Министерство образования и науки Российской Федерации

Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Башкирский государственный университет»

На правах рукописи

Беляев Андрей Николаевич

Формирование и развитие топонимической системы немецкого языка

Специальность 10.02.04 – германские языки

Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук

Научный консультант: доктор филологических наук, профессор Мурясов Р. З.

Уфа – 2016

2

ОГЛАВЛЕНИЕ Введение ……………………………………………………………………………. 5 1. Теоретические проблемы ономастики ………………………………………... 15 1.1. Предварительные замечания ………………………………………………... 15 1.2. Статус собственного имени в языковой системе ………………………….. 17 1.3. Номема как абстрактная единица ономастической системы …………...… 27 1.4. Семантическая парадигма собственного имени ………………………...... 35 1.5. История изучения географических названий Германии …………………... 54 Выводы по главе 1 ………………………………………………………………... 74 2. Топонимия как объект-система в общеязыковой системе ………………….. 77 2.1. О состоянии современных разработок системного метода в ономастике…………………………………………………………………77 2.1.1. Топонимическая система в концепции А. В. Суперанской ……………... 82 2.1.2. Системный подход А. К. Матвеева ……………………………………….. 88 2.1.3. Топонимическая система в концепции Л. М. Дмитриевой ……………... 92 2.1.4. Взгляд Ф. Кольгейма на онимическую систему ………………………... 101 2.2. Специфика топонимической системы …………………………………….. 107 2.2.1. Общесистемные свойства и закономерности …………………………... 107 2.2.2. Парадигматические и синтагматические отношения в топонимической системе ……………………………………………….. 119 2.2.3. Вариативность в топонимии ……………………………………………... 132 2.2.4. Омонимия в топонимии ………………………………………………….. 142 Выводы по главе 2 …………………………………………………………….… 152 3. Внутренняя структура топонимов …………………………………………... 155 3.1. Сдвиги ……………………………………………………………………….. 163 3.2. Сложные топонимы ……………………………………………………….... 165 3.2.1. Неполносложные топонимы ……………………………………………... 165 3.2.2. Полносложные топонимы …………………………………………...... 169 3.2.3 Типичные топоосновы ……………………………………………………. 174 3

3.2.3.1. Названия на -heim ………………………………………………………. 174 3.2.3.2. Названия на -büttel ………………………………………………...... 177 3.2.3.3. Названия на -leben ………………………………………………...... 185 3.2.3.4. Названия на -hofen (-hof) ……………………………………………….. 189 3.2.3.5. Названия на -statt, -stedt, -stätten ………………………………………. 192 3.2.3.6. Названия на -dorf ………………………………………………...... 194 3.2.3.7. Названия на -wiek ……………………………………………………….. 196 3.2.3.8. Названия на -bur ………………………………………………………... 198 3.2.3.9. Названия на -weiler (-weil) ………………………………………...... 199 3.2.3.10. Названия на -hausen (-haus) ……………………………………...... 201 3.2.3.11. Названия на -rod, -reut, -ried, -richt …………………………………... 203 3.2.4. Типичные гидроосновы ………………………………………………….. 205 3.2.4.1. Названия на -graben …………………………………………………….. 205 3.2.4.2. Названия на -bach ………………………………………………………. 207 3.2.4.3. Названия на -apa ………………………………………………………... 209 3.2.5. Классификация топооснов и уточняющих компонентов по семантическому признаку…………………………………………………. 215 3.3. Суффиксальные топонимы ………………………………………………… 226 3.4. Бессуффиксные топонимы …………………………………………………. 236 3.5. Генитивные топонимы ……………………………………………………... 238 3.6. Топонимы-словосочетания ………………………………………………… 242 Выводы по главе 3 ……………………………………………………………..... 248 4. Оттопонимические дериваты ………………………………………………... 253 4.1. Понятие «деривация» в лингвистике ……………………………………… 253 4.2. Деривационные возможности топонимов ………………………………… 255 Выводы по главе 4 ……………………………………………………………..... 271 5. Иноязычные топонимы ………………………………………………………. 273 5.1. Древнеевропейская гидронимия …………………………………………... 273 5.2. Кельтские топонимы ……………………………………………………….. 292 4

5.3. Славянские топонимы …………………………………………………….... 295 5.3.1. Типы реконструкции славянских топонимов …………………………... 295 5.3.2. Семантические параллели славянских и немецких топонимов ……...... 315 Выводы по главе 5 ……………………………………………………………..... 321 6. Немецкие топонимы в культурологическом аспекте ………………………. 323 6.1. Вопросы соотношения языка и культуры ……………………………….... 323 6.2. Топонимы как порождение и отражение культуры …………………….... 338 6.2.1. Топонимы в лингвострановедческой лексикографии ………………...... 343 6.2.2. Культурная память топонимов …………………………………………... 349 6.2.3. Топонимические перифразы …………………………………………...... 370 Выводы по главе 6 ……………………………………………………………..... 376 Заключение ………………………………………………………………………. 378 Библиографический список …………………………………………………….. 388 Лексикографические источники, атласы и энциклопедии …………………… 421 Принятые сокращения ………………………………………………………...... 425

5

ВВЕДЕНИЕ

Топонимия заслуживает серьѐзного изучения как в практических, так и в теоретических целях. Этому служит специальная отрасль знания – топонимика, составляющая часть ономастики – науки о собственных именах (СИ). Топонимы привлекают внимание прежде всего высоким лингвоисторическим и этнолингвистическим содержанием, обусловленным их языковой спецификой, выражающейся и в структуре имени, и в его фонетическом оформлении, и в лексико-семантических характеристиках [Смолицкая 1978: 115]. Большие возможности заключает в себе топонимия как источник изучения лексики языка, особенно раннего периода, слабо отражѐнного в памятниках письменности. Топонимия позволяет обнаружить слова или лексические «окаменелости», существовавшие когда-то в языке, но исчезнувшие в течение веков или изменившие форму и значение. Данные топонимии помогают скорректировать отдельные существующие положения относительно истоков словарного состава языка ещѐ в дописьменный период, обнаружить инновации лексики этого языка после его обособления от других родственных соседей, уточнить его диалектное членение, указать, какие процессы происходили в лексике и лексической семантике после возникновения и развития письменности. Актуальность исследования. В германистике достаточно много научных публикаций, посвящѐнных различным аспектам исследования топонимии немецкоязычных стран от древнейших времѐн до современности. Однако по мере того как развивается эта отрасль языкознания, по мере того как предлагаются ответы и решения, возникают новые вопросы, вырисовываются новые проблемы. С особой очевидностью стали обнаруживаться эти новые вопросы и проблемы в связи с обострившимся интересом к системному подходу как общенаучному междисциплинарному методологическому знанию. Понятие системы и системности является, пожалуй, одной из наиболее спорных 6

и в то же время наиболее важных категорий теоретической лингвистики. Системный подход к языку в целом перенѐс центр тяжести на выявление внутренних, структурных связей языковых единиц, на взаимодействие разных аспектов языка между собой при выявлении общих, кардинальных свойств ономастических знаков. Дальнейшее развитие этой науки настоятельно требует нового, современного обобщения прогресса и результатов науки о топонимах. Актуальность исследования определяется растущим интересом к языковым и внеязыковым аспектам топонимии, потребностью в разработке методов сравнительно-исторических исследований применительно к топонимообразованию, особенно к его системным аспектам, слабой разработанностью ряда понятий теории топонимического словообразования, неоднозначной трактовкой понятия «топонимическая система», а также недостаточной изученностью топонимии во взаимосвязи с физико- географической средой и мыслительной деятельностью человека. Цель исследования – дать последовательное и всестороннее описание топонимической системы немецкого языка на широком типологическом фоне. Объектом диссертационного исследования является топонимия, локализованная в современных границах Германии, а также частично топонимия Австрии и Швейцарии. Предметом общеметодологического и научного рассмотрения являются системно-структурные, семантические, этимологические, исторические и лингвокультурологические особенности немецких топонимов на разных синхронных «срезах». Для достижения поставленной цели ставятся следующие задачи исследования: – определить положение собственного имени в языковой системе и его роль в речевой коммуникации; 7

– рассмотреть имеющиеся различные подходы к пониманию сущности системной организации топонимических единиц и раскрыть методологические основания этих подходов; – определить понятие «топонимическая система», как объекта изучения, и создать фактологическую базу для лингвистического описания; – изучить внутреннюю организацию топонимической системы, выявляя статус топонимической единицы, еѐ реляционные свойства, конститутивные и функциональные параметры; – дать лингвистическое описание парадигматических и синтагматических отношений единиц в топонимической системе; – выделить основные словообразовательные средства и релевантные словообразовательные модели, под которые могут быть подведены структуры топонимов современного языка; – установить основные топонимические типы и определить их существенные структурные и семантические качества, свойства и закономерности; – определить роль топонимов во вторичной номинации, в обогащении словарного состава языка; – изучить лингвоисторические особенности топонимии в ходе реконструкции донемецкого топонимического фонда; – выявить семантический параллелизм между немецкими и славянскими топонимами в зоне языковых контактов; – установить взаимодействие лингвистического и культурологического компонентов топонимов; – систематизировать научные результаты, определить перспективу дальнейших исследований. Автором выдвигается гипотеза о том, что топонимия представляет собой полноценную организованную систему, требующую рассмотрения в статусе объекта-системы. Специфика и принципы системности на различных участках 8

топонимического континуума и в разные периоды его существования неодинаковы: в наибольшей степени действию возможных системных закономерностей подвержен морфемно-структурный уровень. Функционирование топонимической системы, обеспечивающей процессы вторичной номинации с помощью индивидуализирующих знаков, детерминировано когнитивными процессами перекодирования установленных отношений между элементами в ментальном поле, базирующимися на функциональном различении апеллятив / оним. Суть данной гипотезы подтверждается в следующих положениях, выносимых на защиту: 1. Системность топонимии вытекает из признания языка как объекта- системы с соответствующими структурами и законами их композиции. Отображение структуры и организация объекта-системы выступают главной характеристикой содержания знания об объекте, позволяющей рассчитывать и предсказывать общие свойства системы, осуществлять интегрирование с заранее заданными свойствами, функциями и показателями оптимальности, а также объяснять свойства и поведение системы на основе знания еѐ механизмов, статических и динамических структур. 2. Топонимическая система, как и всякий объект-система, является частью системы более высокого ранга, частью общеязыковой системы и одновременно она является объектом-системой более высокого ранга по отношению к системам более низкого ранга (гидронимической, ойконимической, оронимической и проч.). Топонимическая система характеризуется устойчивыми отношениями составляющих еѐ элементов. Топонимия, сохраняя свой системный характер, вместе с тем по самой своей природе не сводится и не может сводиться к сумме различных схем, будто бы определяющих еѐ сущность и особенности функционирования. Чистые системы искажают природу топонимии, оставляют за пределами осмысления языка еѐ особенности, типичные еѐ черты. 9

3. Минимальную единицу топонимической системы выражения свойства «быть СИ», отвлечѐнную от всех вариантов еѐ реализации в речи, представляет номема, которая является конвенциональным, общепринятым способом различения индивидуальных географических объектов. 4. Парадигматические отношения в топонимической системе характеризуются многоступенчатостью и неоднолинейным характером. Наиболее наглядно парадигматический характер топонимических отношений проявляется в антонимии. Антонимическое бинарное противопоставление типа Groß-/Klein-, Alt-/Neu- является идеальной топонимической парадигмой. Топонимы имеют богатую омонимию, на основе топонимической семантики невозможно идентифицировать денотат как единичный топонимический объект. 5. Основные категории топонимической системы – еѐ целостность и связанность – на уровне семантики определяются специфическими особенностями топонима как языкового знака. Выбор потенциальных топооснов, служащих для номинации географических объектов, обусловливается физико-географической средой и социальными условиями общественного порядка, что ведѐт к проявлению компрессии и минимизации языковых средств, используемых в топонимической системе определѐнной территории. 6. Формирование топонимии на территории Германии началось задолго до образования немецкого языка. Древнейшими среди названий являются названия крупных рек, образующие древнеевропейскую гидронимическую систему с архаичной лексикой и словообразовательными элементами. Предполагаемый их возраст – III–IV тыс. до н. э. Наличие общих нарицательных терминов в названиях крупных европейских рек имеет принципиальное диагностическое значение в вопросе древней локализации индоевропейской культуры. 10

7. Стагнация в развитии собственно географических названий в общегерманский период с последующей заменой их на племенные названия обусловлена ослаблением относительно стабильных и регулярных внутренних коммуникативных связей в этноязыковом социуме. Появление сложных названий, составляющих существенную часть немецкого топонимикона, было связано со значительными изменениями в политической, хозяйственной и культурной жизни германского социума во время Великого переселения народов; расширение географической и языковой картины мира у германцев обогатило древнюю топонимику новыми словообразовательными типами и моделями. 8. Топонимы являются неисчерпаемым источником обогащения словарного состава языка. В основе всех видов топонимической деривации лежит ассоциативный характер человеческого мышления, где устанавливаются ассоциации по смежности между некоторыми свойствами элементов внеязыкового ряда, отображѐнными в уже существующем значении имени, и свойствами нового обозначаемого, называемого путѐм переосмысления этого значения. Топонимические дериваты кардинально отличаются по семантике от исходных единиц, поскольку произошли изменения на понятийной шкале и денотативной соотнесѐнности. Вторичные имена служат уже не для называния географического объекта путѐм выделения его из ряда подобных, а для характеристики, оценки объекта, причисления его к определѐнному ряду денотатов. 9. Топонимы обнаруживают тесную взаимосвязь с культурой народа. Концепт топонима представляет собой отражение в сознании человека познаваемого географического объекта на собственно языковом и протовербальном уровне. Субъективность образа, разумеется, может иметь разные проявления. Однако общим для них является то, что образное отражение действительности во всех его проявлениях обусловливается социальной значимостью самого человека. 11

Научная новизна исследования состоит в том, что в нѐм разрабатывается комплекс методов и приѐмов, позволяющий впервые реконструировать и описать системные отношения в немецкоязычной топонимике. Впервые немецкоязычная топонимика описана как объект-система в общеязыковой системе, выявлены общесистемные свойства и закономерности еѐ устройства; впервые показано, что центральной является структурно-функциональная характеристика топонимической системы. Впервые осуществляется полное описание топонимических словообразовательных типов как элементов системы, с их отношениями конкуренции и взаимодействия, вскрывается их специфика и описываются закономерности, регулирующие вероятность топонимообразования по данным типам. Впервые разработаны параметры и методы построения общенемецких топонимических словообразовательных моделей, вскрыты закономерности сочетания топооснов с уточняющими компонентами в сложных топонимах. Установлено, что ключевым фактором в определении хронологических границ топонимического типа является фаза продуктивности в период имянаречения. При анализе мотивирующих основ топонимических типов в исследовании выявляется не анализируемое ранее соотношение фономорфологических факторов и семантических закономерностей в становлении продуктивных типов. Впервые выявлены семантические факторы и тенденции внутренней организации системы в синхронии и диахронии, проверены диахронические концепции развития древнеевропейских гидронимов, кельтских, догерманских, германских топонимов. Впервые применяется обратная реконструкция на восточносредненемецком материале, верифицирующая древнелужицкие данные. Методологической базой исследования послужили теоретические разработки и положения, изложенные в трудах отечественных и зарубежных лингвистов в области ономастики: Р. А. Агеевой, А. Н. Антышева, Е. Л. Березович, В. И. Болотова, В. Д. Бондалетова, Т. А. Бурковой, 12

А. А. Бурыкина, Н. В. Васильевой, И. А. Воробьевой, Л. М. Дмитриевой, Д. И. Ермоловича, А. К. Матвеева, О. Т. Молчановой, Э. М. Мурзаева, Р. З. Мурясова, О. Н. Новиковой, Н. В. Подольской, Е. М. Поспелова, А. В. Суперанской, В. И. Супруна, В. Н. Топорова, О. Н. Трубачѐва и других; Г. Бауэра, А. Баха, Д. Бергера, В. Бланара, Х. Вальтера, А. Гардинера, А. Гройле, Х. Кальферкэмпера, Ф. Кольгейма, Г. Коса, Х. Краэ, Д. Нюблинг, Ю. Удольфа, Э. Ханзака, К. Хенгста, В. П. Шмида, Р. Шрамека, Э. Эйхлера и других. Методологическая основа диссертации определяется характером самого исследования: в основу описания положен синхронно-диахронический принцип лингвистического исследования, в котором топонимический материал рассматривается одновременно с синхронической и диахронической точки зрения. При таком описании выявляются особенности организации синхронной топонимической системы, которые «в снятом виде» отражают процессы развития языковых единиц и, наоборот, не соответствуют этим процессам. Рассечение исторического процесса на синхронные «срезы» может привести к созданию слишком жѐсткой модели, несоответствующей реальной динамике языкового движения [Пименова 2011: 17]. Для решения конкретных задач на разных этапах исследования использовались следующие методы: – приѐмы структурно-семантической дескрипции при формировании определѐнных ономастических постулатов диссертации; – морфемный и словообразовательный анализы для раскрытия внутреннего строения изучаемых слов и словосочетаний; – сравнительно-сопоставительный для выявления процессов, происходящих на различных хронологических срезах, а также для выявления сходств и различий между топонимиконами разных территорий; – типологический для выявления общих и сходных черт топонимов, обозначающих разные виды географических объектов; 13

– исторический для установления документированного происхождения топонима и его дальнейшей исторической судьбы; – этимологический для определения времени возникновения топонима, его первоначальной смысловой и морфологической структуры и тех изменений, которые происходят в его семантике и словообразовательной структуре на протяжении длительного времени его существования; – статистический для выявления количественных соотношений между различными категориями топонимов; – семантический анализ для выявления внеязыковых факторов, определяющих его семантическое содержание. Теоретическая значимость исследования состоит в разработке теоретических оснований системности топонимии. В диссертации излагаются основания междисциплинарной топонимики – научного направления в теории филологической семиотики, устанавливающего корреляции между географическими таксономиями и структурно-семантической дифференциацией названий географических объектов. Общее теоретическое изложение системных оснований характеризуется тем, что в нѐм, с одной стороны, последовательно и эксплицитно раскрывается системно- дифференцирующее познание топонимической подсистемы языка, а с другой – сильно выражен компонент интеграции, дополняющий и развивающий структурно-функциональную доминанту анализа. Теоретически значимым явилось установление закономерности отмирания первичных, т.е. наиболее резких и характерных, этногенетических признаков, и сохранение вторичных, т.е. наименее резких и заметных признаков. Действие этой закономерности проявляется как при смешении диалектов, так и при столкновении исконных топонимов с заимствованными. Обоснованность и достоверность научных наблюдений и выводов обеспечивается исходным теоретическим и методологическим аппаратом, применением комплекса методов и исследовательских приѐмов, адекватных 14

природе рассматриваемого явления, привлечением обширного и типологически разнообразного топонимического материала. Практическая значимость заключается в возможности использования результатов исследования в расширении информационной базы данных, использования результатов для сопоставления с аналогичной информацией по другим странам. Результаты исследования могут быть рекомендованы составителям словарей немецких топонимов и членам топонимических комиссий. Они могут быть использованы в курсах лекций по общему и сравнительно-историческому языкознанию, на занятиях в специализированных курсах и семинарах по лексикологии, истории языка, исторической фонетике, а также в методике преподавания немецкого языка. Материалы исследования могут представлять научный интерес для выполнения выпускных квалификационных работ студентов, а также диссертационных исследований. В диссертации обобщѐн языковой материал, характеризующий специфику топонимической системы немецкого языка, который извлечѐн как из языковедческих, лексикографических и исторических источников, так и из различных географических карт, атласов, путеводителей, топонимических словарей, страноведческих справочников и средств массовой информации. Составленная автором картотека немецких топонимов содержит более 9000 единиц. Апробация результатов проведена автором в выступлениях на конференциях различного уровня (более 25 выступлений). По теме диссертации опубликовано более 70 научных работ. Структура и объѐм работы. Диссертация состоит из введения, шести глав, заключения, библиографического списка, списка лексикографических источников, атласов и энциклопедий, списка принятых сокращений. Общий объѐм работы – 426 страниц.

15

1.ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ОНОМАСТИКИ

1.1. Предварительные замечания

Ономастические проблемы относятся к числу наиболее сложных и вместе с тем наименее разработанных проблем. Нечѐткость и противоречивость, которые господствуют в ономастике в отношении основных еѐ понятий, во многом объясняются тем обстоятельством, что они трактуются не на основе методологически единого принципа, а с разных, часто несовместимых и непримиримых теоретических позиций. Это привело к тому, что данная лингвистическая дисциплина не обладает цельностью в отношении предмета и методов исследования. На сегодняшний день ономастика фактически представляет механическое соединение проблем и вопросов, которые в той или иной мере оказывается возможным соотнести со «значением» собственного имени (понимаемым при этом весьма широко). К числу дискуссионных, сугубо теоретических вопросов ономастики относятся: типы собственных имѐн и критерии их отграничения от характеризующих знаков (нарицательных имѐн), характер семантики индивидуализирующих слов, сфера преимущественного обслуживания [Уфимцева 1974: 156]. При этом немалые затруднения до сих пор вызывает само определение данных языковых единиц, в некоторых случаях – и выявление состава соответствующей категории. Всякая работа более или менее теоретического характера требует хотя бы краткого изложения состояния разработки исследуемого вопроса. В данной главе настоящий критический анализ не представляет полной и исчерпывающей истории изучения собственных имѐн от Дж. Милля (или даже от античности) до наших дней, он ставит своей целью нарисовать тот теоретический фон, который оказывается всегда необходимым при исследовании общих и частных проблем ономастики. Разумеется, что при этом приходится обращаться к истории данной дисциплины, так как современные 16

направления теоретического осмысления проблемы статуса собственных имѐн складывались постепенно и во многом опираются на прежние работы. Таким образом, оказалось необходимым изложить фактически все основные взгляды на собственные имена, не вдаваясь при этом в ненужные детали лишь ради соблюдения принципа исчерпывающей полноты и последовательно- хронологического разбора существующих работ. В данной главе критически разбираются только общие концепции в области ономастики, которые могут служить в качестве отправного пункта для рассмотрения совокупности основных еѐ проблем. Что же касается частных моментов, вопросов становления и развития топонимической системы, являющихся предметом обсуждения настоящей работы, то история их разработки и основных направлений их исследования излагается вкратце в начале каждой последующей главы. Такое построение, как нам представляется, лучше ориентирует в состоянии разработки проблем ономастики, делает изложение более наглядным и обладает преимуществом большей органичности в сочетании частей работы критической и позитивной направленности. В настоящую главу включѐн также раздел, освещающий историю изучения географических названий в Германии. Отечественная германистика знает ряд чрезвычайно ценных работ в области немецкой ономастики (например, Р. З. Мурясова, А. Н. Антышева, Т. А. Бурковой, Р. Г. Гатауллина), но они касаются отдельных еѐ проблем и не ставят своей целью общетеоретическое обсуждение и изложение системы методологических основ исследований немецкими топонимистами. Исходя из общей направленности настоящей работы, в дальнейшем изложении будут затронуты лишь те теоретические вопросы, которые прямо или в косвенной мере затрагивают системный характер ономастики. К сожалению, и сейчас приходится констатировать, что системный подход в ономастике, несмотря на многочисленные заверения о необходимости его проведения, не имеет общеметодологических установок и принципов. 17

1.2. Статус собственного имени в языковой системе

Среди лингвистов давно сложилось твѐрдое убеждение, что в языковой системе собственные имена занимают особое положение [Курилович 1962; Суперанская 1973; Антышев 2001; Мурясов 2015; Bauer 1998; Nail 1998; Hansack 2000; Sobanski 2000]. В традиционных грамматиках собственные имена относятся к классу существительных, которые в свою очередь подразделяются на абстрактные и конкретные. Последние принято классифицировать на собственные имена и апеллятивы [Wimmer 1973: 35; Debus 1977: 3; Hilgemann 1978: 10]. Являясь языковыми знаками [Bauer 1998: 29; Hansack 2000: 13], собственные имена имеют с именами нарицательными общие признаки, но имеют и отличающие их от апеллятивов признаки, обусловливающие их особое положение. Р. З. Мурясов считает возможным говорить об особом положении СИ в языковой системе в том случае, если удаѐтся выявить набор признаков, отличающих СИ как таковые от других классов слов на разных уровнях языка. Собственные имена занимают в системе языка особое положение не только потому, что им присущи чисто лингвистические, т. е. внутриязыковые особенности, но и потому, что онимы, в отличие от имѐн нарицательных, обладают особыми, только им свойственными признаками (неспособность СИ выступать в инвариантном лексическом значении и выражать признаки, свойственные предметам класса, в который СИ входит) [Мурясов 2015: 3]. В отличие от нарицательных имѐн онимы характеризуются особой экстралингвистической направленностью, а именно соотнесѐнностью с предметом реальной действительности, минуя ступень понятийного обобщения. Нарицательные имена служат для обозначения предмета вообще, класса предметов в целом, неопределѐнного предмета (предметов), входящего в некоторый класс. Нарицательные, или общие имена естественного языка содержат в своей семантике значение дискретности, отражающее разложимость 18

класса на отдельные элементы, они считаются своего рода семиологическим эталоном, семиологическим ядром имѐн существительных. Онимы противопоставляются апеллятивам как по своему значению, так и по сфере и объѐму функционирования, занимая периферийное положение в лексике любого языка. Различая собственные имена от нарицательных по их назначению, В. Д. Бондалетов пишет: “Собственные имена – это единицы языка-речи (слова и словосочетания), служащие для подчѐркнуто конкретного называния отдельных предметов действительности <…> Назначение нарицательных имѐн – выражать понятие об определѐнном классе предметов и называть один или несколько конкретных предметов этого класса, поэтому на первом плане у нарицательных имѐн – обозначение понятия, а на втором – обозначение предмета, причѐм обозначение понятия обязательно, а название конкретного предмета факультативно. Назначение собственных имѐн – называть определѐнный предмет, соотнося его с классом однотипных, или родственных предметов, поэтому у собственных имѐн на первом плане – выделение предмета, а на втором – соотнесѐнность с ему подобными, причѐм называние конкретного предмета обязательно, а понятийная соотнесѐнность факультативна” [Бондалетов 1983: 27]. Противопоставление собственных имѐн нарицательным по признаку отсутствия у первых понятийности представляется дискуссионным: “Факультативность нарицательных имѐн для выделения конкретного объекта не вызывает сомнения. Однако если отказывать собственным именам в понятийности, то вряд ли оно будет понятно. Так, если я не знаю, к какому классу однородных объектов относится слово Юнли, то никакого выделения объекта не произойдѐт. Я должна, очевидно, знать, что это такое: имя, фамилия, кличка, географическое название” [Шарашова 1996: 118]. Немецкий лингвист А. Бах даѐт следующее определение СИ: „Unter einem Eigennamen (nomen proprium) oder schlechtweg einem Namen versteht man im 19 strengen Sinne ein Hauptwort zur Bezeichnung eines bestimmten Einzelwesens, einer bestimmten Sache oder eines bestimmten Begriffs, auch eines bestimmten individuellen Kollektivs (die Franzosen), als einmalige Erscheinungen ohne Rücksicht auf ihre Zugehörigkeit zu einer Gattung. Dem Eigennamen gegenüber steht der Gattungsname (nomen appellativum)“ [Bach 1952: 1]. А. Бах трактует собственное имя как обозначение индивидуального объекта, принадлежащего к определѐнному классу вещей. Сходная точка зрения может выражаться и в психологическом виде: “Имя собственное даѐтся индивидуальному объекту, воспринимаемому как единственный в своѐм роде” [ТМОИ 2009: 16]. А. Гардинер определяет понятие «собственное имя» или его сущность через его референтную отнесѐнность, отмечая при этом отсутствие у собственного имени значения: “A proper name is a word or group of words recognized as indicating or tending to indicate the object or objects to which it refers by virtue of its distinctive sound alone, without regard to any meaning possessed by that sound from the start, or acquired by through association with the said object or objects” [Gardiner 1954, 3] (цит. по: [Sonderegger 1997: 82]). О. Лейс в своѐм определении исходит из предположения о единственной функции собственного имени, функции референции: „Wir gehen also von der Hypothese aus, dass es die alleinige Funktion des Eigennamens ist, zu referieren und dass er dazu kein einziges semantisches Merkmal braucht“. – „Die Definition des Eigennamens als eines Mittels zur festen Referenz…“ – „Spezifisch für den Eigennamen ist dann letztlich die Art seiner Referenz, nämlich deren situationelle Unabhängigkeit“ (цит. по: [Sonderegger 1997: 82]). В. Фляйшер также видит основное отличие собственных имѐн от апеллятивов в их функциональном различии: „Zwischen Namen und Appellativum besteht ein grundsätzlicher Funktionsunterschied, nicht nur ein Gradunterschied. Das Appellativum charakterisiert, der Name identifiziert. … Zwischen den beiden Polen (Name – Appellativum) herrscht ein abgestuftes Spannungsverhältnis. Es wird bestimmt durch den verschiedenen Arten von Namen 20 wechselnden Anteil von Motivation und Konvention, Bedeutungsinhalt und Bedeutungsumfang“ [Fleischer 1992: 23]. В таком же духе высказывается А. А. Уфимцева: “Имена собственные, хотя и зачисляются в разряд полнозначных лексических знаков, однако резко противостоят последним как по своему значению, так и по сфере и объѐму функционирования, занимая периферийное положение в лексике любого языка. По характеру знакового значения, по сфере функционирования и функции индивидуализации имена собственные можно назвать лексически неполноценными, ущербными. … Имена собственные, в противоположность нарицательным, ограничиваются одной функцией – обозначения, что позволяет им только различать, опознавать обозначаемые предметы, лица, без указания на качественную, содержательную характеристику данного индивидуума или единичного предмета, факта” [Уфимцева 1974: 157]. Дефиницию собственных имѐн в признаковом плане, через индивидуальное выделение из класса приводит Н. В. Подольская в «Лингвистическом энциклопедическом словаре»: “Собственное имя (оним) (калька лат. nomen proprium; оним – от греч. ónoma, ónyma – имя, название) – слово, словосочетание или предложение, которое служит для выделения именуемого объекта из ряда подобных, индивидуализируя и идентифицируя данный объект” [ЛЭС 1998: 473]. Противопоставляясь нарицательным именам по значению и по сфере и объѐму функционирования, собственные имена способны в некоторой степени к концептуализации объекта внеязыковой реальности, к представлению его в виде отвлечѐнного понятия и сохранению в памяти [Preiwuβ 2012: 17]. Ср.: „Wenn das Sprachzeichen auf ein (!) bestimmtes (!) auβersprachliches Objekt referiert, dann ist es ein Proprium“ [Kalverkämper 1978: 58]. Например, понятие «Eiche» («дуб») выражает мысль об определѐнном «дереве» и отличает это дерево от других родов деревьев благодаря его индивидуальным семантическим признакам. В классе нарицательных имѐн Eiche замещает 21

множество других. «Rostocker Eiche» обозначает дерево того же рода, но обладает определѐнным, исторически обусловленным, сигнификативным компонентом. Оно имеет определѐнное значение; более того, выражает определѐнную символику. По своему значению и функции этот оним именует дуб, отличая его не только от всех прочих дубов в городе Росток, но и от многих других существующих «Дубов мира» благодаря идентифицирующему компоненту «Rostocker». Х. Вальтер, определяя главную функцию собственного имени, пишет: „Einzelerscheinungen der objektiven Realität als solche eindeutig zu machen, benennend herauszuheben aus ihrer sonstigen Verankerung in Gegenstandsklassen und -subklassen, wodurch gerade auch das Begriffliche in der Benennung weitestgehend in den Hintergrund treten kann und in der Regel auch tritt“ [Walther 2004: 12]. Ввиду особо тесной связи со своими обозначаемыми, вне которой они не мыслятся, собственные имена имеют ослабленную связь с понятиями, с которыми они непосредственно не связаны [Суперанская 2012: 124]. Объѐм и границы собственных имѐн тесно соприкасаются друг с другом: с одной стороны, онимы выполняют однозначную функцию идентификации субъекта или объекта внеязыковой действительности, с другой стороны, стираются с течением времени первоначальные мотивы имянаречения, и, несмотря на то, что имя обусловлено внеязыковой реальностью, оно кажется больше семантически немотивированным, quasi асемантичным. Собственное имя как слово превращается в этикетку. Х. Вальтер пишет далее: „Eigennamen brauchen nicht unbedingt merkmalnennend zu beschreiben, sie benennen mehr oder weniger etikettierend, nicht vorrangig analysierend“ [Walther 2004: 13]. Собственные имена гипертрофированно номинативны: они призваны называть, в этом их назначение [Реформатский 1996: 66]. Но это означает также, что с идентифицирующей функцией связан прагматический фактор – общественная значимость, необходимость именовать и дифференцировать единицы данного класса как индивидуальные самостоятельные объекты. Такую 22

основополагающую функцию собственных имѐн, имеющую комплексный, интегральный характер, В. Бланар называет «социально обусловленной идентификацией» [Blanár 1996]. Понятая таким образом идентификация имеет социолингвистический характер. «Дуб мира» в Ростоке (Rostocker Friedenseiche) был посажен кайзером Вильгельмом II как символ мира по окончании войны между Германией и Францией в 1871 г. Со временем die Rostocker Friedenseiche приобретает более широкое символическое значение. Он становится символом мира в целом, ассоциируясь у немцев сегодня уже не с победой над французами в 1871 г., а с жертвами Второй мировой войны ХХ столетия. Как единичный объект die Rostocker Friedenseiche становится символом, символическое значение которого меняется в разные исторические периоды общества. Учитывая отличие собственных имѐн от нарицательных, Р. Шрамек приводит следующее определение собственным именам: „Diese sind Spracheinheiten (von einigen Namenforschern auch onymische Lexeme genannt), die die kommunikativ individualisierten „Objekte‟ – worunter nicht nur real existierende Objekte, sondern auch abstrakt definierbare „Erscheinungen‟ u. ä. verstanden werden – im Vergleich zu den Gattungsnamen auf nichtbegriffliche Art benennen und identifizieren mit dem Ziel, diese von anderen Objekten und Erscheinungen derselben Art (derselben Klasse) als Einzelobjekte abgrenzen, zu individualisieren“ [Šrámek

2007: 13]. По Р. Шрамеку, в языке существует кардинальное различие между онимической и апеллятивной сферами, несмотря на то, что обе принадлежат общей лексической системе. Обе сферы являются элементарными частями языка, т. е. онимы также как апеллятивы входят в лексико-семантическую систему и подчиняются грамматическим правилам и правилам словообразования. Однако собственные имена отличаются от апеллятивов тем, что В. Бланар называет «специально онимической функцией». Семантическое противопоставление «апеллятив/оним» В. Бланар считает функционально обусловленным, показывая, что апеллятив является немаркированным членом 23

этого противопоставления, а собственное имя – маркированным. Термин «имя собственное» В. Бланар относит к способу его функционирования. Онимы имеют общие функции с апеллятивами, и у них есть особые проприальные функции. Общие функции для собственных имѐн и апеллятивов: номинативная (назывная), коммуникативная (Мартин пришѐл), звательная (Ганка, вернись!), экспрессивная (Яничек!), дейктическая (Это – Кривань). К специфическим ономастическим функциям В. Бланар относит идентификацию именуемого объекта и установление административно-правового режима. Специфическую топонимическую функцию составляет указание на объект. Хотя всѐ ономастическое в своей основе лингвистично, цель, с которой осуществляется наименование онимического объекта, экстралингвистична [Blanár 1996: 17-18]. Представляя собой особые элементы языка, в то же время собственные имена не могут быть независимыми от апеллятивного уровня. Онимы являются вторичными единицами, образованными от апеллятивов, но отличаются от них благодаря своим функциям в акте номинации. Апеллятивы категоризуют внеязыковую действительность на понятийном уровне. Они образуют комплекс семантических признаков, который на языковом уровне может представлять «пучок» сем и дистинктивно отличаться от другого «пучка» сем, по меньшей мере, одним различительным семантическим признаком [Preiwuβ 2012: 20]. В семантическом поле апеллятивы образуют парадигматические отношения: гиперонимические, гипонимические, когиперонимические и антонимические, см. [Уфимцева 1968; Шмелѐв 1973]. Значение одного апеллятива отличается от значения другого по его семантическим признакам, лексикализированным в языковой единице. Чтобы обозначить какой-либо вид дуба, требуется дополнительный специфический признак, ср., например, «Eiche» и «Bergeiche». Одна и та же внеязыковая реальность вербализуется в разных языковых коллективах, разговаривающих на разных языках, собственными средствами на лексико-семантическом уровне, поэтому нарицательные имена переводимы с одного языка на другой, например: нем. 24

Eiche = русс. дуб = англ. oak = лат. Quercus. Вопрос же о переводе собственных имѐн с одного языка на другой сложен и неоднозначен, см.: [Ермолович 2004]. Обозначение предметов реальной действительности собственными именами, по Р. Шрамеку, зависит от трѐх разных факторов: 1) общественно- коммуникативной причины; 2) от соответствующего языка, в котором онимы возникают как слова и подчиняются правилам и процессам развития языка; 3) они должны быть приняты на коммуникативном уровне в рамках общественной нормы [Šrámek 2007: 14]. Все три фактора воздействуют на ономастическую номинацию и потому являются формообразующими для онимов. Собственные имена занимают особое положение в языке не только в лексическом отношении, они характеризуются также орфографическими, морфонологическими, грамматическими (морфологическими и синтаксическими), словообразовательными и стилистическими особенностями, отличающими их от имѐн нарицательных [Мурясов 2015: 4]. Помимо поиска специфических лингвистических черт, обеспечивающих выделение собственных имѐн из прочих словесных знаков, определѐнную проблему представляет и сам круг разновидностей собственных имѐн. Лингвисты указывают на ступенчатый характер взаимоотношений между онимами и апеллятивами и на невозможность провести чѐткие границы между этими двумя классами слов. Так, в научной литературе ведутся дискуссии о статусе этнонимов или групповых обозначений лица. Под этнонимами А. В. Суперанская в строгом смысле слова понимает “1) названия наций и народов – древние слова с утраченной первоначальной семантикой: англичане, чехи, русские; 2) названия племѐн и племенных группировок – слова с сохранившейся или обретѐнной вторичной этимологией – лангобарды, швабы, поморяне” [Суперанская 1978: 83]. Относительно статуса групповых обозначений людей Р. З. Мурясов приводит три точки зрения: 1) они 25

являются именами собственными, 2) они являются именами нарицательными, 3) они занимают промежуточное положение между первыми и вторыми [Мурясов 2015: 9]. Первая точка зрения представлена в исследованиях А. Баха, А. Гардинера, В. А. Никонова. Согласно второй точке зрения (А. В. Суперанская, Х. Фатер), групповые обозначения лиц, в том числе этнонимы, относятся к именам нарицательным. “Становясь этнонимом, – пишет А. В. Суперанская, – ономастическое слово порывает с ономастическим рядом и начинает коннотировать. Поэтому по своим языковым особенностям этнонимы, т. е. названия народов, народностей, племѐн, национальных групп – не собственные имена” [Суперанская 1978: 83]. Одновременно учѐный отмечает, что эти нарицательные имена располагаются в непосредственной близости от собственных имѐн. А. Гардинер выделяет три класса имѐн существительных: 1) общие имена (нарицательные – common names), 2) имена собственные (proper names) и 3) нарицательно-собственные имена (common proper names). При этом последнюю группу существительных он включает в класс имѐн собственных. По мнению А. Гардинера, оттопонимические производные типа Romanus «римлянин» с бóльшим правом могут считаться именами собственными, чем непроизводные этнонимы типа Medos, так как слово Romanus в семантическом отношении может быть интерпретировано со ссылкой на топоним Rome, ср. “one belonging to Rome”, в то время как этноним Medos не может быть объяснѐн подобным образом; см.: [Мурясов 2015: 9]. В немецкоязычной лингвистической литературе преобладает мнение, согласно которому во множественном числе этнонимы следует рассматривать как имена собственные. Например, ясно формулирует свою мысль Г. Бауер: „als Eigenname hat jeder Völker- oder Stammesname im Plural zu gelten (die Deutschen, die Germanen, die Skandinavier); als Appellative gelten die entsprechenden Sprachzeichen, sobald sie, mit dem singularischen Artikel «ein» verbunden, zwar ein Individuum, doch nur in seiner Eigenschaft als Mitglied der so benannten Klasse bezeichnen («ein Deutscher», «ein Germane», «ein Skandinavier»)“ [Bauer 1985: 26

57]. Следует отметить, что Д. Бергером была опубликована в 1969 г. статья с многоговорящим названием «Sind Völkernamen und andere pluralische Personennamen Appellativa?». Насколько нам известно, в датской научной литературе [Dalberg 1997: 35], как и в российской, этнонимы безо всякого сомнения являются апеллятивами. В этом исследовании не представляется возможным осветить весь спектр проблем, связанных с особым положением СИ в языковой системе. Их можно представить в виде двенадцати основных ономастических законов, сформулированных С. Зондерэггером [Sonderegger 1997: 85-86]: 1. Закон апеллятивного происхождения. – Основа для этимологического толкования имѐн, закрепление в (древнем, диалектном, отчасти реконструированном) апеллятивном словарном составе. 2. Закон мотивации. – Попытка этимологического толкования с учѐтом основных традиций имянаречения. 3. Закон идентификации. – Взгляд на особое положение СИ в системе языка, обусловленное функцией именования. 4. Закон семантической изоляции. – Взгляд на особое положение СИ с содержательной стороны. 5. Закон значимости СИ. – Взгляд на особое положение СИ в аспекте их употребления. 6. Закон ограниченности. – Взгляд на особое положение СИ в лексике. 7. Закон относительной непрерывности. – Основание для лингвострановедческого изучения. 8. Закон неполной грамматикализации. – Взгляд на особое положение СИ в грамматике. 9. Закон относительной независимости от текста. – Отправная точка для изучения исторических источников и полевых исследований. 27

10. Закон неполной орфографии. – Взгляд на особое положение СИ в письменной фиксации. 11. Закон правового регулирования. – Взгляд на социальное значение СИ и их правовые функции. 12. Закон взаимного перехода СИ. – Частичная основа для этимологизации и установления мотивов имянаречения.

1.3. Номема как абстрактная единица ономастической системы

Для настоящей работы важной представляется проблема определения собственного имени как элемента системы. Как в системе функционирует этот элемент, какими свойствами он должен обладать, чтобы выполнять основополагающую функцию идентификации? Что составляет общий признак всех собственных имѐн, являющийся организующим принципом именной системы? На эти и другие вопросы мы постараемся ответить ниже. Немецкая гипокористика Matz от звательных имѐн Matthäus и Matthias не особенно популярна сегодня у немцев. В «Историческом ономастиконе немецких личных имѐн» [Seibicke 2000] оним Matz засвидетельствован в Билефельде в 1985 и 1987 гг. как единичное личное имя. Ср. проникновение чешских деминутивных форм Lenka, Sáša, Nataša в число паспортных единиц. Раньше мужское звательное имя Matz было настолько частым, что оно даже переходило в разряд нарицательных имѐн, а также служило основой для многочисленных композит, среди которых самыми известными являются Hemdenmatz „малыш в рубашонке‟ и Piepmatz „птенчик‟. Исторический материал свидетельствует о том, что между отдельными элементами именной системы ранее существовали иные отношения, чем сейчас. В позднесредневековых грамотах Регенсбурга Matz являлось гипокористикой женского имени Mechthild, а не краткой формой мужских звательных имѐн Matthäus или Matthias; ср. записи: dñe Mechthildi relicte Ulrici Wollœrii (1314 г.) 28

и Matzen der Wollerinne (1327 г.) [Kohlheim, Hengst 2004: 17]. Из этого следует, что для жителей Регенсбурга онимы Matz и Mechthild являлись в XIV в. взаимозаменяемыми, т. е. идентичными в функциональном плане. Этот исторический факт даѐт основание предположить существование абстрактной онимической единицы, которая даѐт возможность компетентной группе лиц распознавать различные варианты имѐн как функционально идентичные. Отвлечѐнную от конкретных вариантов имѐн абстрактную единицу системы Ф. Кольгейм и К. Хенгст называют эмическим термином номема [Kohlheim, Hengst 2004: 18]. О происхождении эмических терминов см. [Васильева 1983: 77-78]. Реализация вариантов номемы в письменной или устной форме осуществляется посредством еѐ аллонимов. Очевидно, что ономатологу при изучении исторических источников доступны лишь аллонимы. Задача исследователя состоит в том, чтобы на основании контекста, точнее дистрибуции имеющихся письменных аллонимов, осуществить системное, эмическое классифицирование аллонимов для составления полного инвентаря номем в ономастической системе данного языка. Только после проведения подобной инвентаризации можно проводить статистическую обработку материала, так как классификация вариантов имѐн на этическом уровне, в основе которой часто лежит этимологический принцип, ведѐт при известных обстоятельствах к образованию групп, не оправданных с синхронно-эмической позиции. Введение в лингвистическую теорию термина номема для выражения обобщѐнного представления о различных вариантах имени собственного представляется весьма полезным, так как позволяет скорректировать отдельные системные связи между онимами, не выявляемые обычными методами. Приведѐм ещѐ один пример из Регенсбургских грамот. Календарные дни святых апостолов Матфея (Matthäus), предполагаемого автора первого Евангелия и Матфия (Matthias), избранного вместо Иуды Искариота путѐм 29

жеребьѐвки – время наступления осени и весны (21 сентября и 24 февраля) – связаны издавна с многочисленными народными обычаями. Разумеется, в Регенбургских грамотах, в которых запись событий проводится по святым праздникам, упоминания о святых апостолах также следуют этим срокам. Например: RUB I, Nr. 1188, 19. Sept. 1347 […] dez mitichin vor sand Matheus tag; RUB I. Nr. 1170, 22. Febr. 1347: Geschehen […] dez pfinztags vor sand Matthias tag. Однако при упоминании о конкретных лицах в тех же самых Регенсбургских грамотах XIV в. эти имена выступают как аллономы одной номемы, что подтверждается следующими записями: hern Mathyas dez Wakchers hausfrawe (a. 1341), Matheis der Wacher (a. 1342), Matheus der Wachker (a. 1342). Эти примеры относятся к одному и тому же лицу, как и запись bei Metlein dem Wocher (a. 1345), которая говорит о хождении в Регенсбурге ласкательной формы Matz от Matthias или Matthäus. Статус номемы в онимической системе и еѐ реляционные свойства уточняются в упомянутой работе с позиций когнитивной лингвистики. Со ссылкой на Э. Ханзака языковые знаки определяются как «адресные указатели для доступа к хранящейся в памяти информации». Причѐм апеллятивы являются указателями доступа к объѐму информации об объекте, принадлежащему классу из множества объектов. В отличие от апеллятивов собственные имена являются указателями доступа к информации об объектах, принадлежащих классу из одного элемента. Очевидно, что аллонимы, реализованные в письменной или устной форме, не могут функционировать в качестве таких адресных указателей. Эта роль выпадает на долю номем. Восприятие аллонимов в речевом акте сопровождается их отнесением к соответствующим номемам, которые способны функционировать в качестве адресных указателей, направленных на хранящуюся в нашей памяти информацию об объекте (таб. 1).

30

Таблица1. Модель онимического знака (по: [Kohlheim, Hengst 2004]).

МЕНТАЛЬНАЯ ОБЛАСТЬ:

Номемный уровень: /MARGARETE/

(указатель доступа к объѐму информации об онимическом знаке /MARGARETE/, хранящийся в памяти человека) ОБЛАСТЬ РЕАЛИЗАЦИИ:

Аллонимный уровень:

Фоноаллонимы: [marga're:tə] ['gre:tə] ['gre:tl] ['gre:txən] [gre:t] [gri:t]

Графоаллонимы: Margarete, Grete, Gretel, Gretchen, Gret, Griet (конкретные, индивидуальные звуковые или графические варианты реализации номемы)

Соотнося оним с индивидуальным объектом, прежде всего мы должны выбрать в соответствии с ситуацией определѐнную фонетическую или графическую форму для реализации своего намерения в устной или письменной речи. Избирательная реализация номемы и отнесение еѐ к элементам речевого вида (полная или краткая форма СИ, литературный или диалектный вариант) совершаются не спонтанно, а заданно. Между номемным уровнем, т. е. собственно указателем доступа, располагается абстрактно- 31

ментальный уровень, на котором хранятся различные типы реализации номемы (таб. 2). Таблица 2. Трѐхуровневая модель онимического знака (по: [Kohlheim, Hengst 2004]). МЕНТАЛЬНАЯ ОБЛАСТЬ: Номемный уровень: /MARGARETE/

(указатель доступа к объѐму информации об онимическом знаке /MARGARETE/, хранящийся в памяти человека)

Уровень типов реализации: (Margarete) (Grete) (Gretel) (Gretchen) (Gret) (Griet)

(литературные или диалектные варианты номемы /MARGARETE/, хранящиеся в памяти человека)

ОБЛАСТЬ РЕАЛИЗАЦИИ:

Аллонимный уровень: Фоноаллонимы: [marga're:tə] ['gre:tə] ['gre:tl] ['gre:txən] [gre:t] [gri:t]

Графоаллонимы: Margarete, Grete, Gretel, Gretchen, Gret, Griet (конкретные, индивидуальные звуковые или графические варианты реализации типов реализации) 32

Например, при обращении к одному и тому же лицу номема /MARGARETE/ может быть выражена разными типами реализации: формально-литературным вариантом (Margarete), неформально-литературными вариантами (Grete) (Gretel) (Gretchen) (Gret) и нижненемецкой диалектной формой (Griet). Только после того, как говорящий или пишущий в зависимости от коммуникативной ситуации примет предварительное решение в пользу того или иного типа реализации номемы, она может быть реализована затем как графоаллоним или как фоноаллоним. Представленная модель онимического знака, состоящая из номемы, типа реализации и аллонимов, в определѐнном смысле соответствует трѐм уровням у Э. Косериу: системе, норме и речи. Как у Э. Косериу, так и у Ф. Кольгейма и К. Хенгста система содержит только функциональные (значимые) оппозиции, т. е. всѐ то, что является дистинктивным в языковом использовании, в то время как языковая норма – это совокупность стабильных и унифицированных языковых средств и правил их употребления, не обязательно характеризуемые как функциональные. Напротив, «речь» представляет отдельно взятую языковую технику, которая реализуется как конкретное говорение [Coseriu 1988: 297]. С этим нельзя не согласиться. Однако если мы обратимся к онимической системе, то обнаружим в ней отсутствие нормативности на уровне типов реализации, которую Э. Косериу приписывает языковой норме. В отличие от языковой нормы типы реализации абсолютно равноправны в отношении выбора их употребления, и решение о том, какой тип, смотря по обстоятельствам, должен быть выбран, определяется соответствующей социально определяемой средой, в которой фигурирует это выражение. В языкознании уже давно стали обычными в употреблении термины морфема и алломорф, фонема и аллофон. В теоретической ономастике, для которой одной из задач является выработка терминологического аппарата, в чѐм-то отличного от общей лингвистики [Матвеев 2005; Гарвалик 2007], также вот уже более полувека используются ономатологами термины графема и 33

фонема. Часто употребляется и термин лексема. В последнем случае имеется в виду единица лексического уровня. Лексема – единица лексикона, или элемент словарного состава языка. Она является мельчайшей семантической единицей [Fleischer 1976]. Если лексема является единицей лексикона для класса Nomen appellativum, то в ономастиконе соответствующей единицей для Nomen proprium можно считать вслед за Ф. Кольгеймом и К. Хенгстом номему. Номема является единицей системы. Она трактуется как конвенциональное, общепринятое дейктическое средство референции при индивидуализации или идентификации объекта, находящегося вне языковой действительности [Kohlheim, Hengst 2004: 23]. Подобно лексеме словарного состава языка номема является в классе Nomina propria дистинктивной единицей ономастикона, реализующейся при словоупотреблении в определѐнный период времени в определѐнном месте. Номема систематически образуется в процессе порождения и усвоения речевого акта. Закреплѐнная в сознании механизмами памяти, она используется в речевой деятельности всякий раз в еѐ реальном воплощении. При этом происходит опознавание функционально-идентичных форм, аллонимов как потенциальных вариантов для именования денотата. Некая номема /K/, реализуемая в разговорном стиле речи фоноаллонимом [kęmnids] может фигурировать в качестве топонима для следующих денотатов: город на западе Саксонии с графоаллонимом < Chemnitz > деревня у Нойбранденбурга также с < Chemnitz > деревня к западу от Дрездена с написанием < Kemnitz > деревня у Грайфсвальда с тем же < Kemnitz > деревня у Люккенвальде снова с < Kemnitz > деревня у Плауэна снова с < Kemnitz > деревня у Потсдама точно также с < Kemnitz > деревня у Притцвалька также с < Kemnitz > деревня у Зальцведеля аналогично с написанием < Kemnitz >. 34

При этом соответствующий диалектный фоноаллоним распространѐн, как правило, только среди жителей отдельного населѐнного пункта и его окрестностей [Kohlheim, Hengst 2004: 24]. Итак, в языковой или онимической системе функционирует номема /K/, в то время как на уровне реализации функционируют в соответствии с нормами употребления разные формы еѐ реализации. Например, для саксонского города обычны аллонимы: (kęmnids) (kęms) (rūskams). В Саксонии на литературном и разговорном языке используется фоноаллоним (kęmnids), в Лейпциге на разговорном языке – (gęmnids), а в Хемнитце на разговорном языке можно услышать даже (kęms) и, наконец, на диалекте встречаются (kams) и (rūskams). Однако графически изображается топоним только знаком < Chemnitz >. В литературе «областничества», близкой к диалекту, встречаются также < Kams>, или < Kamz > и . Типичен поэтому в таких случаях вопрос (а) о произношении (ср. в Восточной Германии ойконим Bernkastel-Kues или Coesfeld или личное имя Lueg) или (б) о написании (например, ойконим Wiera у Глаухау и Wyhra у Борны в Саксонии). Таким образом, основная идея описания онимических систем в алло- эмических терминах базируется на вариативности, или вариантности как общем свойстве языковой системы, заложенном в самом «устройстве» языковой системы, как способе существования и функционирования всех без исключения единиц языка. Ономастические единицы обнаруживают при этом специфические черты в пределах каждого уровня. Понятие вариативности СИ используется в вышеупомянутой работе немецких учѐных как характеристика способа существования и функционирования онимов в синхронии. В этом случае, особенно при изучении фонетической структуры онима, понятие варьирования выступает на фоне понятия инвариантного, неизменного. Здесь термину «вариант» сопутствует термин «инвариант». 35

Какую же пользу может извлечь ономастика из подобного описания? Этот подход может быть плодотворно использован: а) при изучении «механизма», «устройства» онимической системы, которое можно назвать вариантно-инвариантным; б) при изучении функционирования СИ и перехода от системы к реализации в речи; в) при исследовании внутриязыковых факторов изменения и развития онимии (варьирование и превращение вариантов в новые сущности); г) при потребности объяснить разные формы СИ одних и тех же денотатов; д) при социолингвистическом изучении варьирования нормы и использования разных проявлений одних и тех же единиц в стилистических [Буркова 2010], экспрессивных и нормообразующих целях. Сказанное, вероятно, не исчерпывает всех случаев, когда возникает надобность прямого обращения к понятию вариативности. Но это, может быть, наиболее важные случаи.

1.4. Семантическая парадигма собственного имени

Проблема значения принадлежит к наиболее важным философским проблемам и является одной из самых спорных и запутанных в развитии научной мысли. Это во многом объясняется той ролью, которую играет значение в лингвистике и психологии, логике и теории информации и т. д. Междисциплинарный статус понятия значения есть результат дифференциации современной науки, до XIX в. значение рассматривалось исключительно в рамках философского анализа [Петров 1979: 3]. Одно из первых определений значения как своего рода знаков умственных образов и представлений приписывается Платону и Аристотелю. В дальнейшем Дж. Локк развил эту идею о языке и значении как о средстве выражения наших идей, образов и представлений. Появление развитого логико- математического аппарата в XIX в. способствовало перемещению интереса с менталистских и платонистских концепций значения в плоскость языка. 36

Значение в этот период определяется не как средство выражения идей и представлений о предметах, а как средство обозначения самих предметов. С развитием формальных языков эта концепция значения получает название денотативной, или референтной. Очевидно, что денотативная концепция значения лишь в малой степени позволяет прояснить природу естественного языка, механизмы его функционирования, способность говорящих усваивать и использовать язык. В логической семантике и философии языка, начиная с середины XX в., акценты расставляются на многочисленных аспектах функционирования и использования естественных языков. В связи с анализом естественных, а не «идеальных» и «логически завершѐнных» языков на первый план выдвигается проблема усвоения языка и овладения им, т. е. того, что часто называют «творческим аспектом использования языка» в русле теории трансформационных порождающих грамматик. Проблема значения приобретает новый аспект – усвоение значения. Основной вопрос в данном случае состоит в следующем: должна ли полноценная теория значения, описывающая процесс овладения языком, выражаться в тех же терминах теории указания, что и денотативная концепция значения? В советской философской литературе рассматривались в основном гносеологические аспекты проблемы значения. Философы-марксисты, опираясь на замечания классиков марксизма-ленинизма о природе языка и знаковых систем, получили значительные результаты по проблемам соотношения и отражения, значения и понятия, определения значения, его типологии (Л. А. Абрамян, Б. В. Бирюков, Е. К. Войшвилло, Г. А. Брутян, Д. П. Горский, М. С. Козлова, Л. О. Резников и т. д.). В. В. Петров отмечает, что довольно перспективным в гносеологическом исследовании представляется определение значения как инварианта информации, связывающее специфику знаковой ситуации с процессом познавательного отражения [Петров 1979: 5]. 37

Главным интегрирующим достижением классической семасиологии является создание речемыслительной парадигмы, идееносителями которой являются концепты «реальная действительность», «мышление», «сознание», «речь» и «язык». Принятая в рамках этой парадигмы аксиома о языке как действительном сознании создала необходимую методологическую предпосылку для собственно лингвистического моделирования механизмов многоуровневой репрезентации реального мира в языковой семантике, соотносимой как с логическим, так и чувственным его познанием [Алефиренко 2005: 18]. Об основных направлениях в семасиологических исследованиях подробно изложено у В. А. Звегинцева [1957], Н. Ф. Алефиренко [2005]. Рассмотрение собственного имени в семантической парадигме уместно начать с небольшого экскурса в историю взглядов на природу этой категории слов. Одна из трактовок собственных имѐн тесно связана с концепцией референции и именования, которая восходит к логикам XIX в. и находит дальнейшее развитие в современной модально-логической семантике. Как известно, логическую основу изучения собственных имѐн заложил известный английский логик XIX в. Дж. С. Милль. Ссылаясь на Т. Гоббса, он писал, что имя – это слово, произвольно взятое для того, чтобы служить меткой, которая может возбудить в нашем уме мысль, подобную той, которая была у нас раньше. Произнесѐнное для других, имя может служить знаком той мысли, которая была раньше у говорящего. Имена – это название самих вещей, а не только наших представлений о вещах. “Все имена суть имена чего-нибудь – всѐ равно, действительного ли или же воображаемого, но не каждый отдельный предмет имеет своѐ название. Для некоторых предметов требуются, а потому имеются, особые, отличительные имена: например, для каждой отдельной личности, для каждого значительного места и т. д.” [Милль 1914: 22]. 38

Одно из основных понятий в его концепции – понятие единичного, или индивидуального имени. Общие имена (в современной терминологии – нарицательные) приложимы более чем к одному предмету. Они называют не только индивидуальные предметы, не имеющие «собственных» имѐн, но и употребляются для построения общих предложений, утверждения или отрицания чего-либо относительно неопределѐнного количества предметов. Помимо деления имѐн на общие и единичные Дж. Милль разграничивает коннотирующие и неконнотирующие имена. Первые указывают и на предмет, и на его признак; вторые обозначают или только предмет или только признак. Дж. Милль утверждал, что значение не в том, что имя денотирует, а в том, что оно коннотирует, и у имѐн, лишѐнных коннотации, строго говоря, нет значения. Собственные имена, по Дж. Миллю, не являются коннотирующими именами, поскольку, указывая на предметы, “не дают, не заключают в себе никаких признаков, которые принадлежали бы этим отдельным предметам” [Милль 1914: 27]. Референтная теория значения, которая достаточно отчѐтливо проявилась в упомянутой работе Дж. Милля «Система логики, силлогической и индуктивной», наиболее явно представлена в классической работе Г. Фреге «Смысл и денотат». Как отмечает В. В. Петров, работа Фреге оказала исключительное влияние на всѐ последующее развитие референтной теории значения [Петров 1979: 11]. Как известно, Фреге первым предложил различать референцию, или денотацию (Bedeutung) знака и его смысл (Sinn). Указывая, что противопоставление этих понятий является релевантным для всех имѐн, он определяет «смысл» как понятийное содержание, предаваемое языковым выражением, а «значение» – как обозначаемый им предмет [Frege 1973: 27]. Смысл отражает способ представления обозначаемого данным знаком. В его классическом примере референт выражений «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда» одинаков, но смысл этих выражений разный. 39

В пользу необходимости различения понятий смысла и референции Фреге приводит два аргумента. Первый состоит в том, что знание референции какого бы то ни было утверждения невозможно без опосредования его каким- либо смыслом. Если кто-то знает, что представляет собой референт имени «Венера», то он это знает только посредством утверждения «Венера – утренняя звезда» или «Венера – вечерняя звезда». То есть некто знает референт конкретным способом, и способ, которым он дан, представляет собой смысл, связанный с этим выражением. С точки зрения Фреге, не может быть такой вещи, как «голое» (bare) знание указания, т. е. знания указания, не опосредованного никаким смыслом. Второй аргумент заключается в следующем. Некто знает об объекте х, что тот является референтом имени N, одновременно он знает, что и t является референтом N. Но некто ещѐ не знает, что N обладает одним и тем же референтом. Этот вывод о наличии одного и того же референта имени N требует дополнительной информации, и последняя состоит в различении между смыслом и референцией, конкретным способом представления обозначаемого и самим обозначаемым [Петров 1979: 11]. Г. Фреге особое внимание уделял рассмотрению значения собственных имѐн, специфике их связи с обозначаемыми ими предметами. Понимая под «смыслом» (Sinn) заключѐнную в языковом выражении информацию, воплощѐнную в способе образования данного языкового выражения или в его отношении к другим языковым выражениям, Г. Фреге настоятельно подчѐркивает, что каждому имени класса и собственному имени, как правило, соответствует и «смысл» и «значение» [Frege 1973: 27]. Вместе с тем он подчѐркивает, что существуют такие собственные имена, которые имеют «смысл», но не имеют «значений», т. е. референтов, например, имя Одиссей. Г. Фреге подразделяет собственные имена на два типа: «пустые» и «полные». В его концепции данное разграничение собственных имѐн служит основой определения истинности содержащего их предложения: поскольку, по Фреге, истинность определяется «значениями», т. е. референтами, он считает, что 40

предложения с «пустыми» собственными именами не имеют значения истинности [Frege 1962: 41-47]. В дальнейшем идеи Фреге получили развитие в работах Б. Рассела, главным образом в его теории дескрипций. Как известно, Б. Рассел критиковал некоторых логиков за допущение нереальных объектов и считал этот вопрос чрезвычайно важным. Большинство логиков, по мнению Б. Рассела, введѐнные в заблуждение грамматикой, решали данный вопрос с ошибочных позиций, поскольку были убеждены в том, что грамматика в какой-то степени отражает реальность. Они полагались в анализе на грамматические формы как на верного проводника в большей степени, чем это было в действительности. «Я встретил Джонса» и «Я встретил человека» традиционно считались предложениями одной и той же логической формы; на самом деле, указывает В. В. Петров, эти предложения совершенно различной формы. Первое указывает на действительную личность, в то время как второе включает пропозициональную функцию «Я встретил х и х есть человек», которое иногда истинно [Петров 1979: 13]. В расселовской теории основой разграничения собственных имѐн и имѐн классов является логическое определение класса, в соответствии с которым собственные имена суть имена, относящиеся только к одному объекту, а имена классов – имена, относящиеся ко всем объектам определѐнного рода, не имеющего количественного ограничения [Рассел 1997: 84]. Б. Рассел сравнивает собственные имена с определѐнными дескрипциями. Собственное имя функционирует как эквивалент свѐрнутой определѐнной дескрипции, поскольку как первое языковое выражение, так и второе отсылают только к тому объекту, который удовлетворяет данной дескрипции. На основании этого разграничения Б. Рассел признаѐт дифференциальными признаками собственного имени наличие у говорящего пресуппозиции о существовании единичного предмета и сам факт реального существования обозначаемого предмета [Рассел 1997: 97]. 41

По мнению Б. Рассела, не всякое выражение, занимающее место грамматического субъекта, следует рассматривать как собственное имя. Подлинная логическая форма выражений не является явной лишь в силу использования некоторых имѐн как «неполных символов», поскольку последние с точки зрения грамматики могут играть ту же роль, что и собственные имена. Теория «неполных символов» Б. Рассела, основу которой составляет представление собственных имѐн как скрытых дескрипций, позволяет устранить возможные и невозможные объекты из логического анализа. Сведение собственных имѐн к дескрипциям позволило исключить и утверждения о нереальных объектах. Говоря о собственных именах, он считал, что они будут бессмысленными, если не существует объекта, именем которого они служат. Так, Сократ для Б. Рассела имя, а Гамлет – не имя, и утверждение типа «Гамлет – имя» для него ложно; истинно, по его мнению, было бы «Гамлет – слово, которым Шекспир назвал принца Дании». Идея Рассела о подлинных собственных именах не была воспринята его последователями, в отличие от другой идеи – определения собственных имѐн как скрытых дескрипций. По мнению В. В. Петрова, одна из основных причин привлекательности представления имѐн через дескрипции заключается в том, что такое представление позволяет объединить то, что утверждает говорящий с определением истинности или ложности его утверждения [Петров 1979: 16]. Исходя из теории дескрипции, многим казалось, что собственные имена обладают идеальной семантической структурой. Так, если есть слово «Фидо» и есть собака, которую называют этим словом, то всѐ достаточно ясно и понятно. Значение слова «Фидо» определяется тем фактом, что оно является именем этой собаки. В научных кругах многие указывали на неприемлемость теоретических взглядов Б. Рассела на собственные имена [Kripke 1972; Donnellan 1974; Петров 1977; Schiffer 1979; Wettstein 1979; Стросон 1982; Степанов 1985]. Полный обзор и критический анализ теории референции содержится в целом ряде работ, 42

среди которых назовѐм обзор Н. Д. Арутюновой [1982], поэтому в настоящей работе нет необходимости в подробном обзоре концепций указанного периода, но представляется уместным привести взгляд С. Крипке, автора широко известной «казуальной» теории собственных имѐн [Kripke 1972; Kripke 1980; Крипке 1982]. С. Крипке предложил новую теорию собственных имѐн, выдвинув ряд аргументов против различных версий психофизической теории тождества. Взгляды Крипке не были изложены им в строгой форме, что во многом объясняет неоднозначную оценку его аргументов логиками. С. Крипке ввѐл в научный обиход понятие «жѐсткий десигнатор». Жѐсткий десигнатор трактуется как языковое выражение, способное обозначать один и тот же объект во всех возможных мирах. Ему противопоставляется нежѐсткий, или случайный, десигнатор – как выражение, не обладающее такой способностью. Собственные имена включаются в класс жѐстких десигнаторов (к которому относятся также имена естественных классов). В качестве нежѐстких десигнаторов рассматриваются «имена номинальных классов» (слова типа холостяк, профессор, лингвист) [Kripke 1972: 20]. Одновременно в концепции Крипке и его сторонников (Х. Патнэм, С. Шварц, Д. Даути, Б. Холл Парти) отчѐтливо намечается тенденция к трактовке большинства или даже всех без исключения имѐн в качестве жѐстких обозначений [Руденко 1988: 60]. По Крипке, знак любого языка, не являющийся жѐстким десигнатором, настолько не похож на имя обычного языка, что его нельзя назвать “именем” [Kripke 1980: 5]. По мнению С. Крипке, определѐнная дескрипция не может детерминировать значение собственного имени. Если бы собственное имя имело значение, тождественное значению определѐнной дескрипции или набору определѐнных дескрипций, то оно бы не являлось жѐстким десигнатором и не обозначало бы с необходимостью тот же самый объект во всех возможных мирах, поскольку иные объекты также могли бы иметь данные 43

свойства в других мирах. При этом единственным исключением из этого правила он считает ситуацию, в которой дескрипция фиксирует существенные свойства объекта. На основании приведѐнной аргументации он заключает, что суть соотнесѐнности собственного имени и определѐнной дескрипции состоит в том, что дескрипция детерминирует (фиксирует) референт имени (но не значение), вследствие чего собственное имя сохраняет во всех возможных мирах неизменную референтную отнесѐнность [Kripke 1972: 276]. Главная особенность каузальной, или причинной, теории указания Крипке состоит в том, что закрепление указания чаще всего происходит по случайному свойству объекта. Поэтому становится понятным утверждение Крипке, что, хотя для Аристотеля самое существенное свойство связано с его философскими работами, а для Наполеона – с военными походами, отсутствие этих свойств не лишило бы их собственных имѐн. В концепции С. Крипке действительное употребление собственного имени не требует знания существенных свойств объекта, поскольку указание определяется возможностью проведения «каузальной цепи» от настоящего употребления к первому употреблению собственного имени. В теории жѐсткого десигнатора предполагается, что закрепление имени за предметом почти происходит по случайным свойствам объекта, не образующим какой-либо системы дескрипций, или просто через указание на объект. Функционирование имени в разных ситуациях и у разных носителей языка без нарушения единства референции возможно благодаря непрерывности причинной (казуальной) цепи, идущей от первого употребления имени (от ситуации «крещения объекта») к последующим употреблениям (в другой терминологии употребление собственного имени основывается на отношении «исторического объяснения»). Использование имени не предполагает знания существенных и/или идентифицирующих свойств обозначаемого им объекта, знания подавляющего большинства свойств объекта вообще. 44

Д. И. Руденко отмечает, что стремление логиков и философов, разрабатывающих концепцию жѐстких десигнаторов, полностью или почти полностью исключить из анализа имени понятие существенного (идентифицирующего) признака порождает довольно многочисленные лингвистические импликации. В частности, трактовка имѐн в качестве жѐстких десигнаторов оказывается в наибольшей мере применимой к собственным именам (и в меньшей мере – к именам естественных классов) [Руденко 1988: 61]. Большой вклад в развитие референтной теории значения внѐс Г. Иванс [Evans 1984], приблизив еѐ к интересам лингвистики, разграничивая варианты референции (varieties of reference). Г. Иванс справедливо утверждает, что ни одна теория не может объяснить всѐ разнообразие случаев индивидуализирующих знаков (сингулярных термов). Это разнообразие объясняется так называемым «принципом Рассела» – принципом, согласно которому “субъект может вынести утверждение о чѐм-либо, если он знает, о каком объекте идѐт речь в данном утверждении” [Evans 1984: 89]. Как известно, многие последователи Дж. Ст. Милля изложили его идею о неконнотативности собственных имѐн как признание их незначащими языковыми единицами. Так, тезис об отсутствии у собственных имѐн значения был положен в основу «теории этикеток» О. Функе [Funke 1925: 77-79] и концепции «различительной силы звука» А. Гардинера [Gardiner 1954: 40-42], цель которых состояла в обосновании идентифицирующей функции собственных имѐн отсутствием у них какого-либо значения. Если в концепциях собственных имѐн О. Функе и А. Гардинера прямо указывается на функциональное сходство меток и собственных имѐн и обосновывается перенесение данного функционального сходства на область семантики, то другие последователи учения Дж. Милля в трактовке собственных имѐн исходят из их завуалированного семантико- функционального отождествления с метками, развивая положение о якобы 45

облигаторном характере связи понятия и лексического значения слова [Семѐнова 2001: 88]. Так, согласно В. Брѐндалю, собственное имя функционирует как знак неописанного предмета (т. е. как знак, имеющий назывную функцию, но не имеющий дескриптивной функции), поскольку его понятийность приближается к нулю [Суперанская 2012: 72-73]. Подчѐркивая гипертрофированную денотативность собственных имѐн, Е. М. Галкина- Федорук указывает, что СИ не заключают в себе ни понятия, ни значения, поскольку являются только различающими знаками [Галкина-Федорук 1956: 53]. Как семантически ущербный языковой знак, не имеющий полноправного парадигматического статуса, собственное имя трактуется в ряде работ отечественных и зарубежных исследователей [Вандриес 1937: 179; Christophersen 1939: 58; Левковская 1962: 176; Уфимцева 1968: 72-73; Vendler 1971: 117; Маслов 1975: 114; Allerton 1987: 71]. Установкам Милля и Гардинера были близки также позиции ряда других лингвистов, начиная с 1950-х гг. [Togeby 1951; Ullmann 1951; Pulgram 1954; Searle 1958; Курилович 1962]. По мнению датского лингвиста О. Есперсена, “бóльшим количеством признаков обладают имена собственные, а не имена нарицательные. Пользуясь терминологией Милля, но, полностью расходясь с его точкой зрения, – пишет он, – я осмелюсь утверждать, что имена собственные (в том виде, как они реально употребляются) «коннотируют» наибольшее количество признаков” [Есперсен 1958: 71]. Д. И. Ермолович, анализируя концепцию языковой индивидуализации, приводит размышления О. Есперсена, считавшего, что называя в каждом конкретном контексте индивидуальное лицо, имя собственное получает более специальное значение, чем имена нарицательные, и что более конкретное понятие должно быть и более содержательным. Позиция Есперсена была подвергнута убедительной критике Х. Сѐренсеном, который показал, что она базируется на неправильной интерпретации логического закона об обратной 46

взаимозависимости интенсионала и экстенсионала, или, иначе говоря, содержания понятия и его объѐма. Этот закон применим лишь к некоему классификационному ряду, в который имена собственные и нарицательные имена, как классы слов, не укладываются [Ермолович 2004: 50]. К аргументации Сѐренсена Д. И. Ермолович добавляет, что значение многих имѐн нарицательных может быть также весьма специальным, когда они относятся к индивидуальным объектам. По его мнению, ошибка Есперсена в отсутствии разграничения между признаками, составляющими «коннотацию» слова (в терминологии Милля) и присущими самому объекту в его индивидуальности [Ермолович 2004: 50]. Таким образом, мы видим, что собственные имена трактуются сторонниками концепции языковой индивидуализации как «индивидуальные имена», т. е. знаки, обозначающие один и только один объект и обладающие «индивидуальным значением». Это значение объявляется принадлежащим сфере языка: “…имена собственные являются единственным типом знаков, индивидуализация которых не ограничена их употреблением в речи, в la parole” [Sørensen 1963: 77]. На основании вышесказанного можно говорить о том, что в области семантики собственного имени сложились две научные парадигмы – «языковая» и «речевая» [Семѐнова 2001: 87], в других терминах «лингвофилософская» и «речемыслительная» [Алефиренко 2005: 203]. Оба подхода находятся на значительном расстоянии от существующих семантических теорий нарицательных имѐн и в гносеологическом, и в понятийно-категориальном отношении. В рамках лингвофилософской парадигмы собственные имена трактуются в семантико-денотативном плане, с помощью понятий типа «единичная идея», «единичный признак», «совокупность единичных признаков», «единичный (индивидуальный) концепт», «единичный объект». Семантика онимов противопоставляется семантике апеллятивов в логической оппозиции 47

«единичное – общее». Это даѐт основание утверждать, что онимы обладают референциальным значением, а апеллятивы – денотативным, поскольку последние соотносятся с некоторой совокупностью однородных предметов. Н. Ф. Алефиренко, однако, считает, что такое решение вопроса о природе ономастической семантики вступает в противоречие по крайней мере с двумя семасиологическими аксиомами: а) «всякое слово обобщает», что в речемыслительной парадигме предполагает наличие в языковой семантике любого типа доминантности общего (обобщающего) над единичным, и б) «значение», «обозначение» и «употребление», хотя и взаимосвязанные понятия, тождественными не являются [Алефиренко 2005: 203]. Из этого следует, что семантическая парадигма собственного имени состоит из референтного и денотативного компонентов. Взаимосвязь этих двух компонентов в семантике онима проявляется в том, что оним обозначает отдельный объект, принадлежащий к определѐнному классу предметов, индивидуально выделяемых из этого класса. Сам по себе этот тезис не вызывает никаких возражений. Однако возникает вопрос, который требует дополнительного собственно лингвистического осмысления: с помощью каких лингвистических механизмов осуществляется или по крайней мере фиксируется индивидуализация объекта, являющегося денотатом собственного имени? Возникают и другие довольно сложные вопросы: всегда ли онимы называют единичные объекты, в каком смысле (по отношению к какому классу) эти объекты являются единичными, какие языковые механизмы обеспечивают референцию собственного имени к «единичному объекту», являются ли эти механизмы семантическими, какие формальные признаки собственных имѐн обусловливают их приложимость к «единичным объектам» (относятся ли, например, собственные имена к именам singularia tantum)? [Руденко 1988: 56- 57]. С помощью определения собственных имѐн как «индивидуальных (единичных) обозначений» трудно объяснить многочисленные в реальных языковых сообществах случаи совпадения имѐн у различных объектов, а также 48

решить другие вопросы, особенно те, которые относятся к смысловой природе единичных имѐн. Прежде всего, следует иметь в виду, что познание объекта как уникального, индивидуально неповторимого вызывает немало затруднений. В частности, его очень сложно достигнуть лишь через соотнесение с предметом тех или иных отдельных, тесно не связанных друг с другом признаков, которые были бы «единичными» по своему содержанию. Н. Ф. Алефиренко пишет: “Выделение в речемыслительном процессе уникальных отличительных признаков объекта обозначения возможно лишь через соотнесение их с системой признаков других однотипных объектов. Иными словами, индивидуализация названного онимом объекта немыслима без одновременного противопоставления его другим объектам того же класса. Поэтому в семантике онима фиксируется и тот индивидуальный признак, которым данный объект именования выделяется из совокупности других однотипных объектов (референтное значение онима), и тот групповой признак, по которому этот объект относится к соответствующему классу объектов” [Алефиренко 2005: 204]. Ср.: der Rhein, der Main, die Weser, die Elbe. Референтное значение каждого немецкого гидронима – это конкретная река в Германии; денотативное значение – «река», т. е. общий (обобщающий) признак всех трѐх объектов. Оба типа ономастического значения представляют диалектическую связь отдельного и общего, конкретного и абстрактного. Имея дело на практике с отдельными предметами, которые обладают неповторимыми, единичными чертами, человек, тем не менее, всегда исходит из общего, повторяющегося, поскольку только уверенность в повторяемости определѐнных свойств отдельных предметов и их связей позволяет ему совершать целенаправленные действия [Шептулин 1973: 202-203]. Обобщающая и абстрагируемая часть ономастического значения не только отражает связь онима с денотатом, но и характеризует его с помощью присущих ему признаков, что составляет сущность сигнификативного 49

компонента ономастической семантики. Так, единичный объект Рейн отражается в нашем сознании в виде индивидуального понятия, т. е. мысленного отражения как общих с другими реками, так и индивидуальных признаков данного объекта, носящего имя «Рейн». У разных людей с этим гидронимом связан целый комплекс определѐнных мыслей (представлений) о Рейне, которые и формируют его индивидуальное понятие, или сигнификат, ономастического значения. Следовательно, в сигнификативном компоненте ономастического значения отражаются наши знания о существовании предмета (или явления) и тех признаков, которыми он отличается от других. А. В. Суперанская говорит в этом случае о наличии у собственных имѐн основного, главного значения – ассоциации с главным денотатом. У имѐн с разными ономастическими характеристиками однозначность главной ассоциации может колебаться. Так, для имѐн со всеобщей известностью, даже если они широко используются для всякого рода вторичных именований, первая и главная ассоциация однозначна (Москва – город) [Суперанская 2012: 285-286]. Взгляд на природу и сущность ономастического значения, которое содержит, как и значение апеллятива, три основных компонента: референтный, денотативный и сигнификативный, противоречит традиционному пониманию онимов как имѐн, не имеющих значений вообще (Дж. Ст. Милль), «пустых», «ущербных», «асемантичных» и поэтому служащих лишь знаками-метками, этикетками (В. Брѐндаль, О. С. Ахманова, А. А. Уфимцева и др.). Однако нужно иметь в виду то обстоятельство, что онимы и апеллятивы обладают разной семантической сущностью, которая объясняется различиями в их референтной, денотативной и сигнификативной отнесѐнности, а также специфичным соотношением у них языковой и речевой семантики. Ономастическое значение связано прежде всего с номинативно- репрезентативной функцией языка. В этом плане собственные имена обнаруживают определѐнное сходство с дейктическими элементами языка, 50

местоимениями. Эта мысль представлена в работах ряда исследователей (Б. Бозанке, Л. Стеббинг, Г.-Н. Кастаньеда, А. Нурен, Э. Бюиссанс, П. Кристоферсон, К. Тогебю, Д. И. Руденко и др.). “Собственно, именование можно представить как указание со снятой наглядностью, т. е. не осуществимое указательным жестом, но зато закреплѐнное системой языка раз и навсегда. Следовательно, в этом смысле собственные имена (индивидные) имена являются именами по преимуществу” [Степанов 1998: 186]. Рассматривая собственные имена как особые дейктические (эгоцентрические) слова, Д. И. Руденко замечает, что нельзя упускать из виду существование значительных различий между собственными именами и чисто дейктическими выражениями. Местоимение получает в речи конкретное семантическое наполнение через контекст, в котором оно употребляется, или ситуацию, в которой оно встречается, конситуацию. Сближение собственных имѐн с местоимениями говорит о том, что и для них контекст играет особо важную роль. Однако этот контекст качественно отличен от контекста, в котором функционируют местоимения. Он в большей мере формируется не обстоятельствами употребления слова или его лексическим окружением, а обстоятельствами существования объекта, который называет имя. Собственные имена, понимаемые как особые дейктические единицы, не перестают считаться именами. Однако все их следует, по мнению Д. И. Руденко, рассматривать как не вполне типичные имена, обладающие многими свойствами другой универсально-семантической категории, категории эгоцентрических слов [Руденко 1988: 64-67]. Итак, различия в семантике онима и апеллятива изначально предопределены типом их номинативной функции – репрезентативно- дифференцирующим у онимов и классифицирующим у апеллятивов. Первый обусловливает преимущественно экстралингвистический характер ономастической семантики, а второй – собственно лингвистический. Такое различение семантики онима и апеллятива возможно, по мнению 51

Н. Ф. Алефиренко, лишь в первом приближении, поскольку речь здесь может идти только о преобладании того или иного содержания. В семантике онима преобладает референтное содержание, а в апеллятивах – денотативное. Однако только преобладает, так как одно не исключает другого [Алефиренко 2005: 206]. Мысль о том, что значение собственного имѐни содержит в своей структуре сигнификативный компонент, должна быть дополнена необходимостью разграничения двух типов имѐн: воплощѐнных и невоплощѐнных (А. Гардинер). «Воплощѐнные» имена – Москва, Лермонтов, Европа и т. п., носители которых более или менее хорошо известны членам данного языкового коллектива; «невоплощѐнные» имена – Сергей, Мария, Иванов и т. п., которые воспринимаются просто как онимы, могущие соотноситься с рядом индивидуальных объектов, но, в отличие от апеллятивов, не выступающие по отношению к этим объектам в качестве обобщающего понятия [Перкас 1993: 141]. Подробно об этом написано С. Н. Смольниковым [Смольников 2005]. Экстралингвистический характер ономастической семантики является основанием для выделения в ониме энциклопедического значения [Реформатский 1996; Болотов 1972, 1979; Гарагуля 2002]. В. И. Болотов под энциклопедическим значением собственного имѐни понимает сумму конкретной информации о денотате имени. Энциклопедическое значение включает ограничивающие факторы времени и места и состоит из общего и индивидуального. Общее значение указывает на отнесѐнность имени к определѐнному ономастическому полю, а индивидуальное выделяет денотат внутри ономастического поля [Болотов 1972: 333]. Для ряда категорий собственных имѐн может быть выделено социальное поле. Оно обязательно для личных имѐн, что определяется единством времени, профессией, местожительством носителя и придаѐт именам определѐнную эмоциональную окрашенность, стилистическую отнесѐнность. Общее значение 52

объективно, индивидуальное – субъективно, так как зависит от социального положения индивида, его симпатий, вкуса и даже настроения в акте коммуникации. Энциклопедическое значение онима стремится к индивидуальности. Чем выше степень индивидуализации, тем полнее раскрывается энциклопедическое значение данного онима. Поэтому для целей коммуникации одни собственные имена не пригодны. В обычных речевых ситуациях они служат субститутами определѐнных описаний, которые вводятся в контексты или подсказываются речевой ситуацией [Болотов 1972: 335].

Точку зрения В. И. Болотова разделяет С. И. Гарагуля: “Мы придерживаемся точки зрения <…>, что в системе языка имя личное лишено лексического значения в его традиционном понимании и его главной функцией является именование предметов, т. е. номинация <…>. Кроме того, личные имена могут обладать так называемым энциклопедическим (информативным) значением, которое возникает в речи при отнесении к одному лицу-денотату и предполагает его локализацию во времени, пространстве и множестве социальных полей <…>. Следовательно, можно сказать, что у личных имѐн отсутствует связь с сигнификатом, они имеют только референтов, т. е. обладают также референциальным значением” [Гарагуля 2002: 7]. Итак, энциклопедическое значение собственного имени определяется комплексом наших знаний о его денотате. Кроме того, значение собственного имени включает наряду с другими компонентами культурно-историческую семантику онима – так называемые фоновые знания социального и реально энциклопедического характера. Д. И. Ермолович считает, что сигнификат (значение) собственного имени складывается из понятийных компонентов. Выделение этих компонентов вырастает из семного анализа значения собственных имѐн [Бланар 1980; Ирисханова 1978; Перкас 1980], но компоненты сигнификата не следует (в общем случае) отождествлять с семами [Ермолович 2004: 87]. В значении собственного имени выделяются следующие компоненты: 1) бытийный, или 53

интродуктивный (сема существования и предметности обозначаемого), 2) классифицирующий (указывает на принадлежность предмета определѐнному классу), 3) индивидуализирующий (маркирует специальную предназначенность имени для именования индивидуального наречения одного из предметов в рамках денотата), 4) дескриптивный, или характеризующий (включает в себя некое множество признаков референта, достаточных, чтобы носители языка понимали, о ком или о чѐм идѐт речь). В заключение отметим, что в современной ономастике исследователи расходятся во мнениях относительно семантики собственного имени. По- прежнему дискуссионными остаются вопросы наличия/отсутствия лексического значения и соотнесѐнности онимов с понятием в сопоставлении с именами нарицательными, критерии определения собственных имѐн. Мы считаем, что собственные имена обладают обобщающими и индивидуализирующими признаками, которые формируют содержательную сторону онимического знака, но эта содержательная сторона существенно отличается от лексического значения, т. е. десигнации. Под десигнацией мы понимаем онимическую семантику СИ, которая охватывает целые классы онимов как системные единицы данной подсистемы (топонимической, антропонимической, эргонимической и др.). Собственное имя можно понять, если известно, к какой онимической системе оно принадлежит. Собственное имя связано со своим денотатом не через общее (апеллятивное) понятие, а непосредственно с ним соотнесено через единичное онимическое понятие, которое формируется при онимической номинации. Оним является не только ярлыком, этикеткой именуемого объекта, но и представляет его индивидуальный признак.

