwo od swojego życia?] odgrywają istotną rolę w procesie wzmacniania poczucia własnej tożsamości kulturowej uczestników projektu.

7. Wnioski

Umiejętność radzenia sobie w sytuacji kontaktu z przedstawicielami innej wspól- noty kulturowej to kompetencja, której nieodzownym elementem staje się znajomość norm, wartości, preferowanych postaw itp., wynikających z odmienności kulturowej uczestników procesu komunikacyjnego. Jak potwierdza powyższy przykład, to właśnie w procesie akwizycji języka obcego powinno dochodzić do odkrywania obcej, ale również własnej tożsamości kulturowej uczących się. Do zebrania danych z opisanego projektu pilotażowego zastosowano metodę obserwacji uczestniczącej polegającej na rejestrowaniu działań językowych, reakcji na poszczególne sekwencje filmowe oraz interakcji uczestników9. Metoda ta miała spełnić w założeniu funkcję diagnostyczną. W wyniku pierwszych obserwacji towarzyszących recepcji filmu Mustang mo- żemy założyć, iż spełnił on swoją rolę w kształceniu kompetencji wielokulturowej studentów. Uczestnicy zajęć mieli sposobność aktualizacji swojej wiedzy poprzez interakcje oraz spojrzenie na problem z perspektywy przedstawicieli różnych systemów kulturowych. Reasumując wstępne rozważania nad celami osiągniętymi w pracy z filmem Mustang w odniesieniu do kształcenia kompetencji wielokulturowej przyszłych filologów, należy stwierdzić, że posiada on ogromny potencjał dydaktyczny w nastę- pujących aspektach: 1. Wymiar kognitywny związany z wysiłkiem poznawczym niezbędnym do zrozumienia przekazu filmowego koncentrował się w dużej mierze na obserwacji zachowań bohaterów. Aby zrozumieć historię opowiedzianą w Mustangu, nie potrzebna była wcześniejsza wiedza polityczna czy historyczna, co w znacznej mierze ułatwiło studentom obcojęzyczną recepcję. Odwołanie się do uniwersal- nych wartości, takich jak: prawo do własnych wyborów życiowych, wolości, god- ności, równości czy niezgody na przemoc stało się kanwą do budowania sytuacji komunikacyjnych. Wiedza o życiu społeczeństwa tureckiego na prowincji, jego

9 Ze względu na niewielką liczebność studentów w grupach (10‑12 osób) możliwe było zastosowanie we wstępnej fazie projektu metody obserwacji uczestniczącej. 218 Barbara Widawska

systemie wartości, normach społecznie akceptowanych oraz nieakceptowalnych, zrozumienie kontekstu kulturowego podziału ról społecznych, rola rodziców w życiu zarówno dziewcząt, jak i chłopców staje się bardzo istotna w środowi- sku obcokulturowym. Poznanie i zrozumienie przez uczących się mechanizmów zachowań uwarunkowanych kulturowo i często przenoszonych wraz z falą emigracji do kraju społeczeństwa języka docelowego stanowiło ważny aspekt po- znawczy projektu.

2. Wymiar afektywny osiągnięty został w dużej mierze poprzez umiejscowienie działania językowego w kontekście społeczno‑kulturowym, autentyczny materiał oraz wyrażanie emocji w języku obcym. Studenci uświadomili sobie fakt, iż róż- nice kulturowe mogą stać się potencjalnym źródłem konfliktów, i docenili wagę umiejętności akceptacji rozumienia innego sposobu pojmowania świata, zdolno- ści do współczucia, otwartości oraz tolerancyjności.

3. Autorefleksja interkulturowa następowała poprzez aktywne pozyskiwanie i prze- twarzanie informacji oraz dotychczasową wiedzę i doświadczenia osobiste stu- dentów. Poprzez zadania realizowane w toku zajęć nastąpiło uwrażliwienie na obserwację obcokulturowej rzeczywistości oraz rozwijanie ważnej umiejętności postrzegania jej z różnych punktów widzenia, gdyż jak mówi sama reżyserka filmu Mustang: „Turcja jest jednak rozległym i kontrastującym krajem, cho- ciaż w niektórych rejonach dochodzi do honorowych zabójstw i przymusowych małżeństw, nie jest to ogólna zasada” [Riousse 2015]. Studenci zwrócili w tym kontekście uwagę na wątek Yacina, postaci męskiej, która ostatecznie pomaga Lale i Nur zdobyć wolność. Materiał filmowy uzmysłowił studentom, iż pomimo różnic kulturowych w wychowaniu, pewne wartości pozostają uniwersalne, co stanowi fundament zaistnienia dialogu międzykulturowego.

4. Postulowane w glottodydaktyce podejście zadaniowe oraz integrowanie spraw- ności językowych wspomagane poprzez bodźce wzrokowe i słuchowe pełniło przede wszystkim ogromną rolę motywacyjną do nauki języka obcego. Bardzo efektywna i pomocna okazała się praca z wykorzystaniem napisów dialogowych oraz audiodeskrypcji w postaci komentarzy głównej bohaterki. Poznawanie nowego słownictwa i jego aktywne przyswajanie w konkretnym kontekście spo- łeczno‑kulturowym umożliwiało autentyczną komunikację, choć również uzmy- słowiło uczącym się konieczność poszerzania swoich umiejętności leksykalnych. Studenci ocenili zajęcia jako ciekawe i stymulujące do nauki. Zaskoczeniem było, zwłaszcza dla studentów anglistyki, iż pomimo przekonania o niskim poziomie włas- nej znajomości języka niemieckiego, doskonale rozumieli sceny dialogowe filmu. Obraz towarzyszący dźwiękowi, mimika i gestykulacja osób mówiących były do- datkowymi elementami ułatwiającymi zrozumienie również uczniom średniozaawan- sowanym czy też nawet początkującym. Prosty język, krótkie zdania w długo wizu- alizowanych dialogach i napisy dialogowe znacznie ułatwiały zdaniem uczących się zrozumienie oraz aktywne poszerzanie leksyki. Problemy zgłaszane przez studentów Film fabularny jako narzędzie rozwijania kompetencji wielokulturowej… 219 to zbyt częste pauzy podczas projekcji filmu (zatrzymanie obrazu np. w celu zrobie- nia notatek) wpływające na trudności z utrzymaniem koncentracji i zainteresowania dalszym przebiegiem akcji. Najczęściej wyrażane opinie o samym filmie to, iż jest on w pełni zrozumiały dla odbiorcy spoza tureckiego kręgu kulturowego, wzbudza emocje oraz wzbogaca ogólną wiedzę o świecie. Reasumując powyższe rozważania, należy stwierdzić, iż film fabularny może być doskonałym narzędziem budowania wiedzy o świecie oraz kształcenia szeroko pojętej kompetencji wielokulturowej w globalnym nauczaniu języka obcego. Na pytanie, czy można nauczyć się komunikowania interkulturowego/wielokulturowego i nabyć z tym związane kompetencje, należałoby odpowiedzieć, iż jest to możliwe tylko dzięki realizacji koncepcji uczenia się przez całe życie oraz zbierania własnych doświadczeń w porozumiewaniu się z przedstawicielami innego kręgu społeczno‑kulturowego.

Bibliografia

Achtelik A., 2010, Kolekcja – rzecz o spotkaniu z kulturą polską, [w:] Sztuka i rze- miosło. Nauczyć Polski i polskiego 2, red. A. Achtelik, M. Kity, J. Tambor, Katowice, s. 171‑178. Adamowicz‑Grzyb G., 2013, Tłumaczenia filmowe w praktyce, Warszawa. Arte Interview mit Regisseurin Deniz Gamze Ergüven, 2015, Mustang: Begegnung mit Deniz Gamze Ergüven von Olivier Père, Francja. Badstübner‑Kizik C., 2014, Sprache – Literatur – Kultur? Zu den Chancen eines didak- tischen Brückenschlages, [w:] Literatur in Deutsch als Fremdsprache und internatio- naler Germanistik. Konzepte, Themen, Forschungsperspektiven, red. C. Altmayer i in., Tübingen, s. 75‑85. Burzyńska‑Kamieniecka A., 2014, Punkt widzenia, perspektywa, obraz świata a nauczanie kultury polskiej cudzoziemców, [w:] 40 lat wrocławskiej glottodydaktyki polonisty- cznej: Teoria i praktyka, red. A. Dąbrowska, U. Dobesz, Wrocław, s. 385‑395. Chudak S., 2004, Die Schwarzfahrer, Lola rennt, Good Bye Lenin!...Zastosowanie materi- ałów audiowizualnych na lekcji języka niemieckiego (możliwości – problemy – propozycje), „Języki Obce w Szkole”, nr 5, s. 40‑49. Francuz P., 2002, Rozumienie przekazu telewizyjnego, Lublin. Gajek E., 2008, Edukacyjne znaczenie napisów w tekście audiowizualnym, „Przekłada- niec”, nr 1 (20), s. 106‑114. Golka M., 2010, Imiona wielokulturowości, Warszawa. Hopfinger M., 2003,Doświadczenia audiowizualne – o mediach w kulturze współczesnej, Warszawa. INFO GmbH/Liljeberg Research International, 2012, Deutsch‑Türkische Lebens‑ und Wertewelten 2012. Ergebnisbericht zu einer repräsentativen Befragung von Türken in Deutschland, https://d171.keyingress.de/multimedia/document/6.pdf (1.06.2019). Jaroszewska A., 2010, O kompetencji nauczania w wymiarze międzykulturowym, [w:] Kompetencja interkulturowa w teorii i praktyce edukacyjnej, red. M. Mackiewicz, Po- znań, s. 47‑53. 220 Barbara Widawska

Jelonkiewicz M., 2008, Film jako tekst kultury w komunikacji interkulturowej (wykorzystanie filmów w nauczaniu cudzoziemców wiedzy o Polsce i jej kulturze), „Postscrip- tum Polonistyczne”, nr 2, s. 177‑185. Kaim A. Ayşen, 2016, Gorzki smak wolności. Recenzja filmu „Mustang” Deniz Gamze Ergüven, „Kultura liberalna”, nr 380, (16/2016). Kern R., 2000, Literacy and language teaching, Oxford. Lewicki C., Cichowska M., 2013, Wprowadzenie, [w:] Wyzwania edukacji wielokulturowej, „Dyskurs Pedagogiczny”, t. 9, s. 7-13. Mackiewicz M., 2010, Wstęp, [w:] Kompetencja interkulturowa w teorii i praktyce edukacyjnej, red. M. Mackiewicz, Poznań, s. 7‑9. Mihułka K., 2016, Koncepcje kultury a nauczanie i uczenie się języków obcych – zarys teoretyczny, „Neofilolog”, nr 47/1, s. 21‑35. Myczko K., 2005, Kompetencja interkulturowa jako cel kształcenia językowego, [w:] Dy- daktyka języków obcych a kompetencja kulturowa i komunikacyjna, red. M. Mackie- wicz, Poznań, s. 27‑35. Nikitorowicz J., 2000, Młodzież pogranicza kulturowego Polski, Białorusi i Ukrainy wobec integracji europejskiej, Białystok. Pisarek J., Francuz P., 2007, Poznawcze i emocjonalne zaangażowanie widza w film fabularny w zależności od typu bohatera, [w:] Psychologiczne aspekty komunikacji audio- wizualnej, red. P. Francuz, Lublin, s. 165‑188. Reimann A., 2012, Umfrage: Viele Deutsch‑Türken fühlen sich in Deutschland nicht zu Hause, „Spiegel online” z dnia 17.08.2012, http://www.spiegel.de/politik/deutschland/studie‑zu‑deutsch‑tuerken‑integrationswillen‑steigt‑religiositaet‑auch‑a‑850429 (1.06.2019). Riousse L., 2015, 4 questions à Deniz Gamze Ergüven, réalisatrice de Mustang, „Ciné- ma” z dnia 17.06.2015, http://cheekmagazine.fr/culture/4‑questions‑deniz‑gamze‑er- guven‑realisatrice‑mustang/. Sarrazin T., 2010, Deutschland schafft sich ab: Wie wir unser Land aufs Spiel setzen, München. Szarkowska A., Wasylczyk P., 2014, Audiodeskrypcja autorska, „Przekładaniec”, nr. 28, s. 48-62. Szerląg A., 2005, Fenomenologia obcego i jej reperkusje dla edukacji międzykulturo- wej, [w:] Wielokulturowość – międzykulturowość obszarami edukacji odniesień, red. A. Szerląg, Kraków, s. 141‑154. Szymański M.S., 2000, Od pedagogiki dla cudzoziemców do pedagogiki międzykulturo- wej w Republice Federalnej Niemiec – czyli modernizm i postmodernizm, [w:] Eduka- cja w świecie współczesnym, wybór tekstów z pedagogiki porównawczej wraz z przewodnikiem bibliograficznym i przewodnikiem internetowym, red. R. Leppert, Kraków. Statistisches Jahrbuch Deutschland 2018, Wiesbaden, https://www.destatis.de/DE/ Publikationen/StatistischesJahrbuch/Bevoelkerung.pdf?__blob=publicationFile (10.11.2018). Widawska B., 2015, Gedächtnis – Geschichte – Literatur. Zum literarischen Umgang mit der Zeitgeschichte. Ein integratives Konzept für den DaF‑Unterricht im Germanistik- studium in Polen, Hamburg. Film fabularny jako narzędzie rozwijania kompetencji wielokulturowej… 221

Summary

Feature film as an educational tool in developing multicultural communication skills: The issue of the Turkish minority in Germany

The goal of this paper is to stress the increasing importance of multicultural aspects in language education. Acquisition and development of multicultural competence must be a natural component of language teaching. This paper focuses on multiculturalism in German‑speaking countries, especially on the Turkish minority in Germany. It aims at finding an answer to the question how the plot of a feature movie may be used not only as language training material, but also as a source of culture specific information about a multicultural community.

Key words: multiculturalism, multicultural competence, globalization of culture, feature film, foreign languages teaching

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 223‑238 2019

ISSN 2083‑5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.307

Received: 7.06.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Венеция как мост между различными культурами

Ольга Ладохина ORCID: 0000-0002-0682-7602

МГПУ Москва Россия [email protected]

Ключевые слова: жанр, метафизика, поэтика, филология, миф

За многие века Венеция стала местом встречи разнообразных культур, точ- кой соприкосновения традиций Запада и Востока. До IX века Венеция, находясь в составе Византийской империи, впитала в себя все византийское: романский стиль в архитектуре, пышную декоративность в искусстве, орнаментальность и обилие золота в убранстве. Благодаря уникальному географическому положе- нию между Западом и Востоком, интенсивным торговым связям, обогащению за счет Крестовых походов, город на воде постепенно накапливал несметные сокровища как материальные, так и духовные. Переосмысливая на свой лад гу- манистические веяния европейского Ренессанса, художники Венеции отдали предпочтение в своих произведениях разнообразной цветовой гамме, передаче фактур изысканных тканей, украшений и убранств. Стиль венецианской школы характеризуется общим настроем созерцательности, мягкости, передачей тон- ких эмоциональных состояний. Именно этим стилем восхищаются многочисленные современные гости Венеции. Но не только этим. Автор «Музея воды» Д. Бавильский подчеркива- ет насыщенность венецианской культуры мировым художественным опытом: «Умствование многократно сильнее реальных впечатлений, легко выдуваемых из сознания; а вот мысленные образы, подобно сорнякам на грядках, дают цеп- кие корни. Тем более если из арсенала мировых культур заимствуешь самый сверхплотный слиток чужого опыта. В готовом виде [Бавильский 2016: 7]. Эта высокая оценка венецианской сокровищницы образцов прекрасного не отрица- ет и трезвого, даже ироничного, взгляда на современные реалии города на воде: 224 Ольга Ладохина

Подобно любому курорту или поп‑исполнителю, Венеция мгновенно адаптирует к собственным нуждам весь мировой репертуар, набор мод и стилей, взбалтывая и смешивая в своих пределах коктейль из культурных осколков. От великого до смешного в этом городе уже даже не один шаг, чаще всего все это: и гремучее, и святое, высокое и низменное, какое угодно с каким угодно – сосуществует в од- ном флаконе, неразлейвода [Бавильский 2016: 140].

Но ирония иронией, Венеция действительно является уникальным местом встречи культур. В музеях и храмах можно увидеть шедевры мировой живописи, отчетливо прослеживается и влияние венецианских мастеров на развитие худо- жественных школ других стран. Кроме того, на проводимой в Венеции один раз в два года Биеннале современного искусства можно познакомиться с лучшими его образцами. Рассказывая о фреске «Мадонна» работы Тинторенно в церкви Санта‑Мария дель Джильо, автор «Музея воды» отмечает, что рядом можно увидеть картину Рубенса, авторство которого, впрочем, оспаривается. Продолжая повествование, писатель делает небольшой экскурс на тему, в каких местах города можно по- смотреть работы выдающихся мастеров Европы и России:

С другой стороны, это единственный Рубенс в Венеции, а каждый уважающий себя город должен обладать всем набором интернациональной классики. Так, за Ван Дейком нужно идти в Сан‑Дзаккария, за Дюрером и Мемлингом – в Акаде- мию. Босх висит, когда не гастролирует, в палаццо Гримани, а Ван Эйк и Гуго ванн дер Гус – в Музее Коррера. Про русских художников (за исключением Кан- динского, Малевича, Лисицкого и Шагала у Пегги Гуггенхайм) мне ничего не из- вестно. Говорят, в армянском монастыре на острове Сан‑Ладзаро‑дельи‑Армени, куда постоянно наведывался Байрон, есть Айвазовский. Православные иконы не в счет [Бавильский 2016: 151].

В эпизоде, повествующем о картинах Тинторетто в Скуола Гранде ди Сан‑Рокко, Д. Бавильский замечает определенное сходство стилей венецианско- го художника XVI века и французских мастеров девятнадцатого столетия, при- надлежащих к барбизонской школе живописи:

Здесь «всего» шесть больших полотнищ с «Благовещением», «Бегством в Египет» и «Успением Богоматери», которым дневной свет добавляет неоэиданной эффек- тивности простоты, но я сосредоточился не на них, а на двух парных портретах, засунутых в самый дальний от входа угол. Это «Мария Магдалина» и «Мария Египетская», взятые без какой‑либо композиционной преувеличенности, в узком вертикальном формате. Лишь одинокая фигурка, окруженная ласковым светом (Магдалина сидит лицом к нам, Мария Египетская – спиной, и складки ее одея- ния рифмуются с пробегающим мимо водоемом), инструктированная в фосфо- ресцирующий пейзаж. Кажется, две эти работы (самые, вероятно, последние из цикла, украшающего Сан‑Рокко) написаны за шаг до барбизонцев. Ну и всего, что за ними последует [Бавильский 2016: 117]. Венеция как мост между различными культурами 225

Весьма непривычны (но они подкреплены вполне логичными аргументами) рассуждения писателя о близости венецианской эстетики и социалистической мечте о «Городе Солнца». Вот они:

Я не случайно начал дорогу в Венецию с урока литературы в советской школе: меня давно не покидает мысль, что венецианское искусство весьма близко к соци- алистическому утопизму. Дело даже не в том, что оно из него выросло и похоже на матрицу как на двоюродного потомка, но в особом наборе функций. Во‑пер- вых, визуализировать утопию. Примерно так советский человек смотрел и вос- принимал кинематографические фрески типа «Свинарка и пастух», «Кубанских казаков» или «Волги‑Волги», прекрасно осознавая невозможность, неуместность изображенного в жизни, но и одновременно вовлекался в них как в начало пре- образования «реала». Во‑вторых, следствием визуализации важно было создать внутри сознания советского человека центр опережения, под который, вольно или невольно, подстраивается и подтягивается весь прочий эквалайзер воспри- ятия действительности. В‑третьих, венецианское искусство яркостью своей и сочностью, эффектами и праздничным настроением восполняет сущностную нехватку не очень уж яркой и разнообразной жизни внутри города, все еще живу- щего по средневековым лекалам [Бавильский 2016: 279].

Далее доводы Д. Бавильского касаются темы невысокого, как он считает, уровня зрительной немонотонности города:

Ведь если ходить по улицам Венеции, с толстыми стенами, маленькими окнами и узкими проходами, особенно подальше от центра и туристических троп, осо- бенного визуального разнообразия не замечается. Конечно. Венеция беспреце- дентна благородным изяществом ландшафта: каналами, бликами воды, меланхо- лическими перспективами, явлениями небесных перемен, – однако все это, тоже ведь сотворенное человеком, существует, тем не менее, как бы вне этой самой сотворенности, как будто бы природный объект и вещь‑в‑себе [Бавильский 2016: 279, 280].

Используя вышеприведенный посыл, автор венецианского дневника перехо- дит к четвертому, последнему аргументу своей гипотезы:

Но, попадая даже в самую скромную церковь или тем более в парадные покои госучреждений, едва ли не буквально впечатываешься в фейерверк живописи и скульптуры исключительной силы воздействия, превышающих любые поро- ги человеческих потребностей. Серость и сырость уступают место головокру- жительной и, видимо, терапевтической красоте. В‑четвертых, компенсируя сущ- ностную нехватку, подобно никотину или наркотику, венецианское искусство вплетается в обмен общественных и экзистенциальных веществ, подменяя собой несуществующие сущности [Бавильский 2016: 280].

Завершая свои рассуждения о чертах венецианского утопизма, Д. Бавиль- ский пишет о сознательной непрекращающейся практике создания мифологи- ческих образов этого города: 226 Ольга Ладохина

Один мой однокашник, умудренный ранним житейским опытом, был убежден в том, что о любви поют так много песен и сочиняют так много книг потому‑де, что никакой любви не существует. Или же она в этом мире так мала, что невоз- можна без идеологических подпорок и постоянных напоминаний о собственном первородстве. Разумеется, важно прославлять победы Светлейшей на суше и на море, воспевать дожей и нобилей, а также формировать у «гостей столицы» по- зитивный образ древнейшей и могущественной. Но еще более существенна еже- дневная, и чаще всего незаметная, работа визуальных легенд и мифов, соединяю- щаяся с сознанием повседневным и бытовым [Бавильский 2016: 280].

При этом писатель подчеркивает, что дело еще в исторически сложившемся ущемлении прав граждан Венеции:

Притом, что государство всячески ограничивало личные свободы граждан, впол- не логично рассуждая, что это человек нужен государству – в качестве колесика или винтика бесперебойно работающей махины, – а не государство – человеку. Как известно, возрождение с его гуманистическими идеалами в Венецию пришло с большим и показательным запозданием [Бавильский 2016: 280, 281].

В современной Венеции основным местом встречи разнообразных культур и художественных течений стала Биеннале, история которой восходит к 1894 году. Автор «Музея воды» пишет о своих впечатлениях от первого посещения в 1997 году этого грандиозного выставочного проекта:

Сейчас, двадцать лет спустя, я бы хотел восстановить маршрут того дня, проло- женный чрез чрево Дорсодуро и Мост академии, мимо чудес Сан‑Марко, вдоль Славянской набережной – к садам Жиардини, где тогда проходила Биеннале со- временного искусства, но вряд ли смогу. Да, там же как раз проходит Биенна- ле, и этот поверхностный информационный повод затмевает весь прочий город, воспринимаемый сугубо вприкуску. Нужно учитывать, что для 1997‑го Венеци- я‑на‑отшибе сама по себе является деликатесом и деликатной редкостью, а уж современное искусство внутри нее – изысканный подарок судьбы уже даже не в квадрате, но в кубе. Поскольку Биеннале воспринимается уральским парень- ком невиданным «чемпионатом мира», собирающим все самое интересное, яркое, терпкое, острое. Знаменитое [Бавильский 2016: 19].

В 2013 году программа Биннале показалась Д. Бавильскому еще более насы- щенной

Главный кураторский проект Арсенала и всей остальной Биеннале – «Энцикло- педический дворец», собранный Массилиано Джони с особым тщанием: проход- ных объектов здесь минимум, все со смыслом и значением, нарастающим от зала к залу. Скульптуры становятся все предметнее, инсталляции – все заковыристее и остроумнее. Другое дело, что залов этих – десятки. Мозг перестает восприни- мать художественную и метафорически насыщенную информацию еще в садах, сюда доползаешь обескровленным и обезвоженным. Так что местный куст выста- вок (а есть ведь еще Грузия и Китай, все тот же Ватикан и рядышком с ним Арген- Венеция как мост между различными культурами 227

тина, собственно итальянский павильон и пара‑другая коммерческих выставок, связанных со стеклом и чем‑то, чем‑то еще) придавливает восприятие мраморной плитой [Бавильский 2016: 245].

Ироничный тон сменяется озабоченным, когда писатель отмечает определен- ную закостенелость концепций многоликого вернисажа:

Сейчас много пишут о кризисе кинофестивалей, так вот Биеннале – несмотря на то, что, в отличие от кинофестов, выставляет единичные вещи, – погрязла в еще большей проблематичности: информации становится все больше, и все больше художников, стран, течений. Явлений, стремлений – нужны, вероятно, новые под- ходы. Может быть, менее насыщенные, менее абстрактно сформулированные? А то устроители смотров‑конкурсов подобного рода любят завернуть нечто воз- вышенно‑пафосное ни о чем… Иначе в садах Джардини и в Арсенале мы получа- ем «дубль‑Венецию», «Venice‑штрих» – переполненный «сокровищами» и «тва- рями» ковчег, на котором есть место всем, кроме меня [Бавильский 2016: 247].

Но Биеннале – не единственное место, где гости Венеции могут познако- миться с актуальным искусством. Одно из лучших здесь, как считает автор «Му- зея воды», – выставочная коллекция в музее Пегги Гуггенхайм:

Когда‑то коллекция Пегги была непререкаемым мейстримом – теперь гуггенхай- мовская обитель превратилась в подобие уже даже не гостиной, но кухни. Почти московской, уютной и только для своих (воспитанных на модернизме)… Главные художники XX века представлены все до единого – от Кандинского, Малевича, Лисицкого и Шагала до Бэкона и Матты, которыми век заканчивается. Отдель- ный зал отдан Поллаку, другой – абстрактным экспрессионистам от раннего Ротко и Мазеруэлла до Готлиба и Горки. Более современное искусство, впрочем тоже уже перешедшее в ранг юной классики (от Уорхола и Чильиды до Дюбюффе и Кифера с Тапиесом), выделено в боковой отсек – галерею с даром Ханнелоре и Рудольфа Шульхофа [Бавильский 2016: 166, 167].

Теплые слова Д.Бавильского достались организованной там же, в музее Гугген- хайм, выставке ипрессионистов: «Отдельно расположен павильон, где, кроме кафе и музейного магазина, проходят временные выставки. Сейчас здесь пока- зывают импрессионистов. Точнее,

Авангард конца века: Синьяк, Боннар, Редон и их современники». В первом зале – Моне и Сислей, затем Ренуар и далее со всеми остановками: Дега, Моризо, Ту- луз‑Лотрек, масса Сера и Писсаро, эстампы и графика Боннара и Вюйара, от- дельные выгородки с Редоном и Дени. В особом, предпоследнем, зале собраны картины и рисунки, посвященные Венеции. Здесь не хватало моне с его гранд‑ка- нальными сериями, однако и без этого подборка, возглавляемая Синьяком, вышла блистательной [Бавильский 2016: 167].

Еще одно примечательное место в Венеции для встречи с современным искусством – коллекция Франсуа Пино, размещенная в бывшей таможне на 228 Ольга Ладохина

стрелке Дорсодуро на набережной Гранд‑канала. По мнению писателя, главные черты этого выставочного комплекса – злободневность поставленных проблем и глубина их осмысления:

Придумана институция гениально: актуальное искусство необходимо Венеции, принципиально не меняющей архитектуры и ландшафтных очертаний вот уже несколько веков, для того, чтобы, хотя бы отчасти, она почувствовала себя совре- менным городом и частью современного мира. Чтобы «там, внутри» застывшего острова сокровищ, бурлили не только туристические и сувенирные страсти. Ели город не может развиваться вширь, то ускорение ему дает прорастание вглубь. Поэтому венецианцам так важна история, позволяющая чувствовать себя не тупым «еще одним» курортом, но местом с уникальной начинкой, именно поэ- тому многие эпохи бренд ее не выхолащивается умелым сочетанием новаторства и демонстративной архаики (гондолы) [Бавильский 2016: 147, 148].

