Cahiers du monde russe Russie - Empire russe - Union soviétique et États indépendants
57/4 | 2016 Varia
Édition électronique URL : http://journals.openedition.org/monderusse/9982 DOI : 10.4000/monderusse.9982 ISSN : 1777-5388
Éditeur Éditions de l’EHESS
Édition imprimée Date de publication : 1 octobre 2016 ISBN : 978-2-7132-2542-0 ISSN : 1252-6576
Référence électronique Cahiers du monde russe, 57/4 | 2016 [En ligne], mis en ligne le 01 octobre 2018, Consulté le 23 septembre 2020. URL : http://journals.openedition.org/monderusse/9982 ; DOI : https://doi.org/ 10.4000/monderusse.9982
© École des hautes études en sciences sociales Revue publiée avec le concours du Centre National de la Recherche Scientifique
Cahiers du MONDE RUSSE
Russie Empire russe Union soviétique États indépendants
57/4, Octobre‑décembre 2016
É d i t i o n s d e l ’É c o l e d e s H a u t e s É t u d e s e n S c i e n c e s S o c i a l e s Cahiers du MONDE RUSSE Revue trimestrielle publiée par le Centre d’études des mondes russe, caucasien et centre-européen et par le Centre d’histoire du domaine turc de l’EHESS directeur de la publication : Pierre-Cyrille Hautcœur Conseil scientifique international Michel AUCOUTURIER (Paris IV), Alain BESANÇON (Ehess), Paul BUSHKOVITCH (Yale), Marco BUTTINO (Turin), Sarah DAVIES (Durham, GB), Peter HOLQUIST (Penn, USA), Oleg HLEVNJIUK (Moscou), Jean-Claude LANNE (Lyon III), Chantal LEMERCIER-QUELQUEJAY (Ehess), Terry MARTIN (Harvard), Alberto MASOERO (Venise), Georges NIVAT (Genève), Stefan PLAGGENBORG (Bochum), David SHEARER (Newark), Richard WORTMAN (Columbia), Andrej ZORIN (Oxford) Comité de rédaction Marc AYMES (Cetobac, Cnrs), Wladimir BERELOWITCH (Genève), Alain BLUM (Ined, Paris), Juliette CADIOT (Cercec, Ehess), Sandra DAHLKE (DHI, Moscou), Catherine DEPRETTO (Paris IV), Marc ELIE (Cercec, Cnrs), Catherine GOUSSEFF (Centre Marc Bloch, Berlin), Andrea GRAZIOSI (Naples), Anna JOUKOVSKAIA (Cercec, Cnrs), Aleksandr LAVROV (Paris VIII), Alexander MARTIN (Notre Dame, IN), Isabelle OHAYON (Cercec, Cnrs), Jutta SCHERRER (Crh, Ehess), Alessandro STANZIANI (Crh, Cnrs), Michel TISSIER (Rennes 2), Nicolas WERTH (Ihtp, Cnrs) Correpondants étrangers Jane BURBANK (New York University), Dmitrij REDIN (Université fédérale de l’Oural) Secrétariat scientifique Anna JOUKOVSKAIA, Marc ELIE, Isabelle OHAYON, Michel TISSIER Rédaction Valérie MÉLIKIAN Comptes rendus Anna JOUKOVSKAIA e-mail : [email protected] Cahiers du Monde russe EHESS 190-198, avenue de France, F-75013 Paris Tél. 33 (0) 1 49 54 25 96 e-mail [email protected] http://monderusse.revues.org – http://www.persee.fr/web/revues http://www.cairn.info/revue-cahiers-du-monde-russe-htm Maquette Michel ROHMER Couverture : Projet d’édit, adopté le 22 mars 1791, Genève (https://doc.rero.ch/record/11888) ; « Le départ de Mademoiselle Pastrano (sic) » (détail), Moscou, 1858, avec l’aimable autorisation du Fonds du Grand Cirque de Saint-Pétersbourg, « Musée des arts du cirque » ; Nikolaj S. Mordvinov (1754-1845), Russkie Portrety XVIII i XIX stal´´tij, t. 1, SPb. : Manufacture des papiers de l’État, 1905 ; V.M. Gessen, Osnovy konstitucionnago prava, Petrograd : Izdanie Juridi©eskago kniÂnago sklada « Pravo », 1917 ; Le barrage de Nurek, Tadjikistan (N.G. Savčenkov, ed., Nurekskaja GES: Očerki, rasskazy, stihi sovremennikov o stroiteljah Nurekskoj GES [L’usine hydroélectrique (GES) de Nurek : Essais, récits, vers de contemporains sur ses bâtisseurs], M. : Tipografija moment, 2013, 520) ; « Explosion nucléaire, polygone de Semipalatinsk, août 1956 », Ural´skij istori©eskij vestnik, 3 (20), 2008 ; « Bataille de KluÒino » (détail), par Szymon Boguszowicz, circa 1620, Galerie d’art de Lviv. © École des Hautes Études en Sciences Sociales, Paris, 2017 ISSN 1252-6576 ISBN : 978-2-7132-2542-0