54

1.5. История изучения географических названий Германии

Описание и изучение топонимии Германии имеет длительную традицию. Богатые сведения по немецкой топонимии содержатся в греческих и латинских исторических источниках, а также и в исторических документах других смежных стран. В этих памятниках мы находим такие топонимы, как Saltus Teutoburgensis, Hercunia, Bacenis silva и др. [Rasch 1950]. В XVI в. немецкий историк-гуманист, автор «Баварской хроники», Авентин (настоящее имя Иоганн Турмайр, Turmayr) занимался уже толкованием географических названий. В средневековой Германии, как и в других странах Европы, собственно «изучения» географических названий не существовало, хотя некоторый интерес к смыслу названий, безусловно, может быть отмечен. Он проявлялся в попытках объяснения отдельных названий, встречавшихся в произведениях исторического характера. Подобные попытки часто опирались на мифологические толкования авторов античного времени или представляли собой народно-этимологические домыслы, но иногда встречались и правдоподобные объяснения, основанные на географическом положении объекта, его характерных особенностях, связи с историческими фактами и т. п. Но независимо от применяемого метода толкования названий во всех случаях оставались «атомистическими», т. е. касались лишь отдельных названий, без попыток поиска взаимосвязей и выявления каких-либо общих закономерностей. Из немецких учѐных одним из первых обратился к географическим названиям филолог, основоположник германистики как науки о языке и литературе Я. Гримм (1785–1863), который опубликовал в 1839 г. небольшую работу о топонимах Гессена в журнале «Общество истории и краеведения Гессена». Для Я. Гримма имена собственные являются древнейшими языковыми памятниками, изучение которых проливает свет на язык, обычаи и историю предков. Я. Гримм уделяет большое значение этимологии 55

собственных имѐн. В своих этимологических изысканиях он опирается на свойственное донаучным филологическим исследованиям положение о том, что имя вещи или лица отражает его сущность. Наименования, по мнению Я. Гримма, не изобретаются произвольно, а являют собой некий «природный элемент». Здесь возрождается старое представление о том, что имена связаны с вещами по природе (φύσει). Идентичность имени и сущности, слова и вещи Гримм пытается продемонстрировать на примере собственных имѐн. Прослеживая мотив швейцарской народной легенды о Вильгельме Телле по различным источникам, Гримм ставит в один ряд такие имена собственные, как Tell, Toko, Egill, Wielands, Velents, Bell и т. д. Родство приведѐнных имѐн Гримм доказывает на основании содержательной и звуковой близости (формы Tell, Ell, Bell фонетически представляются Гримму вполне сводимыми друг к другу). Нем. Tell Гримм возводит к лат. telum „стрела‟, англ. Bell – к греч. βέέλος „стрела‟ и дат. Toko к греч. τóξου, которое в ед. ч. означает „лук‟, а во мн. ч. – „стрелы‟. Исл. Egill Гримм связывает с нем. Igel „ѐж‟. Констатируя функциональное сходство между наконечником стрелы и иголкой ежа, Гримм заключает о смысловой близости исл. Egill с остальными именами собственными в приведѐнной цепочке. Как мы видим, в ранних этимологиях Гримма царит произвол: любой звук переходит в любой другой звук, в одном ряду оказываются и старые, и новые формы, причѐм формы сосуществующие в языке, нередко выстроены так, как будто они происходят друг от друга. Основание для подобного произвола Гримм пытается найти в самой сути языка, где, по его мнению, “всякий и каждый звук связаны”, а “звуки и формы… указывают на вещи” (цит. по: [Смирницкая 1986: 17]). Предпосылкой ранних гриммовских этимологий является убеждѐнность исследователя в существовании единого и единственного праязыка, который продолжает жить до сегодня в отдельных современных языках. Отсюда – вывод о возможности толковать слова одного языка с помощью слов любого другого языка. 56

В это время топонимикой занимались преимущественно историки, причѐм далеко не всегда плодотворно. Например, В. Арнольд рассматривал географические названия как источник для получения информации по древней истории, особенно истории племенных отношений. В частности, он считал, что ойконимы с основным компонентом -heim своим происхождением обязаны франкам, а ойконимы, оканчивающиеся на -ingen и -hofen, являются типичными алеманнскими названиями [Arnold 1881]. Так называемая «племенная» теория В. Арнольда уже давно устарела. В 1859 г. был выпущен в двух томах «Древненемецкий ономастикон» Э. Фѐрстеманна. Первый том посвящѐн личным именам, второй – географическим названиям [Förstemann 1859]. Опираясь более чем на 100 источников (исторические архивы, источники по немецкой истории, актовые книги, юридические кодексы и др.), автор не просто продолжил традицию объяснения отдельных названий, но попытался сгруппировать их по отдельным гнѐздам, имеющим, на его взгляд, общее происхождение. Имеющиеся в распоряжении исследователя исторические топонимы надлежало правильно идентифицировать, поэтому в словаре большое значение уделено локализации географических объектов путѐм указания на близлежащий населѐнный пункт, например, Bornheim, NO v. Landau, SW v. Speier. Ономастикон Э. Фѐрстеманна содержит достаточно обширный древненемецкий топонимический материал и не теряет своего значения и в настоящее время. Однако во многих деталях он давно уже устарел, а воспроизведение отдельных исторических форм топонимов не всегда внушает доверие. В 1863 г. из под пера Э. Фѐрстеманна вышла монография «Немецкие топонимы» [Förstemann 1863]. Книга была задумана, в отличие от двух ранее вышедших томов, как лѐгкий обзор немецкой топонимии Германии, Швейцарии, Бельгии и Нидерландов. Любопытно отметить взгляд автора на имена собственные. Определяя предмет своего исследования, Э. Фѐрстеманн подразделяет всѐ богатство собственных имѐн на две области – личные имена и 57

географические названия. Все прочие имена собственные принадлежат по своей природе одному из этих классов или индифферентны к ним. Боги и домашний скот, наделѐнные именами, в известной мере получают в человеческом обществе гражданские права. Небесные тела сравнивались, с одной стороны, с земными предметами и местами и поэтому их названия относились к группе топонимов, с другой стороны, благодаря их мифологическому истолкованию они в то же время входили в группу личных имѐн. Наивны размышления Э. Фѐрстеманна о сути имени собственного. Имена собственные – это такие существительные, с помощью которых язык обозначает отдельные личности и отдельные места и отличает их от других индивидуумов. Из языка (из своей большой национальной собственности) народ отдаѐт этим индивидуумам на ленных правах отдельные слова в пользование. Поэтому имена собственные являются своего рода частной собственностью, и этим отчасти объясняется их своеобразное поведение по отношению к прочим элементам языка. Большой размах топонимических исследований наблюдался в начале XX в. Баварский учитель гимназии Р. Фольманн организовал в 1920 г. «Общество по собиранию микротопонимов». В 1925 г. профессор ономастики Мюнхенского университета И. Шнетц (1873-1952) приступил к изданию первого на немецком языке ономастического журнала «Журнал ономастических исследований», а в 1938 г. по его инициативе начинает издаваться серия «Микротопонимы Баварии». Значительный вклад в изучение баварских топонимов внѐс историк и архивариус Карл Пухнер (1907-1981). Наряду со своей профессиональной деятельностью на посту генерального директора государственного архива он читал курс лекций по ономастике и истории поселений в Мюнхенском университете. В 1958 г. он входил в состав организаторов «Четвѐртого международного конгресса ономастических исследований», проходившего в Мюнхене. С 1957 по 1962 гг. К. Пухнер являлся соредактором издания «Известия по ономастике». В 1951 г. им был опубликован первый том 58

«Исторического топонимического словаря Баварии», который охватывает район Эберсберг Верхней Баварии [Puchner 1951]. Архивариус Р. Дерч также долгие годы занимался историей поселений в Средней Швабии, опубликовав четыре объѐмистых словаря топонимов Альгоя [Dertsch 1953; 1960; 1966; 1974]. Особенно велики заслуги в деле изучения немецких топонимов А. Баха (1890–1972). Его перу принадлежит ряд работ, в том числе двухтомная монография, посвящѐнная исследованию имѐн собственных в немецком языке («Deutsche Namenkunde», Bd. I–II, 1943–1953). «Немецкая ономастика» А. Баха выделяется на фоне других работ в этой области как пособие, дающее систематическое изложение всего процесса становления и развития немецкой топонимики с учѐтом новейших на тот период исследований по отдельным проблемам немецкой диалектологии и истории немецкого языка. В этом одно из достоинств данной работы. Во введении к первому тому А. Бах специально выделяет следующие пять основных групп проблем, которыми должна заниматься ономастика как наука: 1) чисто научно-языковые вопросы (фонетика, морфология, словообразование, синтаксис, этимология имѐн), 2) исторические вопросы (возраст имѐн и их групп), 3) географические вопросы (пространственное размещение имѐн, их причины), 4) социологические вопросы (участие разных социальных групп в создании онимикона), 5) психологические вопросы (духовные силы, формирующие онимикон, отношение человека к имени и др.). А. Бах считал, что ономастика не должна ограничивать себя одной лишь задачей этимологизации единичных имѐн. Ономастическая этимологизация представляет важный, но не единственный аспект ономастических исследований, поэтому нет особого повода выдвигать его на передний план. Научная ономастика главным образом ставит вопросы, касающиеся общих закономерностей возникновения, образования, употребления, содержательной стороны и своеобразия всей совокупности собственных имѐн в языке. 59

Образование немецких географических названий было предметом внимания ещѐ ранних немецких грамматистов, но А. Баха по праву можно считать первым исследователем, установившим модели образования немецких топонимов и подробно описавшим структуру немецкой топонимии. Помимо разделов, посвящѐнных собственно лингвистическим и историческим аспектам изучения немецких топонимов, книга А. Баха содержит главы, дающие сведения о мотивах имянаречения географических объектов и о связи топонимики с другими науками. В главе «Немецкие топонимы в их сословной стратификации» говорится о влиянии на возникновение топонимов отдельных имядателей (Einzelne) и разных социальных групп (горняки, рыбаки, крестьяне, горожане, дворянство и др.). Имятворчество чаще всего акт создания имени сознательно или бессознательно поступающего индивида. При этом А. Бах считает, что лишь в исключительных случаях имеют место его субъективные и индивидуальные мотивы номинации, в целом же индивид поступает так, словно он находится на помочах у языка, принадлежащего всему народу. Следует отметить, что для А. Баха связь языка с историей народа имеет некое мистическое содержание, обусловленное связью духа народа, его миропонимания со структурой языка данного народа. Как видим, немецкий учѐный уже тогда подчѐркивал комплексный характер и многоаспектность функционирования имени собственного как феномена языка и культуры, уходящего своими корнями в историю народа, в социологию и этнопсихологию, а также в психологию личности. Монография А. Баха снабжена богатой библиографией, которая даѐтся автором обычно в конце каждого параграфа, а иногда и в середине текста. Работа А. Баха по характеру материала, по историческим подробностям, по картографическому материалу, которыми она насыщена, представляет и сейчас несомненный интерес. Особо следует отметить капитальные труды индоевропеиста, специалиста по иллирийским языкам Х. Краэ (1898-1965), фактически заложившего основу 60

научного изучения исторической гидронимии Германии. В его работах рассмотрены кардинальные вопросы немецкой гидронимики, разъяснено происхождение многих гидронимов Западной и Центральной Европы, образующих так называемую «древнеевропейскую гидронимию» [Krahe 1964]. В дальнейшем эту интересную идею подхватили и успешно дополнили новыми выводами его ученики и сторонники В. П. Шмид, Ю. Удольф, А. Гройле и др. Изучением происхождения названий рек Германии занимался также Г. Дитмайер. Ему принадлежит монография о западноевропейском типе речных названий на -apa [Dittmaier 1955]. В научной литературе к данному типу гидронимов обращались уже не раз, но вопрос об их происхождении до сих пор остаѐтся спорным. Г. Дитмайер приводит достаточно большой библиографический список, посвящѐнной этой проблеме. Критически рассматривая шесть наиболее вероятных гипотез происхождения: 1) кельтское, 2) теория заимствования, 3) германское, 4) доиндоевропейское, 5) иллирийское, 6) оскско-умбрское, Г. Дитмайер склоняется к германскому происхождению гидронимов на -apa и в качестве основания для подтверждения своей гипотезы приводит их композиционную структуру и принадлежность большинства уточнителей к германскому. Географическую картину распространения этого типа автор устанавливает во взаимоотношении с другими ареалами сложных названий: -apa: -aha (aue) и -ach (beke). В этнологическом отношении ареал гидронимов на -apa приходится в основном на область проживания германского племени иствеонов. Эпицентр находится в области между Рейном, Майном и Везером. Из числа последних работ по гидронимии следует назвать прежде всего «Словарь названий немецких водоѐмов» А. Гройле, в котором наряду с происхождением гидронимов приводятся этимологии относящихся к ним названий областей, населѐнных пунктов и микротопонимов [Greule 2014]. В изучение многочисленных топонимических типов на территории Германии важный вклад внесли также Р. Мѐллер [Möller 1969], Б. Шѐнвэльдер [Schönwälder 1993], К. Каземир [Casemir 1997] и многие другие. 61

На территории Германии встречаются топонимы, толкование которых на почве немецкого языка или его диалектов не представляется возможным. Эти топонимы создавались народами, распространявшими своѐ влияние в определѐнные периоды истории на часть территории Германии. Многие исследователи касались довольно значительного пласта топонимов в восточносредненемецкой области, которые считаются созданными на основе западнославянского материала. Этот вопрос интересовал ещѐ словенца Ф. Миклошича, патриарха славянских ономастических исследований, а затем в связи с определением древнейшего расселения славян – таких исследователей, как К. Брониш, П. Кюнель, А. Брюкнер, Э. Муке и др., которые внесли значительный вклад в развитие и консолидацию славянских ономастических исследований. П. Лессиак, Р. Олиш, Э. Шварц, Р. Фишер и др. занимались не только этимологической интерпретацией славянских топонимов, но и предпринимали попытки установления немецко-славянских фонетических соответствий, учитывая при этом историческую фонетику немецкого и славянских языков. Их учениками и последователями являлись Э. Эйхлер, Г. Вальтер, В. Шпребер и В. Венцель. Эрнст Эйхлер (1930-2012) был выдающимся славистом, чья научная деятельность неразрывно связана с изучением восточно- и западнославянских языков, богемской, словацкой и лужицкой филологией. Но кроме этого его внимание постоянно привлекала история науки. Э. Эйхлер был основателем и председателем (с 1990 по 2011 г.) Немецкого ономастического общества, создателем Лейпцигской ономастической школы. Э. Эйхлер был президентом XV Международного ономастического конгресса 1984 г. в Лейпциге, с 1969 г. участвовал почти во всех конгрессах ISOS и проводил многочисленные международные научные конференции Лейпцигского университета и Саксонской академии наук в Лейпциге. 62

В топонимических трудах Э. Эйхлера чѐтко выделяются три главных направления: 1) структурное изучение древнелужицких топонимов и антропонимов по историческим памятникам, 2) установление состава древнелужицких имѐн собственных в сравнении с именами других славянских языков, 3) описание явлений, процессов и результатов исторических славяно- немецких языковых контактов на территории со смешанным проживанием между рр. Эльба/Зале и Одер/Нейсэ. Естественно, что как ономатолога Э. Эйхлера в наибольшей степени интересовало славянское ономастическое наследие в немецком языке, причѐм интерес к немецко-славянским языковым контактам ни в коем мере не означал недооценки исторического и географического методов. Мысль о комплексном анализе, о необходимости поиска системности является главенствующей в его топонимических трудах. Его большой заслугой следует считать также введение в практику исследования рекурсивного метода, подразумевая под ним реконструкцию (восстановление) древнего фонетико-морфологического облика топонима путѐм удаления более поздних напластований: путь от известного к неизвестному [Eichler 1988]. Метод ономастической рекурсии имеет по крайней мере два преимущества перед остальными методами: он позволяет более точно дифференцировать полученные в результате проведѐнной ономастической реконструкции совершенно различные исходы и осуществить дальнейшую разработку типологии разных групп имѐн, которые в зависимости от рекурсивного типа должны получить разное лексикографическое представление. Немецкие и славянские топонимы чѐтко следуют принципу дихотомического образования, они восходят к апеллятивам или к личным именам. Э. Эйхлер в соответствии с этой дихотомией различает два главных типа рекурсии, а именно: 1) рекурсию топонима из апеллятива и 2) рекурсию топонима из личного имени. На материале древнелужицких топонимов оба типа были подвергнуты дальнейшей детализации, которая показана во всѐм их многообразии при лексикографической обработке материала. Это дало возможность выявить 63

различные отправные точки при топонимообразовании, имея в виду, что первый тип устанавливает взаимную связь между топонимическим и апеллятивным уровнем, а второй тип вскрывает отношения между топонимом и личным именем, т. е. между двумя онимами разных классов на интроонимическом уровне. Разновидность первого типа, соответственно третий тип рекурсии, представляет транстопонимизация, т. е. переход славянского гидронима, например, Kamenica в ойконим Chemnitz, где отношение между производящим и производным также устанавливается на интроонимическом уровне. Из богатейшего научного наследия Э. Эйхлера для изучения географических названий Германии первостепенное значение имеют обобщающие труды, среди которых могут быть указаны тома масштабной серии «Германо-славянские исследования в ономастике и истории поселений». Особенно интенсивно Э. Эйхлер работал в рамках немецко-польского совместного проекта «Onomastika Slavogermanika». По его инициативе возник руководимый им исследовательский проект «Историческая топонимия саксов». Наконец, широкое признание у лингвистов и историков получил подготовленный и опубликованный под его руководством пятитомный «Атлас древнелужицких топонимических типов». В 2000 г. вышел в свет первый том атласа, в котором излагаются цели и задачи атласа, его материальная основа и методические принципы [Atlas 2000]. В течение относительно короткого промежутка времени последовали второй – пятый тома атласа [Atlas 2003– 2004]. Безусловно, труд немецких учѐных внѐс большой вклад не только в развитие топонимики, но и в создание общеславянского лингвистического атласа. Топонимика, как известно, может дать много интересного материала для генетически-сравнительного изучения праславянского языка и его диалектов, а именно для вопросов фонетики, лексики, миграции племѐн. Появлению атласа предшествовала многолетняя работа над компендиумом славянских топонимов в области между реками Заале и Нейсе [Eichler 64

1985/1987], области, преимущественно включающей древнелужицкие поселения, которая дала учѐным возможность показать актуальность исследования славянской топонимии и представить на обсуждение усовершенствованную методологию, удовлетворяющую специалистов и представителей других междисциплинарных наук. Развитие каждой научной дисциплины зависит не только от достаточно широкой документальной базы, какой являются монографии и обобщающие труды, но в равной степени и от методологических предпосылок. В этой связи уместно привести слова А. К. Матвеева: “Ключ к прогрессу в топонимике несомненно надо искать в области методики исследования, так как и поныне методы изучения субстратных топонимов далеки от совершенства и подчас настолько противостоят друг другу, что их можно считать взаимоисключающими. В результате этимологизация топонимических названий часто произвольна. Как следствие этого, медленны темпы прогресса топонимики в приобретении данных подлинно научной ценности: дискуссионность положений вынуждает многих исследователей (как лингвистов, так и историков) обходить топонимический материал, поскольку полученные при анализе топонимов выводы далеко не всегда вызывают доверие” [Матвеев 2006: 57]. Всѐ это побуждает постоянно обращаться к актуальной проблеме метода в топонимических исследованиях и прежде всего к поиску путей совершенствования этимологии субстратных топонимов. И хотя методике этимологического изучения субстратных географических названий посвящена уже довольно значительная литература, эту проблему никак нельзя считать исчерпанной. Для теории языковых контактов представляют исключительный интерес данные ономастики, материал которой, в частности, послужил отправной точкой для создания Атласа древнелужицких типов топонимов. Остановимся кратко на его основных задачах и методике составления. 65

Композиция атласа задумана так, что в нѐм за основу построения берутся не топонимические типы как таковые, а их внутренняя словообразовательная структура, в терминологии авторов субтипы и субсубтипы. Предметом исследования явились топонимы пяти топонимических типов, а именно: производные от полных личных имѐн ойконимы с суффиксами -j-, -(ov)ici, -in и -ov-, а также славяно-немецкие гибридные имена со славянским полным именем в качестве определяющего слова типа Bogomiłsdorf. Четыре карты типов иллюстрируют пространственное размещение соответствующих имѐн и одновременно служат основой для создания так называемых «аналитических карт», на которых отображены ареалы имѐн по второму элементу полного имени. Вообще же составители атласа различают: 1) (структурный) тип, например, слав. полное имя + -(ov)ici или слав. сокращѐнное имя (с суф. -n-) + -(ov)ici; 2) субтип, например, слав. полное имя (со вторым элементом -slav) + -(ov)ici или слав. сокращѐнное имя (с суф. -n-) + -(ov)ici; 3) субсубтип, например, слав. сокращѐнное имя (с суф. -an-) + суф. -j. Ср. аналогичные результаты в исследовании типологии имѐн в Нижней Лужице [Wenzel 2004: 12]. В структурном отношении В. Венцель различает: 1) топонимические типы, 2) базисные топонимические типы, 3) базисные топонимические субтипы, причѐм последние два термина не совпадают полностью по своему смысловому содержанию с соответствующими терминами в атласе. Подчеркнѐм ещѐ раз, что в топонимике стали уже общепризнанными такие понятия и термины, как макротип, микротип, ареал и т. д. Безусловно, методически важно провести в одном исследовании синтез субтипов и субсубтипов, поскольку подобные систематизированные рассмотрения топонимических идентичных и дифференциальных субструктур дают возможность глубже взглянуть на историю и географию поселений. Прежде чем картографировать материал, проводится структурный анализ топонимических типов. При обработке структурных типов для каждого названия приводятся: реконструированная форма, самое раннее упоминание 66

названия в письменных источниках, современная официальная форма, вариант на лужицком языке, соответствующая литература, предполагаемый в основе антропоним, например: *Chotĕbuź, Cottbus, ниж.-луж. Chosébuz , *Chotĕbud. Необходимым условием для установления ономастических ареалов являются следующие показатели: 1) реконструированные из топонимов двучленные полные личные имена; 2) статистические данные о сочетаемости второго компонента полного имени с соответствующим топонимическим суффиксом; 3) хронологизация исторических документов; 4) частотность соответствующего структурного типа; 5) состав онемеченных славянских топонимов; 6) описание границ распространения соответствующего структурного типа; 7) топонимические параллели из других славянских языков. Результаты предварительного исследования обобщены И. Билы (см. [Bily 1996]) в разделе «Анализ – статистика», в котором представлен список реконструированных из ойконимов полных личных имѐн; за ним следуют списки первых и вторых компонентов личных имѐн с указанием их частотности. Доступны обозрению факты сочетаемости вторых элементов с соответствующими топонимическими суффиксами или немецкими топоосновами. Алфавитный список вторых элементов дополнен списком их частотности, из которого также явствует их повторяемость в каждом топонимическом типе. Самым частотным вторым элементом является -słav (29 раз), он встречается 13 раз в ойконимах на -(ov)ici, 10 раз в гибридных именованиях. За ним в порядке убывания следуют -mir (27), -bud (19), -gost (19), -mysł (16) и т. д. Такая детализация статистических данных даѐт полное представление о словообразовании имѐн, вскрывает структурные связи между компонентами. Древнелужицкий атлас топонимических типов состоит из 23 карт: одной обзорной карты, главной карты, 8 предварительных карт и 13 типологических карт (4 карты типов, 8 аналитических карт и 1 синтетическая карта). Так называемые предварительные карты несут информацию о достигнутом на 67

сегодняшнее время состоянии из области исследования германской диалектологии, лексикографии, языковых атласов, славянской реликтовой лексики, топонимики и антропонимики. Представленное в атласе разнообразие карт потребовало от его составителей, очевидно, немало сил и энергии. Кажется, однако, что принцип, положенный в основу составления карт, не совсем совместим с настоящими целями и задачами Древнелужицкого ономастического атласа. Видимо, имеет смысл уделить больше внимания изготовлению карт топонимических ареалов, например, др.-луж. топонимы на - jane, образованные от названий жителей, названия типа Kosobody / Žornosĕky и др. Среди имеющихся карт интерес представляют прежде всего «карты типов» (Typkarten) и аналитические карты. Думается, составители атласа стояли перед непростым выбором: следует ли отображать на картах ареалы топонимических типов или подчинѐнные им структурные типы. Выбор пал на структурные типы, т. е. картографируются топонимические названия по второму или первому элементу двухосновного славянского личного имени. Разумно и рационально представляется картографирование топонимических типов, как-то все ойконимы с суффиксом -j-, не только производные от полных имѐн, но также от кратких форм личных имѐн. Аналогично следует картографировать названия на -ici и -ovici и т. д. с дальнейшей их дифференциацией на базисные топонимические типы и базисные топонимические субтипы, используя при этом на одной и той же карте различные отличительные знаки для изображения типов. Такой подход вполне оправдан, так как сохраняется связанность топонимических элементов друг с другом и в хронологическом плане, и в то же время очевидны различия структурных типов в ареальном и стратиграфическом планах. При разложении же топонимического типа и картографировании его составных частей на разных картах такое едва ли возможно достичь. Избранный авторами критерий «двучленное славянское полное имя» способствует тому, что, например, 68

названия древнейшего слоя отображены вместе с гибридными названиями, которые возникли приблизительно пять веков спустя. Если говорить о самих картах, то их несомненным достоинством являются доступность, простота и наглядность. Изображѐнная на картах речная сеть, выделенные особым образом населѐнные пункты и их идентификация с помощью цифр (при крупных городах имеются надписи), дают возможность быстро сориентироваться. Так, на первой карте (полное имя + -j-), а также на второй карте (полное имя + -(ov)ici) показано былое расселение славян по данным топонимики. На второй карте топонимы на -ici и -ovici обозначены по мере надобности одним и тем же условным знаком, так как распространение этих топонимов, якобы, не позволяет говорить о формировании ареала. В таком случае в Нижней Лужице, в районе Губена, древней земле pagus Selpoli не встречались названия на -ici, не говоря уже о Liebesitz, *L̉ubošici (ныне в Польше), а только названия на -owici, почти все производные от прозвищ; в pagus Lazici топонимы на -owici часто занимали окраинное положение. Третья карта (полное имя + суф. -in- и полное имя + суф. -ov-), на которой изображено всего семь названий, является неполной. На четвѐртую карту нанесены гибридные образования типа Bogomiłsdorf, которые дают представление о довольно интересном их скоплении в нижнем течении р. Чѐрный Эльстер, в верховье Эльбы и Заале. На так называемых аналитических картах отображены все ойконимы на -j-, -(ov)ici, а также гибридные образования с одним и тем же вторым элементом полного личного имени: -slav, -mir, -bud, -gost, -mysł, -rad, -bor и -mił. При этом иногда складываются интересные обстоятельства, например, скопление ойконимов с антропонимическим элементом -gost южнее Лейпцига и в направлении с запада на восток между нижнем течением Заале и Мульде. Аналогичное явление наблюдается с антропоэлементами -bud и -mysł между р. Белый Эльстер и р. Пляйсе, а также во многих других случаях. Учѐные не могут дать объяснение этому феномену. Этот заслуживающий внимания топонимический факт находит отражение и в других местностях, 69

например, в Нижней Лужице в топонимах со вторым антропоэлементом -rad: Buderose, Gastrose, Lieberose, Müllrose. Представляется, что общность вторых элементов полных личных имѐн, находящихся в структуре топонимов, выражает определѐнные родственные отношения между основателями этих населѐнных пунктов. Можно ли их считать проявлением устойчивых системных связей, мы пока не знаем. Наконец, на синтетической карте картографированы все ойконимы пяти структурных типов, на которой отчѐтливо видны все имеющиеся скопления и лакуны. Объединѐнный в один том третий и четвѐртый выпуски посвящены ойконимам на -ici и -ovici, образованным от кратких форм личных имѐн типа Miltitz < *Miłotici (*Miłota + суф. -ici). Излагаемый в этом томе структурный тип включает не только производные топонимы от славянских кратких форм личных имѐн, но и славянские образования (с суффиксом или без него) от христианских или немецких звательных имѐн, например, Jannowitz < *Jan + owici, Kumschütz < *Kuniš + ovici, Bageritz < *Bavor + ici. Рассматриваемые типы явлются продуктивными типами субстратных названий в зоне немецко- славянских языковых контактов. Однако за рамками остались немецко- славянские гибридные имена типа *Arnoltici и отапеллятивные названия жителей *Popovoci. Краткие формы личных имѐн представлены в структуре топонимов значительно чаще, чем двучленные полные имена. Выявленные в топонимах краткие имена образованы с помощью 13 различных суффиксов, самым частым из которых является нулевой суффикс (*L‟ubici), за ним следуют суффиксы -š- (*L‟ubuš + ici), -n- (*L‟uban + ici), -t- (*L‟ubat + ici) и другие. Критерием разграничения субтипов служит консонантный элемент соответствующих суффиксов. Поэтому *L‟ubuš + ici и *L‟uban + ici принадлежат двум различным субтипам. Дальнейшее подразделение на субсубтипы осуществляется с помощью гласных элементов антропонимического суффикса, вот почему *L‟ubuš + ici и *L‟uboš + ici принадлежат разным субсубтипам, но составляют один субтип. Такая 70

структуризация топонимического материала наглядно показана на картах и зафиксирована многочисленными примерами. Из приводимого в атласе целого ряда ойконимов становится очевидным, что при одном и том же имени суффикс -ici может меняться с суффиксом -ovici, например, Lübschütz < *L‟ubošici и *L‟ubošovici. Отсюда настоятельно вытекают статистические выкладки сочетаемости обоих патронимических суффиксов с различными антропоэлементами. Так, при кратких именах с нулевым суффиксом -ici встречается 68 раз, -ovici, напротив, 113 раз, с суффиксом -k- соотношение составляет 13:46, с суффиксом -l- – 38:11, с суффиксом -š- – 65:108. Разумеется, в текстовой части атласа большее место занимает конкретная обработка материала, дан также список отдельных ойконимов, рассматривающий их во многих регистрах, и список сокращений. Этимологизация топонимов, опирающаяся на надѐжную методологическую основу, подкреплена, разумеется, засвидетельствованными в письменных памятниках самыми ранними упоминаниями. В нижнелужицких топонимах Straupitz, Brodkowitz и Rakowitz не следует упускать из виду и антропонимические производные от *Strup, *Brodka и *Rak. Оним Rak – не только широко распространѐнная лужицкая фамилия. В пользу версии *Rakovici говорят также чешские и польские соответствия. Реконструированная форма *Brodkowici подтверждается частотной лужицкой фамилией Brodka. В этом месте можно было бы привести прочие нижнелужицкие топонимы на -ici и -owici, которых нет в атласе: Göritz < *Chorici, Deulowitz < *Dulowici, Kochsdorf < *Kochanowici, Laubsdorf < *L‟banowici, Rettchensdorf < *Radochlici и другие. Исходя из относительно незначительного количества патронимических названий в Нижней Лужице, составители атласа утверждают, что заселение славянами этой области происходило гораздо позже, чем заселение других древнелужицких областей. С этим, видимо, можно согласиться. Но если принять во внимание реконструированные В. Венцелем патронимические названия и немецко-славянские гибриды с топоосновой -dorf, 71

заменившей в ойконимах суффикс -owici, то картина заселения Нижней Лужицы славянами несколько изменится. К тому же к древнейшим продуктивным суффиксам -ici и -owici также следует отнести суффикс -jь, встречающийся в многочисленных ойконимах. Всѐ это подводит к постановке принципиального для нас вопроса о том, в каком направлении шла колонизация земель славянами в Нижней Лужице, из бассейна Одера или из бассейна Эльбы? Очевидно, что для ответа на этот непростой вопрос недостаточно будет только данных топонимики, необходимо привлечь дополнительные доказательства, например, из археологии. Для дальнейшего систематического изложения достаточно обширного материала в древнелужицком атласе приводятся список всех реконструированных кратких форм личных имѐн с указанием их частотности, обратный список кратких форм, список сочетаемости кратких личных имѐн с суф. -ici или -ovici. Самыми частотными базами кратких форм являются L‟ub (40), Rad/Rod (20), Chot (19), Mił (19) и Mir (16). Из 749 исследованных ойконимов 357 кратких имѐн сочетаются с -ici, 378 с -ovici, в 14 случаях речь может идти об обоих формантах. Пятым выпуском завершается Атлас древнелужицких топонимических типов, в нѐм систематически изложен весь материал, рассмотренный в предыдущих выпусках, а также приводится сводная библиография по всем структурным типам. Таким образом, Атлас древнелужицких топонимических типов имеет свои специфические задачи, из которых вытекает специфика методики обработки материала и принципов его картографирования. Комплексное и системное исследование топонимики «исторических» языковых областей выявляет еѐ структурную типологию и показывает, насколько структура топонимики обусловлена спецификой структуры лужицких диалектов в целом. Для исследователей немецкой топонимии большой интерес представляют общие работы по немецкой ономастике. Например, монография Г. Бауэра 72

«Deutsche Namenkunde» [Bauer 1998], в которой рассматриваются ономастические вопросы: 1) место имѐн в системе языка, 2) современные теории имени собственного, 3) методы исследований, 4) онимы как языковые знаки (структурно-словообразовательные типы топонимов; семантика топооснов и их уточняющих компонентов), 5) диахронические аспекты присвоения и употребления имѐн (стратиграфия топонимов: гидронимы и ойконимы, древнейшие германские названия на -ingen и -heim, германо- романские гибридные образования, топонимы периода освоения новых земель и современные названия), 6) диатопические аспекты имядательства (культурные и онимические пространства: распространение имѐн, влияние славянского на немецкое имянаречение), 7) диастратические аспекты имядательства (социальные слои и имена собственные). Немецкие исследователи занимаются сбором и подробным анализом микротопонимии различных областей Германии. Микротопонимия Тюрингии описана в монографиях [Hänse 2001], [Gropp 2008]; перспективам еѐ развития посвящѐн сборник научных статей [PdtFln 2003]. Издан словарь микротопонимов Южного Гессена [SdhFln 2002], окрестностей города Заальфельд [Werner 2008] и др. На рубеже 2000/2001 гг. вышел в свет Атлас микротопонимии Вестфалии [Westfälischer Flurnamenatlas 2000/2001]. За последние сорок лет были опубликованы многочисленные топонимические региональные словари. Перечислим самые значительные: словари топонимии Баден-Вюртемберга, составленные Л. Райхардтом [Reichardt 1982a; 1982b; 1984; 1986; 1989; 1993; 2001], топонимии Баварии, составленные В.-А. фон Райтценштайном [Reitzenstein 1986; 2009; 2013], Вестфалии [Flöer, Korsmeier 2009] и [Meineke 2010], района Гота Тюрингии [Riese 2010], бывшего района Донауверт [Keller 2009], Саксонии [HOvS 2001] и другие. Из общих словарей можно назвать словарь географических названий Германии Д. Бергера [Berger 1993], немецких гидронимов [Greule 2014], «Немецкий топонимический словарь» под редакцией М. Нимейера [Deutsches 73

Ortsnamenbuch 2012], который знаменует собой ещѐ одну веху в развитии лексикографических описаний всеобщей топонимической системы немецкого языка. Этот словарь, выполненный совместными усилиями многих ономатологов, содержит около 3 000 отдельных статей. Во «Введении в ономастику» справедливо указывается на важность для топонимического лексикона следующих подразделов: морфология и словообразование топонимов, этимология имѐн, значение и история имѐн. Очевидно, что данные аспекты должны занимать центральное место в ономастических исследованиях. Но, к сожалению, здесь ничего не говорится о таких разделах, как география и статистика имѐн, контактная ономастика, социоономастика, история поселений. Между тем в мысли о внелингвистической специфике онимов и в том, какова еѐ теоретическая аргументация, заложено целое направление современных исследований. Основная часть лексикона предоставляет читателю возможность довольно подробно ознакомиться с отдельными городами и их именованиями. Для включения топонима в словарь выбран критерий с числом жителей в населѐнном пункте не менее 7 500 человек. Большинство статей построено на тщательном анализе языкового материала. Следует заметить, что списки используемых источников и литературы требуют доработки и систематизации. Для читателя могут представлять определѐнные трудности распознавания некоторых сокращений авторов статей, например, под FD подразумевается Фридгельм Дебус, под AG – Альбрехт Гройле, а под EE– Эрнст Эйхлер. Представленный здесь краткий обзор топонимических работ немецких учѐных свидетельствует о том, что топонимические исследования в Германии ведутся широким фронтом. Лингвистами, историками, краеведами проделана поистине титаническая работа по сбору, интерпретации и теоретическому обобщению многочисленных топонимических фактов с учѐтом исторических, географических, социологических и культурологических данных. Результаты топонимических исследований регулярно обсуждаются на симпозиумах, конференциях, заседаниях ономастических обществ. Приведѐм некоторые из 74

подобных мероприятий: Регенсбургский симпозиум «Историко- филологические словари топонимов» [Historisch-philologische Ortsnamenbücher 1996], симпозиум в Бамберге «Смена названий» [Ortsnamenwechsel 1986], Мюнхенский симпозиум «Топоним и документ» [Ortsname und Urkunde 1990], Кильский симпозиум «Филология древнейших письменных упоминаний топонимов» [Philologie der ältesten Ortsnamenüberlieferung 1992], Лейпцигский симпозиум «Проблемы древних онимических слоѐв» [Probleme der älteren Namenschichten 1991]. Выводы по главе 1

1. Современная лингвистика характеризуется разнообразием взглядов на природу собственных имѐн. Это объясняется тем, что собственные имена как особые языковые знаки представляют особый случай номинации. Онимы отличаются от апеллятивной лексики специфическими функциями (идентификация именуемого объекта и установление административно- правового режима имѐн), образуя самостоятельную часть словарного состава языка. Представляя именования вторичного уровня (первичный уровень представляют апеллятивы), онимы стремятся к поляризации. Семантическое противопоставление «апеллятив/оним» следует считать функционально обусловленным: апеллятив является немаркированным членом этого противопоставления, а оним – маркированным. 2. Одной из центральных проблем ономастики по-прежнему остаѐтся проблема значения собственного имени. В последнее время становится всѐ очевиднее, что собственные имена, занимающие в языковой системе особое положение, являются не просто знаками-ярлыками, этикетками, а обладают сигнификативным компонентом. Понимание значения собственного имени дополняется в новейших исследованиях анализом его содержательной стороны в контексте общего типа и в специальном ономастическом контексте. Категориальное различие онима и апеллятива определяется тем, что апеллятиву 75

изначально дана независимость от коммуникативной ситуации, а для понимания собственного имени необходимо «узнать» носителя имени, «познакомиться» с ним. 3. Описание онимических систем в алло-эмических терминах, базирующееся на вариативности как общем свойстве языковой системы, позволяет выделить при моделировании онимического знака ментальную область (номемный уровень) и областью реализации (уровень аллонимов: фонетические аллонимы и графические аллонимы). На номемном уровне осуществляется доступ к объѐму информации об онимическом знаке, которая хранится в памяти человека. Манифестация номемы происходит в конкретных, индивидуальных звуковых или графических вариантах номемы в речевом акте. Избирательная реализация номемы и превращение еѐ в элементы речевого вида (полная форма СИ или краткая, литературный или диалектный вариант) совершается не спонтанно, а заданно. Между номемным уровнем, т. е. собственно указателем доступа, располагается абстрактно-ментальный уровень, на котором хранятся различные типы реализации номемы. Номема – мельчайшая идентифицирующая единица в системе языка в классе Nomina propria. Она закреплена в сознании механизмами памяти и используется в речевом акте в еѐ реальном воплощении посредством аллонимов при идентификации лица или предмета, носящего собственное имя. При этом происходит опознавание функционально-идентичных форм, аллонимов, как потенциальных вариантов для именования денотата. 3. Немецкая топонимика за всю историю изучения географических названий немецкоязычной области накопила довольно большой материал, касающийся проблем формирования, развития и функционирования топонимов. Проводившиеся до сих пор разнообразные исследования в этой области выполнялись преимущественно на структурно-словообразовательном и семантическом уровнях, затрагивая эволюцию не всей системы, а еѐ отдельных подсистем. Причинно-следственные связи и исторический фон, объясняющие 76

ход и направление эволюции топонимической системы, до сих пор не были вскрыты достаточно полно. Атомарность в описании эволюционных процессов топонимии характерна для начального периода становления топонимики как науки. Это в значительной мере было обусловлено недостаточной разработанностью системного подхода в ономастике. Топонимия изучалась как совокупность географических названий определѐнных регионов, а не как объект-система. После выхода в свет целой серии работ А. Баха, Х. Краэ и других исследователей, посвящѐнных ранее неизученным аспектам немецкой топонимики, а также многочисленных публикаций по славянскому топонимическому субстрату, ситуация существенно изменилась. Появился огромный фактический материал, требующий обобщения и интерпретации с позиций достижения современной лингвистической науки. Значительный вклад в изучение топонимической системы немецкого языка внесѐн представителями Лейпцигской ономастической школы. Издаваемый ими ономастический журнал «Namenkundliche Informationen» является знаменательной вехой развития немецкой ономастики. В нѐм содержатся не только дискуссионные статьи из этой области знания, но и представлена самая разнообразная информация по немецкой и зарубежной ономастике. Отрадно отметить, что немецкие ономатологии печатаются на страницах отечественного журнала «Вопросы Ономастики», продолжая добрую традицию по обмену мнениями между немецкими и отечественными учѐными в области ономастики.

77

2. ТОПОНИМИЯ КАК ОБЪЕКТ-СИСТЕМА В ОБЩЕЯЗЫКОВОЙ СИСТЕМЕ

2.1. О состоянии современных разработок системного метода в ономастике

Среди множества проблем ономастики наиболее важными представляются проблемы, относящиеся к сфере системной организации имѐн собственных в целом и топонимов в частности. Настоятельная необходимость обращения к этому вопросу была высказана ещѐ Э. Эйхлером в середине прошлого столетия. Э. Эйхлер считал вопрос о системном характере (Frage nach dem Systemcharakter) основным вопросом ономастики (Grundfrage der Onomastik), для решения которого предложил программу исследования системных отношений ономастических единиц. Системный подход Э. Эйхлера к собственным именам, рассматривающий онимическое пространство как системно расчленѐнную целостность, показал эффективность его применения и привѐл впоследствии к убедительным результатам. В начале 60-х гг. прошлого столетия вышла в свет статья В. Н. Топорова «Из области теоретической топономастики» [Топоров 1962а], в которой автор в самом общем виде останавливается на топономастике как языковедческой проблеме, выделив лишь один вопрос: образует ли топономастика систему, или точнее, может ли она рассматриваться как система. Оправданность выбора именно такой темы кажется учѐному несомненной в силу двух обстоятельств: 1) необходимости включить СИ в описание языка или исключить их, если они не образуют системы, и 2) почти полного игнорирования этой проблемы даже в лучших теоретических работах о СИ, рассматриваемых с лингвистической точки зрения (см. исследования А. Гардинера, Е. Куриловича, Э. Пулгрема и др.). 78

На важность изучения топонимии как системы обращает пристальное внимание известный отечественный учѐный Э. М. Мурзаев: “Топонимия, или совокупность географических названий, должна изучаться как система. Только при таком подходе можно рассчитывать на успех и понять еѐ в деталях” [Мурзаев 1995: 3]. Подобные высказывания не раз можно встретить на страницах научных изданий. И дело здесь не просто в моде. Изучение объектов как структур и систем стало в настоящее время основной задачей не только ономастики, но по сути дела всех разделов языкознания. Эта направленность в способах понимания или можно сказать, «видения» языка как особой системы начала формироваться уже давно, но только в первой половине XX столетия произошѐл действительно поворот во взглядах, и она получила повсеместное распространение и признание. Как известно, большую роль в разработке учения о языковой системе сыграли идеи Ф. де Соссюра. Учение Ф. де Соссюра о системности языковых явлений знаменовало поворотный пункт в лингвистике XX в. В противоположность атомизму и психологизму младограмматиков и более позднему механизму дескриптивной лингвистики подход к языку как целостной системе дал возможность не только установить определѐнный иерархический статус и свойства того или иного языкового элемента как функцию по отношению к прочим сосуществующим элементам языка, но и выявить определѐнные причинные взаимоотношения языковых реалий [Маковский 1980: 7]. В настоящее время едва ли найдѐтся серьѐзный лингвист, который отрицал бы системный (структурный) характер языка. Стоит, однако, присмотреться к тому, как понимается система языка в теоретических трудах отечественных и зарубежных лингвистов, чтобы убедиться в полном и глубоком несходстве подобного понимания. Проблема осложняется ещѐ и тем, что теперь всѐ чаще стали раздаваться голоса, напоминающие исследователям: в любом живом языке человеческого коллектива имеются не только системные, 79

но и антисистемные тенденции и категории (см. работы М. М. Маковского, Р. А. Будагова, М. Вандрушки и др.). Неужели мы наблюдаем возврат к атомической концепции прошлого? Разумеется, это не так. Хотя при поверхностном взгляде на эту проблему создаѐтся впечатление кругооборота научной мысли – от атомического истолкования языка к его системному осмыслению, а затем, уже в наше время, возврат к лингвистическому атомизму, навеянному, возможно, современными достижениями в области нанотехнологий. Можно согласиться с мнением Р. А. Будагова о том, что любой естественный язык, сохраняя свой системный характер, вместе с тем по самой своей природе не сводится и не может сводиться к сумме различных схем, будто бы определяющих его сущность и особенности его функционирования [Будагов 1978: 3]. Надо полагать, что при анализе языковых систем никак не удаѐтся избежать редких, маргинальных языковых явлений. Но это не должно препятствовать рассмотрению исследуемого объекта как системы и структуры. Нисколько не претендуя на широкое освещение множества возникающих здесь вопросов и окончательность выводов, в последующих строках хочется выяснить, как изменится наш взгляд на онимическую систему языка, если мы при этом будем исходить в наших рассуждениях из общей дефиниции термина система, принятого в общей теории системных исследований. Наша задача состоит в том, чтобы построить частное системно-структурное исследование, исходя из общих принципов и правил системного анализа. Иными словами, задача заключается в том, чтобы построить знание о предмете своего изучения, описать этот предмет в некоторой знаковой форме. Если вернуться к Соссюру (или осторожнее будет сказать, к автору «Курса» в его напечатанном виде, за который в значительной мере несут ответственность редакторы), то проблема системы непосредственно связана с его излюбленной формулой о том, что «в языке нет ничего кроме различий». Однако, решительно обосновав категорию различия, Соссюр сразу же вводил 80

оговорку, что такое негативное определение действенно лишь для каждой из сторон знака, взятых в отдельности, а знак в целом выступает как нечто положительное. Рассматривая теорию Соссюра в свете современной лингвистики, учѐные не раз отмечали, что дифференциация в теории Соссюра стала принципом системы, а в дальнейшем сыграла главную роль при формировании структурализма. Н. А. Слюсарева подчѐркивает, что Соссюр не пренебрегал проблемой тождества, как это многим казалось, но она осталась у него на втором плане, так как важнее было подчеркнуть новизну рассмотрения отличительных черт языковых единиц, т. е. их реляционные свойства [Слюсарева 1975: 71]. Однако в последующем развитии науки о языке данное положение послужило своеобразным лозунгом для провозглашения ещѐ одного не менее известного лозунга, сформулированного Л. Ельмслевым: “Признание того факта, что целое состоит не из вещей, но из отношений и что не субстанция, но только еѐ внутренние и внешние отношения имеют научное существование, конечно, не является новым в науке, но может оказаться новым в лингвистике” [Там же]. То, что Соссюр, поставив на первое место различие, т. е. дистинктивные черты единиц, не забывал и о тождестве как основе определения различий, видно из многих его рассуждений и, прежде всего, из того, что «весь лингвистический механизм вращается исключительно вокруг тождества и различий, причѐм эти последние – только оборотная сторона первых» [Соссюр 1977]. Системное рассмотрение языка сопряжено, однако, с целым рядом негативных моментов, которые не могли не сказаться на результатах, полученных сторонниками этого учения. М. М. Маковский пишет: “Дело в том, что типичное для Соссюра и его последователей понимание системы языка как упорядоченного множества элементов, где „tout se tient‟ и где всѐ основано на различиях, таит в себе опасность идеализации исследуемого объекта, которая, 81

как показала практика, неизменно ведѐт к искусственным или априорным (как в глоссематике) построениям, во многом упрощающим (или, наоборот, усложняющим) и искажающим те процессы, которые реально существуют в языке. Языковые системы являются неотъемлемой частью языка, они не существуют в вакууме и не являются универсальными абстракциями, пригодными для любых языковых образований в любое время их существования. В самом деле, не все звенья языка в равной мере системны и подвержены действию всех возможных или одних и тех же системных (как, впрочем, и несистемных) закономерностей; сама природа, специфика и принципы системности на различных участках языкового континуума и в разные периоды его существования неодинаковы: об этом говорит тот факт, что одни и те же процессы в языке нередко дают разные результаты, а одинаковые результаты получаются в итоге различных процессов” [Маковский 1980: 7]. Л. Р. Зиндер пишет: “Если не стремиться дать строгую и непротиворечивую дефиницию понятия системы, то можно сказать, что основной смысл его состоит в том, что система это не просто сумма составляющих еѐ элементов, а что эти элементы взаимосвязаны между собой и группируются определѐнным образом, создавая целостность системы. Когда мы говорим специально о языковой системе, мы должны помнить, что она представляет собой динамичное, нежѐсткое, сложное образование, состоящее из нескольких подсистем, коррелирующих между собой. Языковая система это целостная структура; всѐ, что имеет место в одной еѐ части, отражается и в других частях” [Зиндер 1989: 5]. Современный этап развития лингвистики характеризуется последовательно проводимым системным подходом, который не только применяется внутри каждого языкового уровня, но и распространяется на межуровневые отношения. Ср. употребление таких понятий, как парадигма и синтагма, дифференциальный и интегральный признак, вариант и инвариант, позиция, оппозиция, нейтрализация, изоморфизм, деривация, функция и т. д. 82

Насколько нам известно, многие из перечисленных терминов крайне редко встречаются в ономастических работах или вообще не встречаются. Сложившиеся положение объясняется тем, что СИ рассматриваются как лексические единицы, а единственной областью, где возможность системного изучения всѐ ещѐ продолжает (хотя и всѐ реже) вызывать сомнения, остаѐтся лексика. Некоторые авторы считают, что применительно к лексике трудно говорить о системе (по крайней мере в том смысле, как говорят о других системах в языке), в связи с тем, что слово является синтетической единицей речи, а не единицей языка, и когда говорят о лексике как о системе, имеют обычно в виду отражение в лексике закономерных отношений других систем, в частности – семантической [Григорян 1983: 56]. В общих чертах можно считать, что: 1) система представляет собой целостный комплекс взаимосвязанных элементов; 2) она образует особое единство со средой; 3) обычно исследуемая система представляет собой элемент системы более высокого порядка; 4) элементы любой исследуемой системы в свою очередь выступают как системы более низкого порядка. Эти четыре условия являются аксиоматическими условиями существования, внутренней организации и структуры системы. Ниже в настоящей работе подвергаются специальному анализу различные точки зрения на природу и специфику системных связей в топонимии, которые оказываются столь своеобразными, что естественно может возникнуть вопрос даже о правомерности выделения какой-либо системности в топонимии.

2.1.1. Топонимическая система в концепции А. В. Суперанской

В понимании А. В. Суперанской топонимическая система – “это территориально организованный набор топооснов, топоформантов, а также правил и способов их соединения друг с другом и специфика восприятия определѐнных топонимических образований” [Суперанская 1985: 108]. 83

Топонимическая система рассматривается как совокупность специфических особенностей или признаков, закономерно повторяющихся в процессе формирования географических названий и их современной стабильности. Каждый топоним не только создаѐтся для называния какого-либо объекта, но и употребляется в речи людей, говорящих об этом объекте. Следовательно, он должен быть понят, принят и усвоен. Считается, что смысловое значение топооснов и структурное значение формантов дополняется на каждой территории ещѐ и специальным топонимическим значением, соотносящим географическое название с определѐнным именным классом. При этом хорошо известные объекты и их названия способствуют локализации менее известных. Словообразовательная ценность формантов для каждой территории иная, не одинаково и место названий с теми же формантами в системах разных территорий [Там же]. Организующими моментами в топонимической системе являются, по мнению А. В. Суперанской, инвентарь самих названий и его расположение относительно друг друга и относительно других слов языка, в котором они употребляются, а также территория, на которой это всѐ происходит. “По всей вероятности, топонимическая система в значительно большей степени определяется территориальной общностью, нежели общностью языковой, поскольку на смежных территориях с разноязычным населением топонимия всѐ-таки системна” [Суперанская 1985: 108]. Системность топонимии на смежных территориях видится учѐному в том, что некоторые топонимы употребляются там в двух вариантах, свойственных каждому из контактирующих языков. Территориальность – один из основных признаков топонимической системы – выделяется многими учѐными. “Когда мы говорим об ономастической системе, особенно топонимической, то имеем в виду систему локализованную, территориально приуроченную, не касаясь вопроса о языке, 84

так как любая ономастическая система включает разноязычные имена и весьма часто имеет субстрат” [Подольская 1990: 42]. Ссылаясь на Ю. О. Карпенко, А. В. Суперанская выделяет в топонимической системе три ряда различий: 1. Отличие топонимов от нетопонимов. 2. Отличие топонимов одного класса от топонимов другого класса. 3. Отличие отдельных топонимов друг от друга. В концепции А. В. Суперанской системные характеристики, или системные параметры, являются не всеобщими, а особенными, т. е. они выделяют разновидности систем на разных территориях. При этом в составе топонимов любой территории могут быть обнаружены: 1) наиболее массово представленные именные типы, являющиеся образцами для прочих имѐн этих же групп; 2) относительно недавно заимствованные имена, для которых понятие нормы и системы ещѐ не вполне установилось и в употреблении которых наблюдаются колебания; 3) имена устаревшие, бывшие продуктивными несколько столетий назад; 4) имена одиночные, не находящие себе подобных. В выборе основы системы ведущая роль принадлежит наиболее продуктивным типам, по сходству или контрасту с которыми перестраиваются все прочие. Таким образом, система, по сути, это набор активных топонимообразующих средств, количество которых А. В. Суперанская предлагает определять объѐмом оперативной памяти человека – числом 7 ± 2. Эта особенность оперативной памяти человека, обнаруженная Дж. Миллером и В. Ингве, оказывается решающей и для формирования онимических систем. Количество наиболее активных формантов в топонимии какой-либо территории лежит в пределах 5 – 7 единиц. При уменьшении или увеличении числа топонимообразующих средств «действие» системы теряет чѐткость, и в ней начинаются переоценки отдельных элементов за счѐт повышения активности одних и сокращения активности других элементов. 85

Возникает, однако, вопрос, что делать с редкими названиями? Можно ли их назвать «внесистемными», если их словообразовательные средства находятся за пределами числа 7 ± 2. Внесистемные элементы служат своеобразным фоном, на котором действует определѐнная территориальная система. И этот фон может стимулировать развитие одних и затухание активности других компонентов системы. Попытки найти асистемное при словообразовательном анализе топонимии представляются Е. Л. Березович некорректными. “Наличие внесистемных элементов (подобных “сверхъязыковому остатку”, который когда-то активно выискивался в речи) противоречит сущностному свойству функциональной системы – целостности и лишает смысла само выделение функциональной топонимической системы: ведь некоторые топонимы успешно справляются со своими функциями вне этой системы” [Березович 2001: 43]. Представляется, что наличие в топонимии определѐнного количества словообразовательных средств, не выходящих за установленные системой пределы, объясняется равновесием языковых элементов, или балансом лингвистических потенций. “Явление равновесия в языке не только совершенно бесспорно, но и представляет собой одно из наиболее важных условий организации, существования и функционирования языковой системы, является основным стимулом еѐ дальнейшего развития и изменения” [Маковский 1980: 30]. Концепцию топонимических систем А. В. Суперанская уточняет и конкретизирует с помощью понятий структуры и организации системы. Структурно топонимическая система всей территории какого-либо языка представляет собой макросистему, состоящую из местных топонимических систем. В макросистеме топонимы занимают свои места в соответствии с их рангом, назначением, ролью в жизни общества. Таким образом, структурно- функциональная характеристика систем положена в основу их интерпретации. Данная позиция автора близка тем направлениям системных исследований, где 86

отображение структуры и организации системы являются основной характеристикой содержания знания об объекте, позволяющей выявлять системные закономерности между элементами. Весьма существенным для изучения системных отношений в топонимии является понятие топонимической схемы. “Топонимическая схема строится обычно на базе литературного языка, игнорируя его диалектные особенности, так же как и особенности отдельных топонимических систем местного употребления топонимов. В отличие от строгой территориальности топонимической системы схема экстерриториальна и обладает некоторой тотальностью, сглаживающей особенности отдельных систем. … Схема – это некоторое внутреннее единство, способствующее включению топонимической лексики в лексическую систему языка” [Суперанская 1985: 111]. Таким образом, системный подход А. В. Суперанской характеризуется разноплановостью и разносторонностью взглядов на топонимическую систему. Обозначаемое термином «топонимическая система» сводится в этом случае к инвентарю языковых средств (топооснов, топоформантов, словообразовательных средств), а также к отношению системы к своей среде, под которой прежде всего имеется ввиду специфика восприятия топонима местным населением и привязка топонимов к определѐнной территории. Дальнейшее развитие концепции А. В. Суперанской представлено в коллективной монографии «Теория и методика ономастических исследований» [ТМОИ 2009]. В своѐм понимании авторы коллективной монографии несколько расходятся с И. А. Воробьѐвой, которая, признавая локальность системы, понимает еѐ материально, как сумму или совокупность топонимов, находящихся в обращении в данное время на данной территории. И. А. Воробьѐва пишет: “Топонимия любой территории многоязычна и разновременна. Но, тем не менее, это не конгломерат разнородных наименований, а система, организованная и упорядоченная, элементы которой находятся во взаимной связи. Под территориальной топонимической системой 87

мы понимаем упорядоченное множество единиц (топонимов) с социальной функцией дифференциации и идентификации географических объектов какой- либо исторически и географически ограниченной территории. Каждая система, формируясь, вбирает в себя разноязычные предшествующие топонимы” [Воробьѐва 1977: 34-35]. В указанной коллективной монографии система понимается функционально. “Для нас система – не сумма топонимических единиц, а своеобразный механизм, преобразующий топонимический материал (независимо от происхождения отдельных топонимов) в соответствии с определѐнными принципами и отбрасывающий как неприемлемое всѐ то, что не удовлетворяет заданным параметрам. Сами эти параметры складываются для каждой территории исторически, на основе наиболее частотных топонимических моделей, созданных в результате взаимодействия языков, представленных в данном регионе. А поскольку указанные слагаемые меняются от одного региона к другому, неоднозначной оказывается и сумма, т. е. параметры топонимической системы, представленной в данной местности” [ТМОИ 2009: 51]. Взгляд на топонимическую систему как на своеобразный механизм преобразования элементов системы, в процессе которого элементы приобретают новые свойства по определѐнным правилам функционирования этого механизма, согласуется в некотором отношении с взглядом Ф. Кольгейма на онимическую систему, обладающую репродуктивными свойствами [Kohlheim 1997]. У Ф. Кольгейма конститутивной чертой системы, в отличие от указанной точки зрения, является способность единиц «быть СИ». Это свойство, по нашему мнению, детерминирует функциональный характер системы.

88

2.1.2. Системный подход А. К. Матвеева

При взгляде на имена собственные как на систему А. К. Матвеев обращает внимание на реально существующие поразительные свойства имѐн собственных, на их способности обслуживать общество даже при очень высокой повторяемости компонентов (в России тысячи тысяч Иванов и Ивановых и тысячи Ивановок). Естественно сложившиеся ономастические системы всегда нормально функционируют, если не вмешивается волюнтаристский фактор и не происходит смешение систем и создание неудачных наименований. Эта способность имѐн связана с тем, что ономастические системы основаны на принципе сосуществования множества частных подсистем. Поэтому одинаковые названия могут обслуживать разные коллективы. Такое устройство ономастических систем позволяет понять, как они отражают состояние общества, а топонимия – и географическую среду [Матвеев 2006: 9]. Другое удивительное свойство ономастических систем заключается в том, что они способны хранить историческую память, содержать лингвистическую информацию о прошлом, которая затем может быть интерпретирована с точки зрения лингвистики, истории и географии. Это свойство ономастики А. К. Матвеев связывает с еѐ консервативностью, устойчивостью, маргинальным положением в языке, а также с легкостью усвоения другим языком. Такие названия, как Москва или Волга и многие аналогичные им, давно стали достоянием русского языка, но они продолжают хранить в себе информацию о древних языках и народах. Из всего комплекса вопросов, связанных с довольно активным изучением системных связей в топонимии, в трудах А. К. Матвеева выделяются три главных момента в существовании и функционировании топонимических систем. Это, во-первых, система образных названий в топонимии, во-вторых, системный подход при этимологизации субстратных топонимов и, в-третьих, 89

создание и функционирование условных топонимических систем в малочисленных коллективах. Система образных названий в топонимии тесно связана у А. К. Матвеева с проблемами этимологической интерпретации топонимов. И это, безусловно, правильно. В подавляющем большинстве случаев топонимы, обозначающие физико-географические объекты, отражают какой-либо признак непосредственно, прямо характеризуя объект: озеро Долгое, Кривое, Виловатое, Коленистое и т. п. Топонимы с подобной семантикой без труда можно отыскать на географической карте любой страны. Однако эта особенность топонимической системы ещѐ не служит достаточным основанием для выбора самого важного направления поиска этимологизации субстратных топонимов. “Изучение семантических моделей топонимии и разработка приѐмов моделирования компонентов топонимических систем лишь в определѐнной мере способствуют совершенствованию методов исследования топонимического субстрата, прежде всего в силу неполного соответствия семантики топонимов не только у народов с различными зонами обитания, но и населяющих (или населявших некогда) одну и ту же территорию” [Матвеев 2006: 112]. Это несоответствие обусловлено не только особенностями местного географического ландшафта, но и отличиями в образном восприятии окружающего мира, специфичностью картины мира у разных народов, находящей отражение в языке, т. е. национальным своеобразием топонимии, тесно связанным с этнической психологией. Так, в алтайских географических именах особое место занимает категория цвета, представленная 25 атрибутами. Все они являются высокочастотными единицами. Общее же количество имѐн с цветовыми компонентами в алтайском топонимиконе составляет, по данным О. Т. Молчановой, более 14 %. Наиболее репрезентативной является категория чистых чѐрных цветов, затем идут категории чистых белых цветов, жѐлтых цветов, красных цветов, синих цветов, серых цветов, смешанных цветов и промежуточных цветов [Молчанова 2006: 14]. 90

В современных топонимических системах довольно много образных топонимов. Но есть все основания считать, что в прошлом у народов, стоявших на относительно низком уровне развития, их было ещѐ больше. Поэтому при обсуждении возможностей этимологического анализа субстратных топонимов обязательно следует считаться и с образными семантическими моделями [Матвеев 2006: 113]. Исходным пунктом рассуждений А. К. Матвеева является тезис о совпадении чувственного восприятия мира у всех народов и наличии расхождений в его духовном восприятии, а соответственно и в образном видении, имеющем у каждого этноса как общие с другими этносами, так и свои специфические компоненты, сложившиеся в определѐнных исторических условиях. Таким образом, образная номинация порождена конкретным историческим опытом данного народа, и топонимическая картина мира может совпадать и не совпадать. Ср. работы по образной номинации в русском языке М. Э. Рут, Е. Л. Березович и др. Решая вопрос о разграничении метафорических топонимов от псевдометафорических, которое не всегда проводится исследователями, отмечается, что в различных языках соотношение апеллятивов и топонимов складывается по-разному, но отсутствие соответствующего метафорического апеллятива указывает на топонимический характер метафоры. Семантическое поле в топонимической системе рассматривается в двух плоскостях – «прямых» значений (скала Острая) и метафорических (скала Палец, Шило). Отношения между метафорическими и неметафорическими топонимами в одном языке исследователь представляет как две параллельные изосемантические системы, отдельные члены которых могут быть опущены, причѐм топоним с «прямым» значением должен рассматриваться для метафорических топонимов как некий инвариант. Поиск системы необходим в тех случаях, когда образное народное видение реализуется в специфических по своей семантике наименованиях или 91

когда наличие параллелей ещѐ не даѐт возможности говорить о существовании топонимических универсалий. Самобытность образных названий в топонимии ведѐт к значительным несоответствиям между системами образных названий в различных языках и настоятельно диктует необходимость поиска внутрисистемных связей, которые, во-первых, объединяют образные названия со всем языком в целом и, во-вторых, существуют между самими образными названиями. По мнению А. К. Матвеева, системные связи в топонимии прежде всего обнаруживаются на общеязыковом уровне: оригинальность систем топонимических образов во многих отношениях определяется особенностями лексической и грамматической системы данного языка [Матвеев 2006: 117]. При изучении топонимии, локализованной на территории с разноязычным населением, важным представляется тезис А. К. Матвеева о том, что топонимические системы двух разных языков в семантическом плане полностью никогда не совпадают, хотя могут частично пересекаться за счѐт типологических сходств и калькирования. Системные связи частично также могут сохраняться и, следовательно, становиться достоянием одной из топонимии. Изучение взаимодействия языков в топонимии даѐт возможность реально представлять сложность путей формирования системы субстратных топонимов и вырабатывать новые приѐмы их интерпретации. Говоря о довольно активном изучении системных связей в топонимии (В. Д. Беленькая, И. А. Воробьѐва, Г. В. Глинских, Л. М. Дмитриева), следует отметить положительное решение вопроса и о существовании топонимических систем. Это в свою очередь способствует созданию теоретической базы для учѐта системных отношений при этимологических и ономасиологических исследованиях топонимии. С позиций учѐного этимологи в той или иной мере должны учитывать системные отношения между топонимами. При этом речь идѐт не о частных проявлениях системности, вроде описании антонимических бинарных структур, 92

а о том, что топонимика нуждается в последовательном применении принципа системности.

2.1.3. Топонимическая система в концепции Л. М. Дмитриевой

Теория топонимической системы, созданная на основе сравнительно- исторической и структуральной парадигмы, может быть дополнена современной антропоцентрической научной парадигмой [Молчанова 2006; Дмитриева 2002; Щербак 2008; Голев, Дмитриева 2008; Алпатов 2007; 2009], в соответствии с которой онтологическое основание топонимической системы неизбежно смыкается с еѐ ментальным существованием. При этом задача изучения топонимической системы в когнитивно-прагматическом аспекте, который предполагает взгляд на топонимию с позиции сознания, заключается в переходе на глубинный уровень анализа топонимического материала [Дмитриева 2002: 5]. Л. М. Дмитриева в своѐм исследовании рассматривает поверхностное проявление когнитивных структур, которые находят своѐ формально зафиксированное выражение. Еѐ исследование представляет собой попытку интегративного описания как структурных, так и ментальных аспектов топонимической системы. Эти два аспекта исследования представляют собой два модуса существования топонимической системы: онтологический и ментальный. Онтологический модус трактуется через философскую категорию «бытиѐ в себе и для себя», т. е. “как совокупный объект, самодостаточный универсум, отъединѐнный от субъекта, подчиняющийся естественным связям, развивающийся по натуральным имманентным законам. Этот модус бытия характеризует скрытые, не явленные субъекту сознания и действительные существования, которые при соответствующих условиях могут быть включены в контекст предметно-практической и когнитивной деятельности. … В контексте употребления рассматриваемых понятий речь идѐт о виртуальной 93

материи, о так называемой чистой онтологии. … Онтологическое бытиѐ системы рассматривается через призму еѐ возникновения, сущностных собственно языковых характеристик” [Дмитриева 2002: 11]. Онтологическое бытиѐ системы рассматривается как в его современном, так и историческом проявлении. Система в еѐ ментальном бытии (“бытии для другого”) расценивается Л. М. Дмитриевой как не тождественная объективной реальности некая еѐ часть, выступающая компонентом конкретно- исторического субъективного опыта, и предполагает обращение к языковому сознанию носителя языка и топонимической системы, его интенциональным и когнитивным структурам, влияющим на топосистему и отражающимся в ней. Объединяя в одном исследовании два модуса топонимической системы – онтологический и ментальный, Л. М. Дмитриева выдвигает положение о взаимной детерминированности онтологического и ментального бытия топонимической системы. При этом учѐный исходит из того, что ни то, ни другое не есть причина – оба аспекта находятся в тесной взаимозависимости. Представляется, что здесь уместно обращение к структуре языка в целом, к принципу знака в свете сущностных свойств языка. Следует вспомнить, что главное в сформулированном В. фон Гумбольдтом принципе знака – это в конечном счете сопряжение в нѐм мира внешних явлений и внутреннего мира человека, природного начала с человеческим духом, объективного и субъективного. Однако, как справедливо отмечает Л. Г. Зубкова, прежде чем доказать существование такого сопряжения, необходимо прояснить, на чѐм основывается и в чѐм проявляется связь звучания и значения во внутреннем строе языка. Если принцип знака понимать в первую очередь в смысле согласованности двух сторон языкового знака друг с другом, то обосновать принцип знака и, следовательно, объяснить связь между звучанием и значением – это значит объяснить системную обусловленность и соответственно мотивированность внешней, звуковой формы языка вообще и его значащих единиц в частности сущностными свойствами языка и такими 94

основополагающими особенностями плана содержания, как характер категоризации и соотношение лексического и грамматического [Зубкова 2008: 23]. Л. М. Дмитриева даѐт следующее определение топонимической системе: “В широком смысле топонимическая система понимается как совокупность элементов, находящихся в отношениях и связях друг с другом, образующих определѐнное единство. Топонимическая система как единство предполагает наличие определѐнной структуры, внутренней иерархической упорядоченности всех содержащихся в ней подструктур. Принимая тезис, что определѐнное единство системы образуется общностью территории, времени и языка, следует признать также, что признак, позволяющий объединить все топонимы без исключения, необходимо искать за пределами языковой системы. Таким объединяющим началом с нашей точки зрения является ментальный компонент, поскольку онтологическое бытиѐ топонимической системы неизбежно смыкается с еѐ ментальным существованием, топонимическая система как часть общей языковой системы существует в сознании носителей языка. Развитие онтологической сущности топонимической системы осуществляется через еѐ отражение в сознании, поскольку всякая языковая система существует прежде всего в сознании конкретного человека” [Дмитриева 2002: 13]. Данное определение топонимической системы заслуживает серьѐзного обсуждения. Прежде всего, в таком понимании топонимической системы, как отражении еѐ в сознании человека, необходимо установить параметры топонимической системы. Отражаясь в сознании каждого конкретного человека, топонимические системы будут отличаться друг от друга своими сущностными характеристиками. Рассматривая ментальное бытиѐ топонимической системы, Л. М. Дмитриева использует и развивает понятие топонимической картины мира, которая включается в общую картину мира как еѐ неотъемлемая часть. 95

“Топонимическая картина мира, отражая определѐнное, индивидуальное видение мира, представляет модель реальной действительности, которая имеет временные и пространственные характеристики. Пространственная реальность, представленная в языковом сознании и оформленная как концепт “место” (во всех модификациях пространственной ориентации) может быть интерпретирована как топонимическая картина мира” [Дмитриева 2002: 13]. Данное положение в концепции представляется весьма важным местом, которое продолжает дальнейшее развитие в работах ономатологов. Так, мысли о превалирующем значении концепта «место» в топонимической картине плодотворно использовал В. В. Алпатов для моделирования ономасиологической структуры религиозных топонимов Англии [Алпатов 2007]. При этом концепт «место» рассматривается в качестве ядра когнитивной матрицы, обладающего набором граней-характеристик, и осмысляемого номинатором в контексте матричных компонентов – различных сфер знания. Своѐ понимание содержательной структуры концепта «место» В. В. Алпатов представляет в виде следующих характеристик: пространство – часть; вместилище – предмет; граница – качество; событие – сосед; житель – владелец; использование – предназначенность. Концепт «место» уподоблѐн концептуальному многограннику, поскольку, будучи, в сущности, ментальной аксиомой, тем не менее, обладает рядом смысловых характеристик, граней, которыми он открывается наблюдателю. Наибольшей степенью близости к концепту «место» обладают концепты «пространство», «предмет», «вместилище», «часть», с которыми «место» может быть отождествлено. С прочими концептами «место» обнаруживает стабильную тесную связь [Алпатов 2007: 89]. Тесно связанным с топонимической картиной мира следует считать и концепт «пространство». Концепт «пространство» является доминирующим и основополагающим в топонимической картине мира как фрагменте сознания топонимической личности. Л. М. Дмитриевой приходилось не раз писать по 96

этому вопросу, однако в настоящем исследовании указанная проблема ставится необычайно остро. И в самом деле, многие ономатологии, главным образом, представители Екатеринбургской ономастической школы (М. В. Голомидова, Е. Л. Березович, А. А. Макарова и др.) рассматривая ономасиологическую структуру топонима, в качестве ономасиологического базиса топонима берут концепт «место». И это очевидно, поскольку в структуре топонима отражено представление о каком-то географическом объекте, который занимает в пространстве определѐнное место. В своей позиции о представлении в топонимах пространства Л. М. Дмитриева подчѐркивает, что оно является неоднородным с точки зрения субъекта, воспринимающего мир сквозь призму ценностей своей жизнедеятельности. Именно ценностный фактор, по мнению учѐного, определяет построение пространственных моделей, изоморфную организацию топонимической системы. Это означает, что “топонимическая система как экспликация образа топонимической картины мира имеет принципы построения, тождественные тем, посредством которых формируется ментальный образ пространства вообще, по которым в процессе познания топонимическая картина замещает собой и представляет в сознании человека онтологическую форму существования ландшафтной реальности” [Дмитриева 2002: 14]. На неоднородность как на важное свойство концептосферы онимов указывает также А. С. Щербак. Предполагается, что еѐ отдельные области имеют различную значимость в общей концептуальной системе. Из концептосферы национального языка в концептосферу онимов отбирается лишь то, что имеет особое значение для формирования ментальных доминант этноса и их языковой репрезентации. Различия в восприятии окружающего пространства, в способах мировидения носителей национального языка служат когнитивной основой ономастической репрезентации, которая и определяет стабильность региональной концептуальной картины мира [Щербак 2008]. 97

Думается, что концепты «место», «пространство», как концептосфера топонима, можно объединить в единую модель регулятивных форм мироздания, в частности универсума, опираясь при этом на общезначимые философские понятия; сравните, например, философский анализ мироздания и структурно-связанные формы универсума [Шарипов 2006]. Итак, ментальное бытиѐ топонимической системы определяется через концепты, представленные в семантической структуре названий и репрезентированные в топонимических контекстах, фиксирующих результаты коммуникативной деятельности носителей языка [Голев, Дмитриева, 2008: 7]. В таком представлении проблема структуры значения как психологического или психолингвистического феномена определяется тем фактом, что значение слова – не просто изолированный заместитель денотата, а член семантической системы, и его внутренняя структура связана с его отношением к другим членам этой системы. Можно сказать, что в известном смысле семантическая структура слова есть микрокосм, в котором отражена структура человеческого знания или по крайней мере какой-то части этого знания. В лингвистике такой подход известен уже давно. Он характерен прежде всего для психологического направления в языкознании. В частности, в работах А. А. Леонтьева и А. А. Брудного на разном материале подвергалась анализу взаимосвязь внутренней семантической структуры слова и системности лексики, см.: [Семантическая структура слова 1971]. При этом следует подчеркнуть, что, говоря о системной организации лексики, она отнюдь не отождествляется с собственно лингвистической, так сказать, словарной системностью (онтологическое бытиѐ в терминологии Л. М. Дмитриевой); речь идѐт об ассоциативных связях, в которые эти слова вступают в сознании говорящих. Они не менее реальны, чем лингвистические связи; но это связи другого рода; можно сказать, что они «субъективны», в смысле Л. В. Щербы. Разного рода «семантические поля», «семантические группы» и т. д., устанавливаемые на 98

основе сознательного сопоставления словарных значений, иррелевантны механизмам речи. Нам представляется правомерной попытка Л. М. Дмитриевой и Н. Д. Голева объединить в понятии топонимической системы различие двух видов системности – онтологического и ментального модусов. Можно сказать, что ментальное бытиѐ затрагивает не столько топонимию, сколько еѐ «ситуативную часть». В ней можно рассматривать те характеристики денотатов, которые релевантны для выбора определѐнной лексической единицы или определѐнной конструкции. Безусловно, к ним должны примыкать множество экспериментальных исследований топонимов. Исследования такого рода должны содержать попытку уточнить понятие ассоциации и типы ассоциаций. Ассоциативный эксперимент должен быть направлен на оценку «весов» топонимических значений для разных групп испытуемых. К сожалению, таких экспериментов пока что мало, чтобы можно было подвести под ними какое-либо теоретическое обоснование. И, тем не менее, известный параллелизм традиционной лингвистики и когнитологии может дать исследователю топонимических единиц возможность глубже проникнуть в саму сущность системной организации топонимической лексики. Во многом схожая идея прослеживается в исследовании русской топонимической системы Восточного Забайкалья у Т. В. Федотовой [Федотова 2012]. Топонимия этого региона рассмотрена с позиций как системоцентрического, так и антропоцентрического направлений, позволяющих сочетать онтологический и ментальный подходы, что способствует, по мнению учѐного, углубленному представлению внутренней формы топонима и его возможности в воссоздании фрагмента языковой картины мира. Топонимия исследуется с позиции человеческого восприятия и сознания. Т. В. Федотова утверждает, что топонимическая система любого региона складывается на основе нескольких признаков: географического, исторического и лингвистического. Безусловно, непосредственное чувственное 99

отражение действительности в сознании номинатора географического объекта, способность воспринимать, различать и усваивать явления внешнего мира должны учитываться исследователем топонимии. Но говорить нужно не о прозрачных топонимах с ярко выраженной мотивировкой, а попытаться установить законы восприятия с последующим их наложением на топонимический материал. В противном случае когнитивный подход в исследовании топонимии будет незначительно отличаться от обычных семантических классификаций. В заключение следует отметить, что исследование топонимического пространства с позиций когнитивной лингвистики является одной из важнейших задач теоретической топономастики. Слабая изученность проблемы когнитивной структуризации топонимического пространства, как русского, так и других языков объясняется, на наш взгляд, теми причинами, которые определили односторонний характер развития топонимики за последние десятилетия, ограничив еѐ преимущественно структурно- словообразовательным, этимологическим и историческим аспектами. Но думается, есть ещѐ и другая, не менее важная причина. Под влиянием междисциплинарных воззрений А. В. Суперанской в отечественной ономастике получила широкое распространение теория взаимной зависимости «чистых» и «прикладных» наук: “прикладная наука, движимая потребностями практики, стимулирует развитие чистой, и, в первую очередь, – теоретической науки” [Суперанская 1973: 36]. Подвергнув анализу зависимость собственных имѐн от географической среды, биологических факторов, культуры, общественной жизни, моды, учѐный приходит к выводу о том, что “состав имѐн и их социальная и идеологическая нагрузка во многом определяются социальными, историческими, экономическими и другими факторами, которые, вмешиваясь в языковые процессы ономастики… могут ускорять или затормаживать их” [Суперанская 1973: 45]. Сторонники этой теории, придерживаясь междисциплинарного подхода к изучению имѐн собственных, исходят в своих 100

взглядах исключительно из социолингвистического характера индивидуализирующих знаков, в результате чего в качестве основополагающей функции, имеющей комплексный, интегральный характер, рассматривается функция социально обусловленной идентификации [Бланар 1980: 13]. В этих условиях вряд ли можно было ожидать, что проблема когнитивного описания онимов ставилась бы на передний план в ономастических исследованиях. Представляется, что когнитивный подход к изучению топонимического пространства может в значительной степени обогатить ономастику новыми фактами, дать исследователю в руки тот инструмент, с помощью которого он расширит свой взгляд на имена собственные через их специфическое ономастическое осмысление и ментальное отражение. В нашем понимании топонимическое пространство, зависящее от мыслящего субъекта, строится на основании множества последовательных пространственно-временных восприятий, отражается в то же время в локальном геометрическом пространстве. Построение топонимического пространства основывается на сенсорном и визуальном опыте в изучении окружающей действительности. Благодаря тому, что между всеми индивидами существует психологическое подобие (общность), представляется очевидным, что большинство людей постигает окружающий мир одинаковым или, в значительной степени, сходным образом. Это означает, что базовые признаки индивидуальных моделей пространства будут иметь очень много общего, хотя они и вырабатывались изолированно, т. е. независимо друг от друга. Поэтому у разных народов встречаются одинаково мотивированные топонимы. Человек, присваивая имя географическому объекту, использует какой-либо бросающийся ему в глаза признак этого объекта: форму, цвет, месторасположение относительно другого объекта и т. п. Так формируется определѐнный набор моделей, переносимый на другие территории по мере их освоения. 101

Топонимические пространства являются сугубо индивидуальными концептами, полученными в результате индивидуального восприятия топонимической картины определѐнной территории. Когнитивные модели таких пространств могут быть построены на основании как одного топонима, так и группы топонимов. Топонимическое пространство может быть представлено в виде «опытной» или практической, полученной в результате накопленного человеческого опыта, модели.

2.1.4. Взгляд Ф. Кольгейма на онимическую систему

Концепция Ф. Кольгейма отличается от других концепций тем, что при изучении онимических систем она исходит из самого общего определения термина система, данного в общей теории систем (ОТС). Под системой понимается вслед за Г. Вильке “некое множество элементов, которые находятся в отношениях и связях друг с другом, образуя определѐнную целостность. Элементы, входящие в систему, характеризуются более тесной связью между собой, чем с элементами другого множества. Эти качественные и количественные различия в отношениях между элементами множества образует границу системы, которая отделяет систему от среды” [Kohlheim 1997: 49]. Наличие и сохранение в системе в процессе еѐ функционирования внутрисистемных отношений ставит перед исследователем задачу изучения так называемых аутопоэзных, репродукционных свойств системы, ориентированных на самовоссоздание. Как известно, впервые термин аутопоэзис был использован в начале 1970-х годов чилийскими учѐными У. Матураной и Ф. Варелой для обозначения самопостроения, самопроизводства живых существ, в том числе человека, которые отличаются тем, что их организация порождает в качестве продукта их самих без разделения на производителя и продукт. Аутопоэзная 102

система как бы «вытаскивает сама себя за волосы», создавая собственные компоненты. А. Рапопорт и Н. Люман плодотворно использовали понятие аутопоэзной системы для изучения социальных систем и сознания человека [Rapoport 1988]; ср. философский термин poietische Philosophie. Под аутопоэзной системой имеется в виду способность системы к самопроизводству без нарушения еѐ внутренней организации, что достаточно для еѐ идентичности. При этом речь идѐт о том, чтó в системе остаѐтся неизменным. Речь идѐт не о числовых переменных, а о реляционных свойствах элементов, составляющих данную систему. Это отнюдь не означает, что аутопоэзная система не имеет никаких отношений со своей окружающей средой. Однако эти отношения касаются не самого уровня репродуктивности системы, а отдельных аспектов связей между системой и средой, которые У. Р. Матурана называет «сопряжением» [Kohlheim 1997: 50]. При рассмотрении любой системы возникает вопрос об отграничении системы от внешней среды, причѐм для некой заданной системы средой является «множество всех объектов» («die Menge aller Objekte»), которые при изменении своих качеств оказывают влияние на систему, а также на те объекты, свойства которых изменяются под воздействием системы. В этом смысле, отмечает Ф. Кольгейм, средой для онимической системы является общеязыковая система. Тот факт, что первая часть приведѐнной дефиниции более соответствует отношению: онимическая система / языковая система, чем второй, указывает на то, что онимическая система воспринимается в действительности как субсистема общеязыковой системы, которая с ней структурно связана («strukturell gekoppelt») [Kohlheim 1997: 51]. Если происходят изменения на фонологическом уровне языковой системы, то они отражаются и в онимической сфере. Ср. мысль Э. Эйхлера о постоянном продуктивном напряжении между апеллятивной и онимической сферами в языковой системе [Eichler 1991: 299]. Онимические системы особенно тесно 103

связаны с внеязыковой средой, что обусловлено ярко выраженной, общественно мотивированной функцией идентификации, онтологически заложенной в именах собственных. В конечном итоге, онимические системы являются продуктом мыслительной деятельности, так называемом «миром трѐх феноменов» (К. Р. Поппер, И. К. Эклес), которым хотя и присуща определѐнная автономность от общеязыковой системы (ср. попытку некоторых лингвистов рассматривать ономастику как самостоятельную область знания), однако, всякий раз могут быть реорганизованы тем или иным образом в силу изменившихся условий общественного развития. Характерной чертой онимической системы является то, что она реализуется в разных частных системах. Весь спектр имѐн собственных представлен классом топонимов, антропонимов, зоонимов и т. д. На единый принцип их организации указывает свойство их элементов «быть СИ». Это свойство более точно определяет Р. Шрамек как способность выделять единичный объект из множества объектов (явлений) одного и того же класса с целью идентификации этого объекта как единичного (сингулярного) или его локализации в определѐнном месте [Šrámek 1985: 164]. Отдельные частные онимические системы конституируются на основании их различной референтной сферы. Частную онимическую систему (антропонимическую, топонимическую) можно рассматривать далее как своего рода систему систем, например, немецкая антропонимическая система включает в себя субсистему личных имѐн и фамилий, элементы которых связаны друг с другом определѐнным образом. Частные топонимические системы имеют более сложную структуру, чем антропонимические системы. Это объясняется значительным количеством видов географических объектов: населѐнных пунктов, водоѐмов, гор, урочищ и т. д., которые в зависимости от целей исследования могут быть подвергнуты дальнейшей структуризации. Несмотря на их единый принцип организации, отдельные частные онимические системы между собой слабо связаны. Тесные взаимоотношения между 104

онимическими системами устанавливаются в тех случаях, когда отдельные элементы систем становятся элементами других систем, не изменяя или частично изменяя при этом свою форму (ойк. Hamburg → фам. Hamburger; гидр. Fulda → ойк. Fulda). Рассматривая внутреннюю организацию отдельных онимических (суб)систем, Ф. Кольгейм обращает пристальное внимание на то, что все элементы системы обладают системоорганизующим свойством, причѐм это конститутивное свойство следует рассматривать, по его мнению, в тесной связи с функциональными параметрами данной системы. Но что делает такие разные по форме языковые знаки, как Heinrich, Karl, Klaus, Anna, Maria или Berlin, Hamburg, Dresden, Frankfurt, Leipzig элементами соответствующих систем? Очевидно, что в системе они связаны между собой парадигматическими отношениями, благодаря чему и возможна функция идентификации. Способность элементов вступать в оппозиционные отношения в пределах обусловленной системой парадигматики, осуществляя, таким образом, онимическую функцию идентификации, признаѐтся главным системно- конститутивным признаком (systemkonstituierendes Merkmal) онимической системы. Сверх этого для отдельных частных онимических систем значимыми являются дальнейшие признаки, которые, однако, не являются системно- конститутивными. Ф. Кольгейм называет их системно-архитектурными (systemprägende), понимая под ними те характерные для системы семантические признаки, которые несут дополнительную информацию, воспринимаемую членами языкового коллектива. В. Бланар называет их информативными функциями. В системе личных имѐн он различает четыре таких функции: 1) функцию обозначения родства; 2) социально-правовую функцию; 3) функцию характеризации; 4) функцию обозначения социального статуса. При этом подчѐркивается, что информативные функции (ср. онимические семы у Кристофа) располагаются не на том уровне, на котором лежит основная функция идентификации [Blanár 1970: 164]. В отличие от 105

конститутивного признака идентификации, наличие которого обязательно для элементов онимической системы, системно-архитектурные семантические признаки могут наполняться различным объѐмом содержания в процессе исторического развития системы. Так, например, указание на пол носителя имени было и остаѐтся важным системно-формирующим признаком немецкой антропонимической системы. Тем не менее, при исследовании личных имѐн, записанных в церковном приходе Бриксена, Р. Калабрезе свидетельствует о том, что некоторые женские звательные имена германского и латинского происхождения давались мальчикам: Ambrosia, Brunihilt, Gerdrut, Gotta, Razila, Vizicha, Wizila. Возможность наречения мальчиков женскими именами не исключена и в настоящее время, однако, это касается лишь второго имени: Karl Maria von Weber, Erich Maria Remarque [Kohlheim 1997: 53]. Наряду с конститутивным признаком и семантическими характеристиками системность собственных имѐн отчѐтливо проявляется в области морфологии. Системные связи на уровне морфологии убедительно могут быть продемонстрированы в топонимической системе на территории немецко-славянских языковых контактов. Подобные системные черты характерны для топонимов определѐнного ареала, ср. суффиксы -itzsch / -itsch, -gast, возникшие в результате онемечивания славянских топоформантов, и немецкие топоэлементы -au, -dorf, -hausen, -leben, -stedt и др. Рядность топонимов, составленная из названий с общим топоэлементом, представляет возможность человеку отнести его к соответствующему топонимическому классу, если он ему незнаком. Словообразовательные топонимические модели типа A-hagen, B-hausen, C-reuth, D-stedt без особого труда воспринимаются носителями немецкого языка как топонимы (или как вторичные личные именования) [Fleischer 1976: 185]. Свойство «быть СИ» может проявляться лишь в том случае, если имя собственное как элемент системы находится в оппозиции к остальным именам системы. Вспомним в этой связи ассоциативные отношения у Ф. де. Соссюра: “Образуемые в нашем сознании 106

ассоциативные группы не ограничиваются сближением членов отношения, имеющих нечто общее, – ум схватывает и характер связывающих их в каждом случае отношений и тем самым создаѐт столько ассоциативных рядов, сколько есть различных отношений. … Любое слово всегда может вызвать в памяти всѐ, что способно тем или иным способом с ним ассоциироваться” [Соссюр 1977: 156]. Итак, в концепции Ф. Кольгейма организующим моментом онимической системы является свойство «быть СИ». Под аутопоэзной организацией понимается свойство онимикона к самопостроению таким образом, чтобы при этом сохранялась его внутренняя организация. Воздействие среды на онимическую систему не является в конечном итоге детерминирующим фактором изменения структурной организации системы. Фактически история развития немецкой онимической системы подтверждает, что аутопоэзная организация может служить критерием, определяющим еѐ сущность. Рассмотрев взгляды некоторых отечественных и зарубежных исследователей на онимические системы, мы пришли к следующим выводам. Критический анализ системного подхода, определение его места в системе познавательных средств современной ономастики требует всестороннего учѐта его исходных посылок, эксплицирования его методологических оснований, оказывающих решающее влияние на понимание как самого объекта исследования, так и комплекс эвристических процедур, связанных с системной организацией конкретного ономастического материала. Стремление некоторых лингвистов создать ономастическую теорию на основе имманентно присущих СИ качеств, свойств, отношений нельзя не оценивать как естественное стремление науки к самостоятельности, как стремление к повышению достоверности и объективности лингвистического знания в области ономастики. Сомневаться в плодотворности данной тенденции нет никаких оснований, так как это подтверждается самим ходом развития научного познания как специфического вида общественной деятельности человека. Тем 107

не менее, призыв лингвистов и нелингвистов изучать онимическую лексику как систему с самого начала может быть обречѐн на неудачу из-за ложных методологических установок. Так, во многих ономастических работах разного уровня в качестве метода исследования избирается компонентный анализ. При этом даже не даѐтся само определение семантического компонента СИ, не указывается его элементарность (т. е. дальнейшая неразложимость на более мелкие единицы), одноплановость (т. е. принадлежность лишь к плану содержания), а также универсальность. В большинстве случаев отражается стремление исследователей найти связь между элементами значения базовых апеллятивов и экстралингвистическими факторами. Однако такое стремление часто приводит к смешению компонентов значения и признаков денотата, и тогда выделяются компоненты явно избыточные, относящиеся к разным уровням. Следует поставить под сомнение корректность такого анализа, т. к. неизвестно, что анализируется в таком случае – значение или предмет.

2.2. Специфика топонимической системы

2.2.1. Общесистемные свойства и закономерности

В философии и других науках, занимающихся исследованием системных объектов, в частности, в языкознании, существует большое разнообразие в понимании понятия «система». У многих учѐных определение системы вообще фактически совпадает с представлениями о системе как особом «единстве», «целостности», «целостном единстве» элементов, находящихся в «отношениях» и «связях» друг с другом. Таковы определения Л. Берталанфи, К. Черри, Дж. Клира, А. Раппопорта, В. И. Вернадского, О. Ланге, П. К. Анохина, Л. А. Блюменфельда, И. В. Блауберга, Э. Г. Юдина и др. В чисто словесных формулировках ещѐ можно встретить согласие, но представители разных наук вкладывают в эти слова столь различный смысл, что на деле согласие их 108

является лишь видимым: для одних «связь» это просто геометрическое взаимоотношение частей; для других – зависимость между частями или сторонами целого; одни будут называть «структурой» геометрическое взаимоотношение, другие сведут к «набору» элементов. Часто теоретические определения расходятся с эмпирическим материалом. Неограниченность и расплывчатость исходных понятий крайне затрудняет научное исследование и делает его фактически малопродуктивным. По В. С. Тюхтину, состояние системных исследований в настоящее время характеризуется тем, что они дифференцировались на пять основных направлений, или уровней, исследования: 1) системный подход, имеющий общенаучный статус и выполняющий специально-методологическую функцию; 2) общие теории систем, которые обладают не только специально- методологической, но и теоретическими функциями; 3) региональные теории систем (например, системотехника, теория функциональных систем, теория исследования операций), которым кроме специально-методологической свойственны и теоретические функции; 4) уровень системного анализа, представляющего собой применение различных математических методов, которые базируются на системных идеях, положениях, требованиях и методах трѐх вышестоящих уровней (отдельно или всех вместе) в решении конкретных задач в области познания и преобразования разнообразных явлений природы и общества – управления социальными, политическими, экономическими, психологическими и другими процессами, изучения биологических процессов, проектирования и конструирования искусственных систем и т. п. [Тюхтин 1988: 10]. Эти уровни системных исследований составляют единый системный метод (в широком смысле), включающий: а) специально-методологический аппарат (исходные понятия, требования, нормы и положения системного подхода); б) основные теоретические понятия и логико-математический аппарат вариантов общей теории систем и региональных системных теорий, а также в) более специальные приѐмы и средства системного анализа, связанные с применением 109

концептуального аппарата общей теории систем и региональной теории систем к решению конкретных задач специальных наук. Кроме указанных В. С. Тюхтиным четырѐх уровней системных исследований существует философский уровень, на котором осуществляется анализ оснований системного метода, т. е. раскрывается диалектическая природа системного метода и обосновываются его требования с точки зрения материалистической диалектики. Критический анализ рассмотренных выше взглядов отечественных и зарубежных учѐных, касающихся системной организации собственных имѐн, даѐт основание утверждать, что системный подход является важным научным и общеметодологическим инструментом познания закономерностей развития и функционирования собственных имѐн в целом и топонимов в частности. Системный подход, лежащий в основе большинства частных методов познания, является одним из способов обобщения эмпирических фактов, позволяет сосредоточиться на выявлении интегративных качеств, возникающих в результате соединения элементов в целое. Взгляд на собственные имена, как на закономерно устроенное целое в общеязыковой системе, способствует выработке, на наш взгляд, единственно правильного на сегодняшний день способа извлечения и теоретического обобщения фактов языковой реальности. Прежде чем приступить к построению внутренне гармоничной теории топонимической системы, необходимо с должным вниманием отнестись к рассмотрению общесистемных свойств и закономерностей объекта исследования, к выбору правильных предпосылок. Данное условие необходимо для адекватного описания онтологических параметров топонимических систем. Какими же должны быть предпосылки для создания теоретических основ топонимической системы? Теоретические основы должны исходить из определѐнных общих предпосылок, а таким требованиям отвечают лингвистические категории и законы. Сами же лингвистические категории и 110

законы в свою очередь базируются на предпосылках, имеющих философский характер. Поэтому, если мы хотим построить гармоничную теорию топонимической системы, она должна возводиться на фундаменте предпосылок, имеющих философский характер. В качестве философских предпосылок построения теории топонимической системы мы взяли пять аксиоматических условий для не полностью формализованной общей теории систем (ОТС): 1) существование, 2) множество объектов, 3) единое, 4) единство, 5) достаточность [Система 1988: 41-43]. Поясним кратко, какой смысл вкладывается в эти понятия. При выборе первого условия учѐные исходят из того, что существование является фундаментальной характеристикой системы. В соответствии с наиболее общими законами развития природы существование сводится к трѐм его формам: 1) пространственной – «простиранию»; 2) временной – к «длению – бренности»; 3) динамической – «изменению + сохранению» [Там же]. Второе условие понимается как множество самых различных объектов – материальных и идеальных. Фактически это «мир», каков он есть сам по себе, в его объективном существовании. «Объектом» Ю. А. Урманцев называет любой предмет как объективной, так и субъективной реальности. Данное условие принимается во внимание потому, что невозможно построить систему, не имея нужных для этого объектов как своего рода строительных материалов. Третье условие – «единое» – представляет собой некоторое одинаковое для всех композиций (объектов-систем) данной системы («системы объектов данного рода») свойство (или признак), логически выступающее основанием классификации. Четвѐртое условие – «единство» – понимается двояко: и как такое отношение (в частном случае – взаимодействие) между «первичными» элементами, благодаря которому возникают объекты-системы, обладающие уже и новыми, целостными свойствами – аддитивными, неаддитивными, аддитивно-неаддитивными, и как отдельный объект – объект-система. Это 111

условие имеет фундаментальное значение для существования систем. Категория единство важна для ОТС, так как благодаря ей конкретизируется проявление основного закона диалектики – закона единства и «борьбы» противоположностей. Пятое условие – «достаточность» – понимается в том же смысле, какой имеют в виду, когда говорят о необходимости достаточного количества материала и необходимых условий для сооружения какого-либо объекта. Без достаточного количества «первичных» элементов и достаточных оснований построение и существование какой бы то ни было системы невозможны. Данные предпосылки и правила логики позволяют Ю. А. Урманцеву получить определение понятия «объект-система» следующим образом. Пользуясь условиями (1) – (5), учѐный может утверждать, что «существует множество объектов». Это означает, образована комбинация (1) (2), которая сводится к утверждению о существовании так называемого универсального множества {U}, принятого в теории множества. Онтологически же это суждение совпадает с суждением о существовании мира. Далее принятые предпосылки позволяют утверждать, что «существует множество объектов единых», что равносильно образованию комбинации (1) (2) (3). Теперь в соответствии с предпосылками образована комбинация (1) (4) (2) (3) – «существует единство множества объектов единых», или, что то же, «существует единство „первичных‟ элементов». Эта комбинация означает, что выделенные по признакам объекты каждого существующего специфического множества объектов находятся в известных отношениях единства. Но «существование» может означать покой или изменение. Покой объекта-системы можно рассматривать как его непрерывный переход (во времени) в себя, а логически – как тождественное преобразование. Впервые это преобразование было эксплицировано А. В. Маликовым. Изменение же объекта-системы всегда приводит к переходу его по определѐнным законам в 112

один или более число других объектов-систем. Последние в свою очередь превращаются в третьи, третьи – в четвѐртые объекты-системы и т. д. Возникающие таким способом объекты-системы могут оказаться качественно одинакового или разного рода [Система 1988: 46-47]. По отношению к топонимии в исходном пункте нашего рассуждения философская категория «существование» означает онтологическое бытиѐ некоторого множества слов в данном языке, образующего класс топонимов. Его пространственная форма сводится к территориальному признаку, т. е. к локализации географического объекта и именуемого его слова к определѐнному месту. Строго говоря, локализован лишь объект, а употребление топонима в речи не может быть жѐстко с ним связано. Временная и динамическая характеристики определяют время возникновения топонима, изменение его фонетической и морфологической структуры, преемственность, исчезновение, переосмысление. Под множеством объектов – материальных и идеальных – подразумевается совокупность языковых знаков, объединѐнных по определѐнному признаку. Условие – «единое» – представляет собой одинаковое для данной системы («системы объектов данного рода») свойство «быть СИ», логически выступающее основанием классификации. Необходимость достаточного количества топонимического материала и необходимых условий для построения топонимического объекта-системы является условием относительным. В одном исследовании невозможно охватить весь материал достаточно значительной территории. Топонимия страны или крупного региона может насчитывать более миллиона единиц. Как правило, в исследованиях такого рода материал составляет порядка 10-15 тысяч топонимов. Таким образом, исходя из вышеназванных предпосылок, в топонимии, в объекте лингвистическом, можно выделить следующие характерные черты: 113

1) строящие их «первичные» (т. е. рассматриваемые как «неделимые» на данном уровне исследования) элементы: модели, морфемы, форманты; 2) отношения единства, связи между элементами, скрепляющие их в одно целое: парадигматические и синтагматические отношения; 3) условия, ограничивающие отношения единства, или так называемые законы композиции: словообразовательные возможности языка и семантическая мотивированность в номинации географических объектов; 4) неизбежную принадлежность каждого из них хотя бы одной системе объектов одного и того же рода: в случае с топонимической лексикой еѐ принадлежность общеязыковой системе. Мы пришли к тому, что топонимию любого языка можно рассматривать в качестве объекта-системы. Топонимия как и любой объект есть объект-система и любой объект-система принадлежит хотя бы одной системе объектов одного и того же рода. Однако выделение топонимии в виде объекта-системы из общеязыковой среды по «первичным» элементам, отношениям единства невольно сопряжено с ограниченностью восприятия действительности, оно сопровождается разрывом его «живых» связей, омертвлением его «деятельности»; поэтому его выделение всегда и относительно. В реальности топонимия, как и любой объект-система, многими нитями (отношениями разных типов и видов) связана с другими системами языка (фонологической, лексической, словообразовательной), и в зависимости от задач исследования еѐ можно рассматривать и как самостоятельный объект-систему, и как подсистему («первичный» элемент) другого, более сложного объекта-системы – языка. Помимо внутриязыковых связей топонимия обладает устойчивыми межъязыковыми связями и связями с экстралингвистической средой. Взгляд на топонимию как на объект-систему с общих позиций теории систем может внести определѐнный вклад не только в теоретическую топономастику, но и в построение общей теории науки о собственных именах как подраздела языкознания на материале нескольких языков. Сразу же 114

отметим, что системный подход к решению общетеоретических вопросов ономастики, к раскрытию сущностных характеристик проприальных единиц и категорий не обязательно во всех случаях должен вызвать возражения. В мире представлено огромное количество типологически и генетически различных ономастических систем. Даже учѐт самых существенных особенностей их структурной организации практически невозможен ни в одной работе по общей теории СИ. Кроме того, нужно признать, что для построения подобных теорий далеко не всегда необходим охват материала очень большого числа языков. Так, общая теория СИ, опирающаяся преимущественно на показания индоевропейских языков (причѐм не всех индоевропейских), является если не универсальной, то, по крайней мере, применимой ко многим ономастическим системам других языковых семей. Объясняется это спецификой самой ономастики, еѐ методических приѐмов и процедур реконструкции. Однако следует подчеркнуть, что некоторые положения общей теории СИ (например, грамматика ономастики, словообразование СИ, концепт СИ и др.) при внимательном ознакомлении с ними оказываются либо частными, либо ущербными с точки зрения их пригодности к материалу иных языковых систем. Это доказывается и тем неоспоримым фактом, что за последние десятилетия нередки случаи, когда общие теории и постулаты общих классификационных схем разбираемого материала не выдерживают испытания временем ввиду того, что они не согласуются прежде всего с многообразием языковой действительности. Сказанное имеет прямое отношение к рассмотрению положения топонимов в системах различных языков, попыткам построения общей концепции топонимической системы и общих схем еѐ функционального устройства, предпринимаемым за последнее время отдельными специалистами, см., например: [Гордеева 1998; Поварницына 1992; Хантимиров 1998; Хисаметдинова 2000]. Основываясь на весьма ограниченном материале, авторы стараются дать обоснование положений, имеющих, по их мнению, целью 115

создание общих положений в исследовании топонимических систем. Однако подобные попытки в области функционирования и развития топонимических систем остаются ещѐ весьма спорными, хотя правомерность существования общего положения системной организации топонимикона, по-видимому, не подлежит сомнению. Одним из важных моментов в раскрытии внутренней организации топонимической системы является определение еѐ конститутивных параметров, цементирующих элементы системы в единое целое. Мы полагаем, что основным конститутивным свойством, по-видимому, следует признать способность СИ обозначать индивидуальный географический объект: Рейн, Дунай, Волга – река; Мюриц, Байкал, Ладога – озеро и т. п. Это свойство, как главный фактор системной организации имѐн собственных, выдвинуто М. В. Голомидовой в исследовании русской антропонимической системы на рубеже XX – XXI вв.: “Специфика организации системы… напрямую связана с тем, что составляющие еѐ единицы по сути имеют общую денотацию (все они называют человека как индивида) и выполняют одни и те же задачи – служат для различения и индивидуального обозначения лица” [Голомидова 2005: 17]. Сформулированная М. В. Голомидовой мысль о прямой связи системности онимов с общей для всех элементов денотацией находит подтверждение и с позиций общей теории систем. Использование понятия общей денотации при описании онимической системы позволяет, как нам представляется, решить две частные задачи. С одной стороны, оно выявляет природу различия (которое на интуитивном уровне не всегда чувствуется носителями языка), существующего между апеллятивами и онимами. С другой стороны, понятие общей денотации объясняет определѐнное сходство между единичными именами типа луна, земля и онимами. Понятие общей денотации оказывается, на наш взгляд, удобным ещѐ в одном случае. Топонимическая система состоит из разных частных подсистем. Всѐ множество топонимов представлено подмножествами ойконимов, 116

гидронимов, оронимов, урбанонимов, спелеонимов и т. д. Отдельные частные топонимические подсистемы строятся на основании их различной референтной отнесѐнности. Частную топонимическую подсистему можно рассматривать далее как своего рода систему систем. Внутри каждой топонимической подсистемы топонимы находятся в очень тесной связи и зависимости с рядом находящимися, особенно однокоренными или одноструктурными единицами. По общим элементам они объединяются в ряды, например, немецкие ойконимы на -leben, -heim, -dorf, образованные от антропонимов, или гидронимы со вторым компонентом -bach, -au, образованные от слов, обозначающих признаки, реалии и т. п. Топонимы одного класса, имеющие общую топооснову или топоформант, тем самым объединены парадигматическими противопоставлениями [Карпенко 1964: 51]. Поскольку наличие парадигматических и синтагматических отношений является свидетельством вхождения в систему, можно констатировать вслед за Г. В. Глинских, что гнѐзда однокоренных слов (топонимов) и ряды названий с одинаковыми аффиксами формируют топонимическую систему [Глинских 1986: 93]. М. Ю. Беляева называет еѐ интралингвистической, морфодеривационной системностью, которая проявляется: а) в удельном весе морфемных и неморфемных способов (разновидностей, вариантов способов) словопроизводства в регионе; б) в специфике системности региональных фрагментов словообразовательных гнѐзд онимов; в) в доле участия отантропонимического компонента в региональном ономастиконе; г) в системности номинативных средств региона (деривационных моделей) [Беляева 2010]. Другим важным критерием для выявления системности топонимов М. Ю. Беляева считает экстралингвистическую отнесѐнность, которая характеризуется: а) природными условиями означенной территории; б) особенностями формирования этнического состава территории; в) динамикой представлений об этнокультурных ценностях; г) соотнесением этих последних 117

с более масштабными прецедентными ономастическими текстами (общерусскими, европейскими, мировыми). Значимым в этом плане является также противопоставление топонимов по их этимологическому значению. Безусловно, семантика апеллятива, лежащего в основе топонима, важна при исследовании системных связей между топонимами. Но она затрагивает не столько языковой уровень системы, сколько связь системы с экстралингвистической средой. Противопоставление топонимических названий по их этимологическому значению актуально лишь в момент создания топонимов. В дальнейшем часто происходит несовпадение «внутренней формы» топонима с обозначающим реальным объектом. Десемантизация топонимических компонентов со временем расшатывает приобретѐнные ранее системные связи между топонимами, делает их непрочными, что может привести к устранению топонима из одного ряда и к появлению его в другом ряду. Так, топоним Schweinersdorf (< Suanahiltadorf) вследствие затемнения этимологического значения уточняющего компонента порывает свои прежние связи с антропонимией и переходит в тематическую группу названий от «животных». Новые связи между элементами системы, возникшие в результате полной или частичной утраты мотивированности, переосмысления или калькирования топонимов, проявляются на синхронном срезе в качественно ином виде. Для их установления надлежит исследовать конкретную реализацию связи семантических свойств исследуемых классов топонимов с их словообразовательной природой. При этом следует учитывать специфику топонимической семантики. Очевидно, степень зависимости семантики топонима от источников и средств его образования будет иной, чем у имѐн нарицательных, так как словообразовательное значение нарицательных имѐн принципиально отличается от словообразовательного значения имѐн собственных. Кроме того, необходимо выявить межъязыковую системность, которая возникает в результате взаимодействия экстралингвистических и 118

интралингвистических факторов в процессе кросскультурных контактов на территории обследования. Базой сравнения выступают прежде всего словообразовательные системы близкородственных языков, а также фрагменты корпуса говоров национального языка (с позиций внутреннего заимствования) [Беляева 2010]. Соглашаясь с М. Ю. Беляевой по общетеоретическим вопросам системности собственных имѐн, хотелось бы отметить, что совмещение и выявление в онимии разных по характеру уровней системности – внутриязыковой, внешнеязыковой и межъязыковой – может привести к неправильному представлению о системных связях имѐн собственных. Может показаться, что такие связи существуют там, где их в действительности нет. При изучении онимической системы следует исходить из единства двух сторон одного и того же явления языка, определяя систему как единство закономерно расположенных и действующих во взаимной связи частей и единиц языка. Изучение системы языка в целом или отдельных его сфер в таком понимании предполагает не только анализ самих материальных единиц, отношений и связей, в которых эти последние находятся, но и их синтез, позволяющий с большей или меньшей степенью адекватности обнаружить естественную структуру языка в целом или отдельной его сферы. Именно такое понимание системы позволяет приблизиться к выявлению тех многообразных связей и зависимостей, в которых находятся онимы любого языка, составляя в каждый исторический период своеобразную онимическую систему. Критерии, систематизирующие онимическую систему, могут быть как экстралингвистическими (предметы и категории материального мира, источник происхождения, социальная, историческая или географическая общность реалий), так и чисто языковыми (отграничение от апеллятивной лексики, морфемная оформленность, этимологическое значение, сфера и объѐм функционирования и др.). 119

Таким образом, всѐ последующее изложение может рассматриваться как обсуждение вопроса об эффективности системного подхода к изучению топонимии, согласуемого со следующими теоретическими предпосылками в трактовке топонимической системы: 1) топонимическая система понимается как закономерно организованная совокупность топонимов определенной территории, связанных устойчивыми отношениями (парадигматические и синтагматические отношения); 2) топонимическая система рассматривается как целенаправленно возникшая и в известной степени «открытая» система, взаимодействующая с окружающей средой познавательной деятельности человека; 3) топонимическая система определяется как развивающийся, но никак не статический, функционирующий орган, и поэтому для еѐ характеристики оказывается одинаково важным как учет противопоставления элементов, так и учет тех свойств, которые объединяют их в определѐнные ряды, группы, классы. Всѐ вышесказанное можно обобщить в постулате: систему для своего предмета не следует создавать, еѐ нужно «распознать» в самом предмете.