Высоко оценивается автором беспроигрышный, как он считает, подход ор- ганизаторов выставки в умелом сочетании именитых художников с малоизвест- ными новичками:

Выставка между тем концептуальная, смешивающая художников конца 1960‑х годов и совсем молодых, малоизвестных. Минимализм и избыток сегодняшнего барокко. Вездесущий Брюс Науман (Роман Опалка, Марио Мерц, Микеландже- ло Пистолетто, Филипп Паррено со смешным видео на входе, Пьеро Мандзони) и японские, китайские и индийские фамилии. И тут происходит интересный эф- фект: звезды могут выдавать не очень оригинальный продукт, однако общая их стратегия, прочно засевшая в зрительской голове, позволяет достраивать контекст едва ли не самостоятельно до ощущения полноценности и самодостаточного объ- ема. Звезды конвертируют себя не столько в деньги, сколько в узнавание, которое затем и переводится в экономический эквивалент [Бавильский 2016: 148, 149].

Любопытны размышления Д.Бавильского о плодотворном взаимодействии ку- раторов коллекции Пино с устроителями российского выставочного комплекса «Гараж»:

Мы, кстати, уже видели часть коллекции Пино в старом «Гараже» на улице Образ- цова. В Москву тогда, очевидно, привезли самые лучшие и эффектные экспонаты, потому что сегодняшняя экспозиция Materia Prima ничем особо выдающимся по- хвастать не может. Те давнишние московские гастроли коллекции Пино выглядят совсем не случайными. Явно ведь хозяева и менеджеры «Гаража» рисовали свой Музей современного искусства с чего‑то весьма и весьма похожего на бывшую венецианскую таможню [Бавильский 2016: 148].

Отзывы писателя прямо противоположного толка – о Музее современного искусства в одном из дворцов, расположенных у Гранд‑канала. Писатель расска- зывает о музее, начиная с истории подбора экспонатов: Венеция как мост между различными культурами 229

Ка`Пезаро хронологически предшествует Коллекции Пегги Гуггенхайм: у нее, ку- пившей, недостроенный дворец XVIII века, модернизм уже идет в гору, тогда как в Ка`Пезаро он, водянистый и большей частью прозрачненький, еще только начи- нает загустевать. Формироваться. Теперь на дорсодуровской стороне Гранд‑кана- ла выходит, считай, уже вышла, сформировалась целая улица институций, посвя- щенных художникам XX века. Настоящий посольский городок. Начинается все с Ка`Пезаро, куда свозили лауреатов Венецианской биеннале рубежа веков (есть даже большой холст Александра Дейнеки) – то, что некогда было остро модным и дико актуальным, а теперь выглядит скучным – хорошо, что не смешным, – вы- нужденным промежутком между концом реализма и началом чего‑то нового, что тогда бешено носилось в воздухе [Бавильский 2016: 330].

Повествуя об особенностях собранной в Ка`Пезаро коллекции, Д. Бавиль- ский скептически отзывается о ее художественной актуальности:

Здесь, конечно, есть отдельные модернистские экспонаты (по одной картине Кан- динского, Боннара, Шагала, Пикассо, Клее, Миро, мобиль Кольдера, по скуль- птуре Мура и Арпа), но главное «мясо» все‑таки из времени, когда формирова- лась «основная коллекция», то есть из полнейшего художественного безвременья. Обрамленного, впрочем, то роденовскими «Гражданами Кале», то климтовской «Саломеей» или походным набором лучших итальянских живописцев, из чего ку- раторской волей даже слеплено что‑то вроде прерывистого, но развивающегося повествования. Но общий строй собрания, говорю же, упаднический: так, вероят- но, и проходит слава земная – немногие, даже из попавших в будущее, «вернулись с поля» праздного любопытства [Бавильский 2016: 330, 331].

Продолжая размышлять о эстетической ценности размещенных во дворце экс- понатов, автор делает неутешительные выводы:

Венеция Ка`Пезаро – декаденская, на лицо блестящая, полая внутри. Роскошные барочные залы с легкостью принимаю как отрыжку переходного академизма, так и американские выверты 1960‑х: на четвертом, еще более пустынном, на просвет, этаже показывается коллекция Соннабенд с классиками поп‑артаю минимализ- ма и кинетизма. Хорошие Роберт Раушенберг, Джаспер Джонс, хрестоматийный Энди Уорхол – короче, каждой твари по паре вплоть до Мерца и Кунца. С прим- кнувшим к ним, ну, скажем, Тапиесом. То есть видно, что денег в коллекцию вбухано немерено, но то ли аура у этих залов такова, то ли классическое амери- канское искусство, в свою очередь, тоже превратилось в «свет от далекой звезды», но – совершенно не трогает. Хотя и выглядит дико эстетски среди лепнины и ро- скошных люстр, боковых живописных плафонов над высокими дверями с резь- бой [Бавильский 2016: 331].

Образцы современного искусства можно встретить и в неожиданных местах, например, в Фонде Кварини‑Стампалиа, размещенного в палаццо Гримани. Коллекция полотен Фонда не произвела на писателя особого впечатления: 230 Ольга Ладохина

Итак, дано: красивое палаццо с более чем скромной коллекцией картин – разно- мастный набор среднестатистической венецианской живописи – и одним безус- ловным шедевром («Сретенье Господне» Джованни Беллини), а также богатая бесплатная библиотека, открытая до двенадцати ночи, куда войти может каж- дый желающий, и ощущение бурлящей внутри жизни. Его фонд обеспечивает «студенческая молодежь», достаточно плотно заполнившая все читальные залы второго этажа и невысокая, но достаточно подробная живопись Пьетро Лонги – слишком темная – и Габриеле Беллы [Бавильский 2016: 317, 318].

Актуальное искусство здесь сосуществует с художественными раритетами:

Структура третьего этажа похожа на то, как устроены другие палаццо: поднима- ешься по лестнице и попадаешь в просторную, во всю ширину дворца залу, из которой в разные стороны разбегаются параллельные галереи. Левая – с картин- ной галерей, правая – с личными покоями, забитыми мебелью, посудой и опять камерной живописью. Неожиданно в один из будуарных столиков вмонтирована гравюрка Ильи Кабакова. То есть ждать можно чего угодно: ар‑нувошные карти- ны в одном из закутков или гипсовую модель скульптуры Кановы [Бавильский 2016: 318].

Д. Бавильский указывает на определенные достоинства таких скромных ху- дожественных собраний:

Такие небольшие художественные коллекции, имеющие минимальные возмож- ности для выставочной ротации и заполнения лакун, минусы свои маскируют особенностями подачи, тщательно расставленными акцентами, как бы позволя- ющими микшировать недостатки. Это же почти театр, создание выигрышных эф- фектов и обманок. Хорошо, что не на пустом месте [Бавильский 2016: 318].

Размышления Е. Марголис о Венеции как городе, где соприкасаются мно- гие культуры, связаны, в основном, с впечатлениями от встреч с жителями «Ти- шайшей». Людьми, которые хорошо эрудированны, знают и любят литературу и искусство, особенно русскую. Одна из таких встреч, с рыбаком Франческо, опрокинула все штампы ожидаемого образа мыслей человека в зависимости от его профессии:

Ему было сорок пять. Коренной житель Венеции. Интеллигентность сквозила во всем его облике, в манерах, спокойствии, и я уже было подумала, что, скорее всего, передо мной профессор венецианского университета Ка`Фоскари, когда взгляд упал на его руки: натруженные, обветренные – совсем не профессорские. Словно читая мои мысли, он упомянул, что он рыбак. Я не поверила. Решила, что это байки для приезжих [Марголис 2015: 317].

Быстро нашлись и общее дело, основанное на литературных пристрастиях:

Франческо жил на острове Бурано и говорил временами почти что на диалекте, но тогда, еще не зная толком итальянского, я не могла этого разобрать. Захлебываясь, Венеция как мост между различными культурами 231

стала рассказывать ему о Бродском. И вот вместе с ним мы стали искать ту часть набережной, куда выходила лечебница для неисцелимых… Эссе он не читал, а о Бродском он слышал только, что есть такой русский поэт, который часто приез- жает в Венецию. К нам все приезжают. А он за свои сорок пять лет никуда добро- вольно из Венеции не выезжал. Венеция – по его словам, равна вселенной. В ней есть все, что ему нужно в этом мире [Марголис 2015: 317, 318].

Нашлись и общие кинематографические интересы:

Мы шли совершенно нетуристическими улицами. Он то и дело походя бросал фразы, которые убеждали в том, что вся его жизнь правда: вот здесь, помнится, Висконти снимал свою «Смерть в Венеции», у него был ограничен бюджет, и по- тому он набирал массовку из местного оркестра – так контрабасисту, его отцу, пришлось появиться в кадре в качестве портье и взять у героя пальто… [Марго- лис 2015: 318].

Неожиданные пересечения обнаружились и в связи с именами знаменитого со- здателя «Весны священной» и лауреатом Нобелевской премии по литературе:

А вот как‑то он шел мимо больницы Сан‑Джованни‑э‑Паоло. У церкви толпился народ». Он зашел внутрь. Хоронили Стравинского. Потом гандола с его гробом плыла под этим мостом, на котором мы сейчас стоим, в сторону Сан‑Микеле. Спустя год я увидела фильм «Прогулки с Бродским»: в одном из эпизодов Брод- ский стоит на том самом мосту возле больницы Сан‑Джованни‑э‑Паоло и гово- рит: «Вот перед вами тот канал, куда Стравинский поканал…» Так все начало отражаться и рифмоваться [Марголис 2015: 318].

Дальше шел разговор о художественных прозрениях выдающегося русского поэта, и, что поразительно, одно из них Франческо сразу оценил, как попадание в «десятку»:

Венеция действительно оказалась «общим местом», но в другом смысле: это точ- ка встречи. Я повела его в книжный магазин, и мы купили там перевод «Набереж- ной неисцелимых» на итальянский, сделанный Джильберто Форти с наиболее полного английского текста. Я так хотела, чтобы мой итальянский знакомец про- никся духом этого едва прочитанного мною текста, что спросила: – Вот, напри- мер, про время и воду – знаешь, что Бродский об этом пишет? – Наверное, знаю, ответил он, – что время – это вода? – ??? – Для всякого венецианца это очевидно. Но я рад, что твой Бродский это понял [Марголис 2015: 318, 319].

Удивительные пересечения русской (здесь будет грузинской) и венецианской культуры связаны с именами знаменитого руководителя Театра Марионеток в Тбилиси и хозяина фабрики венецианского стекла на острове Мурано. Эпизод начинается со встречи автора «Следов на воде» с режиссером‑кукольником Резо Габриадзе в кафе рядом с его театром: 232 Ольга Ладохина

В углу сидел сам маэстро и еще несколько людей. Они что‑то оживленно обсуж- дали. Надо ли говорить, что крутящееся зеленое эмалированное ведро‑электрич- ка в «Сталинградской битве», в котором мелькают освещенные прорези окон, для меня своего рода эталон художественного образа – гениальности и простаты, а увидеть так запросто сидящего в кафе Габриадзе было счастьем. Я мысленно поблагодарила и за этот маленький подарок, мы прошли в другой зал и уселись пить кофе за столиками, выложенными изразцами работы Габриадзе со сценами и цитатами из «Мимино» в наивном стиле [Марголис 2015: 355].

За знакомством с режиссером последовала просьба, вектор которой был направ- лен на остров венецианских стеклодувов:

Тут подозвали и меня. Через десять минут казалось, что мы просто встретились со старым знакомым, с которым столько надо поговорить. Мелькали имена, кар- тинки, книжки, но главное, о чем шла речь, – это стеклярус для занавеса: он дол- жен мерцать, исчезать и появляться на бархате. – Катенька, ты бы не могла бы мне помочь найти такой стеклярус? Все ищу и никак не могу найти. Как на костюмах начала века – в «русских сезонах», например. Его уже нигде не делают – может быть, только у вас в Мурано. Это очень нужно [Марголис 2015: 356].

Стеклянные цилиндрики нужного качества нашлись на заброшенной муран- ской фабрике у ее бывшего владельца Константини, давно отошедшего от дел:

Он едва меня слышал, я едва понимала, что он говорит. Но стоило ему отпереть трясущейся рукой ржавый замок, стоило на пройти через заброшенный сад под сводами граната и оказаться в анфиладе фабричных и складских помещений, едва освещенных рассеянным светом, пробивавшемся через запыленные стекла, как случилось чудо. Синьор Константини преобразился. Он уже не был стари- ком в сопровождении сиделки. Он был хозяином несметного цветного богатства, в комнатах его памяти сновали рабочие, из цеха тянуло жаром… Он так любил свое дело. Кроме того, он не просто хозяин фабрики стекляруса: в свое время профессор Константини был известным психотерапевтом, ездил на конференции и консилиумы, а его отсутствие за делом следила жена и подчиненные [Марголис 2015: 357].

Напутствие обладателя муранских сокровищ было полно эмоций и заботы:

Выбирай, красавица, любые нити – сколько хочешь, – почти с грузинским разма- хом прошамкал синьор Константини и даже расправил согбенные плечи. – А этот твой режиссер из Грузии… ты у него что, актриса? – несколько ревниво продол- жил он расспросы. – Ладно. Набери образцов побольше. Отвези ему. Скажи, что такого он нигде не найдет. И как понадобится тебе что‑то, можешь сразу ко мне. – И дрожащей рукой он стал насыпать пригоршни цветного бисера, стекляруса и просто отдельные бусины прошлого века. А в конце заботливо надел мне на шею нитку лазоревых бус [Марголис 2015: 358].

Пестрый груз из Мурано был передан руководителю Театра Марионеток в столице: Венеция как мост между различными культурами 233

Потом был долгий февральский московский вечер, Масленица и блины с Резо у нас дома. Разговоры о главном противопоставлении в современном искусстве: «культур‑мультур» vs. «настояШий вЭщь!». О том, что в Москве, увы, все больше первого, точнее, даже мультур, а не культур, к сожалению. Перешли к настоящим вЭщам. Перебирали старинные кружева и привезенный мною бисер. Просидели до поздней ночи… [Марголис 2015: 358].

Расширение культурных контактов между народами порой невозможно без солидарности тех, кто в этих процессах участвует. Те, кто понимает, что искус- ство лечит и развивает душу, смягчает нравы и дарит надежду на совершенство этого мира. Е. Марголис приводит эпизод о попытке выставить свои акварели в одной из церквей Венеции:

После мессы ко мне подошел отдохнувший и загоревший на Сардинии (неделя отпуска в году!) дон Сильвано. – А знаешь ли ты, кто почтил нас своим визитом, пока тебя не было? – Дон Джанматтео Капуто. Осмотрел все. – И что? – Устроил мне дикий разнос за твою выставку. Сказал, что я не имею права без согласования с Курией выставлять ничего в церкви и без их разрешения, точнее, лично его, во- обще никакой культурной деятельности разводить, что ты на этом прославишься, обогатишься, а когда я сказал, что это еще к тому же, помимо выставки, сбор помощи на лечение детям, он ответил, что это чепуха, «specchietto» – зеркальце. Просто отговорка [Марголис 2015: 252].

Кроме того, проверяющий пригрозил, что пришлет официальное письмо из Па- триархата. На предложение художницы дону Сильвано закрыть выставку, чтобы тот из- бежал неприятностей, он ответил без долгих раздумий:

Ты что, с ума сошла? Все приходят, смотрят, думают. Искусство – это же лучшая кахетизация. Дон Джанматтео считает, что ты на этом что‑то получишь, потому что он сам такой человек, какой человек – такие и мысли. Я сказал ему «Присы- лай, что хочешь. Какие хочешь письма с какими хочешь печатями. Только это пустая трата времени и бумаги. И выкину твое письмо, не распечатывая. Тебе нечего мне сказать [Марголис 2015: 252].

И, чтобы объяснить свою твердую позицию, сказал художнице:

Катя, послушай меня. Я не молодой человек. Я прожил достаточно, чтобы знать, что я могу ошибаться, и часто ошибаюсь. Но когда я не ошибаюсь – а твоя вы- ставка тот случай, когда я уверен, – то никто мне не указ, и сбить меня с толку не выйдет никакими угрозами. Я совершенно свободен. Меньше, чем приходским священником, они меня сделать не смогут. А выше я никогда не стремился [Мар- голис 2015: 253].

Свое восхищение мужественным поступком дона Сильвано автор «Следов на воде» выразила этими словами: «И глядя вслед этому простому, почти сельско- 234 Ольга Ладохина

му священнику, говорящему на диалекте и не получившему университетских степеней, я думала: не одолеют» [Марголис 2015: 253]. Е. Марголис рассказывает еще об одном итальянце, который пытается уста- новить мосты между различными культурами. Герой ее повествования ‑ профес- сор кафедры теологии в Падуе, ведущий колумнист в «La Repubblika»:

…небольшая толпа венецианцев у входа в церковь заставила меня замедлить рез- вый бег. Я посмотрела на афишу. Не может быть! Прямо сейчас тут, возле дома, выступление моего любтмого теолога и писателя Вито Манкузо. Его последняя книга «Диалоги с кардиналом Мартини» уже раскуплена. Предыдущие две «Io e Dio» («Я и Бог») и «Obbedienza e liberta» («Послушание и свобода») я не читала. Но самая первая «Amina il suo destino» («Душа и ее судьба») произвела оглу- шительное впечатление. Чем‑то таким незамутненным, каковым бывает только то новое, что повторяется вечно, но увидено каждый раз впервые. Первый снег. Первый крокус в саду. Первые шаги ребенка [Марголис 2015: 208, 209].

Рассуждения теолога о смысле жизни сложны, но вполне доступны для тех, кто знаком с работами мыслителей прошлого:

Манкузо ведет свою речь знакомыми тропами, но так, словно все это впервые. За ним хочется идти с любознательностью ребенка, прыгая по камушкам. И, начав путь, совершенно не знаешь, куда он приведет. Он начал с Конфуция, потом легко, как по бамбуковым мосткам, добежал до Ганди, и, не успела я глазом моргнуть, как из‑за колонны навстречу нам уже шагнул застегнутый на все пуговицы кем- бриджской белой рубашки несравненный Витгенштейн с «Логико‑философским трактатом»: «6.41. Смысл мира должен лежать вне его. <…> 6.521. Решение про- блемы жизни состоит в исчезновении этой проблемы». (Не это ли причина того, что люди, которым после долгих сомнений стал ясным смысл жизни, не могут сказать, в чем этот смысл состоит.) [Марголис 2015: 211].

Образность речи лектора давала возможность прочувствовать каждую мысль, под другим углом рассмотреть привычные представления о духовных ценно- стях:

…ступая по водам, мы перешли к Нагорной проповеди и закончили блаженствами. Это был один поток простых слов, улыбок, казалось бы, знакомых цитат, каких‑то мелодий, арпеджио и легато, которые вели в самые неожиданные места. Ни грам- ма сухого академизма и догматизма, но и без упрощения и уплощения. Никакой сентиментальности, никаких дешевых уловок, никакого душевного комфорта, ни- каких красивых слов ради слов [Марголис 2015: 212].

Манкузо завершил выступление цитатой из знаменитого сборника египетских гимнов и магических формул, неожиданно связав ее с одним из католических деяний милосердия («похоронить мертвого»): Венеция как мост между различными культурами 235

Под самый конец Вито говорил о древнеегипетской Книге Мертвых (как извест- но, никакой книги как таковой нет – это не что иное, как соединенные воедино разные тексты, свод папирусов с загробными текстами). «Такие сверточки, свит- ки, где мелко‑мелко написано то, что нужно сказать после переправы в иной мир, что‑то вроде шпаргалок, что мы писали в лицее и прятали за обшлага, – смеясь, сказал Манкузо. – Чтоб в ответственный момент не забыть, что надо сказать». Вот, что написано на одном из них: «Я накормил голодного, одел нищего, по- сетил больного и дал лодку тому, у кого ее не было». – Это вместо «похоронить мертвого». Нам в христианстве не хватает лодки, – заключил лектор. Венецианцы зааплодировали [Марголис 2015: 212, 213].

Если теолог Манкузо пытается приблизить венецианцев к истине с помощью слов, то художник из Боснии Зец приступает к ее поискам с помощью красок:

Этой же осенью Венеция подарила нам еще одну выставку нашего современни- ка, которая поразила тем же – силой прямоты. Зафет Зец – Safet Zec (зек – ита- льянский манер), 63 года, боснийский художник. На родине почти классик. Во время войны в 1992 году, бросив все, перебрался в Италию. Ясное лицо. Рука мастера. Простые вещи. Почти все картины без названия или названы однослож- но. Материалы – оберточная бумага, газета, тушь, темпера. За ними война, голод, изгнание, жизнь. В основнои натюрморты. Он пишет существительными. Склад- ки. Картошка. Хлеб. Лодка. Драпировки на стуле и алюминиевый тазик на полу. Туша. Белое полотно на камне [Марголис 2015: 63, 64].

Автор «Следов на воде» стремится познать загадку обаяния полотен своего кол- леги и, кажется, находит ответ:

Библейская фактура. Именно она дает новое измерение этим вещам. И ты дела- ешь новый круг. А потом еще раз. Хлеба, оставленная лодка без рыбаков, тазик, одежда, омовение ног, туша, смерть, война, жертва, белое полотно на камне. Утро Воскресения. Свет и материальность. Вещность как залог. И умение назвать. Дать этим вещам зримые имена. Наверное, это и есть живопись [Марголис 2015: 64].

Заодно Е. Марголис делает попытку вернуться к постоянно актуальному для нее вопросу: в чем смысл усилий художника? Выстраданный ответ для нее таков:

Взгляд на искусство как на служение, признаться, всегда вызывал у меня изряд- ные сомнения, которые в последнее время перешли в уверенность: искусство НЕ служение, но, оно, без сомнения, может быть путем. После всех «измов» и «пост‑» в наше время еще сохранилась возможность прямого высказывания. Путь лежит, наверное, только через предельную верность себе и открытость миру [Марголис 2015: 64].

Никто, видимо, не будет спорить, что образование – это системообразую- щая часть культуры. В Венеции Е. Марголис сделала удивительное для себя от- крытие: итальянское образование основано на внимании к каждому отдельному ученику и наследует в этом, думается, лучшие черты ренессансной культуры, 236 Ольга Ладохина

и, в первую очередь, антропоцентризм. Для начала – о школьном собрании для родителей‑иностранцев:

На собрание, кроме вашей покорной, была молдавская мама близнецов из 5‑го класса и две филиппинки. Китайская мама манкировала сие мероприятие. А зря. Собрание стоило посещения. Признаться, шла я туда неохотно: думала, что нам дежурно расскажут, как наши bambini stranieri («дети‑иностранцы», итал.) справ- ляются с программой, каковы их успехи/неуспехи, что надо делать для улучшения их итальянского языка. Ошиблась. Нам раздали вопросники о плюсах и минусах итальянской школы по сравнению со школами в наших отечествах и о трудностях, с которыми столкнулись наши дети [Марголис 2015: 72].

Опросники подробные. В них чувствовалось заинтересованность и доброжела- тельность:

Не слишком ли много задают и не слишком ли трудны задания? Хорошо ли дети отнеслись к новичку? Достаточно ли внимательны учителя к проблемам наших детей? Как с языком? Знаете ли вы о внеклассных занятиях, кружках и секциях в вашем районе/приходе? Участвуют ли ваши дети в праздниках и занятиях вне школы?.. И попросту: достаточно ли наша итальянская школа хороша для ваших детей? Смогли ли мы сделать все, чтобы им было там уютно? И на что вы, роди- тели, советуете нам обратить внимание, что улучшить… [Марголис 2015: 72, 73].

Резюме автора «Музея воды» однозначно:

Это не было показухой. Корень подобного внимания не в модной идеологии политкорректности и равных возможностей, а в каком‑то романтическом демо- кратизме гарибальдийского разлива, идущего в конечном итоге от глубоко уко- рененного в христианской почве внимания к отдельному человеку. И еще – при всей раздробленности – в наивной гордости за Нашу Итальянскую Школу, слов- но где‑то посередине Рима на одном из холмов возвышается со времен Ромула и Рема ее огромное здание, откуда вышли все учителя – и выпускниками и од- новременно сотрудниками которой они по‑прежнему себя ощущают [Марголис 2015: 73].

Для сравнения мама Роксаны и Саши мысленно вообразила себе атмосферу ана- логичной встречи педагогов с родителями в родной столице:

Я живо представила подобное собрание в родной московской специальной. Ос- новной мотив был бы: достаточно ли вы и ваши дети хороши для нашей элитар- ной интеллектуальной школы? Вопросом, довольны ли школой дети и родители, как‑то никто не задавал. Мнение детей и родителей никак не влияет на престиж школы. Напротив, чем недоступней эта высота, тем качественней почему‑то счи- тается школа. Не нравится – уходите. Вас здесь не стояло… [Марголис 2015: 73].

Своего рода продолжением разговора об итальянской школе, вернее об уров- не эрудированности ее выпускников, может, на наш взгляд, служить эпизод с ма- Венеция как мост между различными культурами 237

стерами по починке стиральных машин. Если для нашего читателя, диалог сле- сарей о музыке может, думается, выглядеть несколько комично, то для жителей Венеции, это будет считаться, видимо, в порядке вещей. Итак:

Стиральную машину затопило высокой водой, и посему стирать она напрочь от- казалась. Вчера наконец явились два долгожданных мастера. Возле огромного ренессансного окна‑бифоры, украшающего нашу гостиную, крутился диск: Го- ровиц – Моцарт. Рабочие возились рядом на кухне, переговариваясь исключи- тельно на венецианском диалекте. – Xe sesta musica? Vivaldi? («Что‑то я не узнаю музыку. Это Вивальди?», итал.) – спросил один их них, обращаясь к напарнику. – Mozart, scemo («Моцарт, дурак», итал.), – отозвался другой. – Mi ga sbaglia mi («Ну, ошибся», итал., венецианский диалект). – Anche mi ga gia dimentica tuto che studia al conservatorio da putteo («Да и я уже все забыл, что в консерватории учил мальчиком», итал., венецианский диалект)» – посетовал седоусый слесарь и вновь углубился в недра нашей стиральной машины [Марголис 2015: 86, 87].

Подводя итоги главы о том, что Венеция является своеобразным мостом меж- ду различными культурами, можно, на наш взгляд, сделать следующие выводы: • Д. Бавильский отмечает наполненность венецианской культуры мировыми художественными традициями;

• автор «Музея воды» выдвигает неожиданную гипотезу о близости искусства Венеции и художественных традиций социалистического утопизма;

• Д. Бавильский подчеркивает, что в современной Венеции основным местом встречи культур и художественных течений различных стран стала Биеннале, однако отмечает, между тем, некую консервативность концепций этого выставочного проекта;

• мнение Е. Марголис о Венеции как городе, где плодотворно соприкасаются многие культурные традиции, сложилось, в основном, на основе впечатлений от встреч с ее жителями – людьми с широким кругом интересов и большой эрудицией;

• высокие оценки автора «Следов на воде» заслужила система итальянского образования с ее вниманием к каждому учащемуся и поддержанием традиций «романтического демократизма гарибальдийского разлива».