Composition : JOUVE - 1, rue du Docteur-Sauvé - 53101 Mayenne Imprimé en France par CHIRAT Imprimeur, 42540 Saint-Just-la-Pendue - N° Dépôt légal : mars 2017 Cahiers du MONDE RUSSE 57/4, Octobre-décembre 2016
Articles Andreas SCHÖNLE Aristocratic subjectivity in revolutionary turmoil : I.I. Bariatinskii’s “Coup d’œil sur Genève” (1791) 711
Dmitrii V. TIMOFEEV Evropeiskii printsip vybornosti v Rossii pervoi chetverti XIX veka : ideal´nye modeli i praktiki realizatsii [Le principe électif européen dans la Russie du premier quart du xixe siècle : modèles idéaux et mises en pratique] 743
Annick MORARD Julia Pastrana ou les aventures extraordinaires de « la femme-singe » en Russie : contribution à l’histoire culturelle des spectacles de monstres 765
Anastasiya TUMANOVA The liberal doctrine of civil rights in late Imperial Russia : A history of the struggle for the rule of law 791
Artemy M. KALINOVSKY A most beautiful city for the world’s tallest dam : Internationalism, social welfare, and urban utopia in Nurek 819
Natal´ia V. MEL´NIKOVA Mezhdu « zonoi » i « Bol´shoi zemlei » : kommunikativnoe prostranstvo sovetskogo atomnogo proekta [Entre « la zone » et « la Grande Terre » : l’espace communicatif du projet nucléaire soviétique] 847
Machteld VENKEN Narrating the Time of Troubles in Polish school history textbooks (1918-1989) 879 Comptes rendus Sommaire 903 Russie ancienne et impériale 905 Période soviétique et postsoviétique 931 Édition critique de sources 975 Varia 982 Résumés/Abstracts 997 Livres reçus 1005 Sommaire du volume 57 (2016) 1007 Cahiers du MONDE RUSSE
57/4, October-December 2016
Articles
Andreas SCHÖNLE Aristocratic subjectivity in revolutionary turmoil: I.I. Bariatinskii’s “Coup d’œil sur Genève” (1791) 711
Dmitrii V. TIMOFEEV The European elective principle and electoral practice in Russia in the first quarter of the nineteenth century 743
Annick MORARD Julia Pastrana, or the extraordinary adventures of a “monkey woman” in Russia: A contribution to the cultural history of freak shows 765
Anastasiya TUMANOVA The liberal doctrine of civil rights in late Imperial Russia: A history of the struggle for the rule of law 791
Artemy M. KALINOVSKY A most beautiful city for the world’s tallest dam: Internationalism, social welfare, and urban utopia in Nurek 819
Natal´ia V. MEL´NIKOVA Between “the zone” and “Mainland”: The Soviet nuclear project’s communicative space 847
Machteld VENKEN Narrating the Time of Troubles in Polish school history textbooks (1918-1989) 879
Book reviews
Contents 903 Old and Imperial Russia 905 The Soviet and Post-Soviet eras 931 Critical editions of sources 975 Varia 982
Résumés/Abstracts 997 Books received 1005 Contents of volume 57 (2016) 1007 ANDREAS SCHÖNLE
ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL
I.I. Bariatinskii’s “Coup d’œil sur Genève” (1791)
This essay will revisit a vexed question in Russian historiography, the extent of the immediate influence on Russia’s best minds of revolutionary events in France and elsewhere in the early 1790s.1 Political and diplomatic history aside, the impact of the Revolution on Russia’s intellectual history has been contentious. In Soviet times, the “Great French Revolution” was seen as an antecedent to the Bolshevik revolu‑ tion, which encouraged the “discovery” of elective affinities between Russians and the Revolution.2 In this general context, one way to rehabilitate a writer or thinker in the watchful eyes of ideological gatekeepers was to demonstrate his (or, more rarely, her) support for the French Revolution, or more broadly and vaguely, their revolutionary convictions. Aleksandr Radishchev, of course, was fair game, along with the minor authors he influenced.3 But so was Nikolai Karamzin, whom Iurii