2.2.2. Парадигматические и синтагматические отношения в топонимической системе

Как известно, понятия парадигматики и синтагматики в лингвистике связывают с именем Ф. де Соссюра. Парадигматика рассматривается как область закономерного варьирования единиц, которые могут встретиться в одной и той же позиции, в то время как синтагматика предполагает закономерное сцепление единиц в линейной последовательности в речи [Уфимцева 1968; Шмелѐв 1973; Мурясов 1980]. Генетически и с точки зрения своей бесспорности и общепризнанности основной сферой понятия «парадигма» является морфология. Из морфологии это понятие 120

распространилось и на лексику. Признание существования парадигматических отношений в лексике влечѐт за собой также признание еѐ системной структурированности. Судя по имеющимся работам, в настоящее время почти общепризнанной считают точку зрения, согласно которой в лексико- семантической системе языка существуют парадигматические классы. Однако понятие лексико-семантической парадигмы настолько объѐмно и расплывчато, что оно охватывает, с одной стороны, практически необозримый класс слов, например, часть речи, и, с другой стороны, количественно минимальную лексико-семантическую парадигму образует антонимическая пара. Парадигматические отношения определяются как реально существующие в языковой системе отношения, реализующие инвариант релевантных языковых единиц и соответствующие отношения между референтами и, следовательно, отношения между предметами (в широком смысле) объективной действительности. Под релевантными языковыми единицами понимаются при этом единицы, объединѐнные в одну совокупность (класс) на основе общих для всех единиц дифференциальных признаков. Так, термины имя существительное, глагол, имя прилагательное, местоимение и т. д. являются релевантными единицами, так как они объединены на основе общих признаков в класс «часть речи», являющийся инвариантом названных выше терминов. Между этими терминами и термином часть речи существует парадигматическое отношение «быть элементом класса». Существование парадигматических и синтагматических отношений признаѐтся и в сфере ономастической лексики [Антышев 2001; Воробьѐва 1973, 1980, 1988; Дмитриева 2002; Буркова 2010]. Подчѐркивая факт системной обусловленности топонимов, И. А. Воробьѐва пишет: “Большая часть географических названий… охвачена разнообразными парадигматическими отношениями. Чтобы выполнить свою функцию идентификации и дифференциации, они должны быть синтагматически и парадигматически организованы, т. е. должны соотноситься с другими названиями рядом 121

находящихся объектов, отличаясь друг от друга своими звуковыми комплексами, а также должны группироваться в ряды однотипных в лексическом и грамматическом отношениях топонимов” [Воробьѐва 1988: 62]. Совершенно очевидно, что для дальнейшей разработки этой проблематики необходимо не только указать на важность изучения разнообразных парадигматических отношений между элементами топонимической системы, но и вскрыть их сущность, определить объективные, формально выраженные языковые критерии большей или меньшей степени противопоставленности, тождественности топонимических единиц по их формальным и семантическим признакам. При современном состоянии теоретической топономастики едва ли возможно сводить изучение парадигматических связей топонимов к общей дефиниции по логико- предметному содержанию, к характеристике, ни в какой степени не соотнесѐнной с формальной стороной этих связей в топонимической системе. В фокусе внимания исследователя должны быть парадигматические отношения топонимов на уровне семантических и структурно-словообразовательных категорий. Такое двойственное рассмотрение парадигматических отношений в топонимии объясняется тем, что системная организация топонимии, еѐ становление и динамика развития обусловливается многими факторами, различными типами связей. Именно поэтому в синхронном плане, где наиболее разработан структурный подход к изучению топонимических систем, необходимо прежде всего обратиться к тем словообразовательным средствам языка, которые дают возможность проследить не только образование топонимов, но и, по возможности, установить характер взаимодействия топонимов в этом аспекте. Взаимодействовать топонимы могут не только в структурно-словообразовательном аспекте, но и составлять различные семантические оппозиции. Отправной точкой при определении парадигматических отношений, основанных на структурно-словообразовательных принципах, может служить 122

понятие позиции морфемы и ассоциативного ряда. При этом парадигму можно определить как «типизированный», отстоявшийся в языке набор синтагматических окружений (цепочек), характерный для данной морфемы. Из этого определения вытекает, что ряд топонимов, в составе которых представлена одна и та же словообразовательная морфема, может рассматриваться как парадигма данной морфемы. Поскольку производный топоним может содержать несколько словообразовательных морфем, он способен входить в несколько словообразовательных топонимических парадигм. Топоним может иметь столько ассоциативных словообразовательных рядов, сколько в нѐм есть словообразовательных морфем. Топонимы могут быть противопоставлены: а) по топоформанту при общности топоосновы, б) по топооснове при общности топоформанта. Среди ойконимов характерную картину представляют следующие ряды. 1. Оппозиция по топоформанту при общности топоосновы: Sigmaringen – Sigmarsheim; Volksdorf – Volksstedt; Hausdorf – Hausenried; Berg – Bergen; Sachsa – Sachsendorf; Salzbergen – Salzbrunn; Burkhards – Burkhardswalde. 2. Оппозиция по топооснове при общности топоформанта, образующая ряды суффиксально-производных и сложных топонимов: Borna, Bucha, Erla, Schilfa, Steina; Solingen, Meiningen, Tübingen; Freising, Staubing; Steinach, Salzach, Bleichach; Augsburg, Hamburg, Würzburg; Heidelberg, Nürnberg и другие. Парадигматические отношения на структурно-словообразовательном уровне представляют собой низкую по степени абстракции ступень детализации различных рядов топонимов и отношений их признаков друг к другу. Оппозицию другого типа составляют географические названия, в составе которых наблюдаются атрибутивные отношения между структурными элементами названий. В данном случае интерес представляют те топонимы, которые образованны по атрибутивной модели и находятся между собой в 123

отношениях бинарной оппозиции. Как правило, возникновение подобных отношений связано с наличием одноимѐнных названий географических объектов в пределах относительно небольшой территории, где возникает потребность в их дифференциации. Это может быть указание на местоположение объекта относительно других объектов, величина объекта, время его возникновения и т. п. Обычно в подобного рода отношениях противопоставляются два известным образом связанных объекта с помощью имѐн, имеющих одинаковую основную лексему и антонимичные определения [Подольская 1988: 42]. В рамках семантических микросистем А. А. Макарова называет их «партнѐрами», которые связаны друг с другом структурно- семантическими отношениями (Верхнее Эйнозеро – Нижнее Ренозеро, Первое Аномозеро – Второе Аномозеро) или собственно семантическими (Бабково – Дедково, Белое – Грязное, Светлое – Чѐрное) [Макарова 2009: 166]. В топонимической системе немецкого языка контрастирующими определениями чаще всего выступают слова: Groß(en)-, Langen-, Klein-; Ober- Hoch- (Hohen-), Unter-, Nieder-; Süd- (Sund-), Ost-, West-; Alt(en)-, Neu(en)-; Vorder-, Hinter: а) населѐнные пункты: Groß Düben – Klein Düben; Großbundenbach – Kleinbundenbach; Oberbodritz – Unterbodritz, Oberellen – Unterellen, Oberweid – Unterweid; Hochdorf – Niederdorf, Hohenfinow – Niederfinow; Norderbarup – Süderbarup, Nordhackstedt – Süderhachstedt; Osterhausen – Westerhausen, Osterwald – Westerwald; Altbuckow – Neubuckow; Vorderweidenthal – Hinterweidenthal и другие; б) реки: Große Enz – Kleine Enz, Große Vils – Kleine Vils; Kalte Bode – Warme Bode; Obere Argen – Untere Argen; Östliche Günz – Westliche Günz; Schwarze Elster – Weiße Elster, Schwarzer Regen – Weißer Regen; Roter Main – Weißer Main; Alte Sorge – Neue Sorge; Norder Milde – Süder Milde; Vorder Rhein – Hinter Rhein; 124

в) озѐра: Kleiner Bullensee – Großer Bullensee, Kleiner Brombachsee – Großer Brombachsee; Unterueckersee – Oberueckersee, Unterweiher – Oberweiher и другие. Возникновение многочисленных антонимичных названий объясняется тем, что образованные селения во многих местах получают уже существующие имена рядом расположенных населѐнных пунктов, ср. Brandenburg и Neubrandenburg, Alt Ruppin и Neuruppin. Различение одинаково звучащих названий поселений с помощью дифференцирующих слов (Alt-, Neu-; Klein-, Groß- и т. д.) является одним из важных структурных принципов построения топонимической системы. Иногда противопоставления могут быть обусловлены не только распределением каких-то определѐнных признаков (в том числе и относительных, например, типа «больше – меньше», ср. Warme Bode – Kalte Bode, Breitenbach – Schmalenbach и т. п.), но и соотношением «наличие – отсутствие» какого-то признака. Так, указание на размер географического объекта может быть только в одном из членов бинарной оппозиции: Woltersdorf – Groß Woltersdorf, Ernsthof – Groß Ernsthof. Системные связи в топонимии довольно сильны, и даже если реальное соотношение по какому-либо признаку между объектами изменится (что часто бывает с ойконимами) или исчезнет один из них, то на протяжении довольно продолжительного периода структура топонимов не подвергнется изменению. С течением времени дифференцирующие слова перестают отражать какие-либо различия в реалиях, сохраняя лишь системную связь. Для дифференциации одноимѐнных ойконимов в составе предложных конструкций часто используется потамоним в качестве уточняющего слова, указывающий на местоположение населѐнного пункта: Weilheim – Weilheim an der Teck, Kirchberg – Kirchberg an der Murr, Kirchdorf – Kirchdorf am Inn – Kirchdorf an der Amper – Kirchdorf an der Iller; Frankfurt am Main – Frankfurt an der Oder, Ettenhausen an der Nesse – Ettenhausen an der Suhl и т. п. 125

Топонимы, образующие бинарную оппозицию с разными контрастирующими элементами, отличаются друг от друга разными количественными показателями. С элементами Groß- и Klein- было выявлено 80 бинарных пар. Обнаружено 188 ойконимов с уточнителем Groß-, у которых нет второго бинарного члена оппозиции с уточнителем Klein-. Выявлен 31 ойконим с уточнителем Klein-, не имеющий противопоставленных ойконимов с уточнителем Groß-. Ойконимов на Ober- почти в два раза больше, чем ойконимов на Nieder-. Эти факты свидетельствует о том, что в некоторых случаях при определѐнной конфигурации и функциональной нагрузке отдельных звеньев ряда то или иное название вообще не может возникнуть или оно более не существует. Наблюдается также вывод из системы некоторых его членов. Так, в Баварии во время административной реформы в 1972 г. при объединении нескольких поселений в одно в некоторых случаях устранялись контрастирующие добавочные компоненты топонимов. Например, новое название общины Lautertal (округ Кобург) заменило прежние названия Unter-, Ober-, и Tiefenlauter. Рассмотрим вопрос о парадигматических отношениях между топонимами по плану содержания или по собственному смысловому содержанию, которое присуще им как единицам номинативной системы языка. Этот вопрос сопряжѐн с целым рядом трудностей в виду особого положения топонимов в языковой системе. По большому счѐту эти связи нельзя назвать чисто семантическими отношениями, поскольку во всех случаях их «предметное» значение отражено в топонимическом знаке, указывающем, как показано выше, на индивидуальный географический объект: Хопѐр, Волга, Фульда, Зале – река; Гарц, Урал, Кавказ – горы; Эльтон, Баскунчак, Мюритц – озеро и т. п. Семантический результат противопоставления отдельных топонимов по их содержательной стороне находит своѐ выражение в выделении семантических общих или отличительных признаков в процессе становления географического названия. В дальнейшем, в его бытовании часто 126

происходит нейтрализация семантических признаков, и топонимы выстраиваются в ряды по их категориальному значению. Оппозиционный характер онимов не позволяет всецело включить их в лексико-семантические парадигмы слов (синонимические, антонимические ряды, лексико- семантические группы слов). Внутрисистемная значимость топонимов сохраняется только на уровне свойства «быть СИ». Топонимическая оппозиция, построенная на дотопонимическом или посттопонимическом значении топонима, прибавляет к нему некоторую определѐнную значимость, но как внутрисистемный показатель она нерелевантна. С точки зрения смыслового содержания (сигнификативного значения) нет никаких оснований различать, например, синонимы среди собственных имѐн, ведь признаки, на основании которых синонимы отождествляются и дифференцируются, обусловлены прежде всего структурой лексического значения языковых единиц. Следовательно, то или иное понимание синонимов и синонимического ряда с неизбежностью вытекает из понимания сущности и структуры лексического значения [Васильев 1967: 16]. По этому поводу А. В. Суперанская пишет: “Синонимия (если еѐ так можно назвать) собственных имѐн – это принципиально иное явление, не опирающееся на связь с понятием и базирующееся лишь на тождественности объектов, которые служат своеобразными центрами, вокруг которых концентрируются имена. Подобная синонимия условна. Это случайное сближение имѐн, связанных друг с другом лишь тем, что они относятся к одному и тому же денотату, почему для этого явления подходит термин полионимия (многоимѐнность). Полионимы обычно относятся к разным полям (социальным, стилистическим, собственно ономастическим). Употребление одного имени вместо другого бывает продиктовано средой, эпохой, обстановкой, характером людей, вступающих в речевую ситуацию и т. п. (ср. Иван Иванович, тов. Смирнов, Ваня, Ванюха)” [Суперанская 1973: 300]. 127

Соглашаясь с мнением А. В. Суперанской, ещѐ раз отметим, что сам способ названия по имени, или по имени и отчеству, или по фамилии и т. д. определѐнным образом отражает и взаимоотношение лиц, и общественное положение называемого; например, герой одной из пьес Островского так говорит о себе: [Петрович] Человек я тогда был состоятельный, дела вѐл большие, конкурсами занимался. Не Петровичем меня звали-то, а Иваном Петровичем Самохваловым (Островский. Не было ни гроша…); карьера ловкого поверенного из крепостных в романе Квитки-Основьяненко «Пан Халявский» показана через эволюцию его имени – сначала он Иванько Маяченко, потом Иван Маявецкий и наконец – Иван Афанасьевич Горб- Маявецкий. В рассказе Куприна «На разъезде» чиновник господин Яворский требует от своей жены, в частности, следующее: «Во-первых, Люба, я просил тебя не называть меня никогда Александром Андреевичем. Это – вульгарно. Так зовут только купчихи своих мужей. Я думаю, тебе не трудно называть меня Сашей или просто Александром [Шмелѐв 1973: 116]. В. И. Супрун считает, что различные именования одного и того же лица в лучшем случае можно назвать речевыми квазисинонимами. Так, например, изучая ядерные конституенты ономастического поля русской анторопонимии, В. И. Супрун выделяет антропонимические единицы и их сочетания, имеющие общую идентифицирующую сему «человек», которая проявляется в обязательной связи с денотатом имени: Иван Иванович Иванов – Иван Иванов – Ваня Иванов – Иван Иванович – Иванов – Иван – Иоанн – Ваня – Ванюша – Ванька – Иваныч – Очкарик – Меченый – Заречный и т. п. В этот ряд исследователь включил также неделимые прагмонимические сочетания с одними терминами родства: дядя Ваня, дедушка Ваня; (полу)свободные сочетания с другими терминами: папа Ваня, брат Ванюша, кузен Иван; сочетание фамилии с инициалами в препозиции (в публицистическом тексте) и постпозиции (в списках и некоторых официальных документах): И. И. Иванов, Иванов И. И. Учѐный справедливо полагает, что все компоненты этого почти 128

бесконечного ряда можно было бы рассматривать как синонимы, если под последними понимать слова, имеющие полностью или частично совпадающие значения. Однако семантика онима столь специфична, выражается по сравнению с апеллятивом более дифференцированным контенсионалом и менее объѐмным интенсионалом, каждый компонент ряда имеет пучок коннотаций и фоновых сем, в которых и заключается своеобразие конституентов антропонимического поля, на которых базируются семантические расхождения этих слов и словосочетаний, поэтому в лучшем случае их взаимоотношения могут быть определены как речевая квазисинонимия [Супрун 2009]. Обратимся теперь к топонимической синтагматике, под которой Л. М. Дмитриева понимает “сочетаемость связи слов в линейном ряду” [Дмитриева 2002: 43], а под линейным рядом, т. е. топонимическим контекстом, имеется в виду территория. Из этих двух посылок делается вывод, что “синтагматические противопоставления реализуются в совокупности всех названий, которые имеются в определѐнном районе”. Л. М. Дмитриева не объясняет, почему топонимы проявляют свои синтагматические связи в пределах одной волости или одного района. Представляется, что этот вопрос остался у учѐного неизученным. На наш взгляд, топонимическая синтагматика является областью осуществления связей топонимов с окружающими словами при их функционировании в речи. Такое положение согласуется с общепринятым в лингвистике тезисом о том, что “парадигматика раскрывает семантическую ценность словесных знаков и соответственные ей модели смысловых отношений слов – номинативных единиц в системе языка, синтагматика же указывает на конкретные формы и способы актуализации системных возможностей, отражает условия и степень реализации этих потенций” [Уфимцева 1968: 200]. В качестве основного предмета топонимической синтагматики мы рассматриваем, осторожно выражаясь, «топонимический синтаксис», т. е. те 129

минимальные сочетания топонимов как полнозначных слов, в которых реализуются системные возможности. В связи с синтаксическими особенностями топонимов, как и всего класса онимов, прежде всего вновь следует указать на одну из сложнейших проблем немецкой ономастики – употребление артикля с собственными именами. Эта проблема представляет интерес не только для тех языков, в которых имеется артикль, но и важна в сопоставительном плане, например, при передаче собственных имѐн с артиклем на другие языки [Obst 1997]. Следует ли считать отсутствие определѐнного артикля критерием отграничения собственных имѐн? Вопрос остаѐтся остро дискуссионным [Kalverkämper 1978: 171; Debus 1997: 615; Bauer 1998: 38, 43; Hansack 2000: 280]. Проблема состоит в том, что определѐнный артикль употребляется с некоторыми названиями рек, гор и стран: der Rhein, die Alpen, das Elsaß. Р. Виммер не находит должных оснований считать употребление артикля веским критерием отграничения собственных имѐн от нарицательных [Wimmer 1973: 138]. Рассматривая эту проблему сквозь призму онтологических характеристик онимов и апеллятивов (качественная особенность онимов в отличие от апеллятивов состоит в обозначении субстанции без отношения к их признакам), В. И. Тур считает, что объяснение факта преимущественного употребления первых без артикля, вторых с артиклем создаѐт иллюзию зависимости отсутствия и наличия артикля от того, является ли существительное соответственно именем собственным или нарицательным, даѐт основание считать артикль показателем имени нарицательного. Однако собственное имя может служить и для указания на то, которую или какую субстанцию представляет собой обозначенное, – тогда оно стоит с артиклем [Тур 1975: 150]. Следовательно, обозначение имени собственного, по мнению В. И. Тур, – это не причина отсутствия артикля, но это то, что само по себе предполагает у существительного то значение, которое выражается отсутствием артикля; последнее значение – естественное следствие самой сути значения собственных имѐн. В концепции В. И. Тур географические 130

названия рассматриваются особо и употребление артикля здесь, вслед за И. Эрбеном, считается лексикализированным. Таким образом, в сочетании артикль + оним: die/eine Mann (фамильный оним), die Elbe, der Bodensee речь идѐт не только о наличии или отсутствии артикля, а о том, что артикль выполняет особые функции; ср.: «klassifikatorische und namengruppenbildende Funktion» О. Лайса и «Abstufungen des Namencharakters innerhalb der Eigennamen» В. Фляйшера. Г. Кос приводит примеры различных сочетаний артикля с собственным именем в немецком языке [Koß 2002: 60-62]. 1. В географических названиях, например, der Rhein, die Alpen, das Elsaß, артикль нейтрализуется и интегрируется в структуру топонимов как стабильная составная часть целого. В таких случаях в системе не существует оппозиции: артикль/нулевой артикль. Употребление определѐнного артикля при топонимах отражает саму сущность собственного имени. Употребление же нулевого артикля нацелено на достижение особого эффекта, как например, в следующих предложениях с неопределѐнным указанием: (1) Manche Länder möchten sicher auch Alpen haben. Неприемлема следующая парафраза: (2) *Manche Länder möchten sicher auch ein Gebirge wie Alpen haben. В следующем примере вновь заостряется внимание на неопределѐнном указании: (3) Kanada ist eine Schweiz in Nordamerika. Здесь с помощью СИ + неопр. артикль Канада сравнивается с многоязычной Швейцарией. Не приемлемо следующее предложение: (4) *Kanada ist Schweiz Nordamerikas. 2. Употребление имени собственного без артикля: (5) Ich fahre morgen nach Regensburg. 131

Собственное имя, имея в общем один денотат, не нарушает своей референции и при употреблении его без артикля. Употребление артикля перед СИ может привести к особому восприятию именуемого объекта: (6) Morgen bin ich wieder in dem R e g e n s b u r g ! Говорящий хочет выразить, что он поехал бы лучше куда-нибудь в другое место, нежели в Регенсбург. (7) Morgen zeige ich dir das Regensburg. Здесь коннотация – просто Регенсбург, каким его можно увидеть. Следующие примеры поясняют, как в устном общении раскрывается иной смысл, когда в одном случае имеется в виду отель, что в письменной форме было бы выражено с помощью кавычек: (8) Ich zeige dir die Stadt Regensburg! (= город Регенсбург) (9) Ich zeige dir die „Stadt Regensburg‟! (= отель „Город Регенсбург‟) В том же направлении осуществляется функциональное использование артикля, если подразумевается замок или корабль, а название города употребляется без артикля: (10) Die Regensburg ist schön. (= замок) (11) Die „Regensburg‟ ist schön. (= корабль) (12) Regensburg ist schön. (= город) Собственное имя обладает и другими комбинационными возможностями, например, способностью сочетаться с числами. Онимическую функцию идентификации могут выполнять номера домов. При указании на определѐнный дом с помощью номера, происходит идентификация объекта. Такой способ различения домов был характерен раньше для небольших населѐнных пунктов. С увеличением количества домов происходит переход на новую систему ориентации: название улицы + номер дома. Некоторые населѐнные пункты в Германии, которые в ходе административно- территориальных реформ слились с другими населѐнными пунктами, не имеют 132

названий улиц. Функцию ориентации выполняет здесь комбинация знаков, состоящая из части названия общины + номер дома. Комбинация онимов с цифрами используется при почтовых пересылках, на которых указываются индекс места отправления и индекс места получения, например, почтовый адрес Нюрнбергского университета им. Александра- Фридриха выглядит так: Friedrich-Alexander-Universität Erlangen-Nürnberg, Schloßplatz 4, 91054 Erlangen. Почтовый индекс, как цифровой указатель населѐнного пункта, служащий для ускорения и упрощения почтовой связи, введѐн в Германии в начале 40-х годов прошлого века. После объединения ФРГ и ГДР в единое государство в 1993 г. была принята новая пятизначная система для всей Германии. Первые две цифры индекса указывают на почтовый регион, последние три указывают на населѐнный пункт, район населенного пункта, улицу. Берлин по традиции фигурирует под цифрой 1.

2.2.3. Вариативность в топонимии

Вопрос о варьировании лексических единиц в языковой системе ещѐ трудно считать решѐнным, ибо многие аспекты этой проблемы (как с точки зрения функционирования языка, так и в плане специфики разных типов варьирования) требует исследований на материале конкретных языков. При этом одной из центральных проблем остаѐтся проблема типов варьирования слов как одной из основных единиц языка [Ивлева 1981: 121]. Слово очень многогранно, и его варьирование захватывает, как известно, самые различные звенья языкового механизма. Вопрос о границах, типах варьирования, о соотношении варьирования слов в плане выражения и в плане содержания чрезвычайно сложен, так как языковые единицы отличаются таким большим многообразием, что провести чѐткий рубеж между языковыми явлениями определѐнного порядка представляется иногда крайне затруднительным. Это относится не только к 133

проблемам лексико-семантического варьирования слов, но и к проблеме морфологического, фономорфологического и других видов варьирования лексических единиц. Разумеется, каждый вид варьирования слов характеризуется своей особой спецификой, что находит выражение соответствующим образом в их структуре. Целью настоящего раздела является рассмотрение варьирования топонимов в немецком языке как общего свойства, заложенного в самом «устройстве» языковой системы, как способа существования и функционирования ономастических единиц, обнаруживающего специфические черты в пределах лексического уровня. Среди собственных имѐн различают орфографические, фонетические, морфологические, синтаксические и лексические варианты, выделяемые на разных языковых уровнях [Суперанская 1969]. В настоящей работе вариативность онимов рассматривается в несколько ином плане, чем у А. В. Суперанской. Варьирование топонимов рассматривается по отношению к индивидуальному объекту, именуемому различными вариантами. Таким образом, не рассматриваются морфологические варианты ойконимических суффиксов -ing/-ingen в названиях типа Freising – Sigmaringen. Сравните графические варианты немецкой фамилии Schmidt – Schmitt – Schmid. В поле зрения попадают в основном те случаи, в которых различные формы собственного имени принадлежат одному и тому же денотату. Разделяя воззрения А. В. Суперанской в терминологическом обозначении рассматриваемого явления, мы также считает возможным и необходимым использование терминов варианты и дублеты, полностью исключая при этом используемое при рассмотрении апеллятивной лексики понятие синонимии. Оперируя материалом немецкого языка, мы выделяем следующие типы топонимического варьирования: 1) сокращѐнная и полная форма топонима, 2) графические варианты 3) морфологические варианты, 4) диалектные варианты, 5) топодублеты. 134

Вариативность полной и сокращѐнной формы характерна прежде всего для названий государств: Bundesrepublik Deutschland – Deutschland – BRD, Russische Föderation – Russland, Vereinigte Staaten von Amerika – USA, Vereinigtes Königreich von Großbritannien und Nordirland – Großbritannien, Koreanische Demokratische Volksrepublik – Nordkorea – KDVR. Функциональные различия между полной и краткой формами топонимов ограничивают сферу их взаимозаменяемости. Краткая форма является неприемлемой в использовании названий государств в официальной обстановке и в торжественных случаях. С другой стороны, она представляет собой довольно удобную форму для образования композит: USA-Bürger, BRD- Künstler, GUS-Länder, CDU-Artikel и т. п. Краткая форма топонима – это устоявшаяся и общепринятая форма имени в бытовом употреблении. Между тем, могут встретиться различные варианты кратких форм как в разговорной речи, так и в литературных произведениях. Покажем в этой связи некоторые особенности употребления кратких форм Tschechien и Tschechei, принятых для именования в немецком языке государства Чехия. После разъединения Чехии и Словакии на два суверенных государства для немецкого населения возник непростой вопрос, какую краткую форму следует употреблять для названия государства Чехия: Tschechien или Tschechei? Этот вопрос был предметом пристального рассмотрения Г. Коса [Koß 1997: 439-452]. Г. Кос на основании собранных материалов из средств массовой информации свидетельствует о том, что употребляемая в немецкоязычных СМИ (особенно в Австрии и Швейцарии) краткая форма Tschechien не у всех граждан находит одобрение. Даже у президента Вацлава Гавела и членов его кабинета не находила отклика в то время форма Tschechien. Сам В. Гавел предпочитал вариант Tschechenland как приемлемое решение проблемы для двух основных этнических групп – богемцев и моравов. Но и против употребления краткой формы Tschechei приводились достаточно серьѐзные доводы. Многими этот вариант считается абсолютно неприемлемым, поскольку 135

за ним утвердилась недобрая репутация его использования в период с 1933 г. по 1945 г. Если подойти к этому вопросу с чисто лингвистической стороны, то прежде всего следует обратить внимание на системно-лингвистические компоненты в области словообразования немецкого языка. В названиях стран, областей наиболее продуктивным является суффикс -ien, гораздо реже встречается суффикс -ei [Fleischer 1976: 203-204]. Почему же тогда сокращѐнная форма Tschechien не находит отклика среди многих граждан, и некоторыми воспринимается даже «уродливой» в языковом отношении (sprachlich hässlich)? Представляется, что мы имеем здесь дело, видимо, с психоономастическим вопросом, не нашедшим пока должного внимания со стороны ономатологов. Выбор краткой или полной формы топонима в речевом употреблении нередко обусловливается происхождением самого топонима. Обычно к топонимам иноязычного происхождения добавляется поясняющий компонент для указания на общий класс объектов. Если известно, о каком виде географических объектов идѐт речь, то поясняющий компонент, как правило, опускается. Ср., например, die Lockwitz – der Lockwitzbach (ручей у Дрездена), der Colm – der Colmberg. Обычно краткой формой топонима пользуются местные жители в повседневном общении, проживающие вблизи данного географического объекта, а полная форма топонима носит больше литературный характер. В полной форме иноязычные топонимы используются прессой, поскольку по их облику не сразу можно определить, о каком виде географического объекта идѐт речь. Поэтому к ним часто добавляется немецкий термин-указатель: die Bab-el-Mandeb-Straße, der Phu-Cu-Paß, der Kongostrom (река Конго) – Kongo (государство Конго). Если название страны омонимично названию крупного города, то необходимым добавлением к топониму является географический термин-указатель Stadt или City: Mexiko – Mexiko-City или Mexiko-Stadt, Guatemala – Guatemala-City. 136

Многие названия населѐнных пунктов имеют в своѐм составе дифференцирующие добавочные элементы для отличия их от других одинаковых названий, например, Halle (Saale), Frankfurt/Main, Neustadt am Rennsteig, Neustadt (Orla), Lingen (Ems), Lohne (Oldenburg), Lauingen (Donau) и многие другие. В обычных ситуациях общения добавочные элементы опускаются; ср. также San Francisco – Frisco, Fudschijama (вулкан Фудзияма) – Fudschi, Kapverdische Inseln – Kapverden. В этот ряд можно отнести также мемориальные топонимы: Wilhelm-Pieck-Stadt Guben, Lutherstadt Eisleben, Mühlhausen Thomas-Münzer-Stadt, имеющие топонимические варианты: Guben, Eisleben и Mühlhausen. Исключительно графические варианты топонимов играют менее значимую роль, нежели варианты, рассмотренные в первой группе. Как правило, появление орфографических вариантов вызвано неустойчивым правописанием иноязычных топонимов: Cameroun – Kamerun, Porto Rico – Portoriko – Puerto Rico, Djakarta – Jakarta, Djawa – Java, Dschiboúti – Djiboúti, Huanghe – Hung He – Hwangho. Колебания в написании иноязычных топонимов объясняются различной степенью их усвоения в процессе онемечивания: различным восприятием и передачей чуждых немецкой фонетике звукосочетаний. В сфере собственных имѐн наблюдаются некоторые отклонения от орфографических норм, непозволительные по отношению к именам нарицательным, поскольку они строго организованы по моделям, типам и парадигмам. Морфологические варианты топонимов в немецком языке обусловлены в большинстве случаев процессами, приводящими к неустойчивости их структуры, и особенностями языкового ареала; они касаются колебаний топоосновы или суффикса. Морфологические варианты топонимов следует считать диахроническими. С изменением морфологической структуры топонима выход первоначальной формы из системы происходит не сразу: некоторый период времени функционируют оба равноправных варианта. 137

Встречаются также морфологические варианты топонимов, обусловленные процессами переименования объектов (например, переименование деревни Sausedlitz в Schönfeld, Adlig Barteshagen / Neu Bartelshagen, Adlig Boltenhagen / Neu Boltenhagen). Региональные различия в лексике составляют одну из специфических особенностей немецкого языка. Исторические и лингвосоциологические причины этого заключаются в своеобразии формирования и развития немецкой нации и национального литературного языка. Длительное сосуществование литературного языка и диалектов в значительной мере предопределило специфику развития словарного фонда немецкого языка. Это не могло не оказать влияние и на становление топонимии, для которой характерны диалектные топонимические варианты; один вариант маркирован субстандартной формой (диалектной или обиходно-разговорной). Это касается прежде всего многих местных названий, например, Bageritz к востоку от Галле, диал. Bards [Eichler 1958: 12] или Bunitz к востоку от Айленбурга, диал. Buns [Там же, 19]. Диалектная форма топонима служит важным источником его этимологизации, поскольку диалектная форма отражает более ранний период развития топонима, например, Mobschatz у Дрездена, диал. Mugsch < др.-луж. Mokošici. Под онимическими дублетами понимается соотнесѐнность с одним и тем же объектом совершенно разных по составу имѐн, состоящих из разных лексем или морфем [Fleischer 1973: 57]. По мнению А. Н. Антышева, об ономадублетах в сфере личных имѐн целесообразно говорить в том случае, если именование одного и того же индивида варьируется в равнозначных коммуникативных ситуациях без внесения существенно значимых стилистических коннотаций. “Основой ономадублетных именований, – пишет А. Н. Антышев, – является единство их денотативной соотнесѐнности, обозначение разными, стилистически равноправными вариантами одного и того же индивида” [Антышев 2001: 45]. 138

В определѐнном языке онимические дублеты могут соотноситься с одним и тем же денотатом либо в пределах литературной нормы, либо быть социально окрашенными. Дублеты без социальной окрашенности встречаются в языке относительно редко. В таком случае можно говорить о подлинной дву- или многоимѐнности. В топонимической системе немецкого языка дублетность распространена прежде всего в микротопонимии, например, урочище Kolmen называется также Günters Busch; Hausberg во Фрайтале именуется также как Osterberg [Fleischer 1973: 57]. Особенно широкое распространение находит дублетная многоимѐнность среди названий водоѐмов [Greule 1986]. Сравните следующие соответствия: Osterbach – Zastlerbach, Bärenbach – Bernhardsbach, Bettringer Bach – Strümpfelbach, Laxbach – Große Kerbenbach – Schwarzbach – Ulfenbach (четыре варианта для одного водотока!). Нечто подобное можно сказать и о названиях озѐр: Wildsee – Schrecksee, Untersee – Soiensee. Наличие в гидронимической системе нескольких названий у сравнительно большого числа водоѐмов с проточной водой объясняется отчасти особенностью номинации протяжѐнных водных объектов. Суть заключается в том, что первоначально какая-нибудь группа людей, жившая где-то на берегах реки, например, в верховье, имела для этого отрезка реки своѐ определѐнное название. В другом месте, например, на среднем течении или в устье реки жившие люди могли назвать эти отрезки другими именами. Постепенно, с расширением круга общения люди открывали для себя другие названия и, в конце концов, стали осознавать, что все эти названия относятся к одной и той же реке. До сих пор ещѐ можно встретить разные названия у различных участков реки. Так, речка Muldenbach в нижнем течении, перед впадением в Боденское озеро называется Lipsbach, верховье реки Minder Kander носит название Lippisbach; верховье реки Kirnau называется Eubigheimer Bach. Хорошо известен пример реки Weser, которая носит это название только после слияния рек Werra и Fulda, в то время как в 139

других местах обе крупные источниковые реки имеют уже общий для них гидронимический элемент: от места их слияния Freiberger Mulde и Zwickauer Mulde называются просто Mulde. Аналогичных примеров в гидронимии любого языка предостаточно. Распространѐнность гидронимических дублетов, именующих различные участки течения, представляет определѐнную проблему для составления топографических карт или регулирования земельных отношений, а, с другой стороны, находит большой общественный резонанс. Г. Кос приводит, по данным Р. Шпанга, для одной речки в общине Саарвеллинген семь названий разных еѐ участков: Reisweiler Bach, Labacher Bach, Harth-Bach, Brückbach, Ellbach, Lohmühlbach, Rodener Bach [Koß 2002: 10]. Многие названия рек и озѐр в земле Бранденбург первоначально носили славянские названия, которые позже были заменены на немецкие названия. Упоминаемая в 1721 г. речка Fernitz сегодня носит название Splitter-Bach. Озеро Useriner See (в Мекленбурге) называлось раньше Vylyn, а речка Berlinchener Bach упоминалась под названием Daber [Wauer 1999: 18]. Многочисленные озѐра, локализованные на северо-востоке Германии, содержат в качестве определяющего компонента ойконим, причѐм он также может варьироваться: озеро Kleine Seddiner See имеет топонимический вариант Kähnsdorfer See (по населѐнным местам Seddin и Kähnsdorf), оз. Hohennauener See в давние времена называлось Semliner See (по селениям Hohennauen и Semlin). В названиях некоторых озѐр, принадлежащих к многочисленной группе Haus-See, по древним записям можно обнаружить название близлежащего селения. Так, озеро Haus-See у Metzelthin называлось в 1375 г. „stagnun nomine Musseltyn‟. Старое название оз. Haus-See, расположенного возле селения Wittwien, – Kleiner Wittwe-See „Маленькое вдовье озеро‟ (1463 lutke witwyn). Дублеты характерны и для ойконимов: Wolframsdorf (в Саксонии) упоминается в 1905 г. как die Seelingstädter Waldhäuser, auch Wolframsdorf genannt, на диалекте [ugsn]; названо по гостинице „Zum Roten Ochsen‟. Речь 140

идѐт о селении, возникшем в XVII в. недалеко от Seelingstädt. Город в Вестервальде Montabaur раньше назывался Humbach, 959 г. Humbacense castrum [Berger 1993: 187]. Реже встречаются дублетные формы физико-географических объектов (Elbsandsteingebirge – Sächsische Schweiz). Природоохранный заповедник Neanderthal, где были найдены в 1856 г. скелетные останки древних людей – палеоантропов, назван по имени сочинителя церковных песен Йохима Неандера, странствующего часто по этим местам в 1674-79 гг. Само ущелье раньше называлось das Gesteins или Hunsklippen (возможно от Hundsklippen – „Собачий утѐс‟) [Там же: 193]. Существование двух или многих названий одного объекта – в сущности то же, что и последовательная замена их во времени. Сосуществование разных названий объекта – лишь момент подвижного равновесия их, сколько бы он ни длился. При каждой смене названия есть такой период сосуществования старого и нового. Современный Thangelstedt (в Тюрингии) назывался прежде Saufeld, 1136 г. Sufelt. В конце XII в. он перешѐл во владение семьи Тангель, которая заменила стилистически окрашенное, неприличное название на Thangelstedt. В 1739 г. ойконим функционировал в двух вариантах: Saufeld и Thangelstådt. Ещѐ сегодня в обиходе можно встретить диалектную форму Saofeld. Следует сказать, что в микротопонимии мы имеем дело не с подлинными переименованиями. Замена одного названия на другое вызвана разными причинами (изменение имущественных отношений или особенностей земельного надела и др.), но обречѐнные на вымирание имена продолжают существовать ещѐ какое-то время наряду с новыми названиями. К самым непостоянным и вариабельным онимам относятся урбанонимы. Это связано с их ролью в общественной коммуникации; здесь идентификация тесно сплетается с чествованием какого-либо лица и события. 141

Дублеты Karl-Marx-Stadt и Chemnitz, меняющиеся во времени и несущие на себе отпечаток определѐнной исторической характеристики, А. Н. Антышев называет историческими топодублетами [Антышев 2001: 45-48]. Исторические топодублеты возникают, как правило, в связи со сменой именований географических объектов, что может быть обусловлено изменением их национально-государственной принадлежности. Переименование географических объектов происходит по разным причинам. Это социальные революции, войны и изменение государственной принадлежности территории, деколонизация и образование новых суверенных государств. Е. М. Поспелов выделяет два непосредственных мотива переименований. Первый – стремление ликвидировать существующее название, связанное с именами или понятиями прошлого (свергнутый строй, былая государственная принадлежность, колониализм), которое стало неприемлемым в изменившихся условиях. Второй мотив – желание ввести новое название в целях отражения идей, имѐн и понятий нового строя. В некоторых случаях эти мотивы совпадают, и тогда именно ликвидируемые названия заменяются новыми, связанными с новым строем. Однако часто в процесс переименования оказываются втянутыми многочисленные «нейтральные» названия: одни из них ошибочно относятся к числу неприемлемых, другие служат базой для внедрения названий с новым идеологическим содержанием [Поспелов 1996: 96]. В заключение отметим, что подход к языковому материалу с позиций теории вариантности позволяет по-новому взглянуть на целый ряд лингвистических проблем. Углубленное изучение топонимической вариантности перспективно применительно ко многим общетеоретическим и прикладным вопросам современной ономастики (например, связанным с лексикографической практикой).

142

2.2.4. Омонимия в топонимии

Основываясь на анализе материалов, собранных автором из различных источников, можно прийти к выводу, что в топонимии немецкого языка, как и в топонимии других языков, распространено явление одинакового звучания

названий: Altdorf1, Altdorf2, Altdorf3 – в Бранденбурге, Шлезвиг-Гольштейне, Гессене и т. д. Мы оставляем в стороне случайное совпадение имѐн: р. Лех в Тироле и г. Лех в Кашемире, не имеющие ничего общего между собой, как и два города Ош – на юге Франции (из лат. Auscii) и в Киргизии. Совершенно не связаны происхождением три названия Куба – остров в Карибском море, город в Азербайджане, территория и средневековое государство в центре Конго. Прежде всего нас интересовал вопрос, что представляют собой эти единицы, регулярно повторяющиеся в современном языке в плане выражения? Позволяют ли они ввести понятие топонимической омонимии? Каким образом в области собственных имѐн и, в частности, географических названий должна проводиться граница между разными значениями одного слова и разными словами – омонимами? Конечно, проведение точной границы между некоторыми отдельными случаями часто является делом очень трудным, и многое при этом оказывается неясным, недостаточно определѐнным в самой действительности. Как показали факты немецкого языка, не только целые наименования, но и отдельные элементы в составе топонимов с выраженной морфологической структурой могут в современном языке быть неразличимыми в плане выражения, хотя этимологически восходят к разным единицам. Так, современный элемент -ach представляет собой фономорфологический эквивалент таких компонентов сложных слов, как Eichach „дубовый ручей‟ и

Eichach „дубовый лес‟. Равнозвучащие названия типа Ansbach1, Ansbach2 могут относиться к разным географическим объектам – к населѐнному пункту или к речке. 143

Возникновение в языке омонимов вызвано разными причинами. В результате исторических звуковых изменений может произойти совпадение ранее различных по звучанию слов, например, нем. Tau (m) „роса‟, где ou > au и Tau (n) „канат‟, последнее вошло в нововерхненемецкий язык из нижненемецкого. К появлению омонимов может привести заимствование иноязычного слова. Наиболее продуктивным и исторически наиболее сложным фактором появления омонимов является разрыв первоначально единой семантики многозначного слова: нем. Zug „течение, тяга‟ и Zug „поезд‟. Сложность этого фактора заключается в том, что разрыв, расхождение значений, т. е. утрата ими общих семантических элементов, обычно осуществляется постепенно. При переходе к анализу этого вопроса в разряде топонимов и в разряде собственных имѐн в целом можно обратить внимание на то, что в ономастической терминологии явно недостаѐт иного термина, который составил бы аналог «омониму», но в разряде собственных имѐн. Однако такого отдельного термина нет, поэтому и приходится употреблять привычный общелингвистический термин. Следует заметить, что в ономастике различают, с одной стороны, омонимию [имѐн] – одинаково звучащие имена, соотнесѐнные с объектами различных полей ономастического пространства, с другой стороны, омонимию [личных имѐн] – одинаково звучащие имена, имеющие различное происхождение в данном языке и различный смысл [Подольская 1988]. В ряде работ использование одного и того же имени для именования разных лиц, животных, географических объектов и т. п. рассматривается как случаи одноимѐнности, если имя дано нескольким индивидам в одном и том же денотативном ряду (несколько мужчин по имени Иван), и как случаи омонимии, если имя дано индивидам разных денотативных рядов (женщина Ольга, порт Ольга, магазин «Ольга»; имя личное Иван, нестандартная фамилия Иван, бык по кличке «Иван»), см.: [Имя нарицательное и собственное 1978]. Разграничение одноимѐнности от омонимии в классе собственных имѐн 144

позволяет отличить действительно собственные имена от слов, на них похожих. Так, использование одного и того же слова для обозначения разных таксонов не допускается правилами организации специальной лексики. Под одинаковыми и даже похожими названиями товары не будут допущены в торговую сеть – за этим следят особые организации, охраняющие и регистрирующие товарные знаки. Ономастический ряд допускает повторение имѐн. В случае необходимости всегда может быть найден способ различения одноимѐнных объектов. В категориях infimae species, как и в таксонах разных рангов, стремятся к применению различных, не похожих друг на друга имѐн, чтобы избежать смешения целых серий, целых рядов именуемых вещей. Совершенно очевидно, что омонимия топонимов и вообще имѐн собственных принципиально отличается от омонимии имѐн нарицательных. Так как функционирование наименований осуществляется независимо от исходной семантики элементов, особенно важным аспектом становится не сигнификация, а номинация, т. е. значение, которое топоним приобретает при непосредственном соотнесении с географическим объектом. Некоторые лингвисты, рассматривая проблему омонимии собственных имѐн, вкладывают в термин «омонимия» довольно широкий смысл, относя к нему проявление любого тождества. Так, например, венгерский учѐный К. Шолтес омонимами считает графически тождественные имена, взятые из разных языков, ср. французское имя Berger и немецкое имя Berger. Полагаем, что различные типы квантитативных отношений между формой и значением правомерно рассматривать лишь внутри одной языковой системы. Поэтому вышеназванные онимы не являются, с нашей точки зрения, омонимами, равно так же, как немецкое слово Tier „животное‟ не является омонимом английскому слову tear „слеза‟ и не является синонимом английскому слову animal „животное‟. Слов с тождественно фонетическим оформлением в разных языках достаточно много, но в речевом акте на них не обращают особого внимания, если они не окажутся в определѐнном контексте в системе одного языка. 145

Следовательно, межъязыковых омонимов нет, как нет и межъязыковых синонимов, потому что многие вещи в разных языках именуются по-разному, но люди, пользующиеся одним языком, этого просто не знают или не замечают. К. Шолтес полагает, что омонимия в ономастической лексике может быть разграничена с применением тех же критериев, что и в нарицательной лексике, т. е. если имена собственные различны по своему происхождению, но совпадают по звучанию, то они омонимы; например, имя древнегреческого мифологического героя Парис, с этой точки зрения, будет омонимом немецкому названию столицы Франции Paris. Одноимѐнные названия административных единиц в Венгрии и Индии Bihar, или Галиция в Испании и Галиция в Польше, по мнению Шолтес, являются ономастическими омонимами [Soltész 1989: 214]. Подобный довод малоубедителен. В русском языке столица Франции звучит уже как Париж, где налицо отсутствие фонетического тождества. Решение проблемы фонетического тождества собственных имѐн затрудняется ещѐ и тем обстоятельством, что многие из одинаково звучащих имѐн имеют различное происхождение и различное апеллятивное значение. Сравним в русском языке: Роза (< Розалия) и Роза (имя по цветку), Лина (< Капитолина) и Лина (аббревиатура Лига Наций), Рената (заимствованное имя) и Рената (аббревиатура: революция, наука, труд), Нина (полное имя) и Нина (< Антонина). Немецкие фамилии Weidemann, Weidner могут происходить либо из апеллятива Jäger „охотник‟, либо из апеллятива Weide „ива‟. Фамилия Multer соотносится в нижненемецком со словом Malz „солод‟, а в верхненемецком со словом Mulde „лощина‟. При рассмотрении проблемы равнозвучания топонимов необходимо обратиться к собственно топонимическому, или категориальному значению топонима, независимо от того, что представляет собой совпадающее по произношению название – повторение одного и того же топонима или исходно разные единицы, получившие в результате эволюции одинаковую внешнюю 146

фонетическую форму. Топонимическая омонимия охватывает все виды одноимѐнности. Дифференциация омонимичных топонимов, т. е. несовместимость их адресно-указательных значений, однозначно определяется реальной несовместимостью референтов [Беленькая 1977: 69]. В работе В. Д. Беленькой всесторонне рассматриваются как языковые, так и историко-географические причины возникновения топонимической омонимии. Прежде всего, омонимия может возникнуть в результате тех фонетических и морфологических изменений, которые происходят с наименованиями в процессе их эволюции. Иными словами, здесь имеет место случайное совпадение звучаний исконно разных слов. Другим важным фактором возникновения топонимических омонимов из исходно разных основ считается фактор переосмысления. Это явление можно проследить, например, при рассмотрении конечных компонентов ойконимов Altmühl („старая мельница‟) и гидронима Altmühl (левый приток Дуная). Последний, восходящий к древнему названию Alkimoennis (упоминается у Птолемея), в IX в. в результате переосмысления получает форму Altmule, что впоследствии даѐт Altmühl. Таким образом, ещѐ раз подчѐркивается основное положение о том, что на разных исторических этапах фактическое восприятие наименования, часто идущее вразрез с его исходным морфологическим составом, может оказать определѐнное воздействие на его дальнейшее развитие, создавая, в частности, омонимию. Вместе с тем, как уже было отмечено выше, в топонимии наблюдается также явление, когда одинаково звучащие наименования представляют собой не что иное, как одни и те же единицы языка, используемые для обозначения

разных объектов. Например, независимо возникшие ойконимы Beuren1 в

Рейнланд-Пфальце, Beuren2 в Баден-Вюртемберге, Beuren3 в Тюрингии – все происходят от слова со значением „дом‟ (др.-в.-нем. bûri). Эти наименования, этимологическое значение которых идентично, имеют вместе с тем разное топонимическое значение, т. е. указывают на разные объекты, что и является 147

главным для их восприятия и функционирования. Таким образом, при совпадении их исходной семантики несовместимой оказывается географическая соотнесѐнность. Повторяемость в названиях одних и тех же лексем исторически обусловлена, т. е. объясняется тем фактом, что на каждом отдельном этапе развития системы наименований носителями языка отбираются те слова и словосочетания, которые воспринимаются как наиболее конкретные и выразительные средства обозначения объектов. Нам представляется, что так называемая омонимия (одноимѐнность) в разряде географических названий далеко не однородное явление. Здесь может быть выделено по меньшей мере три типа соотношений: 1) одно и то же наименование называет разные объекты одного и того же вида; 2) наименование называет разные объекты разных видов; 3) нарицательное имя омонимично собственному имени. Для анализа во всех трѐх типах соотношений как внутри онимического класса, так и в его отношениях с нарицательными словами мы применяем методику, успешно использованную М. И. Приваловой в исследовании поведения равнозвучащих слов в наиболее типических словосочетаниях, в которых они выступают в естественном речевом общении [Привалова 1979]. При этом вводятся следующие ограничения: а) рассматриваются только прямые (номинативные) значения слов как онимов, так и их семантических определителей, т. е. составных элементов семантического поля; б) исследование ведѐтся только с точки зрения пересечения (непересечения) значений составных компонентов семантического поля и характера этих пересечений; в) любой топоним одного ряда может быть помещѐн в другой ряд, причѐм такое перемещение даѐт снова достаточное семантическое поле, или относительный характер, когда пересекаются значения отдельных бинарных сочетаний, создавая недостаточные семантические цепочки. Поясним сказанное примером. Возьмѐм в немецком языке омоним Band (n) I: 1) лента, тесьма; 2) узы, связь; Band (m) II: 1) книга. Отметим, в какие 148

типичные словосочетания вступает каждый из этих омонимов. Band1 – ein schmales, breites, langes, kurzes, buntes, seidenes, laufendes; Band einziehen и пр.;

Band2 – ein einigendes, das Band der Freundschaft, Liebe, zarte Bande; Bande zerreißen, sprengen, frei von Banden sein; Band3 – ein schmaler, dicker, dünner, interessanter, darüber könnte man Bände reden, erzählen, schreiben; das spricht Bände. Кроме того, форма мн. числа die Bande от das Band „узы, связь‟ омонимична форме ед. числа существительных: die Bande I 1) банда, шайка; 2) ватага, орава: die Bande hielt sich in den Bergen, hat sich aufgelöst; die ganze Bande zog mit, ihr seid mir eine schöne Bande; die Bande II 1) борт (бильярда, хоккейной площадки); 2) физ. полоса (полоса спектра); 3) текст. брак (ткани): der Ball prallte an der Bande ab. В приведѐнных примерах некоторые значения словосочетаний 1, 2, 3-го рядов представляются абсолютно непересекающимися, так как мы не можем поменять их местами. При этом каждое из словосочетаний даѐт достаточную информацию о смысле слова, образуя достаточное семантическое звено. Рассмотрим с точки зрения указанной методики поведение топонима. 1. Один и тот же топоним называет разные объекты одного и того же

вида. Например, имеются две реки с одинаковым названием die Alb. Alb1 – tiefe, kalte, breite, trübe, schiffbare, verunreinigte, regulierte, (den Fluss) entlangfahren…;

Alb2 – seichte, warme, schmale, klare, schlängelt sich durch das Tal и пр. В данном случае непересекающимися признаками значений самого объекта могут быть только индивидуальные свойства, качества именно этой реки, в то время как все остальные признаки, характеризующие основное понятие реки, дают абсолютно пересекающиеся значения: название «Alb» 1-е или 2-е легко меняются местами, причѐм любое словосочетание образует достаточное семантическое звено, из которого ясно основное прямое значение слова: die Alb ist ein Fluss. Естественно, что то же самое мы имеем при замещении ойконимов, когда

одно и то же именование называет разные населѐнные пункты: Frankenberg1 – 149 eine kleine, alte, lebhafte, verkehrsreiche, schöne, malerische, übervölkerte Stadt; nach Frankenberg gehen, fahren, ziehen; am Rand, im Zentrum wohnen и пр. Во все

эти сочетания могут принципиально входить именования Frankenberg2,

Frankenberg3. Возможность словосочетаний и здесь ограничена и обусловлена только характерными признаками самого носителя имени нарицательного, обозначающего общее понятие «населѐнный пункт, город», т. е. один и то же топоним, именующий различные населѐнные пункты одного и того же класса, в речи ведѐт себя аналогично любому нарицательному имени, когда оно называет предметы-понятия. Следовательно, в данном случае мы, по-видимому, имеем дело не с омонимией, а с явлением, напоминающим отношение общего и частного, общего и единичного. Не случайно в языке применительно к человеку существуют специальные слова: однофамильцы, тѐзки. В немецкой научной литературе применительно к равнозвучным географическим названиям используют термин Namengeschwister [Greule 1996; Koß 2002]. 2. Несколько иные отношения мы наблюдаем во второй группе, где один и тот же топоним называет объекты разных географических видов, например: река Chemnitz, город Chemnitz; город Berlin, округ Berlin, земля Berlin; город Brandenburg, земля Brandenburg. Эта группа включает в себя помимо названий географических объектов наименования предметов разных классов: страна Deutschland, теплоход «Deutschland», кинотеатр «Deutschland» и пр. Здесь каждый раз имеет место достаточное семантическое звено, перестановка онима невозможна из одного ряда в другой, т. е. оним ведѐт себя аналогично лексическим омонимам в речи. Однако, несмотря на сходство поведения онима в контексте с лексическими омонимами, это всѐ-таки не омонимы и не явление естественной полисемии. И здесь мы имеем дело с сознательным перенесением наименования с одного объекта на другой. Чаще всего имеет место метонимический и условно-символический перенос наименования (но не значения!) слова. 150

3. Топоним омонимичен апеллятивной лексике. Здесь мы, естественно, оставляем в стороне вопросы этимологии наименований, так как по своему происхождению топонимы являются в конечном итоге апеллятивами. Речь пойдѐт лишь о случайном совпадении одинаково звучащих слов в немецком языке – нарицательного имени и собственного имени. Явление равнозвучания названий и нарицательных слов отчасти можно проследить по нижеприведѐнной таблице (таб. 3). Таблица 3. Омонимия гидронимов и апеллятивов Название реки Нарицательное слово die Leine die Leine „верѐвка, канат‟ die Lippe die Lippe „губа‟ die Hase der Hase „заяц‟ die Schwinge die Schwinge „крыло‟ die Motel das Motel „мотель‟ die Eiter der Eiter „гной‟ die Bache die Bache „самка кабана‟ die Ruhr die Ruhr „дизентирия‟ die Dahme die Dame „дама‟ die Taube die Taube „голубь‟ die Luppe die Luppe „трубная заготовка‟ die Wurm der Wurm „червь‟ die Sieg der Sieg „победа‟ die Milz die Milz „селезѐнка‟ die Ahne der Ahne „предок‟ die Wetter das Wetter „погода‟

Здесь словосочетания с нарицательными именами и собственными именами образуют в значительной мере непересекающиеся ряды с 151

достаточными семантическими звеньями. Следовательно, в данном случае онимы и апеллятивы ведут себя снова аналогично лексическим омонимам. Итак, рассмотренные в трѐх группах соотношения одноимѐнности в разряде топонимов показали принципиальное отличие первой группы от двух последующих. Употребление одного и того же имени для называния разных объектов одного класса напоминает использование любого нарицательного имени для обозначения общего понятия и единичного предмета. Словосочетания с топонимами образуют пересекающиеся ряды с достаточными семантическими звеньями. Границу в таких пересечениях создают только конкретно-индивидуальные признаки объекта, называемого топонимом. Следовательно, в первой группе мы имеем дело не с омонимией, а с явлением иного порядка, обусловленного спецификой сложных взаимоотношений между онимом и апеллятивом, а также спецификой предметных отношений онимов. Представляется, что топонимы этой группы отмечаются одноимѐнностью. Во второй и третьей группах, в которых топонимы используются для именования объектов разных классов, а также формально совпадают с нарицательными именами, топонимы ведут себя аналогично: в абсолютном большинстве случаев они образуют непересекающиеся ряды словосочетаний и лишь в редких случаях – относительно-пересекающиеся. Здесь мы наблюдаем близкие, а иногда и тождественные отношения между омонимами нарицательной лексики, возникающие на базе омонимии или распавшейся полисемии.

152

Выводы по главе 2

1. Признание системности языка и необходимости давать описание именно системы языка – очень важный общий исходный принцип в современной лингвистике, который может и должен учитываться и в топономастике. Однако признание этого принципа не гарантирует ещѐ того, что разными исследователями будет дано одинаковое или хотя бы близкое описание топонимических систем. Многое здесь зависит от предшествующих исследований системных отношений между конкретными языковыми явлениями, но не в меньшей мере от других принципов, положенных в основу описания системы. 2. Активное использование системных методов познания, начиная от философского принципа системности, общенаучного системного подхода, вариантов общей теории систем и кончая системным анализом, создало методологические предпосылки для раскрытия природы системности в топонимии и тем самым заложило фундамент для построения теоретической модели топонимической системы, основанной не на единичных взаимообусловленных фактах, а на предельно концентрированном выражении системной парадигмы топонимов, которая требует представления объекта в виде объекта-системы в системе объектов одного и того же «рода». 3. Топонимическая система, как всякая система, есть упорядоченная организация множества элементов, образующих определѐнную целостность. Являясь разновидностью общеязыковой системы, топонимическая система характеризуется известной совокупностью лексических, грамматических, словообразовательных и фонетических признаков. Часть этих признаков своеобразно отражается в других топонимических системах и отличает одну топонимическую систему от другой. 4. Системообразующим фактором в формировании топонимической системы является сознание общественного человека в его взаимодействии с 153

миром, с объективной действительностью. Освоение человеком объективной действительности осуществляется в результате селекции, вовлечения в сферу сознания тех элементов, предметов и явлений, которые актуальны при данном состоянии общества, и закрепления этих элементов в географических названиях. 5. Важным показателем системности являются парадигматические и синтагматические отношения между топонимами. Установление и анализ парадигматических отношений существенен для определения специфики топонимической системы, так как помогает выделить основные тенденции, в соответствии с которыми идѐт развитие определѐнного топонимического класса. Парадигматические отношения в топонимии не только многоступенчаты, но и неоднолинейны. Многие топонимы являются членами не одной, а нескольких парадигм, т. е. входят в различные ряды, в которых они противопоставлены друг другу по какому-то определѐнному структурно- семантическому признаку. 6. Вариативность проявляется в топонимии в функционировании в некотором языковом коллективе различных по форме именований одного и того же объекта (а не класса объектов, как в апеллятивной лексике), которые в зависимости от характера морфем можно разделить на две группы: 1) топонимические варианты, 2) топонимические дублеты. Топонимические варианты подразделяются на фонетические, графические или морфемно- словообразовательные варианты. Важную роль играет вариативность краткой и полной формы топонима. Графические варианты получили в топонимии слабое отражение. Это касается прежде всего иноязычных топонимов. Большинство графико-фонетических вариантов является диалектно окрашенными. Морфологическая вариативность характерна для диахронического состояния топонима. Наличие или отсутствие в составе топонима географического термина, указывающего на вид географического объекта, объясняется степенью известности самого географического объекта, а также употреблением 154

именования в официальном случае. Морфологическая вариативность также проявляется в различных случаях смены названия. Топонимические дублеты отличаются друг от друга различным составом морфем или лексем. Наличие нескольких именований у одного объекта, иным словом многоимѐнность, встречается прежде всего в микротопонимии. Особенно часто многоимѐнность встречается в гидронимии. Многие реки носят одновременно несколько названий. Особую группу представляют исторические топодублеты, возникшие при переименованиях городов и других населѐнных пунктов. 7. В топонимии немецкого языка достаточно широко распространено явление одинакового звучания названий, которое можно считать топонимической омонимией. Омонимия топонимов принципиально отличается от омонимии апеллятивов. В синхронном плане функционирование топонима не зависит от этимологического значения его элементов, поэтому омонимию топонимов нельзя рассматривать как разрыв полисемии. Основными движущими факторами в развитии топонимической омонимии являются: 1) случайное совпадение звучания топонимов, 2) переосмысление «внутренней формы», 3) использование одних и тех же знаков для номинации разных объектов вследствие наличия у них общих признаков. Топонимическая омонимия (одноимѐнность) далеко не однородное явление, представляющее три типа отношений: 1) один и тот же топоним именует разные объекты одного и того же географического класса; 2) топоним соотносится с разными объектами разных классов; 3) топоним омонимичен апеллятиву. Таким образом, видимо, можно говорить об эндогенной и экзогенной омонимии в топонимической системе.

155

3. ВНУТРЕНЯЯ СТРУКТУРА ТОПОНИМОВ

Начиная работу по изучению структурно-словообразовательных особенностей топонимов в немецком языке, мы прежде всего должны построить определѐнную методическую систему, которой должны следовать при описании, направленном на установление наиболее существенных и общих признаков данной подсистемы. При этом в качестве основного свойства системы предусматривается выделение в ней составных частей, элементов и единиц, а также установление существующих отношений и связей между ними. Такими основными элементами словообразовательной подсистемы топонимов являются непосредственно составляющие словообразовательных моделей – аффиксы и производные основы, в качестве основных единиц системы – модели производных и сложных названий. Основным методом исследования топонимообразования становится конструирование словообразовательных моделей. В настоящем исследовании под моделью топонима понимается единая для словообразовательного ряда схема его организации, учитывающая как характер компонентов топонима, так и порядок их расположения, т. е. модель топонима – это наиболее общая формула однотипных образований, это их структурно-семантический аналог. Основными еѐ признаками являются данные о территориальных границах еѐ распространения, о еѐ частотности, семантической ѐмкости, продуктивности и активности, наконец, о еѐ соотносительности с другими моделями, близкими ей по структурным или семантическим особенностям и т. п. Только обладая всеми сведениями, можно представить себе место данной модели в общей системе словообразования изучаемого языка. И всѐ же не эти признаки выделяют одну модель среди всех остальных, не они составляют еѐ отличительные, еѐ релевантные свойства. Разделяя точку зрения Е. С. Кубряковой, можно полагать, что главные признаки модели – еѐ общее значение, или назначение, еѐ состав и принципы еѐ 156

организации. Только на путях детального изучения этих качеств производных и возможно постижение их сущности [Кубрякова 1965: 35-36]. Считается, что словообразовательному анализу топонимов должен предшествовать или сопутствовать морфологический анализ [Агеева 1989: 81]. Проводимый морфологический анализ преследует цель по возможности исчерпывающего изложения названий по имеющимся словообразовательным типам данного языка. Результаты морфологического анализа дают исследователю достаточные основания для заключения о продуктивности того или иного словообразовательного типа в топонимии и о степени его употребительности вплоть до статистических подсчѐтов и составления ономастического атласа формантов [Топоров, Трубачѐв 1962]. Принимая во внимание важность и необходимость проведения морфологического анализа в описании словообразовательной подсистемы топонимов, остановимся ниже на некоторых его моментах. Как известно, основой для вычленения морфемных последовательностей служит структурная соотнесѐнность слов, под которой понимается наличие у целой серии слов общности значения при частичном их формальном совпадении; морфема тогда определяется как общий элемент, повторяющийся в серии структурно-соотнесѐнных слов [Кубрякова 1974: 39]. Членимыми вследствие этого мы будем называть такие отрезки топонима, которые повторяются в структуре других топонимов с тем же содержанием и в одинаковой или сходной форме. Следует отметить, что топонимические морфемы не всегда совпадают с апеллятивными морфемами. Это означает, что исследование морфемной структуры топонимов должно проводиться с учѐтом их принадлежности к именам собственным [Мерцалова 2007]. Рассмотрим названия железнодорожных станций в Баварии на линии Регенсбург – Вайден – Хоф: Regensburg – Regenstauf – Maxhütte-Haidhof – Schwandorf – Irrenlohe – Schwarzenfeld – Nabburg – Pfreimd – Wernberg – Luhe – Luhe-Wildenau – Weiden – Hof [Koß 2002: 59]. Как апеллятивы употребляются в 157

немецком языке следующие определяющие компоненты топонимов: существительные Weide, Irre, Schwan, Heide, Regen; прилагательные rot, wild, schwarz, klar. Также легко узнаваемы основы топонимов: Aue, Stadt, Berg, Lohe, Dorf, Hütte, Hof, Holz. Однако наряду с перечисленными структурными компонентами топонимов, имеющими соответствия в апеллятивной лексике немецкого языка, выделяется ряд имѐн, которые целиком или частично выступают только в ономастической сфере: Luhe, Pfreimd, Loisnitz; Wern-, Nab-, Pon-, Wutzl-; -stauf. В качестве другого иллюстративного примера может быть названа словообразовательная функция суффикса -itz, ограниченная ономастической сферой применения, например, в ойконимах Loisnitz, Trausnitz, Köblitz, Köttlitz (р-н Швандорф). Эти топонимы были заимствованы у славян и затем интегрированы в немецкий язык, а суффикс -itz остался в словообразовательной системе немецкого языка самостоятельным элементом. Теперь его иноязычное происхождение не осознаѐтся носителями немецкого языка. Немецкая топонимия располагает и другим иноязычным по происхождению суффиксом, например, -ow [o:] в Germania Slavia или -ville в Germania Romana. Рассматривая характер членения немецких топонимов, необходимо ещѐ раз подчеркнуть, что выделяющиеся компоненты не всегда обладают значимостью, а часто, напротив, представляют собой те или иные сочетания звуков, не соотносимые на современном уровне ни с какими единицами языка. Наименования, подобные ойкониму Fichtelberg, которые членятся на две значимые части, и поэтому могут по аналогии со сложными словами быть названы сложными топонимами, весьма характерны для немецкой топонимии. В связи со сложными топонимами, необходимо оговорить случаи типа Dortmund. Возможность соотнесения конечного компонента с современным der Mund „рот‟ оказывается ложной; второй компонент возник в результате эволюции из др.-сакс. menni „вода‟. Утрата мотивированности, наблюдаемая в процессе эволюции топонимов, неравномерно затрагивает отдельные части или 158

элементы топонимов. Конечные элементы, семантическая нагрузка которых заключается в указании вида объекта, в целом проявляет бóльшую устойчивость, чем начальные, функция которых состоит в привнесении добавочной информации – характеристики или обозначения принадлежности. Возможные изменения объективных условий в первую очередь затрагивают именно эту дополнительную часть, что ведѐт к лѐгкой потере мотивированности начальными элементами. Таким образом, преобладают структуры, в которых положительно выделяется лишь один из компонентов, а именно конечная, значимая часть: современные Bach, Heim, Stadt в названиях Nalbach, Olzheim, Albstadt. Части, оставшиеся после выделения конечных компонентов Nal-, Olz-, Alb-, не являются производящими основами, т. е. не могут быть соотнесены с какими- либо словами современного немецкого языка. Следовательно, различие в структуре Fichtelberg и Nalbach заключается в том, что во втором случае определѐнное осмысление начальной части может быть осуществлено лишь на базе частой повторяемости в топонимии конечного компонента -bach. Значительная часть немецких топонимов, таким образом, представляет собой образования, членение которых может быть произведено лишь условно (условно-членимые топонимы). Начальная часть, остающаяся при выделении конечных морфем таких топонимов, не представляет собой морфему, а является неким остаточным элементом, который на современном уровне развития языка является «пустым» звукосочетанием. Объяснить утратившие значение компоненты топонимов помогают данные диахронии, раскрывающие те факторы, которые влияли (в пределах закономерных общеязыковых явлений, а также вне их) на изменение морфологической структуры наименований в процессе их эволюции. Одним из наиболее характерных в этом плане факторов является морфологическое опрощение топонимов, при котором наименования, ранее состоявшие более чем из одной морфемы, становятся нечленимыми, т. е. воспринимаются в своей целостности, например, Bilme < 1179 г. – in Bileheim 159

[Flöer, Korsmeier 2009, 69], Böckum < 1276 г. – in Boheim [Там же: 75], Hattert < Hattenrod. Таким образом, существуют топонимические морфемы, которые выступают в связанном виде, в соединении с другими морфемами и не употребляются самостоятельно в качестве слова. Это даѐт основание считать, что собственные имена или их элементы составляют собственный морфемно- лексемный подуровень языка. Существуют, с одной стороны, этимологически прозрачные имена, с другой – этимологически тѐмные, но ни прозрачность, ни утрата этимологии не мешают им быть идентифицирующими знаками, выполнять свою функцию. Между этими двумя крайними точками на шкале мотивированности онимического знака располагаются различные промежуточные стадии с разной степенью мотивированности в зависимости от наличия синхронных связей с производящими апеллятивами. В этом отношении топонимы в немецком языке могут быть разделены на следующие пять группы: 1) имена с прозрачной семантической структурой; 2) имена, между компонентами которых отсутствует потенциальная смысловая связь; 3) имена с незначительными формальными отклонениями от нарицательных имѐн; 4) имена с полупрозрачной семантической структурой; 5) семантически тѐмные имена. К первой группе относятся топонимы типа Neustadt, сохранившие в современном языке семантическую связь с апеллятивным словосочетанием новый город. Семантическая структура таких имѐн прозрачна. Они состоят из тех же компонентов, что и нарицательные слова. Функционирование таких знаков в ономастической сфере обусловливается их различиями, которыми они характеризуются на разных языковых уровнях. Так, например, грамматический род апеллятива Neustadt – женский, а топонима Neustadt – средний. Следует заметить, что объектом референции языкового знака Neustadt может быть не только „новый город‟ как объект индивидуализации, носящий собственное имя, но также и новый жилой микрорайон в городе. Чтобы понять слово Neustadt как 160

топоним, необходим контекст для разрешения лексической многозначности. Ср.: Ich gehe nach Neustadt („Я иду в город Нойштадт‟) и Ich gehe in die Neustadt („Я иду в новый жилой микрорайон‟). Ко второй группе относятся топонимы с совершенно прозрачными составными компонентами, между которыми, однако, нет никакой потенциальной смысловой связи. Немецкая топонимика широко представлена названиями типа Würzburg, у которых оба компонента соотносимы с апеллятивными морфемами, но их комбинация в структуре топонима не выражает никакого потенциального смысла. Сумма значений компонентов не складывается в единый семантический комплекс, не указывает непосредственно на объект референции. Едва ли можно представить название населѐнного пункта, которое состояло бы из слов würzen „приправлять, сдабривать‟ и Burg „крепость‟. Таким образом, здесь мы имеем дело с чисто формальной, морфотактической прозрачностью компонентов. Следующие примеры иллюстрируют синхронные отношения между компонентами топонимов в порядке убывания степени их мотивированности: Mannheim, Regensburg, Würzburg, Salzburg, Meerbusch. Простые названия этого типа: Wasser, Essen или Siegen. К третьей группе относятся топонимы, компоненты которых подверглись незначительным формальным отклонениям от апеллятивов, лежащих в их основе. Онимы данной группы, в отличие от онимов первой и второй групп, имеют некоторые отклонения от стандартизированных форм нарицательных имѐн, что может привести к определѐнным диссоциациям в содержательном плане. Несмотря на структурные отклонения, всѐ ещѐ прослеживается явная связь компонентов собственного имени с соответствующими нарицательными именами, например, ойконим Eich-stätt ~ Eiche „дуб‟ + Stadt„город‟. Этот тип широко репрезентативен в немецкой ономастике как среди названий населѐнных пунктов, так и фамилий. Он подразделяется на ряд субтипов и близок к оптимальной структуре собственного имени. 161

Противопоставление собственных имѐн апеллятивам чаще всего обнаруживается на фоне контраста между диалектом и литературным языком и затрагивает ряд акцентно-фонетических, графических, морфологических отличий. Укажем на некоторые из них. 1) В отличие от нарицательных слов, образованных путѐм словосложения, в названиях населѐнных пунктов, образованных аналогично, ударение часто падает не на первый, а на второй компонент. Ср.: Saar-brǘcken „город Саарбрюккен‟ и (die) Sáarbrücken „мосты через реку Саар‟, Stein-kírchen „город Штайнкирхен‟ и (die) Stéin-kirche „каменная церковь‟. Ударение часто приходится на второй компонент у ойконимов на -háusen, -wálde, -hófen, -félden, -háfen. 2) Апокопа и другие виды укорачивания слова вследствие акцентно- фонетических процессов: населѐнные пункты: Ulm < Ulme „ильм, вяз‟, Stutt-gart < Stute „кобыла‟, Garten „сад‟; Brück / Bruck < Brücke „мост‟ и т. д. 3) Расширение структуры за счѐт застывшей флексии -(e)n, например, вторые компоненты топонимов: -kirchen (die Kirche „церковь‟), -hausen (das Haus „дом‟), -felden (das Feld „поле‟), флексии -s, фамилии: Craemers, Schmitz, словообразовательных суффиксов (Birkle) или топонимических суффиксов: Dorn-a, Schilf-a, Stein-a, Weid-a. 4) Сохранение полных гласных в безударных слогах в личных именах (Carlo, Katharina), в фамилиях (Kuno, Kupka, Pielka), в ойконимах (Borna, Dorna). Для безударных слогов нарицательных слов характерен редуцированный звук [ə]. 5) Фонотактические и/или графотактические отклонения: Gmünd, Gsell, Gmelin, Mnich, Zschocke, Pscherer, Wremen. 6) Отклонения в правописании собственных имѐн: собственные имена пишутся с прописной буквы также в тех языках, в которых прочие существительные пишутся со строчной буквы (ср. das gelbe Wasser – das Gelbe Meer); использование в качестве графического знака долготы: Soest [zo:st], 162

Buer [bu:r]; умляут вместо тремы: Goethe, Craemer, Haefs, Mueller, Moeller; вместо <ä>: -stett, Becker; вместо <ß>: Theodor Heuss (первый президент ФРГ в 1949 – 1959 гг.); → [y(:)]: Duisburg; → [ai]: Maier/Mayer/Meyer, Norderney; → [o(:)]: Bahlow, Bühlow; → [t]: Fürth, Bayreuth; → [ts]: Celle; → [k]: Cottbus, Casemir; слитное написание сдвигов: Andermatt, Vomstein, Zermatt. 7) Морфологические и лексические отклонения: между компонентами сложных собственных имѐн часто отсутствуют соединительные элементы, первый компонент употребляется в несклоняемой форме, например, Gutfleisch, Gutgsell, Lindemann и т. д. В четвѐртую группу входят названия, аналогичные ойкониму Gelsen- kirchen. Семантическая структура таких названий полупрозрачна. Один из компонентов, обычно последний, соотносится с апеллятивной морфемой. В данном примере это -kirchen ~ die Kirche „церковь‟, а компонент Gelsen- не имеет соответствий с нарицательной лексикой. Типичны такие вторые компоненты, как -hausen, -feld/-felden, -hof/-hofen, -heim и другие, имеющие синхронные связи с апеллятивами Haus „дом‟, Feld „поле‟, Hof „двор‟, Heim „жилище‟. Непрозрачные первые компоненты в составе топонимов Gelsen-, Bam-, Ham-, Hom-, Ulz-, War- и т. п. сравнимы, как уже говорилось выше, с такими уникальными морфемами, как Him- в слове Himbeere „малина‟, которые не выражают значения, а служат лишь для дифференциации значений. Трѐхчленный тип Niederhambach состоит из прозрачного компонента Nieder- „нижний‟ и полупрозрачного компонента Hambach. Здесь в качестве первого компонента почти всегда используются относительные прилагательные, выражающие реальные отношения к объектам референции: Ober- „верхний‟, Nieder- „нижний‟, Groß- „большой‟, Klein- „маленький‟, Langen- „длинный‟, Neu- „новый‟, Alt- „старый‟. На периферии морфологической структуры топонима располагаются члены, соотносимые с 163

апеллятивными морфемами, в то время как в центре находится немотивированный компонент (-ham-). Пятая группа характеризуется полной произвольностью онимического знака, например, Main, Köln, Weimar. Такие топонимы располагаются на шкале мотивированности в самом конце. Онимы полностью оторваны от апеллятивов. Немотивированные топонимы часто имеют одночленную структуру: Bonn, Worms. Таким образом, собственные имена обнаруживают ряд языковых особенностей, отличающих их от языковых характеристик апеллятивов как в структурном (акцентологическом, морфологическом и морфонологическом), так и в семантическом отношениях. Семантические отношения между компонентами апеллятивов, лежащих в основе собственных имѐн, характеризуются различной степенью прозрачности. Между ними часто нет явно выраженного смысла. Внутреннее строение онима, обусловленное индивидуализирующей функцией, маркируется проприальностью, позволяющей отличить онимический знак от других языковых знаков [Nübling 2000: 275]. Выявив в ходе предварительного исследования основные случаи несовпадения морфемного строения топонима с его деривационными частями или способом его создания, приступим к описанию внутренней структуры немецких топонимов. 3.1. Сдвиги

Образования, представляющие по своей структуре переходную ступень от словосочетания к сложному слову, немецкие лингвисты обычно называют «сдвигами» (Zusammenrückungen), ср. Gernegroß, Nimmersatt, Dreikäsehoch, Vaterunser, Taugenichts, Störenfried и т. п. [Fleischer 1976: 58]. Сдвиги по оформлению и местоположению своих частей незначительно или почти ничем не отличаются от словосочетаний современного языка, но имеют уже единую 164

словообразующую основу и обычно одно централизующее ударение [Степанова 1953: 68]. А. Бах среди топонимов-сдвигов различает краткие предложения и синтаксические словосочетания [Bach 1953: 122]. К сдвигам он относит: 1) императивные имена (Kehrwieder, Traumirnicht, Siehdichfür, Murrmirnichtviel, Hungerwerdich) и 2) имена, представляющие собой, возможно, не императивную форму, а форму 1-го лица единственного числа (Schauinsland, Sparsbrot, Schindengaul, Streckfüßchen). Этот топонимический тип возник сравнительно недавно и служит, как правило, для именования небольших земельных участков, лесов, угодий, хотя топоним Siehdichum (лес в Бранденбурге), ниж.-нем. Südekum, засвидетельствован в письменных источниках уже в XIII в. как имя собственное: герцог Померанский отдал в аренду в 1228 г. «tres montes, qui circum spicite sive se thic umme nominantur» [Bach 1953: 123]. Императивные топонимы весьма устойчивы, но малопродуктивны. Топонимы могут возникнуть путѐм стяжения элементов синтаксических словосочетаний в единое слово. Префиксы и артикли входят как топоформанты в состав топонимов. Модель 1: др.-в.-нем. префикс an(a) „в, на‟ + существительное (имя нарицательное): Allagen (община Варштайн), XII в. – Anlagen [Flöer, Korsmeier 2009: 25]. Модель 2: др.-в.-нем. префикс anda „против‟ + существительное (имя нарицательное): ойк. Antweiler, 1080 г. – Antwilere [Bach 1953: 123]. Модель 3: др.-в.-нем. префикс bi „вокруг‟ + существительное (имя нарицательное): ойк. Biburg, 990 – 1000 гг. – Pipurch, ср. гот. bibaurgeins „укрепление, лагерь‟ [Berger 1993: 265]. Модель 4: др.-в.-нем. префикс forna „перед‟ + существительное (имя нарицательное): микротоп. Fürfeld (р-н Альцей), 912 г. – Furnifeld. Модель 5: др.-в.-нем. префикс gagan, gegin „против, по ту сторону‟ + существительное (имя нарицательное): вероятно, в VIII в. – Gaganheim, XI в. – Gegonhuson [Bach 1953: 124]. 165

Модель 6: др.-в.-нем. префикс nida „под‟ + существительное (имя нарицательное): Nidwalden (Швейцария). Модель 7: др.-в.-нем. префикс oba „над, наверху‟ + существительное (имя нарицательное): Obwalden (Швейцария), ср. Rothenburg ob der Tauber. Модель 8: др.-в.-нем. префикс ubar „над‟ + существительное (имя нарицательное): Űbersee, Űberwasser. Модель 9: др.-в.-нем. префикс ūf, др.-сакс. up „на, наверху‟ + существительное (имя нарицательное): Aufhausen (р-н Айхах-Фридберг), 912- 932 гг. – Ufhusa [Reitzenstein 2013: 38], Aufheim, Aufkirch, инсул. Utlande „Außenland‟ – „вне суши‟. Модель10: префикс + артикль + существительное (имя нарицательное): Ochtendung, 963 г. – of demo dinge [Bach 1953: 124], Andermatt, Zermatt (= an der, zu der Matte „Wiese‟), Achternholt. Модель 11: склоняемое числительное + существительное в дат. п. мн. числа: Zweibrücken (Пфальц), 1170 г. – Zweinbruckhen [Berger 1993: 286], Zweikirchen (р-н Ландсхут), 1025 г. – Zuueinchirichun, Drinhaus (ок. Меттманна), XII в. – Drinhusin [Bach 1953: 125]. Модель 12: несклоняемое числительное + существительное: ойк. Dreieich (у Лангена), die Vierlande (у Гамбурга), der Vierwaldstätter See, Fünfmühlen, рейнск. микротоп. Dreizehnlinden, Neunmorgen.

3.2. Сложные топонимы

3.2.1. Неполносложные топонимы

Неполносложными образованиями являются топонимы, в которых атрибут – прилагательное или существительное в родительном падеже единственного или множественного числа соединяется с существительным. Изначально здесь следует говорить о сдвигах: из словосочетания, например, das 166 neu Dorf путѐм стяжения компонентов в одно слово может возникнуть топоним Neudorf или из Friedrichs Rod возникает цельнооформленное Friedrichsrod. Неполносложные топонимические образования встречаются уже в древневерхненемецкий период, но часто их компоненты пишутся раздельно, поскольку не воспринимаются ещѐ как единое слово. Типичны названия, в которых первый компонент – прилагательное в функции определения. Модель 1: прилагательное в именительном падеже + существительное (нарицательное) в именительном падеже: Altermarkt, Neuerwall, Neuefehn, Großefehn, Westerwald. Модель 2: прилагательное в дательном падеже + существительное (нарицательное) в именительном падеже: Altenstadt, Großendorf, Hohendorf, Naundorf, Nienburg в 1073 г. – Niuwenburc, Schöndorf в 1284 г. – Sconendorf [Eichler 1958: 210], Hohenfurt, Freirode в 1349 г. – Vrienrode в 1562 г. – Freienroda [Там же], Freudenberg, Tiefensee, Schwarzenberg, Wostenbüttel (район Везермарш), 1325 г. – Wostenbuttel из др.-сакс. wōsti „пустынный‟ [Casemir 1997: 213]. Модель 3: прилагательное в несклоняемой форме + топоним: Windischgrätz, Trierischhausen, Westergroningen и др. В отдельных случаях не следует исключать и полносложные образования. Модель 4: прилагательное в именительном падеже + топоним: Schmalkalden или река с тем же названием, 874 г. – Smalacalta; Langengeisling (Бавария), 1030 г. – Langazgislingun и др. Модель 5: прилагательное в дательном падеже + топоним: Neuötting (Верхняя Бавария), 1474 г. – … zu Newenöting, 1574 г. – Neuenötting [Reitzenstein 2006, 182]; Altenkrempe (в Ольденбурге), 1222 г. – de Crempa, 1316 г. – dhe Oldenkrempen [Haefs 2004: 61]. Среди неполносложных образований много топонимов, первый элемент которых является существительным в родительном падеже. Если первый 167

компонент являлся сложным существительным, то часто опускалось его основное слово. Вместо сочетания (a + b) + c использовалась схема a < + b > + c, например, Kinds < haus > gasse; ср. в русском языке Детдомовский переулок. Атрибутив выражен апеллятивом или собственным именем с флексией сильного (-s) или слабого (-en) склонения. Модель 1: существительное (имя нарицательное) + флексия -(e)s + существительное (имя нарицательное): Landsberg, Bischofswerda, Königsbrunn, Königssee, Waldshut, Boxberg (1166 г. – Bockesberg) и др. Модель 2: существительное (имя нарицательное) + флексия -en + существительное (имя нарицательное): Grafenau (в Баварском Лесу), 1396 г. – bey der Grafenaw [Berger 1993, 115], Grafenhausen, ор. Grafenberg и др. Модель 3: существительное (имя нарицательное) во мн. числе (сильное склонение) + существительное (имя нарицательное): в 793 г. – Wolvotal (лес в Швабии); в 1040 г. – Swinoperc (совр. Schweineberg ок. Зонтхофен) [Bach 1953: 130]. Модель 4: существительное (имя нарицательное) во мн. числе (слабое склонение) + существительное (имя нарицательное): Pfaffendorf (р-н Кобленц), Pfaffenhofen (на р. Ильм), 1139-1168 гг. – Pfafenhouen от ср.-в.-нем. phaffe „священник‟ [Berger 1993: 211], Ochsenfurt (на Майне), ранее Ohsnofurt, Bernbach (в Баварии) в 772 г. – Pernopach [Bach 1953: 130]. Модель 5: полное имя личное + флексия -(e)s + существительное (имя нарицательное): Albersdorf (р-н Дитмаршен), 1281 г. – in Aluerdesdorpe, 1324 г. – in Alverdesdorpe от антроп. Alverd [Haefs 2004: 60], Albertsdorf (в Ольденбурге), 1329 г. – de Albertstorpe от антроп. Albrecht [Там же], Aschersleben (р. Зальцландкрайс), 1174-1195 гг. – Hosterdesleven, 1228 г. – in Osterdesleue от антроп. Ansfrid, Osfred [Winkler 2009: 216]. Модель 6: краткое имя личное + флексия -(e)s + существительное (имя нарицательное): Adersleben (р-н Гарц), 1057 г. – in Adesleb, 1084 г. – in Adesleva 168

от антроп. *Ad- из Atha [Winkler 2010, 109], Badersleben (р-н Гарц), 1084 г. – Badesleve, от антроп. *Bad из Badu [Там же] и др. Модель 7: полное/краткое имя личное + флексия -(e)n + существительное (имя нарицательное): Geisenheim (на Рейне) в 770 г. – Gesenheim, Poppenhagen от антроп. Poppo [Bach 1953: 131], Rottleberode, 936-962 гг. – Radoluoroth от антроп. Rādulf (с утратой флексии) [Loga 2010: 127]. Модель 8: фамилия в родительном падеже + существительное (имя нарицательное): Schumannsheide, Windelsbleiche, Waspenhof и другие. Модель 9: гидроним + флексия -s + существительное (имя нарицательное): Innsbruck, Regensburg, 889 г. – Cilarestal (das Zillertal; der Ziller – река Inn в X в. называлась Zilare). По аналогии с названиями рек мужского рода названия рек женского рода также часто получали -s: IX в. – Gandinesheim (Gandersheim на реке Gande), Padresbrunno (Paderborn на реке Pader), X в. – Sliaswig (Schleswig an der Schlei < X в. – Slia). Модель 10: ороним + флексия -s + существительное (имя нарицательное): XI в. – Chitanreinishowa, XI в. – Hartesburg (Harzburg в Гарце). Модель 11: ойконим + флексия -s + существительное (имя нарицательное): Hombergshausen, Altenburgsweg, Grünbergerwegsgarten, Mahlbergskopf и другие. Модель 12: существительное в родительном падеже + существительное (имя собственное): Kaiserslautern, 985 г. – Luthara, Königslutter, Abtsbessingen, Bischofsdhron и другие. Большинство названий, образованных по этой модели, являются поздними образованиями. Модель 13: причастие в несклоняемой форме + существительное (имя нарицательное): 1561 г. – hanngundt gereuth (микротопоним в бассейне р. Аурах). Модель 14: причастие в склоняемой форме в именительном падеже + существительное (имя нарицательное): wider das fallende waszer > Fallenwasser. 169

Модель 15: причастие в дательном падеже + существительное (современные формы часто не позволяют его распознать): 1400 г. – zu der hangenden aich „Eichwald am Berghang‟, рус. „дубовый лес на склоне горы‟; XII в. – Chlaffintinpach к др.-в.-нем. chlaffōn „rauschen‟, рус. „журчать‟; Klingenbach < *ze dem klingenden bache; Wattenbach < *ze dem watenden bach „an dem Bach, der durchwatet werden kann oder muss‟ [Bach 1953: 129].