Библиография

Бавильский Д., 2016, Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера, Москва. Марголис Е., 2015, Следы на воде, Москва. 238 Ольга Ладохина

Transliteration

Bavilʹskij D., 2016, Muzej vody. Venecianskij dnevnik èpohi Tvittera, Moskva. Margolis E., 2015, Sledy na vode, Moskva.

Summary

Venice as a bridge between different

After many centuries, Venice became a meeting place fordiverse cultures and a point of contact between traditions of theWest and the East. This style is admired by the authors of twomodern monographs Katya Margolis and Dmitry Bavilsky. Everyone does it with same language tools, but in different waysin an era of the Internet. Our task is to explore the style of theauthors. Dmitry Bavilsky unexpectedly and boldly draws aparallel between a venetian aesthetics and a socialist dream ofthe “City of the Sun”. During Venetian utopi- anism studies, Bavilsky describes the mythological images of the city. Themeeting place of cultures is Biennale, which unites the culturalproject. And the place of acquaintance with the current culture. In the book by Katya Margolis the intersections of Russian and- Venetian cultures are described through cinematic interests, themain role is played by the human factor, communication witherudite people, education as a bridge between cultures.

Key words: genre, metaphysics, poetics, philology, myth P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 239‑248 2019

ISSN 2083‑5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.308

Received: 5.08.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Die ermländischen Wallfahrtsorte der vertriebenen Ermländer. Ein Beitrag zur funktionalisierung des Motivs in literarischen und paraliterarischen Kalendertexten

Barbara Sapała ORCID: 0000-0001-7916-2309

Uniwersytet Warmisko-Mazurski Olsztyn, Polska [email protected]

Schlüsselwörter: Ermland, Wallfahrtsorte, Vertreibung, Hauskalender, Politisierung

1. Einleitung

Mit dem vorliegenden Beitrag greife ich den Forschungsansatz auf, der bereits in dem 2014 veröffentlichten Artikel Von Information zu Kreation. Darstellung der ermländischen Walfahrtsorte im „Ermländischen Hauskalender [Sapała 2014] aufge- nommen wurde. Der Ermländische Hauskalender erschien ununterbrochen von 1857 bis 1938. Ge- gründet wurde er durch Braunsberger geistliche Intelektuelle mit dem damals jungen Professor und späteren Bischof Andreas Thiel an der Spitze. Seine besondere Position im Leben des ermländischen Landvolkes verdankte der lokale Kalender aber dem Priester Julius Pohl, der von 1863 bis 1906 als Kalendermann für die Redaktion des Jahrbuchs allein zuständig war. Das Jahrbuch hatte über die Jahrzehnte das Ziel, der christkatholischen, aber auch von Vaterlands- und Heimatliebe geprägten Anschau- ung den Weg anzubahnen, erfolgreicht verfolgt. Für den ermländischen Katholizis- mus war das Wallfahren zu den lokalen Mariehnverehrungsorten nicht nur grundle- gend: Die Bindung an die lokalen Walhlfahrtsorte war ja auch von der Heimatliebe und Vaterlandstreue unzertrennlich. Die drei Elemente bildeten das lokale Frömmig- keitsmodell, das in den Kalenderbeiträgen bis 1938 vermittellt wurde [Sapała 2014]. Die motivhaltigen Kalendertexte, die unterschiedlichen Genres zugeordnet werden konnten, wurden auf ihre Funktionen hin untersucht. Es konnte dabei gezeigt 240 Barbara Sapała werden, dass sie ein hohes ideologisches Potenzial in sich bargen, das die Verfasser nicht zu nutzen scheuten, um bei den Lesern bevorzugte Positionen zu entwickeln bzw. zu stärken. Es konnten dabei Strategien aufgezeigt werden, die von den Heraus- gebern und den einzelnen Autoren angewendet wurden, um die gewünschten Inhalte zu vermitteln und die geplante Wirkung zu erreichen. Die intendierten Funktionen des Walfahrtsort-Motivs konnten dabei in vielen Fällen erst durch die zeitgeschichtliche Kontextualisierung der Texte entziffert werden. Im vorliegenden Beitrag, der als Fortsetzung des eingangs geschilderten For- schungsthemas konzipiert ist, werden die Nachkriegsausgaben des Ermländischen Hauskalenders unter die Lupe genommen. Zwar brachte der Nationalsozialismus den Verbot und Abbruch der Vorkriegsgeschichte des Jahrbuchs, aber nach dem zweiten Weltkriege, 1950, durfte der populäre Kalender – zunächst unter dem alten Namen, später als Unser Ermlandbuch und schließlich als `nur` Ermlandbuch – einen Neuan- fang erleben1. Diese Entwicklung deutet mit Sicherheit auf die Position hin, die der Volkskalender im Leben der Ermländer im Laufe all der Jahre allmählich eingenom- men hatte2. Der alte-neue Hauskalender wurde zum identitätsstiftenden Element in einer Zeit, in der die Identitäten neu definiert werden mussten. In den ersten Nach- kriegsjahren sahen die Herausgeber, neben den Ermlandbriefen3, in ihm das Medium, das dazu verhelfen sollte, die geistige Gemeinschaft der nun räumlich verstreuten heimatlosen Ermländer aufrechtzuerhalten, was auch in der Tat gelungen ist. Die Ermländer haben es als die einzige Vertriebenen-Gemeinschaft geschafft, ein eigenes Haus (das Ermland-Haus in Münster) zu errichten, in dem bis heute der Ermlandfami- lie e.V. seinen Sitz hat. Geschart um den Ermländischen Visitator entwickelten sie auf vielen Ebenen ein intensives gemeinschaftliches Leben, dessen Höhepunkt die jährli-

1 Die Neuherausgabe des Ermländischen Hauskalenders war kein Einzelfall. Ende der 40er /An- fang der 50er Jahre des 20. Jahrhunderts schossen die Vertriebenen-Kalender wie Pilze nach dem Regen aus dem bundesrepublikanischen Boden. Gemeinsam war es für sie, dass sie vorwiegend einen regionalen Charakter hatten, d.h. von Vertriebenen und für Vertriebene aus konkreten Regi- onen des ehemaligen Ostdeutschland geschaffen wurden, was bereits an den Titeln abzulesen ist (z.B.: Sudetendeutscher Kalender, Karpaten-Jahrbuch, Danziger Hauskalender u.a.). Herausge- geben wurden sie entweder durch Privatpersonen oder Vertriebenen-Organisationen wie Lands- mannschaften bzw. konfessionelle Organisationen (wie Hilfsbund karpatendeutscher Katholiken, Maximilian-Kaller-Stiftung, u.a.). Die regionale Zuordnung determinierte auch die Spezifik des jeweiligen Kalenders. In der Nachkriegswirklichkeit verstanden sich die Kalender beinahe als Or- gane zur Vertretung von konkreten Vertriebenengruppen. So schreibt im zweiten Jahrgang (1951) des Karpatenjahrbuchs der Vorsitzende der Landsmannschaft zum Geleit Folgendes: „Mit Ge- nugtuung können wir feststellen, dass es seinen Zweck vollauf erfüllt hat: […] den Zusammenhalt unserer Gruppe so stark zu machen, dass wir die Aufgaben, die an uns herantreten, im Interesse aller unserer Landsleute erfüllen können“ . 2 In den Korrespondenz-Beständen des Archivs der Visitatur Ermland sind viele Briefe von den Lesern des Kalenders erhalten, in denen dessen Bedeutung für die in ganz Deutschland, aber auch im Ausland verstreuten vertriebenen Ermländer hervorgehoben wird. 3 Die Ermlandbriefe sind eine Vierteljahresschrift, die von 1947 bis 2013 vom Visitator Ermland herausgegeben wurde und seit der Ausgabe Sommer 2013 vom Ermlandfamilie e. V. verantwortet wird. Die ermländischen Wallfahrtsorte der vertriebenen Ermländer… 241

chen Wallfahrten nach Werl darstellten. Und auch wenn die Bedeutung des Kalenders mit den Jahren deutlich gesunken ist4 und dessen Funktionen in den sich ändernden geopolitischen Verhältnissen eine Einschränkung erfuhren, erreicht das Ermlandbuch – wie seit 69 Jahren – auch 2019 seine Leser pünktlich zu Weihnachten. Ziel der vorliegenden Arbeit ist, die Wallfahrtsorte als Thema der Beiträge im Ermländischen Hauskalender der Nachkriegszeit aus kultur- und literaturwissen- schaftlichen Perspektive zu erfassen. Im Fokus der Analyse wird dabei stets die Funk- tion der analysierten Texte stehen. Dabei werden die Texte in chronologischer An- ordnung rezipiert, da dadurch der zeitgeschichtliche Zusammenhang zwischen dem Beitrag – dessen Form und Inhalt – und den außertextuellen Bezugspunkten erstellt werden kann.

2. Symbolik der Wallfahrtsorte in den Kalendertexten der Nachkriegsjahre

Die Reihe der `Wallfahrtsorte-Texte` im Ermländischen Hauskalender der Nach- kriegsjahre eröffnet Anneliese Triller5 mit ihrer 1953 erschienenen Kalendergeschich- te Die Wallfahrt nach Krossen [Triller 1953: 144-148]. Die auf den Sommer 1841 verlegte Handlung wird um ein historisches Ereignis – die am 2. Januar selben Jahres erfolgte Ermordung des ermländischen Bischofs von Hatten durch den Frauenburger Schneidergesellen Rudolf Kühnapfel – aufgebaut. An einer „in der Oktav von Maria Heimsuchung jährlich stattfindenden Wallfahrt zur Gottesmutter von Krossen“ [Trill- er 1953: 144] nimmt die Mutter des bereits hingerichteten Täters teil. Von anderen Pilgern abgestoßen, zog die verfemte, zwischen der Scham und Trauer nach ihrem Kinde zerrissene Mutter dem Pilgerzug nach. In Krossen wurde ihr aber unerwartet eine besondere Zuwendung des geschätzten Beichtvaters Bernhard Graw6 zu Teil, so dass sie getröstet und mit gehobenem Haupte nach Hause zurückziehen konnte. Abgesehen von der überlieferten Geschichte des Mordes am Bischof von Hatten fehlt diesmal der sonst in anderen Kalendergeschichten von Anneliese Triller vorhan- dene landeskundliche Ansatz beinahe gänzlich. Über den Gnadenort Krossen erfährt der Leser nichts, außer, dass es das alte Gnadenbild der „Gottesmutter mit der Krone auf dem Haupt und dem Kinde auf dem Schoss“ [Triller 1953: 145] beherbergte, vor dem die Pilger beteten. Im Mittelpunkt steht diesmal die Wallfahrt selbst, deren so-

4 Dafür spricht die mit den Jahren erfolgte Senkung der Auflagezahlen: 1950: 20.000 St., 1960: 12.000 St., 1970: 7.611 St. und 2014: 1500 St. Die Auflagezahlen wurden den Druckbestellungs- formularen entnommen, die sich ungeordnet in den Beständen des Ermland-Archivs am Erm- land-Haus in Münster befinden (in Kopie bei der Autorin des Beitrags vorhanden) 5 Annelise Triller (1903-1998) war Historikerin und Archvarin. Nach dem Studienabschluss 1932 in Berlin hat sie sich Forschungen über die Geschichte des Bistums Ermland gewidmet. 1931 promovierte sie in Königsberg mit der Dissertation über die Geschichte des Kolegiatsstiftes in Guttstadt. Zwei Jahre später, im Oktober 1933, ernannte sie der Bischof Maximilian Kaller zur Leiterin des Frauenburger Diözesanarchivs. 6 Bernhard Graw war eine historische Gestalt. Der Emeritus lebte in Krossen in den Jahren 1805- 1848. [Poschmann 1940: 108] 242 Barbara Sapała ziologische und psychologische Bedeutung, die auf zwei Ebenen interpretiert werden muss. Triller schildert den Opfergang als ein großes gesellschaftliches Ereignis, das in einer eigenen, festen Ordnung abläuft. Mehrmals unterstreicht die Autorin den herme- tischen Charakter der Wallfahrt, an der die Bürger einer konkreten Stadt teilgenom- men hatten: Ein Fremdling wird als Solcher sofort identifiziert, die Teilnahme an der Wallfahrt als Gemeinschaftserlebnis wird ihm verweigert: „Wat will de bi ons, de ge- hert doch nich to de Braunsberger!“ [Triller 1953: 145]. Die Wallfahrt hat ihre festen Punkte: Erholung am Tafter See, Ankunft und Begrüßung der Statue der Gottesmutter in der Kirche, Beichte, die am Abend und in der Nacht abgenommen wird und am Tag darauf die Teilnahme an der Prozession um die Kirche sowie die anschließende gemeinsame Heimkehr. Selbst der Pilgerzug hatte eine feste Struktur: „[…] vorn die Jugend, die Kirchenfahnen und Opferkerzen von den Männern getragen, dann die Jungfrauen und zuletzt die Frauen, meist wohlhabende Bürgerinnen im Schmuck ihrer »blanken Mützen«“ [Triller 1953: 145]. Die Erholungspause am Tafter See, die sowohl auf der Wallfahrt als auch auf dem Heimweg eingelegt wurde, verschafft die Handlungsklammer und der Autorin den notwendigen Raum, den Stimmungswandel und somit die geistige Entwicklung der Wallfahrer zu schildern. Anfangs voller Er- warten und Aufregung, waren die Gruppen zum Schluss „nun wesentlich lebhafter, man lachte und scherzte und schwätzte laut“ [Triller 1953: 147]. Erleicherung trat ein. Sogar das gequälte Gesicht der einst von Selbstmordgedanken geplagten Mutter Kühnapfel ließ „einen Zug des Friedens und der Hoffnung“ erkennen, „den sie von der Wallfahrt nach Krossen mit heimnahm nach Frauenburg“ [Triller 1953: 148]. Angesichts der wenigen Informationen zu Krossen selbst und der Verschiebung des inhaltlichen Schwerpunkts auf die Wallfahrt als ein Element des religiösen und sozialen Lebens der ermländischen Bevölkerung steht Krossen in der Erzählung nur exemplarisch für die Gnadenstätten und deren Rolle im Glaubensleben der Ermländer. Eine Rolle, die durch die Vertreibung um nichts an Bedeutung verloren hat, wenn man bedenkt, dass bereits 1946 die erste Wallfahrt der zerstreuten Ermländer nach Ke- velaer und ein Jahr später nach Werl stattgefunden haben. Diese Wallfahrten hatten in den ersten Nachkriegsjahren, wie auch in der Vorkriegszeit, eine gruppenkonstituie- rende und identitätsstiftende Funktion. Wie sie einst die Bürger einer Ortschaft (hier: die Braunsberger) versammelten, so brachten sie unter den neuen Umständen, in einer fremden Umgebung die ermländischen Landsleute zusammen und vermittelten ihnen das Gefühl, unter den Seinigen zu sein, auch wenn ‚die Seinigen‘ nicht mehr auf eine im geographischen Sinne lokale, sondern auf eine geistige und kulturelle Erlebnis- und Schicksalsgemeinschaft – bezogen wurde7.

7 Das Phänomen der Wallfahrten der Heimatvertriebenen erforschte in den 60er Jahren Georg R. Schroubek. In seiner Dissertation [Schroubek 1968] weist er darauf hin, dass die Flucht und Aus- weisung die alten Gemeinschaften zwar auseinandergerissen und atomisiert haben, aber eben nur zum Teil. Das Gemeinschaftsgefühl hat eine neue Dimension bekommen: „Gerade der Verlust der alten Bindungen lässt sehr viele Heimatvertriebene diese erst richtig erleben, die überlieferten Formen, bisher nur rein äußerlich erfüllt, jetzt in ihrer ganzen Bedeutung erfassen“ [Schroubek 1968: 242]. Die ermländischen Wallfahrtsorte der vertriebenen Ermländer… 243

So wie Krossen für einen Gnadenort steht, der sowohl auf der räumlichen als auch geistigen Ebene die Chance bot, das alte, gewohnte Bindungsgefühl zu erleben, so symbolisiert auch die Gestalt der Mutter des Mörders einen Menschen, der in geistiger Not nach Trost und innerem Frieden sucht, der, von anderen abgestoßen, die Last einer schrecklichen Tat auf sich trägt, obwohl diese nicht durch seine Hand aus- geführt wurde. Doch „aus ihr war ja das Ungeheuer geboren worden“ [Triller 1953: 147]. Die Parallele zu der geistigen Kondition vieler Deutscher nach dem Zweiten Weltkrieg zeichnet sich allzu deutlich ab. Die Mutter des Mörders steht bei Triller, meines Erachtens, für das deutsche Volk, für die Millionen, die das Ungeheuer her- vorgebracht hatten und ihn großwachsen, gedeihen ließen. Triller ergriff mit dieser Kalendergeschichte das Wort in der damals noch anstehenden Schuld-Debatte. Es ist eine klare Stimme, die sich der Distanzierung entgegensetzt, welche in den meisten Texten und Aussagen der ersten Nachkriegsjahre, in denen auch nur andeutungsweise Stellung zu den von Deutschen verübten Gruseltaten genommen wird, durchklingt. Der Gnadenort wird bei Triller zum Ort der Entlastung. So verstanden vermittelt die Kalendergeschichte eine hoffnungsvolle Botschaft. Die Mutter des Mörders gewinnt ihre Ruhe und wird anschließend auch durch die Gemeinschaft wieder akzeptiert. In den 50er Jahren erschien im Ermländischen Hauskalender ein weiterer Text von Anneliese Triller, der wohl dem bekanntesten ermländisch-masurischen Wallfahrtsort Heiligelinde gewidmet war,. Es handelt sich diesmal um einen populärwissenschaft- lichen Beitrag unter dem Titel: Wallfahrtsleben in Heiligelinde um die Mitte des 17. Jahrh. [Triller 1955: 52-56]. Die Autorin bezieht sich dabei auf ein 1659 in Köln in lateinischer Sprache erschienenes Buch, dass den Titel Heiligelinde oder fünf Bücher über die hl. Jungfrau an der Linde, verfasst von Pater Thomas Clagius aus Allen- stein, Preuße und Priester der Gesellschaft Jesu trägt. Es handelt sich dabei um ein Mirakelbuch, in dem die Geschichte des Ortes und die dort erlebten Wunderheilun- gen und Gebetserhörungen geschildert wurden. Triller greift die dort mitenthaltenen Informationen über die Entwicklung der Pilgerbewegung in Heiligelinde nach der Übernahme deren Betreuung durch die Jesuiten im Jahre 1631 auf. Es sind zahlreiche, von der Autorin nachgeschilderte Städte- und Dorfwallfahrten, die regelmäßig auf Grund eines noch vorreformatorischen Brauches erfüllt wurden, aber auch viele von Privatpersonen veranlasste Wallfahrten, die alle in einem ein Bild der unbeirrten „An- hänglichkeit des gläubigen Volkes an diese uralte Stätte“ [Triller 1955: 54] hergeben. Die Beschreibung der katholischen Tradition des Wallfahrens in Ermland war jedoch nicht das Ziel an sich. Den informativen, wissenschaftlich untermauerten, zu- gleich aber recht unterhaltsam verfassten Beitrag, der auf die lange und nicht immer einfache Geschichte des Pilgerortes ein Licht wirft, schließt Triller mit folgenden Worten: „Die wechselvollsten Friedens- und Kriegsschicksale hat das Heiligtum bis auf den heutigen Tag stets heil überstanden. Ob wir es wohl wiedersehen werden? Die Wallfahrtssitten haben sich geändert. Gleichgeblieben ist ihr Kern: Gott und seiner heiligsten Mutter an einem Ort der Gnade besonders zu danken“ [Triller 1955: 56]. Der leicht sentimentale Ton, der Trauer und Sehnsucht nach der verlorenen Heimat erkennen lässt, der die ganze Ungewissheit der damaligen Existenz der Ermländer 244 Barbara Sapała

in sich birgt, soll nicht beirren. Diese historische Schilderung vermittelt dem Leser nicht nur eine Vorstellung davon, wie es früher, vor einigen Jahrhunderten war, sondern soll es ihm bewusst machen, dass sich eine vollziehende Entwicklung auch stets in einer Änderung der äußeren Repräsentation offenbart. Der Verlust von materiellen Kulturelementen, die in dem Fall eine Repräsentation des tiefen Volksglaubens darstellen, bedeutet nichts mehr als eine solche Änderung, eine Änderung, die zwar schmerzhaft ist, aber den Kern unangetastet lässt. Für diese Beständigkeit innerhalb der Veränderung liefert, wie Triller zeigt, die jahrhundertelange Geschichte des Gna- denortes Heiligelinde genügend Beweise. „Die über ein Jahrhundert dauernde Zerstö- rung und Verfemung der Wallfahrtsstätte während der Reformationsjahre hatte also die Anhänglichkeit des gläubigen Volkes an diese uralte Stätte nicht mindern können“ [Triller 1955: 54-55], schreibt die ehemalige Frauenburger Archivarin und ihre Worte klingen wie eine Anweisung für das heimatlose ermländische Volk.

3. Ermländische Wallfahrtsorte in Reiseberichten und Erinnerungen

Die vertriebenen Ermländer haben die Botschaft Anneliese Trillers verstanden. Da- von zeugen Texte, die in den späteren Jahrgängen des Ermländischen Hauskalenders veröffentlicht wurden. Gemeint sind hier insbesondere zwei Texttypen: Zum einen sind es Berichte von den ersten Ermlandreisen, die bereits Ende der 50er Jahre unternommen wurden und häufig auch zu den ermländischen Gnadenstätten führten, zum anderen sind es in unterschiedliche literarische Formen gekleidete Erinnerungen an die alte Heimat. Relativ früh, denn bereits 1958 brachte der Hauskalender unter dem Titel Wieder- sehen mit der Heimat einen Bericht von Klaus Otto Skibowski, der ein Jahr zuvor zu Ostern eine Fahrt ins Ermland unternommen hat. Über Posen, Warschau und Allen- stein führte der Weg sogleich nach Dietrichswalde und Heiligelinde. Der Bericht von Skibowski steht exemplarisch für dergleichen Texte bzw. Textfragmente, die bis in die 60er Jahre hinein vermehrt in den Vertriebenen-Kalendern erschienen8. Typisch für sie ist die auf Vergleich abzielende Perspektive der Verfasser. Das jetzt Gesehene wird daran gemessen, wie es einst war. Die Reise geht in den meisten Fällen über gut bekannte Wege. Und die Beschreibung mutet oft recht nüchtern, sachlich an, als wäre es eine Bestandsaufnahme dessen, was erhalten geblieben ist. „Die hölzernen Arkaden, die früher bei den großen Walfahrten die Beichtstühle bargen, sind verfal- len. Die Kirche selbst aber ist im Innern gepflegt“ [Skibowski 1957: 211], stellt Ski- bowski in Dietrichswalde fest und sowohl da wie in Heiligelinde notiert er akribisch, Schritt für Schritt das Ergebnis der Konfrontation des Gesehenen mit den in seinem Gedächtnis gespeicherten Bildern von früher. Der Bericht wird hier und da mit lose eingeflochtenen, allgemeinen Informationen zu der Geschichte der Gnadenorte- er gänzt. Genauer berichtet Skibowski über die nach dem Zweiten Weltkrieg durch die vom polnischen Verwalter angestellten Bemühungen, notwendige Sanierungsarbeiten

8 Vgl.: 1957: Ermlandfahrt im Sommer , 1959: Reisebericht von Dr. Bruno Fahl, 1967: Ich fuhr ins Ermland… Die ermländischen Wallfahrtsorte der vertriebenen Ermländer… 245

an den Wallfahrtsstätten auszuführen. Der Jetzt-Zustand der besuchten Orte wird in dem Bericht zwar festgehalten, aber nicht gewertet. Was eher auffällt, ist die emoti- onale Zurückhaltung des Verfassers, der das gespannte deutsch-polnische Verhältnis aus seiner Schilderung fast gänzlich ausspart. Emotionen, die solch ein Wiedersehen mit der verlorenen Heimat, die den Besuch von wohl bekannten und zum großen Teil noch zerstörten Orten zwangsweise begleiten mussten, kommen in dem Bericht nicht zur Sprache. Sowohl in Dietrichswalde als auch in Heiligelinde fallen dem Autor viele polnische Inschriften und Gedenkmedaillen auf. Skibowski nutzt den Besuch in Heiligelinde, wohin früher nicht nur Katholiken sondern auch evangelische Chris- ten pilgerten und die daher im Bewusstsein der Ermländer schon immer als ein Ort der Verständigung und Vereinigung funktionierte, um eine einfache Frage zu stel- len: „‘Wann werden Ermländer aus dem Westen hierherkommen können?’ fragen wir einen Pater. ‘Sie sind uns jederzeit willkommen’, sagte er“ [Skibowski 1957: 212]. Auch Dietrichswalde, wo vor allem in den 30er Jahren das polnische und deutsche Element angesichts des sich immer mehr verbreitenden Nationalsozialismus‘ sich zu gemeinsamen Glaubenskundgebungen versammelten [Sapała 2014: 453-454], bot in der Nachkriegszeit den Raum, die Notwendigkeit der gegenseitigen Versöhnung zu thematisieren: „Ein großer Teil der Ermländer liebt Dietrichswalde. Es wird sie freu- en, zu hören, dass die Kirche in einem sehr guten Zustand ist und auch die heiligen Orte recht gut gepflegt sind. Ich habe die Muttergottes dort gebeten, sie möge beiden Völkern eine milde Mutter und gute Fürsprecherin sein und beiden die endgültige christliche Versöhnung erflehen“ [Ich fuhr… 1967: 193]. Und lediglich hinter diesem kurzen emotionslosen Exkurs verbarg sich die Tragik der neusten Geschichte. Dass solche Reisen zu den heimatlichen Wallfahrtstätten, wie sie Skibowski exemplarisch in seinem Hauskalenderbericht geschildert hat, auch eine Form von Wallfahrt darrstellten, belegt der Volkskundler Georg Schroubek in seiner 1968 herausgebrach- ten Studie. Schroubek, der sich haupsächlich mit Volksfrömmigkeit befasste, hat dort eine Typologie der Wallfahrt der Heimat-Vertriebenen vorgeschlagen. Die Wallfahrten zu den alten heimischen Gnadenstätten erfasste er dabei gar als einen separaten Typus. Er schreibt: „In Schilderungen von Besuchen der alten Heimat durch Ausgewiesene spielt außer dem Gang zum Elternhaus der Besuch von Kirche und Friedhof und immer häufiger auch von heimatlichen Wallfahrtsorten eine wichtige Rolle. Sicherlich er- folgt dieser Besuch öfters in der Haltung neugierigen Interesses, aber auch regelrechte, sogar gelobte Wallfahrten sind mir bekannt“ [Schroubek 1968: 249]. Obwohl Schrou- bek auf den Ausflugscharakter dieser Besuche hinweist, spricht er ihnen im Gegensatz zu anderen Forschern9 den Wallfahrtssinn nicht ab: „Die Haltung des Touristen […] steht dabei im Vordergrund, doch bleibt das Ausflugsziel dabei ein Gnadenort, und eine Andacht in der Wallfahrtskirche wird nicht versäumt“ [Schroubek 1968: 250]. Diese neue Wallfahrtsform weist in den im Kalender publizierten Berichten der Ermländer eine zusätzliche Komponente auf, die aber durch den Forscher unberück-