1. Research for this article was made possible by a grant from The Leverhulme Trust (RPG‑357), whose support is gratefully acknowledged. This essay also owes much to the suggestions of several anonymous reviewers, who generously shared their erudition with me. 2. The standard Soviet account of Russia’s response to the French Revolution is M.M. Shtrange, Russkoe obshchestvo i frantsuzskaia revoliutsiia 1789‑1794 gg. [Russian society and the French revolution 1798‑1794] (M.: Izdatel´stvo ANSSSR, 1956). Shtrange refers to the “Russian intel‑ ligentsia’s” unanimous embrace of the Revolution, a social group that didn’t yet exist in Russia (65). See also, in the same vein, K.E. Dzhedzhula, Rossiia i velikaia frantsuzskaia burzhuaznaia revoliutsiia kontsa XVIII veka [Russia and the great French bourgeois revolution of the end of the eighteenth century] (Kiev: Izdatel´stvo Kievskogo universiteta, 1972). 3. See G.A. Gukovsii, Russkaia literatura XVIII veka [Russian literature of the eighteenth century] (1939; M.: Aspekt Press, 1998), 388‑391. Iu.M. Lotman gave a more differentiated account of Radishchev’s views on the Revolution, emphasising his uncompromising defence of individual human rights and his ensuing critique of the Jacobine terror and the Directory. See Iu.M. Lotman, “Politicheskoe myshlenie Radishcheva i Karamzina i opyt frantsuzskoi revoli‑ utsii [The political thought of Radishchev and Karamzin and the experience of the French revo‑ lution],” in Iu.M. Lotman, Karamzin (SPb.: Iskusstvo‑SPB, 1997), 601‑605.
Cahiers du Monde russe, 57/4, Octobre-décembre 2016, p. 711‑742. 712 ANDREAS SCHÖNLE
Lotman called, not without evidence, a supporter of the early stages of the Revolu‑ tion and even a secret admirer of Robespierre, a manifestation of his preference for state‑directed utopia.4 More recently, the intellectual influence of the revolutionary upheavals has been played down. Vladislav Rjéoutski and Aleksandr Chudinov boldly contend that in the absence of any comparable revolutionary movements in Russia and the limited impact of the publication of Radishchev’s Journey from Petersburg to Moscow, one must conclude that the Revolution did little to sway the minds of Russians, with the exception of a few early sympathisers. In particular, Rjéoutski and Chudinov offer a revisionist analysis of the alleged participation of young Russian aristocrats in the unfolding of revolutionary events in Paris, notably that of Pavel Stroganov and the brothers Boris and Dmitrii Golitsyn in 1789‑1790.5 While they correctly point out that the actions of these scions of the elite do not add up to “participation” in the Revolution properly speaking, they leave aside the question of the Revolution’s moral repercussions. To complement their analysis, this article will thus move from the level of social action to that of moral self‑ fashioning and attempt to trace the impact of the Revolution on the subjective self of a member of the elite. To this effect, I will consider the writings of Prince Ivan Ivanovich Bariatinskii (1772‑1825), who may have witnessed a short period of the Revolution in Paris in 1790, before traveling to study in Geneva and becoming an observer of the street unrest and revolutionary fervour in the cité de Calvin. Bariatinskii kept a notebook in the years 1790‑92, to which he confided his thoughts and observations, as well as writing a short, more formal text on the political situation in Geneva entitled “Coup d’œil sur Genève.” These archival texts will allow me to trace how the subjective identity of a member of the elite was affected by the spectacle of the unfolding Revolution and to assess the extent to which his subsequent life was informed by this experience. The account I shall present here does not, of course, invalidate the conclusions of a more “macro‑historical” analysis, but it shows that the French Revolution caused aristocrats to question their role in society, evaluate the extent of their freedoms, and think about how they could lead a meaningful existence in an autocratic society without losing their moral integrity. Indeed, I will briefly discuss the fact that Pavel Stroganov was among those marked by the Revolution in this way. The fact that these reflective questions, this political and moral soul‑searching, arose among a group of elite members of society can be seen as one of the indirect effects of the French Revolution in Russia. Due to its intrinsic interest, an annotated