3.2.2. Полносложные топонимы

Полносложными топонимами являются соединения, первый компонент которых имеет форму основы слова, например, гидронимы: Fischbach, Waldsee; ойконимы: Waldheim, Königstein, Krummbach, Altdorf. В сложных топонимах основным словом может являться как имя нарицательное, так и имя собственное. В зависимости от принадлежности основного слова к апеллятивной или онимической лексике мы выделяем следующие словообразовательные модели немецких топонимов: модель 1: глагольная основа + существительное (имя нарицательное): Betebur (др.-в.-нем. pëtabur), Bedbur (район Клеве), Beber (р-н Шпринге), Plappergasse, Schneidemühl, Schmelzhütte [Bach 1953: 142]; модель 2: прилагательное + существительное (имя нарицательное): ойк. Altheim, Hochheim, Neustadt, Grünstadt, гидр. Lauterbach, Altbach, Tiefbach, ор. Schwarzwald, микротоп. Bitterfeld, Braunlage, оз. Großsee, Dümmersee (вест.-фал. dummerig „сырой, влажный‟), хор. Dithmarschen, XIII в. – Detmerschen, 1059 г. – Thiethmaresca из др.-сакс. thiad „большой‟ и др.-сакс. maresca „болото‟ [Berger 1993: 78-79], Altmark; модель 3: существительное (имя нарицательное) + существительное (имя нарицательное): ойк. Aham (р-н Ландсхут), 1136 г. – Aheheim из ahe „вода, река‟ и ср.-в.-нем. heim „дом‟ [Reitzenstein 2006: 9], Bergheim (Верхняя Бавария), 1214 г. – Berckheim из bѐrc „гора‟ и ср.-в.-нем. heim „дом‟ [Там же: 38], Radefeld (р-н 170

Делич), 1349 г. – Radefelt, Rodevelt из ср.-нем. rod „раскорчѐванная для пашни земля‟ и ср.-в.-нем. velt „поле‟ [Eichler 1958: 206]; ор. Erzgebirge (рус. Рудные горы, чешск. Krušne gory), Eschweiler, Feldberg (высочайшая вершина Шварцвальда, Feld „поле‟ + Berg „гора‟), Fichtelgebirge (Fichtel „еловая роща‟ + Gebirge „горы‟), Forchheim, гидр. Eberbach (Eber „кабан‟ + Bach „речка‟), Erdbach, Bogenbach, оз. Feldsee, Holzsee, зал. Salzhaff, хор. Bergstraße, кан. Mittellandkanal, пелаг. Nordsee, Ostsee; модель 4: имя личное (полная форма) + существительное (имя нарицательное): ойк. Einseltheim (Верхний Рейн), VIII в. – Enseltheim (антропоним приведѐн Фѐрстеманном) [Bach 1953: 143], Widdern (Неккарзульм), 775 г. – Witterheim от антроп. Withari [Там же], Sarzbüttel (р-н Дитмаршен), 1447 г. – Sertzebuttel, вероятно, от антроп. *Serte к полной форме Sigihart [Casemir 1997: 189]; модель 5: имя личное (краткая форма) + существительное (имя нарицательное): мужские антроп. Bodogast, Salegast, Widogast, упоминаемые в сборнике обычного права салических франков (Lex Salica), являются компонентами полносложных топонимов Bodochem, Salechem и Widochem [Bach 1953: 143], ойк. Dudweiler (Сарланд), 1316 г. – Dudewilre, 1542 г. – Dudweiller [Berger 1993: 82], урбанонимы Annastraße, Augusta-Alle; модель 6: фамильное имя + существительное (имя нарицательное): Plapphof (Нойхюттен) принадлежал в 1605 г. хозяину Michael Blap [Там же: 144]; современная городская топонимия: Borsigwalde, Röntgental, Goethe-straße, Bismarckring, Friedrich-Ebert-Anlage, Theodor-Heuss-Straße, Fritz-Löffler-Straße, Neandertal; модель 7: гидроним + существительное (имя нарицательное): Düsseldorf, 1159 г. – Dusseldorp „деревня на р. Дуссель‟ [Berger 1993: 83], Ahrweiler, 893 г. – Arwilre „подворье на р. Ар‟ [Там же: 32], Abensberg, губ. Peene-Strom, кан. Allerkanal, Finowkanal, Trebelkanal, Rhinkanal, оз. Ammersee, Tollensesee, Trebelsee, источ. Lahnquelle, Rhumquelle, Siegquelle, зал. Jadebusen, Oderhaff, 171

Oderbucht, вдп. Bodefall, Rheinfall; исторические округа (Gaunamen): Albegowe (8, Alb, Albe), Emisgowe (9, Ems), Ambrachgowe (8, Ammer), Angilacgowe (8, Angel), Argungowe (8, Argen), Dubragowi (8, Tauber), Mosalgowe (8, Mosel), Nekkargawe (8, Neckar), Salagewi (8, Saale), Rinahgawe (8, Rhein) [Förstemann 1863: 135]; модель 8: ойконим + существительное (имя нарицательное): исторические округа: 1007 г. – Salzburcgowi (Salzburg < 798 г. – Salzburc), 832 г. – Augustgowe (Augsburg < VIII в. – Augustburg < Augusta Vindelicorum), 744 г. – Zurichgawia (Zürich < 873 г. – Zurich < Turicum), Wormazfeld (Worms < лат. Wormatia), XI в. – Colingowe (Köln < Colonia) [Bach 1953: 144]; названия населѐнных мест: Reutlingendorf, Sigmaringendorf, Ettenheimmünster, Ettenheimweilwer; названия водоѐмов: оз. Wardersee (< ойк. Warder), бухт. Wismarbucht; модель 9: ороним + существительное (имя нарицательное): Brockenfeld, Schwarzwaldkreis и др. Топонимы, основным словом которых является собственное имя, на которое обычно приходится ударение, были созданы в относительно недавнее время с целью дифференциации географических объектов: модель 1: прилагательное + имя собственное: ойк. Alt-, Neubreisach, Altgandersheim, Altwildungen, Niederwildungen, Kleinvollstedt, Neubrandenburg, Neuruppin, Neuwid, Wiedemar (ранее Groß- и Klein-Wiedemar (р-н Делич), 1272 г. – in villa Wedemar [Eichler 1958: 123], Lützelkoblenz (городской район Кобленца), 1070 г. – minor Confluentia к др.-в.-нем. luzzil „маленький‟ [Deutsche Namenkunde 1970: 696]; зал. Unterwarnow; модель 2: существительное (имя нарицательное) + имя собственное: ойк. Markgröningen (Баден-Вюртемберг), 1090 г. – Gruningen [Berger 1993: 180], гидр. Fichtelnaab, Waldnaab, Waldbrölbach, Ostpeene; модель 3: антропоним + имя собственное: ойк. Benediktbeuren, Peterfekking, Maria-Zell, Marialinden, Walternienburg; 172

модель 4: гидроним + имя собственное: ойк. Rheindürkheim, Donaueschingen, Neckarwestheim, Tauberbischofsheim, Mainstockheim, Moselweiß, Neckarsulm (Баден-Вюртемберг), 1322 г. – Neckersulmen от гидр. Sulm; модель 5: этноним + имя собственное: ойк. Friesoythe (у Клоппенбурга, 948 г. – Oete, 1000 – Odi, Oidi, Ogitdi), Schwabmänchingen (ок. Аугсбурга, IX в. – Mandichinga), Schwabmühlhausen, Schwabniederkofen, Bayermänchingen [Bach 1953: 145-146] и др. Некоторые названия представляют собой мнимые композиты. Это названия, состоявшие изначально лишь из первого компонента. Позже к нему по мере затемнения семантики добавляется второй компонент, как правило, географический термин для пояснения принадлежности названия к определѐнному классу объектов (ср. н.-в.-нем. Lindwurm „дракон‟, Windhund „борзая (собака)‟ [Paul 1959: 378] и др.). Подобные образования часто встречаются среди речных наименований. Речка Wörsbach, приток р. Лан, называлась ранее простым словом Wörs < IX в. – Werisaha к *Werisa. Приток Майна Erfbach засвидетельствован в 1234 г. как in fluvio dicto Erphe [Krahe 1964: 19]; совр. Trienzbach (басс. Неккара) называется в XV–XVI вв. просто Drintze, Trienz; совр. Achabach (в Бадене) известна в XIV в. как Ach [Там же]. Со временем в речных названиях вторые компоненты -apa и -ach перестали восприниматься как гидрографические термины, поэтому к ним стали добавлять термин -bach в качестве поясняющего слова, например, Brobicke (1339 г.) называется сейчас Brabeckebach. Местное название auf dem Nollen > Nonn (к др.-в.-нем. hnol „холм‟) расширяется в композиты Nonnberg, Nonnkipel. Имя острова Norderney упоминается в 1515 г. как Norderney Oog, в котором фриз. ey поясняется ниж.- нем. oog „остров‟. Г. Кос называет это явление ономастическим плеоназмом, поскольку топооснова уточняется компонентом со сходным значением. Так возник, 173

например, ойконим Maienfeld, где к кельт. magis „поле‟ добавлен нем. компонент -feld, имеющий то же значение [Koß 2002: 22]. Противоположное явление представляет собой сокращение одного из компонентов сложного топонима. В этом случае сложные топонимы являются исходным пунктом для образования простых топонимов. Таковы, например: гидронимы Tanger от ойк. Tangermünde (< te Angermünde), Gande от Gandersheim, Ette (< Ettenhausen), Aal (< Aalen), Darm (< Darmstadt) и др. Современное название гор Harz (др.-в.-нем. hard „горный лес‟) с финалью z образовано от названия замка Harzburg [Berger 1993: 126]. Особый тип сложных топонимов в немецком языке представляют названия, у которых определяющий компонент стоит после основного компонента и несѐт главное ударение. У таких названий основным словом всегда является топоним. Среди них следует выделить детерминативные и копулативные композиты: 1) определяющее слово – апеллятив: Kehl-Land, Kehl-Stadt, Biebrich-West, Bonn-Süd; 2) определяющее слово – топоним: а) детерминативные композиты: Sachsen-Altenburg, Baden-Baden, Köln- Ehrenfeld, Berlin-Wilmersdorf; б) копулативные композиты: Österreich-Ungarn, Elsaß-Lothringen, Garmisch-Partenkirchen, Auringen-Medebach; 3) определяющее слово – личное имя (имя святого): Strinz-Margarethea, Strinz-Trinitatis, Amern-St. Anton, Amern-St. Georg и др. В процессе становления и в ходе дальнейшего развития в топонимии скопилось достаточно большое количество вторых компонентов, часто восходящих по своей природе к номенклатурным терминам, частотность которых в определѐнной степени может указывать на время заселения территории, на которой локализуются определѐнные топоосновы. В ойконимии 174

мы насчитали более 300 вторых компонентов сложных названий, включая различные фонетические, орфографические и диалектные формы.

3.2.3. Типичные топоосновы

3.2.3.1. Названия на -heim

Топонимы на -heim получили широкое распространение в общегерманский период. Продуктивность этого типа у германских народов отмечается с IV в. н. э. [Udolph 1994: 457]. Но как апеллятив heim известен в гот. haims „село‟, др.-в.-нем. heim „дом, местожительство‟, др.-сакс. hēm „местожительство‟, англ. home, шв. hem „дом, жилище‟; родственен греч. kōmē „деревня‟, имеет также кельтские и балто-славянские соответствия [Paul 1959: 283]. Поскольку в германских языках это слово имело разные значения, сейчас затруднительно ответить на вопрос, какое именно значение скрывалось за этой основой в древних ойконимах. Немецкие топонимы на -heim явно связаны с аналогичными топонимами в других германских языках; ср. датск. -hjem, нидерл. -heem, англ. -ham. Но характер этой связи доподлинно неизвестен. В древнейшей топонимии Скандинавии в названиях этого типа отсутствуют личные имена на месте первых компонентов. Английские же топонимы на -ham (по некоторым данным, их количество = 1000) в качестве первого компонента содержат, как правило, личное имя. Крайне редко -heim встречается в местах первоначального проживания саксов, там чаще встречается -inghām. Не исключено, что в северогерманском и западногерманском ареалах развитие топонимов шло независимо от развития топонимов в южнонемецком ареале. Тем не менее, прослеживается определѐнная связь топонимов бельгийского ареала с английским, а на континенте распространение шло, видимо, в направлении с юга на север. 175

Общегерманский апеллятив heim сам по себе ещѐ не может служить доказательством использования его в топонимии в общегерманский период. Общегерманскими являются названия на -ing-. Мы можем допустить существование топонимической оппозиции для одного и того же поселения, например, Sigmaringen – Sigmarsheim, ограниченной территориальным или окказиональным употреблением. Однако для самого раннего периода вероятность такой номинации минимальна. В этот период преобладал тип названий на -ing-, составляющий ядро древнегерманской ойконимии. Языковые формы ойкоосновы -heim отличаются своим многообразием в отдельных ландшафтах, микросистемах, что обусловлено внутренними процессами языкового развития. Фѐрстеманн приводит формы от 1100 г., не имеющие -h-: Ahenaim, Evergothessem. В Баварии -heim > -ham (Taliham). Широко распространена форма -um вместо -heim, которая до сих пор сохранилась во многих областях в диалектном употреблении (Oppenheim > Opperum как результат диссимиляции). На северо-западе встречаются отчасти официально принятые названия в форме -um: Berkum, Derikum, Bochum, Atzum, Bingum и т. д. Появление ослабленной формы -um объясняется затемнением безударного e в конечном слоге [Flöer, Korsmeier 2009: 493], в р-н Зѐст Holtum, XIX –X вв. – uilla Holthem, 1323 г. – bonis meis sitis in Holtheym [Там же: 245]. На севере и северо-западе Германии топооснова -heim представлена в редуцированной форме -em: Bachem, Dahlem, Papegem. Во Франконии в 1154 г. – Berthem (> Bertheim, р-н Вюрцбург), Bad Windisheim в диалектной форме от 1506 г. – Wynssem [Reitzenstein 2009: 37, 33]. В ойконимах Lelm (р-н Хельмштедт) < X–XI вв. – Lennenhem, Hoym (р-н Балленштедт) < 1189 г. – Hogem основа сокращена до консонанта m [Bach 1954: 324]. Для разных областей характерно ослабление -heim > -e: в нижнеалеманнских диалектах: Bläse к Bläsheim, Schiltige к Schiltigheim, Gaischbitze к Geisbodesheim; в Бадене: Ebele к Eppelheim, Hendese к Handschuhsheim. 176

Преобладающее количество ойконимов на -heim образовано от личных имѐн, например, Hildesheim < Hildinisheim и т. п. Названия с апеллятивами в качестве уточняющих компонентов появляются позже, например, Bergheim, Talheim, Steinheim и т. д. Спорадические названия на -heim, как правило, не содержат в первом компоненте личное имя. Чем выше плотность названий на - heim, тем чаще встречаются в них личные имена (например, в Рейн-Гессене, Пфальце, Эльзасе). Скандинавские ойконимы с -heim не содержат личного имени в качестве уточняющего компонента. Древние названия на -heim большими скоплениями появлялись на освоенных новых территориях в так называемый период взятия родины (Landnahme) на западе и юге Германии и за еѐ пределами. Как правило, они являлись типичными названиями крупных общин, находящихся под патронатом святого. На территории распространения названий на -heim, как и на территории распространения названий на -ingen, обнаружены многочисленные доисторические находки, свидетельствующие о значительном возрасте поселений. В Верхней Германии названия на -heim встречаются чаще, чем в Средней и Нижней Германии. В составе названий на -heim обращают на себя внимание контрастирующие определяющие элементы Nord-, Süd-, Ost-, West-, Berg- и Tal, которые указывают на закладку поселений во времена франков по определѐнному плану. Однако не следует полагать, что все поселения с -heim принадлежали франкам, как это имело место раньше, а поселения с -ingen – алеманнам. В действительности на сформировавшуюся топонимическую картину оказало влияние языковое выравнивание между культурными ландшафтами. Это отчѐтливо проявляется и в Эльзасе, где возникновение расположенных в долине Рейна, между Хагенау и Мюльхаузеном населѐнных пунктов происходило не под влиянием франкского заселения этой территории с алеманнским диалектом, а по причине тесной политической связи территории с франкским государством раннего средневековья. С позиций лингвистической 177

географии излучение шло с севера, из заселѐнной франками области Пфальца и Рейн-Гессена. Мы можем утверждать, что именам присущ внутренний процесс развития, характерный даже для имѐн отдельных ландшафтов, микросистем, где они следуют своим собственным законам и поэтому в вопросе о происхождении онимов не следует подходить ко всем именам равным образом. Любая топонимическая система дискретна, она характеризуется вкраплением региональных подсистем, проявляющихся в наборе фонетических и морфологических вариантов еѐ элементов.

3.2.3.2. Названия на -büttel

По мнению многих исследователей, основа -büttel восходит к древнегерманскому *boÞla-, buÞla-, производному образованию с корнем bhu „bauen‟ и суффиксом -Þla-. Собирательное значение выражается формой gibuÞli. Часто при присоединении уточняющего компонента исчезает префикс gi- [Casemir 1997: 23]. Ареал топонимов на -büttel занимает на северо-западе Германии четыре отдельные территории с довольно высокой плотностью концентрации. Это Папентайх, Люнебургская пустошь, область в междуречье Эльбы и Везера и область к северу от Эльбы. Уточняющие компоненты в ойконимах на -büttel в большинстве случаев представлены личными именами, двучленными полными именами и краткими формами личных имѐн. Среди них нет суффиксально-производных личных имѐн. Возможно, только в ойкониме Eisenbüttel первый компонент является суффиксально-производным образованием от краткого имени Agi + s. Уточняющие компоненты представлены такими краткими формами, как Ado, Iso, Etho, которые образованы в результате сокращения соответствующих полных форм личных имѐн: Athali (др.-сакс. athali „Adel‟), Athil (в ойкониме 178

Ettenbüttel), Isarn (в ойкониме Isenbüttel). Подверглась геминации основа онима Abbo < Aval или Aba (ойконим Abbesbüttel). По частоте и географии распространения это обычные в немецком антропонимиконе краткие формы, которые довольно часто использовались при имянаречении детей как в древнесаксонской, так и в других древнегерманских областях. Определить какой-либо регион, где эти имена были особенно популярными, не представляется возможным. Так, имя Brun было модным не только у остфальских брунонов, оно также часто встречается среди баварских личных имѐн и в баварских топонимах. Что касается хронологических границ, то их также не удаѐтся установить. Все составные элементы личных имѐн с давних пор использовались в образовании антропонимов; соответствующие краткие варианты имѐн засвидетельствованы впервые в письменных памятниках VII–VIII вв., см.: [Seibicke 1982]. Состав полных личных имѐн в основном представлен мужскими полными именами. Женские полные имена встречаются крайне редко. К. Каземир приводит только два названия с женскими полными именами на -swinth и -hild, это Meginsnichebüttel и Wedesbüttel [Casemir 1997: 170, 205]. Частотны в ойконимах на -büttel вторые элементы мужских полных имѐн -dag, -heri, -hard, -man, -mar, -rik, -laik, -rad, -wulf. Нередко фигурируют эти элементы и как первые элементы полных личных имѐн. Таким образом, полные личные имена, зафиксированные в составе названий на -büttel в качестве уточнителей, образованы от типичных германских антропоэлементов. Краткие формы имѐн в составе топонимов являются простыми однокорневыми именами. Фонетическая форма личных имѐн соответствует той фонетической форме, которую и следует ожидать в этом языковом регионе. Расположение поселений на -büttel в выгодных с точки зрения ведения земельного хозяйства местах, на хороших землях, а также археологические находки, датируемые VII в., дают основание полагать, что большинство 179

поселений на -büttel в Папентайхе возникло не ранее VII в. Уточняющие компоненты малоинформативны, по ним вряд ли можно судить о времени возникновения этого топонимического типа. Ареал в Люнебургской пустоши довольно чѐтко выражен, но менее плотен, чем ареал в Папентайхе. Здесь он образует широкую полосу, простирающуюся с юго-востока на северо-запад до Гамбурга. Всего в Люнебургской пустоши насчитывается 26 топонимов на -büttel. Почти половина из них до сих пор функционируют в качестве названий существующих населѐнных пунктов: Bienenbüttel, Diersbüttel, Hankensbüttel и другие. Микротопонимия представлена шестью названиями: Bosenbüttel, Evenbüttel, Heinebüttel, Insbüttel, Schwinbüttel, Siebenbüttel. Нет никаких исторических данных, подтверждающих существование в прошлом населѐнных пунктов в этих урочищах. Оставшиеся восемь топонимов обозначают пустоши. По сравнению с существующими населѐнными пунктами количество пустошей значительно больше, чем в Папентайхе, и составляет 40 %, включая микротопонимию – 54 %. Причины, по которым опустели населѐнные пункты, не известны [Casemir 1997]. В Люнебургской пустоши, в отличие от Папентайха, в уточняющих компонентах обнаруживаются апеллятивы, например, Hain „роща, дубрава‟ в микротопониме Heinebüttel, Swin „свинья‟ в микротопониме Schwinbüttel и Dal „долина‟ в ойкониме Dahlbüttel. Ойконимы Nienbüttel (община Натендорф) и Nienbüttel (община Вульмсдорф) состоят из прилагательного nie „новый‟ и основы -büttel. Есть основания полагать, что пустошь Nienbüttel и ойконим Ohlenbüttel связаны между собой по линии противопоставления nien „новый‟ – old „старый‟, образуя бинарную антонимическую пару. Но на самом ли деле это так, трудно сказать. В топонимах прилагательное neu „новый‟ дифференцирует один объект от другого, отличая их по времени возникновения, так что оба топонима Nienbüttel, видимо, можно считать более поздними образованиями по 180

отношению к другим топонимам этого типа. Апеллятивы Hain, Swin и Dal часто встречаются в составе северогерманских топонимов. От двучленных полных личных имѐн образованы: Diersbüttel, Hillersbüttel, Richildesbüttel, Wunderbüttel и др. В качестве уточняющих компонентов встречаются следующие краткие варианты личных имѐн: Bio (Bienenbüttel), Brun (Brunsbüttel), Evo (Evenbüttel), Hard(i) (Herdesbüttel), Mam(i) (Mamesbüttel), Min(n)o (Mienenbüttel), Wino/Wini (Wienebüttel, Wundsbüttel), Waldo (Wohlenbüttel). Краткие личные имена Brun, Evo, Hard(i), Wini/Wino и Waldo образованы от широко распространѐнных, азональных основ германских личных имѐн, которые впервые упоминаются в письменных памятниках в VI в., а в древнесаксонских памятниках в VIII в. Другие краткие имена распространены только в нижненемецкой языковой области или представляют собой реконструированные из ойконимов формы, например, Mam(i), Min(n)o. Антропотопонимы с аналогичными первыми компонентами встречаются в центральных и южных областях Германии. Нижненемецкие краткие варианты Abbo (Appelbüttel) и Oddo (Ohlenbüttel) соответствуют верх.-нем. Otto. Это наиболее распространѐнные личные имена в нижненемецкой языковой области. В названиях Hankensbüttel и Itzenbüttel развитие антропоэлементов могло идти двумя путями: Itzo – это либо суффиксально-производное имя с суффиксом s-/z-, либо в Iko произошла палатализация согласного -k-. В Hankensbüttel первый компонент представляет, видимо, производное имя с суффиксом -k. Таким образом, в Люнебургской пустоши отапеллятивных уточняющих компонентов в композитах на -büttel больше, чем соответствующих компонентов в Папентайхе. Отантропонимные уточняющие компоненты представлены в основном краткими формами личных имѐн. Определить время возникновения поселений, в названиях которых содержится топооснова -büttel, по уточняющим компонентам не представляется возможным. 181

К западу от Люнебургской пустоши за небольшой лакуной вновь простирается территория с внушительным скоплением населѐнных пунктов, названных с топоосновой -büttel. Ареал ограничивается на западе рекой Везер, на севере и востоке Северным морем и Эльбой. К этому ареалу следует отнести также небольшую территорию по левобережью Везера, лежащую к северо- востоку от Бремена. По данным К. Каземира, здесь локализовано 71 или 69 объектов с топоосновой -büttel. Сомневаться в достоверности результатов подсчѐта приходится потому, что распределение всего состава названий на - büttel в этом ареале, в отличие от упомянутых выше, осложнено рядом обстоятельств. Во-первых, некоторые названия на -büttel именовали ранее не собственно поселение, а лишь его часть. Другие ранее самостоятельные поселения объединились в одно более крупное или были по тем или иным причинам переименованы, что, естественно, повлекло за собой сокращение названий на -büttel. Во-вторых, ряд названий упоминается в источниках всего один раз, поэтому их локализация возможна лишь приблизительно. При этом остаѐтся не ясно, идѐт ли речь о длительно существовавших поселениях или о пустошах. Отсутствие в ряде случаев достаточной информации, позволяющей однозначно соотнести название с определѐнным объектом, создаѐт трудности для точного подсчѐта топонимов. Тем не менее, в этом ареале, видимо, можно говорить о 71 топониме с элементом -büttel. Установлено, что за восемью названиями скрываются перманентные, поддающиеся локализации пустоши: Assbüttel, Desebüttel, Flögelner Büttel, Sandstedter Büttel, Scathenebüttel, Tevekenbüttel, Wostenbüttel, Wulfenbüttel. О причинах и времени опустошения населѐнных пунктов известно немногое: Sandstedter Büttel и Wostenbüttel сильно пострадали во время наводнения и были покинуты; хутор Wulfenbüttel был покинут в начале XIX в.; Flögelner Büttel опустел в XIV в. Об остальных ничего не известно [Casemir 1997: 62-63]. Другие 10 мест, видимо, также можно принять за пустоши, шесть из которых встречаются в источниках только по одному разу, но всѐ-таки есть основания 182

полагать, что перед нами названия бывших населѐнных пунктов, несмотря на отсутствие в источниках информации о более точной их локализации. К настоящему времени часть названий на -büttel более не именуют самостоятельные населѐнные пункты, растворившись в близлежащих местных названиях. Оним Stickenbüttel сохранился как урбаноним в названии городского района. Названия других несохранившихся населѐнных пунктов нашли отражение в микротопонимии или известны местному населению (Schodenbüttler Teil). В двух случаях произошло переименование населѐнных пунктов (Hofer Büttel = Hungerhörn, Hülsinger Büttel = Ilkenburg). В результате всего оказалось 31 название на -büttel, относящееся к существующим самостоятельным населѐнным пунктам, т. е. почти половина названий вышла из актуальной топонимической системы этого региона. При картографировании этого типа бросается в глаза необычное размещение поселений на -büttel в этом ареале. Они тянутся неширокой полосой вдоль р. Везер и по побережью Северного моря, образуя негустые скопления между Ведеварденом и Капелем. Чуть оторваны от основного массива лежащие в глубине территории и к северу от Остерхольца населѐнные пункты Düdenbüttel, Aßbüttel, Flögelner Büttel, Desebüttel. В этом ареале, в отличие от ареалов Люнебургской пустоши и Папентайха, населѐнные пункты, именуемые на -büttel, часто расположены в непосредственной близости к другим населѐнным пунктам, что объясняется более высокой плотностью населения. Некоторые из них, конечно, могут являться непосредственными выселками от населѐнных пунктов, например, Debstedterbüttel от Debstedt. Область между Эльбой и Везером состоит из двух заметно отличающихся друг от друга природных ландшафтов, а именно болотистых низменностей, маршей и сухих, плоских низменностей, геестов. Населѐнные пункты с топоэлементом -büttel расположены как в маршах, так и в геестах. Но количество их различно. В геестах встречаются 19 названий, а в маршах 48. Видимо, названия с топоэлементом -büttel появились здесь не ранее XI в. 183

Существует версия более позднего их возникновения. Приведѐм по К. Каземиру точку зрения Гессманна: „Schließlich sind fast alle büttel-Namen aus diesem Teil des UG [Untersuchungsgebiet] nur in nachmittelalterlichen Quellen überliefert. […] Wenn man sich den Reichtum der Quellen des 16. und 17. Jh. […] vor Augen hält, steht es fest, dass viele der heutigen büttel-Orte zu damaliger Zeit noch nicht bestanden“, (цит. по: [Casemir 1997: 65-66]). Приводимый в цитате факт свидетельствует о поздней передаче в источниках названий с топоэлементом -büttel, но он обличѐн в слишком общую форму, чтобы можно было говорить о времени возникновения названий этого типа. Хотя справедливо, что для значительной части названий нет или имеются лишь поздние свидетельства. Говоря об уточняющих компонентах, обратим внимание на то, что более половины из них представлены личными именами. Апеллятивы лежат в основе топонимов Assbüttel (возможно, от др.-сакс. asc „Esche‟), Desebüttel (апеллятив Döse „hellfarbiger Moostorf‟), Engbüttel, Grossenbüttel и др. Среди прилагательных фигурируют groß, old „alt‟, wost „wüst‟, neu, eng. Прилагательное „alt‟ очень древний элемент в составе топонимов, не выражавший первоначально противоположного значения признака „neu‟. Бинарная оппозиция Alt- / Neu- в топонимах появляется позже. Близко расположенные друг к другу населѐнные пункты Oldenbüttel и Büttel не исключают вероятности использования в качестве дифференцирующего элемента прилагательного „alt‟. Прилагательное wüst „пустынный‟ указывает, как правило, на то, что поселение уже опустело до его упоминания в хрониках. Вполне вероятно, что упоминаемое в хрониках название Wostenbüttel относилось к поселению Büttel или могло иметь другой уточняющий компонент. Трудно объяснить в составе топонима присутствие прилагательного в форме „neu‟, на его месте скорее следует ожидать нижненемецкую форму „nie‟. 184

По своей семантике начальные элементы топонимов, выраженные существительными, указывают на застройку: Kaje „Damm‟ – „дамба‟, Specke „Knüppeldamm‟ – „бревенчатый настил‟ (Speckenbüttel), Sticke „Stecken‟ – „свая‟ (Stickenbüttel); на лес и древесные породы: Holt „лес‟ (Holtebüttel), As(ch) „Esche‟ – „ясень‟ (Assbüttel), Hasel „орешник‟ (Hassbüttel); на характер почвы и местность: Dese/Döse „heller Moorboden‟ (Desebüttel), Hal(h) „Ecke‟ – „угол‟ (Halbetzen, 1211 г. – Halebuttelen). „Лесные‟ топонимы – одна из наиболее распространѐнных семантических категорий в немецкой топонимической системе. Гораздо реже в топонимах встречаются апеллятивы Specke и Sticke. При этом следует заметить, что топонимы с Kaje, Dese- и Hal(h)- представлены исключительно в пределах нижненемецкого ареала; Kaje- и Dese- фигурируют и как географические термины, а Hal(h)- используется исключительно в ономастической сфере. Таким образом, структурные типы на -büttel этого ареала включают различные по времени и распространению уточняющие компоненты. Наряду с ранними общенемецкими элементами в составе ойконимов встречаются и более поздние, а также регионально окрашенные элементы. Если рассматривать словообразовательную структуру топонимов в диахронии, то простые топонимы будут преобладать над сложными. В дальнейшем на изменение словообразовательной формы отчасти повлияли названия близлежащих населѐнных мест. Как симплекс Büttel сохранился до сегодняшнего времени в четырѐх названиях. Простые названия распространены неравномерно. Их нет в Хадельне. Одно название встречается у Остерхольца, возможно, в корреляции с названием Oldenbüttel. Три простых названия мы находим на левом берегу Везера. Единственное простое название в общине Локсштедт – населѐнный пункт Büttel, расположенный в 7 км к северу от пустоши Sandstedter Büttel. В процессе эволюции простых названий происходило расширение словообразовательной структуры путѐм добавления вторичных уточняющих компонентов. Так, ойконим Bernebüttel засвидетельствован ранее как Butle 185 iuxta/proper Bernam. Ойконим Büttel (община Берне) получает в XIV в. уточнитель антроп. Boding. В XI–XII вв. слово Büttel употреблялось в нижненемецкой языковой области и как апеллятив со значением „двор, хутор‟, это подтверждается, например, пустошами Wehdener Büttel и Flögelner Büttel, которые локализуются в общинных угодьях деревень Wehden и Flögeln. Сочленѐнные элементы Debstedter Büttel, Hofer Büttel, Hülsinger Büttel, Schiffdorfer Büttel, Schotteredener Büttel не являются названиями отдельных населѐнных пунктов, а обозначают хутора, расположенные рядом с соответствующими населенными пунктами Debstedt, Hof, Hülsing, Schiffdorf и Schottereden. Кратко останавливаясь на ареале названий на -büttel к северу от Эльбы, подчеркнѐм, что большинство из них образованы от древних, хорошо известных личных имѐн, главным образом от простых и суффиксальных кратких имѐн, а также от некоторых устаревших апеллятивов. Анализ уточняющих компонентов не может привести к уточнению датировки происхождения названий данного типа. Они появились, по-видимому, не ранее VIII в. Однако доказать это с помощью уточняющих компонентов проблематично. Наряду с этим апеллятивы в некоторых уточняющих компонентах указывают на более позднее образование соответствующих поселений на -büttel.

3.2.3.3. Названия на -leben

В немецкой ономастике неоднократно предпринимались попытки изучения ойконимов на -leben. Интерес к ним вызван прежде всего характерным для них региональным распространением и, возможно, большим возрастом. Критический анализ работ, посвящѐнных этому типу, представлен в обширной монографии Ю. Удольфа, затрагивающей данную проблематику в общем контексте германских топонимических типов [Udolph 1994: 498]. Годом 186

раньше этому топонимическому типу была посвящена монография Б. Шѐнвельдер, исследование которой, в отличие от прежних, ориентированных преимущественно на лингво-историческое освещение данного комплекса вопросов, базируется на строго лингвистических позициях, ставя во главу угла ономастический материал, а не исторический интерес [Schönwälder 1993: 26]. Родственные в Скандинавии топонимы на -lev/-löv признаются автохтонными образованиями в пределах общегерманского языкового пространства. Исходя из этого допущения, достаточно последовательно выводятся за скобки исследования немногочисленные названия на -leben в Шлезвиг-Гольштейне, появившиеся, возможно, в результате онемечивания названий. Учѐный сфокусировал своѐ внимание на ареале распространения этого топонимического типа в Средней Германии. География распространения названий на -leben образует здесь замкнутый топонимический ландшафт. Наряду с редко встречающимися населѐнными пунктами с -leben в Альтмарке, Б. Шѐнвельдер отмечает скученность населѐнных пунктов южнее линии Хельмштедт – Хальденслебен – Вольмирсштедт до северных отрогов Нижнего Гарца. На территории, расположенной между Зангерхаузеном, лежащем на западе, Галле – на востоке и Бад Зульца – на юге, концентрация населѐнных пунктов с -leben незначительна. Их концентрация возрастает в южном направлении, где их много около городов Эрфурт, Гота и Арнштадт. По ту сторону Тюрингского леса, далее на юге, ойконимы этого типа можно встретить лишь спорадически. Из новейших работ следует назвать прежде всего работы Г. Винклер [Winkler 2009; 2010]. Автор стремится представить типологию ойконимов на - leben и ответить на вопросы, на которые до сих пор не найдены ответы. Разработанная Г. Винклер типология немецких ойконимов на -leben выглядит следующим образом [Winkler 2010: 108]: 1. Ойконимы на -leben с двухосновными полными именами, например, Amfurtsleben, р-н Бѐрде, к антропониму Anfrid. 187

2. Ойконимы на -leben с краткими формами личных имѐн. 2.1.1 с одноосновными краткими именами с сильной флексией, напр., Adersleben, р-н Гарц, к антроп. Adi; 2.1.2 с одноосновными краткими именами со слабой флексией, напр., Auleben, р-н Нордхаузен, к антроп. Avo; 2.2 с одноосновными суффиксальными краткими именами (ласкательные имена); 2.2.1 с одноосновными суффиксальными краткими именами с сильной флексией, напр., Alvensleben (совр. Bebertal), р-н Бѐрде, к антроп. *Alven; 2.2.2 с одноосновными суффиксальными краткими именами со слабой флексией, напр., Dreileben, р-н Бѐрде, к антроп. Drōg-jo; 2.3 с двухосновными краткими именами как Ampleben, р-н Вольфенбюттель, к антроп. Ampo; 3. Ойконимы от прозвищ: 3.1 с прозвищем от животного, напр., Alsleben, р-н Зальцланд, к герм. антроп. *El-az „угорь‟; 3.2 с прочими прозвищами, напр., Hamersleben, р-н Бѐрде, к антроп. Hamar, ср. др.-сакс. hamur „молоток‟. В отношении этимологизации основы -leben Г. Винклер не выдвигает каких-либо новых версий, соглашаясь с общепринятой точкой зрения. Топонимическая основа -leben соотносится с гот. laiba „остаток, пережиток‟, др.-в.-нем. leiba, др.-сакс. lēva „наследство, наследие, наследственное имущество‟, др.-фриз. lâva „наследство, наследственное право‟, др.-англ. lâf „наследство‟, др.-сканд. leif „остаток‟; ср.: др.-дат. kununglef „имущество короля‟ [Winkler 2009: 210]. В хрониках топооснова встречается как -love, -luvu, -lava, - levo, -lebo и т. д. Все подлинные названия этого типа образованы с личным именем в форме генитива. Структура личного имени в сочетании с лексическим значением основы „наследство, наследие‟ интерпретируется с позиции выражения идеи владения собственностью. 188

Ареал в Шлезвиг-Гольштейне связан с идентично образованными названиями на -lev/-löv в Дании и на юге Швеции. Этот северный ареал был подробно описан Б. Сѐндергардом, см.: [Andersson 1995]. Г. Винклер выделяет в германской области два связных ареала: один с центром на древнедатской земле, второй с центром на древнетюрингской земле. Между двумя областями протянулся пояс, в котором вообще нет названий этого типа. В научной литературе не раз обсуждался вопрос: существует ли между ними связь или они возникли независимо друг от друга. Т. Андерссон, ссылаясь на Б. Сѐндергарда, считает, что названия скандинавского ареала могли возникнуть от тождественной апеллятивной основы, не имея ничего общего с южным ареалом [Andersson 1995]. Противоположной точки зрения придерживаются немецкие учѐные К. Бишоф, Э. Шварц, Х. Кун, полагая существование в прошлом замкнутого ареала, охватывающего территорию от южной Швеции до южной Тюрингии, непрерывность которого была расколота вторжением в Северную Германию славянских племѐн. Однако Ю. Удольф не разделяет их взгляда и, так же как М. Батэ, высказывается за связь между двумя ареалами, определив в качестве эпицентра территорию Средней Германии с топонимическими изоглоссами в направлении Дании [Udolph 1994: 531]. Примечательно, что ареал немецких ойконимов на -leben совпадает с границами Тюрингского государства, разрушенного в 531 г. [Walther 2004: 209; Winkler 2009: 211]. На этот факт мы обращаем пристальное внимание. Конечно, остаѐтся открытым вопрос, могут ли они быть с ним исторически связаны. До сих пор учѐные не пришли к единому мнению о времени возникновения названий на -leben, несмотря на привлечение самых различных подходов и критериев в определении их возраста. Сложные по структуре ойконимы не могут быть отнесены к древнейшему германскому слою топонимов, состоящему преимущественно из простых и суффиксальных образований. Справедливо считается, что личное имя в родительном падеже и значение основы указывают на то время, в которое земельная собственность 189

имела большое значение [Winkler 2009: 212]. Г. Винклер приводит разные вероятные датировки у разных исследователей. К. Бишоф относит появление названий на -leben до массовой раскорчевки земель, объясняя это тем, что они не встречаются в горных и лесных массивах. Когда славяне в VII в. оказались по ту сторону Заале, то плодородная равнина была уже густо заселена. Лингвоисторическим критерием является типичное для древнесаксонского выпадение n перед глухим спирантом. Так как некоторые названия на -leben, например, Gunsleben, XIX в. – in Gundesleve, сохраняют n, то их следует считать досаксонскими. Переселение саксов в северную Тюрингию датируется 700 г. Следовательно, названия на -leben восходят к более раннему периоду [Там же]. Если привлечь в качестве лингвистического критерия для определения возраста использование основ личных имѐн в первом компоненте, то датировка названий будет приходиться на период Великого переселения народов. На этом фоне М. Батэ определяет время возникновения этого типа ок. 200 г. или ок. 400 г. К аналогичному результату приходит Э. Шварц, который также датирует его четвѐртым веком.

3.2.3.4. Названия на -hofen (-hof)

Этимология германского апеллятива hof (ср.-в.-нем., др.-в.-нем., др.-сакс. hof, др.-англ., др.-исл. hof) окончательно ещѐ не установлена. По одной из версий он этимологически родственен слову Hübel „холм‟ и восходит к и.-е. корню *keu-p „гнуть; свод‟. [Paul 1959: 298]. Первоначально этим словом обозначалось огороженное пространство с домом; ср.: Friedhof „кладбище‟, Kirchhof „погост‟. По ойкониму Königshofen и др. можно утверждать, что первоначально в форме мн. числа не было умлаута. Внутренняя форма слова Hof „огороженное место‟ отсылает нас к тому, что первоначально существовала необходимость в защите населѐнного пункта 190

от вражеского нападения, поэтому поселения часто строились на возвышенностях, ср. норв. hov „холм, возвышенность; языческое святилище‟. В ойконимах топооснове -hofen могут соответствовать разные исходы. В отдельных случаях -hofen искажается в -en, например, Bankholzen < 1184 г. – Bancilshovin, Gundholzen < 1221 г. – Gundholtzhoven [Bach 1954: 339]. Ойконимы на -inghofen в Бадене и на северо-западе Швейцарии оканчиваются на -(i)gen: Gresgen < 1313 г. – Greszkon < *Grasinhoven; Günzgen < XV в. – Guntzikon. На западе Швейцарии широко распространѐн конечный элемент - ikofen. Напротив, на востоке – -i(ng)kon, диал. -ike: Pfäffikon, Zollikon, Hüttikon. В. Брукнер приводит примеры из швейцарских кантонов Тургау, Цюрих, Люцерн и Аргау: Zezikon, 813 г. – Zezinchovun, Trüttlikon, 1155 г. – Truchtelinchoven, Trüllikon, 858 г. – Trullinchova, Bubikon, 811 г. – Puapinchova, Dänikon, 1130 г. – Taninchova, Waltikon, 942 г. – Waltolinchova, Nebikon, 850 г. – Nevinchova и другие [Bruckner 1945: 109-110]. Примеры В. Брукнера свидетельствуют о том, что в древние времена ойконимы ещѐ не имели унифицированной формы; со временем утвердилась форма мн. ч. дат. п. В дальнейшем развитии последовательно происходит стяжение исхода. Это явление можно наблюдать по историческим памятникам, например, Schleinikon, XII в. – Slininchova, 1322 г. – Slinikon. Учитывая это обстоятельство, В. Брукнер зачисляет в этот ряд многочисленные ойконимы на -ikon, даже если для них нет древних засвидетельствованных форм на -inchofen. К таковым он относит: Truttikon, Altikon, Ellikon, Gerlikon, Bertschikon, Schottikon; далее Ehrikon, Lendikon, Rumlikon, Russikon, Hombrechtikon, Uetikon, Zollikon, Wiedikon; затем Dietikon, Berikon, Göslikon, Anglikon, Hilfikon, Gislikon и др. Однако необходимо считаться со всевозможными фонетическими проявлениями. Сразу бросается в глаза отсутствие стяжѐнных форм на -ikon в западных областях Швейцарии. Цюрихскому Zollikon соответствует Zollikofen у Берна. В XII–XIII вв. оба названия появляются в одной и той же форме 191

Zollinchoven. У Берна расположен и Wuttigkofen, 1256 г. – Wittekofen. Названия небольших населѐнных пунктов с окончанием -kofen встречаются в округе Бухегберг: Lüterkofen, Küttigkofen, Hessigkofen, Aetigkofen, Etzelkofen. Своеобразным примером для названий этого типа является Zwillikon, 1269 г. – Zwillinkon, которое можно объяснить как „Hof oder Höfe der Zwillinge‟, „двор или дворы близнецов‟. Здесь в уточняющем компоненте не использовано личное имя; речь идѐт о выражении в ойкониме родственных семейных отношений. Как правило, ойконимы на -hof(en), как и ойконимы на -haus(en), в форме ед. ч. именуют одинокие жилые строения, в форме мн. ч. – поселения, деревни. Названия населѐнных пунктов, оканчивающиеся на -hof, -hofen, как и оканчивающиеся на -hausen, стали появляться довольно рано, что непосредственно связано с обустройством хозяйственной жизни населения на новых землях. На среднем и нижнем Рейне встречаются названия с конечным компонентом -inghofen, перемежаясь с названиями на -ingheim. Здесь отметим Eppinghoven („Hof von Eberhards Sohn‟) – район г. Динслакен; Evinghoven – населѐнный пункт в общине Роммерскирхен с небольшим поселением Ikoven „auf dem Hof‟; далее возле Бонна: Römlinghofen, Küdinghoven, Züllinghofen, Dünstekoven, Kürrighofen и т. д. В западной части Таунуса локализуется группа названий на -inghofen вокруг Pissighofen < 922 г. – Pischingehova на издавна заселѐнной земле вперемежку с более поздними образованиями на -heim, как Bachheim и Talheim. В Гессене и Вестфалии мало населѐнных пунктов с названиями этого типа; в Вестфалии они встречаются в основном в районах Хѐрде, Изерлон, Дортмунд, Бохум и Реклингхаузен. В районе Зост с этой основой образованы 13 ойконимов: Aldehoph, Bochoven, Credteschehove, Dalhoff, Dalhof, Disselhof, Kaldehoff, Osthof (Welver), Osthof (Lippstadt), Osthof (Werl), Sängerhof и Stenhof [Flöer, Korsmeier 2009: 494].

192

3.2.3.5. Названия на -statt, -stedt, -stätten

Подобно названиям на -heim, ойконимы на -statt/-stedt, -stätten/-stetten с соответствующими древнесеверными названиями на -staðir, английскими на - stead имеют общегерманское происхождение. В германских языках в этом апеллятиве развился корневой гласный а или е: с одной стороны, др.-сакс. stedi, ср.-н.-нем. stēde, stedde, др.-фриз. sted(e), stidi, др.-англ. stede, англ. stead, н.-в.- нем. Stätte, с другой стороны, др.-в.-нем., ср.-в.-нем. stat, др.-север. staðir, датск. stad, норв. stad, швед. stad, гот. staÞs, н.-в.-нем. Statt, Stadt. Этимология апеллятива устанавливается как производное образование с суффиксом -ti- к и.- е. корню *stā-, *stə- „стоять, ставить‟ [Flöer, Korsmeyer 2009: 501]. Какая форма засвидетельствована в каждом отдельном случае, зависит от фонетического развития топоосновы в отдельных германских языках. В немецком языке следует учитывать также развитие этой топоосновы в отдельных диалектных группах: в нововерхнемецком (stat) и нижненемецком (stedi, stēde). Основное значение этих апеллятивов „место, пункт‟. В ойконимах они фигурируют в значении „местожительство‟. Это значение развилось, видимо, очень рано, на что указывают многократно встречающиеся в качестве первого компонента личные имена, например, в XIX в. Albwinesstette. Среди ойконимов на -statt/- stedt/-stätten встречаются первичные именования населѐнных пунктов, но некоторые могут восходить к первичным микротопонимам, определяющий компонент которых характеризует с какой-либо стороны место, выбранное для проживания. Развитие значения „Stadt‟ („город‟) связано с возникновением особой формы поселения с правовым устройством. В северных областях Германии названия этого типа встречаются с топоосновой в форме -stedt < -stede. Как правило, они именуют поселения вроде наших сѐл с церковью, которые владеют большими сельскохозяйственными угодьями, в отличие от поселений с названиями на -büttel, -borstel и т. п. В названиях сохранились древние, вышедшие из употребления, личные имена: 193

Bargenstedt (р-н Дитмаршен), 1348 г. – Bernstede, 1447 г. – in deme dorpe Bernstede, из антроп. Bern(o) „der Bär‟ + stede = „Siedlung des Bern(o)‟ – „поселение Берна‟; Bollingstedt (Шлезвиг-Гольштейн), 1196 г. – Balingstad, 1473 г. – de qudere Boldigstede 1496 г. – to Bollingstede < антроп. Ballung и stede [Haefs 2004]. Название города Barmsted (у Пиннеберга), 1168 г. – in Barmetstede, происходит из н.-нем. barn „возвышенность, холм‟ с суфф. -t и stede. Ср. Bargstedt (р-н Рендсбург) из ср.-н.-нем. berch = Berg „гора‟ и stede: „Siedlung am Berg‟, рус. „поселение у горы‟. Среди других названий с этой топоосновой можно назвать также Beringstedt, Bönningstedt, Boverstedt, Bramstedt Bad, Dellstedt, Duvenstedt, Egsstedt и другие. Часто используется графический вариант -städt. Частотность и одинаковое произношение порой ведут к путанице, например, между Döllstädt и Döllstedt, Dingelstädt и Dingelstedt, Reinstädt и Reinstedt. Название тюрингского города Arnstadt восходит к 704 г. – Arnestati, 954 г. – Aranstedi, 1158 г. – Arnestede, и означает „Wohnstätte des Arn‟ „местожительство Арна‟ [Berger 1993: 41]. Название города Darmstadt (до 1945 г. столица земли Гессен) упоминается в XI в. как Darmundestat, 1280 г. – Darmistat, XIV в. – Darmestat, Darmstat; оно означает „Wohnstätte des Darmund‟ – „местожительство Дармунда‟ [Berger 1993: 75]. В южных областях Германии локализуются Altenstadt (Баден- Вюртемберг), 1295 г. – ze der Alten Statt, 1382 г. – Altenstat das dorff [Berger 1993: 110]; Burgkunstadt (Бавария), 1059 г. – castrum Chunstat, 1152 г. – Cunenstat, Constat – „Wohnstätte des Kuno‟, „местожительство Куно‟; Cannstatt Bad (с 1905 г. – район в Штутгарте), 709 г. – in Chanstada, 746 г. – Condistat, 1146 г. – Candestat [Там же: 71]; Freystadt (Верхний Пфальц), 1305 г. (копия XIV в.) – Vreyenstat, 1312 г. – von der Vrienstat, 1367 г. – ze der Freyenstat [Reitzenstein 2006: 87]. 194

Топооснова встречается в форме мн. ч. дат. п. -stetten, например, Leutstetten, 1116 г. – Lucilsteten „kleine Wohnstätte‟, из др.-в.-нем. luzil, liuzil „klein‟ [Reitzenstein 2006, 154].

3.2.3.6. Названия на -dorf

Многочисленные, широко распространѐнные по всей немецкой языковой области названия на -dorf восходят к германскому *Þurpa-, ср. гот. Þaúrp, др.- сакс. thorp, ср.-н.-нем. dorp, др.-в.-нем. thorf, ср.-в.-нем. dorf, др.-фриз. thorp, др.-англ. Þorp, др.-север. Þorp, швед., датск., норв. torp, [Flöer, Korsmeyer 2009: 489]. Рассматривая слово в историческом контексте, можно установить различные оттенки его значения, иными словами, его инвариантное значение реализуется в разнообразных употреблениях. Самым общим значением, взятым не в контексте конкретной речевой ситуации (Potemkinsche Dörfer, böhmische Dörfer), а «как таковое», т. е. в отвлечении от всего множества мыслимых речевых ситуаций его употребления, является значение „сельский населѐнный пункт‟; см.: [Schützeichel 1977: 9]. Как топооснова -dorf используется в ойконимах для именования: 1) сельских населѐнных пунктов (Immendorf, Welschneudorf, Ettersdorf, Eigendorf – в южных районах Вестервальда; Lommersdorf, Dollendorf, Ripsdorf, Waldorf, Leudersdorf – в Эйфеле; Gunzendorf, Mockersdorf, Pittersdorf, Pettendorf, Forkendorf и т. д.); 2) населѐнных пунктов, бывших ещѐ в XIX–XX вв. сельскими поселениями, но в ходе индустриализации получили статус города (Mauterndorf, Obersdorf, Marktoberdorf, Schwandorf, Altdorf, Walldorf, Erbendorf, Bendorf, Leutesdorf, Betzdorf, Troisdorf и т. д.); 3) больших городов (Düsseldorf). Во всѐм комплексе проблематики, видимо, следует привлечь к исследованию все сельские населѐнные пункты, включая и те, которые вошли в 195

состав городских общин: Zehlendorf, Mariendorf, Schmargendorf, Wilmersdorf, Pichelsdorf, Biesdorf, Kaulsdorf, Mahlsdorf, Rahnsdorf, Bohnsdorf, Heinersdorf, Reinickendorf, Hermsdorf – в Берлине; Lannesdorf, Muffendorf, Rüngsdorf, Plittersdorf, Friesdorf, Dottendorf, Ippendorf, Lengsdorf, Poppelsdorf, Duisdorf, Rheindorf, Meßdorf, Mülldorf и др. в Бонне; Müngersdorf, Bickendorf, Ossendorf и др. в Кѐльне; Gemmendorf, Haudorf, Mariendorf в Мюнстере и так далее. Привлечение всего фактического материала не исказит, пожалуй, общей картины распространения этого топонимического типа, он в какой-то мере поможет набросать штрихи к проблематике исторического исследования топонимических типов. Следует обратить внимание также на отсутствие на некоторых территориях топонимов на -dorf. К числу лингвоисторических факторов, оказывающих заметное влияние на становление региональной топонимической системы, относятся, безусловно, региональные особенности развития немецкого языка в данной области. Как и следует ожидать, в нижненемецкой области топоснова -dorf появляетя без передвинутого p, часто с метатезой r, и в разных вариантах гласных (Sudendorp, Suttorp, Westendarp, Norttrup, Entrup, Uptorp, Updorp, Updarp). Вопрос исторического плана возникает также в том случае, когда в названиях нижненемецкой области появляется верхненемецкая форма -dorf. Становится очевидным, таким образом, влияние письменной, литературной формы, обусловленное активным употребление апеллятива Dorf. Косвенно этот факт может указывать на относительно позднее время возникновения ойконима, но также говорить о письменном преобразовании из формы -dorp, как это имеет место, например, с нижненемецким Düsseldorf, отмечаемым в одном из письменных памятников под 1491 г. как Dusseldorp. Здесь укажем на наличие -dorf в топонимах Эмсланда: Aschendorf, Tunxdorf, Nenndorf, Glansdorf, Amdorf; в Шлезвиг- Гольштейне: Albertsdorf, Altmühlendorf, Arpsdorf, Audorf, Bendorf, Blumendorf, Dalldorf, Edendorf, Elisendorf, Oldendorf, Papendorf, Ramsdorf, Seedorf, 196

Vogelsdorf, Wilmsdorf и др.; в Бранденбурге: Friedendorf, Michendorf, Ratzdorf, Heinersdorf, Schulzendorf, Zorndorf и т. д. В пределах верхненемецкой языковой области, южнее линии Бенрата, ситуация в рипуарском диалекте в окрестностях Кѐльна (к северу от линии dorp / dorf) представляется аналогичным образом, как и в нижненемецкой области. Здесь встречаются многочисленные ойконимы на -dorf, переоформленные из диалектного -dorp под влиянием письменных форм (Dollendorf, Stieldorf, Meindorf, Rheindorf, Mondorf, Uckendorf, Kierdorf). В Рейнской области поражает историческая масштабность противопоставлений dorp / dorf, где от начала письменной фиксации до 1200 г. топооснова -dorf встречается как с передвинутым, так и с непередвинутым p [Schützeichel 1977: 17]. Многие населѐнные пункты, названия которых образованы от топоосновы -dorf, обнаруживают признаки глубокой древности. Думается, что в некоторых районах, особенно на западе, они возникли в одно время с поселениями на -heim и, как последние, в подавляющем большинстве представляют собой отантропонимные образования. По Г. Дитмайеру, в левобережье Рейна оба типа относятся к франконскому периоду освоения земель. Показательно, что практически они не перемешиваются между собой, а образуют отдельные, ярко выраженные скопления, выделяющиеся на фоне других типов. Соотношение определяющих компонентов оним : апеллятив составляет приблизительно 3 : 1. Краткие и полные личные имена в уточняющих компонентах считаются малоинформативными для определения возраста данных топонимов [Dittmaier 1979: 157].

3.2.3.7. Названия на -wiek

Немецкие ойконимы на -wiek могут быть образованы от разных корней. Многие из них происходят от латинского слова vicus „деревня, посѐлок, 197

крестьянский двор, городской квартал‟, заимствованного в давние времена германскими диалектами: ср.-н.-нем. wijc, др.-в.-нем. wīh, др.-сакс. wīk, др.- фриз., др.-сакс. wīc. В нидерландском языке до сих пор сохранился апеллятив wijk „городской квартал‟ (ср. нем. Weichbild „городская черта‟). Нидерландские города Гент, Брюгге, Антверпен, наследники римской городской культуры, а также города Эмден и Брауншвейг в Средневековье делились на городские кварталы – Wike. На север нижненемецкой языковой области слово попало во франконский период благодаря оживлѐнной торговле. Со временем возникли такие города, как Bardowick, Braunschweig, 1134 г. – Bruneswich „Wik des Brun[o]‟, Schleswig, XIX в. – Sliaswich „Wik an der Schlei‟; Brunswik, квартал в г. Киль, 1367 г. – Brunswich, 1461 г. – to Brunswijck [Haefs 2004: 80]. Слово wijk имеет также значение „ров, отводной канал‟. На востоке ареал -wiek ограничен по линии Фехта, Оснабрюк, Галле, Гютерсло, Липштадт, Брилон, Корбах [Bach 1954: 356]. Речь может идти об общем немецко- нидерландском слове, обозначающем „болото, „канал‟, „водоѐм‟, сопоставимым со скандинавским vik „бухта‟. Особенно часто оно встречается в названиях прибрежных населѐнных пунктов, например, Katwijk, Wijk aan Zee, Nordwijk, Ommelanderwijk и т. п. В значении „бухта‟ слово wijk охватывает только северную часть Нидерландов. А. Бах замечает, что лат. vicus генетически связано с др.-в.-нем. wīhs „деревня‟. Ср. топонимы: Wals (у Зальцбурга), 790 г. – Walchwis, ad Uualahouuis; Weichs (р-н Дахау), 807 г. – Wihse; Wochenweis (р-н Ландау), 1111 г. – Wachenwis; Ob.- u. Nd.-Weis (р-н Биттбург), 798 г. – Wys; Moselweiß (у Кобленца), 1092 г. – Uissa [Там же]. Ссылаясь на Л. Шютте и Ю. Удольфа, М. Флѐр и К. Корсмайер считают широко распространѐнную до сих пор версию заимствования из латинского vicus устаревшей [Floѐr, Korsmeier 2009: 503]. За ним признаѐтся генуинно- германское происхождение. В основе лежит и.-е. корень *ueig-, *ueik- „сгибать, 198

искривлять‟, от которого возникли, с одной стороны, -wiek (с герм. *-k- < и.-е. - g-), с другой – vicus (с лат. -k- < и.-е. *k) [Udolph 1994: 109]. Если это так, то слово wik первоначально обозначало „свитый из гнущихся прутьев забор‟, которое от значения „забор‟ через значение „огороженное место‟ могло развиться в значение „деревня‟. По Л. Шютте, в вестфальско-нидерландской области насчитываются около 400 таких наименований, половина которых образована с ориентирующими первыми компонентами, около 75 названий от «природных» слов и 20 названий образованы от личных имѐн.

3.2.3.8. Названия на -bur

Древневерхненемецкое būr (= н.-в.-нем. das Bauer „клетка‟) означает „небольшой дом, кладовая‟, ср.-н.-нем. būr „дом, поселение, община‟, др.-север., др.-сакс. būr „комнат(к)а, хижина, кладовая‟ (ср. англ. bower „жилище, жильѐ‟), здесь же др.-сакс. byre „стойло, сарай, хижина‟. Апеллятив представлен в ойконимах на -būri в форме дательного падежа множественного числа (в современных образованиях на -büren, -beuren). Ср.: Büren (Северный Рейн- Вестфалия), 1153 г. – Buren, Ibbenbüren, 1189 г. – Ybbenburen, Buer (с 1928 г. относится к Гельзенкирхену), 1147 г. – Buron, Büren (в Швейцарии), 817 г. – Purias, 828 г. – Puirron, Beuron (у Зигмарингена), 1157 г. – Buron, 850 г. – Purron, далее Benediktbeuren, Blaubeuren, Kaufbeuren и Dornbirn в Форарльберге, Австрия, 895 г. – Torrinpuirron, 1080 г. – Dorrenburren, к др.-в.- нем. thurri, durri „сухой, засушливый‟ [Berger 1993]; Beuren (деревня в р-не Ной-Ульм, 1392 г. – Buren) [Reitzenstein 2013: 59]. Соответствующие названия распространены чаще всего во Фрисландии, Нижней Саксонии, Тюрингии и Гессене, в Баварии, особенно возле Тельца, реже во франконских областях. В Бельгии и Англии их нет. К востоку от Везера они встречаются редко. Э. Шварц относит эти названия к периоду колонизации земель. В Баварии их появление, возможно, относится к IX в. [Bach 1954: 359]. 199

3.2.3.9. Названия на -weiler (-weil)

Старая форма -wīlare передаѐтся сейчас как -weiler, -wiler, -wei(h)er, -weil, -wil, -wyl. В последних случаях имеет место ассимиляция -lr- > -r или -l: XII в. – Richenwilre > Reichenweier; 1100 г. – Zeizolfeswilre > Zaisersweiher; 1180 г. – Raprehtswillare > Rapperswil; 744 г. – Madalalteswilare > Madetswil (кантон Цюрих) и т. д. Еще большее изменение -wiler наблюдается в пфальцских ойконимах Weinsweiler > Weinber, Boßweiler > Busber, Buschber, 1295 г. – Eiswilre, засвидетельствован в 1296 г. как Eisberg, наряду с Eiswir, Eisber [Bach 1954: 361]. В названиях населѐнных пунктов топооснова имеет значение „небольшое поселение‟. Как апеллятив, ср.-в.-нем. wīler, др.-в.-нем. wīlāri, слово было заимствовано в Меровингскую эпоху из ср.-лат. villare „подворье, хутор‟. Ср. др.-франц. прилагательное viller с аналогичным значением от латинского vīlla „именье, поместье‟. Собственно говоря, слово указывает на дома прислуги [Berger 1993: 271]. В Германии ойконимы на -weiler в большинстве случаев образованы от личных имѐн германского происхождения, реже от романских имѐн: Baisweil (р-н Остальгой), 1262 г. – Baizwil от романского имени *Bagīdius [Reitzenstein 2013: 49]. Наряду с ними встречаются также имена святых, например, в названиях Arnoldsweiler, Gereonsweiler (ср. также Kreuzweiler у Сарбурга < 1569 г. – Wiler zum H. Kreuz). От гидронима образован Ahrweiler, 1044 г. – Arewilre [Berger 1993: 32]; от апеллятива, возможно, образован Holzweiler у Эркеленца < 898 г. – Holtvilare. На месте первого компонента выступают также прилагательные: Hohweiler (Форарльберг) < 802 г. – Hohinwilari. Ойконимы появляются в составе названий на -weiler лишь в позднее время, например, Kyllburgweiler и другие. Ареал ойконимов на -weiler локализован на западе немецкой языковой области. В целом он не затрагивает издревле заселѐнные земли и те, которые во 200

время Великого переселения вновь поросли лесом. Поэтому их появление приходится на постмиграционный период. Фактически их следует отнести ко времени колонизации земель, начиная с VII в., учитывая также возможность образования новых ойконимов этого типа в более поздний период. Лишь спорадически встречаются они на глинистых и лѐссовых почвах в районе Боденского озера. В Эльзасе они распространены за скученным ландшафтом с названиями на -heim в горном массиве Вогезы; далее на запад вплоть до Бергланда встречаются здесь ещѐ отчасти названия на -ingen. Если здесь в плодородных равнинах преобладает тип -ingen (Leitzingen, Derendingen, Deitingen и т. д.), то в лесной холмистой местности господствуют названия на -wil: Schnottwil, Lüterswil, Horriwil и т. д. В. Арнольд несправедливо считал топооснову -weiler типично алеманнской, поскольку в Пфальце, на нижнем Рейне и в районе Ахена их едва ли меньше, чем в Швабии. В Австрии и в Нижней Саксонии этот тип полностью отсутствует, в Баварии он малочислен. Территория распространения -weiler совпадает главным образом с территорией меровинго-франкского государства VI–VII вв., влияние которого ослабевало в Баварии и в Нижней Саксонии. В Швейцарии распространены многочисленные названия с окончанием -wil: Alberswil, Alterswil, Amriswil, Arboldswil, Attiswil, Beinwil, Bennwil, Bärenwil, Bärschwil, Bottenwil, Bretzwil, Dietschwil, Dallenwil, Diebolzwil, Egolzwil, Eriswil, Ettiswil, Ermwnswil, Ernetschwil, Geretschwil, Gondiswil, Giswil, Häggenschwil, Heimiswil, Helfenschwi, Hergiswil, Huttwil, Inwil, Meiniswil, Onoltzwil, Ramiswil, Rapperswil, Thalwil, Wolfertswil.

201

3.2.3.10. Названия на -hausen (-haus)

В названиях населѐнных пунктов основа -hausen имеет значение „bei den Häusern‟. Общегерманское существительное ср.-в.-нем., др.-в.-нем., др.-сакс. hūs, гот. -hūs (только в композитах), англ. house, швед. hus восходит к индоевропейскому корню [s]keu- „покрывать, окутывать‟, который также лежит в основе немецкого Scheune „сарай‟. Форма дат. п. мн. числа -husun и еѐ варианты может рассматриваться как наиболее распространѐнная в древних формах топонимов. Форма им. п. мн. ч. -husa и форма мн. ч. -husir встречаются реже. В древности формы названий ещѐ не были постоянными, и одно и то же название порой могло оканчиваться на -hus и -husun: Theodricheshus – Thietricheshusun. В нижнесаксонском -husen ослабевает в -sen уже в XI в., которое в диалекте до сих пор выступает как -se: Ebergötzen (р-н Гѐттинген) < 1264 г. – Evergotzen < 1022 г. – Evergoteshusen; Ottensen, Mackensen, Bellersen и т. д. В большом количестве названия на -hausen образованы от личных имѐн: Frontenhausen (Нижняя Бавария) < 1180 г. – Uurantenhusen от PN *Franto [Reitzenstein 2006: 88]; Wolfratshausen (Верхняя Бавария) < 1002 г. – Wolueradeshusun, 1310 г. – Wolfrathausen от PN Wolverad, Wolfrat [Там же: 309]. Первый компонент представляет собой часто апеллятив: Armenholthusen (пустошь, р-н Зост), 1293-1300 гг. – curtem in Armenholthusen, от ср.-н.-нем. holt „лес‟, имя означает „bei den Häusern am Geholz‟; для различения многочисленных „лесных‟ ойконимов Holthusen в данном случае используется дифференцирующий элемент arm „бедный‟ [Flöer, Korsmeier 2009: 35]. Особый случай этого топонимического типа представляют образования на -inghausen, у которых на месте первого компонента стоит всегда личное имя. Такие ойконимы объясняются выражением „bei den Häusern der Leute des…‟ („у домов людей человека по имени …‟). Сочетание притяжательного суффикса -ing имело место и с другими типичными ойкоосновами, как -heim, -hofen, -rode (Sigmaringoheim – „Siedlung der Leute des Sigmar‟). Гласный окончания род. п. 202

опускался, так что возникало мнимое окончание -ingheim и т. п. Этот словообразовательный тип особенно характерен для Северной Германии. Но такие имена могли также возникнуть в результате контаминации древней формы, например, Sigmaringen с более поздней формой Sigmarsheim. Таким способом возникли ойконимы Lüdinghausen, Bietigheim, Wernigerode. Усложнѐнная основа -inghausen часто подвергалась стяжению: Dietzenkausen > 1351 г. – Dezinchusen; Rützkausen < 890 г. – Hrotsteninghuson; Metzkausen < 1120 г. – Metzenchusen [Bach 1954: 367]. Как топоэлемент -hus- не относится к общегерманскому периоду. В Германии этот тип, как правило, использовался для именования поселений, возникших на очищенных от леса землях. Следует заметить, что они лежали ближе к древним поселениям на -inghen и -heim, чем к более поздним на -rod, -hain и т. д. Тем не менее этот элемент бесспорно выражает принадлежность к древнему типу. В некоторых местах, например, в Тюрингии, Гессене и Нижней Саксонии ойконимы на -hausen являются очень древними; они сменяли здесь южные названия на -heim и -ingen. Среди имѐн этой группы часто встречаются такие, которые, как показывают хроники, содержат в качестве первого элемента имена, указывающие на владение населѐнными пунктами. Однако часто встречаются личные имена, которые позднее исчезли из хроник. Редко встречаются женские имена, например, в названии города Hildburghausen, 1194 г. – Hildeburgishusin указывает на женщину Hildburg, Hildiburg; это же имя появляется в названии под 1185 г. Hildeburgehusen, совр. Hilperhausen [Berger 1993: 134]. Э. Фѐрстеманн называет почти 1400 названий на -hausen, возникших до 1200 г. [Förstemann 1863, 84]. Как массовое явление -hausen появляется на немецком ландшафте до преселения немцев на восточные земли.

203

3.2.3.11. Названия на -rod, -reut, -ried, -richt

„Вырубка леса‟ и „раскорчѐвка вырубленного участка под пашню‟ обозначались в древневерхненемецком словом riuten; современное верх.-нем. reuten и ниж.-нем. roden. Ср.: die Reute „Stück Land, auf dem Wald ausgereutet ist‟ [Paul 1959: 478], die Rodung „корчевание, вскопанный участок‟. В ойконимах это слово выступает в следующих формах: а) -rod и -rad. Топонимы на -rad многократно встречаются севернее р. Мозель и восточнее р. Маас, но также и на юге, например, в окрестностях Франкфурта: Niederrad, Oberrad (1331 г. – Abirn Rade, 1331 г. – Obirrode); в Рейнских землях: Heinzerath у Трира, Hülchrath, Richrath у Золингена, Benrath на Рейне, Herzogenrath, Rade vorm Wald и другие. Здесь часто наблюдаются колебания между -rad и -rod: Gipprath в р-н Витлих < 1100 г. – Gebenrode. В Рейнской области -rath нигде не встречается в местных говорах, вместо него выступают -rott или -ert. В Нидерландах топоэлемент известен как -rade: Assenrade, Langenrade. На территории расселения вестфалов, западной ветви саксов, ойконимов с -rad мало: Seppenrade < 1184 г. – Seppenrothe; Bokraden < 1189 г. – Bocrothen; Neuenrade < XIV в. – Nigenrode. Возможно, это объясняется историей поселений в Вестфалии и на Нижнем Рейне, хотя названия на -rade встречаются в Гольштейне и в Мекленбурге. В. Арнольд считал названия с этим элементом поздними образованиями, относящимися к XIV в. В высокогорном массиве Таунус -rod часто ослабляется в -ert: Rettert, Lautert, Huppert. В Рейнских землях топооснова встречается также как -rott: Heisterbacherrott. Для Нидерландов характерен переход -rode > -rooi (Wanrooi < 1301 г. – Wanroide) и -rade > -raai (Asenraai). В Средней Германии формы -roid, -royd, -raid, -rayd не являются дифтонгизированными, в них гласные -i-, -y- являются лишь графическим знаком для обозначения долготы. В Тюрингии топооснова выступает в форме -roda. 204

b) др.-в.-нем. riuti, совр. -reut: Neualbenreuth (Верхний Пфальц), 1318 г. – Alwernrevt, 1359 г. – Albernreutt, от ср.-в.-нем. riute „Rodung‟ и PN Albero [Reitzenstein 2006: 175]; Pullenreuth (Верхний Пфальц), 1244 г. – Pulenrevte [Ibidem, 220]; Bayreuth, Konnersreuth, Wittibreuth, швейц. Rütli. Последнее образование прежде всего верхненемецкая форма, но встречается она также на западе средненемецкой языковой области и в нижненемецкой области, например, Rüthen, р-н Липштадт, 1101 г. – Rudin; Röhden, р-н Минден, 1033 г. – Rodun, 1096 – Riudenithe [Bach 1954: 374]. c) др.-в.-нем. reod, riod, riot, ср.-в.-нем. riet „Rodung‟ – „корчевание, вскопанный участок‟ встречается прежде всего в Баварии и далее на восток к Судетам: Altusried (Верхний Альгой), 1180 г. (копия XVI в.) – Altungißriedt от ср.-в.-нем. riet „Rodung‟ и PN Altung = „Rodung eines Altung‟ [Reitzenstein 2013: 31]; Anried (р-н Аугсбург), 1175 г. – Annenruit от ср.-в.-нем. riet „Rodung‟ и PN Anno; Arnoldesrit от ср.-в.-нем. riet „Rodung‟ и PN Arnold; Arlesried (р-н Нижний Альгой), 1291 г. – Adlosrieth [Там же: 34-36]. Ойконимы на -rod, -reut, -ried и проч. в преобладающем большинстве образованы от личных имѐн. Нередко апеллятив выступает в ойконимах в форме дат. п. мн. числа, например, Rieden (Штарнберг) < 887 г. – ad Riodun. А. Бах обращает внимание на паралелльное существование форм во множественном числе: 784 г. Reodir – Reoda к Ried в Дахау [Bach 1954: 375]. Апеллятив в разных вариантах выступает не только в своѐм первичном значении „корчевание, вспаханный участок‟, а также позднее как нарицательное существительное со значением „деревня‟. Помимо вышеуказанных топоэлементов к типичным названиям периода раскорчѐвки земель можно отнести также топоэлементы: -grün, др.-в.-нем. gruone, cр.-в.-нем. grüene в значении „отвоѐванный у леса, озеленѐнный участок‟ (Bischofsgrün, Leopoldsgrün, Heinrichsgrün); -hau, cр.-в.-нем. hou „вырубка леса‟ (Olbernhau, Schreiberhau), варианты: - häu, -gehäu, бавар. -ghei, -kay (Kohlhäu); -schlag „просека‟ (Hermannschlag). 205

3.2.4. Типичные гидроосновы

3.2.4.1. Названия на -graben

Типичные названия немецких рек, как и других географических объектов, по словообразовательной структуре представляют собой сложные образования. Эта структурная особенность отличает их от более древних, преимущественно суффиксальных имѐн. Состав гидрооснов, или вторых компонентов композит, относительно небольшой и ограничивается, как правило, основами, составляющими мотивационное поле с общим понятием «водоток». Определяющее слово обычно указывает на некоторые физические свойства и качества воды, либо на связь реки с окружающей средой или с человеком. По А. Гройле [Greule 1985], внутренняя и внешняя семантическая мотивация немецких гидронимов выглядит следующим образом: I. Interne Motivation

1. Nach “Wasserwörtern”: Wern, Wörnitz 2. Nach Eigenschaft des Wassers: a) Farbe: Schwarz-ach b) Geräusche: Klingen-bach c) Geruch: Schwechat из др.-в.-нем. Suechanta „Stinkende‟ d) Geschmack: Sauer-bach 3. Bewegungen des Wassers: Wut-ach, Gut-ach 4. Wasserführung: Reichen-bach, Dürr-bach 5. Gestalt und Beschaffenheit von Bett und Ufer: a) Mineralien / Pflanzen: Stein-bach, Mos-bach, b) Dimension: Breiten-bach, Tiefen-bach c) Begehbarkeit: Furt-bach 6. Auffälligkeiten beim Flußlauf: Krumm-bach, Gabel-bach 206

II. Externe Motivation 7. Umgebung a) Flora: Esch-bach b) Fauna: Biber-ach; Wolf-ach (< Umgebung) c) Gelände / Fluren: Kessel-bach, Weid-bach 8. Nach der relativen Lage: Mittel-bach, Hinter-bach 9. Menschliche Nutzung: Mühl-bach 10. Nach ursprünglichen Besitzern: Pfaffen-bächle 11. Historische Sachverhalte: Zehnt-bach, Galgen-graben 12. Nach Siedlung oder Gebäude: Dorf-bach

Названия на -graben „ров‟ являются, пожалуй, самыми поздними образованиями среди других гидронимических типов. Как правило, они служат для номинации небольших водотоков, прокопанных в низинах для осушения лугов. Основа -graben сопоставима с кимр. ffos, корн. fos и т. д., которые заимствованы из латинского fossa „впадина, углубление‟ [Krahe 1964: 17]. Х. Краэ отмечает, что этот тип в одинаковой мере представлен как в южной, так и северной Германии. О его позднем возникновении говорит и то, что в некоторых областях -graben вторично присоединяется к композитам на -bach, например, в бассейне Майна встречаются гидронимы: Gerbachsgraben, Limbachsgraben, Lindenbachsgraben, Ruhbachsgraben и др. или в бассейнах рек южного Шварцвальда: Elbachgraben, Henkenbachgraben, Kuhbachgraben, Otterbachgraben, Sauerbachgraben. Здесь уместно сказать, что слово Bachgraben употребляется и как апеллятив, и как оним.

207

3.2.4.2. Названия на -bach

Установлено, что частотность употребления основы -bach в немецких названиях рек значительно выше, чем основы -graben. Это самая распространѐнная гидронимическая основа. По данным Х. Краэ, гидронимы на -bach составляют 65 – 80 % всех водных названий немецкоязычной области [Krahe 1964: 17]. В древности этот тип был также широко распространѐн, как свидетельствуют исторические документы. Сейчас апеллятив der Bach „ручей‟ является не только основным элементом сложных гидронимов, определяемым уточняющими словами с самой разнообразной семантикой, но и употребляется в немецких диалектах и в литературном языке для выражения общего понятия „текущая вода‟. Древневерхненемецкое bah, ср.-в.-нем. bach, ср.-н.-нем. beke, др.-сакс. beki, нидерл. beek этимологизируются из германского *baki „ручей‟, которые имеют соответствия со ср.-ирл. bual „текущая вода‟. До XVIII в. слово употреблялось также в форме женского рода, особенно в силезской поэзии [Paul 1959: 65]. При сравнении частотности употребления *baki в германских диалектах, выясняется, что ни в каком из германских языков оно не приобрело такого широкого распространения в гидронимии, как в немецком языке. Остаѐтся загадкой, почему эта специфичная для немецкого языка гидронимическая основа не нашла такого широкого применения в гидронимии других германских ареалах. О высокой продуктивности основы -bach в немецком языке свидетельствует еѐ вторичное присоединение к более ранним гидронимам на -aha, а также сочетание с другими древними немецкими и ненемецкими по происхождению гидронимам. Можно привести немало гидронимов, у которых -bach является вторичной основой, подобно соположению -bach-graben, причѐм изначальные основы -ach и другие усекаются при определѐнных условиях. Так, упоминаемая в 795 г. речка Elm- 208 aha (пр. п. Кинциг) называется сегодня Elm или Elmbach. Аналогично именуется протекающий рядом с ней ручей Salz, Salzbach (< 810 г. – Salz-aha) [Krahe 1964: 19]. Речка Pleichach (у Вюрцбурга) именуется и как Pleiachbach. Один из истоков реки Wutach (приток Рейна) упоминается в XIV в. как Hasela, Haßlach; сегодня это название передаѐтся формами Haßlach и Haßlachbach. Один из левых притоков реки Ichte носит название Steina (< *Stein-aha) или Steinabach. Река Erfa или Erf, впадающая у Мильтенберга в Майн, засвидетельствована в 1234 г. как in fluvio dicto Erphe, упоминается с XIX в. также как Erfbach [Berger 1993: 93]. Правый приток р. Эльц Trienzbach именуется в XIV–XVI вв. Drintze, Trientz. В хронологизации названий на -bach достойна внимания семантика уточняющих компонентов. Этот фактор позволяет говорить с большей долей вероятности об их принадлежности к позднему гидронимическому слою. По своей семантике уточняющие компоненты, массово встречающиеся в таких композициональных образованиях, подразделяются на две семантические категории. К первой категории принадлежат уточняющие компоненты, связанные с человеком, его деятельностью, воздействием на окружающую среду, т. е. все тем, что объединяется вокруг понятия «антропоцентризм». Сюда относятся, например, гидронимы в бассейне Тюрингской Заале, образованные от личных имѐн: Dittrichbach, Ebertsbach, Kunzenbach, Roßmannsbach, в бассейне Майна: Bertholdsbach, Geroldsbach, Hainzleinsbach, Vogelsbach (1017 г. – Uodoltesbach), в бассейне Неккара: Allmersbach, Bubenbach, Fangelsbach, Omersbach и др. [Krahe 1964: 20]. Во вторую категорию входят уточняющие компоненты, несущие информацию о профессии, ремесле: Hirtenbach, Pfaffenbach, Walkersbach; Braubach, Glasbach, Mühlbach. На раскорчѐвку земли и на подготовку еѐ к землепашеству указываю такие имена, как Reutenbach, Rodenbach, Brandbach, Schwandbach. Часто встречаются речки с названием Markbach „межевой ручей‟. На постройки и сооружения указывают Hüttenbach, Kirchbach, Landwehrbach и проч. Этот, безусловно, самый поздний 209

гидрониический слой занимает среди сложных гидронимов с основой -bach самую обширную территорию и представляет в некоторых областях почти половину всего состава образований с этой основой. Гидронимы, мотивированные физико-географическими признаками воды, т. е. цветом, шумом, силой и скоростью течения, температурой и т. д. в количественном выражении значительно уступают вышеназванным гидронимам. Речные названия типа Laudenbach, Hellbach – Grünbach, Schwarzbach, Dinsterbach – Güssbach, Schnellbach – Kaltenbach, Kühlbach составляют в среднем 1/10 от общего количества названий на -bach. Остальные названия, за вычетом этих двух важных семантических категорий, мотивированы окружающей средой, растительным и животным миром и проч. (Waldbach, Erlenbach, Distelbach, Rohrbach, Biberbach, Schafbach). См. выше классификацию А. Гройле. Названия населѐнных пунктов, в составе которых встречается -bach, являются, как правило, вторичными образованиями от названий рек (Ansbach, Offenbach и Einbeck).

3.2.4.3. Названия на -apa

Вопрос, связанный с происхождением гидронимов на -apa в бассейнах рек Западной Европы, давно привлекает к себе внимание исследователей, и это не удивительно, так как проблема p-гидронимии на этой территории неизменно оказывается прямо или косвенным образом связанной с многочисленными вопросами как чисто лингвистического, так и этногенетического порядка. Наиболее существенной здесь кажется проблематика этнических и языковых контактов германцев с кельтами, с балтами и с другими этническими группами, например, с иллирийцами. Изучение подобных контактов, разумеется, особенно интересно не в статике, а в динамическом развитии, и соотношение германских и кельтских гидронимов в Западной Европе заслуживает внимания, помимо 210

всего прочего, и потому, что вносит вклад в имеющиеся представления о германизации этого ареала в прошлом. В настоящей работе представляется целесообразным, не претендуя на исчерпывающую полноту, ещѐ раз обратиться к этому вопросу, привести и критически рассмотреть имеющиеся на сегодняшний день гипотезы о происхождении данного гидронимического типа, ареал которого охватывает области Нижней Саксонии, низовье Рейна, Нидерланды, Бельгию и северо- восточную Францию, составляя, таким образом, замкнутый северо-западный блок гидронимов [Bach 1954: 25-36]. Дискуссия среди учѐных о происхождении гидронимов на -apa, начавшаяся после того, как Ю. Покорный предложил считать их иллирийскими, продолжается и по сей день. В качестве основных гипотез можно назвать кельтскую, иллирийскую и германскую. В защиту каждой гипотезы приводятся веские доказательства и аргументы. А. Бах высказывал определѐнные сомнения в их кельтском происхождении, поскольку формант -apa не зафиксирован в постоянно населѐнных кельтами областях. Если предположить, что apa – заимствованное слово из иллирийского, в таком случае оно было бы заимствовано германцами только после его продуктивного периода и осталось бы невостребованным в номинации водных объектов. Но: «Также тот факт, что гидронимы на -apa именуют почти повсюду небольшие речки и ручьи, означает, что считать их иллирийскими неубедительно» [Там же]. Ю. Удольф приводит точку зрения Х. Куна, считавшего этот тип догерманским. На иноязычное происхождение гидронимов наводит мысль о замкнутом их ареале в северо-западной Европе. Хотя и.-е. ab- „вода‟ кажется надѐжной версией, оно нигде больше не встречается в гидронимии аналогичным образом, как -apa в северо-западном блоке [Udolph 1994: 83]. Гипотеза Х. Куна о существовании особой группы «индоевропейских племѐн северо-западного блока» была подвергнута острой критике сразу после 211

еѐ появления и продолжает подвергаться критике до сих пор, особенно сторонниками центрально-европейской прародины германцев, однако, несмотря на то, что отдельные пункты его доказательств продолжают оставаться дискуссионными, в частности, вопрос об этнической принадлежности племѐн «северо-западного блока», само существование особой группы племѐн между германцами и кельтами признаѐтся теперь многими лингвистами [Кузьменко 2011: 156]. У В. Порцига это слово не вызывало особых сомнений. Он полагал, что оно по происхождению является кельтским или германским. Неясным для него оставался вопрос, восходит ли основа -apa к *aba или *aquā. Он считал, что правильный ответ зависит от времени передвижения согласных. Если позднейшие германцы восприняли его ещѐ до передвижения согласных, то оно восходит к *abā – форме, которую следует ожидать в кельтских языках. Если же передвижение согласных относится к более раннему времени, то соответствующей части кельтских племѐн следует приписывать *apa из *aquā, что не противоречит нашим представлениям о географии языков, но является допущением ad hoc [Порциг 1964: 178]. Следует ещѐ раз подчеркнуть, что отнесение гидронимов на -apa к кельтскому субстрату затрудняет сохранившийся консонант p, которого здесь не должно быть, например, ирл. ochtan „сосна‟ из и.-е. *puktāko-. Но можем ли мы считать их германскими? В последнем случае также возникают некоторые сомнения в отношении непередвинутого p. Ср.: др.-сакс. fiuhtia, др.-в.-нем. fiuhta „сосна‟ и др.-прусск. peuse, puśis „сосна‟, итал. pino „сосна‟. Тем не менее, в настоящее время преобладает мнение учѐных о германском происхождении гидронимов на -apa. Рассмотрим эту версию более подробно. Большой вклад в развитие германской гипотезы внѐс Г. Дитмайер, написавший специальную монографию по этой проблеме [Dittmaier 1955]. Он провѐл большую работу по сбору и лингвистическому анализу -apa-названий, результатом которой явились важные эмендации этимологий уточняющих 212

компонентов, новый критический аппарат, в котором были учтены достижения диалектологии и этнологии. Его работа не потеряла своего значения, с известной степенью критицизма ею можно пользоваться и сейчас. Подвергнув изучаемый материал структурному анализу, Г. Дитмайер выделил среди названий на -apa четыре группы: 1) apa – монолексема, 2) apa – определяющий компонент в составе названия, 3) определяющий компонент + -apa, 4) секундарные apa-топонимы. Среди простых названий, образующих сравнительно небольшую группу, где apa выступает как монолексема, можно назвать в качестве примера следующие топонимы и гидронимы: Apen (Вестерштеде, Ольденбург), 1190 г. – Apen; Epe (Берзенбрюк, Ганновер), 1216 г. – Epe; Epe (на реке Динкель), 1279 г. – Epe; Eppe (местное управление Корбах, Вальдек), 1220 г. – Epahe (там же); Ape (пустошь у Дѐтингема); Appe и Apt (ручей у Аппингема, Гронингем), 1685 г. – Appa; Epe (Гельдерланд), 1176 г. – Epe и др. [Dittmaier 1955: 13]. Как монолексема apa представлена не только в гидронимии в значении „вода, ручей‟, но и в микротопонимии в значении „заливной луг, пойма реки‟, ср.: ср.- в.-нем. ouwe, н.-в.-нем. Aue „луг; долина‟. Нельзя не заметить, что в большинстве случаев apa-названия образованы способом сложения основ. Как известно, сложение очень продуктивный способ словообразования в германских языках. Но достаточно ли этого факта, чтобы рассматривать эти гидронимы как созданные на германской языковой почве. В отношении германского происхождения многих уточняющих компонентов в этих названиях этому обстоятельству придаѐтся немаловажное значение в ономастической литературе. Так, Г. Дитмайер установил, что из 135 первых компонентов 112 компонентов являются германскими по своему происхождению, 12 – догерманскими, остальные 11 первых компонентов являются сомнительными или тѐмными. В пропорциональном отношении это составляет 83 : 8,9 : 8,1. Бросается в глаза, что 8,9 % названий с негерманскими первыми компонентами 213 arn, alt, en, urd, kad, garn, geld, mel, sar, jat, strind локализуются на левобережной территории Рейна, часть из которых встречается также в романской языковой области в тех землях, которые ещѐ в историческое время были заселены негерманскими народами [Dittmaier 1955: 59]. Наличие основы -apa в структуре гидронимов с уточняющими негерманскими компонентами объясняется отмиранием непонятных для германцев конечных структурных элементов в гидронимах с последующей их заменой на этимологически прозрачную производящую основу. Общий характер этого процесса не вызывает сомнений, но конкретные детали его протекания ясны далеко не во всѐм. Особенно это касается вопросов преобразования словообразовательной структуры суффиксальных иноязычных гидронимов в германскую композитную структуру. В частности, не получили ещѐ достаточно чѐткого исторического соотнесения основные этапы развития суффиксально-производных германских гидронимов. Вызывают разногласия и некоторые предлагаемые Г. Дитмайером этимологии уточняющих компонентов. Тем не менее, видимо, можно согласиться с Г. Дитмайером о возможном добавления компонента -apa к этимологически тѐмным гидронимическим основам с целью придания гидронимам их категориального значения. Среди них 12 первых компонентов имеют германское происхождение (gaisil, bentar, briestar, rundar, watis, kerris, geris, hones, Þurris, milis, linis и swados), 7 первых компонентов считаются негерманскими (arl, altar, ambar, antar, astar, urindr, farandr). Следующие определяющие слова остаются тѐмными или сомнительными: ifil, wisil, warin, undar, latar. Вторичные apa-названия структурно подразделяются на две группы: 1) названия с соединительным формантом -s- и 2) названия с соединительным формантом -r-. Если первые названия образуют относительно гомогенную группу гидронимов германского происхождения, то вторые характеризуются явной гетерогенностью в их языковой принадлежности. Само по себе подобное 214

утверждение не является чем-то неожиданным, ведь даже в Скандинавии локализуются названия с формантом -s-; ср. Hønsa (< *Hunisa) и Hunape, Hunse и Hunsepe; Mors (< *Mōrasa), ниж.-рейнск. Mörs (< *Mōrisa); по имени реки Мѐрс носит название окружной город Mörs, далее Morpe – названия на северо- западе Германии. Рассматривая хронологические срезы гидронимов бассейна р. Лан, А. Гройле называет два характерных признака гидронимов германского происхождения. Во-первых, это композиты, из которых он выделяет гидронимы с др.-в.-нем. aha „вода‟, регионально отмечаемые ещѐ в немецком слое; во-вторых, это вторичные образования и дериваты [Greule 1998: 3]. Типично германской основой в названиях рек является aha (< *ahwô „вода‟), поскольку ahwô как апеллятив встречается во всех важных древнегерманских диалектах и представлена в речных названиях Скандинавии, Англии и в континентальном ареале [Krahe 1964: 21]. Германскими, по мнению А. Гройле, могут быть также сложные гидронимы с основой -apa, локализуемые в верхнем течении р. Лан. Определяющие компоненты композит на -apa в семантическом отношении близки определяющим компонентам композит на -aha, если не принимать во внимание, что -apa не встречается в сочетаниях с личными именами. Д. Бергер также придерживается мнения, что гидронимы на -apa германского происхождения, замечая при этом, что они именуют исключительно небольшие речки и ручейки, встречающиеся особенно часто между Зигом и Руром и в Зауерланде, где земли начали осваивать лишь в позднюю эпоху Каролингов в IX в. [Berger 1993: 23]. Таким образом, при отнесении гидронимов на -apa к германской гидронимии возникает, однако, вполне разумный вопрос: почему же тогда они не встречаются на древнегерманской земле? Является ли это веским основанием считать их негерманскими? Мы считаем такую постановку вопроса необоснованной, ибо наличие определѐнного слова в апеллятивном фонде 215

языка отнюдь не означает, что оно непременно должно использоваться как имя собственное. Так, никто не станет считать догерманской гидронимическую основу -siepen, локализованную в Рейнской области (как известно, области, не относящейся к прародине древних германцев), появление которой в названиях относится к позднему Средневековью. Очевидно, что как апеллятив эта основа возникла задолго до еѐ использования в гидронимии в качестве второго компонента. Подобное явление, видимо, имело место и в случае с основой -apa, используемой с какого-то определѐнного периода времени для именования рек, вначале как простое слово, а затем, став модным в номинации, постепенно достигло современного ареала. Труднее ответить на вопрос, когда же она появилась? Переход от одного словообразовательного способа к другому отчасти объясняется значительными изменениями в культурной жизни народа, а для германского этносоциума это было не что иное, как Великое переселение народов, воплотившееся не только в судьбах народов и расширении границ его обитателей, но и в незнакомых до сих пор германцам новых ландшафтах, крупных и мелких физико-географических объектах при освоении новых территорий. Несмотря на значительные миграции населения, вызванные политическими и экономическими причинами, германцы переносили на новые места свои прежние традиции номинации, а также частично и сами топонимы. Расширение географической и языковой картины мира у германцев обогатило древнюю ономастику новыми словообразовательными типами и моделями. Можно полагать, что именно в это время возникают германские гидронимы на -apa и -aha для именования некрупных рек на новых германских территориях.