9 Rudolf Kriss schrieb in diesem Zusammenhang von der `Naturseligkeit` des Menschen [Kriss 1963: 103], zu diesem Thema hat auch Leopold Schmidt einen wichtigen Forschungsbeitrag ge- liefert [Schmidt 1965: 47-67]. 246 Barbara Sapała

sichtigt blieb. Die aufgesuchten Gnadenorte erfuhren dort eine Implantierung in die neue politische Wirklichkeit. Der Prozess der Verschiebung ihrer Funktion als Gna- denorte aus dem Privatem ins Öffentliche begann zwar schon, wie bereits erwähnt, in den dreißiger Jahren als Antwort auf die Durchsetzung der nationalsozialistischen Ideologie. Die Wallfahrten, damals als Glaubenskundebungen bezeichnet, hatten das Ziel, der nationalsozialistischen, menschen- und gottesfeindlichen Ideologie Halt zu bieten, jeden Einzelnen in seinem traditionellen katholischen Glauben und in den traditionellen Werten zu bestätigen und zu stärken, aber auch ihm dabei das Gefühl der Kraft zu vermitteln, die nur aus einer starken Gemeinschaft hervorgehen kann. Nach dem Krieg, in der neuen geopolitischen Situation, hat sich der Prozess der Verschie- bung der Bedeutung der ermländischen Gnadenorte für die vertriebenen Ermländer in die öffentliche Sphäre vollzogen: Die Bedeutung der sich nun im polnischen Staatsge- biet befindenden Marienverehrungsstätten wurden endgültig politisiert. Zumindest in den literarischen und paraliterarischen Kalendertexten wurde nicht mehr das indivi- duelle Schicksal und Glaubensleben hervorgehoben, nicht das persönliche Wohlerge- hen, sondern Versöhnung und Frieden zwischen dem polnischen und deutschen Volk erfleht. In der nun entfernten und entfremdeten Heimat boten die Wallfahrtsorte einen teilweise noch gemeinsamen Raum, in dem Tabus gebrochen und die schwierigsten Themen wie Rückkehr der Vertriebenen ausgesprochen werden konnten. In allen Jahrgängen der Nachkriegsausgabe des Ermländischen Hauskalenders finden sich Abschnitte, die unter Titeln wie: Wie‘s daheim war, Von daheim, Schöne Tage, So war es einst, Ermland einst, Aus der Heimat u.ä. Erinnerungen an und aus Ermland der Vorkriegszeit zusammenbringen. Das Motiv der Wallfahrtsorte hat in diesen literarisch verschiedenen Gattungen zuzuordnenden Texten seinen festen Platz, allerdings erst seit den 70er Jahren. Mit den Erinnerungstexten folgten die jeweiligen Autoren den Anweisungen von Arthur Kather, dem ehemeligen Kapitularvikar von Ermland. Im Geleitwort zum ersten Jahrgang der Nachkriegsausgabe des Jahrbuchs sprach er ausführlich über die Bedeutung des Erinnerns. Im Wachrufen von Erinnerungen sah er das Instrument, das helfen sollte, das eigentliche Hauptanliegen des Kalenders zu erzielen, d.h. in dem ermländischen Volk die richtige Theologie zu erhalten. Dabei verstand er unter Theologie nicht das, „was in gelehrten Büchern und Zeitschriften steht – das geht uns Sterblichen oft über den Horizont – sondern die Lehre vom Recht Gottes und seiner Kirche unter Menschen“ [Kather 1950: 31]. Durch das Erinnern an die alten Tage sollten die heimatlosen Ermländer in ihrem Selbstverständnis, in ihrer traditionellen Frömmigkeit gestärkt werden.: „Und in dem Wort „Erinnerung“ steckt das Hauptanliegen schon drin. Er [der Kalender] will Euch nach ‘innen’ lenken mit all seinem Geplauder, will Euch zu besinnlichen Menschen machen. Will Euch helfen, dass Ihr alles, was in diesen furchtbaren Jahren von außen an Euch kam und heute noch kommt, innerlich verarbeitet. Auf das Ihr nicht innerlich durcheinander kommt, wenn Ihr schon äußerlich so durcheinander geworfen seid. Auf dass Ihr aus dem Schutt und den Trümmern Eures äußeren Lebenswerkes ein paar gute Bausteine und Ziegel herausholt, mit denen ein Neubau begonnen werden kann“ [Kather 1950: 31-32]. Er- Die ermländischen Wallfahrtsorte der vertriebenen Ermländer… 247 innern heißt somit nicht mehr nur, dass man etwas nicht vergisst. Die Konsequenz des Wiederbelebens früherer Erlebnisse und Erfahrungen bestand für Kather in der Verin- nerlichung, in der er ein hohes Schöpfungspotenzial ahnte. In Konsequenz erschienen Erinnerung und Neubau nicht mehr als zwei entgegengesetzte Begriffe, sondern sie markierten eine natürliche Entwicklung. Nicht die sentimentale Rückschau, sondern eine zukunftsorientierte Erinnerung war das Ziel.

4. Fazit

Die oben angeführten Texte dokumentieren einerseits die Kontinuität in der Wahr- nehmung der Gnadenorte durch die Vertriebenen Katholiken. Obwohl die ermlän- dischen Wallfahrtsorte den deutschsprachigen Ermländern im geopolitischen Sinne verloren gegangen sind und nur nach Überwindung von etlichen Schwierigkeiten besucht werden konnten, haben sie auf der Glaubensebene für diese Gruppe ihre Be- deutung behalten. Wird jedoch der historisch-politische Kontext des II. Weltkrieges und der Vertreibung sowie des gespannten deutsch-polnischen Verhöltnisses herange- zogen, eröffnen die motivhaltigen Texte unerwartete Interpretationsräume. Die Entwicklung der Form, in der das Motiv der ermländischen Wallfahrtsorte in den Kalendertexten nach 1945 verarbeitet wurde, zeigt zudem eine klare Paralelle zu dem von Schroubek beobachteten Funktionswandel der Heimatvertriebenenwallfahrt. Die Wurzeln der Wallfahrten in den ersten Jahrzehnten nach der Ausweisung sah er nämlich in dem Bedürfnis der Vertriebenen nach der temporären Schaffung von Heimat, nach dem Eintauchen in dem Vertrautsheitsbereich [Schroubek 1968: 430-431]. Die oben an- geführten Texte dokumentieren somit einerseits die Kontinuität in der Wahrnehmung der Gnadenorte durch die Vertriebenen Katholiken. Obwohl die ermländischen Wallfahrts- orte den deutschsprachigen Ermländern im geopolitischen Sinne verloren gegangen sind und nur nach Überwindung von etlichen Schwierigkeiten besucht werden konnten, haben sie auf der Glaubensebene für diese Gruppe ihre Bedeutung behalten. Dem ent- sprechen nun die symbolischen Darstellungen der heimatlichen Marienverehrungsorte als Orte der psychischen Entlastung und Gemeischaftsstiftung, wie wir sie in den Tex- ten von Anneliese Triller erleben dürfen, aber auch die Darstellungen von heimatlichen Wallfahrtsstätten in den zahlrichen Reiseberichten der 50er und 60er Jahre, die gemäß Schroubek als Wallfahrtszeugnisse modernen Typus gedeutet werden müssen. Den Wandel in der Wahrnehmung der Wallfahrten durch die Flüchtlinge und Ver- triebenen, wie er sich seit den 70er Jahren abzeichnete, erklärte Schroubek mit der erfolgten Eingliederung. Er konstatierte, dass die abgeschlossene Eingliederung und die Überwindnug des Heimwehs nicht nur die ursprungliche Funktion von Flüchtlings- wallfahrten auslöschten, sondern im Allgemeinen dem Verlust deren Bedeutung zu Grunde lagen. Wenn auch seine Konstatierung der erfolgten Eingliederung bzw. der Überwindung des Heimwehs umstritten erscheint, macht sich in Bezug auf die For- men der literarischen Verarbeitung des Motivs der heimatlichen Gnadenorte in den Kalendertexten ebenso ein Wandel bemerkbar. Seitdem überwiegen Erinnerungstexte, mit denen die Identität der Ermländer im Katherschen Sinne erhalten werden sollte. 248 Barbara Sapała

Zur Vertiefung einiger der im vorliegenden Beitrag betrachteten Fragen der Ver- treibung darf ich die interessierten Leser auf Texte von Frantzioch [1987], Hirschfeld [2002], Hochleitner [2013] und Reifferscheid [1975] verweisen.

Bibliographie

Frantzioch M., 1987, Die Vertriebenen. Hemmnisse und Wege ihrer Integration, Berlin. Hirschfeld M., 2002, Katholisches Milieu und Vertriebene. Eine Fallstudie am Beispiel des Oldenburger Landes 1945-1965, Köln. Hochleitner J., 2013, Warmińskie łosiery. Studium lokalnego pielgrzymowania, Olsztyn. Ich fuhr ins Ermland…, 1967, „Unser Ermlandbuch“. Kather A., 1950, Zum Geleit, „Ermländischer Hauskalender“. Kriss R., 1963, Zur Begriffsbestimmung des Ausdruckes „Wallfahrt“, „Österreichische Zeitschrift für Volkskunde“, Nr. 17. Poschmann A., 1940, Die Malerfamilie Niedermann aus Guttstadt, http://dlibra.bibliote- kaelblaska.pl/dlibra/plain-content?id=18783 (4.06.2019). Reifferscheid G., 1975, Das Bistum Ermland und das Dritte Reich, „Zeitschrift für Geschichte und Altertumskunde Ermlands“, Beiheft 1. Sapała B., 2014, Von Information zu Kreation. Darstellung der ermländi-schen Walfahrt- sorte im „Ermländischen Hauskalender“, „Studia Ełckie“, 16, nr 3. Schmidt L., 1965, Wallfahrtsforschung und Volkskunde, [in:] Religiöse Volkskunde, Mün- chen. Schroubek G., 1968, Wallfahrt und Heimatverlust. Ein Beitrag zur religiösen Volkskunde der Gegenwart, Marburg. Skibowski K.O., 1957, Wiedersehen mit der Heimat. Eindrücke einer Ermlandreise, „Ermländischer Hauskalender“. Triller A., 1953, Die Wallfahrt nach Krossen, „Ermländischer Hauskalender“. Triller A., 1955, Wallfahrtsleben in Heiligelinde um die Mitte des 17. Jahrh., „Ermländi- scher Hausklander“.

Summary

A description of Warmia‘s Sanctuaries in the Warmia Calendar of the Expelled Germans. The functionalization of this thems in literary and paralliterary texts

This article discusses the model of folk religiousness represented by the popular “Warm- ian Home Calendar” published after the World War II in West Germany since 1949. This article discusses this issue based on an analysis of calendar texts dedicated to Warmian sanctuaries in chronological order. The calendar‘s functions and the publishing strategies adopted by different authors changed with the inclusion of the expelled Warmian Germans in the West-Germany community.Selected examples point to various modes and methods of conveying open and hidden messages in the published texts, which enables to define calendars as carriers of intentional content.

Key words: Wormia, expulsion, sanctuaries, home calendar, politicization P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 249-260 2019

ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.309

Received: 10.07.2019 Original research paper Accepted: 8.10.2019

Cудьбы реэмигрантов: Дмитрий Кобяков в дневнике и письмах Юрия Софиева

Зинаида Поляк* ORCID: 0000-0001-8380-7720

Дина Поляк** ORCID: 0000-0001-8827-1865

* Казахский национальный педагогический университет, Алматы, Казахстан, [email protected]

** Алматинский университет энергетики и связи, Алматы, Казахстан, [email protected]

Ключевые слова: реэмиграция, дневник, письма, мемуары, достоверность

Юрий Борисович Софиев (полная фамилия Бек-Софиев) (20 февр. 1899, Бел- ла, Польша – 22 мая 1976, Алма-Ата) – русский поэт первой волны эмиграции. После революции в составе Добровольческой армии эвакуировался в Галлипо- ли, откуда попал в Югославию, а затем – во Францию. В 20-е годы жил в Пари- же, был участником «Союза молодых поэтов и писателей». В 1955 г. Софиев вместе с отцом покойной жены поэтессы Ирины Кнорринг (1906-1943) историком Н.Н. Кноррингом (1880-1967) и сыном Игорем возвра- тился на родину и поселился в Алма-Ате. Работал в Институте зоологии АН Ка- захской ССР научным иллюстратором, участвовал в экспедициях по Централь- ной Азии. Книга его стихов Парус издана в Алматы в 2003 г. [Софиев 2003]. В 2013 г. вышло наиболее полное собрание стихов и прозы писателя – Синий дым [Софиев 2013]. Живя в Алма-Ате, Ю. Софиев переписывался с друзьями молодости, остав- шимися во Франции, и в течение многих лет продолжал вести дневник. Дневни- ки Ю. Софиева 1958–1969 гг. хранятся в домашнем архиве казахстанской писа- тельницы Надежды Михайловны Черновой (р. 1947) – вдовы Игоря Юрьевича 250 Зинаида Поляк, Дина Поляк

Софиева (19.04.1929-5.02.2005). Н. Чернова – редактор и публикатор дневника Ю. Софиева [2012]. В дневниках поэта совмещаются два временных плана: настоящее (личный, бытовой, событийный аспекты) и прошлое (мемуарный, автобиографический). Оба эти уровня актуальны для тех страниц дневника, где встречается имя много- летнего друга Юрия Софиева – Дмитрия Юрьевича Кобякова (1898-1978). Д.Ю. Кобяков был поэтом, прозаиком, журналистом. Эмигрировав из России в 1920 г, жил в Югославии и Чехии, а в 1924 г. переехал в Париж. Как и боль- шинство эмигрантов, зарабатывал на жизнь физическим трудом: во Франции получил специальность электрика, работал сцепщиком вагонов. Подрабатывал фотографом, т.к. освоил фотодело и оказался талантливым фотографом-худож- ником. Параллельно ему удавалось участвовать в литературной жизни русского Парижа. А. Устинов и В. Хазан дают краткую сводку литературной деятельности Д. Кобякова: «Руководил парижским издательством «Птицелов», в котором вышли его поэтические сборники Керамика. Тридцать вещей двадцать четвер- того года (1925), Вешняк (1926), Горечь (2е изд., 1927), Чаша (1936). Кобяков редактировал сатирический журнал «Ухват» (1926), который также выпускался в издательстве «Птицелов» (всего вышло 6 номеров; № 1 – соредактор худож- ник А. Шем). После Второй Мировой войны редактор еженедельника “Честный Слон”» [Устинов, Хазан 2012: 182]. Дмитрий Кобяков и Юрий Софиев принадлежат к одной группе писателей-э- мигрантов. Их называют «возвращенцами», репатриантами, реэмигрантами, т.к. после многих лет жизни на чужбине они вернулись на родину. Патриотические настроения, склонявшие многих к мыслям о возвращении, были распространены среди «левых» по убеждениям эмигрантов ещё с кон- ца 20-х годов. После победы СССР над нацистской Германией начался новый всплеск возвращенческих настроений. Он был связан с изменением обще- ственного мнения: безусловная враждебность к власти большевиков сменилась восхищением и преклонением перед подвигом советского народа. Кроме того, появились надежды на политическое потепление и смягчение тоталитарного режима. Во Франции это движение было подкреплено действиями советского руководства: 14 июня 1946 года Президиум Верховного совета СССР издал указ о восстановлении в гражданстве СССР подданных Российской империи, прожи- вающих на территории Франции. Поэтому именно во Франции обмен французских паспортов на советские по- лучил массовый характер. Точные данные о том, сколько эмигрантов их получи- ли, не известны. В литературе приводится цифра порядка 10-11 тысяч человек [Костиков 1990: 312]. Примерно 4 тысячи из них вернулись на родину. Часть эмигрантов, получивших советские паспорта, отправилась на родину в конце 40-х годов. Судьба большинства из них трагична: почти все репатриан- ты подверглись репрессиям, прошли через тюрьмы, лагеря, ссылки и различные ограничения. Cудьбы реэмигрантов: Дмитрий Кобяков в дневнике и письмах Юрия Софиева 251

По сравнению с этими испытаниями биографию Ю. Софиева и Д. Кобяко- ва после возвращения можно считать благополучной, ведь они вернулись уже в 1950-е годы, после смерти Сталина. Обстоятельства принятия решения описаны Ю. Софиевым в дневнике, где среди собственно дневниковых записей много черновиков писем различным адресатам. Из черновика письма к Алексею Эйснеру: «Я должен был уехать в 1947 году, но так как я работал в административном отделе “Союза советских граждан” и Богомолов1 и консул советовали не спешить (пожалуй, совет оказал- ся добрым), то в конечном счете вернулся я на родину в ноябре 1955 г.» [Софиев 2012: 70]. В годы эмиграции Юрия Софиева связывали с Алексеем Эйснером друже- ские отношения, подкреплённые желанием Софиева вслед за Эйснером отпра- виться в 1936 г. из Парижа в Испанию для участия в войне с фашистами на стороне Республики. Этой мечте не суждено было сбыться, но Юрий Борисович навсегда сохранил тёплое чувство расположения к Алексею Эйснеру. Впрочем, после возвращения отношения не возобновились. В дневнике черновику этого письма предпослано горькое замечание: «Письмо осталось “гласом вопиющего в пустыне”, а автор в роли Максима Максимыча (кстати, одного из любимых моих героев)» [Софиев 2012: 69]. О своей жизни после возвращения в СССР Ю. Софиев в 1972 году написал небольшой очерк, перепечатанный позже составителями сборника материалов о реэмигрантах Почему мы вернулись на Родину [Софиев 1987]. Учитывая цен- зурные условия публикации, нужно сделать скидку на несколько идеализиро- ванную картину жизни реэмигранта в Алма-Ате, представленную в этом очерке. Как мы знаем из дневника, не всё было так гладко. Например, Софиев тяжело переживал невозможность вернуться на родину писателем: большинство его по- пыток опубликовать стихи и прозу оканчивались неудачей. Однако многие фак- ты, отраженные в очерке, вполне достоверны: любимая работа в Академии Наук, уважение коллег, осуществлённая мечта о путешествиях – эти преимущества жизни после возвращения зафиксированы и на страницах дневника. Путь Д. Кобякова на родину воссоздать в подробностях сегодня затрудни- тельно, однако известно, что в 1945 г. он вступил во Французскую коммунисти- ческую партию, в 1948 г. взял советский паспорт, а в 1957 г. покинул Францию и через ГДР вернулся в СССР [Устинов, Хазан 2012: 182]. Обосновался пи- сатель в Барнауле. Несмотря на тяжёлые бытовые и семейные обстоятельства Д. Кобякову удавалось заниматься литературной работой параллельно со служ- бой электриком по специальности, полученной во Франции. Когда он вышел на пенсию, возможности работать над лексикологическими трудами стало больше. В результате в течение нескольких лет в Барнауле вышли три книги Д. Кобяко- ва, посвященные проблемам этимологии русской лексики [Кобяков 1973, 1975,

1 Александр Ефремович Богомолов (1900-1969) – советский дипломат, Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР во Франции (1944-1950). 252 Зинаида Поляк, Дина Поляк

1976]. О значении для филологии и о неоднозначной оценке этих книг современ- никами-лексикографами пишет алтайский учёный [Марьин 2009]. Встреча после долгой разлуки двух реэмигрантов произошла в Алма-Ате ле- том 1962 года. В мае 1962 года в дневнике Ю. Софиева появляется запись: «Совершенно неожиданно обнаружился Митя Кобяков! Обнаружился в Барнауле. Я очень рад, что он недалеко от меня и, может быть, откликнется на мое приглашение погостить у меня. У нас будет с ним, о чем поговорить. Старик оказался необычайно деятельным – написал уже че- тыре книги. И, видимо, нашел издателя. В “Просторе” № 1 помещена его вещь [Кобяков 1962а], в № 5 довольно об- ширные воспоминания о Маяковском, Бунине и т.д. [Кобяков 1962б]. А я живу рядом с редакцией и не умею, как и всю жизнь не умел, устроить свои литера- турные дела. Человек он очень нелепый и, конечно, ему, как всегда, трудно с людьми, но необычайно деятельный, «старый Кобяка», много мы с ним съели пудов соли и с ним, как с Мамченко2, прошагали по жизни рядом треть века, порой друже- ски сближаясь, расходясь, если не внешне, то внутренне, но, в общем, всегда оставались «добрыми друзьями». Кобяку не любили в парижских литературных кругах, был он прирожденным мистификатором и подчас не добрым шутником, но чего нельзя у него отнять – довольно яркой индивидуальности, это человек далеко с «не общим выражением лица». Парижские друзья меня шельмовали за мою дружбу с Дмитрием, называя меня человеком неразборчивым, но я Митю и его доброе отношение ко мне не предавал. И сейчас буду очень рад его встретить. Эмигрантские святые литера- турные отцы очень его не жаловали. Вл. Ходасевич с присущей ему злостью ввел термин “кобяковщина”, характеризующий весьма отрицательное и малодостой- ное литературное явление, сведя все его поэтическое творчество – к «неумному и безобразному подражанию Пастернаку», что вовсе не было ни справедливым, ни объективным суждением. Влияние Пастернака на Дмитрия отрицать нель- зя, но и каждый из нас развивался под чьим-то влиянием, период ученичества проходил каждый из нас, все дело в преодолении этого влияния и в нахождении своего собственного лица. Кобяка, действительно, совершал иногда поступки, которые были не в ладу с этикой, не прощали ему и его злой и резкий язык, но по существу это, может быть, и не очень умный, не особенно талантливый, но по-хорошему добрый и не плохой человек. За ширмой кривляния и шутовства не каждый это видел, не каждый хотел это увидеть и понять. И, в общем, это очень одинокий и не изба- лованный добрым отношением человек и с весьма, конечно, не легкой жизнью» [Софиев 2012: 110-111].

2 Виктор Андреевич Мамченко (1901-1982). Известный поэт парижской эмиграции. См. о нем: [Хазан 2012]. Близкий друг и многолетний корреспондент Ю. Софиева. Cудьбы реэмигрантов: Дмитрий Кобяков в дневнике и письмах Юрия Софиева 253

Благодаря первой же записи Ю. Софиева о Дмитрии Кобякове его фигура приобретает объёмность и черты неоднозначной оригинальной личности. Автор дневника был активным участником литературной жизни русской эмиграции в Париже, поэтому хорошо помнит писательскую среду, социальные условия бытования эмигрантской литературы («литературный быт» по терминологии Ю.Н. Тынянова) и понимает их связь с художественными результатами деятель- ности литераторов («литературный факт» у формалистов). Если обратиться к упомянутым здесь отзывам критиков русской эмиграции о поэзии Д. Кобякова, можно процитировать суровую оценку Вл. Ходасевича. В статье Скучающие поэты (эмигрантская парижская газета «Возрождение» от 30 января 1930 г.), посвященной обзору творчества молодых авторов, он пишет: «То, что в оригинале остро, в подражании тупо. Бумажные стрелы не ранят. При- родное свое косноязычие Пастернак все же сумел превратить в прием, нередко достигающий цели и нечто “пастернаковское” выражающий. У Кобяковых он решительно ничего не выражает, кроме бездарности» [Ходасевич 1996: 192]. Употребляя фамилию молодого поэта во множественном числе, автор рецензии обобщает явление. Интересно, что имена Юрия Софиева и Ирины Кнорринг упомянуты в этой рецензии в ином тоне: «В унылом мраке молодой эмигрант- ской поэзии встречаются и просветы. Ирина Кнорринг, Софиев, А. Дураков не дали на сей раз законченных удачных вещей, но в их работе чувствуется извест- ная стихотворная культура, отличающая их от сверстников» [Ходасевич 1996: 192]. Несколько более мягкую, хотя и тоже отрицательную, оценку поэзии Д. Ко- бякова даёт В. Набоков. В редактируемой им берлинской русскоязычной газе- те «Руль» от 11 мая 1927 г. писатель рецензирует новые книги молодых по- этов: «Страшно и за молодого поэта Дм. Кобякова, выпустившего только что два небольших сборника. <…> Язык крайне неряшлив. <…> Мужские рифмы частенько нелепы <…>. Несмотря, однако, на эту тягу к искалеченной рифме и к модной неуклюжести стиха, <…> несмотря на манерную томность выраже- ний и на пастернаковское влияние, Кобякову не удается вконец вытравить поэ- зию из своих стихов» [Набоков 1999: 639]. Признавая, что у Д. Кобякова нет выдающегося поэтического дарования, Юрий Софиев спорит с уничтожающей оценкой его ранних стихов, оправды- вая подражательность естественным ученичеством. В этой дневниковой записи (несмотря на признание многих неприятных качеств Кобякова) чувствуется те- плота и сердечность отношения Софиева к его давнему товарищу. Однако это не мешает автору дневника критически отнестись к мемуарным зарисовкам Д. Ко- бякова. В письме к своей парижской подруге Раисе Миллер от 2 июля 1962 года Ю. Софиев сообщает:

У нас большая радость. Удалось (это уж хлопоты Ник. Ник.) в алматинском аль- манахе «Простор» напечатать несколько стихотворений Ирины с ее портретом 254 Зинаида Поляк, Дина Поляк

и с небольшим предисловием Анны Ахматовой (очень для Ирины лестным) [Кнорринг 1962]. В этой же книге проза – воспоминания Кобякова. Несет несусветную чушь о Бу- нине. Он недавно неожиданно обнаружился в Барнауле. В ближайшие дни прие- дет погостить ко мне. Я Митю люблю, не смотря на все его странности. Ведь уже 36 лет, как мы друг друга знаем. <...> Ох, эти мемуаристы! До чего они вольно обращаются с истиной! И сколь сомнительно свидетельство этих «очевидцев». У Кобякова в Последнем свидании потрясающий конец. Как-то проходя по rue Offenbach (Бунин жил на улице Оффенбаха № 1), он «ре- шил заглянуть к Бунину». (Кстати, Дмитрий никогда не бывал у Буниных). Поднялся по лестнице и увидел настежь открытую дверь. Квартира была совершенно пустая. Он прошел в ка- бинет Ивана Алексеевича и увидел его сидящим на кушетке. В головах горела восковая свеча. По лицу Бунина ползала муха. И, вглядевшись. Дмитрий вдруг понял, что перед ним лежит мертвый Бунин. Кобяков выбежал из квартиры... «по лестнице молча поднимались черные люди – несли черный гроб». Что твой Эдгар По! Ведь в квартире, кроме Веры Николаевны, жили еще и Ляля (бывшая жена Рощи- на), тут же был и Леня Зуров, а если бы ты видела, сколько народу в ней толпи- лось в эти траурные дни – смерти Ив. Алексеевича! А, ведь, пожалуй, какой-нибудь поздний историк или романист, перечитывая свидетельства бунинских современников, возьмет да и соблазнится (если его подведет вкус) Митиным образом a la Эдгар По с пустой квартирой, с восковой свечечкой, с мухой, с черными людьми, поднимающимися по пустой лестнице, с черным гробом. Я тебе рассказывал, что Бунин был великим матершинником и любил щегольнуть этим (Бунину, мол, все дозволено). Воображаю, если бы он мог «восстать из гроба», каким «троекратным» матом покрыл бы он бедного Митю! [Софиев 2012: 122-125]

В отличие от Д. Кобякова Юрий Софиев часто бывал у Бунина. В письме Полине Львовне Вайншенкер3 весной 1964 года он вспоминает: «Я очень лю- бил Ивана Алексеевича, бывал у них в семье, а для Веры Николаевны был про- сто Юрой» [Софиев 2012: 211]. Поэтому его мнение о «мемуарных фантазиях» Д. Кобякова вполне авторитетно. В августе 1962 года Дмитрий Кобяков приехал в Алма-Ату. Своими впечатле- ниями о нём Ю. Софиев делится в письме их общему товарищу Виктору Мам- ченко во Францию:

Я пригласил к себе Кобякова, и, заболев, не успел его предупредить. Он приехал и живет у меня и каждый день навещает меня в больнице. Приехал он, конечно, не зря, т.к. устраивает свои дела в местных редакциях и издательствах. Напор у него непостижимый! Энергии, самоуверенности, а может быть... как бы помяг- че выразиться?