4. See Lotman, “Politicheskoe myshlenie Radishcheva i Karamzina,” 605‑613 and Iu.M. Lotman and B.A. Uspenskii, “‘Pis´ma russkogo puteshestvennika’ Karamzina i ikh mesto v razvitii russkoi kul´tury [Karamzin’s Letters of a Russian Traveller and their place in the development of Russian culture],” in N.M. Karamzin, Pis´ma russkogo puteshestvennika [Letters of a Russian Traveller] (L.: Nauka, 1984), 550. 5. V.S. Rzheutskii, A.V. Chudinov, “Russkie ‘uchastniki’ frantsuzskoi revoliutsii [The Russian ‘participants’ in the French revolution],” Frantsuzskii ezhegodnik, 2010 (M : Kvardiga, 2010), 6‑45. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 713 version of Bariatinskii’s “Coup d’œil sur Genève” will be published in an appendix to this article. Born in 1772, Ivan Ivanovich Bariatinskii belonged to the upper echelon of the Russian elite and received a Europeanized education characteristic of young men of his social standing. His mother, Princess Ekaterina von Holstein‑Beck, descended from the ducal family of Schleswig‑Holstein‑Sonderburg‑Beck, her father having been the governor of Estonia. Bariatinskii’s father, Prince Ivan Sergeevich Bariat‑ inskii, the descendant of a Chernigov princely family, was Russian ambassador at the court of Louis XVI between 1774 and 1786. His parents became estranged due to their respective infidelities, and after her return from Paris in 1776, his mother led the high life in St. Petersburg, entertaining lavishly in her stately mansion on Millionnaia Street. Ivan Ivanovich grew up in this atmosphere and was actively engaged in home theatre, which his mother supported by recruiting young nobles with theatrical talent to perform plays together with her children.6 Yet in letters written prior to the end of 1788, at age sixteen or less, Bariatinskii referred with much sympathy to Rousseau, in particular to the Rêveries du promeneur solitaire, in which he allegedly absorbed himself repeatedly. As he wrote to an unknown correspondent, “je ne connais pas de lecture qui soit plus convenable à mon caractère, qui m’émeuve et me remue autant l’âme, et qui me fasse plus entrer dans la triste et pénible situation de l’auteur.”7 The reading practice in evidence here involves sympathetic identification with the author, a sentimental posture inten‑ sified by recurrent reading of one and the same text, which stimulates introspec‑ tive emotional engagement with the text. From Rousseau, Bariatinskii also learned the appreciation of nature, which he contemplated through the eyes of the author: “En admirant des choses que lui même a tant admiré, je m’élève jusqu’à lui pour ainsi dire,” he wrote, implying that reading was a way to model oneself after the author.8 Most importantly, Bariatinskii adopted from Rousseau the notion that reading fosters the cultivation of interiority and of self‑reflection, that it stimulates the work of memory, sharpens emotions, empowers the imagination, and channels the pursuit of the moral good. Yet in addition to this standard sentimentalist or preromantic fare, Bariatinskii’s education also emphasized historical knowledge and comparative political ana lysis. The same collection of letters from 1788 also features an extended essay, written or copied by him, on the subject of whether the government of the Romans can be deemed democratic, which also includes digressions into Egyptian, Babylonian, and Chinese history. In a letter of 1789, Bariatinskii seems to endorse