3.2.5. Классификация топооснов и уточняющих компонентов по семантическому признаку

По семантическому признаку немецкие топоосновы можно разделить на восемь основных групп: 1) названия, связанные с освоением и обустройством 216

земель; 2) названия, связанные с религиозной деятельностью; 3) названия, связанные с правовыми отношениями; 4) названия, связанные с материальной культурой; 5) физико-географические названия; 6) названия, отражающие растительный и животный мир; 7) названия, указывающие на раскорчѐвку земель и на занятие земледелием; 8) названия, связанные со строительством дорог, путей сообщения, плотин, дамб, каналов [Schmidt 1972: 270-278]. К первой группе принадлежат ойконимы со вторыми компонентами: -hausen (дат. п. мн. число), ниж.-нем. -husen, -haus: Adelzhausen (от личного имени Adelhelm), Mühlhausen, Kellinghusen, симплекс Husum; -hausen часто редуцируется в -sen, напр. Bellersen; -hofen (дат. п. мн. число), -hof, ниж.-нем. -hoop: Königshofen, Oberhof, Ahrenshoop, симплекс: Hof, Hofen, ниж.-нем. Hove, Hoven; -burg, -borg: Quedlinburg (от личного имени Quidilo), Magdeburg, Göteborg (в Швеции), симплекс: Burg; -stetten (дат. п. мн. число), -stadt, -städt, -stedt, -statt, -stätt, -stett: Dornstetten, Immenstadt, Helmstedt, Rastatt, Eichstätt, Althengststett; -dorf, -druf, ниж.-нем. -trop, -trup: Düsseldorf, Ohrdruf, Hattorp, Heckentrup; -weiler (из лат. villare „двор, усадьба‟), фонетические варианты: -weier, - weil, -will: Rappoltsweiler, Appenweier, Bolschweil, Rapperswil, симплекс: Weiler, Weier, Weil; -gaden, -kammer, -kemnat, -stuben, -zimmer(n) (древнее слово Gaden имеет значение „Haus von nur einem Zimmer‟ – „дом из одной комнаты‟; Kammer „покои‟, Kemenate и Stube означают „отапливаемое помещение‟): Berchtesgaden, Stubenkammer, Badstuben, Neckarzimmern; Kamnath, Kamnathen, Kemmoden; -beuren, -beuern, -büren (от др.-в.-нем. bûri „дом, жилище‟): Benediktbeuren, Grasbeuern, Amelsbüren, симплекс: Beuren, Beuern; -büttel (< герм. *buÞla „дом, жилище‟, ср. глагол bauen „строить‟): Wolfenbüttel, Büttel; 217

-kotten, -kot, -katen (из ниж.-нем. kot[e] „хижина‟): Hinterkotten, Meinkot, Bergkaten, симплекс: Kotten, Kötten, Kothen, Köthen, Käthen; -sassen, -sessen, -sass, -sess, -sis, -soos, ниж.-нем. -sat, -set (от sitzen „сидеть‟): Waldsassen, Neusaß, Neusäß, Neuses, Neusis, Ottensoos; Sassen, Saß. Сюда относятся также Bexten, Velsen; -siedel(n), ниж.-нем. -sel(l), -seel (из ср.-в.-нем. sëdel „Sitz‟ – „местожительство‟): Wunsiedel, Einsiedeln, Lederseel (в Бельгии); -sal (др.-в.-нем. sala „Herrenhof‟ – „господский двор‟): Bruchsal, Neuensaal; -wig, -wich, -wick, -weich, -wiek (< др.-в.-нем. wîh „Flecken‟ – „селение‟, термин заимствован из лат. vicus „деревня‟): Kettwig, Katzwich, Osterwick, Sefferweich, Braunschweig, Osterwieck; Weichs, Wieck; -lar (= „жильѐ, селение‟): Goslar „Siedlung an der Gose‟ – „селение на р. Госе‟, Dinklar, Wetzlar. Ко второй группе относятся: -zell, -zella (из лат. cella первоначально „кладовая‟, затем „келья, скит‟): Radolfzell, Paulinzella; Zell, Zella, Zelle, Zellen; -kloster (лат. claustrum), -münster (лат. monasterium), -pforte (лат. porta): Neukloster; Kloster, Klösterle; Kremsmünster, Münster; Schulpforte, Seligenpforte; -kirche (нем. Kirche „церковь‟), -kirchen, -kapel(le) (нем. Kapelle „часовня‟): Altkirch, Partenkirchen; Waldkappel, Kapellen. К третьей группе относятся: -bünde, -point, -paint (от др.-в.-нем. piunta, biunda „огороженный земельный участок‟, владелец которого имел особые права на его возделывание): Hemsbünde, Hochpoint, Paint; -kamp и -gard также имеют значение „огороженный участок‟: Berkenkamp, Stuttgart (= Fohlenhof „двор, загон для жеребят‟); -eigen, -hube (от др.-в.-нем. huoba „земельный надел‟) выражают значение собственности: Ruhmannsaigen, Aigen; Hub, Huben, ниж.-нем. Huf, Hufe, Hufen; 218

-erbe и -leben (от др.-в.-нем. -leiba „Erbhinterlassenschaft‟) указывают на родовое имение: Sechserben, Aschersleben, Gardelegen; -mal (от др.-в.-нем. mahal „Gerichtsstätte‟ – „место судебных заседаний‟) лежит в основе таких названий, как Detmold, Gesmold. К четвѐртой группе относятся: -mühle, -kern (от др.-в.-нем. quirn „мельница‟): Neumühl, Obermühle, Moselkern; -grub, -zeche, -stollen, -schacht, -schmelz, -ofen, -schmied, -hammer: Tiefengrub, Amalienzeche, Leimstollen, Bleischacht, Altschmelz, Glasofen, Eckernschmied, Neuhammer; -markt, -zoll, -wehr, -schleuse, -brücke: Neumarkt, Hochzoll, Lachswehr, Rheinschleusen, Langehbruck, Saarbrücken и многие другие. К пятой группе относятся: а) названия, отражающие возвышенные формы рельефа местности: -berg, -höhe, -höchte, -hügel, -pard, -bühel, -bühl, -bohl, -boll, -hübel, -buckel: Nürnberg, Friedrichshöhe, Sandhögte, Steinhügel, Boppard, Eichbühel, Steinbühl, Bechtersbohl, Homboll; симплекс Berg, Bergen, Biehl, Bichl, Boll; -kopf (термин обозначает вершину и селение, расположенное на еѐ склонах; нем. Kopf – „голова‟, но и „вершина горы‟): Schneekopf, Ochsenkopf, (ороним), Biedenkopf (ойконим); -haupt: Breitenhaupt, Berghaupten, Bergeshövede; этот термин может относиться к истоку реки или еѐ верховью (Bachhaupten, Seeshaupt); -first, -spitze, -eck, -rücken, -hang: Schillingsfirst, Hainspitz, Saalecke, Ziegenrück, Reilhäng; б) названия, мотивированные водоѐмами с проточной водой: -ach, -ache, -a (др.-в.-нем. aha „текущая вода‟); -bach, ниж.-нем. -beck, -beke; -ader(n), -lauf(en) (Stromschnelle „речной поток‟); -siepen, -siefen, -seifen, -seif; -fließ, ниж.-нем. -fleet, -fliet („ручеѐк‟); -brunn(en), -born, -bronn („исток, ключ‟); -bad(en), -münde, -gemünd: Ach, Aach, Aachen; Ansbach, Hardenbeck, 219

Wandsbek, Beck, Beeck, Beeke; Braunlauf, Laufen; Heusiepen, Herkensiefen; Altenfleiß, Depenfleeth; Heilbronn, Paderborn; Urspring, Lippspringe; Wiesbaden, Neckargemünd, Münden, Gemünd, Gemünden; в) названия, мотивированные водоѐмами со стоячей водой: -see, -wag, -wiek, -wyk („бухта)‟, -lache(n) („небольшое озеро‟), -maar („кратер потухшего вулкана‟), -teich, -weiher („лесное озеро‟), -pfuhl: Weißensee, Kaltenwag, Burleswagen; Schleswig, Herrenwyk; Berlachen, Lache; Wismar, Maar; Altenteich, Tiefendick; Ochsenweiher; Krotenpfuhl, Poggenpohl; г) названия, мотивированные низменной или заболоченной местностью: -bruch, -brock, -brook, -broich, -fehn, -venn, briel, -moor, -moos, -marsch: Breitenbruch, Herzebrock, Klingenbrook, Diepenbroich; Breitenfenn, Venne; Bannensiek; Lichtenmoor; Todtsmoos. К шестой группе принадлежат названия: а) от географических терминов типов растительности: -wald, -forst, -holz, -busch, -hain -strauch -heide, -wiese, -weide: Greifswald, Eberswalde; Kammerforst; Holzen, Kleinholzen, ниж.-нем. Holt, Holten; Eichbusch; Lichtenhain, Hain; Birkenstrauch, Strock, Struck; Hohenheide, Wiesentheid; Metzerwiese, Herrenwies, Langenwiesen; Viehweide, Weiden. б) от названий отдельных пород деревьев и других растений. Такие топонимы широко распространены во всѐм мире и представляют значительный научный интерес как один из источников сведений для реконструкции былой растительности: -birke, -buche, -linde, -hasel, -tanne, -fichte и др.: Hohenbirken, Unterpirk; Altenbuch, Schönbuchen, Puchen; Kirchlinde, Linden; Hasel, Haseln; Altenthann, Hohentann; Schönficht, Feuchten, Viecht. В седьмую группу входят ойконимы, в которых проявляются особенности хозяйственной жизни населения. Естественно, что наиболее широкое отражение получил основной вид деятельности – сельское хозяйство, причѐм наибольшее распространение имеют названия, связанные с подсечно-огневым 220

земледелием, которое в прошлом длительное время господствовало в лесной зоне. Важность подсечно-огневого земледелия для хозяйственной жизни средневековой Германии, длительность существования этого способа земледелия, а также его распространение по всей лесной зоне обусловили формирование исключительно развитой терминологии для обозначения различных этапов подготовки участка и его использования. Следующие топоосновы получили широкое применение при образовании названий населѐнных пунктов: -hag, -hagen (к др.-в.-нем., ср.-в.-нем. hac, hages „Umzäunung, umzäuntes Grundstück; Hain, Dornstrauch‟; первым шагом на пути обработки земли являлось еѐ огораживание): Grünhag, Lichtenhaag, Schwarzenhagen, Hag, Hage, Haage, Hagen; -schwende, -schwenden, -schwand „искоренить, выкорчевать‟: Molmerschwende, Wolpertswende, Kleingeschwenda, Feuerschwenden, Ottoschwanden, Weltenschwann, Schwande, Schwanden, Schwende(n), Geschwend; -brand, -brunst, -seng, -sang (основы указывают на сжигание вырубленного и выкорчеванного леса): Brand, Brande(n), Brunst, Brünst, Sang, Seng; Neuenbrand, Oberbränd, Vorderbrunst, Hinterbrünst, Vogelsang (к sengen „палить, жечь‟); -schlag, -hau, -stock: Schlag, Schlage(n), Hau, Haue(n), Stock(en), Oberschlag, Altenhau; -reut, -kreut, ried(t), -rod, -rode, -rad, -rath (др.-в.-нем. riuti, ср.-в.-нем. riute „расчищенный из-под леса и подготовленный к пахоте участок земли‟): Bayreuth, Wiggenreute, Bernried, Buchenrod, Wernigerode, Friedrichroda, Stockenrith, Nesselröden, Niederrad, Neuenrade, Benrath; Reut(h), Reut(h)en, Gereuth, Rütli (в Швейцарии), Grit, Grütt, Krüt (Эльзас), Ried, Rieden, Rode, Roda, Roden, Rohden, Rade, Raden; -acker, -brache (к Brache „пар‟), -breite (в топонимах имеет значение „узкая, вытянутая полоса пахотной земли‟), -brak, -esch (ср.-в.-нем. esch 221

„засеянное поле‟): Langenacker, Rottebreite, Großenbreden, Hohenbrach, Altenbrack, Farenbracken, Bramsche (1097 Bramezche), Varenesch, Schildesche, Ternsche; Acker, Breite, Breidt, Breiten, Bra(a)ch, Brachen, Brächen, Braak, Brake. К восьмой группе относятся: -straß, -weg, -steig, -pfad: Hochstraß, Altweg, Altensteig, Bockstiege, Rennpfad; -furt, -ford, -förde: Erfurt, Herford, Lemförde, Eckernförde; -siel, -graben, -kanal: Altensiel, Sulzgraben, Coppengrave; -deich, -damm, -wall, -werb, -koog, -polder: Norderdeich, Altendamm, Brunsbüttelkoog, Charlottenpolder. Рассмотрим семантические особенности уточняющих компонентов в составе сложных названий населѐнных пунктов. Уточняющие компоненты можно разделить на три группы: 1) уточнители, выраженные личными именами, прозвищами, этнонимами или обозначающие социальное положение; 2) уточнители, характеризующие именуемый объект с внутренней его стороны; 3) уточнители, характеризующие именуемый объект с внешней его стороны. В принципе любое основное слово топонима может быть использовано как уточняющее слово. К первой группе относятся древнейшие немецкие ойконимы, относящиеся к так называемому периоду «взятия родины» (Landnahmezeit), содержащие в своѐм составе в качестве уточняющих компонентов антропонимы. Происхождение таких названий различно, но во всех случаях оно связано с социальными условиями. Поэтому количество отантропонимных названий сѐл и городов в разных областях зависит от особенностей их исторического развития: времени и плотности заселения, типов землевладения, земельных отношений и т. п. В топонимии Германии среди именований жителей, мотивирующих возникновение значительной части немецких ойконимов, могут быть выделены различные подтипы именуемых лиц по их отношению или принадлежности к определѐнному социуму, населявшему 222

данную местность или владевшего ею как собственностью: родственники или потомки прежнего владельца, т. е. люди, находящиеся в патронимических отношениях с владельцем; лица, находящиеся в определѐнной крепостной, феодальной зависимости от своего вассала, люди, занимающиеся определѐнным промыслом или профессионально исполняющие какие-то обязанности. В целом же личность и еѐ имя весьма часто являлись издревле самым существенным фактором, предопределявшим будущее, и часто на века, название поселения – ойконим. Наиболее распространѐнным типом отношений между мотивирующим антропонимом и мотивированным ойконимом были посессивные отношения, указывающие как на владельца, так и на основателя поселения, а также просто на первопоселенца в данной местности: Petersdorf «Dorf des Peter», Steffenshagen «Hagen des Stefan», Arnstadt «Siedlungsstätte eines Arn», Bautzen, лужицкий Budysin «Ort eines Budys». Преобладающим типом отантропонимных ойконимов в немецком языке являются сложные образования с личным именем в качестве определяющего компонента, в то время как вторым компонентом могут выступать самые различные, большей частью регионально детерминированные компоненты типа -beurn: Benediktbeuren, -hagen: Friedrichshagen, -hausen: Walteshausen, -rath: Heinzerath и другие. В отантропонимных названиях сохранились древние, давно вышедшие из активного употребления личные имена часто в искажѐнной форме, которая уже не позволяет нам определить первоначальный фонетический облик личного имени, например, Albertshofen (< Albolteshofen), Ammerschweier (< Amelrichswilere), Ansbach (< Onoldsbach), Aschersleben (< Ascegeresleba), Ehrenbreitstein (< Erembrechtstein) и др. [Schmidt 1972: 278]. В качестве уточнителей в составе названий фигурировали часто однокорневые личные имена или краткие формы двусложных имѐн: Hausbergen (древ. Hugesbergen, Hug), Gersbach (Ger), Braunschweig (древ. Bruns Wik, Brun), Poppenhausen (Poppo), Roggenhausen (Roggo), Sitzendorf (Sizzo). Примерами 223

созданных в новейшее время по этой модели ойконимов являются Karlsruhe (город был основан в 1745 г. Маркграфом Карлом Вильгельмом из Баден- Дурлаха и назван в честь его имени), Karlshafen, Leopoldshafen, Ludwigsburg, Ludwigshafen, Charlottenburg и др. Это так называемые персональные мемориалы. Приведѐнные примеры наглядно свидетельствуют о том, что западноевропейские монархи в ряде случаев присваивали городам королевские имена. Широкое отражение в топонимии, в частности, в названиях городов, посѐлков и улиц, получили имена святых: Annaberg, Clausthal, Georgenthal, Johanneskirchen, Kiliansroda, Marienthal, Martinskirchen, Mergentheim и многие другие. Безусловно, об использовании имени святого в топониме можно говорить лишь в том случае, если мы располагаем историческими фактами мотивации присвоения названия населѐнному пункту. В противном случае, мотивом номинации является не имя святого, а имя обычного человека. Исследователи топонимии различных территорий уже давно заметили, что в качестве слов для образования ойконимов используются и названия народов – этнонимы. Территориальное распределение этнотопонимов, характер объектов, к которым они относятся, форма названий, таксономический ранг используемых этнонимов находятся в самой тесной связи с историко- географическими условиями возникновения названий, из которых к числу важнейших Е. М. Поспелов относит форму расселения этноса, характер этнических контактов, тип землевладения, особенности хозяйственной деятельности [Поспелов 1996: 27]. Первоначально были известны лишь отдельные ойконимы Dietfurt, Detmold, Tieffenbach, связанные с наиболее распространѐнным словом др.-в.-нем. thiot, ср.-в.-нем. diet „народ‟, которое в дальнейшим стало употребляться для обозначения немецкого этноса deutsch. Этот термин приобретает особую значимость в силу своей древности, так как он постоянно употребляется, начиная с самого древнего письменного памятника германских языков, распространѐн на обширной территории и 224

хорошо сохранился. Производное прилагательное diutisc вначале обозначало язык страны, народный язык, противополагавшийся учѐному языку – латыни; затем оно стало этнонимом части германских племѐн, которые обозначали себя как «те, что из народа» в смысле «принадлежащие к тому же народу, что и мы, принадлежащие к той же общине». Другим этнонимом, образованным от того же корня является Teutoni [Бенвенист 1995: 238]. Хорошо известно, что территориальное распространение этнотопонимов неравномерно – в зонах этнических контактов они употребляются чаще. Именно в зонах этнических контактов возникает чересполосица, или дисперсное расселение различных этнических общностей. В этих условиях указание названия этноса, живущего в том или ином селении, приобретает важное дифференцирующее значение; ср.: Baierthal (Баден), Frankenhausen (Тюрингия), Friesenheim (Баден и Эльзас), Schwabhausen (Тюрингия), Dänischenhagen, Frankfurt и др. Топонимы, содержащие обозначения лиц по их социальному положению, позволяют устанавливать социальную принадлежность имядателей: Kaiserslautern, Königsstein, Fürstenstein, Herzogenweiler, Grafenhausen, Vogtsdorf и др. В. В. Кузиков утверждает, что в этом плане потамонимы чѐтко противопоставляются ойконимам: наименования рек содержат в два раза меньшее количество элементов с указанной семантикой, чем названия антропогенных объектов. Имядатели антропогенных объектов относились, вероятно, к имущим слоям общества, которые или в целях увековечивания своей памяти (ср. генитивные названия) или в угоду самым высшим слоям общества (королю, императору и др.) давали населѐнным пунктам и соответствующие имена. С другой стороны, крестьянские массы, связанные с обработкой земли и, следовательно, с небольшими объектами, постоянно находившимися в их поле зрения, давали этим физиогенным объектам наименования, семантическая мотивировка которых, как правило, расходилась с семантической мотивировкой ойконимов. Если некоторые потамонимы и содержали мотивировку, связанную с обозначением лиц по их социальному 225

положению, то они постоянно подвергались стихийной реноминации – процессу, который можно обнаружить в факте наличия в современном языке топонимических дублетов. Сравните дублеты Luberbach и Königsbach, обозначающие ручей вблизи Франкфурта-на-Майне [Кузиков 1986: 29]. Вторую группу составляют ойконимы, уточнители которых дают топографическую характеристику объекту. Уточнители указывают на относительное расположение объекта, место отдельных объектов по отношению друг к другу: Hohenheim, Homburg (= Hohenburg), Hannover (= zum hohen Ufer), Aufheim, Aufkirchen, Ober-, Unter-, Mittel-, Vorder-, Hinterburg, Ostheim, Nordhausen, Westhofen, Sundhausen, Sonthofen (sund, sont = Süd); уточнители указывают на местоположение у водоѐма: Bachhausen, Bornefeld, Brunnthal, Seehausen, Moorbach; на местоположение у реки: Donaueschingen, Mainroth, Rheinau, Salz(ach)burg; на местоположение в горной местности: Harzgerode, Bergheim, Felsberg, Steinbach; на местоположение у рощи, луга, леса, кустарника: Heidhausen, Wiesenbronn, Waldhausen, Buschhausen, Hardheim, Riedheim, Rohrbach; на местоположение у дороги, рва с водой, мостов, плотины и т. п.: Wegscheid, Straßburg, Grabenstadt, Brückenau, Schleusenau, Dammheim, Fährhof и многие другие. Уточнители, отражающие уровень развития производительных сил, информируют об отделении ремесла от земледелия, об улучшении орудий производства Drechsler-, Gerber-, Büttner-, Mühl- и др., о появлении и развитии средневековых городов (Burg-, Stadt-, Markt-). Полагаем, что наиболее частотным является компонент Mühl-. Однако не все названия с этим компонентом должны непременно восходить к обозначению мельницы, производившей обмолот зерна. По крайней мере, как считает В. В. Кузиков, часть из них, особенно топонимы, локализуемые в горных районах, можно возвести к обозначению лесопилен (ср. sege-mül), приспособлений в лесных кузницах (ср. hamer-mül) [Кузиков 1986: 27]. 226

В третью группу входят ойконимы с уточнителями, которые отражают различные природные явления, находящиеся с именуемым объектом в определѐнной связи: а) п о л е з н ы е и с к о п а е м ы е : Eisenach, Erzbach, Goldberg, Kalkreuth, Kupferberg, Silberhausen; б) д е р е в ь я : Ahornberg, Apfelbach, Birnbach, Buchheim, Erlenbach, Kirschgrund, Lindenhammer; в) х л е б н ы е з л а к и : Dinkelsbühl, Haberloh, Haferfeld, Hirsau, Korntal, Weizenbach; г) о в о щ н ы е и к о р м о в ы е р а с т е н и я : Arbesthal, Arbisbichel, Erbishofen (Erbse), Krauthofen, Grasbeuren, Heudorf, Kleeberg; д) ц в е т ы : Rosenberg, Veilchenthal; е) д о м а ш н и е ж и в о т н ы е : Rinderfeld, Stierstadt, Kuhbach, Kälberfeld, Schaffhausen, Schafau, Ziegenhain, Roßbach, Pferdsfeld, Fohlenhof, Mährenhausen, Katzensteig; ж) д и к и е ж и в о т н ы е : Auerbach, Bärenbach, Biberach, Dachswangen, Elchesheim, Fuchsmühl, Hirschberg, Rehwalde; з) п т и ц ы : Arnstadt, Adlershof, Entenberg, Falkenhagen, Habichhorst, Kranichfeld, Taubendorf.

3.3. Суффиксальные топонимы

В германских языках развитие словарного состава закономерно протекало от производных слов к сложным. Очень показательна в этом отношении встречающаяся в работах немецких германистов А. Баха, Х. Краэ, Ю. Удольфа цитата Я. Гримма: “Es ist unverkennbare Richtung der späteren Sprache, die Ableitungen aufzugeben und durch Kompositionen zu ersetzen. Dieses betätigt uns eben, daß jetzt erloschene Ableitungen vormals lebendig, jetzt unverständliche oder zweideutige vormals fühlbar und deutlich gewesen sein müssen“ [Grimm 1826: 403]. 227

В этом же направлении происходит развитие топонимической лексики. Касаясь словообразования немецких гидронимов, Х. Краэ пишет: „Hinsichtlich der Wortbildung ist es die auffallendste Eigentümlichkeit der jüngeren Flussnamengebung, dass sie ausschließlich Komposita verwendet. … In dieser kompositionellen Namenbildung aber offenbart sich ein grundlegender Unterschied gegenüber der früheren alteuropäischen Hydronymie, die … nur selten Zusammensetzungen bildete“ [Krahe 1964: 16]. Для типологических исследований интерес представляет вопрос о возможном существовании связующего звена между древнеевропейскими суффиксальными образованиями и последующими германскими композитами. Ю. Удольф полагает, что едва ли могла произойти резкая смена одного способа словообразования другим. Возможно, какой-то период существовала своего рода переходная ступень от суффиксации к сложению. Типы имѐн, которые ещѐ не представляли собой композиты, а были образованы с помощью суффиксов, могут дать многое для понимания процесса членения и.-е. языковой общности и локализации германской прародины [Udolph 1994: 147]. Речь идѐт о словообразовательных элементах -apa, -aha, -mana/-mina, -j-, -ah(i), -ing, -r-, дентальные (среди них -atja, -itja-, -ithi-), -s-, -st-, носовые (-n-, -ana-, -in-), -nt, -ndr-, -rn, -m-, -l- (как -al-, -il-, -ul и др.) и -k-. Принимая во внимание всю сложность проблемы, связанную с пространственным размещением типов имѐн в германском ареале и архаичностью отдельных элементов, ограничимся рассмотрением лишь тех словообразовательных средств, которые доступны для нашего анализа. В одних случаях мы имеем дело, собственно говоря, не с суффиксами, а с основами сложных слов, например, -apa или -aha. В других случаях мы имеем дело с очень древними, архаичными n-формантами (например, -ana-, -ina-), часто встречающимися в древнеевропейской гидронимии (Ilmenau, Eder/Adrana, Amana, Gastein/Gastinia и др.). Это касается также nt-суффиксов (например, Aland, Isunda, Delvenau, Wörnitz, Regnitz, Rednitz и др.). Сложно судить о 228

производных топонимах с суффиксом -j-. Некоторые из них следует также отнести к древнеевропейской гидронимии, например, Stör, п. Эльбы, X в. – Sturia. Другие же принадлежат германскому, как Glött в Баварии, который сопоставляется с германским прилагательным glad „гладкий, блестящий‟; названный по реке населѐнный пункт упоминается в 1272 г. как Glette < *Gladja [Bach 1953: 158]. Из поля видения исключаются производные с суффиксами -m- и -l-, потому что большинство из них являются древнеевропейскими гидронимами. Иноязычное происхождение имеет суффикс -k- в топонимах на -acum или слав. -ьn-ka. Наиболее распространенными топонимическими суффиксами являются следующие: -ah(i). Суффикс служит для образования производных существительных с собирательным значением преимущественно от названий деревьев и цветов: Röhricht „заросли тростника‟, Tannicht „пихтовый лес‟, Dickicht „чаща, гуща‟. Поэтому почти все названия с этим суффиксом составляют локализующие топонимы. Они широко были распространены в древности: Dornnah, Wīdah, Forhah, Perhhah (дат п. на e: Salahahe; ad Lintahe наряду с ad Lintah). В древневерхненемецком -ah(i) присоединялся к субстантивным основам: Eichach, Aicha [vorm Wald], 1140–1160 гг. – Eichehe, 1349 г. – Aichaech от др.-в.- нем. eihhahi, ср.-в.-нем. eichach „дубняк‟ [Reitzenstein 2006: 9]; с умляутом Birkig, др.-в.-нем. Birkehe „березняк‟. Реже встречаются образования, указывающие на характер местности, например, др.-в.-нем. steinahi, ср.-в.-нем. steinach „steiniges Gelände‟, рус. „каменистая местность‟; др.-в.-нем. spahahi, spechi „запруда из прутьев‟, в ойк. Spöck (у Карлсруэ) < 865 г. – Specchaa; Wackig „местность, где залегает глиноподобная порода‟; Sulch „местность с илистой почвой‟. К глагольным основам этот суффикс присоединяется значительно позже. В южнонемецком ареале распространены девербативы с -at, -et < -aht, означающие „место, где вошло в привычку чем-либо заниматься‟: Erget „Ort, wo 229 man ärgt‟, „местность, где пашут‟, Hoibat „Ort wo, man Heu macht‟, „местность, где заготавливают сено‟. В современных топонимах -ahi встречается в следующих формах: -ach: Bergach, Birkach, Haslach, Dornach; -ch: Förch к др.-в.-нем. forha „сосна‟; -a: Aicha, Feichta; -ich, -ig: Fichtich, Kieferich, Ehrlich, Lindich; Espig, Tennig, Röhrig и др.; -icht, -igt (t – вторичный эвфонический звук): Eichicht, Tannicht, Weidigt; -at, -et, -te, -t (характерны для диалектов): верх.-нем. Aichat, Erlat, Espat, Ulmet, Birket, Tannet, Feichtet; Birchte, Haynbucht и другие. -ing. Суффикс -ing и его диалектные разновидности -angen, -(i)gen, -ig, -ich, -ech, -ine, -ene, -eni, -i, -ie(n), -y, -ens, -ns, -s, а также вариант -ung образуют преимущественно названия населѐнных пунктов. Значительное количество топонимов на -ing образуется от древних личных имѐн: Büdingen, Eppingen, Sigmaringen, Gundringen, Guntalingen, Meiningen и др. Здесь суффикс выражает значение принадлежности одного лица другому. Если во главе некой группы лиц (семьи, рода, общины и пр.) стоял человек, например, по имени Bodo, то людей, находящихся в его подчинении, называли Bodinga (= die Leute des Bodo). При указании на место, где проживала эта группа лиц, использовалась форма дательного падежа мн. числа Bodingen „bei den Leuten des Bodo‟. Такие названия часто возникали в конце Великого переселения народов. В средневерхненемецком периоде их вытеснили обозначения жителей на -er и -inger (die Bremer, die Göttinger). Интересной особенностью этого суффикса является то, что он мог сочетаться не только с личными именами, но и с апеллятивами, выражая определѐнную вещественную связь между предметами, которая служила в качестве мотива для имянаречения населѐнного пункта. К ним относятся такие ойконимы, как Wildungen „bei den Leuten in der Wildnis‟ (лес ↔ место проживания) или ойконимы с прилагательными как Grüningen и Breitungen, в основе которых могут лежать гидронимы Gruonach, Breitach 230

(ойконимы означают, собственно, „у зелѐного/широкого ручья‟). Многие, особенно более поздние, топонимы образованы от апеллятивов с самой различной семантикой: оронимы der Spitzing от spitz „острый‟, der Kalbling (в Австрии) от др.-в.-нем. kalo, н.-в.-нем. kahl „голый‟, der Gähling от jäh „крутой, обрывистый‟; микротопонимы Schützing от Schütze „плотина‟, Staffling от Staffel „уступ‟, Riemling от Riemen „длинный, узкий земельный участок‟, ойконимы Hilzing (1406 г. – in dem Holz „в лесу‟), Felding (1435 г. – am Veldt „на поле‟), Wiesing (1371 г. – in der Wiese „на лугу‟), Brunning, Eiching, Irling, Winkeling от Winkel „угол‟, Rütting от Rodung „выкорчѐванное место‟, Welling от др.-в.-нем. welle „источник‟ и др. В современной топонимике наблюдается тенденция выравнивания всего многообразия древних разновидностей этого суффикса в стандартную форму -ingen. Хотя широко распространены и другие формы, в Тюрингии и Гессене -ungen (Beverungen, Kaufungen, Melsungen), в Баварии -ing (Freising, Garching), во фризском встречается -ens (Esens). Возникновение варианта -ling объясняется, с одной стороны, ложным отделением -l- перед -ing от основы антропонима (Tuttlingen от антроп. Tuttilo и -ingen), с другой стороны, действием диссимиляции или ассимиляции (IX в. – Siginingen > Siglingen, 1275 г. – Megeningen > Möglingen). Из всего круга вопросов, так или иначе связанных с лингвистической интерпретацией топонимического типа -ingen, следует затронуть вопрос о взаимосвязи скандинавских топонимов на -ingi с континентальными топонимами на -ingen. Важно знать, какую роль занимает скандинавский тип -ingi в решении вопроса о северо-западном германском языковом единстве. Какова при этом скандинавская и континентальная доля участия в этнолингвистических древностях Северной Европы, которые таят в себе ещѐ много неразгаданного. Топонимическая взаимосвязь между Скандинавией и континентом проявляется самым очевидным образом в отношении германских названий на -ingi. Названия на -ing в сингулярной форме не представляют здесь 231

особого интереса в решении вопроса о хронологических рамках этой связи, так как суффикс -ing оставался долгое время продуктивным в германском мире, а в скандинавском языковом ареале он всѐ ещѐ употребляется в онимическом и апеллятивном словообразовании. В Северной Германии, особенно на Фризских о-вах, образования на -ing сохраняют продуктивность вплоть до XVII и XVIII вв. Широко распространены в Германии суффиксальные названия с этим суффиксом в форме множественного числа -ingen, производные образования от обозначений лица. Им соответствуют на Скандинавском п-ове, в частности, в Швеции, названия на др.-шв. -unga, -ungum (чаще, чем -inga, -ingum). В Дании преобладают названия в форме -ingi, в Норвегии этого топонимического типа нет. На современной карте часто можно встретить также апокопированную форму -ing [Andersson 1995: 10]. В скандинавской специальной литературе общепризнанной является точка зрения, согласно которой -ingi однозначно идентифицируется с ia-основой среднего рода, герм. -ingia. Эти названия объясняются производными образованиями от слов, обозначающих жителей или группу лиц. Суффикс -ia может выражать либо коллективное значение, либо принадлежность места живущим там людям. Т. Андерссон этимологизирует, например, древнешведский топоним Hæmbringi (совр. Hämringe) как „die hamar-Einwohnerschaft‟ или как „die Wohnstätte der hamar- Einwohner‟ (др.-шв. hamar „Stein, steiniger Hügel‟). Общим для этих топонимов (герм. -ingōz, нем. -ingen) является обозначение какой-либо группы лиц. Отсутствие этого топонимического типа в Норвегии связано, вероятно, с тем, что там условия для коллективных поселений были не такими благоприятными, как в Швеции и Дании [Там же]. Примечательно, что на протяжении уже длительного времени не прекращается полемика по этому вопросу между скандинавскими учѐными и их немецкими коллегами. Последние склонны трактовать происхождение топонимов на -ingi не так, как это делают многие скандинависты. В континентальной германистике мерилом истины в решении спорных вопросов топономастики долгое время служила «Немецкая 232

ономастика» А. Баха, в которой лишь вскользь упомянуты скандинавские учѐные Штоле и Хелквист, имеющие другую точку зрения. Позже, в представленном Ф. Дебусом обзоре исторических типов немецких топонимов и вовсе отсутствует точка зрения скандинавских исследователей по поводу происхождения топонимического типа -ingi; см.: [Debus 1985: 2106-2111]. По Р. Рентенару, юго-западные нидерландские топонимы на -inge(n) являются ia-производными от слов, обозначающих группу лиц. Этот тип принадлежит “zu einer großen toponymischen Familie in der Germania” [Rentenaar 1992: 65], который свидетельствует о северо-западном германском языковом единстве [Andersson 1995: 11]. Английские топонимы на -ing, которые исторически близки соответствующим континентальным топонимам, отчасти, видимо, также восходят к герм. -ingia. Для Т. Андерссона важнейшим в этом вопросе является идентификация - ingi как ia-основы среднего рода. Убедительная аргументация К. Штоле, как полагает Т. Андерссон, даѐт единственно правильное решение рассматривать континентальный материал с позиций скандинавской теории. Веским аргументом считается при этом распространение названий на -ingi по всей германской территории, охватывающей Швецию, Данию, Шлезвиг-Гольштейн, побережье Северного моря, Нижнюю Саксонию и Тюрингию. Ареал названий на -ingi отчѐтливо демонстрирует языковую связь между Скандинавией и приграничной областью на континенте в первой половине первого тысячелетия нашей эры. Это морфологическое соответствие отчѐтливо выступает на фоне контраста с германскими именами на -ingōz, частотными на континенте, но редкими в Скандинавии. В семантическом отношении континентальные и скандинавские названия обоих типов заметно отличаются друг от друга. Названия на континенте образованы большей частью от личных имѐн, а в Скандинавии они практически восходят только к топографическим обозначениям. 233

-r, -er, (l)er. Суффикс -r широко распространѐн в германских языках [Udolph 1994: 162]. Присоединение его к основе вызывало появление различных соединительных гласных, например, др.-в.-нем. lūttar (ср. гот. hlūtrs), bittar (ср. гот. baitrs), eitar < герм. *aitra и т. д. С этим суффиксом особенно часто образуются древние названия рек женского рода: Ilara/die Iller, Scutara/die Schutter, Isara, Isura/die Isar, Agara/die Eger, Scuntra/die Schondra. Можно полагать, что не все гидронимы образованы с этим суффиксом, отчасти он уже имелся в составе апеллятива, лежащего в основе топонима. Сейчас трудно говорить о том, в каких случаях мы имеем дело со структурами топонимического уровня, а в каких – со структурами апеллятивного уровня. Весьма вероятно образование отдельных гидронимов от существительных и прилагательных, которые уже содержали в своей структуре этот суффикс. В нововерхненемецком суффиксе мужского рода -er (-ler, -ner) слились два суффикса: герм. *-variōs и лат. -ārius. Окончание дательного падежа с давних пор служит для образования названий жителей, например, от поселения Mohinga жителей называли Mohing-ara. При образовании названий жителей на -er окончание прибавлялось к основе слова, а не к падежной флексии. Например, в др.-в.-нем. жителя поселения Sahsōno-hūsun называли Sahsōno-hūs- āri „der Sachsenhäuser‟, а не Sahsōno-hūsun-āri. Поэтому сегодня от города Bremen название жителя является Bremer, от Gießen – Gießer, от Nordhausen – Nordhäuser и т. д. Со временем из формы род. п. мн. числа развилась несклоняемая форма прилагательного: die Frankfurter Würstchen „франкфуртские сосиски‟ означает die Würstchen der Frankfurter, die Basler Leckerli означает die Leckerli der Basler. Формы подобного рода сегодня могут быть производными не только от ойконимов, но и от других видов топонимов, что ранее не могло иметь места. Образованные от названий жителей на -er названия населѐнных пунктов в форме дат. п. мн. ч. часто встречаются в Баварии и Австрии: Bachern, X в. – Pacharun „bei den Leuten am Bach‟; Wallern 234

(Верхняя Австрия), XI в. – Waldarun; Pichlern (Каринтия) „bei den Leuten am Bühel‟, др.-в.-нем. puhil, buhil „Hügel‟ – „холм‟. С суффиксом -(l)er образуются топонимы от основ, которые указывают на какое-либо место; это локализующие топонимы. В Швейцарии и Швабии встречаются микротопонимы: der Wiesler („место, покрытое травянистой растительностью‟), Steinler, Tänneler, Eicheler, Häseler. На Рейне Kieseler означает „место, где имеется много гравия‟; Kreuzer „Stelle, wo ein Kreuz stand‟ – „место, где стоял крест‟ [Bach 1953: 193]. Они могут также указывать на вид, форму места: Stelzler (в Баварии) „Acker, der die Form einer Stelze hat‟ – „пашня, имеющая форму ходули‟. В Ксантене поле по форме похожее на язык называется der Tüngler. От прилагательных rot „красный‟, lang „длинный‟ образованы микротопонимы der Längler, der Rötler. Отглагольные топонимы указывают на место, в котором что-то происходит: der Pflänzer, der Anwender, der Steiger. Возможны также производные образования от собственных имѐн. Они несут информацию о владении или собственности. Поле, принадлежащее человеку по имени Schiller, называется в народе Schillerer. Горная гряда между Лунгау и Штайермарком der Enstaler названа по долине р. Энс. А. Бах считает, что в многочисленных оронимах на -er персонифицирующая функция суффикса -er обусловлена тем, что горы часто воплощаются в образе живого существа, ср. der Altvater „праотец‟, der Mönch „монах‟, die Jungfrau „дева‟, der Landgraf „ландграф‟. -s, -st. Чисто формальный анализ топонимов с этими суффиксами невозможен, он должен всѐ время ориентироваться на языковую принадлежность топонимов с учѐтом морфологической и словообразовательной роли отдельных элементов в данном языке, чтобы не создавать группы топонимов по чисто внешнему сходству конечных элементов. Суффиксы -s, -st существуют с давнего времени преимущественно в гидронимии. Встречаются также в ойконимах: Linse (от др.-в.-нем. (h)linsa, lena „Berglehne‟), Resse (возможно, диал. räd, raden, radden „Sumpf, Moorbach‟), 235

Schlipps (от ср.-в.-нем. slipfen „gleiten, rutschen‟), подробнее см.: [Udolph 1994: 199-243]. Следующие суффиксы выражают значение топонимической деминутивности, часто наблюдаемой в микротопонимии, при случае также в гидронимии. -chen: Berlinchen, Cüstrinchen, Köllmichen, Schönbörnchen, Werneuchen. В Саксонии часто встречаются названия типа Hainichen, Rödgen (< Rodichen „die kleine Rodung‟). -lein: Hähnlein. -le: Dittersbächel, Eulenhöfle, das Läuterle (приток реки Lauter), das Kinzigle (приток реки Kinzig). В двух последних случаях гидронимы связаны между собой отношением „река‟ – „речка‟. Это отчѐтливо видно также по названиям субстратного происхождения при диахроническом анализе: die Maas – die Mosel „die kleine Maas‟, die Mur – Mürz (< 860 г. – Moriza), die Nette – die Nitz (< 943 г. – Nitissa). Можно отметить несколько суффиксов, наиболее характерных для микротопонимии, которые образованы из последних компонентов сложных личных имѐн. -ert (< от антропонимов на -hart): Faulert „гнилое, затхлое место‟, Bloßert „голое место‟, Wüstert „нежилое место‟. -olf (< от антропонимов на -wolf): Zingolf. -rik (< от антропонимов на -rich): ниж.-нем. Hammerik „пастбище у излучины реки‟, Kalverik „выгон для телят‟. -man: Belleman, Brakman, Vekeman. В современной топонимии существует несколько заимствованных и продуктивных суффиксов. Они встречаются в названиях стран, областей, островов, полуостровов. 236

-ien (лат. -ǐa: Italia, Hispania): Algerien, Baschkirien, Belgien; Anatolien, Andalusien, Dalmatien, Karelien, Sibirien, Skandinavien; Sizilien, Tasmanien; Asien, Australien. -ei (< роман. -īe): Lombardei, Mongolei, Walachei. -esien: Melanesien, Polynesien, Trizonesien. В общем и целом в топонимиконе немецкого языка имеется довольно много географических названий, образованных в прошлом продуктивными суффиксами. В обогащении топонимического фонда суффиксация играет значительно меньшую роль, чем словосложение. Это объясняется общей тенденцией пополнения словарного состава немецкого языка путѐм словосложения. Согласно Г. Бауэру, сложные топонимы относятся «zu den am häufigsten vorkommenden Namen überhaupt» [Bauer 1998: 126].

3.4. Бессуффиксные топонимы

А. Бах не рассматривает в своей «Немецкой ономастике» образование топонимов из апеллятивов без изменения их формальной структуры, считая, что это не входит в сферу ономастики, а принадлежит общему словообразованию немецкого языка. Поэтому он не привлекает к анализу названия типа Au, Esch, Hausen, Im Nassen. Между тем, новые названия не всегда образуются эксплицитным путѐм, в связи с чем процент производных названий несколько сокращается. Однако бессуффиксных названий немало и среди старых: Hamm (город на р. Липпе), Kiel, Lage (город на р. Верре). Ср. также названия по типу ландшафта: Acker, Berg, Brand, Reut(h)e, Heide, Tal и др. Довольно часто среди бессуффиксных названий встречаются названия рек, образованные путѐм субстантивации прилагательных: Blau, Glatt, Rott. Но наибольший интерес представляют бессуффиксные топонимы, именующие географические объекты по местоположению относительно других географических объектов. В топонимии Германии в большинстве случаев это 237

названия населѐнных пунктов, мотивированные гидронимами или оронимами. Ср. ойконим Chemnitz и гидроним Chemnitz, ойконим Fulda и гидроним Fulda, ойконим Camberg и ороним Camberg и т. п. Обратный процесс наблюдается значительно реже, гидронимы и оронимы, образованные от ойконимов, составляют незначительную часть немецкой топонимии. Бессуффиксальное образование топонимов имеет ограниченные возможности, так как оно приводит к омонимии названий, относящихся к разным онимическим классам. Первичная основа гидронима может быть вторичной, как правило, в составе только одного бессуффиксально- производного топонима, например, от гидронима Aurach В. В. Кузиков обнаружил в бассейне Майна только один дериват такого рода – это ойконим Aurach. При наличии других дериватов речь обычно идѐт о топонимических сложениях или о составных топонимах. Так, основа гидронима Aurach является вторичной в составе трѐх сложений: Münchaurach, Herzogenaurach и Frauenaurach (три селения на реке Аурах). Вместе с тем, нельзя локализовать на одной и той же реке три бессуффиксально-производных ойконима Aurach, наличие которых затруднило бы идентификацию именуемых объектов [Кузиков 1977]. В бессуффиксальное словопроизводство вовлекаются также иноязычные топонимы, например, das Biskaya «Бискайя (провинция в Испании)» и die Biskaya «Бискайский залив», der Illinois «Иллинойс (река – приток Миссисипи)» и das Illinois «Иллинойс (штат США)» и др. [Мурясов 1986: 71]. Сам процесс перенесения имени с одного объекта на другие является следствием опосредованной номинации. Образование новых имѐн путѐм перенесения уже имеющегося имени на смежные объекты О. Т. Молчанова объясняет как возмещение недостаточности в языке словообразовательных средств или проявлением языковой экономии. Но главное здесь не в словообразовательных возможностях языка, а в установлении устойчивой связи между двумя объектами. Происходит естественный процесс каких-то сдвигов в 238

семантической структуре базового имени и максимальное погашение его коннотаций. Возможность переосмысления имеющейся языковой формы и отбора еѐ как вторичного имени создаѐтся смежностью географических объектов, при которой объѐмы понятий вновь именуемого объекта и уже носящего имя совпадают в каких-то частях. Вторичное использование топонима для называния других объектов всегда опосредовано и мотивировано его словообразовательными и семантическими признаками [Молчанова 1990: 109-110]. При опосредованной номинации отношение вторичного имени и именуемого объекта складывается из взаимосвязи нескольких компонентов: географический объект (внеязыковая действительность) – понятийно-языковая форма его отражения – имя с его значением, обусловленным чем-то, связанным с данным географическим объектом, – другой географический объект – его понятийно-языковое отражение через опосредующее, опорное наименование, сигнификат которого расходится с новым денотатом. Спецификой такого рода номинации, следовательно, является еѐ опосредованность по отношению как к переосмысляемой языковой форме, опорному имени, так и к другой связи, складывающейся между сигнификатом и денотатом в новом акте наименования. Представляется, что возможность такого опосредованного отражения действительности объясняется способностью языковых знаков переносить свою форму и функциональное назначение на смежные объекты окружающего мира.

3.5. Генитивные топонимы

Специфическим типом названий, обычно свойственных небольшим населѐнным пунктам, является существительное в родительном падеже, у которого со временем исчезла вторая часть некогда сложного названия. Ср. Burkharts, Eckarts, Helmbrechts. В составе этих названий существовало ранее основное слово Hof „двор‟. Такие топонимы называются генитивными. 239

Генитивные топонимы широко распространены в верхне- и средненемецкой языковых областях. Но их главным ареалом считается Альгой, в котором насчитывается более 500 названий этого типа. Они встречаются также в Швейцарии, в Форальберге, Швабии, в Верхней и Нижней Австрии. Далее их можно обнаружить в Верхнем Пфальце и в Верхней Франконии, в Судетах и в западных районах Венгрии. В Средней Германии локализуются генитивные топонимы в Таунусе, в Оденвальде и Верхнем Гессене, в бассейне р. Фульда, в Тюрингском Лесу и в Саксонии. Особенно много их в горных районах Средней Германии [Winkler 2002; 2007]. Среди генитивных топонимов выделяются несколько подтипов: I. Проприальные образования. 1. Топонимы от полных немецких личных имѐн. Топонимы группируются по их второй основе: – Hardu: Dietharz (р-н Гота) к личному имени Theothard; – Maru: Almars (пустошь у Шмалькальдена) к личному имени Alamar; – Vulfa: Reumles (пустошь у Майнингена) к личному имени Rimulf. При типологическом исследовании генитивных топонимов могут быть выделены особые онимические форманты. Приведѐм в качестве примеров конечные элементы -les и -mes, специфичные для топонимов этого типа. Конечный элемент -les появляется в тех генитивных топонимах, антропонимическая основа которых имеет -l- (Bald, Hildi, Vald, Vulfa); например, Ahles (р-н Шмалькальден), 1130 г. – Aboldes к личному имени Abold; Reumles (к югу от Майнингена), 1350 г. – Rymolfis к личному имени Rimulf. Конечный элемент -mes характерен для генитивных топонимов с антропоосновами типа Mana, Maru; например, Hermes (р-н Кульмбах), 1405 г. – Hermans к личному имени Heriman; Weidmes (р-н Хоф), 1182 г. – Widemar, 1409 г. – Weitmans к личному имени Widemar. 2. Топонимы от кратких немецких имѐн . 240

Краткие имена можно классифицировать по их суффиксам, например, выделить суффикс -(i)lîn в ойкониме Epplas (р-н Хоф) < антроп. Eppelin; в ойк. Günzlas (р-н Винзидель) < антроп. Gunzelin; или личные имена на -mann как в ойк. Putzmanns < антроп. *Buzemann, в ойк. Sitzmanns < антроп. *Sitzmann и др. Развитие специфических конечных элементов -las, -les, -los происходит в тех генитивных топонимах, которые образованы от личных имѐн на -(i)lîn. Ср.: Bärlas (восточнее Мюнхберга) 1419 г. – Perleyns, 1439 г. – Perlas к антроп. *Berelin; Epplas (р-н Хоф) 1348 г. – Eppeleins к антроп. Eppelin. Этот подтип генитивных топонимов часто встречается в Баварии: Kindlas, Lienlas, Modlos, Mönlas, Nöttles, Rödlas, Schadlos, Weiglas и другие. 3. Топонимы от славянских личных имѐн . Славянские имена, как и немецкие имена, группируются по вторым основам или по суффиксам, например, двухосновные славянские личные имена на -slav в ойконимах: Roslas < антроп. Rozslav; Raslas / Bohuslav < антроп. Bohuslav; Praßles / Zbraslav < антроп. Zbraslav, Solislau / Sulislav < антроп. Sulislav. Генитивные топонимы, в основе которых лежат славянские личные имена, локализуются на территории Чехии прежде всего в горах Шумава и Чешском Лесу. Это свидетельствует о немецко-чешских языковых контактах. При этом встречаются как немецко-славянские гибридные имена, так и онемеченные названия, образованные от славянских личных имѐн. На становлении подобных типов может быть показана различная степень топонимической интеграции. Славянское личное имя, лежащее в основе топонима, включается в модель немецких генитивных топонимов, т. е. возникает структура PN + -s. Ср. Paslas: 1233 г. – Boguzlave, 1477 г. – villam Boguslawie alias Paslow, 1530 г. – das Dorf pessles; Praßles / Zbraslav: 1379- 1504 гг. – Zbraslaw, 1654 г. – Zbraslaw, 1785 г. – Praßles. Баварский топоним Roslas (р-н Кемнат), упоминаемый в 1280 г. в форме Roeslavs, представляет собой гибридное образование славянского личного имени и немецкой морфемы -s, выражающей значение родительного падежа. Для структуры генитивных 241

топонимов, образованных от славянских личных имѐн, характерны и славянские краткие имена, и прозвища. В ойкониме Drochaus (возле Плауэна) Г. Винклер предполагает наличие славянской антропонимической основы *Droch или *Drahan, ср. 1298 г. – Trachans, 1418 г. – Drachans; в ойк. Bikan (чешск. Bykan) лежит антроп. *Bykan, ср. 1327 г. – Sokol de Bykanye, 1367 г. – Bikans [Winkler 2002: 196]. Безусловно, трудно проводить дальнейшую типологию славянских личных имѐн, выступающих в качестве топоосновы, поскольку они зачастую структурно и морфологически очень разнообразны, а по своей семантике нередко и многозначны. Возможно, оним Bikan / Bykan первоначально являлся чешским именем, онемеченным на морфемном уровне при субституции посессивного суф. -j- немецким генитивным окончанием -s. 4. Генитивные топонимы от прозвищ . Однозначное отграничение этого подтипа от подтипа личных имѐн или от подтипа апеллятивного обозначения лица не всегда возможно. Помимо этого имеются существенные различия в структуре слова, например, Gräfen < прозвище Gräfe, ср. 1536 г. – Greffen; Stemmas < прозвище (?) Steinmann, ср. 1499 г. – zum Stemas; Vögelas < прозвище (?) Vögelein, ср. 1366/68 гг. – Vogelleins [Puchner 1960: 289]. В структурном плане также можно выделить конечные элементы -las / - les: ойк. Vögelas в соответствии с суффиксом -(i)lîn; -mas / -mes в ойк. Stemmas в соответствии с суффиксом -man. 5. Генитивные топонимы от христианских имѐн . Лишь в редких случаях можно установить в составе генитивных топонимов христианские личные имена. Приведѐм два примера: Christes (у Вазунгена), 1307 г. – Christens и Christanz (у Пегница), 1308 г. – Kristans. Оба топонима образованы от личного имени Christian. II. Отапеллятивные образования . По семантико-содержательным признакам эти имена можно объединить в следующие группы. 242

1. Топонимы, образованные от слов, обозначающих виды поселений: Dörflas (р-н Кобург) 1343 г. – Dorfleyn, 1516 г. – Dörfles к ср.-в.-нем. dorf; Höflas (Бад Бернек) 1398 г. – Höfleins; Pürgles / Hardek, 1300 г. – Puergleins к ср.-в.- нем. burg. 2. Топонимы, образованные от слов, обозначающих ремѐсла, хозяйственную жизнь, транспорт: Brüx (р-н Кобург) 1149 г. – Brouche, 1509 г. – Bruchs; Brüx (чешск. Most) 1238 г. – Bruchis к ср.-в.-нем. brücke, brucke „мост‟. 3. Топонимы, образованные от терминов земледелия: Bödlas, 1471 г. – Podenleins к ср.-в.-нем. bodem „земля‟; Brünlos (у Штольберга), 1460 г. – Prunlis [Hengst 1964: 19] к ср.-в.-нем. brunne „источник, колодец‟. 4. Топонимы, образованные от апеллятивов с обозначением лица: Lipan, чешск. Lipany к чешск. lípa „липа‟ – „люди, живущие у липы‟, 1292 г. – Lipans; Bylany, 1142 г. – Belani, 1309 г. – Belans к чешск. Bĕlă „Белая (речка)‟ с суффиксом -jane – „люди, живущие у Белой (речки)‟. В этих топонимах славянский суффикс -ane заменяется немецким формантом -s. Таким образом, в генитивных топонимах выявляются суффиксальные основы с уменьшительным суффиксом -(i)lîn. Редко встречаются названия типа Brüx (от Brücke „мост‟) или Ahornis (от Ahorn „клѐн)‟, у которых в структуре появляется только формант родительного падежа и не имеется уменьшительного суффикса.

3.6. Топонимы-словосочетания

Топонимы-словосочетания, или полилексемные географические названия, образуют достаточно многочисленную группу, отличающуюся разнообразием форм. Некоторые исследователи называют их составными топонимами [Никонов 1965; Коваленко 1966; Беленькая 1977; Мурясов 1986]. Среди немецких имен этого типа В. Фляйшер выделяет две группы: 1) предложные онимические словосочетания и 2) атрибутивные онимические 243

словосочетания [Fleischer 1989]. Вариативность их компонентов сильно ограничена, а онимическая функция осуществима только при использовании всей конструкции. Предложные онимические словосочетания широко распространены среди названий улиц (Am Wald, Hinter der Kirche), гостиниц или ресторанов (Am Ring, Zum Löwen). Поскольку в процессе коммуникации подобные конструкции, как замечает В. Фляйшер, не очень «сподручны», их принято употреблять с соответствующими апеллятивами:

Ich wohne in der Straße ‘Hinter der Kirche’. Wir gehen ins Interhotel ‘Am Ring’.

Онимические атрибутивные словосочетания представлены в основном географическими названиями (das Schwarze Meer, der Große Wagen, der Rote Main, die Alte Elbe). Основная масса немецких топонимов этого типа представляет собой вторичные (поздние) наименования, которые строятся на основе ранее существующих топонимов путѐм добавления дифференцирующих признаков. В этих случаях обычно возникают ряды противопоставлений: Groß – Klein, Nieder – Ober, Alt – Neu, Weiß – Schwarz. Анализ топонимических словосочетаний показывает, что при их образовании чаще всего используются лексические элементы, отражающие ландшафт, характер самого объекта и обычно выраженную нарицательными именами существительными географическую терминологию (Berg „гора‟, Tal „долина‟, See „озеро‟, Bucht „бухта‟, Bach „ручей‟, Sund „пролив‟, Moor „болото‟ и т. п.). Однако географические термины дают лишь общее представление об обозначаемых географических объектах. В каждом же отдельном случае предполагается наименование какого-то конкретного, единичного объекта, поэтому того общего представления, которое даѐт о географическом объекте нарицательное имя существительное (родовое обозначение соответствующих 244

объектов), совершенно недостаточно для называния этого единичного объекта [Коваленко 1966: 45]. Соглашаясь с мнением Л. Ф. Коваленко, мы также считаем, что топонимы-словосочетания возникают в силу того, что нарицательное имя существительное частично утрачивает признаки нарицательности лишь в сочетании с определяющим его именем прилагательным, которое обозначает какой-то отличительный признак данного объекта (необязательно существенный, часто случайный, но всегда характерный только для него одного). Таким образом, основная функция прилагательного заключается в том, чтобы отличить одно единичное понятие от другого подобного единичного понятия (das Weiße Meer, das Schwarze Meer, das Gelbe Meer, das Rote Meer и т. п.). Так как собственные имена обозначают индивидуальные предметы без отношения к их признакам в самой индивидуальности этих предметов, то роль определения-прилагательного в составных топонимах названной структуры и состоит в том, чтобы нарицательное слово превратилось в собственное имя. Слово das Land „земля‟ – нарицательное, но в сочетании с прилагательным оно становится именем собственным Alte Land. Образование топонимов способом устойчивых словосочетаний прилагательного с определяемым существительным в немецком языке получило особое распространение при именовании гор, рек, озѐр, территорий. Они редко встречаются среди ойконимов, где продуктивно словосложение. Отграничение одного объекта от другого обычно является следствием выделения в нѐм признаков, в той или иной мере индивидуализирующих его. Указанная конструкция является хорошим средством систематизации всего топонимического материала, так как предлагает ряд названий видовых объектов в их отношении к родовому (das Meer – „море‟ Schwarzes Meer, Japanisches Meer, Europäisches Nordmeer и т. д.). Причѐм в конструкции «прилагательное + существительное» мы имеем дело с согласованием, которое является прекрасным средством выражения 245

цельности сложного представления сочетавшихся двух или нескольких слов, ибо согласование, представленное именем прилагательным, является полным согласованием, т. е. наиболее полной формой уподобления определяемого и определения. Топонимы данной структуры можно считать устойчивыми словосочетаниями, так как такие топонимы, состоящие из сочетания двух или более слов, называют единое понятие. Причѐм этот составной топоним является онимом, следовательно, устойчивость топонимических словосочетаний названной структуры обусловливается и подчѐркивается спецификой собственного имени – назвать какой-то отдельный, единичный, индивидуальный объект. Здесь так же можно использовать понятие «длинный компонент» (в настоящее время принят многими лингвистами в России). «Длинный компонент» соединяет разные элементы одного целого – сочетающихся слов в словосочетании, субъекта и предиката в предложении, двух соседствующих звуков в речевом потоке. Понятие «длинный компонент» родилось из наблюдений Ю. С. Степанова в книгах о французском языке и в докторской диссертации: если два элемента сочетаются, то у них есть нечто общее, что как бы пронизывает всѐ сочетание. В словосочетании это семантический длинный компонент [Язык и культура 2001: 18]. Обратимся к гидронимической системе немецкого языка, в которой можно выделить три группы гидронимов-сочетаний: 1) атрибутивные бинарные гидронимы-сочетания, 2) атрибутивные трѐхсоставные гидронимы-сочетания и 3) предложные гидронимы-сочетания. Тип атрибутивных сочетаний в гидронимии один с преобладанием в нѐм модели «оттопонимическое прилагательное + географический термин», но доля словосочетаний в гидронимии на каждый вид гидронимов не одинакова. Значительное количество сочетаний приходится на лимнонимы и пелагонимы (Schweriner See, Kieler Bucht), меньшее количество – на потамонимы (Weißer Main, Roter Main, Fränkische Saale). В атрибутивных гидронимах-сочетаниях определения могут быть выражены: а) оттопонимическим прилагательным, б) качественным 246

прилагательным, в) относительным прилагательным, среди которых выделяются прилагательные этнического характера, г) существительным- топонимом в постпозиции, д) числительным. Модель 1: оттопонимическое прилагательное + географический термин: Audorfer See, Schweriner See, Senkelmarker See, Starnberger See; Dunsener Bach, Kalber Bach (ойк. Kalben), Weesener Bach; Oldenburger Graben; Sweinitzer Fließ; Flensburger Förde, Kieler Förde; Greifswalder Bodden, Kubitzer Bodden, Saaler Bodden (ойк. Saal), Rügischer Bodden; Gristiwer Wieck, Prohner Wieck, Tromper Wieck; Thiessower Haken, Gahlkower Haken, Freesendorfer Haken; Tetenhusener Moor, Selker Moor; Lebrader Teich, Deetzer Teich, Obermooser Teich; Niendorfer Binnensee; Wittmunder Tief, Norder Tief (ойк. Norden); Millinger Meer, Steinhuder Meer, Zwischenahner Meer; Brenzer Kanal, Kölner Rand-Kanal; Halterner Stausee; Immerether Maar. Модель 2: качественное прилагательное + географический термин: Weißes Moor; Neuer Kanal; Großer See, Grüner See; Großer Graben, Kleiner Landgraben; Großer Abzugsgraben; Schwarzer Bach. Модель 3: оттопонимическое прилагательное + потамоним (наименование реки): Bockeler Au, Bayerische Schwarzach, Fränkische Saale, Freiberger Mulde, Zwickauer Mulde. Модель 4: качественное прилагательное + потамоним: Alte Alster, Alte Weser, Kleine Ortze, Warme Bode, Kalte Bode, Weiße Elster, Schwarze Elster, Roter Main, Weißer Main, Reiche Ebrach, Wilde Rodach. Модель 5: относительное прилагательное + потамоним: Westliche Günz, Östliche Günz, Blinde Trebel. Модель 6: относительное прилагательное + географический термин или существительное: Holzrener See, Steinerne Mühl, Ewiges Meer. Модель 7: качественное прилагательное + топоним: Großer Schierensee, Großer Brombachsee. 247

Модель 8: прилагательное этнического характера + географический термин: Deutsche Bucht, Dänische Bucht. Модель 9: географический термин + топоним: водохранилища: Stausee Kelbra, Speicherbecken Quitdorf, Speicher Wiznitz, Stausee Windischleuba, Trinkwasserspeicher Frauenau. Модель 10: географический термин + числительное: Staustufe 18, Staustufe 19, Staustufe 23. Атрибутивные трѐхсоставные гидронимы-сочетания именуют озѐра и старицы рек с компонентом – ещѐ одно качественное прилагательное: Großer Plöner See, Großer Wariner See, Großer Sternberger See, либо определяющий компонент представляет собой словосочетание в орфографии: Alt Schweriner See, Klein Koriser See. Обычно названия стариц рек представляют собой сочетание прилагательного alt „старый‟ с соответствующим названием реки: Alte Oder, Alte Elbe, Alte Weser и т. д. При необходимости различения стариц одной реки к еѐ названию добавляется, как правило, ещѐ одно оттопонимическое прилагательное, указывающее возле какого населѐнного пункта расположена эта старица, ср. Alte Oder и Gustebieser Alte Oder. Значительную роль в образовании топонимов-словосочетаний играют предлоги и предложные наречия. Их функция заключается в обозначении местоположения объекта относительно другого географического объекта. Наиболее отчѐтливо выделяется предлог an, который обычно означает расположение населѐнного пункта по берегу реки: Freiberg am Neckar, Frankfurt am Main, Frankfurt an der Oder, Halle an der Saale, Dillingen an der Donau и т. д. Кроме предлога an активную роль играют предлоги in (Freiburg in Schlesien, Freiburg im Breisgau, Griesbach im Rottal), bei (Garching bei München, Grafing bei München, Neustadt bei Coburg), unter (Kirchheim unter Teck, Dettingen unter Teck), von (Bad Hamburg von der Höhe), vor (Berra vor dem Heinich, 248

Bermersheim vor der Höhe), диал. ob (Rothenburg ob der Tauber, 1384 г. – Rottenburg uff der Tawer), auf (Kriesdorf auf dem Eigen, Landkirchen auf Fehmarn). Обозначение места в составе предложных топонимов может иметь при себе определение, например, Stetten am kalten Markt. Иногда в названии населѐнного пункта наблюдается два предлога (Berg bei Neumarkt in der Oberpfalz, Ilbesheim bei Landau in der Pfalz). Из анализируемого списка ойконимов, включающего 16900 названий, нам встретились 460 названий в форме предложных сочетаний (23%). Топонимы-словосочетания характерны для официальных именований немецких федеральных земель: Freistadt Bayern, Freie Hansestadt Bremen, Freie und Hansestadt Hamburg, Freistadt Sachsen, Freistadt Thüringen. Таким образом, очевидно, что топонимы-словосочетания образуются не только противопоставлением определений, но дифференциацией в разных планах. При этом образуются соответствующие ряды: Burg Stargard, Burg auf Fehmarn, Groß Burg, Schwarzach bei Nabburg, Taura bei Burgstädt, Zimmern unter der Burg. Выводы по главе 3

1. При анализе внутренней структуры топонимов в немецком языке во многих случаях нелегко определить, членится ли топоним на морфемы или нет, так как нередко наблюдается формальная членимость топонима на элементы, напоминающие морфемы, а установить, какова их функция, очень сложно, т. е. отсутствует то, что является непременным условием выделения морфем. Внешне эти элементы совпадают с существующими в языке морфемами, что создаѐт почву для формального членения топонимов. В составе многих топонимов совпадают с апеллятивными морфемами лишь конечные элементы. Начальные элементы, оставшиеся после выделения конечных элементов, часто не соотносимы с какой-либо апеллятивной морфемой, они выступают исключительно в ономастической сфере. В таких случаях можно говорить о 249

топонимических квазиморфемах, составляющих ономастический морфемный подуровень языка. Реальность существования в топонимии такой «квазиморфемной» членимости подтверждается наблюдаемыми в диахроническом плане разными явлениями: морфологическим опрощением, заимствованием из других языков, народной этимологией. 2. По функции морфемы в топонимах нужно признать структурными, т. е. обладающими функцией чисто структурного элемента. Морфемы в топонимах не являются носителями семасиологической функции, они дистанцируются от каких-либо лексико-семантических характеристик, от содержательной стороны заложенных в них апеллятивов. 3. Топонимические морфемы обнаруживают разную способность сочетаться с другими морфемами, соединяться с ними в устойчивые комбинации – топонимы. Большое количество конечных морфем обладает этой способностью в широкой степени, и такие «повторяющиеся» элементы анализ обнаруживает во многих топонимах. С другой стороны, известно существование начальных элементов, встречающихся только в одном топониме, т. е. комбинирующихся только с одним определѐнным компонентом. 4. При изучении внутренней структуры топонимов необходимо различать морфологический и словообразовательный анализ. При словообразовательном анализе выявляются словообразовательные связи и модели, устанавливаются основы, от которых произведены данные производные основы топонимов. По словообразовательной форме немецкие топонимы подразделяются на сдвиги, композитные, суффиксальные, бессуффиксные, генитивные топонимы и топонимы-словосочетания. 5. Благодаря внедрению принципов системного анализа в методику топонимического исследования стало возможным получить достаточно полное представление о системе топонимического словообразования при строгом соблюдении принципа иерархичности языковых явлений и процессов. Именно принципы системного анализа позволили очертить контуры специфических 250

особенностей или признаков словообразования, закономерно повторяющихся в процессе формирования географических названий на разных территориях. Системный подход помог уточнить некоторые детали, существенные для выделения и описания основных словообразовательных моделей, представленных на ранних этапах развития топонимической системы немецкого языка, и, главное, способствовал выяснению основных закономерностей в области топонимообразования. При построении общенемецких словообразовательных моделей топонимов непременно должно учитываться такие всеобщие понятия, как «системные параметры» и «системные закономерности», представляющие устойчивые сочетания системных параметров по два, три и более. Системные закономерности выявляются в основном индуктивно-эмпирическим путѐм в процессе статистической обработки эмпирических данных, реже – дедуктивно- аналитическим способом. 6. В топонимических подсистемах немецкого языка преобладают топонимы определѐнных типов. Структурно-словообразовательный тип, характерный для определѐнной области, может встречаться и на других территориях. Так, топонимы, оканчивающиеся на -büttel, составляют наиболее характерную черту топонимической подсистемы района Гифхорн, но их можно встретить к северу от р. Аллер в Люнебургской пустоши (Appelbüttel, Bienenbüttel, Diersbüttel) и западнее Люнебургской пустоши, между Эльбой и Везером (Allingbüttel, Finkenbüttel, Hünkenbüttel). Анализ топонимических подсистем отдельных немецкоязычных областей подтверждает высказанную А. В. Суперанской мысль о том, что топонимические системы отличаются друг от друга главным образом соотношением компонентов и в меньшей мере их ассортиментом. На одной и той же территории могут функционировать долго действующие, иногда на протяжении нескольких столетий и менее длительные по времени, словообразовательные типы. Последние предоставляют исследователю более широкие возможности для установления их хронологии и 251

пространственной локализации. Топонимический тип, как правило, совпадает с типом поселения и может быть использован в качестве вспомогательного средства для изучения истории поселений. С началом нового периода в истории поселений появляется также новый топонимический тип или устанавливается мода на новые имена. Подобное заверение «другие времена – другие имена» следует принять с некоторыми ограничениями, поскольку наряду с новыми типами по-прежнему функционируют перманентные типы. 7. Развитие типичных в структурном отношении топонимов – это процесс, который управляется многими социолингвистическими факторами. При этом большую роль играют культурные пространства и языковые сообщества. Становлению и развитию определѐнного топонимического типа могут предшествовать отдельные топонимические факты, характерные для данной местности. В исследовании топонимических типов продолжительная продуктивность типичных ойконимов (на -dorf, -heim, -berg, -stedt и т. д.) может оказать негативное воздействие на принятие адекватных решений в отношении хронологии и стратиграфии географических названий. Не следует исключать и такой важный фактор, как смена одной топоосновы на другую топооснову под действием в определѐнный период времени процессов аналогии, в результате которых возможен переход названия из одного топонимического типа в другой. Такой процесс топонимического выравнивания действует лишь в отдельных случаях и он, конечно, не в состоянии в значительной мере снизить значимость для топонимического исследования встречающихся в большом количестве типичных названий. 8. Большую роль играет лингвистическое и топографическое обобществление типов, а также сравнительный материал и взаимоотношения между названиями, которые могут служить основанием при выборе критериев топонимической типологии. Типологический метод имеет свои определѐнные границы, потому что региональные и местные особенности, изолированное положение, различные импульсы, образцовость имеющихся моделей, 252

инновации и традиционализм и т. п. снижают достоверность результатов, полученных с помощью этого метода. Ключевым фактом в хронологической привязке топонимических типов и их разграничении друг от друга является продуктивная фаза присвоения имени объекту. Каждый топонимический тип, каждое новшество отдельных предшественников имеет свой период расцвета и период затухания. 9. В результате проведѐнного семантического анализа топооснов были выделены восемь основных групп: 1) названия, связанные с освоением и обустройством земель; 2) названия, связанные с религиозной деятельностью; 3) названия, связанные с правовыми отношениями; 4) названия, связанные с материальной культурой; 5) физико-географические названия; 6) названия, отражающие растительный и животный мир; 7) названия, указывающие на раскорчѐвку земель и на занятие земледелием; 8) названия, связанные со строительством дорог, путей сообщения, плотин, дамб, каналов. Семантика уточняющих компонентов классифицирована на следующие группы: 1) уточнители, выраженные личными именами, прозвищами, этнонимами или обозначающие социальное положение; 2) уточнители, характеризующие именуемый объект с внутренней его стороны; 3) уточнители, характеризующие именуемый объект с внешней его стороны. В принципе любое основное слово топонима может быть использовано как уточняющее слово.

253

4. ОТТОПОНИМИЧЕСКИЕ ДЕРИВАТЫ

4.1. Понятие «деривация» в лингвистике

Под деривацией в лингвистике понимается процесс создания одних языковых единиц (дериватов) на базе других, принимаемых за исходные, в простейшем случае – путѐм «расширения» корня за счѐт аффиксации или словосложения, в связи с чем деривация может быть приравнена к словопроизводству или даже словообразованию. Согласно более широкой точке зрения, деривация понимается либо как обобщѐнный термин для обозначения словоизменения и словообразования вместе взятых, либо как название для процессов образования в языке любых вторичных знаков, в т. ч. предложений, которые могут быть объяснены с помощью единиц, принятых за исходные, или выведенные из них путѐм применения определѐнных правил, операций [ЛЭС 1998: 129]. “Деривация, словообразование, словопроизводство – процесс образования нового слова, при котором за отправную точку принимается корень, основа или существующее слово” [Марузо 1960: 91]. О. С. Ахманова под деривацией понимает аффиксальное словообразование [Ахманова 1966: 129]. Смысловой компонент «образование» («создание») является ключевым в семантическом пространстве термина деривация. В процессах деривации происходит изменение структуры и семантики единиц, принимаемых за исходные. При использовании знака в новом значении имеет место так называемая семантическая деривация. По мнению Е. В. Падучевой, термин семантическая деривация удобен потому, что он приравнивает, в семантическом плане, соотношение между двумя значениями многозначного слова к соотношению между словом и его словообразовательным дериватом: семантическая деривация предстаѐт как частный случай обычной лексической деривации – словообразования. В самом деле, семантическая деривация 254

отличается от словообразования только тем, что не требует формальных показателей [Падучева 2004: 147]. В основе всех видов деривации лежит ассоциативный характер человеческого мышления, где устанавливаются ассоциации по смежности между некоторыми свойствами элементов внеязыкового ряда, отображѐнными в уже существующем значении имени, и свойствами нового обозначаемого, называемого путѐм переосмысления этого значения. Процесс деривации объясняется экономичностью языка, являющейся одним из сущностных его свойств. Экономичность вынуждает язык избегать количественного приращения единиц его плана выражения и, используя снятие неоднозначности плана содержания языковых единиц при порождении текста, обращает номинативную деятельность в русло вторичной номинации – к переосмыслению уже имеющихся в языке номинативных средств. Процессы вторичной номинации ограниченно сообразуются и с асимметрией языкового кода – с гетерогенностью его плана содержания и плана выражения [Телия 1981: 117]. Всѐ это и обусловливает использование уже готовых языковых форм в новом для них отношении наименования. Постоянно протекающие в языке процессы пополнения его номинативных ресурсов сопряжены в основном с переосмыслением исторически сложившихся и конвенционально закреплѐнных значений уже существующих в языке наименований и с образованием у них новых значений, формирование которых протекает в актах вторичной номинации. Постоянное развитие человеческого общества и человеческого познания ставит перед языком задачу обеспечить все стороны жизни и деятельности человека новыми наименованиями [Кубрякова 1977: 222]. В. Н. Телия отмечает, что в процессе вторичной номинации всегда имеет место взаимодействие четырѐх компонентов: действительность – понятийно- языковая форма еѐ отображения – переосмысляемое значение языковой формы, 255

опосредующее отнесѐнность нового смысла к действительности, - языковая форма во вторичной для неѐ функции наречения [Телия 1981: 120].

4.2. Деривационные возможности топонимов

Новые наименования возникают при переходе топонимов в разряд нарицательных слов. При этом топонимы отрываются от своего топонимического начала. Переход онима в апеллятив может осуществляться без аффиксации, в таком случае говорят о деонимизации. Если в апеллятив переходит топоним без изменения формы, то говорят соответственно о детопонимизации [Подольская 1988]. Ср. с. Палех → палех (изделие), г. Москва → «Москва» (гостиница), р. Амур → Амур (зооним), амур (сорт рыбы). Переход собственных имѐн в нарицательные имена может проходить параллельно с расширением формы, в таком случае имеет место деонимическая деривация. Деонимическая деривация сильно развита в сфере географических названий и личных имѐн, ср. в немецком языке:

Hamburg → Hamburg-er, hamburg-isch Schweiz → Schweiz-er, schweizer-isch Sachsen → Sachs-e, sächs-isch Hegel → Hegel-ianer, Hegelianer-tum.

Топонимы как основы для производных слов занимают неодинаковое место в разных языковых системах, поскольку отдельные отношения в одних языках могут быть выражены с помощью словообразования, в других аналитически. Но определѐнные отношения имени к действительности, требующие тех или иных языковых форм или конструкций, принадлежат к одной из межъязыковых универсалий [Суперанская 1969: 143]. 256

Словам топонимического происхождения посвятили книгу Д. С. Мгеладзе и Н. П. Колесников, которые предложили такие слова называть топономами. Было учтено 700 слов. Их разбили на разряды по принадлежности к науке, литературе, быту и т. д. По подсчѐтам авторов в русском языке топонимов европейского происхождения 450 (64 %), из которых на долю нашей страны приходится 130, Франции – 75, Италии – 60, Греции, Англии – по 30, на страны, говорящие на немецком языке, – 30, Испании – 20. Азия дала 150 слов (21 %), из них наша страна – 55, Индия – 25. На страны Америки приходится 40 слов, Африки – 30, Австралии – 3 [Мурзаев 1982: 139]. О словообразовательных возможностях топонимов в русском языке и переходе в разряд нарицательных увлекательно рассказывается в книге Л. А. Введенской и Н. П. Колесникова [Введенская, Колесников 1995]. Э. М. Мурзаев рассматривает вторую жизнь географических названий, их новые функции в следующем порядке: 1) географические названия в предметах материальной культуры; 2) то же в понятиях спорта, искусства и науки; 3) то же в собственных личных именах; 4) то же во внутригородских наименованиях [Мурзаев 1982: 139]. Также следует назвать словарь-справочник «Русские названия жителей» И. Л. Городецкой и Е. А. Левашова [Городецкая, Левашов 2003], работы Ю. А. Кривощаповой, А. А. Макаровой и др. Большое внимание онимической деривации уделяется ономатологами на материале романских языков. На материале немецкого языка следует назвать работы В. Фляйшера, Х. Кастнера, Р. З. Мурясова. Переходу собственных имѐн в имена нарицательные в английском, немецком и татарском языках посвящена диссертация И. Ф. Габдуллиной [Габдуллина 2003]. Функционированию собственных имѐн в широкой сфере деятельности посвящена работа Р. Глезер «Eigennamen in der Arbeitswelt», что вытекает уже из самого названия книги [Gläser 2005]. Автор исследует возникновение, форму и функции онимов в СМИ, в различных отраслевых словарях, использование онимов в научной номенклатуре, уделяет внимание малоизученным онимам (названия 257

американских космических летательных аппаратов, компьютерных вирусов, прозвища известных людей, политиков, а также дендронимы, зоонимы, эргонимы и другие виды онимов). В соответствии с различными аспектами языковой единицы можно выделить четыре направления в изучении детопонимической деривации: 1) в лексике (образование новых нарицательных слов от топонимов); 2) в семантике (мотивация топонима значением апеллятива или другого онима; изменение первоначальных и создание новых проприальных значений благодаря соотнесѐнности топонимов с реальными объектами и соотнесѐнности топонимов между собой, например, создание семантической корреляции «река» – «приток реки» в паре Дон – Донец); 3) в морфологии (способность к воспроизведению определѐнных последовательностей морфем, т. е. непосредственно составляющих топонима, по определѐнным морфологическим моделям); 4) в собственно словообразовании (образовании новых онимов, а также отонимических слов с помощью производящей основы и формативов по существующим словообразовательным моделям [Агеева 1989: 81-82]. Таким образом, детопонимическая деривация реализуется на эндогенном уровне, т. е. во внутренней среде собственных имѐн (топоним → имя собственное), и на экзогенном уровне (топоним → апеллятив), на котором проявляется связь между ономастической и апеллятивной лексикой. Рассмотрение оттопонимических дериватов на материале немецкого языка ставит целый ряд вопросов, связанных с их образованием и функционированием. Какие географические названия наиболее активно принимают участие в оттопонимической деривации? Каковы способы их образования? Какова семантика этих новых слов и какие предметы и понятия они обозначают? Насколько велика степень вхождения этих слов в язык и их употребительность в речи? В какую эпоху развития языка образование оттопонимических неологизмов засвидетельствовано как наиболее активный процесс и насколько эта активность сохраняется в настоящее время? 258

Процесс перехода топонимов в нарицательные слова отличается многообразием, которое определяется прежде всего таким фактором, как различие в характере смысловой связи между топонимом и вновь обозначаемым предметом. Очевидно, что не все топонимы в одинаковой мере способны служить основой для словообразования: хорошо известные и часто употребляющиеся в речи имена могут, скорее, явиться такой базой, нежели имена, встречающиеся редко и неизвестные всем носителям данного языка. С другой стороны, словообразовательные модели, существующие для одних имѐн, применимы и к другим, и потенциальное словообразование возможно для всех (или, по крайней мере, для большинства) собственных имѐн, но всѐ же оно ограничено реальным употреблением слов. Таким образом, словообразовательная активность топооснов обнаруживает тесную связь с социальной значимостью денотатов топонимов. Можно полагать, что максимальной продуктивностью обладают макротопонимы. Напротив, минимальная словообразовательная активность характерна для микротопонимов [Мурясов 2015: 82]. Созданные на базе топонимов вторичные единицы кардинально отличаются по семантике от исходных единиц, поскольку произошли изменения на понятийной шкале и денотативной соотнесѐнности. Вторичные имена служат уже не для называния географического объекта путѐм выделения его из ряда подобных, а для характеристики, оценки объекта, причисления его к определѐнному ряду денотатов. Оттопонимические дериваты соотносятся не с одним денотатом, а с рядом денотатов, употребляемых по какому-либо признаку. Признак становится базой для вторичной номинации, в результате которой собственное имя приобретает связь с понятием и превращается из монофункциональной в бифункциональную номинативную единицу, которая способна выступать как в функции идентификации, так и в качестве предикативной единицы [Чижова 1997]. Под вторичной номинацией В. Н. Телия понимает «использование уже имеющихся в языке номинативных 259

средств в новой для них функции наречения. Вторичная номинация может иметь как языковой, так и речевой характер. В первом случае результаты вторичной номинации предстают как принятые языком и конвенционально закреплѐнные значения словесных знаков, во втором – как окказиональное их употребление в несобственной для них номинативной функции. При этом в самих процессах вторичной номинации – языковой или речевой – нет существенной разницы. Однако в языке закрепляются, как правило, такие вторичные наименования, которые представляют собой наиболее закономерные для системы данного языка способы именования и восполняют недостающие в нѐм номинативные средства» [Телия 1981: 118-119]. Процесс перехода топонимов в разряд апеллятивов сопровождается постепенным расширением информации о них. Денотат приобретает большую известность в определѐнном социуме, имя становится типичным и теряет связь с первоначальным названием города, острова, реки и т. п. [Хвесько 2009: 13]. Представляется, что связь между топонимом и оттопонимическим дериватом всѐ же сохраняется. Другое дело, что еѐ далеко не всегда легко обнаружить, например, крепдешин (фр. Crêpe de Chine, букв. креп китайский), апельсин (голл. appelsina, букв. китайское яблоко), одеколон (фр. eau de Cologne, букв. „Кѐльнская вода‟, по названию города Кѐльн в Германии). О. П. Ермакова считает слова типа германий, менделевий и т. п. немотивированными [Ермакова 1989]. Если это так, то их следовало бы отнести к числу слов, имеющих производящее, но не имеющих мотивирующее. И. С. Улуханов считает, что эти слова должны быть интерпретированы в рамках теории степеней мотивации и найти место среди разновидностей слов, промежуточных между мотивированными и немотивированными. Их синхронная связь с производящими и мотивирующими Германия и Менделеев и т. п. несомненна, но семантическая выводимость производного из производящего не столь очевидна, как для полностью мотивированных слов. Вместе с тем вряд ли можно говорить о полном отсутствии семантической связи: слова типа 260

германий и менделевий связаны с производящими той связью, которая отражает причины, по которым данные химические элементы при их назывании были связаны с Германией и Менделеевым. Они и названы были в расчѐте на сохранение этой связи [Улуханов 1992: 17]. В немецком языке интересную проблему представляют собой образования с суффиксом -er от названий местностей: 1) Potsdamer (сущ.) «потсдамец» и 2) Potsdamer (прилаг.) „потсдамский‟ (например: die Potsdamer Konferenz „Потсдамская конференция‟). В отношении таких случаев, как der Potsdamer „потсдамец‟ и die Potsdamer Beschlüsse „Потсдамские решения (постановления)‟, возможности образования новых слов очень большие, и данный способ является очень продуктивным. По этому типу могут быть образованы немецкие слова от названий различных местностей в разных других странах. Ср., в частности, у В. Бределя: die „Suuk-Suer‟ „отдыхающие в доме отдыха Суук-Су (в Крыму)‟ (W. Bredel. Die Enkel. Berlin, 1954, S. 355). Специфика ономастической семантики, выводящая собственные имена за пределы ядра класса имѐн, что вполне совместимо с тезисом об особом положении ономастической лексики в системе существительных, обусловливает ряд их особенностей в системе словообразования. Ограниченные возможности лексического значения топонимов в значительной степени определяют ограниченность словообразовательных моделей. Сопоставляя деривационные возможности имѐн собственных и имѐн нарицательных в немецком языке в качестве производящих основ, Р. З. Мурясов свидетельствует об относительной бедности суффиксальных топонимических моделей в количественном отношении. В содержательном же плане оттопонимические производные либо терминологичны, либо нередко обозначают группы предметов, близкие к номенам. Лексическая дефектность имѐн собственных влечѐт за собой также их деривационную дефектность, проявляющуюся прежде всего в том, что если в сфере имѐн нарицательных явно доминирует межкатегориальное словопроизводство (в особенности 261

взаимопереход в результате словообразовательного процесса полярных частей речи), то область имѐн собственных в основном ограничивается внутрикатегориальным словопроизводством. Оттопонимические производные слова однообразны в семантическом отношении и, как правило, лишены стилистического потенциала. Всѐ это обусловлено ничтожно малым числом ассоциативных и структурных связей имѐн собственных по линии содержания [Мурясов 1986: 73]. Итак, общекатегориальное значение топонимов, включающее в себя индивидуальные черты географического объекта, налагает определѐнные ограничения на семантическую структуру соответствующих суффиксальных производных, в частности, на развитие их полисемии. Развѐртывание внутренней структуры оттопонимических производных типа Leipziger „лейпцигский‟, действуя в направлении от простого к сложному, приводит к выявлению следующей предикативной структуры „jmd., der in Leipzig wohnt‟, русс. „некто, кто живѐт в Лейпциге‟. Таким образом, в аспекте семантики при транспозиции топонимов в оттопонимические производные возможно сохранение общего значения топонима, который, будучи индивидуальным ономасиологическим признаком, сужает смысловой объѐм соответствующих производных. Оттопонимические значения слов, обретая самостоятельную номинативную функцию, способны автономно указывать на действительность. Нарицательные слова, образованные от имѐн собственных путѐм деривации, тесно связывают апеллятивную и ономастическую лексику, заполняя собой тот семантический разрыв, который существует между наиболее типичными онимами и апеллятивами [Суперанская 1969: 143]. В немецком языке оттопонимические производные могут быть существительными, прилагательными, глаголами и наречиями. В классе производных существительных, образованных от топонимов, доминируют деривационные модели с суффиксами -e и -er. Эти суффиксы служат прежде всего для образования оттопонимических названий со значением «житель». 262

Суффикс -e используется, как правило, для обозначения лица от названий государств (Afghane „афганец‟, Belarusse „белорус‟, Brite „англичанин, британец‟, Bulgare „болгарин‟, Däne „датчанин‟, Finne „финн‟ и т. п.), а суффикс -er продуктивен при образовании названий жителей от населѐнных пунктов (Berliner – „Einwohner der Stadt Berlin‟, рус. „берлинец – житель города Берлин‟), хотя последний также широко предназначен для обозначения лица от названий стран и областей (Ägypter „египтянин‟, Deutscher „немец‟, Iraker „иракец‟, Iraner „иранец‟, Isländer „исландец‟, Japaner „японец‟, Lausitzer „лужичанин‟, Vogtländer „житель Фогтланда‟, Kapverder „житель Кабо-Верде‟ и т. п.). Слова со значением «житель» теоретически могут быть образованы от любого топонима. Однако существует ряд ограничений, которые вызваны как формой исходного топонима, так и традицией еѐ употребления [Fleischer 1989: 263]. Суффикс -er при образовании оттопонимических обозначений лица присоединяется и к собственно немецким топоосновам, и к иноязычным топоосновам. По свидетельству Р. З. Мурясова, взаимодействие суффикса -er со своими расширенными за счѐт латино-романских элементов вариантами (-iner, -iter, -ener, -eser, -enser, -ienter, -itaner, -azenser), с одной стороны, и с иноязычными суффиксами – с другой, приводит к их столкновению, конкуренции при одних и тех же производящих основах, что обусловливает сосуществование словообразовательных дублетов, находящихся в отношении свободного варьирования [Мурясов 1986: 76]. При этом наиболее «экспансивным» конкурентом по отношению к другим суффиксам выступает суффикс -er: Athener – Athenienser „афинянин‟, Albaner – Albanier „албанец‟, Bremer – Bremenser „бременец‟, Jenaer – Jenenser „житель Иены‟, Tokioer – Tokiaer – Tokioter „токиец‟, Sofiaer – Sofioter „софиец‟. Обилие вариантов характерно прежде всего для производных, образованных от иноязычных топонимов. 263

Продуктивность оттопонимических моделей с тем или иным суффиксом зависит в определѐнной степени от территориальных факторов. Так, при образовании обозначений лица от исконно немецких топонимов никогда не используется суффикс романского происхождения -ese, в то время как обозначение лица от названий ряда государств, городов и областей других стран образуется путѐм присоединения к топооснове именно данного суффикса, ср: Berliner „берлинец‟, Hamburger „гамбуржец‟, Frankfurter „франкфуртец‟, но: Bolognese „болонец‟, Milanese „миланец‟, Nepalese „непалец‟, Veronese „веронец‟, Chinese „китаец‟, Kongolese „конголезец‟, San-Marinese „санмаринец‟ и т. п. Таким образом, наиболее универсальным и высокопродуктивным суффиксом, посредством которого от топооснов образуются существительные – обозначения лиц, является суффикс -er. В отличие от производных существительных, типы которых многообразны, а значения пестры, производные прилагательные обладают большим единством форм и значения, хотя и им свойственна вариативность. Относительные прилагательные от собственных имѐн образуются в немецком языке значительно чаще, чем в русском языке. Это касается как своих, так и заимствованных онимов. Если в немецком языке возможны такие прилагательные, как Ohmsches Gesetz, Darwinische Theorie, Einsteinsche Relativitätstheorie, то в русском языке предпочитают употреблять родительный падеж существительного: „закон Ома‟, „теория Дарвина‟, „теория относительности Эйнштейна‟. В немецком языке продуктивными суффиксами для образования производных прилагательных от онимических основ служат суффиксы -isch и -er, причѐм последний используется в том случае, если между прилагательным и существительным, которое оно определяет, существует атрибутивная связь. Суффикс -isch образует относительные производные прилагательные с достаточно выраженным мотивирующим значением по отношению к 264

онимической производящей основе. В зависимости от семантики определяемого существительного отношение мотивации между производящей топонимической основой и производным прилагательным может конкретизироваться с помощью указания на «местоположение», «происхождение», «направление», «размер», «сравнение», «принадлежность» и т. д. (ср.: mexikanischer Hafen „мексиканский порт‟, indischer Seeweg „индийский морской путь‟, französischer Angriff „французское наступление‟, schwedischer König „король Швеции‟). Обычно в качестве производящей основы выступает название страны или территории, отчасти также название водного объекта (amazonisch „амазонский‟, rheinisch „рейнский‟, mainisch „майнский‟). С названиями географических объектов, используемых в качестве производящих основ прилагательных, конкурируют производные прилагательные, образованные от названий жителей и этнонимов. Так, прилагательное arabisch „аравийский‟ мотивировано, с одной стороны, названием полуострова Arabien „Аравия‟, с другой стороны, оно мотивировано названием жителя страны Araber „араб, аравитянин‟. Относительное прилагательное schwedisch „шведский‟ приложимо как к топониму Schweden, так и к этнониму Schwede (schwedisches Büfett „шведский стол‟, hinter schwedischen Gardinen sitzen „сидеть за решѐткой‟ [в тюрьме]). В атрибутивных словосочетаниях bretonische Häfen „бретонские порты‟ и französiche Städte „французские города‟ относительные прилагательные не выражают такую двоякую связь, они мотивированы не обозначениями жителей Bretone „бретонец‟ и Franzose „француз‟, а топонимами Bretagne, русс. Бретань (историческая область во Франции) и Frankreich, рус. Франция. В современном немецком языке производные прилагательные от географических названий чаще образуются с суффиксом -er, чем с суффиксом -isch: Mansfelder Bergwerke, Rostocker Hafen, Leipziger Messe и т. п. Иногда можно встретить коррелятивные пары прилагательных, например, kölner – kölnisch, münster – münsterisch, которые, на наш взгляд, не следует считать 265

доказательством противоположного. Современное сочетание суффиксов -isch и -er с топонимическими основами – результат исторического процесса, обусловившего, начиная с XV в., появление в качестве продуктивных словообразовательных моделей дериватов с суффиксом -er; ср.: 1483 г. – leipczscher Jarmarckt „Лейпцигская ярмарка‟ и 1559 г. – Die Dreßdenische und Laussitzer Heide „Дрезденская и Лужицкая пустошь‟. Дериваты с суф. -er являются прилагательными. Тем не менее, согласно орфографическому словарю Дудена, их следует писать с прописной буквы. А. Бах в работе «Немецкая ономастика» приводит такой пример: «Der Leipziger Bürgermeister ist der Consul Lipsiensium (nicht der Consul Lipsiensis)», отмечая при этом, что такие образования от топонимов с суффиксом -er воспринимаются сегодня как несклоняемые прилагательные; раньше они представляли собой существительные в форме родительного падежа мн. числа, мотивированные именами местных жителей (Insassennamen). Между ними и прилагательными на -isch наблюдается острая конкуренция (ср. др.-в.-нем. arabisk, spanisk и т. д.), в то время как формы с -er, не учитывая территориальные различия, значительно превосходят своих конкурентов. С суффиксом -isch образованы вышедшие из употребления оттопонимические производные в словосочетаниях Torgisches Bier (Torgau), Lündisches Tuch (London), Parisische Schuhe. Сейчас в этих словосочетаниях его заменил суффикс -er. В словосочетаниях Hamburgische Dramaturgie (1767 г.), Kölnisches Wasser, die Kölnische Zeitung на формы оттопонимических прилагательных во многом оказали влияние старые формы топонимов, от которых производные прилагательные, как правило, образовывались с суффиксом -isch. Употребительность оттопонимических прилагательных в речи в некоторых случаях оказывается решающей на выбор той или иной формы. Так, А. Бах пишет: «In Leipzig geht, wer mit der Thüringischen Bahn fahren will, auf den Thüringer Bahnhof; aber niemand geht auf den Thüringischen Bahnhof, um mit der Thüringer Bahn zu fahren» [Bach 1953: 228]. В указанном случае замена суффикса -er на -isch не возможна. Принято 266

говорить Schweizerkäse, Schwarzwälder Uhren; формы schweizerisch, schwarzwäldisch отсутствуют. Однако прилагательное tirolisch употребляется наряду с Tiroler, böhmisch наряду с Böhmer (Wald). В восточносредненемецкой области предпочтение отдаѐтся формам с суффиксом -isch: grimmaisch, tauchaisch, bornaisch, pirnaisch. Употребление этих форм объясняется тем, что в диалекте этой области соответствующие топонимы имеют форму не Grimma, Taucha, а Grimme, Tauche. Ср. также das Hallische Waisenhaus. Следует отметить, что до XVIII в. употреблялась форма с умлаутом hällisch. На севере Рейнской области употребительны названия жителей на -isch: вместо общепринятой формы die Kölner в диалекте говорят die Kölschen, die Bonner – die Bönnschen, жителей района Wasserland именуют Wasserlandschen. Наряду с вышеупомянутыми ойконимами, гидронимами и хоронимами, служащими основами для производных прилагательных, прочие категории топонимических классов проявляют в этом отношении меньшую словообразовательную активность. От названий немецких гор, холмов, возвышенностей, т. е. от оронимов, оттопонимические прилагательные с суффиксом -isch, как правило, не образуются. Оронимы Harz, Fläming, Fichtelberg, как и все оронимы на -berg, а также оронимы-словосочетания типа Thüringer Wald не способны образовывать производные прилагательные *harzisch, *flämingsch и т. п. В. Фляйшер приводит одно единственное оттопонимическое прилагательное от названия горы erzgebirgisch. Отсутствующая в немецком языке модель оторонимического прилагательного с суффиксом -isch компенсируется моделями с суффиксами -haft, -mäßig, -artig: harzmäßig, fläminghaft, fichtelbergartig и т. д. Производные наречия abwärts „вниз‟, aufwärts „вверх‟ легко соединяются с основами названий рек в качестве вторых частотных компонентов, образуя новые названия пространственного значения, например, rheinaufwärts „вверх по Рейну‟, elbabwärts „вниз по Эльбе‟. С суффиксом наречий -wärts можно лишь 267

встретить окказиональные образования от названий стран: Wir brausten auf der Küstenstraße los, frankreichwärts (окказионализм Г. Хупперта) – „Мы мчались по набережной в направлении к Франции‟ (перевод наш. – А. Б.). Топонимы могут служить производящей основой не только имѐн существительных, имѐн прилагательных, наречий, но и глаголов. Глаголы, образованные от названий городов, областей, гор и т. п., относительно немногочисленны: alpen „содержать скот на горных (альпийских) пастбищах, заниматься отгонным скотоводством (на горных альпийских) пастбищах‟; berlinern „говорить на берлинском диалекте‟, hamburgern „говорить на гамбургском диалекте (наречии)‟; coventrieren „разбомбить, стереть с лица земли (от названия английского города Ковентри, уничтоженного немецко- фашистской авиацией)‟; damaszieren „изготовлять дамасскую сталь‟. Глаголы, образованные с суффиксом -ieren от топонимов со значением „уничтожать, совершать массовые убийства‟, анализирует Р. Г. Гатауллин в хронологической последовательности их появления и употребления: magdeburgisieren (во время 30-летней Войны 1618-1648 гг.), lüttichieren (начало Первой мировой войны, употреблено в Венской газете «Neue freie Presse»), koventrieren (coventrieren) „ковентрировать‟ (конец 1940 г.) и несколько окказиональных глаголов с подобной деривационно-семантической структурой (dresdenisieren, hamburgisieren, halberstadtisieren, kölnisieren, pforzheimisieren, wormsieren, würzburgisieren) [Гатауллин 2016: 365]. Учѐный отмечает, что слово “magdeburgisieren” употреблялось после Тридцатилетней войны столетиями как проявление жестокости и зверства, так как ни одно событие не способствовало в такой степени поддержанию ненависти между католиками и протестантами, как разрушение этого богатого города. Топонимы играют значительную роль в обогащении лексикона языка. От топонимов образуется громадное число слов, образующих богатый пласт нарицательной лексики [Мурясов 2015: 82]. Оттопонимические апеллятивы являются отражением общественной потребности в обозначении новых предметов, понятий и 268

явлений. При рассмотрении семантики оттопонимических дериватов оказывается, что вторичные обозначения охватывают определѐнные группы денотатов, т. е. распределяются по тематическим сферам. Есть сферы, где оттопонимические дериваты единичны, но чаще встречаются такие тематические области, которые характеризуются системным проникновением лексики, реализующей изучаемую модель. Нами выделены следующие классы оттопонимических образований. 1. Пища и напитки . Можно указать очень много наименований продуктов питания по топонимам. Для марочных изделий, которые отражают географические названия тех местностей, где они вырабатываются или были созданы впервые, в странах ЕС существует каталог защищѐнных законом названий. Среди многих назовѐм сыры: Parmesan-Käse, Roquerfort, алкогольные напитки: Champagner, Krimskoe Champanskoe. Немецкими марочными продуктами являются: Spreewälder Gurken, Spreewälder Meerrettich, Margonwasser, Wernesgrünes Bier, Thüringer Rostbratwursr, Frankfurter Würstchen, Münchner Weiβwurst, Halberstädter Würstchen, Lausitzer Leinöl, Allgäuer, Allgäuer Emmentaler и многие другие. Популярны австрийские молочные и мясные продукты: Pinzgauer Almkäse, Pinzgauer Käse, Pinzgauer Joghurt, SalzburgMilch, Jauntaler Milchprodukte; Ramsauer Fleisch, Kärnter Fleisch; мучные изделия: Seewinkler Eierteigwaren, Kärnter Nudel Produktion. 2. Породы животных . Известны породы лошадей: Achal-Tekkiner, Albaner, Alt-Oldenburger, Araber, Bayerisches Warmblut, Brandenburger Warmblut, Don-Pferd, Freiberger, Friese, Hannoveraner, Hessisches Warmblut, Holsteiner, Kabardiner, Oldenburger, Orlow-Traber, Sachsen-Anhaltiner. Все эти названия восходят к топонимам, так же как и породы крупного рогатого скота: Aberdeen Angus, Anbach-Triesdorfer, Holstein-Rotbunt, Holstein-Schwarzbunt, Odenwälder Rotvieh, Pinzgauer, Uckermärker. Среди собак известны породы: Afghane, Bernhardiner, Bologneser 269

Hündchen, Pekinese, Rottweiler, Yorkshire Terrier. Названия кошек также восходят к топонимам: Siamkatze, Perserkatze, Norwegische Waldkatze, ägyptische Falbkatze, Birma-Katze, Sumatrakatze. 3. Одежда, обувь . Предметы одежды, ткани, обувь тоже нередко именуются по географическим названиям. Ср.: Bermuda-Shorts, Florentinerhut, Hawaiihemd, Hamburger Hut, Japanpanamahut, Jersey, Norwegermütze, Norwegerpullover, Panama-Hut, Tiroler Hut и т. п. 4. Исторические и политические события. Названия исторических событий, конференций, конгрессов, мирных договоров восходят к местам их созыва: das Erdbeben von Lissabon (1755 г.), die Konferenz von Teheran, die Pariser Verträge, die Konvention von Den Haag, die Wannsee-Konferenz, der Elysée-Vertrag, die Frankfurter Auschwitzprozesse, die Schlussakte von Helsinki, der Vertrag von Maastrich, das Münchner Abkommen, die Konferenz von Jalta, die Potsdamer Konferenz, Potsdamer Abkommen, der Warschauer Pakt, Warschauer Vertrag, das Moskauer Teststoppabkommen, das Schengener Abkommen. 5. Фирмы, предприятия, учреждения . В названиях фирм, образованных путѐм аббревиации, инициалы часто восходят к топонимам: Adobe (по реке Adobe Creek), Amazon.com, BMW (Bayerische Motorenwerke), BSF (Bremer Silberwaren Fabrik), Fuji (гора в Японии Fujisan), Hapag (Hamburg-Amerikanische Packetfahrt-Actiengesellschaft), KFS (Kentucky Fried Chicken), KIA (из китайского „восход из Азии‟), MAN (Maschinenfabrik Augsburg-Nürnberg), Mitropa (Mitteleuropäische Schlaf- und Speisewagen Aktiengesellschaft), Nokia (по городу Nokia в Финляндии). 6. М и н е р а л ы . Среди минералов и горных пород можно обнаружить более сотни, имена которых оттопонимические. Укажем только некоторые: Annabergit (по назв. месторождения Аннаберг в Саксонии), Bergenit (по назв. Берген, Саксония), 270

Berlinit, Wolfachit (по назв. местности Вольфах), Sigenit (по назв. месторождения Зиген в Германии), Tirolit (по назв. провинции Тироль, Австрия), Thüringit (по назв. земли Тюрингия, Германия). В названиях минералов прослеживаются две основные линии номинации: по имени известного лица и по месту залегания минерала. 7. Ф а м и л и и . Топонимы являются источником образования фамилий: Westphal, Schlesinger, Böhme, Buchsteiner, Harzmann, Leibnitz (от Leubnitz у Дрездена), Gentsch (Gent) и многие другие. Многие немецкие фамилии образованы от ойконимов без деривации. Особенно легко узнаваемы композитны с исходом [Heintze, Cascorbi 1933]: - au: Fürstenau; - b a c h : Blumenbach, Möllenbeck; - b a u m : Birnbaum, Nottebohm; - b e r g : Lichtenberg; - b r ü c k : Delbrück, Delbrügge; - b u r g : Homburg; - d o r f : Holtzendorf, Oldendorp; - eck: Viereck, Hohenegg; - f e l d : Birkenfeld; - h a g e n : Hudeshagen; - h a u s : Brockhaus; - h e i m : Freinsheim; - h o f : Blumhof, Altenhoven; - h o l z : Buchholz; - h o r s t : Scharnhorst; - l e b e n : Alsleben; - s t a d t : Karlstadt; - w a l d e : Arnswald. 271

В принципе от любого топонима может быть образована немецкая фамилия с помощью суффикса -er, например, Allgäuer, Baier, Holländer, Frankenberger, Rheinthaler и т. п. Очевидно, что таких семантических групп значительно больше. Топонимы используются для названия морских и речных теплоходов (“Deutschland”), танкеров, других транспортных средств; предметов бытовой техники, в торговле и финансах, в искусстве, народных танцах, песнях, в архитектуре, названиях кинотеатров и кинофестивалей (Berlinale). Глубокий след оставили топонимы в научной терминологии. Большинство примеров перехода топонимов в нарицательные слова, антропонимы, внутригородские имена говорит о параллельном существовании топонимов и этих категорий лексики. Выводы по главе 4

1. При вторичной номинации в качестве имени выступает уже готовая языковая форма, поэтому вторичное использование слова в роли называния всегда мотивировано его предшествующим значением. Здесь имеет место формирование нового концептуального содержания на базе уже существующей языковой единицы. Предшествующее значение языкового знака передаѐт часть информации, существенной для обозначаемого объекта, во вновь формирующееся понятийно-языковое содержание имени. Номинативно- производные значения, осознаваемые как таковые, отображают внеязыковой ряд не прямо, а опосредованно. В это отображение всегда привносятся черты, перенесѐнные из предшествующего значения слова. Номинативно-производные значения неразрывно связаны с основными. Этой деривационной связью исчерпывается сфера производства нового значения: она замыкается взаимодействием переосмысляемого значения имени и нового его смысла. 2. В процессе оттопонимической деривации происходит своеобразное преломление семантики топонима и трансформация его в класс нарицательных 272

слов. Семантическая связь между производящим и производным ослаблена по причине изменения денотативной соотнесѐнности. Потенциальный переход в нарицательные слова свойственен именам с широкой известностью. 3. Оттопонимические производные оформляются соответствующими морфологическими элементами и входят в соответствующие категории частей речи. В классе производных существительных, образованных от топонимов, доминируют деривационные модели с суффиксами -e и -er. Эти суффиксы служат прежде всего для образования оттопонимических названий со значением «житель». Наряду с исконными немецкими суффиксами, оформляющими «географические» прилагательные, встречаются заимствованные суффиксы, сочетающиеся преимущественно с заимствованными основами. На выбор того или иного суффикса оказывает значение не только языковое происхождение производящей основы, но и экстралингвистический фактор, выражающийся в видовой принадлежности географического объекта. 4. В современном немецком языке производные прилагательные от географических названий чаще образуются с суффиксом -er, чем с суффиксом – isch. Граница между формами оттопонимических прилагательных – с суффиксом -er и с суффиксом -isch – не всегда чѐтко фиксируется в языке: чаще всего на том или ином историческом этапе одни формы вытесняют другие, но иногда наблюдается и их сосуществование. 5. Оттопонимические дериваты семантически представляют собой своеобразную и ограниченную группу слов. В большинстве они являются названиями различных товаров (промышленных изделий, предметов одежды, продуктов питания), а также пород животных, видов растений, полезных ископаемых и т. п.