3 П. Л. Вайншенкер (1900-1988), литературовед, сотрудница Литературного музея в Москве, биограф Ан. Ладинского, с вопросами о котором обратилась к Ю. Софиеву. Cудьбы реэмигрантов: Дмитрий Кобяков в дневнике и письмах Юрия Софиева 255

Ну, словом, действует и действует, нужно сказать, «по-кобяковски». Всякая «хлестаковщина» меня всегда раздражала, сомнительной мне кажется и своеобразная «кобяковщина». Выдает себя за корреспондента «Правды» – действительно имея корреспондент- скую карточку, но «Барнаульской Правды», что совсем не одно и то же. Ты уже, вероятно, получил «Простор» и видел, что он написал о Бунине? Ведь это, бог знает, какая чушь! Чего стоит заключительная картинка, под занавес, под Эдгара По в кавычках. Я ему прямо сказал, что считаю это литературной нечистоплотностью – так пи- сать. Ведь никогда Кобяков у Бунина не бывал. Но он мне заявил, что это «рас- сказ», а не воспоминания, что он поэт, а не мемуарист, и стал уверять, будто Пау- стовский пришел в восторг от его рассказа о Куприне. – А о Маяковском и о Бунине я написал гораздо лучше! – заявил Митя. И смех, и грех! [Софиев 2012: 130]

В редакторском предисловии «Простора» к публикации Д. Кобякова сказа- но: «Писатель Д.Ю. Кобяков длительное время жил в Париже, часто виделся там с И. Буниным, А. Куприным. О встречах с ними рассказывают зарисовки Последнее свидание, Вечер в Париже» [Кобяков 1962б: 46]. Журналистский жанр «зарисовки» предполагает документальную составляющую. Стилевые и нарративные особенности этих текстов тяготеют к мемуарам. И редакторы, и читатели восприняли эти миниатюры как воспоминания. Поэтому возражения Д. Кобякова в этом споре не выдерживают критики. Любопытно, что словечко «кобяковщина», неодобрительно приписанное в письме к Р. Миллер Вл. Ходасе- вичу, Софиев здесь употребляет не только как своё, но и как оценочное. Важно заметить, что свою точку зрения Ю. Софиев высказывает не только общим друзьям (Раисе Миллер, Виктору Мамченко), но и самому Дмитрию Ко- бякову, причем, иногда – в одинаковых выражениях. Правдивость и искренность были отличительными свойствами его личности. Он пытался предостеречь им- пульсивного товарища от ошибок – не только фактических (в его текстах), но и тактических (во взаимоотношениях с редакциями). Вскоре после отъезда Д. Кобякова Софиев пишет ему:

Дорогой мой Митя! Вернулся после твоего отъезда в мою опустевшую берлогу, и стало мне одиноко и грустно. <...> Мне было очень грустно – так как я почувствовал, что ты за мои высказывания на меня немного обиделся. Видишь ли, Митя, – должен знать, что ведь более трети века я неизменно отношусь к тебе с большой дружеской привя- занностью (ты сам любишь говорить, что у тебя в жизни было три близких друга: Булатович, Рожанковский и я), но в силу своего характера откровенно высказы- ваю и всегда высказывал тебе свою собственную точку зрения, свои мысли, свои взгляды на жизнь и искусство. И если мы спорим, что совершенно неизбежно при различии наших взглядов на многие вещи, то это вовсе не значит, что мы «соба- чимся», по твоему выражению. Неужели было бы лучше, если бы я смотрел тебе в рот и елейно поддакивал. При том, это мое «собаченье» делается из подлинной дружеской любви к тебе. Я не 256 Зинаида Поляк, Дина Поляк

всегда одобряю твой образ действий, ты это знаешь – и если открыто высказы- ваю тебе это, то, как мне кажется, не в горячке «собаченья», а, в известной мере, в порядке дружеской услуги, так как я предвижу, что многое может обернуться против тебя и подмостки твоей «славы» могут оказаться очень шаткими. Я очень рад твоему успеху, восхищаюсь твоей энергией, и мне хотелось бы, что- бы твой успех был прочным. <...> … и, наконец, «сочинительством» – ссылкой на беллетристику – нельзя оправдать враньё, когда ты пишешь о современных тебе событиях, да еще орудуешь подлинными именами. Может быть, я строг к тебе, потому что у меня совсем другой подход к искусству. Я никогда не мог принять формулу: «ходко и хлестко», хотя эта формула и приво- дит часто к сомнительному преуспеянию. Для меня искусство должно быть, прежде всего, предельно правдиво и искренно. В какой-то мере это «исповедь автора» и прежде всего перед самим собой. И если он берется за это дело с сознанием полной ответственности за каждое слово, за каждую мысль, за каждый образ, то не предаст он ни жизненной, ни ху- дожественной правды. И если у него не хватает таланта, чтобы создать подлинно художественное произведение, все же из-под его пера выйдет подлинно ценный человеческий документ. У тебя достаточно способностей и уменья, чтобы писать хорошо и интересно, если ты преодолеешь «неряшливость» во всех отношениях. Когда ты уехал, мне стало очень грустно. Я много думал о тебе с дружеским сердечным сочувствием. Я ясно представляю себе очень нелегкий твой жизнен- ный путь. Помню все твои семейные несчастья и беды, в силу твоего характера, да и кроме того, из-за твоей глухоты, вокруг тебя постоянно образуется некий «вакуум» – тягостная пустота одиночества, да к тому же, часто и не совсем благо- желательная. Я тоже, как это ни странно, очень одинокий человек – без личного счастья, и в старости это одиночество дает очень сильно о себе знать [Софиев 2012: 135-138].

Номер казахстанского журнала с публикациями Ирины Кнорринг и Дми- трия Кобякова стал темой рецензии известного поэта и литературного критика русского зарубежья Юрия Терапиано. В резких выражениях он высмеивает не- осведомленность Д. Кобякова о взглядах и бытовых деталях жизни И. Бунина и завершает свою рецензию почти так же, как высказался об этой публикации Ю. Софиев: «Получается, что к моменту положения Бунина во гроб в квартире не было ни души – ни Веры Николаевны, ни Л. Зурова, ни священника и никого из многочисленных друзей и почитателей! На этом мы распрощаемся с воспо- минаниями Д. Кобякова» [Терапиано 1962]. Эта рецензия, ставшая известной редакции «Простора», сыграла свою роль в литературной судьбе Д. Кобякова: его репутации был нанесён непоправимый урон. В письме Дмитрию Юрьевичу от 29 августа 1962 г. Ю. Софиев обсуждает со своим корреспондентом эти события:

Но худшее произошло на днях, это как раз то, чего я боялся и о чем тебя предупре- ждал, а именно: до «Простора» дошла реакция Парижа на твое «сочинительство». Cудьбы реэмигрантов: Дмитрий Кобяков в дневнике и письмах Юрия Софиева 257

Терапиано, которому «Простор» попал в руки, увидел в нем Ирину и тебя и по «старой дружбе» катанул статью в «Русскую Мысль». Статью довольно ловкую, т.к. он «Простор» расхвалил, отметил ряд поэтов, прозу и даже рисунки и оформ- ление в «современном вкусе», а затем остановился весьма благожелательно на Ирине и менее благожелательно на тебе. <...> Получение этой статьи произвело в редакции фурор, и нужно сказать, что они были весьма польщены и «вкусом», и положительными отзывами о сотрудниках, но сам понимаешь, насчет твоего «сочинительства» дело обстояло менее радуж- но. Какой-то твой недоброжелатель прямо заявил: «Ну, когда этот авантюрист по- явится у нас, мы ему повыщипаем бороду!». Все это мне очень неприятно тебе писать, потому что я тебе, бедолаге, весьма сочувствую. Неприятно мне, что я оказался «дурным пророком», но откровенно говоря, даже если бы твоя рукопись попала ко мне в руки до появления в «Про- сторе» и я бы тебе высказал мои опасения и соображения – ты бы и тогда стал настаивать на твоем праве «сочинительства». Право-то, конечно, остается твоим правом, но вопрос в том: выгодно ли для тебя им пользоваться (в твоем духе); дальновидно и разумно ли это? Думаю, что факты, и довольно печальные, сами говорят за себя. Конечно, мир на «Просторе» не сошелся, падать духом нет никакого резона, но в будущем, как мне кажется, этот опыт следует учитывать [Софиев 2012: 143].

Действительно, в «Просторе» Д. Кобяков больше не публиковался. Но его энергия и трудоспособность позволили ему продолжить работу над своими кни- гами по лексикологии, участвовать в литературной жизни Барнаула, выступать с лекциями перед студентами. Сегодня личность и литературное наследие Д. Кобякова становятся объектом научного интереса алтайских филологов. Опубликованы фрагменты его днев- ника [Судьбы… 1996], публикуются его письма [Марьин 2013], исследуются факты его биографии [Марьин 2008; Родионов 2008]. Книга, посвященная Д. Кобякову, стала лауреатом конкурса «Лучшая книга Алтая – 2018» [Дмитрий Кобяков 2018]. Наши наблюдения показывают, что дневник и письма Юрия Софиева также являются достоверным документальным источником для дальнейшего исследо- вания судьбы и творчества Д. Кобякова и других представителей русской эми- грации.

Библиография

Дмитрий Кобяков, 2018, ред.-сост. С.А. Мансков, Барнаул, Москва. Кнорринг И., 1962 , Стихи, „Простор”, № 5, Алма-Ата. Кобяков Д., 1962a, Рассказы о словах, „Простор”, № 1, Алма-Ата. Кобяков Д., 1962б, Встреча с Маяковским. Вечер в Париже. Последнее свидание, „Простор”, № 5, Алма-Ата. Кобяков Д.Ю., 1973, Бессмертный дар. Повесть о словах, Барнаул. Кобяков Д.Ю., 1975, Приключения слов, Барнаул. 258 Зинаида Поляк, Дина Поляк

Кобяков Д.Ю., 1976, Слова и люди, Барнаул. Костиков В.В., 1990, Не будем проклинать изгнанье... (Пути и судьбы русской эми- грации), Москва. Марьин Д.В., 2008, Три загадки Дмитрия Кобякова, „Алтай. Литературно-художе- ственный и общественно-политический журнал”, № 6, Барнаул. Марьин Д.В., 2009, Русская этимология и лексикография в исследованиях Д.Ю. Ко- бякова, „Сибирский филологический журнал”, № 2, Новосибирск. Марьин Д., 2013, Д.Ю. Кобяков: четыре письма, „Алтай. Литературно-художествен- ный и общественно-политический журнал”, № 2, Барнаул. Набоков В.В., 1999, Русский период, Собр. соч.: В 5 т., Т.2. СПб. Родионов А., 2008, «Удостоен всесоюзного позора», „Сибирские огни”, № 9, Ново- сибирск. Софиев Ю., 1987, «Земля, что зовётся своею», [в:] А.П. Осадчая, А.Л. Афанасьев, Ю.К. Баранов, Почему мы вернулись на Родину: Свидетельства реэмигрантов, Москва. Софиев Ю., 2003, Парус: Стихи, Алматы. Софиев Ю., 2012, Вечный юноша: Дневник, Алматы. Софиев Ю., 2013, Синий дым: Стихи и проза, Алматы. Судьбы: Воспоминания, дневники, письма, стихи, путевые заметки, протоколы до- просов, 1996, Барнаул. Терапиано Ю., 1962, «Из дальних странствий возвратясь», „Русская мысль”, № 8, Париж. Устинов А., Хазан В., 2012, Конструкция преданности: Борис Божнев в письмах Александру Гингеру и Анне Присмановой, „Toronto Slavic Quarterly”, № 42. Хазан В., 2012, «Искусство для меня не забава…». Материалы к биографии В.А. Мамченко, „Stanford Slavic Studies”, Vol. 41, Part II, Stanford. Ходасевич В.Ф., 1996, Собрание сочинений: В 4 т., Т. 2: Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922-1939, Москва.

Transliteration

Dmitrij Kobâkov, 2018, red.-sost. S.A. Manskov, Barnaul, Moskva. Knorring I., 1962 , Stihi, „Prostor”, № 5, Alma-Ata. Kobâkov D., 1962, Rasskazy o slovah, „Prostor”, № 1, Alma-Ata. Kobâkov D., 1962, Vstreča s Maâkovskim. Večer v Pariže. Poslednee svidanie, „Prostor”, № 5, Alma-Ata. Kobâkov D.Û., 1973, Bessmertnyj dar. Povestʹ o slovah, Barnaul. Kobâkov D.Û., 1975, Priklûčeniâ slov, Barnaul. Kobâkov D.Û., 1976, Slova i lûdi, Barnaul. Kostikov V.V., 1990, Ne budem proklinatʹ izgnanʹe... (Puti i sudʹby russkoj èmigracii), Moskva. Marʹin D.V., 2008, Tri zagadki Dmitriâ Kobâkova, „Altaj. Literaturno-hudožestvennyj i obŝestvenno-političeskij žurnal”, № 6, Barnaul. Marʹin D.V., 2009, Russkaâ ètimologiâ i leksikografiâ v issledovaniâh D.Û. Kobâkova, „Sibirskij filologičeskij žurnal”, № 2, Novosibirsk. Cудьбы реэмигрантов: Дмитрий Кобяков в дневнике и письмах Юрия Софиева 259

Marʹin D., 2013, D.Û. Kobâkov: četyre pisʹma, „Altaj. Literaturno-hudožestvennyj i obŝestvenno-političeskij žurnal”, № 2, Barnaul. Nabokov V.V., 1999, Russkij period, Sobr. soč.: V 5 t., T. 2. SPB. Rodionov A., 2008, «Udostoen vsesoûznogo pozora», „Sibirskie ogni”, № 9, Novosibirsk. Sofiev Û., 1987, «Zemlâ, čto zovëtsâ svoeû», [v:] A.P. Osadčaâ, A.L. Afanasʹev, Û.K. Baranov, Počemu my vernulisʹ na Rodinu: Svidetelʹstva reèmigrantov, Moskva. Sofiev Û., 2003, Parus: Stihi, Almaty. Sofiev Û., 2012, Večnyj ûnoša: Dnevnik, Almaty. Sofiev Û., 2013, Sinij dym: Stihi i proza, Almaty. Sudʹby: Vospominaniâ, dnevniki, pisʹma, stihi, putevye zametki, protokoly doprosov, 1996, Barnaul. Terapiano Û., 1962, «Iz dalʹnih stranstvij vozvratâsʹ», „Russkaâ myslʹ”, № 8, Pariž. Ustinov A., Hazan V., 2012, Konstrukciâ predannosti: Boris Božnev v pisʹmah Aleksandru Gingeru i Anne Prismanovoj, „Toronto Slavic Quarterly”, № 42. Hazan V., 2012, «Iskusstvo dlâ menâ ne zabava…». Materialy k biografii V.A. Mamčenko, „Stanford Slavic Studies”, Vol. 41, Part II, Stanford. Hodasevič V.F., 1996, Sobranie sočinenij: V 4 t., T. 2: Zapisnaâ knižka. Statʹi o russkoj poèzii. Literaturnaâ kritika 1922-1939, Moskva.

Summary

Destinies of reemigrants: Dmitry Kobyakov in the diary and letters of Yuri Sofiev

The article explores the fate of re-emigrants Yu. Sofiev and D. Kobyakov based on the materials of the diary and letters of Yu. Sofiev, in which the figure of D. Kobyakov acquires volume and features of an ambiguous original personality. Dmitry Kobyakov and Yuri Sofiev belong to the same group of emigrant writers. They are called returnees, re-emigrants, because after many years of living in a foreign land, they returned to their home- land. After returning between Yu. Sofiev and D. Kobyakov, correspondence was restored, and the meeting after a long separation of two re-emigrants took place in Alma-Ata in the summer of 1962. Recognizing that D. Kobyakov has no outstanding poetic talent, Yuri Sofiev argues with a scathing assessment by the emigrant criticism of his early poems, justifying imitation by natural discipleship. In the diary entries (despite the recognition of many of Kobyakov’s many unpleasant personal qualities), one can feel the warmth and cordiality of Sofiev’s attitude to his old friend. However, this does not prevent the author of the diary from critically treating the memoirs of D. Kobyakov, in which Y. Sofiev sees “literary uncleanliness”. The diary and letters of Yuri Sofiev are a reliable documentary source for further research on the fate and work of D. Kobyakov and other representatives of the Russian emigration.

Key words: remigration, diary, letters, memoirs, authenticity

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 261‑266 2019

ISSN 2083‑5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.310

Larisa Cercel, Adriana Şerban (red.), Friedrich Schleiermacher and the Question of Translation, Berlin – Boston, Walter De Gruyter Gmbh 2015, 265 s.1

Publikacja zatytułowana Friedrich Schleiermacher and the Question of Transla- tion [Friedrich Schleiermacher a kwestia przekładu], pod redakcją Larisy Cercel oraz Adriany Şerban, ukazała się w 2015 roku nakładem wydawnictwa Walter de Gryuter GmbH w serii Schleiermacher-Archiv. Liczy 265 stron i składa się ze wstępu, trzyna- stu artykułów podzielonych tematycznie na cztery części, notek biograficznych oraz indeksu. Autorami prac są nie tylko reprezentanci nurtu hermeneutycznego w prze- kładoznawstwie, ale także filozofowie, znawcy twórczości Friedricha Schleiermache- ra, co sprawia, że publikacja jest wysoce interdyscyplinarna i z tego względu powinna już na wstępie zainteresować i filologów, i filozofów. Hermeneutyka przekładu, niekiedy określana mianem „subdyscypliny przekła- doznawstwa” [zob. szerzej Stolze 2011], jest obszarem dosyć słabo eksplorowanym w badaniach translatologicznych, zwłaszcza w porównaniu do innych nurtów cie- szących się znacznie większą popularnością wśród przekładoznawców: translatologii kognitywnej, literacko-kulturowej, językoznawstwa kontrastywnego itp. Mimo że klasyfikowana jest przez Piotra Bukowskiego do „najstarszych kierunków badań przekładoznawczych” [2012: 17], trudno zgodzić się ze stwierdzeniem tego autora, że „[hermeneutyka przekładu] wciąż ma się dobrze, ciesząc się sporym zainteresowaniem” [Bukowski 2012: 17]. Owszem, podstawy hermeneutycznych teorii przekładu są w ja- kiejś mierze obecne w podręcznikach translatorycznych oraz w programach kursów akademickich dotyczących teorii i historii przekładu (głównie w odniesieniu do usta- leń George’a Steinera), jednak analiza stanu badań w tym zakresie jasno wskazuje, że dogłębnych studiów nad przekładem z perspektywy hermeneutycznej, zwłaszcza z perspektywy hermeneutyki filozoficznej, brak [zob. więcej na ten temat Piecychna 2019: 13-30]. Sytuacja ta jest szczególnie wyraźna właśnie w Polsce, w której zainteresowanie ogólnie pojętą „translatologią filozoficzną” jest nikłe. Skłaniać należałoby się zatem raczej ku konstatacji Jerzego Brzozowskiego, według którego „w istocie nie ma w Polsce szkoły hermeneutycznej w przekładzie” [2004: 23-24]. Czymś niesłusznym byłoby oczywiście stwierdzenie, że hermeneutyka w prze- kładoznawstwie to problematyka zaniedbana – wspomnieć należy choćby o rumuń-

1 Dziękuję za udostępnienie egzemplarza do recenzji wydawnictwu Walter de Gruyter GmbH. 262 Beata Piecychna skim wydawnictwie Zeta Books i jego serii Translation Studies, w ramach której publikowane są monografie stricte związane tematycznie z hermeneutyką przekładu: Übersetzung und Hermeneutik. Traduction et herméneutique pod redakcją L. Cercel [2009], Schleiermacher’s Icoses. Social Ecologies of the Different Methods of Trans- lating autorstwa Douglasa Robinsona [2013], Translational Hermeneutics: The First Symposium pod redakcją Radegundis Stolze, Johna Stanleya oraz L. Cercel [2015] czy Philosophy and Practice in Translational Hermeneutics pod redakcją J. Stan- leya, Briana O’Keeffe’ego, R. Stolze oraz L. Cercel [2018]. Warto także wspomnieć o bardzo ważnej publikacji, która ukazała się dzięki działaniom pracowników ośrod- ka Forschungszentrum Hermeneutik und Kreativität: Übersetzungshermeneutik. Hi- storische und systematische Grundlegung autorstwa L. Cercel [2013]. Tego rodzaju monografii publikuje się jednak nadal niewiele, dlatego wydanie książki traktującej o kwestii przekładu w filozofii Schleiermachera należy przyjąć z dużym zadowole- niem i uznaniem. Pomysłodawcom monografii przyświecały dwa główne założenia natury- meto dologicznej: 1) „potrzeba połączenia perspektyw historycznej oraz systematycznej w analizowaniu zjawiska przekładu” [Friedrich… 2015: 1] oraz 2) „promowanie współpracy ponad podziałami specyficznymi dla określonych dyscyplin i języków, przy uwzględnieniu celu polegającego na uchwyceniu wieloaspektowości problematyki translacji” [Friedrich… 2015: 1]. Osią centralną, wokół której ogniskują się opublikowane artykuły, jest Über die verschiedenen Methoden des Übersetzens [O różnych metodach tłumaczenia] – słynny wykład Schleiermachera wygłoszony w czerwcu 1813 r. w Królewskiej Akademii Nauk w Berlinie. Skoncentrowanie się na postaci tego niemieckiego myśliciela bynajmniej nie jest przypadkowe. Jak bowiem czytamy we wprowadzeniu do recenzowanej publikacji, to właśnie Schleier- macher wywarł ogromny wpływ na rozwój współczesnej teorii przekładu [Friedrich… 2015: 2]. Warto zacytować przywoływanych przez redaktorów recenzowanej monografii Haralda Kittela i Andreasa Poltermanna [Friedrich… 2015: 2], którzy stwierdzili, że „praktycznie rzecz biorąc, wszystkie współczesne teorie przekładu – a przynajmniej te wywodzące się z obszaru niemieckojęzycznego – odwołują się w jakiś sposób do hipotezy Schleiermachera. Jak się zdaje, od tamtego czasu nie pojawiły się zasadniczo nowe podejścia do kwestii przekładu” [Kittel, Poltermann 1969 : 52]. O ile sam cytat, zwłaszcza jego drugą część, uznać można za kontrowersyjny, dzie- dzictwo „translacyjne” Schleiermachera – obecne zarówno explicite, jak i implicite w literaturze przekładoznawczej – na stałe wpisało się w „teoriopoznawczy krajobraz” translatologii pojmowanej zarówno globalnie, jak i lokalnie. Celem recenzowanej publikacji jest „ocenienie wkładu Friedricha Schleiermache- ra w rozwój teorii przekładu dwa stulecia po wygłoszonym przez tego filozofa od- czycie, a także zbadanie, jaki potencjał ów wkład może mieć w zakresie generowania innowacyjnych działań badawczych w zakresie translatologii” [Friedrich… 2015: 3]. Jedną z największych zalet publikacji jest jednak, w mojej ocenie, „uwyraźnienie zło- żonych relacji rysujących się pomiędzy kwestią przekładu a głównymi obszarami my- śli Schleiermachera, szczególnie dialektyką, etyką oraz hermeneutyką” [Friedrich… Larisa Cercel, Adriana Şerban (red.), Friedrich Schleiermacher and the Question… 263

2015: 2]. Jak bowiem trafnie stwierdzają redaktorzy recenzowanej publikacji, trudno jednoznacznie określić, czy translacja jest dla Schleiermachera swoistym polem, na którym „bada” on, czy też „testuje”, swoje poglądy na hermeneutykę; „paradygmatem”, którego filozof używa, aby sprecyzować, jak rozumie on dwie naczelne kategorie hermeneutyczne, czyli rozumienie i interpretację; czy może stanowi ona, wraz z hermeneutyką „jednolitą cyrkularność”, wzajemnie dookreślając i regulując swój status [Friedrich… 2015: 3]. Książka ma bardzo przejrzystą i logiczną strukturę, podzielona została bowiem na cztery komplementarne części, z których pierwszą poświęcono kontekstowi histo- rycznemu, w jakim powstał wykład Schleiermachera, drugą – interpretacji Schleier- machowskiej wizji translacji w połączeniu z poglądami tego filozofia na dialektykę, etykę oraz hermeneutykę, trzecią – działalności translatorskiej niemieckiego myśli- ciela, czwartą zaś – wpływowi, jaki refleksja Schleiermachera nad aktem tłumacze- niowym wywarła na rozwój przekładoznawstwa. Takie uporządkowanie i historycz- no-systematyzujące zorganizowanie poszczególnych artykułów pozwala zarówno na czytelne ukontekstowienie słynnego wykładu niemieckiego filozofa, jak i na „wypo- zycjonowanie” tego tekstu w świetle XX-wiecznych ustaleń translatologicznych. Pierwsza część publikacji zawiera dwa artykuły dotyczące kontekstu historycz- no-literacko-filozoficznego, w którym doszły do głosu poglądy Schleiermachera na „metodę tłumaczenia”. Mary Snell-Hornby, w pracy zatytułowanej Verstehen und Verständlichkeit: Schleiermachers Akademierede aus der Sicht einer Leserschaft von heute, przekonująco zestawia poglądy niemieckiego myśliciela z podejściem Johan- na Heinricha Vossa oraz Christopha Martina Wielanda, koncentrując się na znaczeniu, jakie dla współczesnej myśli przekładoznawczej zyskuje wypracowana przez Schleiermachera dychotomia. Autorka bardzo słusznie podkreśla problematyczność „sztywnego” podziału narzuconego przez niemieckiego myśliciela. Drugi artykuł, autorstwa Michaela N. Forstera, zatytułowany Eine Revolution in der Philosophie der Sprache, der Linguistik, der Hermeneutik und der Übersetzungstheorie im späten 18. und frühen 19. Jahrhundert: deutsche und französische Beiträge, skupia się na kon- tekście „intelektualnym” analizowanego wykładu. Autor tekstu zwraca szczególną uwagę na „mentalną rewolucję”, jaka nastąpiła w XIX stuleciu w czterech obszarach: filozofii języka, językoznawstwie, hermeneutyce oraz teorii przekładu. Trafnie podkreśla także udział francuskich myślicieli w zmianie panującego wówczas para- dygmatu oświeceniowego. Kolejne dwa artykuły dotyczą interpretacji wykładu Schleiermachera z perspektywy poglądów tego filozofa na etykę, dialektykę oraz hermeneutykę. Christian Berner w pracy zatytułowanej Das Übersetzen verstehen. Zu den philosophischen Grundlagen von Schleiermachers Vortrag „Über die verschiedenen Methoden des Übersetzens” udowadnia, że Schleiermachowska refleksja nad przekładem jest nie- rozerwalnie powiązana z całym systemem filozoficznym wypracowanym przez niemieckiego myśliciela, zwłaszcza z jego hermeneutyką, etyką oraz dialektyką. Zbieżny cel przyświeca autorowi artykułu Passer entre les languaes. Réflexions en marge du discours de Schleiermacher sur la traduction. Denis Thouard, podobnie jak Christian 264 Beata Piecychna

Berner, trafnie konstatuje, że translacja u Schleiermachera stanowi istotny element całości systemu filozoficznego stworzonego przez niemieckiego myśliciela, będąc uwyraźnieniem i ukonkretyzowaniem się jego refleksji hermeneutyczno-dialektycz- nych. Trzecią część rezenzowanej publikacji poświęcono działalności przekładowej Schleiermachera. Theo Hermans przypomina w tekście Schleiermacher and Plato, Hermeneutics and Translation, że filozof nie tylko teoretyzował na temat przekładu per se, ale zajmował się również tłumaczeniem dzieł Platona. Jak słusznie konkluduje autor artykułu, Schleiermachera refleksja nad przekładem stanowi bardzo istotne źró- dło przemyśleń natury hermeneutycznej tego niemieckiego myśliciela. T. Hermans dochodzi nadto do interesującej konkluzji, a mianowicie takiej, że wykład O różnych metodach tłumaczeniach dotyczy nie tyle utrwalonej w powszechnej świadomości dychotomii (autor-czytelnik, czytelnik-autor), ile kwestii zastosowania reguł hermeneutycznych w obszarze translacji. Do działalności tłumaczeniowej Schleiermache- ra odnosi się także Rainer Kohlmayer w tekście „Das Ohr vernimmts gleich und hasst den hinkeden Boten” (Herder). Kritische Anmerkungen zu Schleiermachers Überstezunstheorie und -praxis. Autor tego artykułu zauważa, że ścisły podział na domestykację i forenizację (używając współczesnych terminów z zakresu przekłado- znawstwa) nie sprawdza się w praktyce i że sam Schleiermacher, tłumacząc Platona, stosował obie te metody, mimo że – w przeciwieństwie chociażby do Johanna Gott- frieda Herdera czy Augusta Wilhelma Schlegela – wyraźnie opowiadał się za tą drugą. Czwarta, ostatnia, część książki, zawierająca siedem tekstów, dotyczy wpływu dorobku Schleiermachera na rozwój translatoryki i, w mojej ocenie, w największym stopniu zainteresuje właśnie przekładoznawców. W pierwszym artykule, zatytułowa- nym Die Wurzeln der hermeneutischen Übersetzungswissenschaft bei Schleiermacher, R. Stolze przekonująco wyjaśnia, w jaki sposób myśl Schleiermachera odcisnęła swój ślad nie tylko na specyfice współczesnych teorii przekładu, ale także na charakterze hermeneutyki przekładoznawczej. Podobnego zdania jest autor kolejnego artykułu, Holger Siever, który w pracy Schleiermacher über Methoden, Zweck und Divination pokazuje, jaki wpływ na kształt współczesnych teorii przekładu wywarły poglądy Schleiermachera na pojęcia „rozumienia, przetłumaczalności, metody, celu oraz dy- winacji” [Friedrich… 2015: 154]. Jak trafnie konkluduje H. Siever, u Schleiermache- ra pierwotny wymiar translacji już zawsze ma swe źródło w języku ojczystym. Nadia D’Amelio wskazuje w artykule Friedrich Schleiermacher: Heralding a New Paradigm, że odczyt Über die verschiedenen Methoden des Übersetzens uznać można za awangardowy, zważywszy na „klimat” intelektualny i duchowy czasów, w jakich tekst powstał i został wygłoszony. Awangardowość i nowatorskość wykładu, według autorki, wiąże się również z jego potencjałem „paradygmatotwórczym” w historii przekładu. Słynny odczyt, w którym Schleiermacher wyraźnie opowiedział się za empatią i szacunkiem dla Innego, zapoczątkował, zdaniem N. D’Amelio, „koper- nikański przewrót” [Friedrich… 2015: 173] w rozumieniu przekładu per se. I chociaż trudno się zgodzić z tak swoiście zamanifestowaną radykalizacją znaczenia postaci Schleiermachera w historii przekładoznawstwa, należy przyznać rację autorce w tym, Larisa Cercel, Adriana Şerban (red.), Friedrich Schleiermacher and the Question… 265

że poglądy niemieckiego filozofa niewątpliwie „zwiastują” hermeneutyczne podej- ście do przekładu – podejście, w ramach którego translację postrzega się jako „ruch hermeneutyczny” [Friedrich… 2015: 182]. O metaforze ruchu w Schleiermachowskiej koncepcji przekładu interesująco pisze Kirsten Malmkjær w artykule Schleiermacher’s Metaphor. Autorka wysuwa dość kontrowersyjną tezę, że słynna i w znacznym stopniu eksplorowana przez przekłado- znawców dychotomia dotycząca „ruchu tłumacza” albo w stronę autora, albo w stronę czytelnika stanowi „najmniej interesujący aspekt wykładu” [Friedrich… 2015: 194]. Na szczególną uwagę zasługuje zakwestionowanie przez K. Malmkjær istoty dzie- dzictwa romantycznego w myśli Schleiermachera – co ciekawe, autorka określiła filozofa mianem „niechętnego romantyka” [Friedrich… 2015: 189] – a także wyjaśnienie swoistej Schleiermachowskiej skłonności do tworzenia licznych dychotomii, którą to predylekcję autorka tłumaczy, z jednej strony, chęcią zabezpieczenia się filozofa przed „zagrożeniami […] [płynącymi z] romantycznych tendencji do wprowadza- nia terminów trzecich pomiędzy wyraźnie wyznaczonymi kategoriami klasyczny- mi” [Friedrich… 2015: 194], z drugiej zaś – szukaniem „rozwiązania odwiecznego problemu wyjaśnienia wszechobecności translacji w świetle tego, co Schleiermacher zwie irracjonalnością języka […]” [Friedrich… 2015: 194]. Dwa kolejne teksty dotyczą szeroko pojętej recepcji wykładu Schleiermachera. W tekście zatytułowanym Zur Rezeption Schleiermachers in der heutigen Transla- tionswissenschaft. Am Beispiel deutscher, englisher, französischer und italienischer Einführungen Michael Schreiber przygląda się sposobowi zaprezentowania Über die verschiedenen Methoden des Übersetzens w niemieckich, angielskich, francuskich oraz włoskich podręcznikach do teorii przekładu. Konkluzje autora są dość oczywiste: wyraźne różnice zarysowujące się pomiędzy poszczególnymi podręcznikami w badanym aspekcie wynikają nie tylko z barier językowych, ale także z rozbież- ności pomiędzy analizowanymi tradycjami przekładoznawczymi. Recepcji odczytu Schleiermachera w hiszpańskiej tradycji traduktologicznej dotyczy artykuł Frie- drich Schleiermacher en Espagne: Filiations et dialogu es pour une philosophie de la traduction. Solange Hibbs-Lissorgues podkreśla wpływ systemu filozoficznego Schleiermachera, zwłaszcza jego poglądów na tolerancję, rozum czy wiedzę, na roz- wój hiszpańskiej myśli kulturowej na przełomie XIX i XX stulecia, w szczególności na twórczość Ortegi y Gasseta oraz Eugenio Imaza. Ostatni artykuł recenzowanej książki, zatytułowany „Marktgespräche”. Beobach- tungen zur Translation „in dem Gebiete des Geschäftslebens” in der Romantik mit Bezug zur Leistungsfähigkeit eines hermeneutischen Ansatzes in der Translationswis- senschaft heute, dotyczy przekładu ustnego. Tematyka może budzić niemałe zdziwie- nie, gdy weźmie się pod uwagę, że Schleiermacher traktował ten rodzaj translacji jako coś z gruntu podrzędnego i czysto mechanicznego. Autorka artykułu, Miriam P. Le- ibbrand, bazując na podejściu, które określa mianem „Elemente der hermeneutischen Dolmetschforschung” [Friedrich… 2015: 240], pokazuje jednak, że uwzględnienie perspektywy hermeneutycznej w badaniach nad przekładem ustnym, a w szczególno- ści dialektyki Schleiermachera, jest jak najbardziej wskazane. 266 Beata Piecychna

Recenzowana publikacja stanowi niezwykle wartościowe źródło wiedzy, które posłużyć może nie tylko przekładoznawcom zainteresowanym nurtem hermeneu- tycznym w badaniach nad translacją, ale także filozofom, historykom czy kulturo- znawcom. Różnorodność podejmowanej tematyki, ciekawe interpretacje jednego z najsłynniejszych wykładów Schleiermachera oraz względnie duża liczba artykułów ukazują zarówno złożoność problematyki hermeneutycznej w nauce o przekładzie, jak i wieloaspektowość filozofii niemieckiego myśliciela, zwłaszcza jej ukierunko- wanie na szeroko pojętą translację. Publikacja jest jak najbardziej godna polecenia – poszczególne prace przygotowano niezwykle starannie pod kątem zarówno języ- kowym, jak i merytorycznym, sama książka natomiast wyróżnia się wysmakowaną i elegancką szatą graficzną. Beata Piecychna

Bibliografia

Brzozowski J., 2004, Czy istnieje w Polsce szkoła hermeneutyczna w przekładoznaw- stwie?, „Między Oryginałem a Przekładem”, nr IX. Bukowski P., 2012, Dydaktyczne aspekty hermeneutycznej teorii przekładu, [w:] Przekład – teoria, terminy, terminologia, red. M. Piotrowska, Kraków. Cercel L., 2013, Übersetzungshermeneutik. Historische und systematische Grundlegung, St. Ingbert. Friedrich Schleiermacher and the Question of Translation, 2015, red. L. Cercel, A. Şerban, Berlin – Boston. Kittel H., Poltermann A., 1998, German Tradition, [w:] Routledge Encyclopedia of Trans- lation Studies, London – New York. Piecychna B., 2019, Rozumienie, dzieje, dialog. Kompetencje tłumacza w świetle hermeneutyki filozoficznej Hansa-Georga Gadamera, wyd. 2, Białystok. Philosophy and Practice in Translational Hermeneutics, 2018, red. J. Stanley, B. O’Keef- fe, R. Stolze, L. Cercel, Bukareszt. Robinson D., 2013, Schleiermacher’s Icoses. Social Ecologies of the Different Methods of Translating, Bukareszt. Stolze R., 2011, The Translator’s Approach: An Introduction to Translational Hermeneu- tics with Examples from Practice, Berlin. Translational Hermeneutics: The First Symposium, 2015, red. R. Stolze, J. Stanley, L. Cer- cel, Bukareszt. Übersetzung und Hermeneutik. Traduction et herméneutique, 2009, red. L. Cercel, Buka- reszt. P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 267‑270 2019

ISSN 2083‑5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.311

Патрык Витчак, Śmierć w prozie emigrantów pierwszej fali uchodźstwa rosyjskiego – Michaiła Arcybaszewa i Marka Ałdanowa – w kontekście literacko‑filozoficznym, [Смерть в прозе эмигрантов первой волны русского изгнания Михаила Арцыбашева и Марка Алданова в литературно‑философском контексте] Тoruń, Издательство Adam Marszałek 2018, 287 с.

Монография доктора Патрыка Витчака посвящена одной из сложнейших проблем в литературоведении: проблеме танатоса, к исследованию которой не одно столетие обращалась философская и эстетическая мысль. Автор работы оправданно избрал объектом своего анализа прозу известных писателей русского Зарубежья первой волны Михаила Арцыбашева и Марка Алданова. Литературно‑философский контекст, обозначенный как концептуаль- но‑значимый уже в заглавии работы, в такого рода работе совершенно необхо- дим. Монография П. Витчака умело структурирована. Логично обращение к исто- рико‑литературному экскурсу, который, в свою очередь, представлен в проду- манной системе важнейших для танатологии положений. Избраны ситуации: мученическая смерть (на примере структуры древнерусской агиографии); „Клеймо Тристана” в российской истории; смерть как результат социальных пре- образований в России ХIХ века (здесь репрезентативными примерами являются произведения А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя). Иными гранями высвечен автором философский и религиозный аспект смер- ти в творчестве Ф.М. Достоевского. Краткий анализ основных этапов эволюции темы смерти в творчестве Льва Толстого завершает этот ретроспективный экс- курс. Обзорно исследуя танатологические проблемы в творчестве писателей пер- вой волны эмиграции, П.Витчак, аналитично реферировал работы целого ряда ученых, обращавшихся к этой проблеме и пришел к верному выводу, позволя- ющему двигаться в его анализе дальше: он выделил два основных способа вос- 268 Viktoria Zacharowa

приятия и художественного отображения смерти в прозе этого периода. Первый связан с именами И.А. Бунина, Б.К. Зайцева, И.С. Шмелева, для которых право- славная вера стала благодатной основой для перенесения самых страшных не- взгод. Второй определен экзистенциальным мироощущением писателей млад- шего поколения первой русской эмиграции, чье творчество было переполнено чувством «катастрофизма» бытия и безысходности [см. с. 74]. Обратившись к избранным для детального анализа произведениям М. Ар- цыбашева и М. Алданова, автор монографии вектор своего исследования оправ- данно направил вначале на изучение философских контекстов естественной смерти. Ему удалось убедительно раскрыть физиологические образы смерти Михаила Арцибашева в контексте отчуждения и концепции мира, враждебного человеку. П. Витчак верно указал на то, что в начале своего творческого пути на писателя благоприятно воздействовал опыт Льва Толстого. Однако очень ско- ро Арцыбашева охватил безудержный пессимизм; «натуралистические картины умирающих людей», как верно замечает исследователь, предполагали показать читателю полную ничтожность человека перед лицом смерти, – при этом хри- стианские догмы были писателем отвергнуты [см. с. 104]. Проблема художественного осмысления естественной смерти в прозе М. Ал- данова исследована автором монографии на примере изображения писателем исторических личностей и их отношения к старости. Здесь очень корректно проанализирована концепция старости у Марка Алданова, который, как верно отмечено, был гораздо менее пессимистичен, чем Арцыбашев, и оправданно сделан вывод о том, что понимание бессмертия у Алданова сводится к памяти об ушедших в душах людей. Оригинальна и третья глава работы: «Смерть на поле боя и ее литератур- но‑философские контексты». Здесь автор вначале концептуально осуществляет историко‑философскую постановку проблемы взаимозависимости войн и ре- волюций. Изучив творчество Арцыбашева начала ХХ века, П.Витчак пришел к уверенности в том, что революция как таковая, но на примере событий 1905 года, привела писателя к экзистенциальным раздумьям. Глубоко проанализиро- ваны в этом плане такие произведения Арцыбашева, как «Тени утра», «Ужас», «Человеческая волна». Становится ясно, что наполненность сюжетов этих про- изведений изображением и упоминанием убийств, расстрелов, самоубийств об- ращает внимание читателя на ощущение бессмысленности того, что достигает- ся такой ценой. Позднее подобный взгляд будет свойственен многим русским эмигрантским писателям. «Революция и философия истории в исторической прозе Марка Алданова» – таков предмет дальнейшего исследования автора работы. Приведя исчерпы- вающий свод произведений писателя, созданных за рубежом, свидетельству- ющий, что Алданова прежде всего интересовали в мировой истории периоды войн и революционных переворотов, П. Витчак избирательно анализирует эту прозу и приходит к убедительной трактовке философской концепции писателя, – мысли о том, что эти периоды одинаково губительны как для известных лично- Патрык Витчак, Śmierć w prozie emigrantów pierwszej fali uchodźstwa rosyjskiego… 269

стей истории, так и для обычных, рядовых людей: смерть для всех, по Алданову, страшна и беспощадна. Изучению одной из самых сложных и драматичных проблем бытия – пробле- мы самоубийства – посвящена следующая глава монографии. Автором осмыс- лена серьезная опасность этой для современного нам общества, – приведены настораживающие статистические данные, объясняемые усилением восприятия трагизма бытия в ХХ–ХХI вв. Тем актуальнее становится предмет исследования – проза М. Арцыбашева и М. Алданова, освещающая суицидальные аспекты та- натологии. Сознательный уход из жизни как результат психических страданий – тако- ва проблематика ряда произведений М. Арцыбашева («Санин», «У последней черты»). Определенно прав автор работы, утверждая, что взгляды Арцыбашева в этом плане соотносимы с философией Шопенгауэра, писавшего об освободи- тельном характере смерти. У М. Алданова проблема самоубийства представлена как результат кровавых событий ХХ века, и в следующем разделе монографии это убедительно рассмо- трено, в частности, на примере романов «Девятое термидора», «Самоубийство». Концепция суицида М. Алданова связана, как показано в работе П. Витчака, с представлением об абсурдности человеческого существования; для них это ка- жется единственным разумным выходом. Заключительная, пятая глава монографии, посвящена исследованию фено- мена убийства как этической проблемы. Насыщен концептуальным материалом философско‑религиозного, этико‑эстетического характера раздел «Преступле- ние и его литературно‑философский аспект». Автор ведет свои размышления от библейских сказаний, ссылок на трагедии Софокла, Шекспира, ряда других классиков разных эпох до современных классификаций убийств. Обращаясь к текстуальному материалу, П.Витчак при анализе творчества М. Арцыбашева выделяет такой аспект: «Преступление в прозе Михаила Арцы- башева в контексте оппозиции «природа – цивилизация»; это оказалось очень оправданно: проблема убийства здесь рассмотрена как философская, а не толь- ко социально‑психологическая, как ранее принято было писать об Арцыбашеве. Особенно важно, на наш взгляд, привлечение взглядов религиозных мыслите- лей относительно концепции наказания, которая в христианской антропологии отличается от мести. «Психология убийцы в романе «Начало конца» М.Алданова в контексте творче- ства Федора Достоевского» – таков ракурс исследования позиции Алданова по про- блеме философии преступления. Заслуживает одобрения позиция автора работы, оспаривающего версию о значительном влиянии на творчество писателя взглядов Л. Толстого, как считалось в кругах эмиграции. Гораздо более глубоким, подчер- кивает автор монографии, было влияние Ф. Достоевского. Показательна трак- товка П.Витчаком названия произведения: предлагается относиться к названию «Начало конца» в более широком, метафорическом смысле и читать его как сим- 270 Viktoria Zacharowa

вол упадка морали европейского общества, переживающего нигилистическую идеологию [см. с. 240]. Заключение монографии емко, лаконично, но основательно подводит итоги проведенного большого исследования, в котором анализ системы танатологи- ческих мотивов в творчестве М. Арцыбашева и М. Алданова дан в широком литературном и философском контексте. В целом полагаем, что работа Патрыка Витчака является важным вкладом в изучение литературы русского зарубежья. Несомненна теоретическая значи- мость предпринятого труда, которая определяется современными научными подходами, вышеупомянутыми аспектами исследования. Важно, что в моно- графии охвачен огромный текстовый пласт произведений М. Арцыбашева и М. Алданова. Но самое главное – этот материал охвачен увлеченной исследователь- ской мыслью ученого, убедительно выстроившего свою оригинальную концеп- цию. Монография П. Витчака, по нашему убеждению, имеет безусловную науч- ную значимость, является перспективным исследованием, имеющим потенциал для дальнейшего развития избранной темы. Материал книги может и должен быть успешно использован в вузовских курсах истории и теории литературы, в составе элективных курсов, программах подготовки бакалавров и магистров, для работы аспирантов‑филологов. Viktoria Zacharowa P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 271‑274 2019

ISSN 2083‑5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.312

Monika Sidor, Próba literackiej summy. Pisarz – prawda – historia w „Czerwonym kole” Aleksandra Sołżenicyna, Lublin, Wydawnictwo KUL 2017, 292 s.

Monografia Próba literackiej summy. Pisarz – prawda – historia w „Czerwonym kole” Aleksandra Sołżenicyna jest jak dotąd jedną z nielicznych prac przedstawiają- cych niewątpliwie ważne, choć niedokończone dzieło rosyjskiego noblisty. W kręgu zainteresowań autorki znalazła się epopeja wpisana w szeroki kontekst literacki i spo- łeczny. Założonym efektem badań nie jest więc analiza jednego utworu, lecz stworzenie szerokiego oglądu twórczości Aleksandra Sołżenicyna. Rosyjski pisarz, zdaniem autorki, zawarł w najobszerniejszym, a zarazem najmniej znanym utworze klucz do odczytania nie tylko swego pozostałego dorobku literackiego, ale także swojej oso- bowości jako twórcy i ważnej postaci publicznej. Autorka proponuje spojrzenie na działalność pisarza przez pryzmat Czerwonego Koła ze szczególnym wyartykułowa- niem wątków, rozwiązań czy refleksji, które były podejmowane w całej twórczości, a w tym najobszerniejszym dziele znalazły swoje rozwinięcie. Praca wyróżnia się spójną i przemyślaną strukturą, konsekwentnie odzwiercie- dlającą przyjętą przez autorkę strategię badawczą, która uwzględnia różnorodne współczesne nurty literaturoznawcze. Kryterium porządkujące stanowi chronologia powstawania poszczególnych ogniw cyklu, a ich cechy charakterystyczne, wyodręb- nione w trakcie działań badawczych, stają się punktem wyjścia do dalszych pogłębio- nych rozważań. W ten sposób każdy z rozdziałów koncentruje się na innym ważnym aspekcie osobowości literackiej Aleksandra Sołżenicyna. Różnokierunkowe refleksje łączy kategoria doświadczenia, która dotychczas była nieobecna bądź prawie niezau- ważalna w pracach poświęconych dorobkowi rosyjskiego noblisty. Ujęcie tego zróż- nicowanego materiału w kontekście doświadczenia, rozumianego wielostronnie, jako doświadczenie osobiste pisarza, doświadczenie literackie czytelnika oraz wspólne doświadczenie historyczne Rosjan, pozwalają w istotny sposób rozszerzyć i uwspół- cześnić prowadzone eksploracje. Autorka podkreśla, iż Sołżenicyn „budował swoje dzieło według specyficznego kodu swojego życia”, a niektóre ze scen pierwszej czę- ści świadczą o silnym związku z jego biografią. „Autor rozpoczyna poszukiwania genezy rewolucji od własnych korzeni, od odsłonięcia źródeł swojej osobowości, czyli swojego środowiska i swoich przodków” – podkreśla Monika Sidor. 272 Tadeusz Osuch

Utwór poświęcony jest historii rewolucji rosyjskiej jako zjawisku, którego opis, przez dziesięciolecia obarczony był przemożnym wpływem ideologicznym i ciągle jeszcze nie został w pełni odmitologizowany. Stanowi on istotne tło do zrozumienia złożonej osobowości twórczej autora, w pełni ujawniającej się dopiero z perspektywy współczesności. Z dociekań badawczych autorki pracy wyłania się przekonu- jąca postać pisarza‑mentora, tak charakterystycznego dla tradycji rosyjskiej prozy realistycznej. On jako pisarz rozszerza swoje prerogatywy w stosunku do czytelnika i do materiału literackiego. W sposób bardzo przemyślany, etap po etapie, zostało tu zobrazowane przejście od literackiego ujmowania rzeczywistości, przez aspira- cje odkrywania prawdy o świecie, aż po kreację swoistej historiozofii. Uzasadnia to potrzebę podjęcia w toku działań badawczych między innymi takich zagadnień jak prawda i fikcyjność w dziele literackim, modelowanie i fabularyzacja historii, odnie- sienie literatury i dokumentu. Wiele miejsca poświęcono omówieniu Sołżenicynow- skiej koncepcji pisarstwa, ujęciu pisarza jako historyka i świadka epok oraz autorskiej wizji narracji historycznej. Poszczególne, uporządkowane chronologicznie, rozdziały monografii odzwierciedlają więc w istocie drogę ewolucji twórczej Sołżenicyna. W rozdziale pierwszym „Sierpień Czternastego”. Warsztat pisarski autorka przedstawiła najistotniejsze momenty pracy Sołżenicyna nad koncepcją cyklu. Roz- ważania obejmują ustalenie funkcji czasu i przestrzeni, strategię doboru i postaciowa- nia bohaterów oraz fundamentalne wybory dotyczące cech gatunkowych. Na uwagę zasługują tu zwłaszcza nowatorskie rozmyślania na temat pisarskich dookreśleń gatunku, w rezultacie których Czerwone koło – „opowieść w określonych odcinkach czasowych” – zdradza bliskie powinowactwo metodologiczne z „próbą dochodzenia literackiego”, czyli Archipelagiem Gułag. Autorka podkreśla, iż charakterystycz- na dla Sołżenicyna metoda deskrypcji literackiej, odzwierciedlająca jego podejście do świata, przypomina strukturę hasła słownikowego i oznacza „kontemplowanie słów i ich pierwotnych znaczeń, badanie ich etymologii i powiązań, a następnie do- kładne analizowanie przykładów. Sedno tych swoistych analiz słownikowych So- łżenicyna tkwi nie w uzupełnianiu wiedzy językowej, lecz w docieraniu do sensu zjawisk, odkrywaniu nowych odniesień i odtwarzaniu drogi myślowej autora słow- nika. Działania pisarskie inspirowane strukturą hasła słownikowego uwzględniają kontemplację rzeczywistości, a także wyznaczenie sposobów jej rozumienia” [s. 23]. Natomiast w podrozdziale O prawdę w literaturze znalazły się ciekawe rozważania na temat Sołżenicynowskiego rozumienia prawdy literackiej. Autorka w nim między innymi za „punkt wyjścia” przytacza rozważania Lwa Tołstoja, które jak uważa, podkreśla to i sam Sołżenicyn, wywarły ogromny wpływ na koncepcję jego dzieła. Uwypukla w swych rozważaniach ogromne znaczenie prawdy, która zdaniem Sołżenicyna stoi znacznie wyżej w hierarchii wartości sztuki niż u Lwa Tołstoja, stanowi kategorię decydującą w jej ocenie. W rozdziale drugim monografii „Październik Szesnastego”. Sołżenicyn wobec tradycji literacko‑historiozoficznej autorka podejmuje próbę przedstawienia Czer- wonego koła w szerszym kontekście literackim i kulturowym. Epopeja Sołżenicyna została usytuowana wobec kardynalnych tendencji i nurtów kultury rosyjskiej, po- traktowanych jako bogate i nie zawsze oczywiste tło dla analizy problematyki oraz Monika Sidor, Pisarz – prawda – historia w „Czerwonym kole” Aleksandra Sołżenicyna… 273 formy utworu. Z tego względu na przykład w podrozdziale Rozliczenie z realizmem socjalistycznym i wyjście poza literacki mit rewolucji dokonano eksploracji poetyki dzieł socrealistycznych. W swych rozważaniach autorka zwraca uwagę na dwa utwory: Cichy Don Michaiła Szołochowa i Doktora Żywago Borysa Pasternaka, które najmocniej, jej zdaniem, odcisnęły się na wielkim cyklu autora Archipelagu Gułag. W podrozdziale W cieniu Tołstoja przybliżono ewolucję prozy historycznej w Rosji oraz zestawiono Czerwone koło z innymi utworami reprezentującymi ten gatunek. Podkreślono, iż od autora Anny Kareniny Sołżenicyn „przejął podejście do materiału historycznego”. Szczególnie aktualnymi mienią się rozważania na temat polifoniczności Sołże- nicynowskiego tekstu, które wpisały się w rozważania o utworze jako literackiej summie. Autorka jest zdania, że w przypadku danego cyklu „trafniej mówić o poli- gatunkowości, realizującej zasadę jednoczesności z nadrzędną instancją opowiada- cza‑autora” (s. 111). Według niej efektem pracy literackiej Sołżenicyna jest „polinar- racja, narracja wszechogarniająca czy polidyskurs. To nie udzielenie głosu wszystkim, ale rozmowa o wszystkim i nauka o wszystkim”(s. 111). Swego rodzaju centrum rozważań Moniki Sidor jest rozdział trzeci Historyk – pisarz – świadek. Ewolucja metody w „Marcu Siedemnastego”, poświęcony najob- szerniejszej i najbardziej złożonej części Sołżenicynowskiego cyklu prozatorskiego. Utwór ten zarazem dotyczy kulminacyjnych wydarzeń przedstawionego przez Soł- żenicyna wycinka historii Rosji. Autorka szczególną uwagę zwróciła na specyficzne napięcie między obrazem Sołżenicyna‑pisarza, Sołżenicyna‑historyka i Sołżenicy- na‑medium, zdolnego dzięki „talentowi pisarza‑badacza dziejów i znawcy ludzkich motywacji” zająć pozycję świadka epoki. Twórca ogarnięty ideą misyjności literatury i przekonany o autentyczności doświadczenia, powstałego w wyniku lektury doku- mentów epoki, przypisuje swojemu oglądowi charakter niepodważalnego świadectwa. Twierdzi on, że jako pisarz „ma pełne prawo nadać swej narracji o historii dowolną formę i w wybrany przez siebie sposób ujawniać własne przekonania”, a jednocześnie wierzy w możliwość dotarcia do prawdy i jest przekonany, że on sam mimo wszelkich obróbek, którym poddaje materiał z przeszłości, ciągle pozostaje „historykiem innego typu, historykiem‑pisarzem, któremu bezwzględnie można zaufać” [s. 166]. W ostatnim rozdziale monografii Kwiecień Siedemnastego. Epilog czy wyczer- panie? autorka dokonuje podsumowania najważniejszych kwestii społecznych, wy- odrębnionych w wielotomowej epopei w kontekście wypowiedzi publicystycznych twórcy. Jednocześnie po raz pierwszy w badaniach nad spuścizną Sołżenicyna zostaje tu omówiona nowa forma literacka, stanowiąca efekt autorskiego „kompromisu z upływającym czasem”, nazwana przez M. Sidor „narracją konspektową”. Jest ona mniej urozmaicona formalnie niż narracja „dochodzenia literackiego”, za to bardziej naznaczona subiektywizmem, gdyż narrator, w pełni tożsamy z autorem, odgrywa tu rolę instancji nadrzędnej, arbitralnie ustanawiającej nowe prawa pracy. Układa on opowieść skierowaną jakby do siebie samego, dlatego bez trudu i obawy nadinterpre- tacji, w dowolny sposób przyjmuje różne punkty widzenia, wyrażając na przykład opinie różnych polityków lub partii. 274 Tadeusz Osuch

Autorka uważa, iż „ niedokończone węzły nie są […] tylko świadectwem ogromu projektu pisarskiego Sołżenicyna czy zmęczenia autora. Pisarz uznał, że czytelnik przygotowany przez niego do specjalnego „czytania historii” odnajdzie w konspek- tach dalszy ciąg opowieści o dziejach ojczyzny” [s. 245]. Monumentalne dzieło posłużyło zdaniem autorki jako „materiał do przedstawienia stosunku Sołżenicyna do tradycji literackiej, w oderwaniu od której badanie jego twórczości jest niemożliwe”. Summa laureata nagrody Nobla to naturalnie opowieść o historii – najważniejszym obiekcie opisu. Autorka uważa, iż niedokończone dzieło pisarza to swoistego rodzaju wykład na temat Rosji w kontekście jej odwiecznych problemów. Reasumując, można powiedzieć, że praca inicjuje odmienne kierunki eksploracji dorobku Aleksandra Sołżenicyna. Przedstawiono w niej zupełnie nowe perspektywy badawcze, i przeformułowano pytania, stawiane w odniesieniu do twórczości znanego przecież pisarza. Zachowanie w rozważaniach należnego obiektywizmu badaw- czego w stosunku do budzących wiele kontrowersji dzieł i postaw pisarskich stanowi następną godną odnotowania cechę omawianej pracy. Tadeusz Osuch P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 275‑278 2019

ISSN 2083‑5485 https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.313

XII Międzynarodowa Konferencja Naukowa Wschód-Zachód: Dialog Języków I Kultur, Słupsk 6-7.06.2019 r.