273

5. ИНОЯЗЫЧНЫЕ ТОПОНИМЫ

5.1. Древнеевропейская гидронимия

Уже давно замечено, что названия крупных европейских рек в определѐнной мере близки друг другу по фонетической структуре, что позволяет сгруппировать их в однообразные ряды: Isar (приток Дуная в Германии) – Jizera (приток Эльбы в Чехии) – Isére (приток Роны на юге Франции). Поразительное фонетическое сходство гидронимов, локализованных в различных языковых ареалах Европы, которое в большинстве случаев, безусловно, нельзя считать случайным совпадением, заставляет задуматься над вопросом об их языковой атрибуции, а также требует серьѐзных объяснений, касающихся времени возникновения этого европейского блока гидронимов. В своѐ время сопоставление древнейших немецких гидронимических названий с близкими по звучанию названиями рек, локализованных в различных ареалах Европы, убедило Х. Краэ в их семантико-словообразовательной однородности и позволило выделить среди гидронимов так называемую «древнеевропейскую гидронимию» [Krahe 1964: 32]. Х. Краэ полагал, что этот лингвистически (диалектно) недифференцированный гидронимический слой отражает соответственно ещѐ недифференцированный язык собственно европейской группы индоевропейского. Придавая огромное значение изучению древней топонимики и гидронимики, Х. Краэ ставил перед собой задачу выявления древних диалектов праязыка. Процедура изучения гидронимов сводится к следующему: из многочисленных гидронимических названий, рассеянных по территории Западной Европы, отбирается каждый раз группа гидронимов, содержащая общий элемент, который поддаѐтся этимологизации с помощью слов различных индоевропейских языков, например, *drovo-s „течение‟ ~ др.- инд. draváh „жидкость‟, „сок‟ < „бег‟, „быстрое движение‟ < др.-инд. drávati „бежит‟, ср. Dravos > Drava, Drau – приток Дуная, Drawe – ручей в Восточной 274

Пруссии, Drone, Drohn – приток Мозеля и т. д.; *av(a) встречается только в производных с суффиксом -nt, ср. др.-инд. avatah < *auntos, латыш. avuõts „источник‟, „колодец‟, ср. Aba – река, впадающая в Чѐрное море, Ова – приток Немана, Авара – речка в Галлии, Авентия – река в Этрурии, Ованта – река в Литве, Авуот-упе название реки в Литве и т. д.[Общее языкознание 1973: 163]. В дальнейшем эту интересную идею Х. Краэ подхватили и успешно дополнили новыми выводами его ученики и сторонники В. П. Шмид [Schmid 1966; 1981], Г. Гройле [Greule 1985; 1998; 2014], Ю. Удольф [Udolph 1989; 1990; 1994] Р. Шпанг [1984], Х. Бало [Balow 1981] и другие. Не претендуя ни в какой степени ни на исчерпывающий охват материала, ни на окончательность выводов по этой чрезвычайно сложной проблеме, мы хотели ещѐ раз обратиться к ней, чтобы продолжить начатую Х. Краэ дискуссию о происхождении названий крупных европейских рек. Одним из основных условий отнесения гидронима к древнеевропейской гидронимии является его морфологическая структура, состоящая из корня, суффикса и флексии. Следует заметить, что развитие составляющих гидроним морфем не ограничивалось автономными процессами: суффиксальные морфемы тесно взаимодействовали с корневой морфемой, а также между собой. Степень их взаимодействия была разной. Некоторые суффиксы, например, -n, -nt, -r, -m закономерно чередовались с одни и тем же корнем; ср.: Avantia и Avara, Alantia и Alara и т. д. Деление в структурно-словообразовательном плане древнеевропейских гидронимов на: 1) простые суффиксальные образования (einfache Suffixbildungen) и 2) образования с несколькими суффиксами (Bildungen mit mehreren Suffixen) [Krahe 1964: 62-65], затрагивает важный вопрос о диахронической глубине образования морфологических элементов в древнеевропейской гидронимии, имеющий несколько аспектов. С одной стороны, интерес вызывает то, как шло развѐртывание процесса присоединения стандартных суффиксов к неизменяемым основам или корням, с другой, в 275

центре внимания может быть временная протяжѐнность процесса. Наиболее же общая постановка данного вопроса предполагает выяснение возраста древнеевропейской гидронимии в целом или относительной хронологии форм. Х. Краэ считал, что наиболее простым способом образования древнеевропейских гидронимов, служащим своего рода фундаментом в построении дальнейших словообразовательных гидронимических моделей, могло являться присоединение к непроизводной, не содержащей каких-либо аффиксов основе, форманта -a. Таким путѐм были образованы гидронимы женского рода Aisa и Isa, Nida и Neida, Pola и Pela, Sara или Sora и т. д., имеющие многочисленные соответствия среди речных названий в Западной и Центральной Европе. В отличие от центральных и северо-западных районов, для которых характерны продуктивные в прошлом гидронимы с формантом -a, в южных областях Европы эта модель практически не использовалась в номинации крупных рек. Для южных областей был продуктивен формант мужского рода -os (Abos, Apos, Saros и др.). Образование названий от одного и того же корня путѐм присоединения к нему разных формантов говорит о зарождении в гидронимии первых бинарных противопоставлений собственных имен по их грамматическому роду. Гидроним женского рода Ava противопоставляется гидрониму мужского рода Avos, соответственно Drava – Dravos, Kara – Karos, Sara – Saros, Sava – Savos и т. п. Формантам -a/-o могли предшествовать гласный i или согласный j: Avia, Eisia, Palia, Salia, Sarios, Varia. Параллельно им фигурируют гидронимы со вставным гласным или согласным u(v): Arvos, Saravos, Adua, Argua, Arva, Nerva. Изучая древнеевропейскую гидронимию, Х. Краэ обратил внимание на морфологическую структуру названий с назальными суффиксами -n и -m. Подобно другим названиям гидронимы с назальными суффиксами также выступали в двух родах, в мужском роде с формантом -s и в женском роде с формантом -a (Almos – Alma, Sermos – Serma). Названия с суффиксом -n имеют достаточно широкий ареал распространения и в количественном отношении 276

заметно превосходят названия с суффиксом -m. Особенно активно проявляет себя словообразовательный элемент -na, с помощью которого от различных корней образуются такие гидронимы женского рода, как Alna, Olna, Elna, Arna/Orna, Isna, Marna, Sorna и многие другие. Показательно, что в некоторых случаях для образования названия притока реки используется основа названия главной реки, к которому присоединяется суффикс -n. Здесь мы можем, видимо, говорить о посессивной функции суффикса -n: Dravina (приток реки Dravos), Nersina (приток реки Nersa), Warcina (приток реки Warika). Ареал производных гидронимов на -no-s занимает территорию юга Европы (Alnos, Arnos, Sarnos; со вставными гласными: Aponus, Maranos). Другим продуктивным суффиксом древнейших названий на территории Германии и далеко за еѐ пределами следует считать суффикс -r, который мог непосредственно присоединяться к корню или присоединяться к нему через вставной гласный. Среди производных гидронимов этой группы преобладают структурные типы на -ara: Adara, Alara / Elira, Albara, Aguara, Avara, Salara и др. Встречается чередование -ara/-ira, например, Agara / Agira, Savara / Savira. Производные гидронимы с суффиксом -n встречаются гораздо чаще, чем с суффиксом -m, а производные гидронимы с плавным -r встречаются чаще, чем с плавным -l. Такое явление наблюдается в догерманской гидронимии на территории Германии, что является, по нашему мнению, ещѐ одним веским аргументом их принадлежности к древнеевропейской гидронимии. Разумеется, методологически было бы неверно зачислять все догерманские гидронимы в разряд древнеевропейских, поскольку среди них могут оказаться поздние образования. Отдельную нишу производных названий образуют гидронимы с элементом -nt. Нам не известно происхождение этого консонантного сочетания и его роль в образовании гидронимов. Не исключено, что согласный -n мог относиться к глагольному окончанию (например, герм. allan „расти‟). Как бы то ни было, имеется целый ряд гидронимов, оканчивающихся на -nto-s или -nta: 277

Alantos и Alanta / Alonta, Arentos и Aranta, Karantos и Karanta, Albanta, Avanta, Taranta и т. д. Наиболее продуктивной является модель с формантом -antia (вариант -entia): Alantia / Alentia, Albantia, Amantia, Apantia, Aquantia, Arantia, Argantia / Argentia, Avantia / Aventia, Dravantia, Drauantia / Druentia, Palantia, Salantia, Varantia, Visantia и др. Проблематика вариантов названий оказывается весьма разнообразной, о чѐм наглядно свидетельствуют сами примеры. Ясно, насколько затруднена здесь однозначная словообразовательно- морфологическая трактовка гидронимов. Уже одно соположение двух форм как вариантных (или тождественных) оказывается весьма ответственным делом, критерием правильности грамматических помет или критерием правильной этимологической атрибуции. Широко представлены в древнеевропейской гидронимии производные названия, образованные от различных корней с помощью суффикса -s. К ним относятся, в частности, названия: Apsos, Apsa, Marsos, Alsa / Elsa, Nersa; названия со вставными гласными i, e, u: Avisos, Avesa, Marisos, Alisa, Amisa, Apusa, Varisa / Varuse и др. Реже использовались суффиксы: -st (Naristos, Savistos), -k (Nerka, Sarka, Arakos, Marika, Salika), -t (Nestos, Nesta, Drutos, Sarta, Amata, Polota, Solotos, Vereta). Рассмотрение структурно-словообразовательных особенностей древнеевропейских гидронимов с точки зрения их диахронического развития позволяет утверждать, что довольно чѐтко вырисовывается компактный гидронимический слой с определѐнным набором онимообразовательных средств. В принципе, любой суффикс мог присоединяться к одному и тому же корню, хотя не для каждого такого случая можно привести соответствующие примеры. Самыми продуктивными можно назвать суффиксы -n, -r, -nt, в то время как суффиксы -l, -k, -t играли менее заметную роль в образовании гидронимов. Представляется, что участие этих суффиксов в процессе онимообразования может быть уточнено и подтверждено примерами за счѐт 278

включения ещѐ практически не исследуемого восточнославянского ареала древнеевропейских гидронимов. Большим количеством суффиксальных образований представлены этимоны *Ala, *Ara и *Sala. Напротив, этимоны *Aga и *Sava дают незначительное число суффиксальных образований. Объяснение этому факту, видимо, нужно искать в семантической мотивированности названий. Выше мы коснулись процесса образования древнеевропейских гидронимов по модели: и.-е. корень + суффикс + флексия (др.-европ. Alma: *el- /*ol- „течь, литься‟ + суффикс -m- + флексия -a). Другим способом образования гидронимов можно считать тот, при котором суффикс присоединялся не к корню, а к имеющимся уже словоформам. Последний, в отличие от корневого способа, или первичного, представляет собой вторичное онимообразование. Вторичные названия – это образования от готовых слов. Первичное онимообразование происходит без этой промежуточной ступени, например, первичный гидроним Ausa (у Краэ производный гидроним с одним суффиксом) мог служить производящей основой для гидронимов Ausava (гидрооснова ausa- + суффикс -v- + флексия -a), Ausona (с суфф. -n-), Auser (с суфф. -r-), Ausente (с суфф. -nt-). Подобным образом гидроним Ava можно рассматривать в качестве производящей основы для гидронима Auma, который, в свою очередь, является производящей основой для *Aumantia (ныне Ems в бассейне р. Лан) или для Aura, *Aurana > Ohrn, приток р. Кохер. На обилие суффиксов в древнеевропейской гидронимии указывает Д. Бергер [Berger 1993: 23]. Важным фактором наряду со словообразовательной структурой названий при выделении древнеевропейских гидронимов является наличие или отсутствие «водяной лексики» (Wasserwörter). По семантическому признаку древнейшие названия гидрографических объектов на территории современной Германии можно разбить на следующие группы: 1) К семантическому полю „вода, река, течь‟ относятся гидронимы: Abens (пр. п. Дуная) < и.-е. *ab- „вода, река‟, Ahr (л. п. Рейна) < и.-е. *ab- „вода, река‟, 279

Aland (л. п. Эльбы) < и.-е. *el-/*ol- „течь, литься‟, Ammer (л. п. Изара) < и.-е. *ombh- „вода; сырой‟, Donau (Дунай) < и.-е. *danu- „река; жидкость‟, Günz (пр. п. Дуная) < и.-е. *gheu- „лить‟, Main (пр. п. Рейна < и.-е. *moin- „болото‟, Naab (л. п. Рейна) < и.-е. *nebh- „сырой; вода‟, Nidda (пр. п. Майна) < и.-е. *neid- „течь‟, Oder (Одра, Одер) < и.-е. *adro- „поток воды‟, Pegnitz пр. п. Везера) < и.-е. *bhog- „текущая вода‟, Pleiße (пр. п. Редница) < и.-е. *pel-/*pol- „течь, литься‟, Rezat (река в Баварии) < и.-е. *rodhos- „течение реки‟, Rhein (Рейн) < и.-е. *erei- „течь‟, Saale (л. п. Эльбы) < и.-е. *sal- „поток; ручей‟, Saar (пр. п. Мозеля) < и.-е. *ser-/*sor- „течь, литься‟, Weser (Везер) < и.-е.*ueis-/*uis- „течь‟ и другие гидронимы. 2) Семантическое поле „свойство воды, характер течения‟ образуют значения гидронимов: Elbe < и.-е. *albh- „белый, блестящий‟, Aisch (л. п. Редница) < и.-е. *aisk- „чистый, светлый‟, Argen (впадает в Боденское озеро) < и.-е. *arg- „белый, чистый‟, Eger (л. п. Эльбы) < и.-е. *ag- „гнать, приводить в движение‟, Gera (пр. п. Унструта) < и.-е. *gher- „бурлить, клокотать‟, Gose (л. п. Окера) < и.-е. *ghus- „бить, хлынуть‟, Lahn (пр. п. Рейна) < и.-е. *leug- „гнуть, крутить‟, Isar (пр. п. Дуная) < и.-е. *eis-/*ois-/*is- „быстро двигаться‟, Mulde (л. п. Эльбы) < и.-е. *mel- „молоть, растирать‟, Neckar (пр. п. Рейна) < и.-е. *neik- /*nik- „бросаться, нападать‟, Rems (пр. п. Неккара) < и.-е. *rem-/*rom- „покоиться, медленно течь‟, Spree < и.-е. *spreu- „брызгать, рассыпать‟ и другие. 3) Наконец, выявлена относительно небольшая группа гидронимов, мотивированных рельефом местности со значением „ров, ложе реки‟, а также с метафорическим значением „лоб‟ и названия со значением „граница, рубеж‟: Ems < и.-е. *am- „ров, ложе реки‟, Ohm < и.-е. *am- „ров, ложе реки‟, Nahe < и.-е. *nau- „лодка; корыто‟, Enz < и.-е. *ant- „лоб‟, Murg < и.-е. *morga- „граница, рубеж‟ [Беляев 2001]. Современные методы топонимических исследований смысловых связей этимонов древнейших названий позволяют описать реальную структуру 280

«семантических полей», выделить ядро «семантического поля» и «семантическую периферию» и отделить это «семантическое поле» от посторонних, не входящих в его состав элементов. Применяемые исследователями приѐмы позволяют подойти и к исследованию динамики «семантических полей», обнаруживая их изменения как в зависимости от интралингвистических особенностей состояния топонимических систем, так и в зависимости от тех социальных и природных факторов, которые оказывают значительное влияние на системность смысловых связей, меняя состав этих систем, вводя в них новые элементы или выводя из них элементы, которые раньше были составными частями «семантических полей». Таким образом, гидроним считается древнеевропейским, если он отвечает следующим критериям: 1) название невозможно объяснить, исходя только из того языка (или его предшествующего состояния), на котором говорят (или говорили) на территории, где находится данный гидронимический объект; 2) название должно восходить к индоевропейскому корню и иметь соответствующую морфологическую структуру; 3) его значение должно относиться к семантическому полю „вода, река‟ (Wasserwörter) или отражать свойства и качества самой воды (ср. „течь‟, „литься‟, „белый‟, „блестящий‟ и пр.); 4) гидроним должен иметь, по крайней мере, одно соответствие (Vergleichsname) на территории Европы в виде другого древнего названия со сходными корнями и структурой. Кроме того, лингвистический анализ гидронима не должен противоречить историческим и археологическим данным о территории и населявших еѐ этносах [Васильева 1998]. Рассмотрим на конкретном материале гидронимическую ситуацию в германском ареале, складывающуюся из взаимодействия континентально- германских и скандинавских гидронимов. При анализе континентальных гидронимов типа Alster/Elster сторонники Х. Краэ объясняют их происхождение из и.-е. корня *el-/*ol- „течь, литься, струиться‟ и суффикса -str- [Udolph 1989: 271]. К ним относится и гидроним 281

Ulster с нулевой ступенью чередования. Существует иная точка зрения. С. Страндберг и Т. Андерсон полагают, что происхождение скандинавских гидронимов Alma и Alster, родственных континентально-германским Alster/Elster, следует объяснять из германского корня *al- (alan) „расти; питать, кормить‟. В этом случае название реки может быть мотивировано прибывающей, разливающейся водой во время половодья. Вполне приемлемая этимология. Однако большинство лингвистов придерживается древнеевропейской версии происхождения гидронимов Alster, Elster, подвергая сомнению германский глагол *alan в качестве исходного апеллятива. Принадлежность их к древнеевропейской гидронимии объясняется следующими фактами: во-первых, существуют аналогичные названия в германском, а также в других и.-е. ареалах; во-вторых, широко распространены производные названия с суффиксом -str-, которые сопоставимы с другими производными названиями, имеющими также другие суффиксы в структуре; в-третьих, в современных балтийских языках имеются соответствия в апеллятивной лексике, например, латыш. aluõts „источник‟, литов. almes, elmes „сыворотка; трупный яд‟. Единство взглядов наблюдается лишь в одном – в неоспариваемом существовании родственных связей между континентальными гидронимами и их скандинавскими параллелями. Скандинавские исследователи полагают, что ареал северных названий следует рассматривать в качестве исходного пункта распространения группы родственных германских гидронимов, что согласуется, по их мнению, с археологическими данными и этногенезом германцев. Ю. Удольфу, привлекшему к анализу все до сих пор известные гидронимы и топонимы из группы Alster / Elster, представляется совершенно иная картина. Ср.: Alstern (лимноним у Lenhofda, Smaland), Alster (лимноним и ойконим в Värmland), Alster (потамоним у Kalmar, длина ок. 60 км), Alster (приток Эльбы, длина ок. 50 км), Alster Bach (у Coburg, длина ок. 20 км), Alster (приток р. Димель); с умлаутом: Schwarze Elster (приток Эльбы, длина ок. 80 км) с притоком Kleine 282

Elster и ойконим на Эльбе Elster, Elstra и Elsterwerda, (Weiße) Elster (приток Заале, длина более 100 км) с ойконимами Bad Elster и Elsterberg, Elster (приток р. Апфельштедт), Elster Bach (приток Хазе), Alst (река во Фрисландии), Aalst (в Бельгии) и ойконим Aalst (в Нидерландах) [Udolph 1989: 273]. Данный перечень названий красноречиво говорит о том, что континентальных названий больше, чем скандинавских гидронимов. Немецкие реки принадлежат к более крупным рекам Северной и Средней Германии. Центром ареала гидронимов Alster / Elster следует считать Среднюю Германию. Ю. Удольф в своих размышлениях принимает во внимание размер водного объекта. Как известно, этот внелингвистический критерий воспринимается лингвистами неоднозначно. Так, Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванов пишут: “Характерно, что древние индоевропейские гидронимы сохраняются за мелкими реками и притоками крупных рек, тогда как сами крупные реки переименовываются при появлении новых этнических элементов, ср. иранские названия крупных рек Восточной Европы (Дон, Днепр, Днестр и др.)” [Гамкрелидзе, Иванов 1981: 28]. Это утверждение прямо противоположно распространѐнному в ономастической литературе мнению о том, что именно названия самых крупных рек наиболее устойчиво передаются от одного этноса к другому и часто несут следы наиболее древнего языкового субстрата. Рассудительное толкование на этот счѐт приводит О. Н. Трубачѐв: “Между лексическим значением и внеязыковой действительностью нет тождества или равенства, но есть своеобразная связь, как бы преломлѐнное отражение” [Трубачѐв 1974: 159]. Таким образом, ареал гидронимов с суффиксом -str- (Alster / Elster) охватывает Центральную и Северную Европу, он напоминает нам о германских производных словах с суффиксом -str- в апеллятивной лексике. Попытка объяснения происхождения этих гидронимов от германского *alan заводит весь вопрос в явный тупик. Аналогичные по структуре гидронимы встречаются в средненемецком языковом ареале, например, Gelster, Ulster и др. Гидронимы 283

типа Alster / Elster, по всей видимости, являются связующим звеном между древнеевропейской гидронимией и германской. Другими словами, та область, которая признаѐтся как область распространения германских языков, неизбежно должна иметь географические объекты с подобными именованиями. До сих пор нет убедительной этимологии для гидронимов Glotter (в Шварцвальде), Gladder (в Ворчестершире), Glör в Рурском бассейне [Greule 1973: 196]. Д. Шмидт реконструировал у английского гидронима западногерманскую праформу *Gludira [Schmidt 1970: 41]. Скандинавские соответствия Gluttra (в Норвегии), Glottern и Glottra(n) (в Швеции), возможно, отражают их общегерманские связи. Однако сопоставление континентального гидронима Glotter со скандинавскими гидронимами ошибочно, оно противоречит историческому развитию германской консонантной системы. Если всѐ-таки предположить, что английский и вестфальский гидронимы родственны гидрониму Glotter, тогда необходимо найти объяснение фонетическому изменению дентального d > t в составе скандинавских гидронимов, что не представляется возможным. Остаѐтся одно: сопоставить гидроним Glotter с балтийскими топонимами и апеллятивами, ср. прусск. лимноним Glode, литов. gludis, прежде всего, литов. glūdumà „глубокое место‟, латыш. Gludas и т. п. Бесспорно, нижненемецкие гидронимы Hunte (Нижняя Саксония) и Honte (Нидерланды) родственны норвежским гидронимам Hunter и Hunn. Общепризнанной этимологией считается и.-е. *hunÞ-/*hunÞi- „место ловли‟, ср. англ. to hunt. Предложенная ещѐ К. Мюлленгофом этимология остаѐтся до сих пор актуальной. На неѐ опирается, в частности, Трир, объясняя происхождение гидронима Honte, старого названия Wester-Schelde, см.: [Witt 1912, 204]. Эту версию разделяет также Д. Бергер: Hunte, 876 г. – Hunta от англ. глагола to hunt [Berger 1993: 140]. Допускал такую возможность и А. Бах [Bach 1954: 106]. Этимология представляется вполне надѐжной. Однако стоит поразмышлять над 284

тем, что англ. hunt на континенте не встречается и к тому же означает „охотиться‟, а не „ловить рыбу‟. Но есть и другие версии. По П. Гессманну, в основе гидронима Hunte лежит германское *hun „болото, топь; трясина‟ + суффикс t. Обсуждая эту проблему, Ю. Удольф считает необходимым привлечь к рассмотрению некоторые континентально-германские гидронимы, которые восходят к *hun-, но не имеют в структуре суффикса -t: Hönne (приток Рура, ок. 1230 г. – Hune), Honnef (с основой -apa), Hunze (в Гронингене и Дренте). Спрашивается, не лучше было бы включить сюда скандинавские гидронимы Hunn (без дентального суффикса) [Udolph 1989: 276]. По мнению Ю. Удольфа, этимология названия реки Hunte сопряжена с фонетическими затруднениями. Так, если фонетический комплекс -unt- рефлектировал бы архаичное -unÞ-, то в таком случае следовало бы ожидать выпадение -n-. Однако эта версия не находит подтверждения в древних документированных формах: 788 г. (подделка XIII века) – in Huntam, 855 г. – Hunta, 871 г. (копия XIV века) – fluminis Hunta, 1049 г. – iuxta Hvntam, 1063 г. – Huntam, около 1075 г. (Адам Бременский) – in Huntam, 1158 г. (копия XIV века) – Huntam, 1190 г. (копия XIII века) – Huntam, 1233 г. – Huntam, 1243 г. – Huntam, XIII в. – ultra Huntam, ab ista parte Hunte, 1256 г. – trans Huntam, trans Huntam, 1281 г. – Hunta, 1287 г. – in Huntebrucge, 1333 г. – Hunta, 1417 г. –uppe der Hunte, 1483 г. – up de Hunte, 1488 г. – Hunte, 1489 г. – Hunte, 1530 г. – der Hunde, 1541 г. – Hunte, 1548 г. – an der Hunta [Udolph 1989: 275-276]. Если же в качестве праформы предположить *HunaÞa, то синкопированный гласный среднего слога был бы также засвидетельствован в древних формах названия. Таким образом, видимо, можно реконструировать праформу *HunÞa, допуская, однако, что при известных обстоятельствах вновь появился носовой согласный или он сохранился по аналогии с нем. Hund или hund(ert). Нерегулярен в гидрониме Hunte и согласный t, на его месте следовало бы ожидать d из *Þ. Хотя для древнесаксонского, средненижненемецкого и 285

древнефризского языков характерны колебания между консонантами *Þ и t, но главным образом в анлауте. Как видим, и в этом плане проблема остаѐтся нерешѐнной. Тем не менее, заслуживает внимания версия Эбеля, который пытается объяснить происхождение гидронима из догерманского *hntá- „прибывающая (вода)‟ через герм. *hunda-. В этом случае имела бы место индоевропейская нулевая ступень и суффикс -t- с имеющимися параллелями гидронимов Fulda, Thulba и др. в Центральной Европе. Для большей убедительности в правоте Эбеля следует расширить поиск параллельных названий в других индоевропейских языках. Вся группа, представляющая родственные связи между этими названиями, нуждается в серьѐзном и глубоком специальном исследовании. Во всяком случае, гидронимы Hunte и Honte должны играть при этом важную роль. Сопоставление немецких гидронимов Schondra и Schunter со скандинавским гидронимом Skuntern (Швеция) относительно их германского происхождения на первый взгляд не вызывает никаких сомнений. Но эта фонетическая близость вовсе небезупречна. Так, Schunter, приток Окера, впервые упоминается в X в. как Scuntera, в 1013 г. – Scuntere [Schmid 1962: 103]. Река Schondra (приток Франконской Заале) известна с 777 г. как Scuntra, 1059 г. – Scundra [Там же]. Х. Краэ относил эти названия к герм. *skunt-ra из и.- е. *skund-ra как адъективное образование с суф. -ro или -ra. На это в своѐ время обратил внимание ещѐ Э. Фѐрстеманн, рекомендовавший руководствоваться в этом вопросе мнением Я. Гримма, который объяснял название Schunter из др.- север. scunda, др.-сакс. scyndan „спешить, ускорять‟. В принципе, эта этимология считается верной. Однако сомнение вызывает корневой дентальный согласный. В этом случае постулируется и.-е. *skund-, сдвоенная форма к *skunt- или *skundh-, к которой принадлежит прежде всего др.-инд. skúnate „спешит‟. Следовательно, это означает, что северный гидроним Skuntern нереально сравнивать с немецкими гидронимами. И.-е. *skund- дало герм. форму *skund- в гидронимах Schunter и Schondra, но с изменением дентального 286

консонанта раннегерм. *skunt- в др.-север. scunda, др.-сакс. scundan и соответственно в шведском гидрониме Skundern. Далее, можно было бы аргументировано говорить о том, что скандинавский гидроним представляет собой первичное образование. Однако против этого говорят континентально- германские гидронимы, образованные от рассматриваемого здесь и.-е. корня, но не имеющие назального инфикса, ср.: Schutter (*Skutra), приток Кинцига с ойконимом Schuttern, Scho(t)zach, приток Неккара и Schussen, река, впадающая в Боденское озеро < *Skut-ina/-una [Schmid 1962: 103]. Другими словами, скандинавский гидроним стоит особняком, он изолирован от германских гидронимов. Его происхождение предстоит ещѐ выяснить. Немецкий гидроним Fulda обычно объясняется из др.-сакс. folda „поле; земля‟ с привлечением созвучных скандинавских гидронимов; ср. др.-север. апеллятив fold „широкий, плоский; широкое поле‟ [Berger 1993: 106]. Однако наличие гидронимических и топонимических параллелей в других и.-е. языках допускает рассмотрение этого названия как представителя более ранней, в этом случае общеиндоевропейской эпохи, ср.: Полотеск (1146) в земле вятичей, Полота, приток Западной Двины; основа pol-t (аблаутная форма pl-tu, праслав. pltu), отсюда Połtwa, Połtawa [Роспонд 1972: 67]. Приведѐнные факты, хотя и сравнительно скудные, дают основания полагать, что в основе немецкого гидронима Fulda лежит первичное образование (образование от и.-е. корня), а в скандинавских названиях – вторичное образование (образование от апеллятивной лексемы). Попутно заметим, что река Fulda – одна из крупных рек Средней Германии и поэтому еѐ название вряд ли может быть поздним образованием. При сопоставлении скандинавских гидронимов с континентальными нельзя упускать из виду, что отнюдь не все характеристики, признаки, связи, присущие исследуемому объекту, в одинаковой мере существенны для исследуемого явления. Только в том случае, если данная характеристика или свойство отражает определѐнные ограничения, накладываемые спецификой 287

данного объекта, она может служить критерием его идентификации. Здесь важны морфологические аргументы. Существует утверждение, что гидронимы Скандинавии и Центральной Европы явно не отличаются друг от друга в структурном плане. Инвентарь словообразовательных средств, используемый в номинации рек немецкого и скандинавского ареалов, в общем и целом совпадает. Следовательно, обсуждаемые здесь гидронимы относятся к одному синхронному срезу в гидронимии, а именно германскому [Strandberg 1989: 42]. Не вдаваясь во все тонкости структурно-словообразовательных отличий древнеевропейской гидронимии, локализованной на континенте и на Скандинавском полуострове, Ю. Удольф со ссылкой на работу В. П. Шмида утверждает, что между названиями в Скандинавии и названиями в Центральной Европе обнаруживаются, наоборот, значительные различия на морфологическом уровне. Это решающий пассаж в вопросе соотношения между додиалектными (voreinzelsprachlichen) гидронимами и германским способом присвоения имѐн водоѐмам надлежит дальнейшему критическому рассмотрению с привлечением нового фактического материала. Мы понимаем, что прежде всего внимание должно быть уделено словообразовательной характеристике гидронимов, в целом очень детально и обосновано проработанной у Х. Краэ и В. П. Шмида. При этом следует иметь в виду другой важный отличительный признак, неоднократно упоминаемый в научной литературе, а именно: ответить на вопрос, образовано ли определѐнное гидронимическое название от слова (einzelsprachliche Herkunft) или же оно образовано от корня (voreinzelsprachliche Herkunft). Здесь наиболее сложным и дискуссионным продолжает оставаться вопрос о том, насколько возможно или по крайней мере мыслимо разграничение др.-европ. гидронимов Центральной Европы, зависимых от и.-е. корней «водяной» лексики от германских, в частности, скандинавских названий. Как нам уже приходилось отмечать [Беляев 2009], положение о дифференциальном характере этой стороны гидронимики, в конечном счете, опирается на додиалектное понимание 288

природы древнеевропейской гидронимии и на структурно- словообразовательный принцип. В подобных случаях отношения на уровне онимообразования индуцируют специфический характер отношений между первичными (корневыми) гидронимами через отношения между соответствующими вторичными гидронимами, образованными от слова. В такого рода корреляциях проявляется общая зависимость германской гидронимической системы от той области действительности, по отношению к которой она функционирует в этом качестве. Понятие преемственности связи додиалектных и наддиалектных форм гидронимов, собственно говоря, и выражается в том, что структура какой-либо области гидронимов может быть обозначена в различных изоморфных друг другу системах, которые все, так или иначе, детерминированы структурой данной области и теряют какое бы то ни было значение вне связи с ней. Таким образом, предположение о том, что распространение германских языков идѐт из Скандинавии, а против него высказываются лишь немногие, не только не исключает, но, наоборот, предполагает наличие в этой области древнеевропейских гидронимов, которые позволяют установить определѐнную непрерывность с германским слоем гидронимов. Как отмечал Х. Краэ в монографии, специально посвящѐнной этому вопросу, речь идѐт о гидронимическом слое названий, распространѐнном в отдалѐнных друг от друга районах Европы уже до передвижения согласных в германских языках и, который на территории распространения германских языков был подвергнут германизации именно благодаря передвижению согласных. До сих пор нет систематических и исчерпывающих сборов материалов древнейших гидронимов. Собрать их – важнейшая задача дальнейшего просветления предыстории древнегерманских языков [Krahe 1959: 225-230]. Нельзя сказать, что проблема древнеевропейской гидронимии совсем не интересовала отечественных учѐных. Ещѐ Н. И. Надеждин полтора века назад задумался над вопросом, почему гидронимы Европы образуют однообразные 289

ряды: Рейн, Рона, Ра, Родань, Эридань; Дон, Дунай, Днепр, Дуна, и замечал, что и ныне на Северном Кавказе нарицательное имя реки осетинское „дон‟. В большой работе, посвящѐнной анализу геродотовой Скифии, учѐный указывает на греческую форму Танаис, где легко выделяется „дана‟, которая соотносится с Северным Донцом, а может быть, с Доном. Эта же „дана‟ присутствует в гидронимах Данаприс и Данастрис (Днепр и Днестр). Турецкое и румынское название Днестра Турла восходят к античному гидрониму Тирес. И ныне один из полноводных протоков реки называется Турунчук [Мурзаев 1995: 259]. Позднее сопоставлениями такого рода занимались А. П. Дульзон, А. И. Попов, Э. М. Мурзаев. Сравнивая гидронимию европейских стран, исследователи, однако, не касались темы додиалектного образования гидронимов. Среди отечественных учѐных, которые специально, правда, очень кратко, рассматривали древнеевропейскую проблему на фоне индоевропейских языков, можно назвать А. К. Матвеева, Р. А. Агееву, О. Н. Трубачѐва, В. Л. Васильева, Н. В. Васильеву. О. Н. Трубачѐв, установив ряд соответствий между гидронимами Центральной Европы, Прибалтики и Украины (др.-европ. Oumena – укр. Умань; Talamone (Италия), Tolmin (Словения) – Телемень / Товмень (Украина); др.- европ. *Arman-tia, Armeno (Триент), литов. Armenà – Ромен (Украина) и убедившись в том, что такие названия нельзя считать додиалектного происхождения, выдвинул гипотезу, согласно которой «древнеевропейская» гидронимия явилась, скорее, порождением последующего сглаживания, нивелировки, наддиалектного (übereinzelsprachlich) развития, а не изначального додиалектного (voreinzelsprachlich) единства, сомнительного в самом себе [Трубачѐв 2002: 36]. Эта интересная идея, по мнению учѐного, была противоречива в своей основе с самого начала, противоречий не устранили и разыскания В. П. Шмида, критика и продолжателя Х. Краэ, который главным образом расширил рамки «древнеевропейского» до «праиндоевропейского» в целом. О. Н. Трубачѐв справедливо считает, если следовать формально- 290

словообразовательной характеристике древнеевропейской гидронимии, выдвинутой Краэ, то в число древнеевропейских водных названий (“Bildungen auf -so-s, -sa-, -sia”) попадает явно производное Marisos (в Дакии), тогда как более простое и, следовательно, более архаичное Marus туда не попадает, что сразу выказывает противоречивость характеристики “voreinzelsprachlich” древнеевропейской гидронимии Х. Краэ, хотя архаизм гидронима Marus „(северная) Морава‟ проявляется, помимо его словообразовательной древности, ещѐ и в его принадлежности к уже упоминавшемуся нами, вслед за Х. Краэ, разряду «Wasserwörter», одним из которых является и слово *mor-/*mar-, обозначающее море и родственные понятия [Трубачѐв 2002: 268]. Итак, мы видим вслед за О. Н. Трубачѐвым зыбкость и противоречивость понимания «древнеевропейского» у Х. Краэ: с одной стороны – архаическая семантика «Wasserwörter», с другой стороны – фактическая смесь простейших первичных с явно вторичными производными образованиями. В концепции А. К. Матвеева «бездиалектность» древнеевропейской гидронимии, на которую указывает О. Н. Трубачѐв, объясняется тем, что она во многих случаях заимствовалась, а не «включалась». Открытость этнических границ и нестабильность зон обитания и в том и в другом случае способствовали процессу заимствования. В топонимии, как определѐнного рода подсистеме языка, тенденция к выравниванию и упрощению проявляется, по мнению А. К. Матвеева, даже в большей степени, чем в других подсистемах. Превращаясь в своего рода топонимическое койне, квазисубстратные топонимы нивелируются. Структура древнейшей иноязычной топонимии представляет собой некий сплав субстрата и квазисубстрата, находящихся в различном соотношении на разных территориях. Иногда это удаѐтся использовать и соответствующим образом интерпретировать. Следовательно, постулат о квазисубстрате может иметь определѐнное методическое значение. Становится ясным, почему во многих случаях названия крупных рек, а иногда и наименования менее значительных географических объектов трудно 291

этимологизировать, обращаясь к местным языкам. Дело здесь не только в том, что эти названия могут быть очень древними. Такие топонимы бывают и относительно новыми. Важно другое: они могут быть заимствованы не там, где находится сам объект. Поэтому их этимологию иногда приходится устанавливать, опираясь на материал территориально далеко отстоящих языков. Квазисубстратные топонимы не могут использоваться как надѐжные этнические определители, ср.: «макротопонимы… этногенетически непоказательны» [Матвеев 2006: 48]. По мнению Р. А. Агеевой, термин «древнеевропейский» не особенно точен, и, как считает учѐный, его можно отождествить с понятием «древнеиндоевропейский», так как подавляющее большинство древнеевропейских гидронимов объясняется на индоевропейской почве, а наличие доиндоевропейского субстрата доказано лишь для периферийных районов Западной и Южной Европы. Считается, что древнеевропейская гидронимия устанавливает единство всех индоевропейских языков и тем самым способствует уточнению локализации этого общего индоевропейского языка. Это не означает, разумеется, что в прародину индоевропейцев входили любые территории, на которых встречаются древнеевропейские названия, в том числе Ирландия, Индия и т. п. Вопрос о прародине не может решаться на основе лишь одних топонимических данных. «Древнеевропейская гидронимия, – пишет Р. А. Агеева, – это субстрат, усвоенный различными народами от периода древнеевропейской общности и сохранившийся в эпоху более поздних передвижений отдельных народов, которые переносили древние индоевропейские названия на новые территории» [Агеева 1985: 79]. Итак, несмотря на значительные успехи, достигнутые в теории «древнеевропейской» гидронимии, недостаточная разработанность основных вопросов происхождения древнейших гидронимов в целом и отсутствие научно обоснованной аргументации целевой установки европейского блока гидронимов порождают у некоторых учѐных сомнения в правомерности 292

составления особого додиалектного пласта названий вообще. Это свидетельствует о том, что необходимы широкие теоретические обобщения в области языковых истоков немецкой и, шире, германской топонимики. Видимо, следует признать определѐнную поэтапность и преемственность в развитии древнеевропейской гидронимии, но не в том смысле, который вкладывал в это понятие Х. Краэ, поэтапность следует понимать как возможность выделения в древнеевропейской гидронимии некоторых стратиграфических пластов. Древнеевропейская гидронимия представляется нам не отдельным синхроническим срезом, а диахронически состоящей из различных пластов, которые ещѐ предстоит выделить.

5.2. Кельтские топонимы

Вопрос о выявлении кельтских компонентов в составе современных топонимов весьма сложен и не всегда может быть решѐн однозначно [Hopfner 1930; Anreiter 1996; Resch-Rauter 2008; Friedrich 2009]. Считается, что древнейшие названия поселений на территории Германии происходят от кельтов или иллирийцев [Schnetz 1953; Krahe 1964]. Они переданы в латинской, отчасти также в греческой форме, римлянами и греческими географами. Таковыми являются названия городов Sumelocenna (совр. Rottenburg am Neckar) или Ratisbona (совр. Regensburg). Большая часть кельтских топонимов исчезла и заменена другими названиями соответствующих мест. Другие названия, изменив свою форму, действуют и сейчас, например, Rigomagus (совр. Remagen) и Lapodunum (совр. Ladenburg). В отличие от однокорневых названий рек, кельтские по происхождению ойконимы часто представлены композитными образованиями. Однако важное исключение представляют названия на -acum, -iacum, которые образованы от кельтских или римских имѐн и выражают принадлежность имения в римских провинциях в Галлии и на Рейне его владельцу (Noniācum из fundus Noniācus – „Grundbesitz des Nonius‟). В 293

современном немецком языке эти названия оканчиваются на -ach или -ich: Antunnācum – „Gut des Antunnus‟ (совр. Andernach), Juliācum – „Gut des Julius‟ (совр. Jülich). Кельтские топонимы широко распространены в Баварии, которая когда- то была кельтской, т. е. принадлежала к латенской культуре (V в. до н. э. – I в. н. э. [СЭС 1989: 699]). По меньшей мере, археологи условились считать на юге Баварии городским центром этого периода oppidum Manching вблизи Ингольштадта на Дунае. Он располагался в зоне влияния западных и восточных кельтских военизированных группировок. Сейчас уже вряд ли можно говорить о том, какие кельтские племена населяли некогда Баварию. По топониму Boiodurum (совр. Passau) можно судить о присутствии кельтского племени боев в районе Пассау. Далее, римляне упоминают на северных склонах Альп племя винделиков, ср. Augusta Vindelicorum (совр. Augsburg). Можно ли считать кельтов неким этническим единством? Новейшие исследования приводят к отрицательному ответу. Наиболее адекватное определение, на которое отваживаются специалисты, звучит примерно так: кельты – группа племѐн, общин, языки которых родственны между собой. Не всегда ясны также различительные признаки с германцами. Белгов иногда считают кельтами, иногда кельто-германцами, треверов относят то к кельтам, то к германцам [Утченко 1976: 117]. Далеко ещѐ не ясны также отношения между кельтами и галлами. Древние источники используют для определения народов, о которых идѐт речь, целых шесть имѐн – три греческих (Keltoi, Keltai, Galatai) и три латинских (Celti, Celtae, Galli). Дж. Коллис, опираясь на античные источники, приводит вызказывание Страбона, предполагавшего, что название народа Keltoi произошло от группы народов, называемых Keltai, в Южной Франции, и что греки просто распространили его на соседние народы: “Вот то, что я должен сказать о жителях области Нарбонитиды, которых в прежнее время люди называли кельтами (Keltai); я полагаю, что от имени этих кельтов греки и всех галатов целиком назвали кельтами благодаря славе кельтов или 294

потому, что массалиоты, как и другие греки-соседи, содействовали этому в силу своей близости к ним” (Страбон. География, 4.1.14). Дж. Коллис также предполагает, что термин Galatai эквивалентен латинскому Galli, а латинское Celtai в свою очередь равнозначно греческому Keltoi, и что ни один автор не заимствовал этот термин из другого языка. Из этого правила есть только одно или два исключения. Греки называли Кельтикой район, примерно соответствующий нынешней Франции (хотя такие авторы, как, например, Дионисий Галикарнасский, распространяют это название и на территорию к востоку от Рейна), и обитателей этой Кельтики они именовали Keltoi. Римляне, в свою очередь, называли еѐ Галлией, а еѐ обитателей – Galli. Для греков и римлян Галатия была в первую очередь территорией в малой Азии, населѐнной галатами (Galatai). Следует отметить, что после римского завоевания такие термины, как Аквитания, Кельтика и Галатия, определяли административные, а не этнические области; например, римская провинция Аквитания простиралась до центра Франции, включая такое явно кельтское племя, как арверны [Коллис 2007: 116]. На роль изначального района проживания кельтов, по мнению Дж. Коллиса, могут претендовать Южная Германия, Швейцария, центр и восток Франции и, возможно, часть Испании [Коллис 2007: 138]. Идентификация географических названий с кельтским этносом в Южной Германии связана с большими трудностями. Эта методика предполагает, как и для других хронологических топонимических слоѐв, идентификацию топонима с апеллятивом из языка, принадлежавшего кельтской языковой семье. Язык континентальных кельтов засвидетельствован очень скудно и довольно поздно, поэтому следует вести поиск апеллятивов также в островных кельтских языках. Ойконимами кельтского происхождения могут являться: Sorviodurum (совр. Straubing) из кельт. -durum „крепость; ворота‟ и антроп. Sorvius [Berger 1993: 253]; Prien am Chiemsee (< *Brīvena „Brückenort‟); Salodurum (совр. Solothurn) „Burg des Salo‟. Регулярностью отмечаются элементы: -briga „гора, 295

крепость‟ (Boppard < Boudobriga „Burg des Boudus‟ [Bach 1954: 48]), -magos „равнина, поле‟ (Dormagen < Durnomagus, Marmagen < Marcomagus, Remagen < Rigomagus). Среди оронимов кельтского происхождения прежде всего следует назвать встречающееся ещѐ у Аристотеля название Hercynia silva (*Herkunia < и.-е. *perkunia „дубовый лес‟). Птолемей упоминает о горах Gabreta silva, ороним относится к Богемскому лесу и этимологически связывается с кельтским *gabros „козѐл‟. Согласно новейшим исследованиям, названия гор Arber, Osser, Lusen (Баварский лес) – кельтского происхождения. Среди кельтских гидронимов продуктивен тип с основой -glan „чистый, светлый, прозрачный‟: Glane-Bach (пр. р. Хунте у Оснабрюкка), Glane (приток верхнего течения р. Эмс), Glan (у Зобернгейма) и др. Кельтскими гидронимами являются: Alz, Chamb, Inn, Kamp, Lech, Mindel и другие, см. [Беляев 2001].

5.3. Славянские топонимы

5.3.1. Типы реконструкции славянских топонимов

Топонимия Германии, складывающаяся в течение многих столетий и под воздействием ряда языков, в настоящее время представляет собой единую совокупность названий. Это единство не снимает, однако, вопроса о региональном своеобразии, свойственном разным географическим областям, которое возникает под воздействием разных факторов. Современный немецкий топонимикон в значительной степени отображает этот процесс формирования целостной системы из многочисленных и неоднородных компонентов. Своеобразие географических названий Н. В. Подольская объясняет двумя основными причинами: 1) выборочностью языковых элементов, участвующих в создании топонимов, и 2) большой длительностью существования многих топонимов [Подольская 1962: 34]. Первая из этих причин – выборочность 296

языковых элементов – способствует появлению той или иной характерной для данной территории «окраски» топонимии. Длительность же существования многих топонимов, как правило, способствует появлению топонимов, созданных разноязычными элементами, хотя не является единственным фактором для появления таких топонимов. Историческая языковая действительность в районах с этнически неоднородным населением даѐт многочисленные примеры взаимодействия языков в области топонимии. Количественные соотношения элементов разных языков в топонимии зависят от исторических условий, в которых складывалась жизнь данной области, района и даже иногда одного поселения. В этом отношении особый интерес представляют те области распространения немецкого языка, где внимание исследователей сконцентрировано в первую очередь на межъязыковом взаимодействии языков этнических групп германцев с кельтами и/или со славянами в период становления и формирования топонимической системы региона. В результате такого взаимодействия топонимы иноязычного происхождения не только появились, но и смогли сохраниться в течение длительного промежутка времени на территории с немецкоязычным населением как результат топонимических проникновений в топонимическую систему региона. Благодаря сохранению иноязычных элементов в топонимах немецкого происхождения можно говорить о своеобразии верхненемецкой и восточносредненемецкой топонимической системы, поскольку немецкие топонимы кельтского, латинского и славянского происхождения, подвергшиеся онемечиванию (фонетической, словообразовательной, лексико-семантической адаптации), в значительной степени повлияли на еѐ формирование и состав. Из обширной проблематики топонимики в зоне контактирующих языков, включающей социологические, этнографические и психологические вопросы, мы выделяем в качестве главной, собственно лингвистической, проблему описания языковой интеграции славянских топонимов в топонимическую 297

систему немецкого языка в условиях контакта разноязычных коллективов. Нас будет интересовать преимущественно следующий вопрос: как описать лингвистически переустройство топонимии в условиях, когда требуется общение между носителями разных языков, а это общение затруднено своеобразным устройством языка каждого из контактирующих коллективов. В силу того, что изменение (именно процесс изменения, а не его результат), как известно, не поддаѐтся непосредственному наблюдению, лингвист и здесь может стремиться к моделированию. Задача при этом двоякая. Во-первых, наметить последовательность изменений контактирующих топонимических систем в сторону уподобления, обобщения их характеристик и правил построения, воспроизводящую в идеале реальную хронологическую последовательность изменения топонимов в ходе контактов. Во-вторых, построить, исходя из исторических форм топонимов, такую систему соответствий топонимических единиц контактирующих языков, которая в идеале описывает то, как индивиды в зоне языковых контактов соотносят родной и неродной топоним. Эта вторая задача, таким образом, сводится к тому, что топонимы рассматриваются как источники информации о языковом сознании людей в далѐком прошлом и об их отношениях к соседним племенам или народам. Функциональная связь между употреблением языковых форм в коммуникации и языковом сознании играет важную роль в освещении вопросов языковых и культурных контактов. Употребление топонимов из другого языка

L1 в коммуникации на языке L2 даѐт возможность делать выводы об оценке

языка L1 носителями языка L2. Таким образом, отсутствие информации в текстах об оценке другого языка и их носителей в прошлом компенсируется наличием языковых форм топонимов. Они позволяют исследователю сделать вывод об этой оценке [Хенгст 2002]. При лингвистическом изучении интеграции славянских топонимов в зоне языковых контактов возможны две противоположные точки зрения: топонимы рассматриваются исходя из начального состояния процесса изменения, причѐм 298

отмечаются явления дифференциации рассматриваемой топонимической системы, удаления от этого состояния, или же, напротив, топонимы рассматриваются из конечного состояния, а именно их схождения, причѐм отмечаются явления приближения к этому состоянию. При первом подходе в основу описания кладѐтся допущение о дивергенции контактирующих топонимических систем, при втором – допущение об их конвергенции. Подчеркнѐм, что конвергентное описание ориентировано: предполагается, что контактирующие языки движутся в определѐнном направлении, а именно в сторону сближения и схождения. Вообще говоря, оба указанные здесь направления применительно к топонимическому материалу были известны учѐным уже в XIX в. Работы М. Готшальда, особенно его труд «Deutsche Namenkunde», в котором даѐтся свой взгляд на проблему этимологизации немецко-славянских или славянско- немецких заимствований, по сей день остаются востребованными у специалистов сравнительно-исторического языкознания. М. Готшальд опирался прежде всего на известные работы Ф. Миклошича, К. В. Брониша, П. Кюнеля, А. Брюкнера, А. Мука и др., которые внесли значительный вклад в развитие и консолидацию славянских ономастических исследований. Ссылаясь на Ф. Миклошича, М. Готшальд анализирует топонимические основы (bog-, bor-, dobr-, gost-, ljub-, mil-, mir- и другие), которые он этимологизирует на славянской почве, обозначая происхождение лексем из древнеславянского или помечая их просто как славянские, например, Bog – славянский топоним от bog „бог‟, Bor – от др.-слав. boru „ссора‟. Следуя определѐнному порядку, Готшальд пытается придать этим основам двучленные личные имена или краткие формы личных имѐн. Причѐм для него очень важно показать разные ступени интеграции славянских форм в немецкий язык или привести соответствующие немецкие совпадения. В общем, этимологии М. Готшальда, конечно, не соответствуют более результатам современных славянских ономастических исследований. Изучая жизненный путь М. Готшальда и его научное наследие, 299

Ф. Гельфрицш сожалеет, что исследователь принципиально не пользовался архивными документами, поэтому то и дело промахивался мимо цели при толковании топонимов из славянского языка [Hellfritzsch 1997: 116]. В появившихся в то время работах основное внимание уделялось объяснению – этимологии имѐн. Однако исследователи указанного периода во многих случаях неизбежно заблуждались, ибо тогда мало было известно о славянских звуковых соотношениях и о словарном запасе вымерших славянских наречий. В 30-х годах XX в. это «этимологическое» направление всѐ более уступало место другому, представители которого в большей степени учитывали историческую фонетику немецкого и славянских языков и устанавливали немецко-славянские фонетические соответствия. К ним относятся в первую очередь П. Лессиак, который сам происходил из немецко- словенской пограничной области, Э. Шварц и Р. Фишер, которые изучили главным образом славянские элементы немецко-чешской пограничной области. Проблематика развития топонимических систем в зоне языковых контактов была по-новому обозначена в середине XX в. немецкими лингвистами, интересовавшимися современными языковыми процессами, которым окружающая немецко-славянская среда дала возможность наблюдать воочию явления взаимодействия языков. С этого времени появляются первые свободные от каких-либо догматических установок попытки фонологического рассмотрения субституции звуков [Trautmann 1948–1949; Eichler 1958; Crome 1968; Körner 1972]. В последние десятилетия вышел в свет ряд новых работ, затрагивающих с разных сторон славянские топонимы в разных регионах Германии [Bily 1996; Mühlner, Eichler 1996; Hengst 2003; Wauer, Kirsch 2005; Eichler 2010; Debus 2010; Hutter 2013; Wenzel, Brendler 2014]. Принципиальное отличие в методике изучения топонимов этого периода от предшествующих периодов заключается в том, что и этимологическая интерпретация, и рассмотрение субституции звуков должны быть связаны с географией и стратиграфией имѐн. Немецкие исследователи, занимавшиеся 300

изучением славянских топонимов, представленных в онемеченном облике, прежде редко указывали на значение географии имѐн; на это обратил внимание Р. Фишер, открывший параллелизм имѐн в горной области Фихтельгебирге и в областях Эгерланд и Фогтланд [Fischer 1952]. Сходные идеи выдвинул Э. Эйхлер при изучении славянских топонимов древнелужицкой области [Eichler 1958]. Позитивным моментом Эйхлера в интересующей нас области было определение предмета географии имѐн. С точки зрения Эйхлера, предметом географии имѐн является пространственное распределение определѐнных типов имѐн [Эйхлер 1962: 81]. Под типом имѐн учѐный понимает группу имѐн (в данном случае – топонимов в самом широком смысле слова), которые обнаруживают какие-то общие признаки образования (например, определѐнный суффикс, такой, как - ‟ne, -ьsko, -ęta и т. д., или имя нарицательное; при этом необходимо иметь в виду, что в разных славянских языках унаследованные от праславянского состояния именные словообразовательные элементы комбинируются различным образом, что создаѐт различия в их ономастическом материале). К географии имѐн Э. Эйхлер обращается также при исследовании фонетических особенностей, этимологического происхождения некоторых топонимов и т. д. Новым в методологическом плане было, таким образом, не столько выделение типов имѐн в соответствии с их структурной классификацией, сколько возможность картографирования того или иного типа имѐн. Особая заслуга Э. Эйхлера состоит в том, что он с успехом использовал рекурсивный метод для выявления славянских субстратных топонимов, т. е. метод реконструкции (восстановления) древнего фонетико-морфологического облика топонима, удаления его более поздних напластований: путь от современной формы топонима, ведущий через исторически засвидетельствованную форму к архетипу. Речь идет прежде всего о трѐх главных рекурсивных типах: 1) реконструкции топонима, образованного от 301

апеллятива; 2) реконструкции топонима, образованного от личного имени; 3) реконструкции отгидронимных топонимов. Разумеется, приѐмы и методика ономастической реконструкции субстратных топонимов, образующих региональную топонимическую подсистему, требуют дальнейшей детализации исследуемого материала, подразделяя его на субтипы, на какие-то подгруппы, многообразие которых явно выявляется при лексикографической обработке материала. Последнее обстоятельство немаловажно, так как лексикография как явление sui generis представляет собой основной канал, посредством которого ономастика обнаруживает и обнародует результаты своей деятельности. В этом смысле лексикография, по мнению В. В. Морковкина, может рассматриваться как своего рода служба общения между лингвистикой, являющейся наукой о языке, и обществом, заинтересованным в познании языка, а словарная продукция – как главное, чем лингвистика отчитывается перед обществом [Морковкин 1987: 33]. Его слова актуальны и для топонимики, располагающей на сегодняшнее время достаточно большим количеством всевозможных топонимических словарей. Однако отсутствие теории лишало и лишает топонимическую лексикографическую практику ясных перспектив и весьма болезненно сказывается на качественной стороне издаваемых лексикографических трудов. Типы, выделяемые в процессе реконструкции, содержат в себе разные отправные пункты: первый тип устанавливает связь между топонимическим и апеллятивным уровнем; второй тип устанавливает отношение топонима к личному имени на интраонимическом уровне; третий тип, являющийся разновидностью первого типа или второго, также устанавливает отношение между исходной и конечной формами топонима на интраонимическом уровне, а именно: при переходе гидронима, например, Chemnitz в ойконим Chemnitz, который осуществился, видимо, уже в славянский период. Если в качестве примера первого типа взять топоним Leipzig, то на основании имеющихся исторических документов его можно реконструировать как *Lipsk(o) – 302

производное образование от соответствующего апеллятива „липа‟– и показать с помощью процедуры реконструкции соответствующие фонетические и морфологические явления в процессе интеграции этого топонима в топонимическую систему немецкого языка. Второй тип представляет название Bautzen, упоминаемое ещѐ в XIX в. как Budissen, др.-луж. Budyšin от личного имени Budych/Budyš; другой пример Lübeck в форме мн. числа *L‟bky от личного имени L‟ubek. При восстановлении первичного облика топонима в обоих случаях приходится считаться с обилием славянских суффиксов, которых значительно больше, чем в немецком языке, благодаря чему существует принципиальное различие между способами реализации в славянской и немецкой системе номинации географических объектов: на славянской почве почти повсеместно и абсолютно господствует аффиксация, в отличие от немецкой, где столь же абсолютно преобладает словосложение. Оба способа словообразования не взаимоисключающи: возможно словосложение с одновременной аффиксацией. Но в славянской топонимии исторически сложился господствующий тип одиночной аффиксированной основы, тогда как в немецкой словосложение безразлично – с аффиксацией или без неѐ. При переходе названий из славянских языков в немецкий язык или наоборот нередко славянскую суффиксацию заменяет немецкое словосложение, славянские же языки, как правило, не передают немецкого словосложения своим словосложением, а используют аффиксацию, иногда словосочетание: Biskupowo – Bischofswalde, Mlynowo – Mühlenthal, Mostkowo – Brückendorf, Zlota gora – Goldberg, Biskupia gorka – Bischofsberg. Следует подчеркнуть, что на практике, особенно при лексикографическом описании топонимов, возникают определѐнные затруднения в разграничении типов реконструкции, так как морфемный состав часто пересекается, более того, является даже идентичным. Один и тот же суффикс действует в обеих сферах. Сказанное относится, например, к суффиксу -ov-, который, выражая в праславянском общее значение 303

«принадлежности», мог присоединяться как к апеллятивам, так и к личным именам; ср. ойконим Dalechow от личного имени Dalech и ойк. Tornow, Tornau, которые явно указывают на апеллятив torn „кустарник‟. С другой стороны, ряд суффиксов оставляет за собой право однозначно присоединяться к апеллятивной или к антропонимической основе. Сравните характер значения у суффикса -sko, выражающего неличную принадлежность, которая часто перестаѐт ощущаться как принадлежность, и суффикс -j-: Cottbus из др.-луж. *Chotěbuź : антроп. Chotěbud. Каждый из суффиксов топонимии заслуживает специального исследования, подобного работе И. Били и К. Новик о развитии и распространении суффикса -(e)k в польской топонимии и в древнелужицкой языковой области [Bily, Nowik 1995]. При этом возникают немалые трудности и такого порядка, как спорность самого суффикса, возможность смешения внешне сходных окончаний различного происхождения, наконец, многочисленные искажения, вызванные фонетическими и морфологическими процессами выравнивания при интеграции имѐн в немецкий язык. Так, славянские суффиксы -n- и -c- не во всех случаях поддаются точному восстановлению. Поэтому топонимы типа Leipen можно этимологизировать как *Lipno или *Lipina, в отдельных случаях также как мн. число *Lipiny. Названия Bockwitz, Buckowitz или Buchwitz, вероятно, восходят к др.-луж. *Bukowez, *Bucowica или даже к *Bukowici. Представляется, что степень достоверности топонимической реконструкции будет зависеть от количества информации, представляемой лингвисту привлечѐнным к анализу материалом, и субъективно – от уровня осознания лингвистом сущности самой используемой процедуры (обусловленного прежде всего степенью разграничения онтологического и методологического аспектов исследования и, следовательно, объективной реальности языкового объекта прошлого, с одной стороны, и лингвистического знания о нѐм – с другой). Чем полнее количество учтѐнной языковой информации, тем надѐжнее будет выполняемая реконструкция. 304

От решения проблемы реконструкции топонимов, образованных от антропонимических основ (II тип реконструкции), во многом будет зависеть объективное представление антропотопонимов в лексикографических работах. Как правило, составители топонимических словарей ограничиваются при интерпретации антропотопонимов указанием в словарной статье только на антропонимическую основу названия, оставляя без внимания еѐ принадлежность к лексическому полю, например, в словаре Е. М. Поспелова [Поспелов 2003] читаем: “Елизово, по фамилии красного партизана Г. М. Елизова, погибшего на Камчатке”. Представляется, что при втором типе реконструкции во многих отношениях целесообразно приводить в соответствующей словарной статье лексическое толкование антропонимической основы топонима. Особенно это касается тех топонимов, о которых нет ранних упоминаний в исторических документах. Иллюстрацией сказанному могут служить славянские топонимы, образованные от Löb- или Lob-, происхождение которых, с одной стороны, объясняется продуктивной основой L‟ub- (от l‟ub- „любимый‟), с другой стороны, не исключается этимон *Lob-, имеющий многочисленные соответствия в других славянских языках. Во всяком случае, восстанавливаемые названия из личного имени должны быть достаточно надѐжно верифицированы. Правда, восстановление лексической основы личного имени, послужившего базой для создания топонима, не всегда возможно, так как в процессе фонологической интеграции славянского топонима в топонимическую систему немецкого языка часто нейтрализуются древние различия в системе гласных u/o, в дальнейшем происходит их субституция немецким вокализмом, к тому же в немецком языке не находит отражения релевантное для славянских языков противопоставление твѐрдого и мягкого l (ł : l‟). Эти изменения должны анализироваться и объясняться как изменение системы: поэтому внимание следует уделить прежде всего явлению нейтрализации, совпадениям и возникновению новых, фонологических противопоставлений. 305

Общая методика установления наиболее архаичных славянских апеллятивных и антропонимических основ является наименее разработанной отраслью диахронической топонимики. Объясняется это тем, что исследователи значительно меньше внимания уделяли семантике реконструированного архетипа или формы. Установление реконструкции, не идущей вразрез с определѐнными фонетическими соответствиями, обычно рассматривалось как достижение поставленной задачи. Значение апеллятива так или иначе прикладывалось из области физико-географических реалий. Правда, наряду с историко-этимологическими изысканиями активно велось и ведѐтся составление региональных топонимических словарей и атласов, и надо сказать, что таких словарей в настоящее время существует значительное количество, однако их авторы больше заботятся об установлении параллельных названий из других родственных языков, чем об определении их архаических значений. Другой причиной относительно слабой разработки этой проблемы являются те большие трудности, с которыми всегда приходится сталкиваться исследователю, работающему в области исторической ономастики. Кроме того, реконструкция топонимов славянского происхождения осложняется ещѐ и тем, что лужицкий и полабский языки сравнительно долгое время не имели письменности. Письменность на лужицком языке возникла в конце XIV века на основе латинского алфавита; на полабском языке в конце XVII – нач. XVIII вв. было составлено несколько словарей и записан ряд небольших текстов. Исчезнувшие древние слова подлежат восстановлению с помощью сравнительно-генетического метода из общеславянского лексического фонда. Следовательно, в процессе реконструкции славянских топонимов мы должны привлечь данные внешней реконструкции. Нельзя, конечно, оставить без внимания и вопрос терминологического характера. Так, существующее в лингвистике деление пространства от Северного и Балтийского морей до Центральной Германии на полабскую языковую область на севере и на лужицкую языковую область к югу – результат современного научного 306

представления из области диалектографии, которая, безусловно, должна учитывать, что в прошлом языковые границы племѐн были иные, чем отмечаемые на современных диалектографических картах. В принципе, исторически обоснованная лингвистическая география, устанавливая новые существенные выводы относительно территориальных границ исторических диалектов, представляет ценнейшее орудие для установления фонетических различий в данной местности. Конечно, следует держать в поле зрения связи с ближними и дальними диалектными зонами, чтобы лужицкому слову можно было найти соответствие в восточнославянских или южнославянских диалектах. Ниже остановимся более подробно на трѐх типах реконструкции топонимов славянского происхождения и покажем их роль в становлении топонимической системы немецкого ареала. П е р в ы й т и п включает реконструкцию топонимов от апеллятивных основ. Весьма показателен для этой процедуры реконструкции ойконим Leipzig, происхождение которого на основании имеющихся исторических документов (1015 г. – Libzi, позже Lipzc, Lipzcik) можно объяснить из др.-луж. *Lipsk[o] – „место, где растут липы‟. Топоним образован от апеллятива lipa с помощью суффикса -sk- (праслав. -ьsk). Итак, здесь мы имеем дело с суффиксальным оформлением непроизводной апеллятивной основы lipa; ср. современные русские названия Липцы, Липск и другие от той же основы липа. Разумеется, в отдельных случаях базой для создания топонимов могла быть также основа относительного прилагательного lipsk-, но структурные особенности этого типа, именующие часто поселения вокруг замка, позволяют всѐ-таки в большинстве случаев признать за суффиксом -sk- топонимическую, а не апеллятивную деривацию. По фактам исторической фонетики немецкого языка прослеживается дальнейшее развитие названия: дифтонгизация в нововерхненемецкий период долгого ī в ei, которая в восточносредненемецких топонимах нам доступна не раньше как в XIV в., субституция др.-луж. консонанта s на аффрикату z (ts) и замена славянского суффикса немецким 307

элементом -zig, ставшего затем самостоятельным конечным элементом -zig. Следовательно, топоним Leipzig мы можем разложить на Leip-zig и рассматривать его как двучленное образование: др.-лужицк. вост.-ср.-нем.

*Lip/sk Leip/zig апелл./топоним базисный элемент / Суффикс дериват. элемент Как видно из приведѐнной схемы, древнелужицкая праформа и интегрированная восточносредненемецкая форма имеют одну и ту же структуру. Но их значимость в лексико-семантической системе обоих языков, в древнелужицком и в немецком, совершенна различна. В первом случае речь идѐт, по терминологии С. Роспонда, о так называемых вторичных названиях с топонимической деривацией (др.-луж. *Lip/sk-); словообразовательной основой этой структуры является производное от апеллятива lip-a. Обе морфемы коррелируют с соответствующими морфемами в апеллятивной лексике. Совершенно иную картину мы наблюдаем во втором случае, так как восточносредненемецкое Leip- встречается только в топонимической сфере (ср. другие интегрированные топонимы Leip/a, Leip/en, Leip/nitz, Leip/gen), и носитель немецкого языка едва ли воспринимает топонимический элемент -zig таким же, как элемент -zig в прилагательном ran/zig. Тип от нарицательных имѐн Leipzig обладает структурными особенностями, характерными для суффиксально-деривативного способа образования славянских названий, позволяющих отличить его от первичных названий, образующих самостоятельный недеривативный подтип адаптированных славянских топонимов. Последний имеет место, если топонимизация апеллятива происходит без присоединения к апеллятиву или к апеллятивной основе какого- либо суффикса, например, от др.-луж. апеллятива lipa в форме единственного или множественного числа образованы названия Lipa и Lipy, ассимилированные затем немецким языком как Leip/a и, возможно, также как 308

Leip/en. Дальнейшее восточносредненемецкое фонетическое развитие интегрированной формы, в структуре которой вычленяется второй компонент, не позволяет убедительно говорить о структуре древнелужицкой праформы. Эти новые, вторичные структурные схемы, сформированные по образцу продуктивных моделей, иногда интерпретируются непосредственно по образцу апеллятивных конструкций. Расположение в определѐнном порядке соответствующих интегрированных форм по типам: -a, -en, -(n)itz, -enz, -zig и проч. характеризуется точной, с и с т е м н о й , а не изолированной, случайной или единичной корреляцией формы и значения, ономастической основы имени и форманта. О недеривативном субтипе можно говорить также в том случае, если топонимизации подвергается уже производный по своей структуре апеллятив без каких-либо топонимических суффиксов или формантов (например, др.-луж. *Lipina, Lipno, онемеченные в форме Leip/en, имели уже в структуре своих апеллятивов субстантивный суффикс -ina и суффикс прилагательного -no). Однако мы не можем оставить за собой право окончательного суждения о производной или непроизводной апеллятивной основе; во всяком случае, эту проблему, видимо, невозможно решить, исходя только из современного состояния языка. Прежде всего, это относится к целому ряду славянских суффиксов, например, к суффиксам -n- и -c-, на что уже неоднократно указывалось в ономастических работах. С одной стороны, славянские названия типа *Gorica (ныне Görs / Göritz / Gör(t)z) могут быть образованы от апеллятива gora с добавлением суффикса -ica, с другой стороны, основой топонима может являться производный апеллятив gorica. Видимо, подобным образом следует расценивать отапеллятивные названия с суффиксом -ov-. Известно, что функция суффикса -ov- (слав. -ovъ) была не только посессивной, но также и топографической. Возможно, что эта вторая функция была более ранней, так как в наиболее древних названиях славянских городов, образованных от личных имѐн, предпочитался формант -je : (Sěrad-jь). Судя по 309

источникам, эта топографическая функция -ov- была довольно частой: Klenau у Ольденбурга (1314 г. – in Klenow) < др.-полаб. *Klenow- с многочисленными соответствиями в других славянских языках, см.: [Роспонд 1972: 24-26]. В этом случае также трудно принять единственное решение в отношении словообразовательной структуры. Можно сомневаться, образован ли в действительности топоним от слав. klen „клѐн‟ с помощью суффикса -ov- или же основой топонима послужило прилагательное klenovy. Итак, невозможность в ряде случаев чѐткой дифференцированности на словообразовательном уровне не позволяет определить, к какому типу принадлежат др.-луж. топонимы. У многих топонимов уже не существует видимой грани между апеллятивными и топонимическими дериватами. В. П. Лемтюгова пишет: “Проблема заключается в том, что один и тот же формант может использоваться как в общеязыковой, так и в топонимической функциях, а также в случаях утраты апеллятивных соответствий. Так, названия типа Городянка, Горожанка, Городчанка могли возникнуть в результате топонимизации одноструктурных апеллятивов, с другой – поскольку существуют топоформанты -анка (-янка), есть основание предполагать, что они сформировались на топонимическом уровне, использовав в качестве лексической базы апеллятивы город, городок, городец или одноструктурные с ними собственные наименования географических объектов. Но, так или иначе, наличие в составе однословных ойконимов двух структурных разновидностей остаѐтся неоспоримым” [Лемтюгова 1983: 135-136]. В классификации отапеллятивных славянских топонимов (I тип реконструкции) могут быть выделены кроме первичных и вторичных топонимов ещѐ и сложные. Сложение основ вновь могло произойти уже на апеллятивном уровне, например, др.-луж. *Medubor > Magdeborn у Лейпцига. Композиты могут быть характерными для начального ономастического этапа (микротопонимы), но со временем подвергаются универбации pod góra > Podgóra, za lasem > Zalesie, Zalas, Zalesice. Древнелужицкие атрибутивные 310

сочетания (Běła gora, Čorny gozd), ставшие топонимами, адаптировались впоследствии в немецком языке как монолексемные топонимы (Belgern, Zchornegosda). В т о р о й т и п включает реконструкцию топонимов от антропонимических основ. Такую реконструкцию можно считать внутренней. Внутренняя реконструкция, в отличие от внешней реконструкции, элементы которой принадлежат к апеллятивному уровню и тем самым допускают глобальную реконструкцию, допускает лишь парциальную, или частичную реконструкцию, ограниченную ономастическим уровнем. Тем самым определяются возможности и границы реконструкции. На реконструкцию налагаются ограничения временного, внутрисистемного характера: во времени внутренняя реконструкция ограничена определѐнным порогом, переступать который она не в силах; в противном случае она теряет всякий смысл, ибо определѐнный этап развития языка, подлежащий реконструкции, утрачивает свой структурный облик, постепенно трансформируясь в другой языковой тип. При внутренней реконструкции исследователь имеет дело с «интраонимическим» процессом, так как восстанавливаемая первичная форма топонима является именем собственным (личным именем), этимологическое значение которого не так важно для исследования взаимодействия языков и культур, чем этимологическое значение апеллятивной основы топонима. Итак, речь идѐт о реконструкции антропонима, лежащего в основе топонима. Произведѐм анализ пяти славянских имѐн: Cottbus, Malchow, Lübben, Löbnitz и Lübeck, происшедших от трѐх славянских (древнелужицких или древнеполабских) топонимических типов: а) посессивного, б) патронимического и в) pluralia tanrum: а) ойконим Cottbus, н.-луж. Chośebuz, относится к посессивному типу названий Cottbus / Radegast от др.-луж. *Chotěbuź : антроп. *Chotěbud и *Radogošč : антроп. *Radogost; Malchow в XII–XIIIвв. Malchou, Malechowe от 311

др.-полаб. *Mal-chov- (*Malachov-, *Malechov-); Lübben (Нижняя Саксония), XII в. Lubin, н.-луж. Lubin от др.-лужицк. *L‟ubin- : антроп. L‟ub(a); б) ойконим Löbnitz (округ Делицш), X в. Liubanici восходит к др.-луж. праформе *L‟ubanici : антроп. *L‟uban, который может быть признан здесь в качестве модели патронимичных названий, образованных с суффиксом -ici от личных имѐн (полных кратких и прозвищ); в) название города Lübeck по общепринятому мнению образовано от краткой формы древнеполабского личного имени *L‟ubek, однако, в отличие от суффиксально-производных названий, ойконим не имеет специального топонимического суффикса, а представляет собой форму множественного числа. Мы также не исключаем возможность деления структуры названия на Lu/bic-, при этом второй элемент может быть ниж.-нем. -bize „ручей‟. Состав личных имѐн, полученный в процессе реконструкции славянских топонимов, весьма обширен и многообразен. Наряду с двучленными полными личными именами, прозвищами, партикулярными именами и патронимами часто встречаются среди древнеполабских и древнелужицких антропонимов краткие формы имени. По данным К. Мюллера, в бранденбургских, нижнесаксонских и голштинских ойконимах, производных от антропонимов, важное место занимают краткие формы личных имѐн. Немецкий учѐный называет лишь две области в исследуемом им регионе, где их участие в образовании ойконимов лежит ниже отметки в 50 % – это округ Бельциг (46 %) и округ Лебус (47 %). К. Мюллер, систематизировав проводившиеся различными исследователями славянской антропонимики данные, называет следующие структурно-словообразовательные группировки кратких ономавариантов, мотивирующих соответствующие топонимы [Müller 2002]. 1. Было установлено, что лишь немногие краткие формы не что иное, как второй компонент генуинного древнеполабского полного имени, т. е. краткая форма должна выводиться от одного и того же имени. Несмотря на их малочисленность вполне оправдано назвать здесь те имена, второй компонент 312

которых может быть исходным пунктом для образования краткой формы. К ним можно отнести: Polč (< Swętopolk), Wěta (< Powět, Trebowět), ср. также Mer (< Bart(o)mer, Bodimer). Значительную долю составляют экзогенные имена, исходящие из второго компонента полного имени; ср. Běl(a), Bert-k, Kuš-k. 2. Краткие формы с сокращѐнным компонентом полного личного имени. а) Довольно редко встречаются имена с редуцированным вторым компонентом: Godim, Nedam, Radom, Tuchom, Welim. Следует сказать, что речь идѐт о незначительном количестве кратких вариантов, образованных путѐм морфологического опрощения полных имѐн прежде всего с элементом -mer-. б) Краткие варианты полных имѐн, у которых первый или почти всегда второй компонент полного имени просто опускается: Bad, Barn, Běl(a), Bliza, Bod, Bor, Bož, Broch, Byt, Čach, Čarn/Čirn(a)/Čirn‟, Čest, Chod, Chor, Chot(a), Chwal, Dal‟, Dan, Dan‟, Dar(a), Darg, D(e)rž, Deš, Dobr, Gnew, God, Gol, Gol‟/Gol‟a, Gost, Jutr, Kor, L‟ub, L‟ut, Mal(a), Mer, Mil(‟), Mysl, Nes, Poch, Priba, Pris, Pros, Rad(a), Ros, Sedl(a), Sema, Sir(a), Skarb, Skor(a), Slaw(a), Sob, Spyt, Stan, Strež, Treb(a), Wad, War, Wel(a)/Wel‟(a), Wit(a), Wol‟(a), Wostr, Žel, Žida, Žil, Žir(a). Нужно отметить, что наряду с формами имѐн мужского рода, оканчивающимися на согласный звук, встречаются также формы имѐн мужского рода с гласным -a. Эта группа репрезентативна, она составляет около ¼ всех имѐн и может являться конститутивным ядром кратких имѐн на древнеполабской территории. В принципе в отдельных случаях о подобных именах можно рассуждать как о добавочных именах: Běl, Bliza, Chor, Dobr, Gol, Mal(a), Mil, Rad, Wostr и т. п. 3. Наибольшую группу кратких форм составляют суффиксально- производные образования – около 75 % всех кратких форм. В основе данного способа лежит полное устранение одного из компонентов личного имени или его частичное сокращение. С точки зрения морфологического оформления 313

доминируют консонантные суффиксы, с помощью которых образованы краткие формы от древнеполабских полных имѐн. а) Суффикс -k-: *Běl(e)k (Belkewitz) : др.-луж. *běły „белый‟; *Čel(e)k (Zschölkau) : др.-луж. čelo „чело‟; *Čet(e)k (Zschettgau) : др.-луж. *čьt- „считать‟; *Črn(e) (Zschornek) : др.-луж. *čŕny „чѐрный‟; *Drož(e)k (Droyßig) : др.-луж. *drogy „дорогой, любимый‟. В ойкониме Grabschütz может лежать антропоним *Grab(e)k. В ойконимах Grubschene, Grubschitz, Gruptitz может лежать антропоним *Grub(e)k от др.-луж. gruby „грубый‟. б) Суффикс -n-. Сейчас лишь в редких случаях возможно определить гласный перед этим суффиксом, -on в Gordemitz и в Gördenitz, Něman или *Němen в Nemitz, *Velen в Wöllnau, от др.-луж. корней *grdy „гордый‟, *němy „немой‟, *vel- „великий, большой‟; -un- лежит в *Batun (Battaune), др.-луж. *bata и в *Vełun (Wellaune) : др.-луж. *vel-, -an- *L‟uban (Löbnitz, 981 г.Liubanici), *Milan (Mölbitz). в) Суффикс -š-: *Dobraš (Doberschütz) : др.-луж. *dobry; *Gapoš (Gapschütz), *Grabosch в Grabschütz; Gruboš в Grubschene, Grubschitz; *Nedoš, -aš, -iš и т. д. (Noitzsch, 1350 г.Nedesicz), с отрицательной частицей ne-; *Velkoš в Welksow. г) Суффикс -t-: *Bělota (Pilitz) : др.-луж. *běły; *Słaveta (Schladitz) : др.- луж. *slava; *Veleta (Weltewitz), др.-луж. *vel- „великий, большой‟. В суффиксальных сокращѐнных именах древнелужицкой области редко встречаются суффиксы -l-, -m-, -r-, -ava, вообще не встречаются суффиксы -d-, -j-, -s-. Несмотря на достаточное внимание славянским топонимам со стороны немецких ономатологов, отсутствует соответствующая классификация древнелужицких топонимов. Патронимические топонимы древнелужицкой языковой области исследованы далеко не полностью, в связи с чем нет и карты их ареального распределения. Число таких топонимов достигает нескольких сотен. Более тщательному исследованию подверглись патронимические топонимы, образованные от полной формы имѐн (Domasłavici и т. д.: 314

Domasłav). При этом наблюдается преобладание топонимов, образованных от исходных форм с определѐнными вторыми компонентами (-mir, -słav), над посессивными топонимами, образованными по модели «полное имя + суффикс -j-». Т р е т и й т и п – отгидронимические ойконимы. К вышеизложенным двум основным типам реконструкции славянских топонимов добавим ещѐ третий тип: ойконимы, как известно, могли легко быть образованы от гидронимов, а именно от названий рек – потамонимов. По способу образования последние восходят вновь либо к апеллятивам (гидр. Chemnitz из др.-луж. *Kamenica к апеллятиву kameń „камень‟), либо к личному имени (гидр. Leibis из др.-луж. *L‟ubiš к антроп. L‟ubiš). По способу связи между онимом и апеллятивом этот тип реконструкции следует отнести, как и второй тип (ойконимы от антропонимов), к интраонимическому уровню, который противопоставляется апеллятивному уровню. Этот вид реконструкции, представленный многочисленными названиями немецких речек типа Altbach, не всегда легко отличить от реконструкции ойконимов, образованных от апеллятивов (первый тип), так как в славянских языках одни и те же суффиксы использовались для образования гидронимов и ойконимов, например, продуктивный суффикс -ica с расширенными вариантами -nica, -ovica. Таким образом, реконструкция древнелужицких топонимов является сложнейшей лингвистической проблемой, от решения которой будет зависеть адекватное описание топонимической системы немецкого языка. Онемечивание славянских топонимов, положившее конец их дальнейшему самостоятельному развитию, для исследователя является, по словам Э. Эйхлера, своего рода terminus ante quem [Эйхлер 1962: 91]. Учѐт онемеченных форм может оказаться весьма полезным при установлении хронологии имѐн, может дать возможность (хотя бы частично) пролить свет на сложную и изменчивую историю восточных районов Германии.

315

5.3.2. Семантические параллели славянских и немецких топонимов

Сравнительный анализ топонимических систем в зоне языкового и культурного взаимодействия обнаруживает лингвистические факты, которые не выявляются при струткурно-семантическом и / или этимологическом анализе топонимической лексики. Невозможно адекватно описать становление и развитие топонимической системы любого языка, не обращаясь при этом к материалу иноязычных топонимов, локализованных в этом ареале. Возникновение, стабилизация одной топонимической системы в пределах другой, уже устоявшейся, превалирующей на данной территории, связано с рядом факторов как лингвистического, так и экстралингвистического характера: 1) сохранением, свойственных топонимам прежнего местопребывания переселенцев; 2) влиянием новой географической среды, условий жизни на формирующуюся ойконимию; 3) контактами и непосредственным взаимодействием с иноязычной системой. У разноязычных топонимических пар, относящихся к одной и той же местности, обычно различаются два главных типа соотношения между членами пары: семантическая близость и фонетическая близость. В последующем изложении рассматриваются немецко-славянские топонимические пары, характеризующиеся только семантической близостью. Материал для анализа взят из топонимических исследований Э. Эйхлера, К. Мюллеа, Х. Вальтера и классифицирован на две большие группы: 1) топонимы, мотивированные обзначением лица; 2) топонимы, мотивированные ландшафтом местности. В первой группе топонимов рассматриваются названия от обозначений лица только из церковной сферы, т. е. названия, которые мотивированы принадлежностью к таким категориям, как Biscofs-, Abts-, Propst- или Pfarrersleute- „люди епископа, аббата, старшего пастора или священника‟. 316

В семантическом плане немецким названиям с первым компонентом Bischofs(leute) соответствуют в др.-луж. ойконимы типа Biškopici, позже Piskowitz, ойконимы, которые часто встречаются во владениях майсенских епископов. Х. Вальтер отмечает в верхнелужицкой епархии существование трѐх параллельных немецких названий: Bischofswerda, Bischdorf и Bischheim [Walther 1997: 557]. Немецкое выражение „Leute eines Proptes‟, рус. „люди пастора‟, др.-луж. Proboštovici лежит в основе ойконима Prositz (у Мейсена). Аналогичными немецким названиями являются Probstheida (район в Лейпциге) и Probstdeuben, а также тюрингский ойконим Probstzella. Славяне часто называли на раннем этапе освоения земель к востоку от Эльбы деревни с церковным приходом как Popovici. Эти названия не являются патронимическими в строгом смысле, потому что образованы не от личных имѐн, а от апеллятивов с выраженным значением „коллектив людей‟ и не указывают более на личную принадлежность поселения владельцу. При взаимодействии с немецкой топонимической системой этот славянский топонимический тип адптируется в форму Poppitz. Соответствующими немецкими семантическими эквивалентами являются названия Papen- / Pfaffendorf, например, пустошь Pfaffendorf у Лейпцига, с оговоркой, что не берѐтся во внимание семантика второго компонента сложного немецкого топонима. Др.-луж. селения в подчинении короля именовались как *Krolovici „люди короля‟. Эта мотивация имеет место в современном названии Kröllwitz. Немецкие соответствующие названия Königshofen „к королевским дворам‟, Königsfeld „поле короля‟, Königshain „роща короля‟ хотя и не указывают непосредственно на людей короля, но их также можно привлечь к сравнительному семантическому анализу. Равнинный ландшафт северных районов Саксонии явился отправной точкой для создания многих немецких и лужицких топонимов, мотивированных природой этого края. Самым примечательным ландшафтом 317

является Лейпцигская бухта, расположенная между населѐнными пунктами Биттерфельд – Дюбен и Пегау – Борна – Ошатц – Риза с многочисленными болотистыми поймами рек, поросшими лиственным лесом, и отсутствием каких-либо значимых возвышений. Лишь в древних районах проживания германских племѐн местность выглядит более рельефно; здесь встречаются волнистые холмы и невысокие конечноморенные цепи холмов, образовавшиеся в результате отступления ледника. Примечательно, что здесь нет обилия семантических параллелей лужицких и немецких топонимов. Особенности ландшафта ограничивали возможность закладки здесь новых немецких поселений. В долинах рек плотно расположены мелкие лужицкие поселения. Семантические параллели названий, мотивированных физико-географическими особенностями местности, чаще всего встречаются на окраинных территориях раскорчѐванных под пашню земель, где первопоселенцы с немецкой и славянской стороны жили и работали под боком друг у друга. Рельеф местности являлся общим мотивом присвоения названий населѐнным пунктам у контактирующих народов. Самым общим лужицко- немецким соответствием при обозначении понятия «возвышенность» является др.-луж. gora (с множеством производных) и немецкое Berg „гора‟. К др.-луж. топонимам с семантикой «возвышенность» относятся многочисленные Göhren, Gorau, Göhrenz, Gärnitz, Gornewitz, Görzig, Seegeritz (< za goric-). Среди немецких названий с аналогичной семантикой встречаются Hohenheida, Hohenlohe, Hohenturm, Hohenprießnitz, Hohenweiden и др. Рядом с населѐнным пунктом Göhren лежит населѐнный пункт Himmelhartha. Современный Hohburg (севернее Вурцена) назвался в ранние годы Hoberg [Там же: 559]. На возвышенности расположены также Wolkenburg, Waldenberg, Waldenburg. Пожалуй, самыми известными ойконимами на -berg в окрестностях Лейпцига являются Ehrenberg, Mark- и Knaut-Kleeberg, Thonberg, (Groß)Steinberg, к которым также принадлежит Landsberg (восточнее Галле). Этой тополексеме соответствует др.-луж. chołm, сохранившаяся в ойкониме Gollma. «Холмовая» 318

топонимия имела широкое распространение между Заале и Эльбой, а также в северных областях Саксонии. В других областях параллели с немецкими названиями на -berg встречаются лишь спорадически. Немецкие топонимы с семантикой «долина» в исследуемой области образуют сравнительно небольшую группу (Thalheim, Morl, Störmthal, Klinga). Более продуктивными являются др.-луж. тополексемы doł „долина, низменное место‟, grob „ров‟, dobŕ/debŕ „лесные дебри‟; реже встречается bańa „яма‟ и производные от неѐ; ср. Döhlen, Dahlen, Dölzig, Dölitz, Podelwitz (po-dol), Döbern, Gröben, Gröbzig и др. Из разновидностей почвы, как мотивов в номинации географических названий, для лужицких и немецких землепашцев значимой прежде всего являлась каменистая, песчаная или влажная почва. Др.-луж. kamen „камень‟ лежит в основе наименований двух урочищ Kemnitz и Kemmlitz к западу от Мюгельна, которым соответствуют немецкие топонимы Stein, Steina, Steinbach, Groß- и Klein-Steinberg. Следует отметить также названия городов Chemnitz и Kamenz. На песчаные почвы указывает в топонимах др.-луж. pĕs- (Pösna, Pöhsig, Pesnitz); среди немецких названий, сходных по семантике, можно выделить такие как Dürrweitzschen, Dürrenberg. Глинистая почва отражалась в названиях через др.-луж. ił и glina (Eula, Eulau, Gleina). «Водяная» лексика представлена в др.-луж. тополексемами mok-/moč-: Mockau, Mockern, Möckern, Muckern, Mockritz; tuch-/tuš- „гнилой, затхлый‟: Tauscha, Tauschau, Tauschwitz, Tauchlitz, Taucha и другие. Аналогичные немецкие названия встречаются крайне редко: Nassau, Nasse- (и Treuge = „trocken‟) Böhla. Для tuch-/tuš- соответствия не обнаружены. Истоки и верховья рек обозначались первоначально словом born, но топонимы на -born встречаются преимущественно в местах раскорчѐвок земель под пашню в позднесредневековый период. В древних областях проживания германских племѐн в образовании географических названий вместо этого слова использовалось др.-луж. rĕka/rĕčka (Rietzschken, Roitzsch) или potok, potočka 319

„ручеѐк‟ (Pötzschke, Podschütz). В окрестностях Лейпцига топооснова -bach встречается в названиях 12 раз и один раз как простое Bach. В округе Заале, восточнее Галле встречаются две речки с названиями Riedebach, Reidebach, с ойконимом Reideburg. Пустошь Rieth (югу от Айленбурга) и ручей Rippach (пр. р. Заале) образованы от той же тополекемы Rīde нижненемецкого происхождения, которая означает „небольшой водоток, сырая низменность‟. Интерес в сравнительном плане представляют также отражѐнные в топонимии некоторые виды растений. Прежде всего, данная область покрыта влажным и сухим лесом. Влажные леса растут в заливных поймах рек, где лиственный лес преобладает над хвойным. Для выражения общего понятия «лес», идѐт ли речь о лиственном лесе или о смешанном лесе, существовали в др.-луж. lĕs- и drevo-. Немецкими эквивалентами часто являются Wald и Holz. От апеллятива lĕs образованы Lessa, Lösau, Lößnig, многочисленные Lößnitz; к ним же относятся производные с префиксом za „за‟ Sahlis (< за лесом), Sahlassan и Saalhausen. Довольно трудно отличить названия, образованные от drevo, от названий, образованных от treb-; всѐ же к последнему можно отнести Treben, Treblitzsch. Немецкими соответствиями с Holz и Wald являются: Holzhausen, Waldheim, Wäldgen, Wal(t)bach и многочисленные ойконимы со вторым компонентом -walde. Болотный лес назывался в др.-луж. łom; от него образованы: Lohma, Löhma, Lohmen, Löhmigen, Lumpzig и Lonzig. В немецком языке ближе всего соответствуют образования с Wild(en): Wildberg, Wildenhain, Wildenbörten и другие названия. Хвойный лес по др.-луж. bor и ch(v)oj-n-, первая лексема встречается в ойконимах Bohra, Borack, Boritz, Pohritzsch и Magdeborn; последнее название засвидетельствовано в хронике Титмара из Магдебурга как Medeburu „медовый лес‟ [Walther 1997: 564]. Др.-луж. ch(v)oj-n „сосна, хвойный лес‟ встречается в названиях Kayna, Kaimnitz, вероятно, также Kaimberg. Немецкими семантическими соответствиями можно было бы назвать Tanne „пихта‟, ср. Tanna рядом с упомянутым Kayna, или композиты, например, 320

Tanneberg, но прежде всего образования с Kien „смолистое (сосновое) дерево‟: Kühnitzsch, Kühnheide; часто можно встретить микротопонимы с собирательной семантикой, например, Kienich(t), Fichtig, Tännig, Lindich(t). Сухой горный лес обозначался в др.-луж. словом g(v)ozd, например, ойконимы Gösen и Gößnitz, основным соответствием в этом плане в немецком языке является Hard/Hart(h), например, die Harth (бывший большой лесной массив), ойконимы Hartroda, Lindhart, Eichhardt и другие. Многочисленны соответствия среди названий пород деревьев, ср. др.- луж. lipa и нем. Linde: Leipen, Leupten, Leipzig, Leipnitz наряду с Linda, Lindicht, Lindenau, Lindenthal; др.-луж. ol‟ša и нем. Erle „ольха‟: Oelsen, Olsnig, Elsnig наряду с Erlbach, Ellerbach, Erlen, Erlau. Многочисленным славянским топонимам от названий деревьев breza „берѐза‟ и buk „бук‟ можно подобрать в исследуемом регионе лишь немногие немецкие соответствующие названия. Так, выявлены славянские названия, встречающиеся неоднократно: Brösen, Breesen, Prießen, Prießnitz, Prösitz, Bresewitz, им противопоставлено лишь одно немецкое название Birkbruch (совр. Wehrbrich). Среди «буковых» названий доминируют Bocka и Bockwitz; в немецком языке представлены Buch, Bucha, Buchheim. Сравнительное исследование семантики славянских и немецких географических названий непосредственно в зоне языковых контактов в прошлом важно не только для ономастических исследований, такой метод может с успехом применяться в других смежных науках, в частности, в исторической географии он помогает доказательной реконструкции ландшафтов прошлого, но, как и каждый другой метод, он ограничен в своих возможностях. Его значение уменьшается по мере продвижения вглубь доисторического прошлого.