W dniach 6‑7 czerwca 2019 r. odbyła się w Ustce XII Międzynarodowa Konferen- cja Naukowa Wschód‑Zachód: Dialog Języków i Kultur zorganizowana przez Instytut Neofilologii Akademii Pomorskiej w Słupsku. W organizacji konferencji wzięła także udział Miejska Biblioteka Publiczna im M. Dąbrowskiej oraz Centrum Kultury i Języ- ka Rosyjskiego w Słupsku. Głównym organizatorem konferencji oraz przewodniczą- cą komitetu organizacyjnego była prof. Galina Nefagina, kierownik Zakładu Filologii Rosyjskiej, sekretarzem konferencji i osobą odpowiedzialną za forum anglistyczne była dr Idalia Smoczyk‑Jackowiak z Zakładu Filologii Angielskiej, koordynatorem forum rusycystycznego – dr hab. Tadeusz Osuch, prof. AP, a germanistycznego dr Joanna Flinik, kierownik Zakładu Filologii Germańskiej. Obrady odbywały się w po- łożonym 500 m od morza ośrodku Posejdon w Ustce. W konferencji uczestniczyli badacze z różnych ośrodków akademickich z kraju oraz z zagranicy, m.in. ze Stanów Zjednoczonych, Norwegii, Niemiec, Austrii, Węgier, Rosji, Białorusi i Kazachstanu. Referaty wygłaszane w poszczególnych sekcjach dotyczyły interkulturowych zagad- nień badawczych z następujących obszarów: 1. Literatura i kultura emigracji rosyjskiej, 2. Historia w kontekście literatury, 3. Tekst i jego interpretacja, 4. Nowe gatunki i formy we współczesnych literaturach, 5. Literatura pogranicza, 6. Tradycja i współczesność w lingwistyce, 7. Kolor jako narzędzie komunikacji ponadnarodowej, 8. Lingwistyczne, socjolingwistyczne i interkulturowe badania tekstu, 9. Analiza międzykulturowa figur retorycznych stosowana w języku nieliterackim, 10. Problemy nauczania języków obcych w kontekście różnorodności kulturowej, 11. Formy komunikacji elektronicznej. Internet. Wygłoszono łącznie ponad dziewięćdziesiąt referatów w języku polskim, angielskim, rosyjskim i niemieckim. Uroczystego otwarcia konferencji dokonali rektor Akademii Pomorskiej w Słup- sku dr hab. inż. Zbigniew Osadowski, prof. AP; prorektor Akademii Pomorskiej dr hab. Danuta Gierczyńska prof. AP oraz przewodnicząca Komitetu Organizacyjnego 276 Idalia Smoczyk-Jackowiak

Konferencji prof. Galina Nefagina. Po słowach powitania i skrótowym przypomnie- niu już ponad dwudziestoletniej historii konferencji, nastąpiło uroczyste wręczenie tomu jubileuszowego prof. dr hab. Karolowi Sauerlandowi, od wielu lat związanemu ze słupską uczelnią. Następnie rozpoczęto obrady w ramach trzech forów: rusycystycznego, germanistycznego i anglistycznego. Pierwszego dnia konferencji rusycyści obradowali w sekcjach poświęconych literaturze i kulturze emigracji rosyjskiej, historii w kontekście literatury rosyjskiej oraz filozofii, poetyce i recepcji tejże literatury. W forum wzięło udział 23 naukowców z Polski i 16 z zagranicy: z Rosji, Białorusi, Kazachstanu i Stanów Zjednoczonych. Spotkania odbyły się w trzech sekcjach. W pierwszej z nich badacze skupili się na tematyce rosyjskiej literatury emigracyj- nej. Nowe materiały wymagające badań zostały przedstawione w referacie znanego emigrantologa Joanny Mianovskiej. Ponadto, odczytano referaty na temat kategorii czasu i przestrzeni oraz historyzmu powieści. W sekcji „Historia w kontekście literatury rosyjskiej” zainteresowanie wzbudziły wystąpienia Joanny Novakovskaya- ‑Ozdoby „Epoka Iwana Groźnego w powieści Książę Kurbsky B. Fiodorowa” i Mag- daleny Dombrowskiej, Rosyjscy pisarze oświecenia o historii i historykach. Dalsza część sekcji poświęcona była filozofii, poetyce i recepcji literatury rosyjskiej. Pro- fesor Alfiya Smirnova wygłosiła referat na temat metafizyki i poetyki powieści O. Slavnikovej Ważka powiększona do wielkości psa. Wystąpienie Olgi Kolpakovej dotyczyło poetyki i symboliki liczb w powieści D. Bykova Czerwiec. W sekcji kul- turoznawstwa literatura rosyjska analizowana była w kontekście kultury światowej. Profesor Daniel Kalinowski przedstawił referat Porwany i zniewolony. O Kaszubie w ZSRR. Natomiast w sekcji „Język i styl literatury rosyjskiej” badacze skupili się na analizie artystycznych cech twórczości S. Jesienina, K. Majakovskiego, V. Sorokina, V. Tokarevy i I. Odegova. Forum germanistów podzielone zostało tego dnia na sekcję literaturoznawczą oraz połączoną językoznawczo‑metodyczno‑kulturoznawczą. Barbara Breysach (Frank- furt/n.Odrą) wygłosiła referat Mehrheit‑Minderheit‑Diaspora: Katja Petrowskaja und Olga Grjasnowa, poświęcony pisarkom piszącym po niemiecku, lecz urodzonym na Wschodzie. Natomiast Katja Grupp ukazała fenomen przenikania się przeszłości i teraźniejszości w powieści Pamatji Pamatji M. Stepanovej na przykładzie doświad- czeń czterech pokoleń mieszkającej w Europie żydowskiej rodziny. Autorka ukaza- ła, w jaki sposób Stepanova konstruuje narrację, przeplatając wspomnienia i obrazy z przeszłości z nieustannie zmieniającą się teraźniejszością. W referacie Deutsche Entlehnungen im Großwörterbuch Kaschubisch‑Polnisch (Band III P) Piotr Barte- lik (Zielona Góra) dokonał próby analizy zapożyczeń niemieckich w słowniku ka- szubsko‑polskim, natomiast Karol Sauerland zastanawiał się, czy należy wspólnie ze studentami korzystać z Internetu w czasie zajęć. W swych rozważaniach opie- rał się zasadniczo na własnych wieloletnich doświadczeniach w pracy dydaktycznej. O filmie fabularnym jako narzędziu w rozwijaniu kompetencji wielokulturowej opo- wiedziała Barbara Widawska (Słupsk). Autorka poruszyła w swym referacie proble- Spotkanie naukowców: Międzynarodowa Konferencja Naukowa Wschód- Zachód… 277 matykę wielokulturowości na przykładzie Niemiec i mniejszości tureckiej w Niem- czech i odpowiedziała na pytanie, jak wykorzystać fabułę filmu fabularnego nie tylko jako materiał językowy, lecz również jako specyficzny kulturowo transfer informacji w konkretnym kontekście społecznym. W pierwszym dniu forum anglistycznego podzielonego na sekcję językoznawczą i metodyczno‑dydaktyczną, referaty wygłosiło jedenastu badaczy. Barbara Gawrońs- ka Pettersson (Norwegia) wygłosiła referat Methaphorical use of adjectives in legal texts. Porównania dwóch tłumaczeń wiersza “Jeszcze” Wisławy Szymborskiej dokonał Janusz Waligóra (Kraków) w wystąpieniu One poem, two translations and a few questions… Still by Wisława Szymborska and its contexts. Problem przydatności wybranych słowników internetowych w pracy dydaktycznej omówili Marek Łukasik i Piotr Sulik (Słupsk), w wystąpieniu Usefulness of selected bilingual online dictio- naries. Po przerwie, w referacie Learning teaching through duoethnography, Dorota Werbińska (Słupsk) przedstawiła możliwości wykorzystania duoetnografii w nauczaniu języków obcych. Ewa Półtorak (Katowice) zastanawiała się nad zastosowaniem nowych technologii w kształceniu językowych kompetencji komunikacyjnych w procesie nauczania i uczenia się języka obcego. Operatory tekstowe jako mechanizm dialogiczny w orzeczeniach francuskiego Sądu Kasacyjnego były przedmiotem analizy Anny Dolaty‑Zaród (Katowice), natomiast strategie perswazyjne dyskursu w kon- tekście analizy metafory wojny zainspirowały do pogłębionych rozważań Agnieszkę Pastuchę – Blin (Katowice). Pierwszego dnia konferencji obrady w forum anglistów zwieńczyło wystąpienie Dominiki Topy‑Bryniarskiej (Katowice), która przedstawiła referat Recenzja filmowa jako narzędzie perswazji: aspekty retoryczno‑pragmatyczne gatunku. Drugiego dnia konferencji obrady forum rusycystów podzielone zostały na dwie sekcje: „Literatura rosyjska w przestrzeni kultury światowej” oraz „Język i styl literatury rosyjskiej”, w których referaty wygłosiło ponad dwudziestu badaczy. Forum germanistów, natomiast, obradowało w jednej, połączonej sekcji literaturo- znawczo‑kulturoznawczej. Jako pierwszy wystąpił Klaus Hammer (Koszalin) przed- stawiając referat Pole vom Wirbel bis zum Zeh’. Polnische Figuren im Erzählwerk Theodor Fontanes”. Następnie, Magdalena Bieniasz (Wrocław) przedstawiła obraz Warszawy, jaki wyłania się z reportażu Podróż po Polsce Alfreda Döblina, Niemca żydowskiego pochodzenia, zafascynowanego żydowską kulturą i religią, z którą bli- żej zetknął się dopiero w Polsce. Autorka przybliżyła słuchaczom wybrane aspekty jednego z najwybitniejszych dzieł niemieckiej literatury podróżniczej. Przedmiotem rozważań Barbary Sapały (Olsztyn) było zjawisko ludowej religijności wśród Niem- ców na terenie przedwojennej Warmii. Autorka przedstawiła wybrane sanktuaria war- mińskie, które opisane zostały w warmińskim kalendarzu wypędzonych, wydawanym od 1949 roku w Niemczech Zachodnich. Badaczka Joanna Flinik (Słupsk) wystąpiła z referatem Eastern turn oder osteuropäische Stimmen in der deutschsprachigen Ge- genwartsliteratur. Drugiego dnia konferencji w ramach forum anglistycznego obradowali głównie literaturoznawcy. Pierwszą część sekcji literaturoznawczej zdominowały badaczki 278 Idalia Smoczyk-Jackowiak twórczości Henryka Grynberga z Akademii Pomorskiej w Słupsku. Jako pierwsza wystąpiła Bożenna Sucharska (Słupsk) z referatem na temat form literackiego wyrazu, a zwłaszcza mowy przemilczeń w Zwycięstwie Henryka Grynberga ‑ relacji literackiej o bezpośrednich następstwach Zagłady. Kres wojny nie przyniósł kathar- sis, a zwycięstwo nad shoah, cytując autorkę „miało niezwykle gorzki smak”. Moni- ka Wierzcholska‑Szymkowiak (Słupsk) dokonała próby analizy języka wspomnień w pisarstwie polsko‑żydowskiego pisarza, a Anna Baranowska (Słupsk) ukazała in- trygującą wielość światów w jego twórczości. Idalia Smoczyk‑Jackowiak (Słupsk) w referacie Robert Coover’s Cosmoi: the Naked and the Dead zwróciła uwagę na wielokrotnie powracające w prozie amerykańskiego pisarza obrazy nagości i śmier- ci. Obrady forum anglistów zakończyło wystąpienie Klaudiusza Bobowskiego, który przedstawił referat Propagating British Culture in the early 20th century. Podsumowując, należy stwierdzić, że XII Międzynarodowa Konferencja Nauko- wa Wschód‑Zachód: Dialog Języków i Kultur okazała się udanym przedsięwzięciem. Świadczy o tym duża liczba wygłoszonych referatów, obecność badaczy z wielu ośrodków akademickich z Polski i z zagranicy, różnorodność i waga poruszanych tematów oraz deklarowana przez wielu uczestników chęć udziału w kolejnej edycji konferencji, która odbędzie się za dwa lata. Konferencja osiągnęła swój cel – stała się bowiem forum do wymiany poglądów i nawiązywania nowych kontaktów. Jej uczestnicy będą mieli możliwość opublikowania swoich artykułów w czasopiśmie naukowym „Polilog. Studia Neofilologiczne” lub w recenzowanej monografii pokon- ferencyjnej. Idalia Smoczyk‑Jackowiak P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 279‑288 2019

ISSN 2083‑5485

NOTY O AUTORACH

Ольга Багдасарян (Россия) – кандидат филологических наук, доцент, Уральский государственный педагогический университет, г. Екатеринбург. Публикации: Поствампиловская драматургия: поэтика атмосферы. Моногра- фия, Екатеринбург 2011; Сюжет о Дон Жуане в русской драматургии 1980‑х гг. («Дон Жуан» В. Казакова ‑ «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» Вен. Ерофеева), “Филологический класс” Екатеринбург 2013, №1 (31); “Secondary Forms” in Contemporary Russian Drama: Strategies of Literary “Recycling”, [в:] Russian Classical Literature Today: The Challenges/Trials of Messianism and Mass Culture, Cambridge Scholars Publishing 2014; Теоретические подходы к изучению вторичных текстов, «Филологический класс» Екатеринбург 2014, №1(35); Че- хов XXI века: пересоздание биографии классика в современной драматургии Рос- сии и Словакии, «Уральский филологический вестник. Серия: Русская литерату- ра XX‑XXI веков: направления и течения» Екатеринбург 2015, №2. [email protected]

Нина Владимировна Барковская (Россия) – Доктор филологических наук, профессор кафедры литературы и методики ее преподавания, Института фи- лологии, культурологии и межкультурной коммуникации, Уральского государ- ственного педагогического университета, Россия г. Екатеринбург, пр. Космонав- тов, 26. Публикации: Poet and Citizen: Canon Game in Contemporary Russian Poetry. Chapter Nine, [in:] Messianism and Mass Culture, ed. Yordan Lyutskanov, Hristo Manolakev, Radostin Rusev, Cambridge Scholars Publishing (12 Back Chapman Street, Newcastle upon Tyne, NE6 2XX, UK), 400 p., p. 110‑125, date of publication: 1.07.2014 [Eng]; Избыточность как фактор творческой неудачи в романе А. Белого «Москва». Глава в монографии, [in:] Феномен творческой неудачи, 2‑е изд., испр. и доп., Екатеринбург 2015: Изд‑во Урал. ун‑та. 486 с., c. 13‑23 [Rus] DOI: 10.15826/ B978‑5‑7996‑1643‑4.038, http://elar.urfu.ru/bitstream/10995/19852/1/1362913.pdf; [соавтор] У.Ю. Верина, Л.Д. Гутрина, В.Ю. Жибуль, Книга стихов как феномен культуры России и Беларуси, Монография, М.‑Екатеринбург 2016, Кабинетный ученый, 674 с. ISBN 978‑5‑7525‑3050‑0 [Rus]; Речь как документ эпохи (сти- хотворение Линор Горалик «Кого забрали из живых перед продленкой…), «По- литическая лингвистика» 2017, № 2 (62), c. 83‑87 [Rus], http://journals.uspu.ru/ 280 Noty o autorach

attachments/article/1612/11.pdf; Север как «иное» пространство в русском модер- низме, «Проблемы исторической поэтики» 2018, т. 16, № 1, c. 189‑206 [Rus] DOI: 10.15393/j9.art.2018.4861, http://poetica.pro/files/redaktor_pdf/1522936154.pdf. [email protected]

Magdalena Dąbrowska (Polska) – dr hab. Uniwersytet Warszawski, Katedra Rusycy- styki. Pracownia Mediów w Dawnej i Współczesnej Rosji. Wybrane publikacje z ostatnich lat: Mikołaj Karamzin i jego czasy, red. M. Dąbrowska i P. Głuszkowski, Warszawa 2017, 406 ss.; Literatura i władza. Związki na gruncie rosyjskim w XVIII‑XXI wieku, red. M. Dąbrowska, P. Głuszkowski i K. Roman‑Raw- ska, Warszawa 2017, 256 ss.; Iwan Łobojko w polskim środowisku naukowym (dwa podejścia do tematu na podstawie wspomnień), „Acta Neophilologica” 2018, t. XX, nr 2, s. 41‑52; „Podróż z Moskwy do Trojeckiego Klasztoru, z niektórymi historycz- nymi pamiątkami” Nikołaja Karamzina w strukturze czasopisma „Wiestnik Jewro- py” oraz całokształcie spuścizny pisarza, „Polilog” 2018, nr 8, s. 29‑42; „Rozmowa o szczęściu” Nikołaja Karamzina i jej polski przekład”, „Studia Rossica Gedanensia” 2018, t. 5, s. 221‑229. [email protected]

Barbara Gawrońska Pettersson (Norwegia) – doktor językoznawstwa, profesor translatoryki; Dept. of Foreign Languages and Translation, University of Agder, Kris- tiansand. Wybrane publikacje: An MT oriented model of aspect and article semantics (=Tra- vaux de l´institut de linguistique de Lund 28), Lund, Lund University Press 1993; [wspólnie z] H. Duczak, Understanding Politics by Studying Weather. A Cognitive Approach to Representation of Polish Verbs of Motion, Appearance and Existence, [in:] Envisioning Machine Translation in the Information Future, red. J.S. White, J.S., Berlin – Heidelberg – New York, Springer Verlag 2000, ss. 147157; [wspólnie z] B. Erlendsson, H. Duczak, Extracting semantic classes and morphosyntactic features for English‑Polish Machine Translation. Proceedings of the 9th International Confe- rence on Theoretical and Methodological Issues in Machine Translation (TMI‑2002), Keihanna 2002, Japan, ss. 63‑73; From Linguistics to Language Technology, [in:] Advances in the Internet Technology: Concepts and Systems, red. V. Milutinovic, I. Vujovic, IPSI: New York – Frankfurt – Tokyo and Academic Mind, Belgrade 2005, ss. 135‑149; Gender in Language and Gender in Culture. On translation of the novel “Lubiewo” by Michal Witkowski into German and Swedish, “Folia Scandinavica Pos- naniensia” 2011, nr 12, Adam Mickiewicz University, Poznan. [email protected]

Katja Grupp (Deutschland) – Prof. Dr., IUBH Bad Honnef, Department Language & Communication. Studium der Slavistik, BWL, Osteuropäischen Geschichte, Deutsch als Fremdsprache in Potsdam, Wolgograd und Bonn. Noty o autorach 281

Publikationen: Sprechen über Deutschland, „Informationen Deutsch als Fremdspra- che“ 2011, 38 (1), S. 26–35. DOI: 10.1515/infodaf‑2011‑0104; Bild Lücke Deutsch- land. Kaliningrader Studierende sprechen über Deutschland, Zugl.: Bielefeld, Univ., Diss., 2013, Stuttgart: ibidem 2014 (“Soviet and Post‑Soviet Politics and Society”, 129); On the Websites of Others, [in:] Speaking like a Spanish cow. Cultural errors in translation, Hrsg. Clíona Ní Ríordáin, Stuttgart: ibidem Verlag 2019, S. 21‑48. [email protected]

Karol Karp (Polska) – doktor nauk humanistycznych, specjalność: literaturoznawstwo włoskie, adiunkt w Katedrze Italianistyki Uniwersytetu Mikołaja Kopernika w Toruniu. Publikacje: Pirandello e Gombrowicz. La presenza teatrale pirandelliana nei drammi gombrowicziani, Toruń 2012; Tra menzogna e verità. Le figure dei mentitori e il processo del loro smascheramento nel romanzo Dodici più un angelo di Ingrid Beatrice Coman, „Écho des Études Romanes” 2017, nr 2, s. 251‑261; Il conflitto tra individuo e sistema: verso la costruzione della nuova identità culturale ne I grandi occhi del mare di Leonard Guaci, „Studia Europea Gnesnensia” 2017, nr 1, s. 177‑192; Esistere, ossia viaggiare. La visione metaforica della vita in Non c’è dolcezza di Anilda Ibrahi- mi, „Incontri. Rivista europea di studi italiani” 2015, nr 1, s. 85‑93. [email protected]

Ольга Ладохина (Россия) – кандидат филологических наук, доцент, Москов- ский городской педагогический университет. Публикации: Образ райского сада в современной литературе (на материале романа И. Бояшова «Эдем»), [в:] Семантика сада и леса в русской литературе и фольклоре, Москва МГПУ 2017, c. 241‑247; «Следы на воде»: путешествие в Венецию Кати Марголис как разрушение инвентаризированного туристиче- ского мифа, [в:] Травелоги: рецепция и интерпретация, Сб. ст. – СПб., Свое издательство 2016, c. 191‑197; Рецензия на книгу В.И Новикова «Любовь линг- виста», „Вестник МГПУ: Серия – Филология. Теория языка. Языковое образо- вание”, Москва 2018, № 4(32), c. 126‑128; Манускрипт для восстания мемов. О филологическом романе XXI века, Москва: Издательские решения 2018, 168 с.; Экстраординарное возвращение Дон Кихота. Непривычный взгляд на одесскую литературу 1920‑1930‑х годов, Москва: Издательские решения 2019, 191 с. [email protected]

Роксана Викторовна Лебедевич (Беларусь) – Аспирантка кафедры общего язы- кознания Минского государственного лингвистического университета; г. Минск Публикации: Способы преодоления коммуникативного затруднения говоряще- го в диалоге, “Журнал Белорусского государственного университета. Филоло- гия” 2018, № 3., Минск, c. 127‑136; Развернутый вербальный хезитатив как индикатор коммуникативного затруднения говорящего в разных типах диалога, “Вестник МГЛУ” 2019, № 4 (101), Минск, c. 46‑52; Коммуникативные затруд- 282 Noty o autorach

нения говорящего в оценочных высказываниях в диалогах на испанском языке, “На перекрестке культур: единство языка, литературы и образования: сб. науч. статей І Междунар. научно‑практической интернет‑конференции, 3 декабря – 17 декабря 2018 г., Могилев”, Могилев 2019, c. 120‑123. [email protected]

Иоанна Мяновска (Польша) – доктор филологических наук, профессор, Уни- верситет им. Казимира Великого в Быдгоще. Публикации: Мир Владимира Сидура, Быдгощ 1999, 202 с.; Неизвестные стра- ницы литературы третьей волны русской эмиграции. Александр Минчин: проза жизни, Быдгощ 2001, 164 с.; Дина Рубина вчера и сегодня, Торунь 2003, 296 с.; Литература русской эмиграции в образках и с комментариями. Второе издание, исправленное и дополненное, Быдгощ 2007, 333 с.; Контексты культуры русской эмиграции XX века: Б. Зайцев – певец русского православия, Торунь 2011, 223 с. [email protected]

Галина Нефагина (Polska) prof. zw. dr hab., Akademia Pomorska, Instytut Neofi- lologii, Słupsk. Wybrane publikacje: Поэтика жанра «шпионской» дилогии С. Песецкого, Вест- ник Балтийского федерального университета им. И. Канта, Серия: ФИЛОЛО- ГИЯ, ПЕДАГОГИКА, ПСИХОЛОГИЯ, 2017, «Выпуск» №2, с. 63-70; Танато- логические хронотопы в романе Евгения Водолазкина „Авиатор”, «Slavica Wratislaviensia CLXVII Wielkie tematy kultury w literaturach słowiańskich» 13, Wrocław 2018, Wydawnictwo Uniwersytetu Wrocławskiego, ss. 603-613; Эпическое и этическое в мемуарах Евгении Жиглевич, [w:] Twórczość rosyjskiej zagranicy. Satyra i memuarystyka, red. T. Marczenko, I. Ndiaye, D. Nikołajew, Olsztyn 2018, s. 161-173; Судьбы остовок в литературе второй волны эмиграции: Верони- ка Бабенко-Вудбери, Emigrscjarosyjska, ukreińskaibiałoruska. Spuścizna literacka, religijno-filozoficzna. Kulturowe zbliżenia, red. A. Woźniak, Lublin, wyd. KUL 2019, s. 279-290; Параллели и пересечения. Монография, Минск 2017, 456 s. [email protected]

Joanna Nowakowska‑Ozdoba (Polska) – doktor habilitowany, Uniwersytet Jana Ko- chanowskiego w Kielcach, profesor nadzwyczajny UJK Publikacje: Proza Aleksandra Bestużewa‑Marlinskiego w okresie zesłania (1829‑1837), Kielce 2001; Inspiracje gotyckie w rosyjskiej powieści historycznej okresu romantyzmu, Kielce 2011; Готический мотив замка в русской прозе периода романтизма, „Мова i культура”, Киев 2014, вып.16, т. IV(166), s. 311‑319; Starzec jako uosobienie mądrości życiowej i autorytet moralny (obraz Zosimy w „Braciach Karamazow” Fio- dora Dostojewskiego, „Slavia Orientalis” 2015, nr 4 LXIV, s. 679‑688; „Jeżeli ziarno pszenicy […] obumrze, przynosi plon obfity” – temat śmierci, nieśmiertelności i zmar- Noty o autorach 283

twychwstania w „Braciach Karamazow” Fiodora Dostojewskiego, „Acta Uniwersi- tatis Wratislaviensis” 2018 Nr 3838, Slavica Wratislaviensia, t. CLXVII, s. 171‑181. [email protected]

Tadeusz Osuch (Polska) – dr hab., profesor, Akademia Pomorska w Słupsku. Publikacje: У истоков литературной известности А.П. Чехова в Польше, [w:] Wschód – Zachód w dialogu międzykulturowym, Słupsk 2007, s. 89‑95; [соавтор] Отклики на первые инсценировки пьес А.П.Чехова в Польше, «Вестник» МГГУ им. М.А. Шолохова. Серия: Филологические науки, Материалы VI Международной конференции. Русское литературоведение на современном этапе. Т.II. Москва 2007, s. 94‑99; «Платонов» А.П. Чехова в Польше, «Вестник» Днепропетровского университета. Серия: Филологические науки. 2011, № 1, s. 74‑78; Зинаида Гиппиус о Чехове‑драматурге „Polilog”. Studia Neofilologiczne” 2014, nr 4, s. 45‑53; Чеховский интертекаст в драматургии Л. Петрушевской (на примере комедии Три девушки в голубом), „Polilog”. Studia Neofilologiczne” 2015, nr 5, s. 181‑189. [email protected]

Beata Piecychna (Polska) – dr, Uniwersytet w Białymstoku, adiunkt, Białystok. Publikacje: Frustration in a Translation Classroom: Gearing towards a Psychologi- cal Turn in Translation Studies, [w:] Translation Today: Applied Translation Studies in Focus, red. M. Organ, Berlin, Peter Lang 2018, s. 81‑95; The Use of Hermeneutic Approach in Translation Classroom – Advantages from Translation Students’ Point of View, [w:] Translational Hermeneutics:Philosophy and Practice, red. R. Stolze, J. Stanley, B. O’Keeffe, L. Cercel, Bukarest 2018, s. 291‑317; On the Hermeneutic Ontology of Language in Alice’s Adventures in Wonderland and its Latest Polish Retranslation, “Crossroads. A Journal of English Studies” 2017, s. 18‑35; Przygoto- wanie do wykonywania zawodu weryfikatora tłumaczeń jako wyzwanie współczesnej dydaktyki przekładu pisemnego, „Między Oryginałem a Przekładem” 2013, nr XXI, s. 29‑52; Legal translation competence in the light of translational hermeneutics, “Studies in Logic, Grammar and Rhetoric” 2013, 34 (47), s. 141‑159. [email protected]

Дина Мироновна Поляк (Казахстан) – кандидат филологических наук Алматинский университет энергетики и связи, Казахстан. Основные публикации: Жанр дневника. Проблемы типологии, mонография, LAP LAMBERT Academic Publishing 2012, 236 с.; [соавтор] З. Поляк, Ретро- спективные страницы дневника Юрия Софиева алма‑атинского периода, [в:] Культура русской диаспоры: Судьбы и тексты эмиграции, cборник статей под ред. Александра Данилевского, Сергея Доценко и Федора Полякова, Frankfurt am Main – Bern – Bruxelles – New York – Oxford – Warszawa – Wien – Peter Lang 2016, ( = Русская культура в Европе. Russian Culture in Europe, ed. by Fedor B. Poljakov,Vienna, vol. 13) c. 217‑226; О дидактических основах отбора тек- 284 Noty o autorach

стов при обучении второму языку в Казахстане, [в:] Русский язык в языковом и культурном пространстве Европы и мира: Человек. Сознание. Коммуникация. Интернет, т. 2, Варшава 2017, c. 323; [соавтор] З. Поляк, Тема войны и па- цифизма в дневнике реэмигранта Ю. Софиева, „Polilog Studia Neofilologiczne” 2008, № 8, c. 105‑115. [email protected]

Зинаида Наумовна Поляк (Казахстан) – доцент, кандидат филологических наук Казахский национальный педагогический университет им. Абая, Казахстан. Основные публикации: О ненаписанном рассказе Тынянова «Пастушок Си- фил», [в:] Пятые Тыняновские чтения. Рига, «Зинатне», 1990, c. 51‑65; [соавтор] Ю. Письмо, Ю. Терапиано, Софиеву. Вступительная заметка, подготовка тек- ста и примечания, „Toronto Slavic Quarterly” 2010, № 34, University of Toronto, Academic Journal in Slavic Studies, c. 307‑316; [соавтор] Д. Поляк, Ретроспек- тивные страницы дневника Юрия Софиева алма‑атинского периода. Культу- ра русской диаспоры: Судьбы и тексты эмиграции, cборник статей под ред. Александра Данилевского, Сергея Доценко и Федора Полякова, Frankfurt am Main – Bern – Bruxelles – New York – Oxford – Warszawa – Wien, Peter Lang 2016, (= Русская культура в Европе. Russian Culture in Europe, ed. by Fedor B. Poljakov, Vienna, vol. 13) c. 217‑226; Революция 1917 г. в дневнике реэмигранта Юрия Софиева, [в:] Русская революция 1917 года в литературных источниках и до- кументах, Москва, ИМЛИ РАН, Институт мировой литературы им. А.М. Горь- кого 2017, c. 293‑298; [соавтор] Д. Поляк, Тема войны и пацифизма в дневнике реэмигранта Ю. Софиева, „Polilog Studia Neofilologiczne” 2018, № 8, c. 105‑115. zinaida‑[email protected]

Barbara Sapała (Polen) – Dr. wissenschaftliche Mitarbeiterin an der Ermland‑Ma- suren‑Universität in Olsztyn, Forschungsbereiche: deutschsprachige Literatur des 19. Jahrhunderts (Schwerpunkt: Frauenliteratur), ostpreußische Literatur‑ und Kulturge- schichte (Schwerpunkt Ermland), Trivialliteratur, Kalender, Vertriebenenforschung. Veröffentlichungen: Volkskalender als Vehikel der Volksfrömmigkeit. Elemente des intendierten Frömmigkeitsmodels im „Ermländischen Hauskalender“ (1857‑1938), „Studia Germanica Gedanensia” nr 34 (Philosophie und Religion versus Literatur und Kunst), Gdańsk 2016, s. 195‑205; Heimat‑ und Vaterlandsliebe als Identitätskons- tituenten des frommen Ermländers. Ein Beitrag zum Konstrukt der ermländischen Identität im „Ermländischen Hauskalender“ (1857‑1938), „Studia Warmińskie“ nr 53, Olsztyn 2016, s. 403‑420; Volkskalender als Instrument der Ideologie und Po- litik am Beispiel des Ermländischen Hauskalenders in der 2. Hälfte des 19. Jahr- hunderts, [in:] Astronomie – Literatur – Volksaufklärung : der Schreibkalender der Frühen Neuzeit mit seinen Text‑ und Bildbeigaben, Red. Klaus‑Dieter Herbst, Bre- men: Edition Lumière, 2012, s. 299‑318; (Neu)anfänge. Ostdeutsche Kalender nach 1945, [in:] Anfang. Literatur‑ und kulturwissenschaftliche Implikation des Anfangs, red. A. Kuzborska, A. Jachimowicz, Würzburg 2018, s. 367‑382; Kulturell‑soziale Noty o autorach 285

Aspekte der Beurteilung übersetzerischer Leistung. Eine Fallstudie, [in:] Translati- on im Spannungsfeld der cultural turns, Reihe: Danziger Beiträge zur Germanistik, Hrsg. K. Lukas, I. Olszewska, M. Turska, Peter Lang Verlag, Frankfurt/Main [et. Al], 2013, s 183‑196. [email protected]

Альфия Смирнова (Россия) – доктор филологических наук, профессор, заве- дующий кафедрой русской литературы, Московский городской педагогический университет (МГПУ). Публикации: Литература русского зарубежья (1920‑1990): учеб. пособие/ под общ, ред. А.И. Смирновой, Москва, Флинта, Наука 2009, 640 с.; Русская натур- философская проза второй половины ХХ века: учеб. пособие, Москва, Флинта, Наука 2012, 288 с.; Русская проза второй половины ХХ века: вектор развития: Учебное пособие, Москва, МГПУ 2011, 176 с.; Антология: Литература русского зарубежья (1920‑1940), в 2 томах: том 1 – Поэзия: Rus Göçmen Edebiyati Şiir (1920‑1940), Antoloji. Т. I, Gazi, Kitabevi 2014, 150 с., том 2 – Проза: Rus Göçmen Edebiyati Düzyazi (1920‑1940), Antoloji. Т. II, Gazi, Kitabevi 2014, 542 с.; Поэтика русской прозы ХХ века: Монография, Москва, МГПУ 2019, 200 с. alfia‑[email protected]

Idalia Smoczyk‑Jackowiak (Polska) – dr, adiunkt, Akademia Pomorska, Słupsk. Wybrane publikacje: Links of the court of Henry II Plantagenet with scientific trends of the second half of the 12th century, Słupsk 2013, s. 9‑22; Forest as inspiration for literature created at the court of Henry II Plantagenet, Słupsk 2014, s. 195‑204; Multi‑ethnicity of literary culture in courtly circles of 12th c England, Słupsk 2016, s. 121‑134. Tłumaczenia publikacji zagranicznych wraz z opracowaniem redakcyj- nym: F.M. Powicke, The Loss of Normandy 1189‑1204, Studies in the History of the Angevin Empire, Manchester 1963 – Utrata Normandii 1189‑1204. Studia nad hi- storią Imperium Andegaweńskiego. Oświęcim 2016 r.; J. Bradbury, Philip Augustus, King of France 1180‑1223, New York 2013 – Filip II August, król Francji 1180‑1223, Oświęcim 2017 r. [email protected]

Анна Степанова (Украина) – доктор филологических наук, профессор; профес- сор кафедры английской филологии и перевода Университета имени Альфреда Нобеля (г. Днепр, Украина). Публикации: «Закат Европы» Освальда Шпенглера и литературный процесс 1920‑1930‑х гг. Поэтология фаустовской культуры [Монография], Санкт‑Пе- тербург 2015, 496 с.; К вопросу об опыте философско‑художественного син- теза в литературе модернизма, „Polilog. Studia Neofilologiczne” 2015, № 5, s. 69‑81; Повествовательные стратегии живописи Уильяма Хогарта, [в:] XVIII век как зеркало других эпох. XVIII век в зеркале других эпох, Сб. научных статей, под ред. Н.Т. Пахсарьян, Санкт‑Петербург 2016, с. 469‑485; Синкопы джазового 286 Noty o autorach

века в реквиеме Первой мировой: Ричард Олдингтон и Отто Дикс, „Вестник Томского государственного университета. Филология” 2018, № 51, с. 206‑220 (Журнал включен в БД Scopus и Web of science, DOI: 10.17223/19986645/51/16); Ремифологизация пасторального мифа в повести В. Богомолова «Зося», [в:] Пастораль: бегство от действительности или приближение к ней?, cборник научных трудов, Москва 2018, с. 110‑124. [email protected]

Ludmiła Szewczenko (Polska) – prof. zw. dr hab., kierownik Zakładu Literatury Instytutu Filologii Obcych Uniwersytetu Jana Kochanowskiego w Kielcach. Wybrane publikacje: Чингіз Айтматов. Нарис життя і творчості, Київ 1991, 211 c.; На зламі тоталітаризму. Еволюція концепції особистості в російській прозі останніх десятиліть, Київ 1994, 151 c.; Современный литературный про- цесс. Типология моделей видения‑отражения действительности в прозе «новой волны», Київ 1995, 107 c.; Русская проза трех последних десятилетий. (70‑90 годы ХХ века), Kielce 2002, 295 c.; Динамика моделей художественного видени- я‑отражения действительности в русской и русскоязычной прозе о современо- сти рубежа ХХ‑ХХI веков.), Київ 2009, 607 c. [email protected]

Dorota Werbińska (Poland) – associated professor, Pomeranian University in Słupsk. Recent publications: The Formation of Language Teacher Identity. A Phenomeno- graphic‑Narrative Study. Słupsk: Wydawnictwo Naukowe Akademii Pomorskiej 2017; A teacher‑in‑context: Negotiating professional identity in a job promotion examination, “Apples – Journal of Applied Language Studies” 2017, 11/2, s. 103‑123; [with] I. Er- duyan, B.Y. Yakıșık, L. Guerra, M. Ekiert, The impact of mobility on language teacher identity: Turkish, Polish and Portuguese perspectives, “Konińskie Studia Językowe” 2018, 6/3, s. 349‑371; [with] M. Ekiert, The dialogical nature of professional identity: A longitudinal study of one EFL teacher, [in:] Challenges of Second and Foreign Lan- guage Education in a Globalized World, ed. M. Pawlak, A. Mystkowska‑Wiertelak, Heidelberg – New York, Springer 2018, s. 307‑325; [with] G.J. Ekşi, B.Y. Yakışık, A. Aşık, F.N. Fişne, L. Cavalheiro, Language teacher trainees’ sense of professional agency in practicum: cases from Turkey, Portugal and Poland, “Teachers and Teach- ing: Theory and Practice” 2019 (DOI: 10.1080/13540602.2019.1587404). [email protected]

Barbara Widawska (Polska) – dr, adiunkt w Zakładzie Filologii Germańskiej Aka- demii Pomorskiej w Słupsku. Wybór publikacji: Gedächtnis – Geschichte – Literatur. Zum literarischen Umgang mit der Zeitgeschichte. Ein integratives Konzept für den DaF‑Unterricht im Ger- manistikstudium in Polen, Hamburg, Verlag Dr. Kovac 2015; Redakcja: Identität und Alterität, red. B. Widawska, J. Filnik, Frankfurt a/M, Peter Lang 2014; Wissen- stransfer in deutsch‑polnischen Korrespondenznetzwerken der zweiten Hälfte des 19. Noty o autorach 287

Jahrhunderts. Zum wissenschaftlichen Austausch zwischen dem Breslauer Historiker Jacob Caro (1836–1904) und dem polnischen Mediävisten Aleksander Przezdziecki (1814–1871), [w:] Großwardeiner Beiträge zur Germanistik, Bd. 14: Netzwerke und Transferprozesse, Wiedeń, Praesens Verlag 2018; Dzieło literackie jako źródło historyczne na przykładzie epiki Theodora Fontane, [w:] Teodor Fontane w świetle faktów i interpretacji, red. Jan Pacholski, Wrocław 2017; Polnische Affirmation der eigenen Vergangenheit? Geschichte und Erinnerung in den aktuellen Debatten zwischen Deutschen und Polen, [w:] Karły na ramionach olbrzymów? Kultura niemieckiego obszaru językowego w dialogu z tradycją, red. K. Grzywka‑Kolago, Warszawa 2015. [email protected]

Viktoria Zacharowa (Беларусь) – Доктор филологических наук, профессор ка- федры русской и зарубежной филологии Нижегородского государственного пе- дагогического университета им.Козьмы Минина (Мининского университета). Публикации: [соавтор] Т.П. Комышкова, Неореализм в русской прозе ХХ века: типология художественного сознания в аспекте исторической поэтики: Учебное пособие, Нижний Новгород 2008, 114 с.; Импрессионизм в русской прозе Серебряного века, Нижний Новгород 2012, 271 с.; [соавтор] A.B. Громова, Жизнь и творчество Л.Ф. Зурова, Москва 2012, 178 с.; Проза Ив. Бунина: аспекты поэтики, Нижний Новгород 2013, 111 с.; Река как сакральный топос в прозе русского зарубежья, [в:] Literatura i kultura rosyjska w metropolii i na emigracji, Кsięga pamiątkowa poświęcona prof. zw. dr hab. Joannie Mianowskiej, Toruń 2011, c. 286-293. [email protected] [email protected]

P o l i l o g . S t u d i a N eofilologicz n e

nr 9 ss. 289‑297 2019

Spis treści

literaturoznawstwo

Anna Stiepanowa Oбраз фаустовского сознания в культуре и литературе ХХ века: от архетипа к идеологеме 5 Joanna Nowakowska-Ozdoba Epoka Iwana Groźnego w powieści Książę Kurbski Borisa Fiodorowa 21 Magdalena Dąbrowska Rosyjscy pisarze czasów oświecenia o historii i historykach: Michaił Murawjow 31 Галина Нефагина Польские экранизации русского романа (визуальные интерпретации романов Ф.М. Достоевского Идиот и М.А. Булгакова Мастер и Маргарита) 45 Иоанна Мяновска От Фонда 017. Калугин Алексей Иванович – к Последней Посылке Сергея Горбатых 57 Нина Барковская Мотив исчезнувшего дома в стихотворениях И. Елагина и И. Жданова 67 Альфия Смирнова Роман Ольги Славниковой Стрекоза, увеличенная до размеров собаки: метафизика и поэтика 83 Ludmiła Szewczenko «Свое» и «чужое» в интерпретации женского и мужского начала в повести Дины Рубиной Бабий ветер 93 Ольга Багдасарян Ремейк биографии в современной российской новой драме 109 Katja Grupp Die gegenwart der vergangenheit – die dynamik der erinnerung in Pamjati Pamjati von Marija Stepanova 119 Karol Karp Tra vecchiaia e giovinezza. Su due figure femminili tragiche nell’operaBevete Cacao Van Houten di Ornela Vorpsi 133 290 Spis treści

Idalia Smoczyk-Jackowiak The role of mirabilia in literature produced by courtier clerics in 12th century England 145 Barbara Gawrońska Pettersson Romantyzm, realizm i dylematy tłumacza w świecie fantastyki i grozy 159

JĘZYKOZNAWSTWO I GLOTTODYDAKTYKA

Роксана Викторовна Лебедевич Коммуникативные затруднения говорящего как специфическая проблема диалогического взаимодействия 181 Dorota Werbińska English teacher candidates’ construction of third spaces in a reflection enhancing duoethnographic project 193 Barbara Widawska Film fabularny jako narzędzie w rozwijaniu kompetencji wielokulturowej: problematyka mniejszości tureckiej w Niemczech 207

KULTUROZNAWSTWO

Ольга Ладохина Венеция как мост между различными культурами 223 Barbara Sapała Die ermländischen Wallfahrtsorte der vertriebenen Ermländer. Ein Beitrag zur Funktionalisierung des Motivs in literarischen und paraliterarischen Kalender- texten 239

AD ARCHIVUM

Zinaida Polak, Dina Polak Cудьбы реэмигрантов: Дмитрий Кобяков в дневнике и письмах Юрия Софиева 249

DYSKUSJE I RECENZJE

Beata Piecychna Larisa Cercel, Adriana Şerban (red.), Friedrich Schleiermacher and the Qu- estion of Translation, Berlin – Boston, Walter De Gruyter Gmbh 2015, 265 s. 261 Spis treści 291

Viktoria Zacharowa Патрык Витчак, Śmierć w prozie emigrantów pierwszej fali uchodźstwa rosyjskiego – Michaiła Arcybaszewa i Marka Ałdanowa – w kontekście literacko‑filozoficznym, [Смерть в прозе эмигрантов первой волны русского изгнания Михаила Арцыбашева и Марка Алданова в литературно‑философском контексте] Тoruń, Издательство Adam Marszałek 2018, 287 с. 267 Tadeusz Osuch Monika Sidor, Próba literackiej summy. Pisarz – prawda – historia w „Czerwo- nym kole” Aleksandra Sołżenicyna, Lublin, Wydawnictwo KUL 2017, 292 s. 271

ŻYCIE NAUKOWE

Idalia Smoczyk-Jackowiak XII Międzynarodowa Konferencja Naukowa Wschód-Zachód: Dialog Języków I Kultur, Słupsk 6-7.06.2019 r. 275

NOTY O AUTORACH 279

WYMOGI EDYTORSKIE

„Polilog. Studia Neofilologiczne”przyjmuje do druku wyłącznie oryginalne prace, nie- publikowane i nieprzeznaczone do publikacji w innych wydawnictwach, potwierdzone stosownym oświadczeniem autora (formularz na: www.arch.apsl.edu.pl/polilog). Prace należy dostarczyć na nośniku elektronicznym wolnym od wirusów bądź pocztą elektroniczną jednocześnie na trzy adresy: [email protected], galina.nefagina@ apsl.edu.pl, [email protected].

Wymogi edytorskie 1. Objętość – artykuł – 10-20 stron; recenzja – do 5 stron; sprawozdania z konferencji – do 2 stron. 2. Format tekstu: – tytuł – duże litery, pośrodku arkusza, czcionka Times New Roman 12, pogrubiona, – imię, nazwisko – czcionka Times New Roman 12, pogrubiona, – ośrodek akademicki (miejsce pracy), miejscowość, kraj – czcionka Times New Roman 10, kursywa, e-mail, – słowa kluczowe – 5 słów w języku artykułu, czcionka Times New Roman 12, kursywa, – tekst podstawowy – czcionka Times New Roman 12; odstęp między wierszami – 1,5; wszystkie marginesy – 2,5; nie stosować podkreśleń, – tytuły utworów – kursywa, bez cudzysłowów, – cytaty – cudzysłów (« » w j. ros., „ ” w j. pol., „ “ w j. niem., “ ” w j. ang.). W tekście artykułu można stosować wyróżnienie kursywą i pogrubioną czcionką, bez pod- kreśleń. Przypisy oksfordzkie w tekście w kwadratowym nawiasie z podaniem nazwiska autora, roku wydania, numeru strony [Kowalski 1990: 23]. Na koniec artykułu przed streszczeniem po angielsku bibliografia (alfabetycznie). W przypadku kilku pozycji tego samego autora należy porządkować je chronologicznie. wzorce książka: Kowalski J., 1990, Historia literatury, Kraków. artykuł z pracy zbiorowej: Nowak A., 1987, Z dziejów piśmiennictwa, [w:] Historia cywilizacji, Warszawa. artykuł z czasopisma: Nowacka L., 1963, Teoria aktów mowy, „Przegląd Językoznawczy”, nr 7. źrodło internetowe: Жолковский А., 2005, Избранные статьи о русской поэзии: Инварианты, структуры, стратегии, интертексты, Москва, college.usc.edu/alik/rus/book/invariants/index.html (data dostępu). 3. Streszczenie Do artykułu należy dołączyć streszczenie w języku angielskim (o objętości ok. 0,5 strony), na oddzielnej stronie, wraz z imieniem, nazwiskiem autora, tytułem artykułu i słowami kluczowymi. 4. Informacja o autorze Imię, nazwisko, numer ORCID, tytuł naukowy, miejsce pracy i stanowisko, miasto, kraj, tytuły publikacji (monografie i artykuły) ze wskazaniem miejsca i roku wydania (5 ważniej- szych tytułów), adres elektroniczny (na odrębnym arkuszu). ТРЕБОВАНИЯ К ОФОРМЛЕНИЮ МАТЕРИАЛОВ

“Polilog. Studia Neofilologiczne”принимает исключительно оригинальные работы, не публиковавшиеся прежде и не предназначенные для публикации в других изда- ниях, что должно быть подтверждено автором. Форма свидетельства см. www.arch. apsl.edu.pl/polilog. Статьи можно присылать на электронных носителях (диск CD), не содержа- щих вирусов, либо электронной почтой одновременно на 3 адреса: polilogneofil @rambler.ru, [email protected], [email protected].

Требования к оформлению материалов 1. Объем – статья – 10-20 страниц; рецензия – до 5 страниц; информация о научных конференциях и изданиях – до 2 страниц. 2. Формат текста: В верхнем левом углу указываются: – название статьи – посередине страницы большими буквами, Times New Roman 12, жирный, – имя и фамилия – Times New Roman 12, жирный, – учебное заведение, город, страна, электронный адрес – Times New Roman 10, жир- ный, – ключевые слова – на языке статьи (5 слов), Times New Roman 12, курсив, – основной текст – Times New Roman 12; интервал – 1,5; все поля – 2,5, не использо- вать подчеркивания, – названия произведений – курсивοм без кавычек, – цитаты в кавычках (« »), Times New Roman 12. Если в цитате имеются кавычки, то используются „лапки”. Если в цитате какая-то часть опускается, то пропуск обо- значается <…>. В тексте статьи можно использовать выделение курсивом и жирным шрифтом, не ис- пользовать подчеркивание. Сноски в тексте статьи в квадратных скобках с указанием фамилии автора, года изда- ния, страницы [Нямцу 1999: 4]. В конце статьи перед резюме на английском языке приводится библиография по ал- фавиту. В случае использования нескольких работ одного автора они располагаются в хронологическом порядке. Если используются работы одного автора, изданные в одном и том же году, то после года ставится буква в алфавитном порядке. οбразец книга: Нямцу А., 1999, Поэтика традиционных сюжетов, Черновцы. статья в сборнике: Лотман Ю., 2004, Внутри мыслящих миров, [в:] его же, Семиосфера, Санкт- -Петербург. Клягина Л., 2007, Творчество Гоголя как духовный источник русского авангардно- го искусства, [в:] Н.В. Гоголь и современная культура. Шестые Гоголевские чте- ния: сборник статей, Москва. статья в журнале: Клягина Л., 2009, Жанровые вариации на классическую тему (Заметки о современ- ных прочтениях Гоголя), “Известия Уральского государственного университета”, № 1/2 (63). произведение в собрании сочинений: Гоголь Н.В., 1937-1952, Шинель, [в:] его же, Полное собрание сочинений: в 14 то- мах, т. 3: Повести, Москва – Ленинград. интернетресурс: Жолковский А., 2005, Избранные статьи о русской поэзии: Инварианты, структуры, стратегии, интертексты, Москва, college.usc.edu/alik/rus/book/invariants/index. html (дата последнего обращения к ресурсу). 3. Аннотация – после текста статьи (размер – до 0,5 страницы) на английском языке с указанием имени и фамилии автора, названия статьи и ключевых слов. 4. Сведения об авторе На отдельном листе: имя, фамилия, номер ORCID город, учебное заведение, науч- ное звание, занимаемая должность, заглавия важнейших публикаций (книг и статей) с указанием места, года издания и количества страниц (5 наиболее значительных ра- бот), электронный адрес. SUBMISSION GUIDELINES

“Polilog. Studia Neofilologiczne”accepts only original contributions, previously un- published, or not under consideration for publishing elsewhere, confirmed byA uthor’s statement (www.arch.apsl.edu.pl/polilog). The manuscripts should be submitted electronically to three addresses: polilogneofil@ rambler.ru, [email protected], [email protected].

Submission guidelines 1. Length – article – 10-20 pages; review – up to 5 pages; conference reports – up to 2 pages. 2. Format: – name – Times New Roman 12 point type, bold, – affiliation, city, country – Times New Roman 10 point type, bold, – title – capital letters, centred, Times New Roman 12 point type, bold, – keywords – 5 key words in the language of manuscript, Times New Roman 12 point type, italic, – main text – Times New Roman 12 point type, interline – 1.5; all margins – 2.5, no underlining, – other titles – italic, no underlining, – citations – English citations (“…”), Italics and bold can be used in text for highlighting essential information. Do not underline. Footnotes must be given in square brackets with Author’s name, year of publication, page number [Kowalski 1990: 23]. At the end of the article, before the summary in English, there are references (alphabetically).

Book: Kowalski J., History of literature, Cracow 1990.

Article from a book by two or more authors: Nowak A., Z dziejów piśmiennictwa, [in:] History of civilization, Warsaw 1987.

Article from a journal: Nowacka L., Theory of speech acts, “Przegląd Językoznawczy” 1963, No. 7.

Internet source: Bryant A., Title, Warsaw 2005, college.usc.edu/alik/pl/book/invariants/index.html (when retrieved).

3. Summary Each article must contain a summary in English (half a page long), submitted on a separate page, with Author’s name, the title of the article and keywords.

4. Information about the Author Name, academic title, ORCID number, affiliation, city, country, titles of publications (books and articles) with places and years of publication (5 most important titles), e-mail.