321

Выводы по главе 5

1. Топонимия Германии складывалась в течение длительного времени и под воздействием разных языков. Самые ранние топонимы невозможно отнести к определѐнному языковому субстрату, они возникли в период до образования отдельных индоевропейских языков. В научных работах они получили терминологическое обозначение «древнеевропейская гидронимия». Вопрос об их выявлении и этимологизации весьма сложен и не всегда может быть решѐн однозначно. На территории Германии самыми продуктивными суффиксами при образовании древнеевропейских гидронимов являются суффиксы -n, -r, -nt, в то время как суффиксы -l, -k, -t играли менее заметную роль. Выявленные путѐм этимологического анализа этимоны гидронимов могут быть отнесены к семантическим полям: 1) „вода, река, течь‟, 2) „свойство воды, характер течения‟, 3) „ров, ложе реки‟. 2. Вопрос о взаимоотношениях гидронимов в Скандинавии с древнеевропейскими континентальными гидронимами до сих пор остаѐтся открытым. Для его окончательного решения потребуется ещѐ немало усилий со стороны ономатологов и представителей общего языкознания. 3. В современной топонимии следы кельтского влияния обнаруживаются в целом ряде названий рек, протекающих в основном в южных областях Германии. Среди названий населѐнных пунктов кельтские элементы встречаются в составе суффиксальных и сложных названий. Наибольшей активностью обладают элементы: -magos, -dunum, -briga; среди гидронимов продуктивен тип на -glan. 4. Наиболее отчѐтливо в современной топонимии Германии прослеживаются следы славянского влияния. Однако ощутимо оно не на всей территории страны, а в совершенно чѐтко очерченных регионах, на территориях славянского расселения. В прошлом в восточносредненемецкой языковой области существовали две топонимические системы, а именно: 322

первичная – славянская и вторичная – немецкая, которые в дальнейшем своѐм развитии объединились в одну систему, что подтверждает изоморфизм развития определенных интерференционных явлений в родственных языках. Исследование славянских элементов в топонимии неславянских языков является актуальным для изучения истории дописьменного состояния этих языков, для лингвистической реконструкции праславянского языка, его диалектов и европейской языковой истории. Часть реконструированных архетипов апеллятивов, входящих в состав топонимов, относится к лексическим архаизмам современных славянских языков. В исследовании на основе реконструированных праформ славянского лексического фонда и на базе структурно-словообразовательных моделей топонимов возможно построить номинативно-семантические модели номинации топонимов. Модели, построенные по структурно-словообразовательным признакам, демонстрируют сложный путь, который прошли топонимы в процессе своей языковой и ономастической эволюции – путь от индоевропейских архетипов к праславянской топооснове и топоформанту, а затем и к формам компонентов, которые являются суффиксами современных славянских языков в топонимообразовании. Ряд топооснов и топоформантов, входящих в состав современных немецких топонимов славянского происхождения, относится к топонимообразующим элементам современного немецкого языка. Славяно- германское взаимодействие, проходящее на протяжении длительного времени, не могло не оказать своей роли в формировании топонимических систем на отдельных территориях немецкоязычного ареала. Топонимы с чѐтко выраженными топоформантами славянского происхождения адаптировались, а впоследствии интегрировались и сохранились, став тем самым элементами топонимической системы немецкого языка. Существовавший параллелизм именований географических объектов часто приводил к возникновению гибридных названий.

323

6. НЕМЕЦКИЕ ТОПОНИМЫ В КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ

6.1. Вопросы соотношения языка и культуры

Переход лингвистики к антропологической парадигме, совершившийся в конце XX в., стимулировал быстрое развитие междисциплинарных областей гуманитарных исследований, в основе которых лежит триединство «человек – язык – культура». Это такие дисциплины, как этнолингвистика, лингвокультурология, лингвострановедение. Проблема соотношения языка и культуры, носящая междисциплинарный характер, в настоящее время является одной из центральных проблем в отечественной лингвистике. Междисциплинарность в этом случае – предельно «некультивированная» почва для взаимопонимания, что требует постоянного внимания и постоянных усилий удержать изложение в предметной области взаимных пересечений различных дисциплин. Однако современная наука в целом плодотворно опирается на области взаимного пересечения проблематик различных дисциплин. Стремление опереться на второстепенные детали, реконструировать результаты, оставшиеся за пределами основного дисциплинарного течения, повышает вероятность найти правильное решение проблемы. Каждая из соотносимых наук – лингвистика и культурология – имеет свой собственный объект исследования. Области интересов этих наук, казалось бы, недопустимо смешивать друг с другом, как это имело место в языкознании прежде. Однако возможно и их объединение как смежных наук при чѐтком разграничении целей, задач и возможностей каждой из них. Собственно, в языкознании всегда существовала тенденция изучать язык в тесной связи с культурой. У Вильгельма фон Гумбольдта, великого немецкого гуманиста, филолога, историка периода романтизма, эти взгляды изложены в 324

знаменитом труде, само название которого уже частично говорит о направлении мыслей автора: “Über die Verschiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ihren Einfluβ auf die geistige Entwicklung des Menschengeschlechts” – “О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода”. Название это выражает убеждение автора о том, что фактором, формирующим духовное развитие человечества, является строение языков, на которых говорят люди, относящиеся к разным языковым сообществам. На идеях Гумбольдта о духовных силах, проявляющихся через творческие способности индивида, коренится понимание термина «духовная культура», выработанного в дальнейшем в культурологии. В. фон Гумбольдт открыто признавал прямую и непосредственную связь между языком, мышлением и культурой народа. Главное в сформулированном им принципе знака [Гумбольдт 1984: 127-128] – это, в конечном счете, сопряжение в нѐм мира внешних явлений и внутреннего мира человека, природного начала с человеческим духом, объективного и субъективного. Признание этой взаимосвязи явилось результатом обращения Гумбольдта к таким краеугольным для современного гуманитарного знания понятиям, как «нация», «дух народа», «языковое сознание», «мировидение». Анализируя взаимодействие языка и культуры в истории человечества, Гумбольдт писал: «Язык тесно переплетѐн с духовным развитием человечества и сопутствует ему на каждой ступени его локального прогресса или регресса, отражая в себе каждую стадию культуры» [Гумбольдт 1984: 48]. Итак, в своѐм учении В. фон Гумбольдт утверждал мысль о влиянии структуры языка на мышление, о тождестве языка и мировоззрения с преобладающей всѐ же ролью мировоззрения. “…Из взаимообусловленной зависимости мысли и слова явствует, что языки являются не только средством выражения уже познанной действительности, но, более того, и средством 325

познания ранее неизвестной. Их различие не только различие звуков и знаков, но и различие самих мировоззрений” ( цит. по: [Налимов1974, 33]). Стремление изучать язык в тесной связи с культурой данного народа продолжается в неогумбольдтианстве. Однако сторонники этого течения преувеличивают вследствие идеалистических и метафизических философских исходных позиций активную роль языка в процессах мышления и познания. Для них мир существует постольку, поскольку он отражѐн в языке (Лео Вайсгербер). Язык, по Вайсгерберу, – это деятельность, энергия, самоутверждающееся и самореализующееся творчество. «Энергия» напоминает так часто приводимое определение Гумбольдта: “Язык – это не эргон, а энергейя”. Родной язык человека – это, по концепции Вайсгербера, сила, создающая его дух, указывающая путь к преобразованию мира и подчинению его духу. В. Дорошевский отмечает, что при таком подходе предметы мысли, являющиеся десигнатами слов, становятся не только конструкциями, при помощи которых элементы объективной действительности оформляются в мысли, но и созданиями духа, настоящего демиурга этой действительности [Дорошевский 1973: 58]. Категорически не соглашаясь с таким пониманием зависимости мышления от языка, прокламируемой Л. Вайсгербером и другими неогумбольдтианцами, Н. Ф. Алефиренко полагает, что неверно было бы вообще игнорировать роль языка в процессе познания. На самом деле язык играет активную роль, воспроизводя логическую мысленную картину действительности, внося в этот исключительно сложный процесс своеобразные коррективы, накладывая на познание свой неизгладимый отпечаток. В сознании появляется таким образом, наряду с логической картиной мира, другая – лингвистическая картина мира, которая варьируется от языка к языку [Алефиренко 2005: 13]. В американской разновидности неогумбольдтианства (называемой также этнолингвистикой), сложившейся независимо от гумбольдтианских традиций, 326

акцентируется также проблема «язык и культура». Гипотеза лингвистической относительности Сепира – Уорфа утверждает, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину Вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем [ЛЭС 1998: 330]. Приведѐм несколько мыслей Э. Сепира о сущности языка: “Язык есть чисто человеческий, не инстинктивный способ передачи мыслей, эмоций и желаний посредством системы произвольно производимых символов. … Язык есть вполне оформленная функциональная система в психической, или «духовной», конституции человека. Мы не можем определить его сущности одними лишь психофизическими терминами. … Сущность языка заключается в соотнесении условных, произвольно артикулируемых звуков или их эквивалентов к различным элементам опыта. … Язык есть некая структура, по своей внутренней природе – форма мысли” (цит. по: [Налимов 1974: 40-41]). Б. Л. Уорф писал: “Языки обладают грамматикой, которая представляет собой просто нормы конвенциональной и социальной правильности, однако предполагается, что употреблением языка управляет не она, а правильное, разумное мышление. … Мы воспринимаем природу так, как она отражена в нашем родном языке. … Мы кромсаем природу, организуем еѐ в понятия и приписываем значимость в большей степени потому, что мы являемся участниками договора поступать именно так – договора, в котором участвует всѐ языковое сообщество и которое закодировано формами нашего языка. Этот договор, конечно, имплицитен и нигде не оговорѐн, но выполнение его условий совершенно обязательно”, цит. по [Налимов1974: 42]. Из этой концепции следует, что каждый народ, ограниченный владением своим родным языком, ограничен и в видении мира и представляет его положенным в прокрустово ложе родного языка. С точки зрения американских лингвистов, язык оказывается наделѐнным абсолютной и всеобъемлющей властью. Он устанавливает нормы мышления и поведения, руководит становлением логических категорий и концепций, проникает во все стороны 327

общественной и индивидуальной жизни человека, определяет формы его культуры [Иванова 2003]. Взгляды американских этнолингвистов в советском языкознании подверглись резкой критике. Признавая известное, но не определяющее влияние языка на мышление и на познавательную деятельность человека, советские языковеды выступали против преувеличения роли языка в процессах мышления и познания. Решительно отвергая идеологию создания замкнутых моделей национальных культур, Ю. Д. Дешериев писал: “Для нас неприемлемы модные концепции взаимоотношения языка и культуры в структурной антропологии (К. Леви-Стросс и др.), экзистенциализме, неогумбольдтианстве (Л. Вайсгербер и др.), лингвистической относительности (Э. Сепир, Б. Л. Уорф) и других течениях в буржуазной философии и социологии” [Дешериев 1977: 82]. По мнению Ю. Д. Дешериева, взаимоотношение между языком и культурой нельзя сводить к взаимоотношению между формой и содержанием (в этом отношении показательны итоги дискуссии о языке и мышлении как форме и содержании). “Мы считаем невозможным рассматривать язык в целом и как какой-то частный элемент культуры. Такой подход к языку привѐл бы нас к упрощению проблемы взаимоотношения языка и культуры, к искажѐнному пониманию сущности языка, принижению его роли в развитии человеческого общества и культуры. С другой стороны, нельзя переоценивать роль языка в развитии культуры, считая его основной сферой культуры, как это утверждают экзистенциалисты” [Дешериев 1977: 81]. Признавая всѐ-таки влияние культуры на развитие языка, учѐный не считает еѐ главным средством и орудием внутреннего развития языка. Творческой силой, создающей и развивающей культуру и язык, признаѐтся народ, общество. Исходя из этого, делается вывод о том, что ни язык, ни культура по отношению друг к другу не выполняют роли творческого субъекта. Взаимоотношение между ними не является и взаимоотношением между субъектом и объектом. 328

Тем не менее, вопрос о взаимоотношении языка и культуры уже не уходит из поля зрения отечественных лингвистов. Начинают появляться работы, в которых принимаются более взвешенные, компромиссные решения, свидетельствующие об отсутствии однозначности в трактовке взаимосвязи языка и культуры, поскольку язык – это и инструмент выражения культуры, и образование, само влияющее на культуру. Важным шагом в этом направлении становятся работы Н. Г. Комлева, который указывает на наличие культурного компонента в семантической структуре слова. Всѐ чаще появляются работы, затрагивающие языковые национальные особенности, которые впоследствии приводят к становлению лингвострановедения. Лингвострановедение рассматривается как отрасль филологии, ставящая своей задачей изучение языковых единиц, наиболее ярко отражающих национальные особенности культуры народа-носителя и среды его существования [Томахин 1986: 113]. В центре внимания учѐных – исследование гносеологической функции языка, в частности один еѐ план – накопительная (кумулятивная) функция слова, «которое вмещает в себя и хранит знания о действительности» [Верещагин, Костомаров 1980: 7]. Учѐных привлекает, однако, не выдвижение этой общей глобальной идеи, возникшей ещѐ в античные времена и развиваемой на протяжении столетий многими философами, социологами и лингвистами, а описание результатов конкретного анализа того «к а к и м е н н о слово становится средоточием собираемой информации, вместилищем знаний и какова роль, практическая польза кумулятивной функции слова для прикладных задач» [Верещагин, Костомаров 1980: 8] – для лингвострановедческого преподавания русского языка, для лексикографической работы, для последующих исследовательских поисков. Концепция «слова как вместилища знания» учѐными называется континической от латинского continere, что значит «вмещать в себя», а в переносном смысле – «помнить». Заслуживает серьѐзного внимания семантическая категория «лексический фон», изучение еѐ 329

социолингвистической и лингвистической природы для речевой деятельности, определения национального своеобразия языка и практики преподавания иностранных языков. Лингвистический фон – это представления и знания человека о предмете, явлении окружающей действительности. Учѐные указывают также на национально-культурный компонент ономастической лексики [Верещагин, Костомаров 1983: 75]. Развивая свои прежние идеи и суждения Н. Г. Комлева о «культурном компоненте» значения слова, Е. М. Верещагин и В. Г. Костомаров предлагают лингвистическое, философское и психолингвистическое обоснование принадлежности лексического фона к языку, доказывают языковую природу лексического фона, особо подчѐркивая концептуально значимую мысль о том, что, выполняя основную коммуникативную функцию, язык в то же время “является… хранителем (а также выразителем) культуры” [Верещагин, Костомаров 1980: 42]. Идея о том, что языковые единицы, наряду с языковым значением, содержат элементы фоновых знаний, активно развивается в работах Г. Д. Томахина [Томахин 1984: 1988]. Фоном Г. Д. Томахин предлагает называть сложившиеся в данной культуре ассоциации [Томахин 1988: 221]. Сопоставление фонов, также как и коннотативного и денотативного значений лексических единиц разных языков, позволяет выделить национально- культурные семантические доли, которые “тесно связаны с совокупностью всех ценностей духовной культуры общества” [Томахин 1988: 221]. Исходя из такого понимания семантической стороны лексической единицы, Г. Д. Томахин выделяет целый пласт лексики, которому отводится статус «реалии». Реалии напрямую связаны с бытованием культуры в обществе: это слова, которые служат обозначению социо-культурных феноменов, присущих либо только данной нации или народу (безэквивалентная лексика) либо обозначают предметы, получившие в данной культуре и языке особые дополнительные значения (коннотативные реалии) [Томахин 1988: 220]. 330

Культурный компонент рассматривается исследователями как зависимость семантики языка от культурной среды индивидуума [Комлев 1969: 116-117]. В отличие от фоновых (страноведческих) знаний, которые имеют внеязыковой характер, культурный компонент – это часть содержания языкового знака, в которой отражается знание о культуре [Слесарева 1990: 22]. Наиболее продуктивные идеи Гумбольдта находят своѐ дальнейшее развитие в исследованиях по лингвокультурологии, связанной теснейшим образом прежде всего с когнитологией, этнолингвистикой, прагмалингвистикой [Алефиренко 2002, 2010; Кубрякова 2012; Попова 2003; Шаклеин 2012; Чубур 2011; Воробьѐв 1996; Зыкова 2014]. Лингвокультурология, будучи наукой о взаимосвязи и взаимодействии языка и культуры, исследует проявления культуры народа, отражѐнные и закреплѐнные в национальном языке. Лингвокультурологический анализ языковых единиц позволяет раскрыть ментальные особенности той или иной лингвокультурной общности, описать национально-культурную специфику коммуникативных категорий, объяснить значимость концептов национальной культуры [Газизов, Мурясов 2016: 413]. Одной из основных задач лингвокультурологии является описание пространства той или иной лингво-культурной общности сквозь призму языка и дискурса и культурного фона коммуникативного пространства [Красных 2002: 13], а также интерпретация языковых знаков в терминах культурного кода [Телия 1998: 227], исторической памяти народа. С. В. Иванова и З. З. Чанышева, используя образное выражение, констатируют, что лингвокультурология помещает язык “в лоно действия культурной памяти, культурного механизма” [Иванова, Чанышева 2010: 31]. Согласно последней точке зрения, лингвокультурология – это интегрирующая дисциплина, которая знаменует собой становление нового типа анализа языковых единиц. Безусловно, появлению лингвокультурологии способствовало ясное осознание того факта, что язык не существует вне культуры и что культура ведѐт в языке самостоятельное существование [Телия 1998]. Определение цели, 331

предмета и объекта лингвокультурологии является неоспоримым шагом к рационализации знания о взаимодействии языка и культуры и позволяет лингвокультурологии как самостоятельному направлению лингвистических исследований преодолеть «мифологичность» предшествующего описания связи языка и культуры [Иванова, Чанышева 2010: 31]. Лингвокультурология даѐт возможность системного изучения связи языка и культуры, будучи направленной на объективацию этого взаимодействия. Фундаментальное значение языка для культуры подчѐркивает В. Н. Топоров в следующем определении: язык – это основа культуры, еѐ строительный материал, демиург существеннейших еѐ частей, предопределяющий многие параметры культуры, форму еѐ выражения, мотивировку еѐ смыслов; язык как действительный участник развития культуры [Топоров 1987: 184]. Теоретико-методологические основания лингвокультурологии изложены в работе В. В. Воробьѐва «Лингвокультурология: теория и методы». Исследование выполнено в традициях гумбольдтианства: изучение культуры, воплощѐнной в языке проводится на основании гипотезы Сепира-Уорфа, а также активно используется терминология, введѐнная Л. Вайсгербером. Лингвокультурология рассматривается как теоретическая база лингвострановедения; она определяется как “комплексная научная дисциплина синтезирующего типа, изучающая взаимосвязь и взаимодействие культуры и языка в его функционировании и отражая этот процесс как целостную структуру единиц в единстве их языкового и внеязыкового (культурного) содержания при помощи системных методов и с ориентацией на современные приоритеты и культурные установления (система норм и общечеловеческих ценностей” [Воробьѐв 1997]. Теоретические основания лингвокультурологического подхода к исследованию языковых единиц и речевых образований излагаются в уже упомянутой работе С. В. Ивановой и З. З. Чанышевой, в которой авторы предпринимают попытку подытожить накопленный материал, 332

систематизировать теоретическую базу лингвокультурологии, отразив таким образом еѐ современное состояние и имеющиеся достижения. Исходя из единых предпосылок в изучении взаимодействия языка и культуры, авторы сохраняют индивидуальный ракурс исследования результатов оязыковления культурного конструкта [Иванова, Чанышева 2012: 7]. Анализ последних достижений в исследовании взаимосвязи языка, мышления, познания, культуры позволяет учѐным сделать важный вывод о более сложном, нежели это виделось первоначально, характере зависимости между языком и мышлением народа. При отсутствии однозначных соответствий существуют явные корреляции между этими двумя категориями, существует несомненная, хотя и далѐкая от однозначности, связь между языком, мышлением и познанием. Признавая отсутствие изоморфизма между языком и культурой, исследователи отмечают наличие последовательных корреспонденций между ними [Иванова, Чанышева 2012: 20]. В познании действительности через язык решается проблема соотношения всеобщего и национально-специфического в языковой репрезентации мира. Национальная специфика проявляется уже в том, как, в какой степени и пропорции представлены в языках фундаментальные категории. В этой связи для нас, безусловно, представляет большой интерес категория этноязычности собственного имени, выделяемая А. Н. Антышевым [Антышев 2001]. При определении культурной составляющей лингвокультурологического комплекса, вслед за С. В. Ивановой, следует обратиться к понятию «культурологическая маркированность». “В основе культурологической маркированности лежит процесс манифестации культурно-языковой специфики, являющейся результатом отражения посредством языковых форм и средств хотя бы одной из составляющих культуры” [Иванова 2003: 25]. Из практически необозримого количества определений понятия культуры выбирается наиболее ѐмкое, содержательное определение культуры. Культура – это и мир артефактов, то есть предметов, являющихся продуктами и 333

результатами человеческой деятельности, и мир смыслов, то есть человеческих представлений, связанных с окружающей действительностью во всех еѐ проявлениях, и мир ценностных ориентаций, благодаря которым артефакты и смыслы связываются друг с другом. Всѐ это вместе взятое существует в рамках некоторой совокупности знаков. Данная совокупность, в свою очередь, включает разнообразные системы знаков, или коды, исторически складывающиеся в данной общности. Реконструкция кодов ведѐт к распредмечиванию архетипов, то есть древнейших представлений, врождѐнных психических структур, соотносящихся с коллективным бессознательным. С другой стороны, декодирование культурных кодов связано с распознаванием ценностных ориентаций, что представляется вполне закономерным, ибо культура признаѐтся культурологами как ценностная система [Есин 1999: 40]. Таким образом, культурная составляющая лингвокультурологического исследовательского комплекса предполагает охват проблематики, восходящей к содержанию культуры per se (суть культуры, сферы культуры, ценности), характеру и формам существования культуры (знаковый характер, культурные коды, архетипы), различным типам культуры и носителю культуры (языковая личность, или идентичность). О языке, знаке, культуре написана книга философа и историка науки М. К. Петрова, в которой исследуются проблемы взаимовлияния, общения и преемственности культур, прослеживаются генезис и пути образования ранних культурных типов: индийской общины, западноевропейской античности, средневековья и нового времени [Петров 1991]. Рассмотрим теперь, в чѐм состоит языковая составляющая лингвокультурологического комплекса. Исследование отражения культурного компонента языковыми единицами, как правило, связано с единицами лексической системы как главным инструментом номинации. Исследователи, сопоставляя лексико- семантические системы различных языков, выделяют в них 334

лингвоспецифические явления, присущие определѐнному языку. При этом сравнению подлежит культурно маркированная лексика, обозначающая всевозможные реалии (матрѐшка, самовар в русской культуре). Культурологическая маркированность может быть обусловлена расхождением объѐма какого-либо понятия, выражаемого данной лексической единицей. Например, соотношение понятий «президент» и «премьер-министр» в России, с одной стороны, и «President» и «Kanzler» в Германии – с другой, в понятийном плане далеко не однозначны. При существовании одноимѐнного референта и самого имени «президент» понятие, стоящее за немецким словом «President», не равнозначно понятию, называемому эквивалентным словом русского языка. С определѐнными оговорками знак равенства можно поставить между «Президент» = «Kanzler». Показательным в этом отношении является замечание Е. В. Падучевой о том, что “есть понятия, фундаментальные для модели одного мира и отсутствующие в другом” [Падучева 1997: 21]. Лингвокультурологи считают, что сам по себе языковой знак способен порождать «культурно обусловленные образы» [Иванова, Чанышева 2010: 44]. Способность лексической единицы быть культурологически окрашенной заложена в ней на онтологическом уровне, поскольку характер передаваемой ею лексико-семантической информации бывает очень сложным, она “включает в себя не только лексическое значение, но и прагматическую и синтаксическую информацию, отражающую требования данной лексемы к ситуативному и языковому контексту” [Кобозева 2000: 79]. Культурологическую маркированность порождают несоразмерности значения лексических единиц, несовпадение систем многозначных слов в разных языках. Она может быть обусловлена и скрытыми семами, т. е. теми компонентами значения, которые выявляются через синтагматические возможности. Это связано с тем, что слово совмещает в себе языковую семантику и знания о мире, внеязыковой опыт. Ср. в немецком языке словосочетания das Kind erziehen, das Kalb erziehen и русск. воспитывать ребѐнка, но выращивать телѐнка. Таким образом, 335

культурологическая маркированность лексических единиц связана с особенностями лексической семантики, парадигматическими и синтагматическими связями, существованием слова в синхронии и диахронии. Культурологическая маркированность может быть свойственна не только единицам лексического уровня, но и единицам грамматического уровня. Возможность выражения национально-специфичного со-значения определяется способностью грамматической формы выражать определѐнное значение как таковое. В силу того, что грамматика характеризуется своей собственной семантикой, естественным является вывод о том, что грамматическая форма также обладает национальной специфичностью, как и форма лексическая. Так, одна из грамматических форм прошедшего времени в башкирском языке, по мнению Р. З. Мурясова, связана с передачей ностальгического оттенка меморативно-эпического прошедшего времени [Мурясов 2002: 47, 58]. Таким образом, языковой компонент лингвокультурологического комплекса предполагает манифестацию результатов отражения окружающей действительности посредством языковых форм, она может быть связана с семантическими, синтаксическими и прагматическими сторонами знака в языковой системе. Рассматривая лингвокультурологию как одно из ведущих направлений в отечественном языкознании, отдавая должное лингвокультурологам за их вклад в решение сложных междисциплинарных проблем, приведѐм некоторые критические замечания в их адрес. По мнению С. Г. Шафикова, весьма вероятно, что в соответствии с диалектическим законом «отрицания отрицания» лингвокультурология, привольно разросшаяся в поле отечественной науки, уступит лидерство другим течениям. Смена вех представляется ещѐ более вероятной после ознакомления с рядом эмпирических исследований и теоретических трудов, вызывающих сомнение в надѐжности концептуального аппарата этой науки [Шафиков 2013: 763]. С. Г. Шафиков считает, что лингвокультурология, интегративное 336

направление отечественного языкознания, характеризуется массой бездоказательных, априорных, поспешных суждений, полностью или частично оторванных от материала языка. Еѐ метод строится на интуиции, догадках и измышлениях, почерпнутых из бытовой мифологии, связанной с понятием «менталитет». Межъязыковые различия лингвокультурология, по мнению исследователя, ошибочно считает доказательством особого языкового мировидения, упрощая взаимоотношение между языком и мышлением вслед за апологетами «сильной версии» гипотезы лингвистической относительности. Положение о языковой модели мира, согласно которому представители одной культуры или этноса смотрят на мир через одинаковые очки, ставится учѐным под сомнение, поскольку не ясно, какими очками пользуется человек, владеющий несколькими языками, и как переводчику удаѐтся стремительно менять свои «языковые очки» в процессе перевода. Отсюда делается вывод: понятие «языковая картина мира» носит диффузный, размытый, «диссипативный» характер, вызывая сомнение в надѐжности одного из краеугольных камней, на которых держится здание лингвокультурологии. Возражение против сравнения языка с сеткой, которую язык «накладывает» на человеческое восприятие действительности, или со стеклом, через которое этнос видит единый инвариант бытия, аргументируется тем, что язык никак не может характеризоваться гомогенной фактурой. В каждом языке существуют вычурные, чуждые для данного языка высказывания или конструкции, уникальные семантические связи, лакуны, деривационные формулы, неологизмы и экзотизмы, которые при каждом употреблении бросают вызов языковой норме, и каждый элемент «чужести» представляет собой лишь одно из «стѐклышек», через которые субъект языка воспринимает окружающее [Шафиков 2013: 765]. Для А. Вежбицкой язык и культура суть одно и то же. В отечественной лингвокультурологии утверждается, что язык, мышление и культура взаимосвязаны настолько тесно, что практически составляют единое целое, 337

состоящее из эти трѐх компонентов, ни один из которых не может функционировать без двух других. Высказывание об этой жѐстко сколоченной конструкции, которая не допускает варьирования, содержит, по мнению С. Г. Шафикова, сразу две логические ошибки. Во-первых, каким бы тесным ни был характер взаимосвязи между языковым и внеязыковым, каждый «компонент» сохраняет свою идентичность, и так именно ведут себя элементы всех гетерогенных систем. Каждый элемент такой системы лишь частично принадлежит ей, образуя некое подобие симбиоза. Во-вторых, это высказывание строится на ничем не ограниченном обобщении, язык и культура не выводятся друг из друга и не соотносятся между собой как часть и целое, а лишь частично пересекаются [Шафиков 2013: 767]. Несмотря на достаточно резкую критику исследователя по отношению к некоторым понятиям, которыми оперирует лингвокультурология, ожидаемую смену этого течения другим, отдадим должное исследователям, занимающимся проблемой соотношения языка и культуры, этими двумя автономными областями, имеющими общие точки соприкосновения в лингвокультурологии. В этой связи приведѐм некоторые мысли Ю. С. Степанова о культуре как об автономной сфере бытия, которая развивается по своим собственным имманентным законам самоорганизующейся информационной системы. Как считает учѐный, по отношению к этой системе (культуре) общество и личность выступают лишь в качестве источников внешних импульсов, «энергодателями», приводящими систему в действие, запускающими механизмы культуры [Язык и культура 2001: 31]. Ячейкой культуры, по Ю. С. Степанову, собственно термином, который он и ввѐл в этом значении, является «концепт». «Концепт» – явление того же порядка, что и «понятие», но последнее принадлежит логике, а первый, концепт, – культуре и науке о культуре. «Понятия» логически осмысливаются, ставятся в логическую связь, синтезируются, осмысливаются как антиномии или, напротив, как варианты одного и того же и т. д. «Концепты» же переживаются, от понятия можно 338

отказаться. Но в концепте, за концепт, можно покаяться… [Язык и культура 2001: 27]. В основе концепта как явления культуры Ю. С. Степанов находит «семантический треугольник». «Семантический треугольник» с его тремя вершинами (1-2-3) здесь тот же, что и в основе слова: (1) слово связано с (2) предметом обозначения, что и составляет его «значение», и с (3) «смыслом», который и составляет «концепт»; «смысл» включает в себя и переживания, личные или коллективные, связанные с концептом. Учѐным собрана большая «коллекция концептов культуры». Одним из первых образцов в ней были концепты «Мнение» и «Общественное мнение», «Интеллигенция» (как «сила, создающая свою роль в определении движения общества и берущая на себя ответственность за это определение»). Принимая во внимание междисциплинарный характер топонимики, еѐ высокую экстралингвистическую значимость, мы полагаем, что не следует ограничиваться при еѐ изучении только лингвистическими приѐмами и методами. Необходимо учитывать также экстралингвистические параметры при раскрытии еѐ сущности, в частности, лингвокультурологический подход, который основывается на интеграции лингвистики и культуры, психолингвистический подход, который основывается на понятиях ассоциативной и эмоциональной структур речемыслительных процессов, на их национально-культурологических аспектах. В соответствии с этим коннотативный аспект значения топонима, представляющий собой некоторую совокупность семантических микрокомпонентов, посредством которых реализуется эмотивная функция слова, представляется чрезвычайно важным.

6.2. Топонимы как порождение и отражение культуры

В последние десятилетия всѐ более заметным становится усиление внимания исследователей к собственным именам как реалиям языка и культуры. Многочисленные ономастические исследования свидетельствуют о 339

тесной взаимосвязи ономастики и культуры [Kalverkämper 1995; Антышев 2001; Ермолович 2001; Ратникова 2003; Гусарова 2005; Уразметова 2006; Доржиева 2011; Гальцева 2011; Новикова 2012; Головина 2013; Мурясов 2015; Сапожникова 2015]. Национально-культурный компонент собственных имѐн является предметом рассмотрения представителей Московской семиотической школы [Имя: Семантическая аура 2007; Имя 2015]. На регулярно проводимых конференциях «Ономастика Поволжья» и «Этнолингвистика. Ономастика. Этимология» заслушиваются многочисленные доклады и сообщения на эту тему. В отечественной этнолингвистике имеет место обращение к ономастическому материалу как особому коду традиционной культуры – так называемой «культурной» ономастики. «Культурная» ономастика отличается от общеязыковой по ряду параметров: по составу именуемых объектов, арсеналу ономастических средств, прагматическим особенностям, характеру соотнесѐнности с денотатом. Еѐ специфика отличается тем, что ономастикон культуры интегрирован в еѐ фольклорный и обрядовый коды, создающие особые условия трансляции этнокультурной информации, которая заключена в именах собственных и должна быть эксплицирована в результате этнолингвистического исследования [Березович 2001а: 35]. При извлечении этнокультурной информации значимым оказывается вопрос о характере еѐ языковой манифестации. По этому параметру Е. Л. Березович разделяет «обычные» топонимы на три группы. Первая включает в себя названия, которые обнаруживают легко прочитываемую культурную символику. Это топонимы, мотивированные идеями и символами народной религии (озеро Святое, гора Богова Горушка). Вторая группа включает имена, культурная символика которых коннотирована и обнаруживается при изучении особенностей денотативной соотнесѐнности имени: это может быть символика цвета, числа и т. п. (светлые топонимы коннотируют символику святости, 340

сакральности). В топонимах третьей группы культурная семантика обнаруживается не столько в связи с отдельным конкретным названием, сколько в глубинных структурно-образующих принципах семантической организации топонимикона [Березович 2001а: 38]. Имя является носителем идеосемантики, включающей основной, этимологический, константный семантический компонент и дополнительный, культурно отчуждаемый, переменный семантический компонент, задающий оппозиционные связи собственного имени с другими собственными именами или с не-именами. Зависимость характера идеосемантики от меняющихся во времени и пространстве культурных доминант делает собственные имена ценностным культурным ориентиром [Запольская 2007: 133]. Следует также отметить ономастический коллоквиум «Ойконимы как выражение культуры и господства», состоявшийся в 1980 г. в Эрлангене [Schützeichel 1980], работу Х. Вальтера «Ономастика и историческое страноведение» [Walther 2004], состоящую из подробного обзора ономастических терминов, обширной библиографии и исторического страноведения восточносредненемецких областей. Страноведение является амбивалентным понятием, включающим «географическое страноведение» и «историческое страноведение». Историческое страноведение изучает историческое развитие ограниченных пространств (земель, ландшафтов, регионов) с полной интенсивностью во всѐм его многообразии [Walther 2004: 124]. При этом важную роль играют собственные имена, особенно при скудности первоисточников. Они проливают свет не только непосредственно на самих носителей имѐн, но и на целые языковые и культурные пространства, на исторические ландшафты, этнические и/или социальные группы имядателей, отражая их иерархию в обществе, менталитет, традиции, аккультурацию, историю поселения и т. д. [Walther 2004: 125]. Возросший интерес лингвистов к ономастической лексике при этом отчѐтливо фокусируется на том факте, что ономастические категории 341

выражают не только присущие им как единицам языка лексико-семантические и грамматические значения, но и обладают высокой информативной ценностью, являясь своеобразными компонентами национальной культуры. Такой подход к собственным именам, как мы уже отмечали [Беляев 2016: 58], разумно вытекает из общей проблематики современной антропоцентрической научной парадигмы лингвистических исследований – выявления различных аспектов лингвистического и социокультурного взаимодействия. В отдельных недавних работах стало уже прямо выдвигаться и получать обоснование положение о принадлежности языковой системы более общей семиотической системе, составляющей культуру [Пак 2005]. Из этого тезиса, связанного с вопросами общетеоретического характера, вытекает необходимость разработки такой методологии исследования собственных имѐн, которая учитывала бы не только структурно-функциональные, но и социальные, психолого-когнитивные параметры языка. На современном этапе в задачи ономастики входит изучение взаимоотношений между феноменами «язык», «культура», «этнос». Лингвокультурологический аспект изучения собственных имѐн логически вытекает из превалирующей на сегодняшний день в языкознании антропоцентрической парадигмы. Для правильного понимания отдельных имѐн и онимических рядов необходим широкий комплекс филологических и культурологических знаний. Сегодня уже недостаточно только чисто языковых исследований онимических систем, необходим выход за пределы лингвистического. По мнению авторов коллективной монографии «Теория и методика ономастических исследований» [ТМОИ 2009: 129], в ономастике отражается культура во всех еѐ проявлениях, в широком и узком смысле этого слова, но отражается по-разному. С одной стороны, имена создаются в языке, и в этом отношении первое и главное для них – духовная культура. С другой стороны, имена собственные как слова живо реагируют на любые факты не только 342

духовной, но и материальной культуры. Каждая культура порождает определѐнные типы собственных имѐн, в каждом имени отражаются крупицы данной культуры. Изменения в культурной жизни страны обычно сопровождаются сменой как отдельных имѐн, так и целых онимических категорий. Развитие материальной культуры особенно сильно влияет на характер и типы географических названий. Мы уже говорили о том, что в период миграции германских племѐн поселения назывались преимущественно по именам первопоселенцев (Sigmaringen), а с переходом к осѐдлости появились названия на -heim, -dorf и т. д. Процесс перехода кочевых народов к осѐдлости также приводил к возникновению этнотопонимов. Е. М. Поспелов по результатам исследования Ф. Г. Хисаметдиновой по этнографии башкир показывает, как на первом этапе этого процесса, когда ещѐ нет ни населѐнных пунктов, ни их названий в полном смысле этого слова, можно говорить лишь об определѐнных местах зимнего проживания племени, рода. Со временем эти места становились постоянными родовыми деревнями, состав населения которых предопределял их наименования по названиям племѐн и родов. С течением времени многие из этих названий исчезли, а другие изменились, и сейчас в таких названиях, как Новобелокатай, Мишаровка, Тангаурово, генонимическая основа просматривается далеко не сразу [Поспелов 1996: 30]. Помимо природных объектов, у каждого народа имеется множество рукотворных объектов, созданных в определѐнной культурной среде. В таком случае культурный фактор прослеживается и как материальная основа для создания самого объекта (Stadt, Dorf, Burg), и как стимул для возникновения его названия, ср. населѐнные пункты Eisenhüttenstadt, Glashütte, Düsseldorf, Oldenburg. Принципиальное значение для теоретического обоснования национально- культурного компонента онимов имеют высказанные Г. Д. Томахиным соображения о топонимах как о неотъемлемой части фоновых знаний носителей данного языка и культуры [Томахин 1984: 84]. Топонимы обладают 343

высокой национально-культурной маркированностью и воспринимаются на фоне определѐнных ассоциаций, основанных на некоторых признаках обозначаемого ими объекта, причѐм фоновые знания, которыми обладают носители данного языка и культуры, существенно отличаются не только объѐмом, но и формой их существования [Томахин 1986: 115].

Х. Кальферкэмпер выделяет такие имена в группу имѐн с сильной коннотацией (konnotationsstarke Namen): Atlantis, Canossa, Helsinki, Stalingrad, Verdun, Waterloo, Watergate, Auschwitz, Dresden, Hiroshima, Tschernobyl [Kalverkämper 1995a: 444].

6.2.1. Топонимы в лингвострановедческой лексикографии

Среди многочисленных работ, в которых изучается отражение собственными именами особенностей национальной культуры, особый интерес представляет лингвострановедческая лексикография, занимающаяся составлением лингвострановедческих словарей. Как известно, начало развитию лингвострановедческой лексикографии было положено в работах Е. М. Верещагина, В. Г. Костомарова, В. В. Морковкина, Ю. В. Прохорова, А. Р. Рума, Г. Д. Томахина, В. П. Фелицыной, Г. В. Чернова, Т. Н. Чернявской и многих отечественных и зарубежных лингвистов и методистов. Обычно в словник лингвострановедческого словаря входят единицы языка, которые обладают национально-культурным фоном, то есть некоторым набором дополнительных сведений и ассоциаций, связанных с национальной историей и культурой и известные всем носителям языка. Причѐм национально- культурный фон языковой единицы обязательно включает общеизвестные слова и выражения. Входят в словник и собственные имена. Ср. русскоязычные собственные имена: Нева, Сибирь, Камчатка, Александр Невский, Пѐтр I, Обломов, Чебурашка и т. п., англоязычные: Franklin D. Roosevelt, George Washington, Thanksgiving Day, Londenderry, Wild West [Longman 2002]. 344

На материале таких словарей изучение взаимосвязи языка и культуры становится достаточно продуктивным. В лингвострановедческих словарях, справочниках и энциклопедиях культурно-историческая информация топонимов неизбежно находит отражение и закрепление как когнитивный концепт собственного имени. В них помещаются сведения о городах, заслуживших мировую славу или национальное признание благодаря их вкладу в развитие мировой цивилизации. В лингвострановедческих словарях, посвящѐнных языку и культуре разных стран, есть статьи о реках, которые считаются нацией главными водными артериями страны и с ними обычно связаны какие-либо образные выражения, произведения фольклора, литературы и изобразительного искусства, духовные ценности нации. Ср. Волга-матушка, Дунай-батюшка, Vater-Rhein. В лингвострановедческих словарях отражаются разные денотативные признаки географического объекта, составляющие фоновые знания о нѐм. Помимо этого, из самой природы лингвострановедческих словарей вытекает необходимость постоянного пользования ими в преподавательской практике. О них можно сказать словами В. Дорошевского, который одной из главных просветительских целей лингвистики вообще и лексикографии в особенности считал “… систематическое развитие способности пользоваться речью и ориентироваться не только в мире вещей, но и в связях между вещами и словами, которые их сигнализируют…” [Дорошевский 1973: 15]. Возможности лексикографического представления собственных имѐн в лингвострановедческом словаре описаны Н. Г. Кантышевой [Кантышева 2015]. В качестве источников используются немецко-русские лингвострановедческие словари Д. Г. Мальцевой «Германия. Страна и язык» [Мальцева 2001] и Л. Г. Маркиной «Культура Германии» [Маркина 2006]. Лексический материал разделѐн по тематическим блокам (География, Климат, Растения и животные, История, Обычаи, Праздники, Религия, Денежная система, Промышленность, Архитектура, Язык и книгопечатание, Студенты, Школа, Одежда, Кухня, Игры, 345

Этикет, Национально-специфические жесты, Военное дело, Личные имена, Литература, Национальный характер). Для лингвострановедения особый интерес представляют такие реалии, в которых проявляется национальный и исторический колорит. В указанных выше лексикографических словарях встречаются собственные имена: антропонимы (Gutenberg, Schiller, Wagner), ойконимы (Düsseldorf, Hamburg, Friesland, Nürnberg), гидронимы (Rhein, Elbe), хрононимы (Muttertag – День матери, Tag der Reformation – День реформации) и другие. Собственные имена в лингвострановедческих словарях отражают не только лексические и грамматические особенности, но соотнесѐнность с национальной картиной мира, с мышлением народа и с его культурой. Анализируя топонимы с точки зрения отражения в них национального колорита, Р. А. Газизов и Р. З. Мурясов выделяют иерархию ценностей по степени их актуальности для всей цивилизации (всего человечества), конфессионального социума, этносоциума, определѐнной части того или иного этносоциума и т. д. Так, исторический гипертопоним “Drittes Reich” (Третий Рейх) периода национал-социалистической диктатуры в Германии ассоциируется во многих странах, участвовавших во Второй мировой войне, с чудовищными преступлениями против человечества [Газизов, Мурясов 2016: 414]. Один и тот же топоним может ассоциироваться как с позитивной, так и с негативной оценкой, т. е. лингвокультурологической ценностью. Например, город Nürnberg известен во всѐм мире как город судебного процесса над главными нацистскими преступниками. Одновременно Нюрнберг ассоциируется с крупным центром культуры, с богатыми народными традициями, что находит отражение в его образных названиях “Meistersingerstadt” (город мейстерзингеров), “Dürerstadt” (город Дюрера), “Hans-Sachs-Stadt” (город Ганса Закса), “Stadt des Spielzeugs” (город игрушек) и т. д. Культурологически маркированные единицы охватывают самые разные области жизни народа. При анализе подобного рода единиц мы исходим из 346

определения оценки, данной В. Н. Телия как “связь, устанавливаемая между ценностной ориентацией говорящего / слушающего и обозначаемой реалией (точнее – каким-либо свойством или аспектом рассмотрения этой реалии), оцениваемой положительно или отрицательно по какому-либо основанию (эмоциональному, этическому, утилитарному и т. п.) в соответствии со «стандартами» бытия вещей или положения дел в некоторой картине мира, лежащие в основе норм оценки” [Телия 1986: 11]. Итак, как было уже сказано, топонимы обладают высокой национально- культурной маркированностью и воспринимаются на фоне определѐнных ассоциаций, основанных на некоторых признаках обозначаемого ими объекта. Очевидно, что объѐм фоновых знаний и форма их существования зависит от известности самого объекта. Чем известнее географический объект, тем больше связано с ним различных ассоциаций, тем большим набором коннотативных признаков обладает его имя. Рассмотрим в этом плане топоним Berlin [Baedeker 2000]. Главной ассоциацией, безусловно, является столица ФРГ (в исторической ретроспективе столица ГДР, Веймарской Республики, Германской Империи, Пруссии). Берлин является мировым культурным центром, он ассоциируется с музеями (Bodemuseum, Pergamonmuseum), театрами (Berliner Ensemble, Theater am Potsdamer Platz), парками (Tiergarten, Treptower Park), (Botanischer Garten), известными во всѐм мире. В организации ЮНЕСКО Берлин называют «городом дизайна» (Stadt des Designs). В языковом отношении следует отметить такие понятия, как Berliner Dialekt, Berolinismus („берлинизм‟ – ироничное выражение), Berlinische Grammatik. Местный колорит передают прозвищные названия некоторых зданий, площадей, улиц Берлина: Bikini-Haus (здание у Bahnhof Zoo): “Oben was, unten was, in der Mitte nichts”; 347

Erichs Lampenladen „Электроламповый магазин Эриха‟ – прозвище Дворца Республики, построенного в центре Берлина во времена ГДР, с намѐком на Эриха Хонеккера; Kommode – здание в стиле барокко бывшей Королевской библиотеки, сегодня здание юридического факультета университета; Puppenalle – бывшее название Siegesallee (Аллея Победы) в Тиргартене, на которой стоят статуи прусских полководцев. Улицы и площади города также получили прозвищные названия: Alex – Alexanderplatz; Görli – Görlitzer Bahnhof; jwd – ganz weit drauβen (берл. janz weit drauβen), прозвищное название окраин города; Ku̕ damm – Kurfürsterdamm; Potse – Potsdamer Straβe; Stuti – Stutgarter Platz. На гербе города изображѐн медведь (Berliner Bär). Медведь и другие животные широко отражены в названиях гостиниц, кафе, ресторанов. Ср. названия спортивных команд: Eisbären Berlin (Берлинские белые медведи – хоккей), Füchse Berlin (Лисы Берлина – гандбол), Berliner Adler (Берлинские орлы – американский футбол) и др. Ежегодно в Берлине проходит кинофестиваль Berlinale. О Берлине снято много фильмов (Mauerjahre – Leben im geteilten Berlin, Berlin-Alexanderplatz, Berlin is in Germany); он воспевается в народных и современных песнях (In Berlin, in Berlin, wenn die Bäume wieder blühn; Was ham wer für ne Kirche bei uns in Tempelhof; Wie schön du bist, Berlin; Berlin, Berlin (Марлен Дитрих); Frühstück in Berlin, Angel of Berlin и другие). Это лишь небольшая часть информации о Берлине. Исчерпывающую информацию можно почерпнуть из лексиконов и энциклопедий. 348

Таким образом, денотативные признаки об объекте могут быть дополнены коннотативными признаками, отражающими в сознании человека какие-либо для него важные ассоциации, его личные переживания. Например, следующая информация содержится о городе Франкфурт-на- Майне в трѐх разных источниках [Koβ 2002: 68]: 1. Brockhaus. Die Enzyklopädie in 24 Bänden. Mannheim /Leipzig 1996- 1999, 20. Auflage Bd. 7 (1996), S. 540 ff. Frankfurt am Main, kreisfreie Stadt im Reg.-Bez. Darmstadt, beiderseits des unteren Mains, mit 655 000 Ew. Gröβte Stadt Hessens. F. liegt am Übergang vom Mainzer Becken zur Wetterau, 98 m ü. M., im Zentrum des Rhein-Main-Gebiets und damit im Kreuzungspunkt der Verbindungslinien von N nach S und O nach W. [weitere Rubriken: Administrative und kulturelle Einrichtungen; Wirtschaft; Verkehr; Stadtbild; Geschichte; Abbildung: Skyline mit dem Hochohäusern des Bankviertels und dem Bürohochhaus >Messeforum<] 2. The New Encyclopaedia Britannica, Chicago u.a. 1993, Vol. 4, S. 939. Frankfurt am Main, English Frankfort on the Main, largest city of Hesse [sic!] Land, western Germany, on the canalized Main River about 19 miles (30 km) above its confluence of the Main with the Rhine at Mainz. There is evidence of Celtic and Germanic settlements in the city dating from the 1st century BC, as well as Roman remains from the 1st and 2nd centures AD. The name Frankfurt (“Ford[Passage, Crossing] of the Franks”) probably arose about AD 500, when the Franks drove the Alemanni south , but the first written mention of Franconofurt stems from Charlemagne̕ s biographer, Einhart, in the late 8th century …. [weitere Geschichte; Wirtschaft und Handel (Hinweis auf Rothshild family); Flughafen; Museen (Goethes Geburtshaus, Goethe-Museum und –bücherei, Goethe- Universität); Bild: The Römer, the old town hall]

349

3. Neues Konversations-Lexikon. Hrsg. von Hermann F. Meyer, Hildburghausen 1872, Bd. 6, S. 1021 ff. 3 S t a d t F ., die erste der 4 freien Städte des deutschen Bundes, vormalige freie Reichs= und kaiserliche Wahl= und Krönungsstadt, seit dem 5. Nov. 1816 der Sitz der deutschen Bundesversammlung, durch Handel, Gewerbfleiβ, Reichtum und Umgebungen eine der bedeutendsten Städte Deutschlands, liegt unter 500 6ꞌ 42ꞌꞌ nördl. Br. und 260 21ꞌ 4ꞌꞌ östl. L. und 277 F. über der Meeresfläche, im breiten fruchtbaren Mainthal in der Mitte von4 Auen oder Gauen…

6.2.2. Культурная память топонимов

Для современной ономастики, безусловно, важен когнитивный подход, связанный с отражением в языке образа мира, национальной культуры. Поэтому не случайно всѐ чаще стал появляться тезис об именах как носителях культурной памяти. Появление этого тезиса связано с встречающимся в работах французских историков выражением «места памяти» (les lieux de memoire) – важные составляющие национального менталитета. Места памяти – крупные явления национальной истории и культуры, известные большинству носителей данного языка и культуры, хранящиеся в памяти поколений и связанные, как правило, с именами собственными – антропонимами и топонимами [Васильева 2009: 47]. Понятием «культурная память» (kulturelles Gedächtnis) опрерируют немецкие ономатологи Р. Кольгейм и Ф. Кольгейм, рассматривая переименования улиц в немецких городах в разные периоды страны в онимо- историческом и культурно-историческом контексте [Kohlheim R., Kohlheim V. 2004]. Названия улиц и площадей наряду с их основной, ориентирующей функцией, несут в себе культурную память города. Оценка того или иного явления, отношение к нему в разных слоях общества в разные исторические периоды отражается в названиях улиц и площадей. Поэтому требуется 350

всесторонний анализ национально-культурного фона топонимов, когда речь идѐт о переименовании географических объектов. Топонимы в процессе своего развития часто подвергаются самым разнообразным изменениям. Устойчивость географических названий очень разная. Одни живут многие века и даже тысячелетия. Продолжительность других названий исчисляется десятками лет или несколькими годами, они уходят в прошлое, скоро забываются. Умирают поселения в силу каких-то неблагоприятных социальных или стихийных бедствий. По этому поводу Е. М. Мурзаев пишет: “Сколько географических названий ушли в небытие из-за неоправданной ликвидации так называемых “неперспективных” поселений, что привело к безлюдности многих пашенных угодий, заброшенности богатых сенокосов, пастбищ, лесов с их пищевыми ресурсами, оставшихся вне хозяйственного использования. Исчезают не только имена таких поселений, но и всех урочищ, окружающих их” [Мурзаев 1995: 220]. Невосполнимость навсегда исчезнувших географических названий наносит языковому и культурному наследию непоправимый урон. Исчезновение географических названий может произойти и вследствие переименования географических объектов, при смене одного имени другим. Переименования проводятся, как правило, в результате административных актов органами власти. Могут быть и другие причины забвения. Одной из таких причин может быть наличие одноимѐнных населѐнных пунктов, что затрудняет работу связи и транспорта, вносит путаницу в представления людей о местонахождении того или иного населѐнного пункта. В топонимии Германии можно назвать большое количество переименований населѐнных пунктов, вызванных наличием равнозвучных названий. Ср. Schenkendorf (у Потсдама), Sputendorf (у Тейтица) и Neuendorf (у Требина), которые были переименованы в Schenkenhorst, Sputenberge и Wiesenhagen, чтобы избежать совпадения с равнозвучными ойконимами 351

Schenkendorf (у Тейтица), Sputendorf (у Потсдама) и Neuendorf (у Тейтица) [Lietz 2004: 47]. Другая причина переименования населѐнных пунктов вызвана тем, что местных жителей по каким-то причинам часто не устраивает само название. Название может быть неблагозвучным, и оно заменяется новым. За изгнание таких «неблагозвучных» названий, оскорбляющих достоинство местных жителей, ратуют во все времена. Собственно «неблагозвучные» названия – категория очень неопределѐнная и малочисленная; ср. названия Scheißendorf, Leichnam и Krebsjauche, переименованные в Rosenberg, Spreewiese и Wiesenau [Lietz 2004: 47]. К таким названиям относится Pissenheim, заменѐнное на Werthofen, а также Rotzis / Rotberg или Groß Mist + Klein Mist / Neuleben. Немаловажным фактором в замене старого названия на новое является стремление к упрощению орфографической формы названия с сохранением при этом фонемного состава прежнего названия. Например, вместо Closchwitz и Cöllitzsch стали писать Kloschwitz и Kölltzsch по образцу Cassel / Kassel, Cüstrin / Küstrin, Koyne / Keune, Roitzschjora / Roischjora, Klitzschmar / Klitschmar и т. п. Однако наиболее важным мотивом переименования географических названий следует считать стремление заменить существующее название новым в силу того, что произошли определѐнные изменения в общественно- политической жизни народа. Известно, что переименование в подавляющем большинстве случаев происходит по идеологическому принципу, максимально выраженному в нашей стране в эпоху советского «новояза». Для рассмотрения этого вопроса обратимся к топонимии Восточной Германии, которая подверглась разрушительным действиям в период господства «Третьего рейха», затем проследим еѐ дальнейшую судьбу в послевоенной социалистической ГДР и в период объединения двух Германий в единое государство. С первых дней прихода к власти национал-социалистов топонимическая система в восточных землях «Третьего рейха» подверглась жѐсткому 352

идеологическому прессингу. Массовый террор был осуществлѐн прежде всего против неугодного правящему классу славянского и балтийского топонимического субстратов, более или менее явно выступающего в тысячах официально принятых на тот момент ойконимах. Субстратные топонимы, являющиеся важными свидетелями исторического славянского и балтийского заселения земель в Восточной и Северной Германии, естественно, не могли вписаться в «чистокровную» модель правящего класса «urgermanischer Boden im Osten». Как свидетельствуют многочисленные архивные документы, они были заменены на новые названия, которые соответствовали духу того периода. Большинство рассматриваемых здесь переименований, если их брать вне контекста истории, могут показаться на первый взгляд обычными названиями, ничего не «говорящими» о политическом курсе Германии того периода. Так, например, один из районов города Франкфурт-на-Одере называется Güldendorf. Ничего отрицательного и плохого в этом названии нет, подумают многие. Или кого могут не устраивать на первый взгляд обычные топонимы Horstfelde, Güterfelde, Lindenbrück, Borkheide, Märkisch Buchholz или Märkisch Wilmersdorf, Eischwege, Erlenhof, Buchhain, Bergheide, Weinhübel, Buschbach, Beilrode. Однако эти типичные немецкие названия появились на карте в результете переименования населѐнных пунктов, носивших до этого славянские по происхождению названия. У общественности негодование могут вызвать, разве что, названия с явной «воинствующей» символикой Wehrhain, Freienhufen, Siegadel, Hagenwerder, характерные для периода нацистской Германии. Обратимся в этой связи к географической карте округа Гѐрлиц. На польском берегу пограничной реки Нейсе расположена деревня с колоритным германским названием Burgundenau, гармонирующим по своей семантике в рассматриваемом контексте с немецким ойконимом Hagenwerder. На польском языке это место помечено как Żarka, Żarka nad Nysą. Непосвященный в историю созерцатель карты, не задумываясь, может сделать вывод о том, что после войны польские органы власти путѐм переименования названия 353

административными мерами исказили историю немецкого поселения. Однако если обратиться к вышедшему в 1971 г. списку переименованных населѐнных пунктов в бывшей Прусской общине, то при внимательном чтении можно обнаружить, что деревня Burgundenau называлась до 1937 г. вовсе не Burgundenau, а Sercha. Следовательно, названия Sercha и Żarka, глубоко укоренившиеся и отражающие языковую преемственность, исторически оправданы. В то время как Burgundenau явно говорит о перекраивании польской истории национал-социалистами. Итак, речь идѐт о политико-идеологических причинах изменения географических названий, которые в тоталитарных системах всегда служат оправданием проводимых в большом масштабе переименований городов и сѐл. При идеологических мотивах переименования городов и сѐл особенно важно добиться признания в легитимности новых названий. Таким образом, топонимы становятся средством для достижения определѐнных целей правящими кругами, инструментом в извращении фактов истории поселения народа. По свидетельству Г. Литца, об истинных масштабах переименований в восточных землях и провинциях «Третьего рейха» знают немногие. Достаточно сказать, что только в Силезии были “изгнаны” 2.700 названий. В Восточной Пруссии под эту акцию попали 3 000 названий общин и названий внутригородских объектов. В Померании переименованы в общей сложности 180 географических объектов. На территории новых федеральных земель Германии в период между 1936 по 1939 гг. идеологически мотивированное изменение названий коснулось более 150 объектов [Lietz 2004: 48]. Большинство переименований коснулось нижнесилезской Верхней Лужиции, т. е. округов Хойерсверда, Ротенбург и Гѐрлиц (западнее р. Нейсе). В этой области отмечается наибольшая доля переименований – 83 %. По сравнению с количеством переименований в провинции Пруссия в западных районах от Одера и Нейсе в провинции Бранденбург зафиксировано 54 переименований. Важно отметить, что из 146 случаев идеологически 354

мотивированных переименований географических объектов в исследуемом регионе, по которым неоднократно принимались положительные решения, до сегодняшнего дня 81 населѐнному пункту возвращено прежнее название, что составляет в общей сложности около 55 % [Там же]. Идеологический принцип смены названий, отражающий интересы правящих кругов и ход политических событий, был положен национал- социалистами в основу массового изгнания и, как им казалось, вечного забвения географических названий славянского происхождения. Это касалось особенно тех мест, где проживало этническое меньшинство славянского населения. Переименование создавало иллюзию изменения существующей реальности. Устранение неугодных славянских названий как бы уничтожало и само поселение, прерывалась связь с прошлым. Появление же новых названий должно было придать населѐнным пунктам определѐнные положительные качества. И это должно было внушать надежду. Чем ближе власти находились с их точки зрения к «неполноценным народам», тем выше была плотность переименований. В этом отношении положение с переименованиями в социалистической ГДР мало чем отличалось от ситуации с переименованиями в восточных областях фашистской Германии. Проводимая в 30-е годы экзекуция исторической топонимии была направлена на то, чтобы стереть с карты страны славянские следы, оставленные во многих топонимах Германии. Ниже на примере топонимов провинции Бранденбург покажем, какими основными способами осуществлялась эта акция. 1. Полное изъятие именований : Hugon, Putgolla, Rübnick и др. 2. Частичное изменение орфографии . Путѐм изменения фонемного состава топонима предпринималась попытка скрыть его истинное происхождение, тем самым ему придавалось сходство с исконно немецкими топонимами. Название как таковое сохранялось, 355

но при этом часто происходило полное переосмысление его внутренней формы, например, в случае с ойконимом Siegadel [Bauer 1993: 6]. 3. Устранение компонента «Wendisch». Определительный компонент «Wendisch», являющийся прилагательным от славянского этнонима венеды, устранялся из состава названия либо полностью (Wendisch Sorno / Sorno), либо заменялся другими элементами: Wendisch Buchholz / Märkisch Buchholz, Wendisch Warnow / Klein Warnow, Wendischdrehna / Walddrehna, Wendisch Bork / Borkheide. При этом сама топооснова сохранялась не зависимо от еѐ происхождения. 4. Полный или частичный перевод названия. Полный перевод: Zschornegosda / Schwarzheide. При частичном переводе добавляется часто к названию типичное для немецкой топонимии основное слово, возводя топоним тем самым в класс сложных названий: Buckowien / Buchhain, Gohra / Bergheide, Dubbine / Eichenhof, Dubraucke / Eichwege, Lipsa / Lindenort, Presehna / Birkenwalde. Если не принимать во внимание семантику добавленного второго компонента, то в таких случаях сохраняется, по меньшей мере, семантическая непрерывность с прежним названием. 5. Использование существующих названий. Населѐнный пункт Särchen (округ Калау) был переименован в 1937 г. в Annahütte. Последнее служило ранее названием стекольного завода. Название этого стекольного завода ввиду упразднения населѐнного пункта Särchen было дано новой общине, образованной путем объединения Särchen и Annahütte. Оним Babelsberg, относящийся к горе, имению и населѐнному пункту Neu- Babelsberg, был перенесѐн на городскую общину Nowawes. Г. Шлимперт замечает, что Neubabelsberg, образовавший в 1924 г. свою собственную общину, был включѐн в 1938 г. в городскую общину Nowawes, которая с 1. 04. 1938 г. носит название Babelsberg, см. [Lietz 2004]. Интересно заметить, что само название Babelsberg имеет славянские корни и означает не что иное, как „Biberberg‟ – „бобровая гора‟. 356

6. Имятворчество. Переименование населѐнных пунктов путѐм имятворчества, т. е. создания преимущественно искусственных имѐн в реальной жизни, не оказало значительных изменений в топонимии исследуемого региона. Однако этот процесс нанѐс лингвокультурному наследию топонимикона наибольший урон. Во многих случаях имятворчество оказывает отрицательное воздействие на функционирование и естественное развитие топонимической системы. Своим проявлением имятворчество нарушает топонимическую непрерывность, возникают имена, оторванные от основного ядра топонимикона. При создании искусственных топонимов, в отличие от перевода имѐн с одного языка на другой, не сохраняется даже семантика компонентов топонимов, так как новое имя больше не связано семантически с упоминаемой в документах формой топонима. При этом новое имя обычно мотивированно. Однако цель остаѐтся прежней – сознательное устранение культурно- исторической значимости топонимов славянского происхождения. Возникшие путѐм имятворчества топонимы условно можно подразделить на четыре группы: 1) топонимы, семантика которых выражает какой-либо общий физико- географический признак; в большинстве случаев это случайно выбранный или наиболее характерный физико-географический признак данного ландшафта или указание на местоположение именуемого объекта относительно другого, например: Byhlen переименовано в Waldseedorf, Zschorno / Hirschwinkel, Sella / Lindhain; 2) мемориальные топонимы (названия в честь какого-либо лица): Trebatsch / Leichhardt (по имени исследователя Австралии), Byhleguhre / Geroburg (по имени маркграфа Геро, разбившего союз лужицких сербов в 940 г.); 3) названия, данные по топографической характеристике местности: Schwina / Emstal. Название дано населѐнному пункту по гидрониму Emster, в 357

долине которого он расположен. Собственно говоря, оним должен бы иметь форму *Emstertal; форма же Emstal, видимо, выбрана по причине удобства еѐ произношения. Топографическую отнесѐнность выражает также Goyatz / Schwieloch (по озеру Schwielochsee); 4) названия, мотивированные каким-либо историческим событием: Dobristroh / Freienhufen. Как можно заметить, при создании нового имени для населѐнного пункта путѐм имятворчества идеологические мотивы редко выступают на передний план, как в случае с названиями Werchluga / Wehrhain или Byhleguhre / Geroburg. Видимо, это объясняется тем, что новые названия, появившиеся взамен ранее существовавших, должны произвести впечатление, будто бы они издавна функционируют в топонимической системе. Иными словами, новое название не должно быть «белой вороной», не должно бросаться в глаза. С точки зрения географии имѐн новые названия должны легко вписываться в ландшафт местности. Так, помимо своей «оборонительной» семантики определяющего компонента ойконим Wherhain („оборона‟ + „роща‟) занимает в топонимическом пространстве для стороннего наблюдателя обычное место, так как в непосредственной близости располагаются Frankenhain и Buchhain. То же самое можно сказать о паре Gütergotz / Güterfelde. Здесь, возможно, на выбор второго компонента при переименовании населѐнного пункта оказало влияние наличие двух соседних деревень с названиями Ludwigsfelde и Blankenfelde. В случае с переименованием деревни Dergischow в Horstfelde определяющий компонент последнего, как свидетельствует запись в межевой книге, мотивирован нахождением на границе общинных угодий пахотного участка die Horst. Обратимся далее к внутригородским объектам, к улицам и площадям, номенклатура которых, так же как названия населѐнных пунктов, претерпела большие изменения. В принципе, смена названий улиц и площадей не желательна, поскольку, во-первых, создаѐт определѐнные неудобства при 358

использовании онима как опознавательного и ориентирующего знака, а во- вторых, не так легко, как может показаться, подобрать новое название, которое удовлетворяло бы всем лингвистическим требованиям, так и подходящему информационному содержанию его внутренней формы. Однако можно привести побудительные причины переименования внутригородских объектов в отношении преодоления наследия прошлого немецкой истории в минувший век. Почти во всех крупных городах Германии можно отыскать немало улиц, названных в честь канцлеров, генералов, полководцев Германской империи. Так, ещѐ во времена Бисмарка, 1-го рейхсканцлера империи, существовала улица с названием Bismarckstraße. После прихода к власти национал- социалистов во многих городах Германии на внутригородские объекты обрушалась волна переименований. В те времена в каждом городе имелась площадь Alolf-Hitler-Platz или улица Hermann-Göring-Straße. Предшественники национал-социалистической партии Хорст Вессель, Дитрих Эккарт, Герберт Норкус не раз удостоились чести фигурировать в названиях многих улиц и площадей немецких городов. Названия некоторых городов, которые, по замыслу Гитлера, должны быть возвращены на родину (heim ins Reich), стали известны благодаря новым названиям улиц, например, Königsberger Straße или Klagenfurter Weg. Р. Кольгейм и Ф. Кольгейм приводят немало фактов, свидетельствующих о ярко выраженной идеологической направленности переименований улиц и площадей в городе Байройт во времена «Третьего рейха» [Kohlheim R., Kohlheim V. 2004]. Улица Bürgerreutherstraße была переименована в Adolf-Hitler-Straße уже 24 марта 1933 г. Площадь Schützenplatz с 19 июня 1933 г. стала носить название Horst-Wessel-Platz. Одна из улиц Байройта в 1910 г. была названа Herzstraße в честь еврея Якова Герца, известного профессора медицины, здесь родившегося и практиковавшего в городе Эрланген. В ноябре 1933 г. она была переименована в Richthofenstraße в память об основоположнике немецкой геоморфологической школы 359

Ф. Рихтгофена. Следует отметить, что насильственное изгнание еврейских имѐн с указателей названий улиц, а вместе с этим и из памяти народа, наталкивалось в ряде случаев на сопротивление как со стороны общественных, так и со стороны государственных учреждений. Городское управление неоднократно высказывалось против переименования улицы Harburgerstraße вплоть до 1936 г. По мнению одного чиновника, была бы проявлена неблагодарность по отношению к местным жителям, если бы не сохранилось в памяти людей имя в высшей степени порядочного человека и большого благодетеля еврейского коммерсанта Макса Гарбургера. Однако как раз это и произошло затем с улицей, получившей название General-Litzmann-Straße. Генерал Карл Литцман (1850-1936) был командиром дивизии в Первую мировую войну, депутатом от национал-социалистической партии. Приведѐм ещѐ несколько примеров идеологической смены переименований улиц: SA-Mann-Heißinger-Platz (до 1934 г. Dammwäldchen), Gneisenaustraße1 (до 1935 г. Karlstraße2, Straße der SA (до 1936 г. Lazarettstraße), Hans-Schemm-Platz3 (до 1936 г. Luitpoldplatz), General-Krauß-Straße (с 1889 по 1938 гг. Jägerstraße), General-Ludendorff-Straße 4 (до 1938 г. Blumenstraße), General-von-Seeckt-Straße5 (до 1938 г. Wiesenstraße). Небольшая улица Hindenburgstraße, находящаяся в казарменном квартале Байройта, переименовывается в 1934 г. в Roonstraße6. Показательно, что в честь генерал-фельдмаршала и президента Германии Гинденбурга названа новая широкая улица Marschall-Hindenburg-Straße. В то время как число переименований ограничивалось допустимыми пределами, идеологические названия играли важную роль в номинации новых улиц. Р. Кольгейм и Ф. Кольгейм свидетельствуют, что при присвоении названий улицам заложенного в 1935 г. города-сада Hans-Schemm-Gartenstadt, фешенебельного

1Граф Август Нейгардт фон Гнейзенау (1760-1831) , прусский полководец. 2 В 1947 г. улица ещё раз была переименована в честь бургомистра Альберта Проя *Dörfler 1992]. 3 Ганс Шем, основатель национал-социалистического союза учителей, министр культуры и гаулейтер в Баварии. 4 Эрих Людендорф (1965-1937), прусский генерал, в 1923 г. участвовал в гитлеровском путче. 5 Ганс фон Зект (1866-1937), в 1920-1926 гг. верховный главнокомандующий вооружённых сил Германии. 6 Граф Альбрехт фон Рон (1803-1879), прусский генерал-фельдмаршал, политик. 360

квартала города с виллами, вошли в моду имена лиц, способствовавших в большей или меньшей степени образованию и распространению национал- социалистической идеологии: Хьюстон Чемберлен (1855-1927), философ и идеолог расовой политики Вольцоген (1948-1938), издатель газеты «Байрейтер Блеттер» Дитрих Эккарт и др. Не забыли также Гюнтера Роса, члена национал-социалистического союза учителей, убитого коммунистами в Берлине в 1923 г. В жилых рабочих кварталах (Siedlung Saas, SA-Siedlung, Siedlung Roter Hügel) прославлялись «жертвы движения» («Opfer der Bewegung»), например: Герберт Норкус, застреленный коммунистами в возрасте 16-ти лет при раздаче агитационных материалов в Берлине в 1932 г., Мартин Фауст, погибший в Мюнхене при захвате здания Министерства обороны в ноябре 1923 г., штурмовик Йозеф Висгейер, сельскохозяйственный работник, утопленный в деревенском пруду политическими противниками в 1933 г. [Kohlheim R., Kohlheim V. 2004: 92]. На приведѐнных примерах переименования внутригородских объектов можно показать, как исторические события мысленно воспроизводятся в памяти, причѐм указатели с названием улиц, на которых неизвестные до того времени лица, так называемые «мученики движения», ставятся в один ряд с такими известными политическими деятелями, как Гнейзенау и Гинденбург. «Альянс между властью и памятью» (Allianz zwischen Herrschaft und Gedächtnis), на который указывает Ассман, становится при инсталляции списка новых названий улиц таким же очевидным, как очевиден «альянс между властью и забвением» (Allianz zwischen Herrschaft und Vergessen) при стирании неприятных имѐн. По мнению Р. Кольгейм и Ф. Кольгейма, в случаях с еврейскими именами физическому уничтожению в названиях улиц предшествует damnation memoriae [Kohlheim R., Kohlheim V. 2004: 92]. Крах фашистской Германии повлѐк за собой стремительный поток идеологической смены названий населѐнных пунктов и внутригородских объектов. В этот период названия подлежат денацификации, нейтрализации или 361

обновлѐнной манифестации. При смене одной идеологии на другую перекодировку государственной символики можно показать на примере внутригородской номенклатуры, когда объект меняет своѐ название, – будь это в Германской империи, Веймарской Республике, фашистской Германии или социалистической ГДР. В Магдебурге площадь Boleslaw-Bierut-Platz в 1989 г. была переименована в Universitätsplatz. Впервые название этой площади появилось в 1885 г. С тех пор площадь поменяла своѐ название шесть раз: в 1885 г. площадь носила название Kaiser-Wilhelm-Platz; сразу после окончания Первой мировой войны между 1923-33 гг. площадь называлась Friedensplatz; с 1933 по 46 гг. – Kaiser-Wilhelm-Platz; с 1946 по 1951 гг. – Deutscher Platz. По мнению историографа Г. Гейдельмейера, «последнее название было грубой ошибкой, а польского сталиниста Болеслава Берута вообще ничего не связывало с нашим городом и его жителями. Переименование было задумано уже с давних пор, когда планировалось за счѐт этой площади расширить университетскую площадь». Частый случай замены названия – восстановление прежнего. В некоторых случаях это продиктовано реакционными реставраторскими побуждениями. “Но благородна задача восстановить в правах попранные захватчиками национальные названия или вернуть народные названия, отброшенные господствовавшей верхушкой”, писал В. Н. Никонов [Никонов 1965: 156]. После разгрома фашизма немецкий народ восстановил во всех случаях, когда это было возможно, древние славянские названия. Преобладающее большинство повторных переименований было предпринято непосредственно в послевоенный период, начиная с 1945 по 1949 гг. В качестве исключений можно считать лишь те случаи, которые были предприняты по протесту общественности ещѐ во времена национал-социалистов (ср. Güntheritz / Güntersmark, округ Делицш, 1939 г.), а также единичные повторные переименования последних десятилетий существования ГДР (например, возвращение названия Jüdenhain в 1985 г.). После 1989 г. не было внесено ни 362

одного предложения об отмене переименований, осуществлѐнных в 30-е годы в административном порядке. В этой связи приведѐм мнение В. Н. Никонова, который считал, что в каждом случае только анализ конкретно-исторической ситуации позволяет определить, прогрессивно или реакционно восстановление прежнего названия. В современных условиях взаимосвязанности исторических процессов во всех странах земного шара такой анализ может исходить только из отношений к основному противоречию современности. По-видимому, можно полагать, что на процесс и охват повторных переименований существенное влияние оказало действующее до 1952 г. административно-территориальное деление в Восточной Германии, особенно тот факт, что некогда бывшие нижнесилезские области, лежащие западнее р. Нейсе, были включены не в состав земли Бранденбург, а присоединены к Саксонии. В сентябре 1946 г. на территории советской административной зоны в Германии вступил в силу новый закон о местном самоуправлении. Однако в нѐм не было специального параграфа, касающегося исключительно вопроса изменений названий общин. Поэтому органы власти восточногерманских земель были вынуждены создать соответствующую правовую основу. В Мекленбурге для каждого единичного случая переименования или повторного переименования требовалась своя собственная законодательная процедура. Между 1947 и 1949 гг. три общины получили таким путѐм свои прежние исторические названия: Wendisch Waren, Wendisch Priborn, Wendisch Rambow. Однако для возвращения прежних названий отдельным поселениям общин не существовало соответствующего правового регулирования, и они не были переименованы. В 1947 г. в Бранденбурге вступил в силу закон об изменении существующих и урегулировании новых названий населѐнных пунктов и округов (Gesetz über die Änderung bestehender und die Beilegung neuer Orts- und Kreisnamen), согласно которому населѐнным пунктам были возвращены их 363

прежние названия, исчезнувшие в 30-е годы. Однако во многих случаях, где должно быть восстановлено прежнее название, закон оставался лишь на бумаге и был фиговым листом для тех, кто прикрывал им свою бездеятельность и пассивность в этом вопросе. Как сообщает Г. Литц, на основании этого закона лишь одной общине Wendisch Rietz было возвращено еѐ прежнее название. Больших размахов замена названий достигла в социалистическом государстве ГДР [Lietz 2004: 61]. В Саксонии возвращение старых и присвоение новых названий населѐнным пунктам осуществлялось на основании принятых земельным парламентом в ноябре 1947 г. и в сентябре 1949 г. соответствующих решений. С самого начала правительство Саксонии, в отличие от правительства Бранденбурга, взяло на себя координирующую функцию в вопросе послевоенного изменения названий населѐнных мест. Однако решения о повторных переименованиях проводились в жизнь крайне непоследовательно. Так, жители 15 общин округа Вайсвассер-Гѐрлиц однозначно высказались против возвращения прежних названий Kreba, Podrosche, Skerbersdorf, Stannewisch, Horka и др. Если бы в общинах этот вопрос был поставлен на голосование, то не исключено, что до сегодняшнего дня, возможно, сохранились бы названия Heideanger, Grenzkirch, Schönlinden, Steihufen, Wehrkirch. Г. Литц объясняет это тем, что на принятие решения о возвращении исторических названий большое значение оказала перепись населения, проведѐнная в Саксонии первого декабря 1945 г. Составленный на основании переписи населения ведомственный список общин для федеральной земли Саксония явился важным моментом в принятии исторических названий как официальных, предваряя тем самым в какой-то мере решения парламента земли [Там же]. В отличие от общин возвращение исторических названий населѐнным пунктам в официальных документах, как правило, нигде не фиксировалось. Оно проходило «по умолчанию», без официального на то подтверждения. 364

В Бранденбурге же возвращали названия «по умолчанию» не только населѐнным пунктам, но и общинам. Официально, т. е. на основании упомянутого закона о возвращении исторических названий общинам и населѐнным пунктам, как уже упоминалось выше, вернули прежнее название только одной единственной общине, а именно общине Wendisch Rietz (1937 г. Märkisch Rietz). Остальные 13 повторных переименований исключительно носили характер де-факто. По этому поводу не было принято соответствующего официального решения уполномоченных органов власти. Тем не менее, внесѐнные в ведомственный список общин (вышедший в 1948 г.) названия считаются с тех пор официальными. Следует отметить, что жители бранденбургских общин, явно желавшие возвращения исторических названий, испытывали со стороны вышестоящих органов всѐ что угодно, только не взаимопонимание в решении этой сложной проблемы. В процессе переименования улиц и возвращения прежних названий в послевоенной Германии можно выделить четыре тенденции: 1) устранение переименований периода 1933-1945 гг.; 2) политико-идеологическая мотивация переименований; 3) культурно-историческая мотивация переименований; 4) использование нейтральных имѐн при переименованиях. В первые годы послевоенной жизни немецкого народа, стоящая перед обществом задача возвращения названий улиц, переименованных по тем или иным соображениям национал-социалистами, решается путѐм принятия в номинации внутригородских объектов новой парадигмы, стоящей в стороне от политико-идеологической направленности. Так, переименования улиц в Байройте по политико-идеологическим мотивам были представлены незначительно. Улица Rathenaustraße названа в честь политического деятеля Вальтера Ратенау, убитого правыми радикалами. Площадь August-Bebel-Platz и улица Friedrich-Ebert-Straße названы в знак солидарности с представителями немецкой социал-демократии. Тогда ещѐ существовала возможность присваивать улицам имена К. Маркса и Э. Тельмана. В Байройте до сих пор 365

существует улица с названием Karl-Marx-Straße. В период так называемой Холодной войны многих жителей Байройта не устраивало название улицы Ernst-Thälmann-Straße. В 1952 г. улице было возвращено еѐ прежнее название Tannenbergstraße. Номинация внутригородских объектов в память о борцах Сопротивления, о жертвах нацистского режима, помимо идентифицирующей функции, имеет также мемориальную функцию. Мемориальные названия в определѐнной мере укрепляют национальную идентичность. Отражение в названиях улиц и площадей имѐн участников движения Сопротивления, противников фашистского режима, призывает сегодня помнить тех, кто руководствовался в те времена в своих поступках иными политическими и нравственными нормами. Нужно помнить, что была и другая Германия, боровшаяся против фашизма. В Байройте было решено присвоить улицам имена жертв нацистского режима В. Лейшнера, Ф. Пухты и О. Мерца. Улицу Theodor-Körner-Straße переименовали в Dr.-Würzburger-Straße в знак уважения к почѐтному человеку еврейской национальности, проживающему в этом городе. Стремительный переход от одного общественного строя к другому, смена одной идеологии на противоположную идеологию, произошедшие в Восточной Германии в конце 80-х – начале 90-х годов, обусловили значительные изменения в развитии немецкого языка этого периода. Эта эпоха, обозначаемая многими исследователями как «Wende» „перестройка, поворот‟ [Кучеренко 2008: 207-208], характеризуется появлением целого ряда лексических единиц, отражающих реалии данного исторического периода. Не осталась в стороне и географическая карта Германии. Прошло уже более 25 лет, как не существует государства ГДР. Однако до сих пор некоторые города и деревни в новых землях несут в своих названиях отпечаток восточной коммунистической идентичности. Всѐ ещѐ живы довольно многочисленные, обязательные для социалистической эпохи названия улиц типа Thälmannstraße, Leninstraße и т. п. Г. Литц собрал множество фактов, 366

свидетельствующих о существовании в новых федеральных землях более 600 улиц и площадей, названных в честь Эрнста Тельмана, деятеля германского и международного коммунистического движения. Во внутригородской номенклатуре можно отыскать 45 урбанонимов, связанных с именем В. И. Ленина, 38 раз встречаются названия улиц Straße der DSF „улица Немецко-советской дружбы‟, 13 улиц носят название Straße der Opfer des Faschismus „улица Жертвам фашизма‟ (9 из них в краткой форме Straße der OdF), Straße der Zukunft „улица Будущего‟ Straße der Neuen Zeit „улица Нового времени‟ [Lietz 2004: 45]. Удивительно то, что именно в ГДР остро стояла проблема с «нацистскими» ойконимами. За всеми этими идеологическими названиями улиц и площадей скрывается некая непоследовательность в изложении программы проведения антифашистского курса в социалистической Германии. Непреодолимое топонимическое наследие, полученное от предыдущих эпох, продолжает своѐ дальнейшее существование в топонимах Бранденбурга, Саксонии и других новых землях. Спустя два десятилетия после известных исторических событий, позволивших воссоздать вновь единое немецкое государство, в средствах массовой информации по-прежнему остаѐтся дискуссионной тема «Новые имена». Оказание почестей видным общественным деятелям и признание их заслуг, соблюдение традиций, плюрализм мнений и толерантность, а также характерные особенности исторического развития населѐнного пункта – всѐ это, по мнению И. Кюн, должно найти отражение в названиях улиц [Kühn 2000: 308]. До сих пор различные точки зрения высказываются членами специальных комиссий и жителями отдельных городов по проблеме переименования улиц, названных в честь участников движения Сопротивления, политических деятелей бывшей ГДР или лидеров коммунистических партий разных стран: “В Рудольштадте кипят страсти вокруг преодоления наследия прошлого: речь идѐт об истории, особенно о прошлом ГДР, о старых и новых памятниках и о названиях улиц, которые не унесены ещѐ ветром перемен. Проведѐнный 367

опрос жителей городского района Шварца, в котором имеются улицы имени Гротеволя и Пика, показывает, что все хотят сохранить прежние названия улиц. Для Рольфа Кюппера, беспартийного члена фракции ХДС, такие люди, как Гротеволь и Пик – 'преступники', а те, кто сегодня восхваляют прошлое, связанное с СЕПГ, – 'красный сброд'. Своими действиями Кюппер даѐт понять, что его мало волнует осознание смысла переименования улиц и сноса памятников времѐн ГДР. Он говорит, напротив, об анонимных призывах ('мы вас всех ещѐ достанем') и жалобах на него (в том числе бывшего офицера штази). Его поддерживают лишь ХДС, часть СПД, союзы лиц, пострадавших от режима, некий человек от ПДС ('втихомолку') и один американец, который предложит 10 000 долларов США в том случае, если привокзальная площадь 'Жертвы фашизма' будет переименована в площадь 'Билла Клинтона'. Для другого жителя Рудольштадта Гротеволь и Пик являются даже 'выдающимися личностями'. Над этим даже и смеяться не возможно, полагает один из репрессированных при сталинизме. Присваивать названия улицам демократически, в согласии с мнением жителей, совершенно правильно. Но не следует поступать так, чтобы названия улиц напоминали о представителях системы, в которой презирали человеческое достоинство, говорит Ян, отсидевший в тюрьме 3,5 года во времена ГДР по причине 'травли'. Здесь речь идѐт о 'так называемых борцах Сопротивления', как Кюппер, и некий кровельщик дал официальное показание для занесения в протокол: 'В ГДР в тюрьму сажали за 'дело', если арестованный сильно нашкодил'” (Mitteldeutsche Zeitung, 30.1. 1999, перевод наш – А. Б.). Имена деятелей искусства и научных работников левого направления были также вовлечены в оживлѐнный спор на страницах СМИ. Это не могло не повлиять на работу членов комиссии по переименованию улиц и площадей: иногда решали сохранить название Leninstraße, но высказывались против названия Karl-Marx-Platz. С Тельманом, Либкнехтом или Кларой Цеткин 368

обходились также непоследовательно. В то время многих волновал вопрос: вырубить ли под корень историю ГДР или нет? Во многих немецких городах, расположенных в старых федеральных землях, самые оживлѐнные улицы носят названия Karl-Marx-Straße, например, в Саарбрюккене или Кѐльне. В Гамбурге есть площадь Ernst-Thälmann-Platz. А во многих городах новых федеральных земель было принято решение принести в жертву новоявленным переименованиям имена Тельмана, Ленина или Пика. Вопреки мнению граждан Берлина, живущих по улице Wilhelm-Pieck-Straße (из 350 опрошенных 300 высказались против переименования), улице было возвращено еѐ прежнее название Torstraße. Несмотря на многочисленные заявления о несогласии с переименованием улицы Klara-Zetkin-Straße, она была всѐ-таки переименована в Dorotheenstraße. Комиссия по делам возвращения прежних названий внутригородских объектов Берлина решила, что Клара Цеткин более известна как большевик, нежели как борец за права женщин, и тем самым не может быть признана тем человеком, в честь которого можно назвать улицу. Улице Arthur-Becher-Straße снова возвращено еѐ прежнее название Kniprodestraße. Улица Hans-Beimler-Straße была переименована в Otto-Braun-Straße, а Dimitroff-Straße вновь называется Danziger Straße. В Тюрингии в небольшом городке Neustadt/Orla имена Эрнст Тельман, Август Бебель, Карл Либкхнет и Георгий Димитров смогли устоять перед натиском переименований, основательно перекроившим во многих местах Германии городскую урбанонимию. Некомпетентность, чѐрствость, искажение истории, провинциальный взгляд и мелкий карьеризм, распри на идеологической почве – ключевые слова, сопровождавшие бурные дебаты в прессе последних двух десятилетий. Неосведомлѐнность в вопросе переименования городских объектов приводит к тому, что, с одной стороны, Роза Люксембург, Карл Либкхнет и Карл Маркс могут остаться в названиях улиц, с другой стороны, площадь Karl-Marx-Platz может быть переименована в Lustgarten или Schloßplatz. 369

По сообщению статистического управления земли Саксония-Ангальт (апрель 1999), имя Эрнста Тельмана в названиях улиц населѐнных пунктов этой земли опережает имя немецкого революционера, вождя и идеолога крестьянско-плебейских масс в Реформации и Крестьянской войне Томаса Мюнцера. Сейчас, когда прошло уже четверть века после «рубежа», можно сказать, что девятый вал переименований, прокатившийся по географическим названиям, стих, рассыпался на мелкие ручейки. Похвальная толерантность в отношении лиц, высоко чтимых и уважаемых в бывшей ГДР, остаѐтся веским аргументом. Когда передаваемые из поколения в поколение названия улиц и площадей, пустившие глубокие корни в историю города, насильственно вырывают из памяти людей, то часто их стабильность продолжается не дольше самой политической системы. Вот почему часто встречаются названия улиц, мотивированные определѐнными региональными условиями, например, в Мюльгаузене Leninstraße уступает место Lindenbühl или в Мангейме Puschkinplatz уступает место Schloßplatz. Итак, восстановление исторических названий происходит нелегко. Разное отношение к такой акции наблюдается в городских органах управления, в общественных организациях. Противоположные точки зрения высказывают писатели, учѐные, журналисты, граждане. Некоторые жители городов настроены против смены названий. Некоторые критики предлагают перенести пересмотр новой немотивированной топонимии на неопределѐнное будущее, на более спокойные времена, отдавая приоритет восстановлению экономического и социального единства Германии. Возвращение исторических географических названий нужно рассматривать в комплексе с пересмотром многих догматических положений, в русле всех демократических процессов. Наконец, рассмотрим проявление в топонимах культурологической составляющей при образовании неофициальных обозначений городов и других объектов, или перифраз. 370

6.2.3. Топонимические перифразы

Употребление перифраз в качестве иносказания вместо топонимов известно давно. Один из древнейших городов мира Рим часто называют вечным городом. Киев вошѐл в историю как матерь городов русских, а Псков – как младший брат Новгорода. Москва в допетровское время была известна как третий Рим, позже она получила определения белокаменная, первопрестольная, вторая столица. Для обозначения Санкт-Петербурга (Петрограда, Ленинграда) со времѐн его образования до наших дней употреблялись перифразы: парадиз „рай‟, второй Амстердам, Северная Пальмира, окно или ворота в Европу, город на Неве и в советское время колыбель пролетарской революции [Поспелов 1996]. В настоящее время широкое использование перифраз средствами массовой информации, авторами научно-популярных книг и художественных изданий объясняется тем, что перифразы служат прежде всего стилистическим приѐмом, который помогает избегать многократного повторения топонима в тексте, а также помогает выразить авторское отношение к именуемому объекту. Наряду с этим описательное обозначение географических объектов может рассматриваться и как источник дополнительной информации об объекте, не отражаемой топонимическими средствами. Неофициальное название города компенсирует в определѐнной мере отсутствующее у топонима лексическое значение, но оно может быть известным лишь определѐнному кругу людей. При этом ономасиологическим базисом перифрастической номинации уже не выступает концепт «место», как у топонима. Отметим ещѐ раз, что создание топонима, как и другой производной лексической единицы, может быть представлено в виде процесса, состоящего из двух ментальных операций: категоризации называемой реалии и поиска дифференцирующего признака. Первый этап топонимической номинации состоит в конкретизации рода и вида называемого места, подведении «обозначаемого» объекта под определѐнную 371

рубрику топографической классификации: «остров», «долина», «деревня», «котловина» и т. п. При выборе отличительного признака, на второй ступени мотивации, особую важность приобретает фактор «осознания бытийных ценностей» естественных, природных свойств объекта, познавательных, потребительских, сакральных, исторических ценностей и др. Другими словами, в процессе создания ономасиологической структуры топонима, концепт «Место» помещается в контекст той или иной области знания, обладающей для человека определѐнным ценностным значением и связью с различными видами деятельности [Алпатов 2007: 86]. Топонимические перифразы занимают третью ступень номинации объекта, но уже на апеллятивном уровне. Образование топонимических перифраз возможно благодаря имманентному свойству топонимов – передачи различных «добавочных» значений, коннотаций. В отсутствии этого свойства топоним являлся бы «голым» языковым знаком, функционирующим в системе языка исключительно для обозначения географического объекта, выделения его из ряда подобных, и не было бы основания говорить о лингвокультурологическом аспекте изучения топонимических единиц в разных языковых сферах. В отношении топонимов под коннотацией мы можем иметь в виду дополнительное денотативное содержание топонима. Топонимические перифразы создают различные коннотации узуального и окказионального характера, обогащая денотативное содержание топонимов, которое может указывать на определѐнные географические реалии, положение в пространстве, современные или былые природные особенности, социально- экономический уклад и другие черты именуемых объектов, не отражаемые этимологическим значением топонимов. Необходимость в образовании перифраз для отражения указанных характеристик географических объектов вызвана, как уже сказано выше, отсутствием у топонимов лексического значения, а их информативность лишь номинативна, поскольку связь онимов с понятием своеобразна и опосредована через объект и его видовую и родовую 372

соотнесѐнность. При длительном употреблении одного и того же имени у одного и того же объекта происходит постепенная утрата мотивации имени и разрушение его понятийности [Суперанская 1972: 352]. Особенно остро ощущается недостаточность информативного содержания топонимов в отражении социально-экономических аспектов современного развития города, в отличие от физико-географической характеристики, природных условий, которые более консервативны по своей сущности. Одним из способов отражения в топонимической системе географического положения населѐнных пунктов и различения одноимѐнных объектов является образование их названий от названий рек, на которых они расположены: Frankfurt am Main, Frankfurt an der Oder, Комсомольск-на-Амуре, Ростов-на-Дону и другие. К предложным топонимическим образованиям близки перифразы город на Неве, город на Темзе, город на Ниле. В неофициальном употреблении немецкий город Frankfurt am Main часто называют Mainhattan. В такой композитной перифразе начальный компонент – гидроним Main – указывает на расположение города на р. Майн, второй компонент заимствован из английского Manhattan, делового и финансового центра Нью-Йорка. Кроме этой перифразы имеет хождение предложное по своей структуре выражение Chicago am Main. Использование данных перифраз предполагает наличие контекста, поясняющего, что речь идѐт о Франкфурте-на- Майне, т. е. о крупнейшем городе на этой реке, а не о каких-либо других. Город Husum ассоциируется у немцев с серым городом у моря, нем. graue Stadt am Meer, в котором жил известный немецкий писатель Теодор Шторм. Положение городов на берегу моря, на важных дорогах и определяемое этим их транспортное значение порождают к жизни перифразы со словом ворота. Так, издавна было принято считать, что Петербург, Рига, Ревель – ворота в Европу; Смоленск, Одесса и Владивосток – ворота в Россию (соответственно западные, южные и восточные). Наименования ворота в 373

Арктику удостоены в России два города – Мурманск и Архангельск [Поспелов 1996: 58]. Соответствующие перифразы имеют хождение и в немецком языке со словом Tor „ворота‟. Так, Гамбург называют Tor zur Welt, что значит „ворота в мир‟, Деггендорф является воротами в Баварский лес „Tor zum Bayerischer Wald‟, город Gmund am Tegernsee – Tor zum Tegernsee „ворота к озеру Тегернзе‟, Zwickau – Tor zum westlichen Erzgebirge „ворота в западные Рудные горы‟ другие. В других странах можно отметить морские ворота Афин – Пирей, Западной Европы – Роттердам, Египта – Александрия, Индии – Бомбей, восточные ворота Индии – Калькутта. Многочисленность подобных перифраз во многом определяется распространѐнностью и многозначностью географического термина ворота, который прежде всего означает морские ворота, проходы между горами, а также многие горные перевалы. Латинское porta „ворота, дверь, вход, выход, проход‟; portal „ущелье, теснина‟; portus „устье, порт, гавань‟. Совпадение этих понятий в латинском языке закономерно и подтверждается фактами из топонимии других стран. Поэтому становится понятным, почему устаревшее название монархической Турции Высокая Порта в древнерусских источниках калькировано как Врата. Э. М. Мурзаев отмечает, что лексические параллели в романских языках чѐтко указывают на универсальность сопряжений значений „вход, дверь, ворота, проход, перевал, гавань, порт‟ [Мурзаев 1995: 16]. Другой важной семантической особенностью при образовании перифраз вместо географических названий может быть промышленная специализация городов и областей. Специализация промышленных центров в немецкой топонимии отражается в перифразах Waffenschmiede Europas „оружейная кузница Европы‟ (Suhl), Stadt des Buches „город книги‟ (Leipzig), Königin der Hanse „королева ганзы‟ (Lübeck). Часто в немецких перифразах используется слово Metropole „центр, столица‟, характеризующее город как крупный центр какой-либо промышленной специализации: München – Weiβwurst-Metropole 374

„колбасная столица‟, Primasens – deutsche Schuhmetropole „столица немецкой обувной промышленности‟. В этом значении употребляется также слово Herz „сердце‟. Так, Рур называют сердцем немецкой тяжѐлой промышленности (das Herz der deutschen Schwerindustrie), а перифрастическое наименование города Фрауэнау – стекольное сердце Баварского леса (gläsernes Herz des Bayerischer Waldes). Возможно использование и других признаков: архитектуры, планировки, культурного значения, особенностей городской жизни и т. д. Характерная особенность планировки некоторых городов – наличие густой сети каналов, выполняющих роль городских улиц, – обусловила присвоение имени Венеция и многим другим городам, имеющим сходные черты планировки. В Германии северной Венецией (Venedig des Nordens) называют город Штральзунд, а Дрезден – восточной (Venedig des Ostens). Швабинг, район в Мюнхене, слывѐт самой красивой дочерью Мюнхена „Münchens schönste Tochter‟. В начале XX в. он был богемой, средой актѐров, музыкантов, художников, в которой вращались такие художники, как Людвиг Кирхнер, Пауль Клее, Франц Марк, Василий Кандинский. К знаменитым писателям, жившим в Швабинге, принадлежат Людвиг Гангхофер, Кристиан Моргенштерн, Лион Фейхтфангер, Райнер Мария Рильке, временами Томас и Генрих Манн. Часто в перифразах встречаются Афины и Париж. Афины по традиции античного времени воспринимаются как центр культуры и просвещения, что определяет и перифрастическое использование этого топонима. Афинами на Изаре (Isar-Athen) называют немецкий город Мюнхен. При перенесении топонима Париж на другие города оказывало влияние не его историческое прошлое, не культурное наследие, а представление о его «шикарной жизни» со свободными нравами. Маленьким Парижем (Klein-Paris) называют в Германии города Кобленц и Лейпциг. Гете, воздавая хвалу своему городу, называл его Маленьким Парижем: 375

Mein Leipzig lob̕ ich mir, Es ist ein Klein-Paris Und bildet seine Leute. Места отдыха, привлекающие своей красотой и своеобразием природного комплекса, рождают перифразы типа Perle „жемчужина‟ + определение, указывающее на местоположение данного объекта: Arendsee – Perle der Altmark, Schirgiswalde – Perle der Oberlausitz, Greitz – Perle des Vogtlands, Schwarzenberg – Perle des Erzgebirges, Stolberg – Perle des Südharzes и др. Городские районы с большой численностью выходцев из Турции называют Klein-Istanbul. К ним относится район Берлина Кройцберг, в котором проживают около 25 000 турок. Улица Койптштрассе в городском квартале Мюльхайм в Кѐльне получила прозвище Klein-Istanbul, потому что на этой улице много турецких магазинов, кафе, ресторанов. Третья по численности турецкая община проживает в Гамбурге; здесь несколько кварталов Альтоны также называют Klein-Istanbul. Упоминается в немецких топонимических перифразах также Москва. Обозначение Klein-Moskau выражает несколько значений. Так назывались в 20- е годы прошлого века города и городские районы, примкнувшие в политической жизни к коммунистическому движению. Например, рабочий район в Бремене Грѐпелинген, являвшийся с 1918 по 1933 гг. оплотом СПГ и КПГ и поэтому назвавшийся Rotes Gröpelingen и Klein-Moskau. Сегодня этот район с его большой мечетью называют Klein-Istanbul. Также Геестхахт, где после Первой мировой войны закрылись оборонные заводы и 70 % населения остались без работы и где КПГ получила на выборах большинство, назывался в те времена Klein-Moskau. Магдебургский район Nordwest назывался в послевоенный период Texas, а жители – Texaner. Во время войны этот район не подвергался бомбардировкам, поэтому сюда были эвакуированы жители из других районов. 376

Но часто между ними возникали беспорядки, и свершался самосуд, как в Техасе. В плане грамматической структуры немецких топонимических перифраз наиболее характерны детерминативные композиты типа Messestadt (Leipzig, München), Blumeninsel (Mainau); предложно-именные сочетания Fahrt nach Amerika (удалѐнные населѐнные пункты), Tor zur Welt (Hamburg); именные сочетания с определением в родительном падеже Stadt des Buches (Leipzig), Bad der Könige (Aachen), Balkon Europas (Brühlsche Terrasse),Versailles des Nordens (Potsdam); атрибутивные конструкции blaues Wunder (Blasewitz), grüne Lunge (Eberswalde-Finow) и т. д.

Выводы по главе 6

1. Культура и язык имеют знаковый характер, и, соответственно, соотносятся как знаковые системы. Для процесса взаимодействия языка и культуры чрезвычайно важным является существование дихотомии язык/речь, ибо культура может отражаться как в элементах языковой системы, так и проецироваться на речевые единицы. Язык, выполняя свою основную коммуникативную функцию, в то же время является хранителем, а также выразителем культуры. 2. Языковые единицы, наряду с языковым значением, содержат элементы фоновых знаний. Сопоставление фонов, также как и коннотативного и денотативного значений лексических единиц разных языков, позволяет выделить национально-культурные семантические доли, которые тесно связаны с совокупностью всех ценностей духовной культуры общества. 3. Национально-культурный компонент присущ ономастической лексике. В собственных именах культура отражается во всех еѐ проявлениях: собственные имена являются языковыми знаками, порождѐнными духовной культурой, как слова живо реагируют на любые факты не только духовной, но и 377

материальной культуры. Каждая культура порождает определѐнные типы собственных имѐн, в каждом имени отражаются крупицы данной культуры. Изменения в культурной жизни страны обычно сопровождаются сменой как отдельных имѐн, так и целых онимических категорий. 4. Топонимы демонстрируют разную степень культурологической насыщенности, но едва ли найдѐтся хоть одно имя, не связанное так или иначе с культурой народа, его создавшего или употребляющего. 5. Обладая высокой национально-культурной маркированностью, топонимы воспринимаются на фоне определѐнных ассоциаций, основанных на некоторых признаках обозначаемого ими объекта; фоновые знания, которыми обладают носители данного языка и культуры, существенно отличаются не только объѐмом, но и формой их существования 6. Важным фактором отражения культурной составляющей в топонимах является преемственность и сохранение исторических форм имени. Нарушение преемственности имени – а это может быть переименование географических объектов, замена существующих названий на новые по идеологическому принципу – приводит к забвению имѐн, а вместе с ними к утрате культурной памяти народа. 7. Топонимические перифразы, построенные на базе метафоры, метонимии, синекдохи, служат при неофициальном обозначении географических объектов подчѐркиванию, выдвижению какого-либо социально-экономического или географического признака именуемого объекта, усиливая при этом его выразительность, вместе с тем восприятию данного топонима как своеобразного культурно-исторического комплекса.

378

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Топонимическая система, как всякая система, есть упорядоченная организация множества элементов, образующих определѐнную целостность. Являясь разновидностью общеязыковой системы, топонимическая система используется в определѐнной сфере общественной деятельности и характеризуется известной совокупностью лексических, грамматических, словообразовательных и фонетических признаков. Часть этих признаков своеобразно, по-своему, отражается в других топонимических подсистемах и отличает одну топонимическую подсистему от другой. Важным показателем системности географических названий являются случаи обусловленности названий, связанных между собой парадигматическими и синтагматическими отношениями. Парадигматические связи топонимов на уровне семантических отношений (синонимия, антонимия, гипонимия/гиперонимия; омонимия) носят опосредованный характер в виду ослабленной связи онима с понятием и принципиально отличаются от соответствующих связей имѐн нарицательных. Другим важным параметром топонимической системы является признак территориальной и языковой общности, объединяющий одноязычные топонимы на территории распространения данного языка. При определении языковой принадлежности топонимов учитывается не только их происхождение, но и языковая среда, в которой это название функционирует. Граница топонимической системы отчасти совпадает с границей ландшафтно- географического региона, образуемого историческим, этнокультурным, языковым и хозяйственно-экономическим единством. Исключительную важность представляет принцип организации элементов топонимической системы в тот или иной момент еѐ развития, в соответствии с которым могут оказаться значимыми или незначимыми те или иные свойства элементов системы, необходимость или факультативность (возможность и невозможность) именно данных, а не других языковых реалий. Таким 379

организующим началом топонимической системы является общность структурно-словообразовательных особенностей. Это свойство позволяет каждому классу топонимов находиться в очень тесной связи и зависимости с рядом расположенными, особенно однокорневыми или одноструктурными названиями. Общие структурные элементы позволяют объединить топонимы в ряды, на пересечении которых возникают новые словообразовательные модели топонимов. Топонимы одного класса, например, ойконимы, имеющие общую топооснову или общий топоформант, объединяются парадигматическими противопоставлениями: Berga – Berge – Bergenhausen – Bergfeld – Bergheide – Bergholz; Meiningen – Solingen – Tübingen. Важным аспектом в изучении системности топонимии является раскрытие внутреннего строения изучаемых слов и словосочетаний. Морфологический раздел топонимики, получивший в отечественном и зарубежном языкознании широкое освещение, продолжает оставаться неотъемлемой частью любого топонимического исследования. Рассмотрение топонимии как своеобразной системы немыслимо без морфологического анализа. Основой для вычленения морфемных последовательностей служит структурная соотнесѐнность слов, под которой понимается наличие у целой серии слов общности значения при частичном их формальном совпадении. Исследование морфемной структуры топонимов должно проводиться с учѐтом их принадлежности к именам собственным. Сегментация топоморфемы, под которой понимается фонемная последовательность, регулярно повторяющаяся в одной и той же позиции фонемных структур рядообразующих топонимов, производится по морфологическим правилам современного немецкого языка. Вместе с тем при членимости структуры топонима пристальное внимание должно уделяться диахроническому аспекту: первоначальной структуре топонима при его зарождении и тем изменениям, которые могли произойти в нѐм в процессе его развития. Тесное соприкосновение проблем членимости и 380

топонимического словообразования позволяют выявить наиболее продуктивные модели и типы немецких топонимов. Наиболее массово представлены в немецком языке топонимы со сложной структурой, состоящей, как правило, из двух компонентов, легко выделимых и повторяющихся в других названиях: Altdorf, Altenland, Frankenhausen, Mühlhausen, Waltershausen и т. п. Первый компонент значительного числа топонимов десемантизирован и не имеет соответствий с лексикой современного немецкого языка. Утрата мотивированности начальных компонентов объясняется меньшей топонимической нагрузкой. Значительная часть немецких топонимов представляет собой условно-членимые топонимы. В немецкой топонимии наиболее продуктивным способом образования следует признать сложение, имеющее длительную историю и свои традиционные модели. По структурно-генетическому типу немецкие топонимы подразделяются на полносложные соединения (Fischbach, Grünstadt, Königsee), неполносложные соединения (Friedrichsrod, Königssee, Breitenbach) и сдвиги (Schauinsland, Traumirnicht, Siedichfür). Классифицируя немецкие топонимы по типу синтаксико-семантической связи между компонентами сложного названия, различаются: 1) определительные сложные топонимы, 2) сочинительные сложные топонимы. Среди сложных топонимов большинство – двусоставные названия, представляющие атрибутивную связь двух имѐн существительных, где первый компонент выступает в функции определения, второй – в функции определяемого, например, Ahornberg состоит из Ahorn „клѐн‟ и Berg „гора‟ = „Кленовая гора‟. Нередко в качестве определяющего компонента выступает имя прилагательное, реже числительное. Суффиксация в образовании немецких топонимов не нашла широкого применения, как в славянской топонимии; она была характерна лишь для ранней германской топонимии, постепенно вытесняясь сложением. Среди суффиксальных топонимов наиболее заметную роль играл суффикс -ingen, образующий в древнем топонимическом слое от антропонимических основ 381

патронимические названия. Следует подчеркнуть, что не все названия этого типа происходят от личных имѐн, т. е. являются патронимическими в строгом смысле. Со временем, когда названия с суффиксом -ingen укрепились как самостоятельная словообразовательная модель, стали возможными образования по аналогии от имѐн нарицательных, которые обозначали разнообразные характеристики территорий, например, микротоп. Schützing от Schütze „плотина‟, Winkeling от Winkel „угол‟, ор. Spitzing от прилагательного spitz „острый‟. Продуктивность суффикса -ingen в южных и центральных регионах постепенно начинает ослабевать уже с древневерхненемецкого периода, в то время как в северных землях он оставался ещѐ какое-то время спустя продуктивным. Непродуктивность патронимических образований приводит впоследствии к его фонетическому ослаблению и к появлению в разных диалектных областях различных вариантов: -ung в Гессене и Тюрингии (Melsungen, Wildungen), -ig, -ich, -ech в северо-западных областях (Rippig, Zittig, Monnerich). Значительное разнообразие фонетических вариантов суф. -ingen наблюдается в топонимах земли Баден-Вюртемберг (-ine, -ene, -eni, -i). В процессе своего развития топонимическая система немецкого языка выработала специальные суффиксы, которые функционируют исключительно в топонимообразовании. Такими суффиксами являются -a, -ach, суффиксы славянского происхождения -(w)itz, -ow, -in. Являясь топоморфемами в строгом смысле, они отграничивают топонимическую лексику от апеллятивной. По своему происхождению топонимические суффиксы восходят к разным языковым источникам. Топоформант -a является, с одной стороны, результатом канцелярского употребления названия (формант добавлялся к топониму с целью устранения нежелательной омонимии апеллятива и онима), с другой, формант -a – следствие исторического развития названия, а именно редукции основного слова -aha „вода‟ в сложных топонимах (Steinaha > Steina). Основное слово -aha часто в некоторых названия редуцировалось в -ach, став тем самым омонимичным суффиксу -ach, выражающему коллективное 382

значение (Eichach „дубовая роща‟). В современной топонимии продуктивны суффиксы -ien, -en, -ei, с помощью которых образуются, как правило, макротопонимы: названия частей света, стран, областей, крупных физико- географических объектов. Топонимы-словосочетания, или полилексемные топонимы представляют собой большей частью вторичные образования от ранее существующих, именующие физико-географические объекты разных видов. Особенно широко распространѐн этот словообразовательный тип в номинации водных объектов, где разнообразие типов достигается за счѐт использования различных гидрографических терминов. В процессе эволюции в топониме могут произойти различного рода деформации его структурного состава, обусловленные действием морфонологических факторов. Особенно заметный отпечаток накладывает на структуру топонима агглютинация и деглютинация. Оба фонетических явления характерны для диалектных форм употребления топонима, отличающихся от литературных вариантов более простой и удобной формой произношения названия. Другим важным моментом в изменении фонетической и морфологической структуры топонима следует назвать редукцию или стяжение безударных компонентов сложных топонимов. Укорачивание формы топонима слагается из взаимодействия двух фонетических процессов – редукции и ассимиляции, обусловленных фактором акцентуации, а вместе с тем и затемнением его внутренней формы. Например, топонимы на -rod, восходящие к периоду освоения новых земель путѐм расчистки леса, часто подвергались фонетической редукции второго компонента, становясь тем самым морфологически неделимыми образованиями (Hattenrod > Hattert, Geilenrod > Gehlert). Большую роль играют топонимы в создании новых слов языка. Значительная часть словарного состава современного немецкого языка создана и непрерывно пополняется за счѐт топонимов. Диапазон использования 383

вторичных единиц на базе топонимов достаточно широк. Во-первых, это создание других разрядов имѐн собственных, например, практически от любого названия населѐнного пункта может быть создана немецкая фамилия путѐм добавления к топониму суффикса -er (топоним V + er = фамилия V-er). Во- вторых, от топонимов существует большое количество нарицательных имѐн, принадлежащих к самым разнообразным лексико-семантическим группам. Вместе с тем ограниченные возможности лексического значения топонимов в значительной степени определяют ограниченность словообразовательных моделей. В количественном отношении они явно уступают словообразовательным моделям на базе имѐн нарицательных. На базе топонимов могут быть образованы существительные, прилагательные, наречия и глаголы. В классе оттопонимических существительных преобладают деривационные модели с суффиксами -e и -er, которые служат для образования слов со значением „житель‟ (Brite, Däne, Berliner, Moskauer). Взаимодействие немецких суффиксов и суффиксов иноязычного происхождения ведѐт к появлению словообразовательных вариантов -anzer, -enser, -eser, -ienter и др., что приводит в свою очередь к появлению оттопонимических дублетов, находящихся в состоянии свободного варьирования по отношению к оттопонимическим производным с суффиксом -er: Albaner / Albanier, Bremer / Bremenser, Sudaner / Sudanese и т. д. Топонимия Германии, представляющая собой совокупность огромного количества географических названий, характеризуется особым разнообразием происхождения и давностью еѐ составных элементов. Это объясняется тем, что в прошлом страна была заселена различными племенами и народами, повлиявшими на формирование и развитие топонимической системы. Основной фонд местной топонимии включает в себя унаследованные топонимы (образованные от общеиндоевропейских корней), заимствованные названия (кельтские, латинские, скандинавские, славянские и др.) и, конечно, собственно топонимические образования. 384

Топонимические архаизмы, восходящие к периоду и.-е. языковой общности, отчасти сохранились в составе названий крупных рек и их главных притоков, образующих в ономастике так называемую «древнеевропейскую гидронимию». Сейчас уже невозможно объяснить древнеевропейский гидроним из апеллятивной лексики языка, распространѐнного на той территории, где протекает именуемая им река. Для этих гидронимов характерна определѐнная структура, определѐнные семантические поля, состоящие из «водяной» лексики, а также наличие гидронимических соответствий в других и.-е. ареалах. В исследуемой немецкой языковой области наиболее продуктивными корнями, послужившими базой для создания древнеевропейских гидронимов, являются: *el-/*ol- „течь, литься‟, *uer-/*uor- /*ur- „вода‟, „дождь‟, „река‟ и *ser-/*sor- „течь, протекать‟. На сегодняшний день ещѐ не создан гидронимический атлас древней Европы, который показал бы фонетические, грамматические и лексические черты, свидетельствующие о былой общности. Недостаточно полно изучен древнеевропейский гидронимический материал Восточной Европы, а поэтому не определена окончательная граница его распространения в этом направлении. В одних исследованиях граница проходит по Днепру, в других – по Волге. Вместе с тем следует отметить, что поиск древнеевропейских гидронимов на обследуемой территории ещѐ далѐк от завершения, а их список остаѐтся открытым. В общегерманский период топонимия характеризуется относительной бедностью собственно географических названий, восходящих к географической номенклатуре, или, по крайней мере, еѐ трудно реконструировать. Значительная часть названий этого периода представляет собой именования местных жителей, оформленные суффиксом -ingen. Присущий топонимической системе региональный характер развития способствовал выработке в определѐнном регионе продуктивных топооснов и формантов, которые определѐнным образом отличают одну топонимическую систему от другой. Выбор тех или иных формальных средств и семантических признаков в номинации 385

географических объектов предопределѐн, в конечном итоге, общеязыковым развитием и влиянием экстралингвистических факторов. В древневерхненемецкую эпоху речной термин aha „текущая вода‟ постепенно заменяется, хотя и не во всех диалектах, словом bah „ручей‟. Хотя древнее слово сохранилось до настоящего времени в названиях многих потоков (Salzach, Steinach), однако и в собственных именах оно было вытеснено в тот же период словом bah, так что приводимые топонимы могут иметь форму Salzbach, Steinbach. Среди названий населѐнных пунктов наиболее продуктивными в VIII –XII столетиях были названия на -hausen. В результате колонизации восточных земель в XI–XIV вв. в топонимическую систему проникло много славянских названий. Прослеживая историю развития и существования славянских топонимов на территории восточносредненемецкой Германии, выясняется, что многие из них в процессе адаптации немецким языком претерпели значительные изменения, ср. Dresden < др.-луж. Drježdźany „лесные жители‟, Leipzig < др.-лужицк. Lipsk, чех. Lipsko „место у липы‟, Plauen < др.-лужицк. Pławno, русс. Сплавной, Schlagenthin < Slaventin от антроп. Slaventa. Особенно значительные морфологические преобразования и искажения произошли в топонимах Mühlrose (от антроп. Milorad), Gadebusch (от антроп. Chotĕbud), Weißig (<др.-луж. Wysoka „возвышенность‟) и др. Следует очень осторожно относиться к реконструкции фонетических особенностей славянских заимствованных топонимов и всякий раз обращаться к письменным памятникам, чтобы избежать ложных этимологий. Немецкие топонимы сложились много столетий тому назад, и в своей основной массе фиксируют и отражают древнейшее состояние языка. Современная топонимическая система немецкого языка – это результат многовекового развития составляющих еѐ названий, подвергавшихся воздействию многочисленных факторов. 386

Топонимы обладают высокой информативной ценностью, они являются своеобразными представителями национальной культуры, поэтому включаются в национальные энциклопедии и лингвострановедческие словари. Наиболее известные топонимы содержат исключительно важную информацию не только об их собственно топонимическом употреблении, но и в их многочисленных значениях свидетельствуют о связях с различными сферами духовной культуры. Связь географических названий с самими обозначаемыми объектами столь тесна и неразрывна, что они являют собой культурную память народа. Симбиоз топонимики с лингвокультурологией и страноведением продиктован самой природой этих знаний. Топонимы – свидетели человеческой истории и культуры. В рамках данной темы нами намечены вопросы, на которые следует обратить внимание в дальнейшем: 1) Продолжающаяся острая дискуссия о природе и сущности ономастической семантики в значительной степени объясняется неудовлетворѐнностью существующим противоречивым осмыслением семантики онимов в двух парадигмах – лингвофилософской и речемыслительной. До сих пор исследовательский поиск устремлялся главным образом на выявление различий в семантических структурах апеллятивов и онимов, которые обусловлены разными функциональными сферами двух типов семиологических классов словесных знаков – характеризующих и индивидуализирующих знаков. Должным образом не востребованной остаѐтся наличие общих или соотносительных свойств у апеллятивов и онимов как различных средств единообразной системы именования. В силу универсальных свойств имени эта система одна и та же, но различны параметры концептуализации отражѐнного в сознании внешнего и внутреннего мира человека. Дальнейшее развитие теории значения собственных имѐн предполагает исследование универсальных принципов специфического структурирования вербализованных знаний характеризующими и 387

индивидуализирующими знаками, в котором онимическая система будет рассматриваться как социальный код. 2) Изучение внутренней структуры топонимов проводится на материале одного, реже двух, как правило, индоевропейских языков. Решение теоретических вопросов, связанных со структурными характеристиками топонимов, которые могут быть представлены в индоевропейских языках не только словами и словосочетаниями, но и глагольными конструкциями с причастиями и личными формами, должно учитывать данные разных языков. 3) Важнейшей особенностью топонимических исследований является установление семантики названия в момент возникновения, которая столь же функциональна, как и его способность указывать на местоположение объекта. Топонимы обладают не только различительной, адресной функцией, основанной на анализе, на членении действительности, но и являются средством упорядочения и организации окружающего мира в сознании людей. В этой связи необходимы дальнейшие исследования этой организующей роли топонимов в силу их территориальной закреплѐнности. 4) Перспективным представляется изучение проблемы когнитивной структуризации топонимического пространства, которое может обогатить ономастику новыми фактами, предоставить исследователю методику анализа топонимов через их специфическое ономастическое осмысление и отражение в сознании. Интерес для исследователя будут представлять те характеристики пространства, которыми наделял или наделяет то или иное пространство человек, исходя из определѐнных пространственно-временных событий. Топонимическое пространство может быть представлено в виде «опытной» или практической, полученной в результате накопленного человеческого опыта, модели.

388

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Агеева Р. А. Происхождение имѐн рек и озѐр. – М.: Наука, 1985. – 143 с. 2. Агеева Р. А. Гидронимия Русского Северо-Запада как источник культурно-исторической информации. – М.: Наука, 1989. – 254 с. 3. Алефиренко Н. Ф. Поэтическая энергия слова: Синергетика языка, сознания и культуры. – М.: Academia, 2002. – 391 с. 4. Алефиренко Н. Ф. Спорные проблемы семантики: Монография. – М.: Гнозис, 2005. – 326 с. 5. Алефиренко Н. Ф. Лингвокультурология: ценностно-смысловое пространство языка. – М.: Флинта: Наука, 2010. – 282 с. 6. Алпатов В. В. Концептуальные основы формирования религиозных топонимов // Вопросы когнитивной лингвистики. – Тамбов: ТГУ, 2007. – № 1 (010). – С. 86–95. 7. Алпатов В. В. Признак „предназначение‟ в церковных названиях полей средневековой Англии // Вопросы ономастики. – Екатеринбург, 2007. – № 7. – С. 21–27. 8. Антышев А. Н. Имена. Немецкие антропонимы. – Уфа: БГАУ, 2001. – 239 с. 9. Арутюнова Н. Д. Лингвистические проблемы референции // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XIII. Логика и лингвистика (Проблемы референции). – М.: Радуга, 1982. – С. 5–38. 10. Бах А. История немецкого языка / Перевод с немецкого Н. Н. Семенюк. Редакция, предисловие и примечания проф. М. М. Гухман. – М.: Изд-во иностранной литературы, 1956. – 343 с. 11. Беленькая В. Д. Очерки англоязычной топонимики. – М: Высш. шк., 1977. – 227 с. 389

12. Беляев А. Н. Семантика и структура немецких гидронимов: дис. … канд. филол. наук. – Уфа, 2001. – 192 с. 13. Беляев А. Н. О древнеевропейской гидронимии // Этнолингвистика. Ономастика. Этимология: материалы междунар. науч. конф. Екатеринбург, 8-12 сентября 2009 г. / [под ред. Е. Л. Березович]. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун- та, 2009. – С. 31–32. 14. Беляев А. Н. Этноязычность в ономастической номинации // Филологические науки. Вопросы теории и практики. – Тамбов: Грамота, 2016. – № 2 (56): в 2-х ч. Ч. 2. – С. 58–61. 15. Беляева М. Ю. Ономастикон западных районов Краснодарского края: полисистемный аспект: автореф. дис. … д-ра филол. наук. – Ставрополь, 2010. – 52 с. 16. Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов: Пер. с фр. / Общ. ред. и вступит. ст. Ю. С. Степанова. – М.: Прогресс-Универс, 1995. – 456 с. 17. Березович Е. Л. Русская ономастика на современном этапе: критические заметки // Известия АН. Серия литературы и языка, 2001. – Т. 60. – № 6. – С. 34–46. 18. Березович Е. Л. «Обычный» топоним как объект этнолингвистического исследования // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст. Тезисы международной научной конференции. Часть 1. – М., 2001а. – С. 35–38. 19. Бланар В. Дистрибуция антропонимических моделей // Перспективы развития славянской ономастики. Отв. редакторы А. В. Суперанская, Н. В. Подольская. – М.: Наука, 1980. – С. 13–21. 20. Болотов В. И. К вопросу о значении имѐн собственных // Восточнославянская ономастика. – М.: Наука, 1972. – С. 333–345. 390

21. Болотов В. И. Назывная сила имени и классификация существительных в языке и речи // Восточнославянская ономастика. Исследования и материалы. – М.: Наука, 1979. – С. 45–47. 22. Бондалетов В. Д. Русская ономастика. – М.: Просвещение, 1983. – 224 с. 23. Будагов Р. А. Система и антисистема в науке о языке // Вопросы языкознания, 1978. – № 4. – С. 3–17. 24. Буркова Т. А. Функционально-стилистическое варьирование антропонимов в немецком языке: автореф. дис. … д-ра филол. наук. – Уфа, 2010. – 45 с. 25. Бурыкин А. А. Проблемы полисемии и омонимии в ономастике // Ономастика и общество: язык и культура. Материалы Первой Всероссийской научной конференции (14-15 октября 2010 года). – Тамбов, 2010. – С. 25–35. 26. Бурыкин А. А. Региональная географическая терминология и еѐ роль в ономастических исследованиях // Вестник Пермского университета. Российская и зарубежная филология. Вып. 2 (18), 2012. – С. 202–204. 27. Вальтер Х., Мокиенко В. М. Русские прозвища как объект лексикографии // Вопросы ономастики. – Екатеринбург, 2005. – № 2. – С. 52–69. 28. Вандриес Ж. Язык. Лингвистическое введение в историю. – М.: Соцэкгиз, 1937. – 410 с. 29. Васильев Л. М. Проблема лексического значения и вопросы синонимии // Лексическая синонимия. Сборник статей. – М.: Наука, 1967. – С. 16–25. 30. Васильева Н. В. К семантическому и функциональному описанию греко-латинских терминоэлементов в лингвистической терминологии // Вопросы языкознания, 1983. – № 3. – С. 71–79. 31. Васильева Н. В. О термине и понятии «древнеевропейские гидронимы» // Ономастика Поволжья. Тезисы докладов VIII международной 391

конференции. Волгоград, 8-11 сентября 1998 г. – Волгоград: «Перемена», 1998. – С.58 –59. 32. Васильева Н. В. Имена собственные в ассоциативно-вербальной сети // Этнолингвистика. Ономастика. Этимология : материалы междунар. науч. конф. Екатеринбург, 8–12 сентября 2009 г. / [под ред. Е. Л. Березович]. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2009. – С. 47–48. 33. Введенская Л. А., Колесников Н. П. От названий к именам. – Ростов- на-Дону: Феникс, 1995. – 544 с. 34. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание: [пер. с англ.] / Анна Вежбицкая; отв. ред. и сост. М. А. Кронгауз; вступ. ст. Е. В. Падучевой. – М.: Рус. слов., 1996. – 411 с. 35. Верещагин Е. М., Костомаров В. Г. Лингвострановедческая теория слова. – М.: Русский язык, 1980. – 320 с. 36. Верещагин Е. М., Костомаров В. Г. Язык и культура. – М.: Русский язык, 1983. – 299 с. 37. Воробьѐв В. В. Теоретические и прикладные аспекты лингвокультурологии: дис. … д-ра филол. наук. – М., 1996. – 395 с. 38. Воробьѐв В. В. Лингвокультурология: теория и методы. – М.: Изд-во РУДН, 1997. – 331 с. 39. Воробьѐва И. А. Русская топонимия средней части бассейна Оби. – Томск: Издательство Томского ун-та, 1973. – 242 с. 40. Воробьѐва И. А. Топонимия Западной Сибири. – Томск: Изд-во ТГУ, 1977. – 152 с. 41. Воробьѐва И. А. Русская ойконимия Алтая как источник по истории его заселения // Историческая картография и топонимика Алтая. – Томск: Изд- во ТГУ, 1980. – С. 97–112. 42. Воробьѐва И. А. Параллельное сосуществование и взаимодействие топонимических систем на одной территории // Русский язык в его взаимодействии с другими языками. – Тюмень, 1988. – С. 62–70. 392

43. Габдуллина И. Ф. Переход имѐн собственных в имена нарицательные в английском, немецком и татарском языках: дис. … канд. филол. наук. – Казань, 2003. – 347 с. 44. Газизов Р. А., Мурясов Р. З. Лингвокультурология и современная лексикография // Вестник Башкирского университета, 2016. – Т. 21. – № 2. – С. 413– 421. 45. Галкина-Федорук Е. М. Слово и понятие. – М.: Учпедгиз, 1956. – 54 с. 46. Гальцова А. С. Лингвокультурологический потенциал петербургской топонимии: автореф. дис. … канд. филол. наук. – Санкт-Петербург, 2011. – 22 с. 47. Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Миграции племѐн – носителей индоевропейских диалектов с первоначальной территории расселения на Ближнем Востоке в исторические места их обитания в Евразии // Вестник древней истории, 1981. – № 2. – С. 11–83. 48. Гарагуля С. И. Английское личное имя как объект изучения языка, истории и культуры. – Белгород: Изд-во Белгородской гос. тех. академии стройматериалов (БелГТАСМ), 2002. – 146 с. 49. Гарвалик М. К вопросу о современной ономастической терминологии // Вопросы ономастики, 2007 – № 4. – С. 5–13. 50. Гатауллин Р. Г. Об одном значении глаголов с суффиксом „-ieren‟ в немецком языке // Вестник Башкирского университета, 2016. – Т. 21. № 2. – С. 366–373. 51. Глинских Г. В. Очерки теоретической и прикладной топонимики. – Горький: Горьковский гос. пед. ин-т иностранных языков им. Н. А. Добролюбова, 1986. – 151 с. 52. Голев Н. Д., Дмитриева Л. М. Единство онтологического и ментального бытия топонимической системы (к проблематике когнитивной топонимики) // Вопросы ономастики, 2008. – № 5. – С. 5–17. 393

53. Головина Л. С. Этнокультурная семантика имени собственного и еѐ лексикографическая репрезентация иноязычному адресату: автореф. дис. … канд. филол. наук. – Волгоград, 2013. – 23 с.

54. Голомидова М. В. Русская антропонимическая система на рубеже веков // Вопросы ономастики, 2005. – № 2. – С. 11–22. 55. Гордеева Н. Г. Русская гидронимия и ойконимия бассейна реки Обвы на Западном Урале: автореф. дис. … канд. филол. наук. – Пермь, 1998. – 19 с. 56. Григорян А. Г. Некоторые проблемы системного и исторического изучения лексики и семантики // Вопросы языкознания, 1983. – № 4. – С. 56–63. 57. Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию / Вильгельм фон Гумбольдт; Пер. с нем. под ред., с предисл. Г. В. Рамишвили. – М.: Прогресс, 1984. – 397 с. 58. Гусарова Л. Н. Имена собственные современного немецкого языка: коммуникативно-прагматический, семиотико-культурологический и гендерный аспекты: дис. … канд. филол. наук. – Иваново, 2005. – 184 с. 59. Дешериев Ю. Д. Социальная лингвистика. К основам общей теории. – М.: «Наука», 1977. – 382 с. 60. Дмитриева Л. М. Онтологическое и ментальное бытие топонимической системы (На материале русской топонимии Алтая): дис. … д- ра филол. наук. – Барнаул, 2002.– 367 с. 61. Доржиева Г. С. Топонимия Квебека как отражение франкоязычной культуры региона: этнолингвистический аспект: автореф. дис. … д-ра филол. наук. – М., 2011. – 49 с. 62. Дорошевский В. Элементы лексикологии и семиотики. – М.: «Прогресс», 1973. – 288 с. 63. Ермакова О. П. О соотношении понятий производность и мотивированность // Актуальные проблемы русского словообразования: Материалы V Республиканской научной конференции. Ташкент, 1989. – С. 88– 93. 394

64. Ермолович Д. И. Имена собственные на стыке языков и культур. – М.: Р. Валент, 2001. – 200 с. 65. Ермолович Д. И. Основания переводоведческой ономастики: дис. … д-ра филол. наук. – М, 2004. – 317 с. 66. Есин А. Б. Введение в культурологию: основные понятия культурологии в систематическом изложении. – М.: Издат. центр «Академия», 1999. – 216 с. 67. Есперсен О. Имена собственные. // Есперсен О. Философия грамматики. – М.: Изд. иностр. литературы, 1958. – С. 70–77. 68. Жирмунский В. М. Общее и германское языкознание / Отв. ред. А. В. Десницкая, М. М. Гухман, С. Д. Кацнельсон. – Ленинград: Издательство «Наука», 1976. – 695 с. 69. Запольская Н. И. Рефлексия над именами собственными в пространстве и времени культуры // Имя: Семантическая аура / Ин-т славяноведения РАН; отв. ред. Т. М. Николаева. – М.: Языки славянских культур, 2007. – С. 133–150. 70. Звегинцев В. А. Семасиология. – М.: Издательство Московского университета, 1957. – 324 с. 71. Зиндер Л. Р. Несколько слов о межуровневых дисциплинах // Вопросы языкознания, 1989. – № 3. – С. 5–7. 72. Зубкова Л. Г. Принцип знака в свете сущностных свойств языка // Языковая семантика и образ мира: материалы Международной научной конференции, г. Казань, 20-22 мая 2008 г.: в 2 ч. / Казан. гос. ун-т, филол. фак.; отв. ред. Э. А. Балалыкина. – Казань: Изд-во Казан. гос. ун-та, 2008. – Ч. 1. – С. 23–26. 73. Зыкова И. В. Роль концептосферы культуры в формировании фразеологизмов как культурно-языковых знаков: автореферат дис. … д-ра филол. наук. – М., 2014. – 52 с. 395

74. Иванова С. В. Лингвокультурологический аспект исследования языковых единиц: автореф. дис. … д-ра филол. наук. – Уфа, 2003. – 41 с. 75. Иванова С. В., Чанышева З. З. Лингвокультурология: проблемы, поиски, решения: Монография / С. В. Иванова, З. З. Чанышева. – Уфа: РИЦ БашГУ, 2010. – 366 с. 76. Ивлева Г. Г. О варьировании слов в немецком языке // Вопросы языкознания, 1981. – № 6. – С. 121–127. 77. Имя: Семантическая аура / Ин-т славяноведения РАН; отв. ред. Т. М. Николаева. – М.: Языки славянских культур, 2007. – 360 с. 78. Имя 2015 = Имя как квант лингвистического и историко-культурного анализа. Материалы Круглого стола, посвящѐнного разным аспектам анализа ономастического материала (по данным эпиграфики и летописной традиции): 10 ноября 2015 г. – М.: МАКС Пресс, 2015. – 64 с. 79. Ирисханова К. М. Функционирование топонимов в художественной литературе (английский язык): автореферат дис. … канд. филол. наук. – М., 1978. – 24 с. 80. Кантышева Н. Г. Принципы лексикографирования номенов в лингвострановедческом словаре // Вестник Челябинского государственного университета, 2015. – № 27 (385) – С. 91–95. 81. Карпенко Ю. А. О синхронической топонимике // Принципы топонимики. – М.: Наука, 1964. – С. 45–57. 82. Карпенко Ю. А. Топонiмiчнi варiанти // Ономастика. Республiканьский мiжвiдомчий збiрник. Серiя «Питання Мовознавства». – Київ: Наукова думка, 1966. – С. 29–36. 83. Кобозева И. М. Лингвистическая семантика. – М.: Эдиториал УРСС, 2000. – 352 с. 84. Коваленко Л. Ф. Топонимы, образуемые устойчивыми словосочетаниями прилагательных с определяемыми существительными // 396

Ономастика. Республiканський мiжвiдомчий збiрник. Серiя «Питання мовознавства». – Киïв, 1966. – С. 44–51. 85. Комлев Н. Г. Компоненты содержательной структуры слова. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1969. – 192 с. 86. Коллис Д. Кельты: истоки, история, миф / Д. Коллис. – М.: Вече, 2007. – 288 с. 87. Красных В. В. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология: Курс лекций. – М.: ИТДГК «Гнозис», 2002. – 284 с. 88. Крипке С. Тождество и необходимость // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XIII. Логика и лингвистика (Проблемы референции). – М.: Радуга, 1982. – С. 340–376. 89. Кубрякова Е. С. Что такое словообразование? – М.: Наука, 1965. – 77 с. 90. Кубрякова Е. С. Основы морфологического анализа (на материале германских языков). – М.: Наука, 1974. – 319 с. 91. Кубрякова Е. С. Теория номинации и словообразование // Языковая номинация (Виды наименований). – М.: Наука, 1977. – С. 222–302. 92. Кубрякова Е. С. В поисках сущности языка: когнитивные исследования. – М.: Знак, 2012. – 203 с. 93. Кузиков В. В. Социолингвистическая характеристика географических названий бассейна реки Майн: автореф. дис. … канд. филол. наук. – М, 1977. – 23 с. 94. Кузиков В. В. Семантика топонимов средневерхненемецкой эпохи // Вопросы семантики языковых единиц. – Уфа: Изд-во Башк. ун-та, 1986. – С. 26–30. 95. Кузьменко Ю. К. Ранние германцы и их соседи: Лингвистика, археология, генетика / отв. ред. Н. Н. Казанский. – СПб: Нестор-История, 2011. – 265 с. 397

96. Курилович Е. Очерки по лингвистике. – М.: Изд-во иностр. лит., 1962. – 456 с. 97. Кучеренко К. И. Некоторые семантические особенности лексики периода объединения Германии // Языковая семантика и образ мира: материалы Междунар. научн. конф., г. Казань, 20-22 мая 2008 г.: в 2. Ч. / Казан гос. ун-т, филол. фак.; отв. ред. Э. А. Балалыкина. – Казань: Издв-во Казан. гос. ун-та, 2008. – Ч. 1. – С. 207–208. 98. Левковская К. А. Теория слова, принципы ее построения и аспекты изучения лексического материала. – М.: Высшая школа, 1962. – 296 с. 99. Лемтюгова В. П. Восточнославянская ойконимия апеллятивного происхождения: Названия типов поселений. – Минск: «Наука и техника», 1983. – 198 с.

100. Макарова А. А. К лексикографическому описанию озерной гидронимии Белозерья: словарь и электронная база данных // Этнолингвистика. Ономастика. Этимология: материалы междунар. науч. конф. Екатеринбург, 8-12 сентября 2009 г. / [под ред. Е. Л. Березович]. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун- та, 2009. – С. 166–168. 101. Маковский М. М. Системность и асистемность в языке. Опыт исследования антиномий в лексике и семантике. – М.: Наука, 1980. – 210 с. 102. Малащенко М. В. Имя в парадигмах лингвопрагматики: дис. … д-ра филол. наук. – Ростов н/Д, 2003. – 294 с. 103. Маршева Л. И. Структурные и номинационные типы в диалектной топонимии Липецкой области: автореф. дис. … д-ра филол. наук. – М, 2008. – 47 с. 104. Маслов Ю. С. Введение в языкознание. – М.: Высшая школа, 1975. – 327 с. 105. Матвеев А. К. Ономатология / А. К. Матвеев; Отд-ние ист.-филол. наук РАН. – М.: Наука, 2006. – 292 с. 398

106. Мерцалова Г. Н. Односложные ойконимы стран немецкого языка как объект фонологического исследования (в сравнении с односложными апеллятивами современного литературного немецкого языка): автореф. дис. … канд. филол. наук. – М, 2007. – 22 с. 107. Милль Дж. С. Система логики символической и индуктивной. – М.: Леман, 1914. – 880 с. 108. Молчанова О. Т. Модели географических имѐн в тюркских и индоевропейских языках // Вопросы языкознания, 1990. – № 1. – С. 101–113. 109. Молчанова О. Т. Проприальная номинация в свете когнитивизма // Вопросы ономастики, 2006. – № 3. – С. 7–18. 110. Морковкин В. В. Об объѐме и содержании понятия «теоретическая лексикография» // Вопросы языкознания, 1987. – № 6. – С. 33–42. 111. Мурзаев Э. М. География в названиях. 2-е изд., перераб. и доп. – М.: Наука, 1982. – 176 с. 112. Мурзаев Э. М. Топонимика и география. – М.: Наука, 1995. – 304 с. 113. Мурясов Р. З. К теории парадигматики в лингвистике // Вопросы языкознания, 1980. – № 6. – С. 109–121. 114. Мурясов Р. З. Топонимы в словообразовательной системе современного немецкого языка // Вопросы языкознания, 1986. – № 4. – С. 70– 81. 115. Мурясов Р. З. Морфология производного слова (на материале производных существительных немецкого языка). – Уфа: БГУ, 1992. – 190 с. 116. Мурясов Р. З. Сопоставительная морфология немецкого и башкирского языков. Глагол. – Уфа: РИО БашГУ, 2002. – 174 с. 117. Мурясов Р. З. Имена собственные в системе языка: монография / Р. З. Мурясов. – Уфа: РИЦ БашГУ, 2015. – 128 с. 118. Налимов В. В. Вероятностная модель языка. О соотношении естественных и искусственных языков. – М.: «Наука», 1974. – 272 с. 119. Никонов В. А. Введение в топонимику. – М.: Наука, 1965. – 179 с. 399

120. Новикова О. Н. Тенденции развития британского антропонимикона: дис. … д-ра филол. наук. – Уфа, 2012. – 435 с. 121. Общее языкознание. Методы лингвистических исследований / Отв. ред. Б. А. Серебренников. – М.: Издательство «Наука», 1973. – 318 с. 122. Падучева Е. В. Феномен Анны Вежбицкой // Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. – М.: Русские словари, 1997. – С. 5–32. 123. Падучева Е. В. Динамические модели в семантике лексики. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – 608 с. 124. Пак С. М. Ономастикон как объект филологического исследования: На материале американского дискурса XIX–XX вв.: дис. … д-ра филол. наук. – М., 2005. – 366 с. 125. Перкас С. В. Парадигматические и синтагматические аспекты лингвостилистического потенциала топонимов в современном английском языке: автореферат дис. … канд. филол. наук. – М., 1980. – 24 с. 126. Перкас С. В. Имена собственные и нарицательные в словаре и художественном тексте // Материалы к серии «народы и культуры». Вып. 25. Ономастика. Ч. 1. Имя и культура. – М., 1993. – С. 141–143. 127. Петров В. В. Проблема указания в языке науки / Отв. ред. В. В. Целищев. – Новосибирск: Наука, 1977. – 125 с. 128. Петров В. В. Структуры значения (логический анализ). – Новосибирск: Наука, 1979. – 144 с. 129. Петров М. К. Язык, знак, культура. – М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991. – 328 с. 130. Пименова Н. Б. Древневерхненемецкие словообразовательные типы отвлеченных имѐн (реконструкция системных отношений). – М.: Языки славянских культур, 2011. – 504 с. 131. Поварницына М. А. Топонимы в морфологической системе современного литературного сербохорватского языка: автореф. дис. … канд. филол. наук. – М., 1992. – 19 с. 400

132. Подольская Н. В. Некоторые формы славянизации иноязычных топонимов // Вопросы географии. Сборник пятьдесят восьмой. – М.: Государственное изд-во географической лит-ры, 1962. – С. 34–40. 133. Подольская Н. В. Проблемы ономастического словообразования // Вопросы языкознания, 1990. – № 3. – С. 40–53. 134. Порциг В. Членение индоевропейской языковой области / Пер. с немецкого Л. Ю. Брауде и В. М. Павлова. Редакция и предисловие проф. А. В. Десницкой. – М.: Издательство «ПРОГРЕСС», 1964. – 332 с. 135. Попов А. И. Следы времѐн минувших. Из истории географических названий Ленинградской, Псковской и Новгородской областей / отв. ред. чл.- кор. АН СССР Ф. П. Филин. Ленинград: Наука, 1981. – 206 с. 136. Попова Т. Г. Национально-культурная семантика языка и когнитивно-социокоммуникативные аспекты (на материале английского, немецкого и русского языков): монография. – М.: Изд-во МГОУ «Нар. учитель», 2003. – 145 с. 137. Поспелов Е. М. Названия городов и сѐл. – М.: Наука, 1996. – 149 с. 138. Привалова М. И. Собственные имена и проблема омонимии // Вопросы языкознания, 1979. – № 5. – С. 56–67. 139. Рассел Б. Человеческое познание. Его сфера и границы. – Киев: «Ника-Центр», «Вист-С», 1997. – 555 с. 140. Ратникова И. Э. Имя собственное: от культурной семантики к языковой. – Минск: БГУ, 2003. – 214 с. 141. Реформатский А. А. Топономастика как лингвистический факт // Топономастика и транскрипция. – М.: Наука, 1964. – С. 9–34. 142. Реформатский А. А. Перевод или транскрипция? // Восточнославянская ономастика. – М.: Наука, 1972. – С. 311–332. 143. Реформатский А. А. Введение в языковедение / Под редакцией В. А. Виноградова. – М.: Аспект Пресс, 1996. – 536 с. 401

144. Роспонд С. Структура и стратиграфия древнерусских топонимов // Восточнославянская ономастика. – М.: Наука, 1972. – С. 9–89. 145. Руденко Д. И. Собственные имена в контексте современных теорий референции // Вопросы языкознания, 1988. – № 3. – С. 55–68. 146. Руденко Д. И. Имя в парадигмах «философии языка». – Харьков: Основа, 1990. – 299 с. 147. Сапожникова Л. М. Национально-культурный компонент в семантической структуре монореферентных собственных имѐн (на материале немецкого языка) // Вопросы ономастики, 2015. – № 1 (18). – С. 175–185. 148. Семѐнова Т. Н. Семантика индивидуализации и еѐ отражение в тексте: дис. … д-ра филол. наук. – М, 2001. – 345 с. 149. Семантическая структура слова. Психолингвистические исследования / Отв. ред. А. А. Леонтьев. – М.: Наука, 1971. – 216 с. 150. Система. Симметрия. Гармония / Под ред. В. С. Тюхтина, Ю. А. Урманцева. – М.: Мысль, 1988. – 315 с. 151. Слесарева И. П. Проблемы описания и преподавания русской лексики. 2-е изд.; испр. – М.: Русский язык, 1990. – 174 с. 152. Слюсарева Н. А. Теория Ф. де Соссюра в свете современной лингвистики. Отв. ред. В. Н. Ярцева. – М.: Наука, 1975. – 112 с. 153. Смирницкая С. В. Якоб Гримм и германское языкознание // Вопросы языкознания, 1986. – № 3. – С. 16–25.

154. Смолицкая Г. П. Топонимический ареал и вопросы реконструкции лексической системы языка // Вопросы языкознания, 1978. – № 4. – С. 115–124. 155. Смольников С. Н. Актуальная и потенциальная русская антропонимия // Вопросы ономастики, 2005. – № 2. – С. 21–35. 156. Солнцев В. М. Вариативность как общее свойство языковой системы // Вопросы языкознания, 1984. – №2. – С. 31–42. 157. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. Переводы с французского под ред. А. А. Холодовича. – М.: Прогресс, 1977. – 695 с. 402

158. Степанов Ю. С. В трѐхмерном пространстве языка (Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства). – М.: Наука, 1985. – 335 с.

159. Степанов Ю. С. Язык и метод. К современной философии языка. – М.: Языки русской культуры, 1998. – 784 с. 160. Степанова М. Д. Словообразование современного немецкого языка. – М.: Издательство литературы на иностранных языках, 1953. – 375 с. 161. Степанова М. Д., Флейшер В. Теоретические основы словообразования в немецком языке. – М.: Высшая школа, 1984. – 264 с. 162. Стросон П. Ф. О референции // Новое в зарубежной лингвистике. – Вып. 13 (Логика и лингвистика). – М.: Радуга, 1982. – С. 55–86. 163. Суперанская А. В. Структура имени собственного: Фонология и морфология. – М.: Наука, 1969. – 207 с. 164. Суперанская А. В. Ономастические универсалии // Восточнославянская ономастика. – М.: Наука. 1972. – С. 346–357. 165. Суперанская А. В. Общая теория имени собственного. – М.: Наука, 1973. – 366 с. 166. Суперанская А. В. Групповые обозначения людей в лексической системе языка // Имя нарицательное и собственное / Отв. ред. А. В. Суперанская. – М.: Издательство «Наука», 1978. – С. 59–83. 167. Суперанская А. В. Что такое топонимика? – М.: Наука, 1985. – 176 с. 168. Суперанская А. В. Общая теория имени собственного /Отв. ред. А. А. Реформатский. Изд. 4-е. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2012. – 368 с. 169. Супрун В. И. Русский антропоним: структура, взаимосвязь компонентов, денотативные и коннотативные аспекты ономастической семантики // Этнолингвистика. Ономастика. Этимология: материалы междунар. науч. конф. Екатеринбург, 8-12 сентября 2009 г. / [под ред. Е. Л. Березович]. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2009. – С. 254–257. 403

170. Телия В. Н. Типы языковых значений. Связанное значение слова в языке. – М.: Издательство «Наука», 1981. – 269 с. 171. Телия В. Н. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц / В. Н. Телия; отв. ред. А. А. Уфимцева; АН СССР, Ин-т языкознания. – М.: Наука, 1986. – 141 с. 172. Телия В. Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. – М.: Школа «Языки русской культуры», 1998. – 288 с. 173. ТМОИ 2009 = Теория и методика ономастических исследований / Отв. ред. А. П. Непокупный. Изд. 3-е. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. – 256 с. 174. Томахин Г. Д. Топонимы как реалии языка и культуры (на материале географических названий США) // Вопросы языкознания, 1984. – № 4. – С. 84– 90. 175. Томахин Г. Д. Лингвистические аспекты лингвострановедения // Вопросы языкознания, 1986. – № 6. – С. 113–118. 176. Томахин Г. Д. Реалии-американизмы. Пособие по страноведению. – М.: Высшая школа, 1988. – 239 с. 177. Топоров В. Н. Из области теоретической топономастики // Вопросы языкознания, 1962а. – № 6. – С. 3–12. 178. Топоров В. Н. О некоторых проблемах изучения древнеиндийской топонимии // Сборник статей «Топонимика Востока» (Труды совещания по топонимике Востока) / Под. ред. Э. М. Мурзаева, В. А. Никонова, В. В. Цыбульского. – М.: Изд-во восточной литературы, 1962. С. 59–66. 179. Топоров В. Н. Об одном архаичном индоевропейском элементе в древнерусской духовной культуре – SVET – // Языки культуры и проблемы переводимости. – М.: Наука, 1987. – С. 184–252. 180. Топоров В. Н., Трубачѐв О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. – М.: Изд-во АН СССР, 1962. – 270 с. 404

181. Трубачѐв О. Н. Ранние славянские этнонимы – свидетели миграции славян // Вопросы языкознания, 1974. – № 6. – С. 48–67. 182. Трубачѐв О. Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования / О. Н. Трубачѐв; [Отв. ред. Н. И. Толстой]. Изд. 2-е, доп. – М.: Наука, 2002. – 489 с. 183. Тур В. И. Артикль как показатель функций обозначения существительным. – Минск: «Вышейш. школа», 1975. – 192 с. 184. Тюхтин В. С. Актуальные вопросы разработки общей теории систем // Система. Симметрия. Гармония / Под ред. В. С. Тюхтина, Ю. А. Урманцева. М.: Мысль, 1988. – С. 10–37. 185. Улуханов И. С. Мотивация и производность (о возможностях синхронно-диахронического описания языка) // Вопросы языкознания, 1992. – № 2. – С. 5–20. 186. Уразметова А. В. Лингвокультурологический аспект изучения топонимов в составе фразеологических единиц (на материале английского и французского языков): автореф. дис. … канд. филол. наук. – Уфа, 2006. – 22 с. 187. Уразметова А. В. Английская топонимика как лексическая подсистема языка (на материале топонимической лексики Великобритании и США): автореф. дис. … д-ра филол. наук. – Уфа, 2016. – 38 с. 188. Утченко С. Л. Юлий Цезарь. – М.: «Мысль», 1976. – 365 с. 189. Уфимцева А. А. Слово в лексико-семантической системе языка. – М.: Издательство наук, 1968. – 272 с. 190. Уфимцева А. А. Типы словесных знаков. – М.: Издательство «Наука», 1974. – 206 с. 191. Федотова Т. В. Русская топонимическая система Восточного Забайкалья: автореф. дис. … д-ра филол. наук. – Улан-Удэ, 2012. – 42 с. 192. Фрингс Т. Образование «мейссенского» немецкого языка // Немецкая диалектография. Сборник статей / Перевод с немецкого Н. А. Сигал. Редакция, 405

предисловие и примечания проф. В. М. Жирмунского. – М.: Изд-во иностранной литературы, 1955. – С. 206–219. 193. Хантимиров С. М. Ойконимы как компонент топонимики и лексико- семантической системы немецкого языка: автореф. дис. … канд. филол. наук. – Уфа, 1998. – 17 с. 194. Хвесько Т. В. Дихотомия апеллятив / онома в языке и речи (на метериале русского и английского языков): автореф. дис. … д-ра филол. наук. – Челябинск, 2009. – 45 с. 195. Хенгст К. Теоретические обобщения ономастических исследований в центральной Европе: онимы как культурная память территории // Ономастика

Поволжья. – Волгоград, 2002. – С. 9–11. 196. Хисаметдинова Р. Ф. Топонимы и их дериваты в языковой системе: На материале немецкого и русского языков: автореф. дис. … канд. филол. наук. – Уфа, 2000. – 22 с. 197. Чижова В. Н. Немецкие имена собственные и их деривационный потенциал: автореф. дис. … канд. филол. наук. – Н. Новгород, 1997. – 18 с. 198. Чубур Т. А. Теоретические основания лингвокультурологических сопоставительных исследований: автореф. дис. … д-ра филол. наук. – Воронеж, 2011. – 46 с. 199. Шаклеин В. М. Лингвокультурология: традиции и инновации: монография. – М.: Флинта, 2012. – 301 с. 200. Шарашова М. К. О значении собственных имѐн // Семантика языковых единиц. Доклады V Международной конференции. – М.: Физкультура, образование и наука, 1996. – Т. 1. – С. 118–119. 201. Шарипов М. Р. Мироздание и структурно-связные формы Универсума. Философский анализ: Монография. – Уфа: РИО БашГУ, 2006. – 354 с. 406

202. Шафиков С. Г. Лингвокультурология, язык и национальный менталитет // Вестник Башкирского университета, 2013. – Т. 18. – № 3. – С. 763–777. 203. Шептулин А. П. Диалектика единичного, особенного и общего. – М.: Высшая школа, 1973. – 270 с. 204. Шмелѐв Д. Н. Проблемы семантического анализа лексики (на материале русского языка). – М.: Издательство «Наука», 1973. – 280 с. 205. Шрамек Р. Теоретические и методологические принципы составления славянских ономастических словарей // Перспективы развития славянской ономастики. Отв. редакторы А. В. Суперанская, Н. В. Подольская. – М.: Наука, 1980. – С. 68–75. 206. Щербак А. С. Когнитивные основы региональной ономастики: автореф. дис. … д-ра филол. наук. – Тамбов, 2008. – 46 с. 207. Эйхлер. Э. Древнелужицкая языковая область по данным топонимики (К вопросу о славянском ономастическом атласе) // Вопросы языкознания. – 1962. – № 6. С. 80–91. 208. Язык и культура: Факты и ценности: К 70-летию Юрия Сергеевича Степанова / Отв. ред. Е. С. Кубрякова, Т. Е. Янко. – М.: Языки славянской культуры, 2001. – 600 с. 209. Allerton D. J. The linguistic and sociolinguistic status of proper names. What are they, and who do they belong to? // Journal of Pragmatics. – 1987. – Vol. 11. – № 1. – P. 61 – 92. 210. Andersson Th. Nordische und kontinentalgermanische Orts- und Personennamen in alter Zeit // Nordwestgermanisch / Herausgegeben von Edith Marold, Christiane Zimmermann. – Berlin; New York: de Gruyter, 1995. – S. 1–40. 211. Anreiter P. Keltische Ortsnamen in Nordtirol / Peter Anreiter. – Innsbruck: Inst. für Sprachwissenschaft, 1996. – 85 S. 212. Arnold W. Ansiedlungen und Wanderungen deutscher Stämme: zumeist nach hessischen Ortsnamen. 2. Aufl. – Marburg: Elwert, 1881. – 694 S. 407

213. Bach A. Deutsche Namenkunde. Bd. I, 1: Die deutschen Personennamen. – Heidelberg: Winter, 1952. – 331 S. 214. Bach A. Deutsche Namenkunde. Band II, 1: Die deutschen Ortsnamen. – Heidelberg: Carl Winter, 1953. – 451 S. 215. Bach A. Deutsche Namenkunde. Band II, 2: Die deutschen Ortsnamen. – Heidelberg: Carl Winter, 1954. – 615 S. 216. Bauer G. Namenkunde des Deutschen. – Bern, Frankfurt am Main, New York: Lang, 1985. – 247 S. 217. Bauer G. Deutsche Namenkunde. 2. überarbeitete Auflage. – Berlin: Weidler Buchverlag, 1998. – 356 S. 218. Bauer U. Ortsumbenennungen in der Provinz Mark Brandenburg (Regierungsbezirk Potsdam und Frankfurt/Oder) im Rahmen der faschistischen Germanisierungspolitik Deutschlands. – Cottbus, 1993. 219. Bily I., Nowik K. Die Ortsnamen mit dem Suffix -(e)k im Polnischen und im ehem. altsorbischen Sprachgebiet (Ein Beitrag zum Slawischen Onomastischen Atlas) // Namenkundliche Informationen. Beiheft 18. Studia Onomastica IX. Karlheinz Hengst und Walter Wenzel gewidmet. Hrsg. von Ernst Eichler und Dietlind Krüger. – Leipzig: Leipziger Universitätsverlag, 1995. – S. 9–22. 220. Bily I. Ortsnamen des Mittelelbegebietes / Inge Bily. – Berlin: Akademie- Verlag, 1996. – 512 S. 221. Blanár V. The Problem of a System of Personal Names // Onomastica 15, 1970. – P. 163–171. 222. Blanár V. Teória vlastného mena. Status, organizácia a fungovanie v spoločenskej komunikácii. – Bratislava: Veda, vydavatel'stvo slovenskej Akadémie Vied, 1996. – 250 S. 223. Bruckner W. Schweizerische Ortsnamenkunde. Eine Einführung. – Basel: Schweizerische Gesellschaft für Volkskunde, 1945. – 232 S. 408

224. Casemir K. Die Ortsnamen auf -büttel // Namenkundliche Informationen: Beiheft 19. Hrsg. von Ernst Eichler, Karlheinz Hengst und Dietlind Krüger. – Leipzig: Leipziger Universitätsverlag, 1997. – 254 S. 225. Christophersen P. The Articles. A study of their theory and use in English. – London: Humphrey Milford; Copenhagen: Munksgaard, 1938. – 206 p. 226. Coseriu E. Einführung in die Allgemeine Sprachwissenschaft / Eugenio Coseriu. –Tübingen: Francke, 1988. – 329 S. 227. Crome E. Die Ortsnamen des Kreises Bad Liebenwerda / Emilia Crome. – Berlin: Akademie-Verlag, 1968. – 234 S. 228. Dalberg V. Zum fragwürdigen proprialen Status der Ethnonyme // Wort und Name im deutsch-slavischen Sprachkontakt: Ernst Eichler von seinen Schülern und Freunden / hrsg. von Karlheinz Hengst … Unter Mitarb. von Inge Bily. – Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag GmbH & Cie, Köln, 1997. – S. 33–47. 229. Debus F. Aspekte zum Verhältnis Name-Wort // Probleme der Namenforschung, 1977. – S. 3–25. 230. Debus F. Überblick über Geschichte und Typen der deutschen Orts- und Landschaftsnamen // Besch, Werner / Reichmann, Oskar / Sonderegger, Stefan (Hg.): Sprachgeschichte. Ein Handbuch zur Geschichte der deutschen Sprache und ihrer Erforschung. 2. Halbband. – Berlin/New York, 1985. – S. 2096–2129. 231. Debus F. Onomastische Studien zu slawischen Flur- und Siedlungsnamen: ausgewählte Untersuchungen im südlichen Ostseeraum / hrsg. von Friedhelm Debus. Beitr. von Antje Schmitz… . – Neumünster: Wachholtz, 2010. – 300 S. 232. Dertsch R. Landkreis Marktoberdorf. Historisches Ortsnamenbuch von Bayern: Schwaben 1. München: Kommission für Bayerische Landesgeschichte, 1953. – 113 S. 233. Dertsch R. Stadt- und Landkreis Kaufbeuren. Historisches Ortsnamenbuch von Bayern: Schwaben 3. München: Kommission für Bayerische Landesgeschichte, 1960. – 117 S. 409

234. Dertsch R. Stadt- und Landkreis Kempten. Historisches Ortsnamenbuch von Bayern: Schwaben 4. München: Kommission für Bayerische Landesgeschichte, 1966. – 284 S. 235. Dertsch R. Landkreis Sonthofen. Historisches Ortsnamenbuch von Bayern: Schwaben 7. München: Kommission für Bayerische Landesgeschichte, 1974. – 237 S. 236. Deutsche Namenkunde // Kleine Enzyklopädie. Die Deutsche Sprache. Zweiter Band. – Leipzig: VEB Bibliographisches Institut, 1970. – S. 639–751. 237. Dittmaier H. Das apa-Problem. Untersuchungen eines westeuropäischen Flußnamentypus. – Bonn: Ludwig Röhrscheid Verlag, 1955. – 99 S. 238. Dittmaier H. Die (h)lar-Namen: Sichtung und Deutung / Heinrich Dittmaier. – Köln; Graz: Böhlau Verlag, 1963. – 128 S. 239. Dittmaier H. Die linksrheinischen Ortsnamen auf -dorf und -heim: sprachliche und sachliche Auswertung der Bestimmungswörter / von Heinrich Dittmaier. – Bonn: Röhrscheid, 1979. – 198 S. 240. Donnellan K. Speaking of nothing // Philosophical Review. – 1974. – Vol. 83. – № 1. – P. 3–31. 241. Eichler E. Die Orts- und Flussnamen der Kreise Delitzsch und Eilenburg. –Halle (Saale): VEB Max Niemeyer Verlag, 1958. – 252 S. 242. Eichler E. Perspektiven der slawischen Ortsnamenforschung im deutsch- slawischen Berührungsgebiet. Ein Beitrag zur Sprachkontaktforschung // Beiträge zur Namenforschung. Neue Folge. Beiheft 27. – Heidelberg: Carl Winter Universitätsverlag, 1988. – S. 20–51. 243. Eichler E. Über Namensysteme // Proc. of the 17th Int. Congr. of Onomastic Sciences. – Vol. 1. – Helsinki, 1991. – P. – 292–299. 244. Eichler E. Slawische Ortsnamen zwischen Saale und Neisse. 2. Aufl. – Bautzen: Domowina-Verl., 2010. – 201 S. 245. Evans G. The Varieties of Reference. – Oxford: Clarendon Press, 1984. – 418 p. 410

246. Fischer R. Probleme der Namenforschung an Orts- und Flurnamen im westlichen Böhmen und in seiner Nachbarschaft / Rudolf Fischer. – Leipzig: Bibliogr. Inst., 1952. – 58 S. 247. Fleischer W. Variationen von Eigennamen // Der Name in Sprache und Gesellschaft. Beiträge zur Theorie der Onomastik. – Berlin: Akademie-Verlag, 1973. – S. 52–63. 248. Fleischer W. Wortbildung der deutschen Gegenwartssprache. – Leipzig: VEB Bibliographisches Institut, 1976. – 327 S. 249. Fleischer W. Struktur und Funktion mehrwortigen Eigennamen im Deutschen // Reader zur Namenkunde: Germanistische Linguistik. Bd. 1: Namentheorie. – Olms, 1989. – S. 263–271. 250. Fleischer W. Name und Text: ausgewählte Studien zur Onomastik und Stilistik / Wolfgang Fleischer zum 70. Geburtstag hrsg. und eingeleitet von Irmhild Barz. – Tübingen: Niemeyer, 1992. – 189 S. 251. Frege G. Funktion, Begriff, Bedeutung (Fünf logische Studien) / Herausgegeben und eingeleitet von Günther Patzig. – Göttingen: Vandenhoeck und Ruprecht, 1962. – 104 S. 252. Frege G. Schriften zur Logik. Aus dem Nachlaβ. – Berlin: Akademie- Verlag, 1973. – 310 S. 253. Friedrich R. Keltische und fränkische Wörter im Groβraum Thüringen / Rudolf Friedrich. – Münster: Agenda-Verl., 2009. – 139 S. 254. Funke O. Zur Definition des Begriffs “Eigennamen” // Probleme der Englischen Sprache und Kultur. Festschrift Johannes Hoops, zum 60. Geburtstag überreicht von Freunden und Kollegen. – Heidelberg: Winter, 1925. – S. 72–79. 255. Gardiner A. H. The theory of proper names: a controversial essay. – London: Oxford Univ. Press, 1954. – 76 p. 256. Gläser R. Eigennamen in der Arbeitswelt. – Leipzig: Leipziger Universitätsverlag, 2005. – 335 S. 411

257. Greule A. Vor- und frühgermanische Flussnamen am Oberrhein: ein Beitrag zur Gewässernamengebung d. Elsass, der Nordschweiz und Südbadens / Albrecht Greule. – Heidelberg: Winter, 1973. – 228 S. 258. Greule A. Schichten vordeutscher Namen im deutschen Sprachgebiet // Sprachgeschichte, Teilbd. 2, 1985. – S. 2088–2095. 259. Greule A. Der hydronymische Namenwechsel // Ortsnamenwechsel. Bamberger Symposion. Hrsg. v. Rudolf Schützeichel. – Heidelberg, 1986. – S. 312– 322. 260. Greule A. Gewässernamenschichten im Flußgebiet der Lahn // Die Welt der Namen. Sechs namenkundliche Beiträge. Hrsg. von Norbert Nail. – Marburg, 1998. – S. 1–17. 261. Grimm J. Deutsche Grammatik.Teil: 2. – Göttingen: Dieterich, 1826. – 1020 S. 262. Gropp N. Flurnamen im nördlichen Thüringer Holzland. Die Flurnamen der Gemarkungen Weißenborn, Bad Klosterlausnitz und Tautenhain. – Saarbrücken: VDM Verlag Dr. Müller, 2008. – 256 S. 263. Haefs H. Ortsnamen und Ortsgeschichte aus Schleswig-Holstein: zunebst Fehmarn, Lauenburg, Helgoland und Nordfreisland. – Norderstedt: Book on Demand, 2004. – 243 S. 264. Hansack E. Der Name im Sprachsystem: Grundprobleme der Sprachtheorie / Ernst Hansack. – Regensburg: Roderer, 2000. – 414 S. 265. Hänse G. Die Flurnamen im Weimarer Land. Herkunft, Bedeutung und siedlungsgeschichtlicher Wert. – Gehren: Escher 2001. – 239 S. 266. Hellfritzsch V. Zu Leben und Werk Max Gottschalds // Wort und Name im deutsch-slavischen Sprachkontakt: Ernst Eichler von seinen Schülern und Freunden / hrsg. Von Karlheinz Hengst … Unter Mitarb. von Inge Bily. – Köln; Weimar; Wien; Böhlau, 1997. – S. 107–119. 267. Hengst K. Die Ortsnamen der Kreise Glauchau, Hohenstein-Ernstthal und Stollberg. – Zwickau: Pädagog. Institut Karl-Marx-Stadt, 1964. – 285 S. 412

268. Hengst K. Ortsnamen Südwestsachsens: die Ortsnamen der Kreise Chemnitzer Land und Stollberg / Karlheinz Hengst. – Berlin: Akademie-Verlag, 2003. – 286 S. 269. Hilgemann K. Die Semantik der Eigennamen: Unters. Zur Struktur der Eigennamenbedeutung anhand von norw. Beispielen / von Klaus Holgemann. – Göppingen: Kümmerle, 1978. – 166 S. 270. Historisch-philologische Ortsnamenbücher. Regensburger Symposion 4. und 5. Oktober 1994. Hg. von Heinrich Tiefenbach. – Heidelberg: Universitätsverlag C. Winter, 1996. – 314 S. 271. Hopfner I. Keltische Ortsnamen der Schweiz: Zu erklären versucht / Isidor Hopfner. – Bern: Geograph. Kartenverlag Bern Kümmerly & Frey, 1930. – 109 S. 272. Hutter J. Slawische Spuren im frühmittelalterlichen Baiern (Bagoaria) / Johannes Hutter. – Aachen: Patrimonium-Verl., 2013. – 241 S. 273. Kalverkämper H. Textlinguistik der Eigennamen. – Stuttgart: Klett-Cotta, 1978. – 454 S. 274. Kalverkämper H. Kontaktonomastik – Namen als Brücken in der Begegnung von Menschen und Kulturen // Studia Onomastica. – Leipzig: Leipziger Univ.-Verl. Hrsg. von Ernst Eichler und Dietlind Krüger, 1995. – S. 142–163. 275. Kalverkämper H. Textgrammatik und Textsemantik der Eigennamen // Namenforschung: ein internationales Handbuch zur Onomastik / herausgegeben von Ernst Eichler [et al.]. 1 Teilband. – Berlin, New York: de Gruyter, 1995a. – S. 440– 447. 276. Keller J. Donauwörth. Der ehemalige Landkreis. – München: Kommission für bayerische Landesgeschichte, 2009. – 389 S. 277. Kohlheim R., Kohlheim V. Erinnern – verdrängen – vergessen: Straβennamen in Bayreuth // Namenkundliche Informationen 85/86. Hrsg. von Ernst Eichler und Dietlind Krüger. – Leipzig, 2004. – S. 79–17. 413

278. Kohlheim V. Der onymische Bereich als autopoietisches System // Wort und Name im deutsch-slavischen Sprachkontakt: Ernst Eichler von seinen Schülern und Freunden / hrsg. von Karlheinz Hengst … Unter Mitarb. von Inge Bily. – Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag GmbH & Cie, Köln, 1997. – S. 49–57. 279. Kohlheim V., Hengst K. Personennamen, Ortsnamen und linguistische Theorie // Namenkundliche Informationen 85/86. Hrsg. von Ernst Eichler und Dietlind Krüger. – Leipzig, 2004. – S. 17–31. 280. Körner S. Die Patronymischen Ortsnamen im Altsorbischen / Siegfried Körner. – Berlin: Akademie-Verlag, 1972. – 193 S. 281. Koß G. Tschechei und Tschechien. Identität und die Notwendigkeit von Kurznamen // Wort und Name im deutsch-slavischen Sprachkontakt: Ernst Eichler von seinen Schülern und Freunden / hrsg. von Karlheinz Hengst … Unter Mitarb. von Inge Bily. – Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag GmbH & Cie, Köln, 1997. – S. 439–452. 282. Koß G. Namenforschung: eine Einführung in die Onomastik / Gerhard Koß. 3., aktualisierte Aufl. – Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 2002. – 248 S. 283. Krahe H. Eigennamen und germanische Lautverschiebung, Mélanges de linguistique et de philologie, F. Mossé in memoriam. – Paris, 1959. – S. 225–230. 284. Krahe H. Unsere ältesten Flussnamen. – Wiesbaden: Harrasowitz, 1964. – 123 S. 285. Kripke S. Naming and necessity // Semantics of natural language / Ed. by D. Davidson and G. Hamman. – Dordrecht, Holland: D. Reidel Publishing Co., 1972. – P. 253–355. 286. Kripke S. Naming and necessity. – Oxford: Blackwell, 1980. – 180 p. 287. Krško J. Sozial-psychologische Aspekte der Benennung // Namenkundliche Informationen 85/86. Hrsg. von Ernst Eichler und Dietlind Krüger. – Leipzig, 2004. – S. 33–44. 414

288. Kühn I. Veränderungen der Straβennamen in den neuen Bundesländern nach der Wende // Personenname und Ortsname, Basler Symposion 6. u. 7. Oktober 1997. – Heidelberg, 2000. – S. 267–277. 289. Lietz G. Dobristroh oder Freienhufen, Horka oder Wehrkirch? // Namenkundliche Informationen 85/86. Hrsg. von Ernst Eichler und Dietlind Krüger. – Leipzig, 2004. – S. 45–78. 290. Loga K. Kurzer Überblick über die Siedlungsnamen im Kreis Sangerhausen // Namenkundliche Informationen 98. Herausgegeben von Ernst Eichler, Karlheinz Hengst und Dietlind Kremer. – Leipziger Universitätsverlag, 2010. – S. 121–133. 291. Luhmann N. Moderne Systemtheorie als Form gesamtgesellschaftlicher Analyse // J. Habermas, N. Luhmann: Theorie der Gesellschaft oder Sozialtechnologie – Was leistet die Systemforschung? – Frankfurt am Main, 1971. – S. 7–24. 292. Meineke B. Die Ortsnamen des Kreises Lippe. Westfälisches Ortsnamenbuch Bd. 2. – Bielefeld: Verlag für Regionalgeschichte, 2010. – 688 S. 293. Möller R. Zu den -sen-Namen in Niedersachsen // BNF NF 4, 1969. – S. 356–375. 294. Mühlner W., Eichler E. Ortsnamen slawischer Herkunft: Norddeutschland / Werner Mühlner, Ernst Eichler. – Schwerin: Thon, 1996. – 111 S. 295. Müller K. Altpolabische Kurznamen in Ortsnamen Brandenburgs und westlich benachbarter Gebiete Holsteins sowie Niedersachsens // Namenkundliche Informationen 81 /82. Herausgegeben von Ernst Eichler, Karlheinz Hengst und Dietlind Krüger. – Leipzig: Leipziger Universitätsverlag, 2002. – S. 95–118. 296. Nail N. Die Welt der Namen: sechs namenkundliche Beiträge / hrsg. von Norbert Nail. – Marburg: Univ.-Bibliothek, 1998. – 135 S. 297. Nübling D. Auf der Suche nach dem idealen Eigennamen // Beiträge zur Namenforschung. Neue Folge 35. Heidelberg, 2000. – S. 275–301. 415

298. Ortsname und Urkunde: Frühmittelalterliche Ortsnamenüberlieferung: Münchner Symposion, 10. Bis 12. Oktober 1988. Hg. von R. Schützeichel. – Heidelberg: Universitätsverlag, 1990. – 296 S. 299. Ortsnamenwechsel: Bamberger Symposion 1. Bis 4. Oktober 1986. Hg. von Rudolf Schützeichel. – Heidelberg: Universitätsverlag C. Winter, 1986. – 380 S. 300. PdtFln 2003 = Perspektiven der thüringischen Flurnamenforschung. Hrsg. E. Meinecke. – Frankfurt am Main: Peter Lang, 2003. – 288 S. 301. Philologie der ältesten Ortsnamenüberlieferung: Kieler Symposion 1. Bis 3. Oktober 1991. Hg von R. Schützeichel. – Heidelberg: Universitätsverlag C. Winter, 1992. – 438 S. 302. Preiwuß K. Ortsnamen in Zeit, Raum und Kultur. Die Städte Allenstein/Olszyn und Breslau/Wrocław. – Berlin: Verlag für wissenschaftliche Literatur, 2012. – 470 S. 303. Probleme der älteren Namenschichten: Leipziger Symposion 21. bis 22. November 1098. Hg von E. Eichler: Winter, 1991. – 278 S. 304. Puchner K. Landkreis Ebersberg. Historisches Ortsnamenbuch von Bayern. Oberbayern 1, – München: Komm. Für Bayerische Landesgeschichte, 1951. – 114 S. 305. Puchner K. Die genetivischen Ortsnamen der Oberpfalz // Jahrbuch für fränkische Landesforschung. Hrsg. vom Institut für Fränkische Landesforschung an der Universität Erlangen. Bd. 20. Festschrift Ernst Schwarz I. – Erlangen: Kallmütz Opf., 1960. – S. 287–292. 306. Pulgram E. Theory of names. – Berkeley: American Name Society, 1954. – 49 p. 307. Rapoport A. Allgemeine Systemtheorie: wesentliche Begriffe und Anwendungen / Anatol Rapoport. Aus d. Engl. übers. von Werner Krabs u. Günther Schwarz. – Darmstadt: Darmstädter Blätter, 1988. – 265 S. 308. Rasch G. Die bei den antiken Autoren überlieferten geographischen Namen im Raum nördlich der Alpen vom linken Rheinufer bis zur pannonischen 416

Grenze, ihre Bedeutung und sprachliche Herkunft. – Heidelberg: Phil. F., Diss. v. 7. Okt. 1950. – 137 S. 309. Reichardt L. Ortsnamenbuch des Stadtkreises Stuttgart und des Landkreises Ludwigsburg. Veröffentlichungen der Kommission für geschichtliche Landeskunde in Baden-Württemberg, Reihe B, Band 98. – Stuttgart: Kohlhammer, 1982a. – 205 S. 310. Reichardt L. Ortsnamenbuch des Kreises Reutlingen. Veröffentlichungen der Kommission für geschichtliche Landeskunde in Baden-Württemberg, Reihe B, Band 102. – Stuttgart: Kohlhammer, 1982b. – 176 S. 311. Reichardt L. Ortsnamenbuch des Kreises Tübingen. Veröffentlichungen der Kommission für geschichtliche Landeskunde in Baden-Württemberg, Reihe B, Band 104. – Stuttgart: Kohlhammer, 1984. – 131 S. 312. Reichardt L. Ortsnamenbuch des Alb-Donau-Kreises und des Stadtkreises Ulm. Veröffentlichungen der Kommission für geschichtliche Landeskunde in Baden- Württemberg, Reihe B, Band 105. – Stuttgart: Kohlhammer, 1986. – 382 S. 313. Reichardt L. Ortsnamenbuch des Kreises Göppingen. Veröffentlichungen der Kommission für geschichtliche Landeskunde in Baden-Württemberg, Reihe B, Band 112. – Stuttgart: Kohlhammer, 1989. – 284 S. 314. Reichardt L. Ortsnamenbuch des Rems-Murr-Kreises. Veröffentlichungen der Kommission für geschichtliche Landeskunde in Baden-Württemberg, Reihe B, Band 128. – Stuttgart: Kohlhammer, 1993. – 466 S. 315. Reichardt L. Ortsnamenbuch des Kreises Böblingen. Veröffentlichungen der Kommission für geschichtliche Landeskunde in Baden-Württemberg, Reihe B, Band 149. – Stuttgart, 2001. –309 S. 316. Rentenaar R. Die südwestniederländischen Ortsnamen auf –inge(n) aus nordseegermanischer Sicht // Philologie der ältesten Ortsnamenüberlieferung / Hg. Schützeichel, Rudolf. Kieler Symposion 1. Bis 3. Oktober 1991. – Heidelberg, 1992. – S. 38– 66. 417

317. Resch-Rauter I. Keltische Gegenwart: eine Spurensicherung; von Bergbau, Kampf und Himmelskunde, erhalten in Sagen, Brauchtum und Ortsnamen / Inge Resch-Rauter. – Wien: Teletool-Ed., 2008. – 327 S. 318. Riese Ch. Ortsnamen Thüringen. Landkreis Gotha. Herausgegeben und redigiert von Silvio Brendler. – Hamburg: Baar, 2010. – 206 S. 319. Schiffer S. Naming and knowing // Contemporary perspectives in the philosophy of language / Ed. by P. A. Franch, T. E. Uehling, H. K. Wettstein. – Mineapolis: Univ. of Minnesota Press, 1979. – P. 61–74. 320. Schmid A. Das Flußgebiet des Neckar (Hydronymia Germaniae, Reihe A, Liefg. 1). – Wiesbaden: Steiner, 1962. – 135 S. 321. Schmidt D. Die Namen der rechtsrheinischen Zuflüsse zwischen Wupper und Lippe: Unter bes. Berücks. d. älteren Bildgn. – Göttingen, 1970. – 183 S. 322. Schmid W. P. Alteuropa und der Osten im Spiegel der Sprachgeschichte / Wolfgang P. Schmid. – Innsbruck: Innbrucker Ges. zur Pflege d. Geisteswiss., 1966. – 15 S. 323. Schmidt W. Deutsche Sprachkunde. Ein Handbuch für Lehrer und Studierende mit einer Einführung in die Probleme des sprachkundlichen Unterrichts. 7., bearbeitete Auflage. – Berlin: Volk und Wissen. Volkseigener Verlag, 1972. – 344 S. 324. Schnetz J. Flussnamen und vordeutsche Ortsnamen des bayerischen Schwabens / Joseph Schnetz. – Augsburg: Verl. d. Schwäb. Forschungsgemeinschaft, 1953. – 58 S. 325. Schönwälder B. Die -leben-Namen. – Heidelberg: Universitätsverlag C. Winter, 1993. – 228 S. 326. Schützeichel R. „Dorf“. Wort und Begriff // Das Dorf der Eisenzeit und des frühen Mittelalters. Siedlungsform – wirtschaftliche Funktion – soziale Struktur. Bericht über die Kolloquien der Kommission für die Alterskunde Mitte- und Nordeuropas in den Jahren 1973 und 1974. Hrsg. von Herbert Jankuhn, Rudolf Schützeichel und Fred Schwind. – Göttingen: Vandenhoeck, 1977. – S. 9–36. 418

327. Schützeichel R. Ortsnamen als Ausdruck von Kultur und herrschaft / Erlanger Ortsnamen-Kolloquium. Hrsg. von Rudolf Schützeichel in Verbindung mit Franz Tichy. – Heidelberg: Winter, 1980. – 187 S. 328. Searle J. Proper names // Mind. – 1958. V. 67, No. 266. – P. 166–173. 329. Seibicke W. Die Personennamen im Deutschen. – Berlin / New York: de Greyter, 1982. – 230 S. 330. Sobanski I. Die Eigennamen in den Detektivgeschichten Gilbert Keith Chestertons: ein Beitrag zur Theorie und Praxis der literarischen Onomastik / Ines Sobanski. – Frankfurt am Main; Berlin; Bern; Bruxelles; New York; Wien: Lang, 2000. – 322 S. 331. Soltész K. J. Homonymie, Polysemie und Synonymie der Eigennamen // Reader zur Namenkunde: Germanistische Linguistik. Bd. 1: Namentheorie. – Olms, 1989. – S. 213–223. 332. Sonderegger S. Terminologie, Gegenstand und interdisziplinärer Bezug der Namengeschichte // Sprachgeschichte: Ein Handbuch zur Geschichte der deutschen Sprache und ihrer Erforschung. Zweiter Halbband. Berlin; New York, 1985. S. 2067–2087. 333. Sonderegger S. Der Eigenname als Definitionsproblem // Wort und Name im deutsch-slavischen Sprachkontakt: Ernst Eichler von seinen Schülern und Freunden / hrsg. von Karlheinz Hengst … Unter Mitarb. von Inge Bily. – Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag GmbH & Cie, Köln, 1997. – S. 79–87. 334. Sørensen H. S. The meaning of proper names with a definiens formula for proper names in English. – Copenhagen: Gad, 1963. – 101 p. 335. Spang R. Das Flussgebiet der Saar / bearb. von Rolf Spang. – Stuttgart: Steiner-Verlag-Wiesbaden-GmbH, 1984. – 99 S. 336. Strandberg S. Kontinentalgermanische Hydronymie aus nordischer Sicht // Probleme der Namenbildung. Rekonstruktion von Eigennamen und der ihnen zugrundeliegenden Appellative. Akten eines Symposiums in Uppsala 1-4. September 1986. Acta Universitatis. Nomina Germanica. Band 18, 1989. – S. 17–57. 419

337. Strandberg S. k-Suffixe in der nordischen Hydronymie // Namenwelten: Orts- und Personennamen in historischer Sicht / hrsg. von Astrid van Nahl. – Berlin; New York: de Gruyter, 2004. – S. 292–307. 338. Šrámek R. Die Kategorie des Allgemeinen in der Namenforschung // Der Eigenname in Sprache und Gesellschaft I. / Hrsg. von E. Eichler, E. Saß, H. Walther. – Leipzig, 1985. – S. 152–167. 339. Šrámek R. Beiträge zur allgemeinen Namentheorie / Rudolf Šrámek. Hrsg. Von Ernst Hansack. – Wien: Praesens Verlag, 2007. – 596 S. 340. Togeby K. Structure immanent de la langue francaise. – Copenhague: Nordisk sprog – og kulturforl., 1951. – 232 p. 341. Trautmann R. Die elb- und ostseeslavischen Ortsnamen. Teil: T. I. – Berlin: Akademie-Verl., 1948. – 187 S. 342. Trautmann R. Die elb- und ostseeslavischen Ortsnamen. Teil: T. II. – Berlin: Akademie-Verl., 1949. – 119 S. 343. Udolph J. Germanische Hydronymie aus kontinentaler Sicht (Meinem Lehrer Wolfgang P. Schmid zum 60. Geburtstag am 26. Oktober 1989) // Beiträge zur Namenforschung. Neue Folge. Hrsg. von Rolf Bergmann, Ulrich Obst, Rudolf Schützeichel, Jürgen Untermann. Redaktion: Henning von Gadow. Band 24. Heidelberg: Carl Winter. Universitätsverlag, 1989. – S. 269–291. 344. Udolph J. Die Stellung der Gewässernamen Polens innerhalb der alteuropäischen Hydronymie / Jürgen Udolph. – Heidelberg: Winter, 1990. – 364 S. 345. Udolph J. Namenkundliche Studien zum Germanenproblem / von Jürgen Udolph. – Berlin/New York: de Gruyter, 1994. – 1036 S. 346. Ullmann S. The principles of semantics. – Glasgow: Jackson, 1951. – 314 p. 347. Vendler Z. Singular terms // Semantics (An interdisciplinary reader in philosophy, linguistics and psychology). – Cambridge: Univ. of Calgary, 1971. – P. 115–133. 420

348. Walther H. Die Orts- und Flurnamen des Kreises Rochlitz (DS 3), 1957. – S. 54. 349. Walther H. Mehrnamigkeit von Siedlungen als sprachsoziologische Erscheinung // Leipziger namenkundliche Beiträge. II, 1968. – S. 19–28. 350. Walther H. Benennungsparallelismus bei der Eindeutschung des Altsorbengebietes um Leipzig im hohen Mittelalter // Wort und Name im deutsch- slavischen Sprachkontakt: Ernst Eichler von seinen Schülern und Freunden / hrsg. von Karlheinz Hengst … Unter Mitarb. von Inge Bily. – Köln; Weimar; Wien: Böhlau Verlag GmbH & Cie, Köln, 1997. – S. 555–569. 351. Walther H. Namenkunde und geschichtliche Landeskunde. Hrsg. von Ernst Eichler, Karlheinz Hengst und Jürgen Udolph. – Leipzig: Leipziger Universitätsverlag, 2004. – 444 S. 352. Wauer S. Das Gewässernamensystem der Havel // Beiträge zur Hydronomie Brandenburgs. Institut für Slavistik. Universität Leipzig, 1999. – S. 13– 21. 353. Wauer S., Kirsch K. Die Ortsnamen des Kreises Beeskow-Storkow / von Sophie Wauer nach Vorarbeiten von Klaus Müller. – Stuttgart: Steiner, 2005. – 269 S. 354. Wenzel W., Brendler A. Namen und Geschichte: Orts- und Personennamen im deutschwestslawischen Sprachraumkontakt als historische Zeugnisse / Walter Wenzel. Hrsg. von Andrea Brendler und Silvio Brendler. – Hamburg: Baar, 2014. – 442 S. 355. Werner G. Das Saalfelder Flurnamenbuch. Die Flur-, Gewässer- und Siedlungsnamen der Stadt Saalfeld und ihrer eingemeindeten Ortsteile. – Saalfeld: Stadtverwaltung und Stadtmuseum Saalfeld in Verbindung mit dem Geschits- und Museumsverein Saalfeld e. V., 2008. – 223 S. 356. Wettstein H. K. Proper Names and Propositional Opacity // Contemporary perspectives in the philosophy of language / Ed. by P. A. French, T. E. Uehling, Jr. H. K. Wettstein. – Minneapolis: Univ. of Minnesota Press, 1979. – P. 147–150. 421

357. Wimmer R. Der Eigenname im Deutschen. Ein Beitrag zur seiner linguistischen Beschreibung. – Tübingen: Niemeyer, 1973. – 156 S. 358. Winkler G. Aspekte der Struktur genetivischer Ortsnamen in Ostmitteldeutschland und angrenzenden Gebieten // Namenkundliche Informationen 81 /82. Herausgegeben von Ernst Eichler, Karlheinz Hengst und Dietlind Krüger. – Leipzig, 2002. – S. 191–200. 359. Winkler G. Genetivische Ortsnamen in Ostmitteldeutschland und in angrenzenden Gebieten. – Berlin: Akademie Verlag, 2007. – 375 S. 360. Winkler G. Die Ortsnamen auf -leben – Versuch einer Typologie und Analyse // Namenkundliche Informationen 95/96. Herausgegeben von Ernst Eichler, Karlheinz Hengst und Dietlind Kremer. – Leipziger Universitätsverlag, 2009. – S. 209–232. 361. Winkler G. Einstämmige stark flektierende Kurznamen als Bestimmungswörter in den Ortsnamen auf -leben // Namenkundliche Informationen 98. Herausgegeben von Ernst Eichler, Karlheinz Hengst und Dietlind Kremer. – Leipziger Universitätsverlag, 2010. – S. 107–120. 362.Witt F. Beiträge zur Kenntnis der Flußnamen Norddeutschlands. – Kiel: Schmidt & Klaunig, 1912. – 237 S.

Лексикографические источники, атласы и энциклопедии

363. Ахманова О. С. Словарь лингвистических терминов. – М.: Изд-во «Советская энциклопедия», 1966. – 606. 364. Городецкая И. Л., Левашов Е. А. Русские названия жителей: Словарь-справочник: Более 14 000 назв. / Городецкая И. Л., Левашов Е. А.; Под ред. Е. А. Левашова. – М.: ООО «Русские словари»: ООО «Издательство Астрель»: «Издательство АСТ», 2003. – 363 с. 422

365. ЛЭС 1998 = Языкознание. Большой энциклопедический словарь / Гл. ред. В. Н. Ярцева. 2-е изд. – М.: Большая Российская энциклопедия, 1998. – 685 с. 366. Мальцева Д. Г. Германия: страна и язык = Landeskunde durch die Sprache: лингвострановедческий словарь. – Изд. 2-е, испр. И доп. – М.: Русские словари, 2001. – 413 с. 367. Маркина Л. Г. Культура Германии = Kultur Deutschlands: лингвострановедческий словарь: свыше 5000 единиц / Л. Г. Маркина, Е. Н. Муравлѐва, Н. В. Муравлѐва; под общ. ред. Н. В. Муравлѐвой. – М.: АСТ, 2006. – 1181 с. 368. Марузо Ж. Словарь лингвистических терминов / Перевод с французского Н. Д. Андреева. Под редакцией А. А. Реформатского. – Москва: Изд-во иностр. лит., 1960. – 436 с. 369. Подольская Н. В. Словарь русской ономастической терминологии. 2-е изд., перераб. и доп. – М.: Наука, 1988. – 192 с. 370. Поспелов Е. М. Географические названия мира: Топонимический словарь: Ок. 5000 единиц / Е. М. Поспелов; Отв. ред. Р. А. Агеева. – 2-е изд., стереотип. – М.: Русские словари: ООО «Издательство Астрель»: ООО «Издательство АСТ», 2002. – 512 с. 371. Поспелов Е. М. Географические названия России: Топонимический словарь. Около 3000 единиц. – М.: Издательский дом «Книжная находка», 2003. –352 с. 372. СЭС 1989 = Советский энциклопедический словарь / Гл. ред. А. М. Прохоров. – 4-е изд. – М.: «Советская энциклопедия», 1989. – 1632 с. 373. Atlas 2000. Atlas altsorbischer Ortsnamentypen. Studien zu toponymischen Arealen des altsorbischen Gebietes im westslawischen Sprachraum. Heft 1. Hrsg. von Ernst Eichler. Unter der Leitung von Inge Bily bearbeitet von Inge Bily, Bärbel Breitfeld und Manuela Züfle. – Stuttgart: Verlag der Sächsischen 423

Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, in Kommission bei Franz Steiner Verlag, 2000. – 100 S. 374. Atlas 2003–2004. Atlas altsorbischer Ortsnamentypen. Studien zu toponymischen Arealen des altsorbischen Gebietes im westslawischen Sprachraum. Hrsg. von Ernst Eichler. Unter der Leitung von Inge Bily bearbeitet von Inge Bily, Bärbel Breitfeld und Manuela Züfle. Verlag der Sächsischen Akademie der Wissenschaften zu Leipzig, in Kommission bei Franz Steiner Verlag, Stuttgart. Heft 2, 2003, 182 S., 23 Ktn. Heft 3/4, 2003, 197 S., 11 Ktn. Heft 5, 2004, 216 S., 1 Kte. 375. Balow H. Lexikon deutscher Fluss- und Ortsnamen alteuropäischer Herkunft / von Hans Balow. – Neustadt an d. Aisch: Degener, 1981. – 141 S. 376. Baedeker. Allinaz Reiseführer Deutschland 2000. Einmalige Sonderausgabe zum neuen Jahrtausend. – Sindelfingen, 2000. – 970 S. 377. Berger D. Geographische Namen in Deutschland: Herkunft und Bedeutung der Namen von Ländern, Städten, Bergen und Gewässern / von Dieter Berger. Mannheim; Leipzig; Wien; Zürich, 1993. – 296 S. 378. Deutsches Ortsnamenbuch. Hg. von Manfred Niemeyer. – Berlin/Boston: De Gruyter, 2012. – 756 S. 379. Flöer M., Korsmeier C. M. Die Ortsnamen des Kreises Soest. Westfälisches Ortsnamenbuch 1. Bielefeld: Verlag für Regionalgeschichte, 2009. – 622 S. 380. Förstemann E. Altdeutsches Namenbuch. Zweiter Band. Ortsnamen. – Nordhausen: Verlag von Ferd. Förstemann, 1859. – 1700 S. 381. Förstemann E. Die deutschen Ortsnamen. – Nordhausen: Ferd. Förstemann's Verlag, 1863. – 353 S. 382. Greule A. Deutsches Gewässernamenbuch: Etymologie der Gewässernamen und der dazugehörigen Gebiets-, Siedlungs- und Flurnamen / Albrecht Greule. Unter Mitarb. von Sabine Hackl-Rößler. – Berlin; Boston, Mass.: De Gruyter, 2014. – 634 S. 424

383. Heintze A., Cascorbi P. Die deutschen Familiennamen: geschichtlich, geographisch, sprachlich. Siebente, sehr verbesserte und vermehrte Auflage / herausgegeben von Prof. Dr. Paul Cascorbi. – Halle/S, Berlin: Buchhandlung des Waisenhauses G. m. b. H, 1933. – 536 S. 384. HOvS 2001 = Historisches Ortsnamenbuch von Sachsen. Hrsg. von Ernst Eichler und Hans Walther. Bearbeitet von Ernst Eichler, Volkmar Hellfritzsch, Hans Walther und Erika Weber. – Berlin: Akademie Verlag 2001. – 397 S. 385. Longman dictionary of English language and culture. – Harlow: Longman, 2002. – 1658 p. 386. Reitzenstein W.-A. Lexikon bayerischer Ortsnamen. – München: Beck, 1986. – 456 S. 387. Reitzenstein W.-A. Lexikon bayerischer Ortsnamen: Herkunft und Bedeutung; Oberbayern, Niederbayern, Oberpfalz. – München: Beck, 2006. – 350 S. 388. Reitzenstein W.-A. Lexikon fränkischer Ortsnamen. Herkunft und Bedeutung. Oberfranken, Mittelfranken, Unterfranken. – München: C. H. Beck, 2009. – 288 S. 389. Reitzenstein W.-A. Lexikon schwäbischer Ortsnamen: Herkunft und Bedeutung; Bayerisch-Schwaben. – München: Beck, 2013. – 475 S. 390. SdhFln 2002 = Südhessisches Flurnamenbuch. Hrg. von Hans Ramge. Bearbeitet von Jörg Riecke, Herbert Schmidt, Gerd Richter. Unter Mitarbeit von Jasmin S. Rühl und Gerda Weigel-Greikich. – Darmstadt: Hessische Historische Komm., 2002. – 1024 S. 391. Seibicke W. Historisches Deutsches Vornamenbuch, Bd. 3: L-Sa. – Berlin/New York: de Greyter, 2000. – 725 S. 392. Westfälischer Flurnamenatlas. Im Auftrag der Kommission für Mundart- und Namenforschung bearbeitet von Gunter Müller. Lieferung 1 und 2. – Bielefeld: Verlag für Regionalgeschichte, 2000/2001. – 264 S.

425

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Языки и диалекты алем. – алеманнский ирл. – ирландский англ. – английский кельт. – кельтский башк. – башкирский кимр. – кимрский в.-луж. – верхнелужицкий лат. – латинский вест.-фал. – вестфальский латыш. – латышский герм. – германский литов. – литовский гот. – готский н.-брет. – новобретонский греч. – греческий н.-в.-нем. – нововерхненемецкий датск. – датский н.-лужицк. – нижнелужицкий др.-англ. – древнеанглийский нем. – немецкий др.-в.-нем. –древневерхненемецкий нидерл. – нидерландский др.-европ. – древнеевропейский ниж.-нем. – нижненемецкий др.-инд. – древнеиндийский ниж.-рейн. – нижнерейнский др.-исл. – древнеисландский норв. – норвежский

др.-корн. – древнекорнский праслав. – праславянский др.- – девнелужицкий рус. – русский лужицк. др.-полаб. – древнеполабский слав. – славянский др.- – древнепрусский ср.-в.-нем. – средневерхненемецкий прусск. др.-сакс. – древнесаксонский ср.-ирл. – среднеирландский др.-север. – древнесеверный ср.-кимр. – среднекимрский др.-фриз. – древнефризский ср.-н.-нем. – средненижненемецкий древ. – древний ср.-нем – средненемецкий и.-е. – индоевропейский франц. – французский чешск. – чешский 426

Географические объекты бухт. – бухта л.п. – левый приток водоп. – водопад м. – море г. – город н.п. – населѐнный пункт гор. – гора о-в – остров губ. – губа оз. – озеро зал. – залив окр. – округ кан. – канал пр.п. – правый приток ландш. – ландшафт р. – река