6. For the importance of theatre in the St. Petersburg lifestyle of the Bariatinskii children, see I.M. Dolgorukov, Kapishche moego serdtsa [The shrine of my heart] (M.: Nauka, 1997), 55. 7. “Kopii pisem, razlichnye vypiski i zametki I.I. Bariatinskogo [Copies of letters, various quotations and observations by I.I. Bariatinskii],” RGB OR (Rossiiskaia gosudarstvennaia biblioteka. Otdel rukopisei – Manuscript Department of the State Russian Library), f. 19/V, d. 117, l. 2ob. 8. Ibid, l. 2. 714 ANDREAS SCHÖNLE the legitimacy of unrest in France (albeit without calling it a revolution), while at the same time expressing solidarity with the rule of Catherine the Great:
Tout semble favoriser l’heureux règne de notre grande impératrice. La Suède est en trouble et la Pologne aussi. La France est embrasée d’un bout à l’autre du feu d’une guerre intestine. Mais pour cette fois ci l’armée du juste prévaut. Le tiers État triomphe par sa fermeté et sa sagesse, et par les droits qu’il fait valoir avec autant de justice que de force. En effet pourquoi faut‑il qu’une classe d’hommes si utiles à l’État supporte plus de charges que les grands qui ont pour eux tous les honneurs, tous les emplois et toutes les distinctions?”9
In keeping with his interest in political economy, Bariatinskii stresses fiscal ine quity as the main cause of the Revolution. Bariatinskii left Russia in July 1789 with his mother, who sold her house in St. Petersburg and embarked on a European journey, ostensibly to seek a cure for her rheumatism.10 While she continued her tour, he stayed in Leipzig to study with Professor Ernst Platner, then a prominent, eclectic, and wide‑ranging scholar who taught medicine, as well as anthropology, metaphysics, and aesthetics.11 A thick notebook entitled “L’année 1791. Écrits du Prince Ivan Ivanowitch Bariatinsky” contains a twenty‑page inset named “Droit naturel. Système de Mr Platner,” which appears to represent his lecture notes.12 In autumn 1790, Bariatinskii travelled to
9. Ibid, l. 47. 10. Her journal shows her crisscrossing Europe, being as interested in the arts and society as in health spas. See “Bariatinskaia Ekaterina Petrovna, ur. Golshtein‑Bek, Zapiski o puteshestvii po Evrope [Ekaterina Petrovna Bariatinskaia, née Golstein‑Beck, Notes of a journey through Europe],” RGB OR, f. 19, op. 5/2, d. 12. Some excerpts, along with a helpful discussion of francophone diaries written by women of the time, can be found in Elena Gretchanaia and Catherine Viollet, eds., “Si tu lis jamais ce journal…”: Diaristes russes francophones 1780‑1854 (P.: CNRS Éditions, 2008). 11. Platner is known primarily as the founder of interdisciplinary anthropology, understood as an attempt to think through the connections between body and soul and overcome Descartes’s dualism. He was a charismatic teacher, well known among foreign travellers, including Russians. Radishchev had attended his lectures in 1770‑1771 and Karamzin wrote a rapturous account of a lecture he attended in July 1789, a few weeks before Bariatinskii’s arrival: Karamzin, Pis´ma russkogo puteshestvennika, 63‑64. See Alexander Koshenina, Ernst Platners Anthropologie und Philosophie (Würzburg: Verlag Dr. Johannes Königshausen, 1989), 17; Helmut Grasshoff, “Nachwort” in A.N. Radistschew, Reise von Petersburg nach Moskau (Berlin: Rütten & Loening, 1961), 253‑256. Although his public consisted primarily of the nobility, according to one of his students, he cast aspersions on the first estate, drawing “satir‑ ical pictures of estate prejudices, the pride of nobility and money, distinguished stupidity, and the compulsion of the privileged classes to oppress” (quoted in Koshenina, 13). 12. “Chernoviki, zapiski, zametki, rassuzhdeniia I.I. Bariatinskogo [Drafts, notes, observations and reflexions of I.I. Bariatinskii],” RGB OR, f. 19, op. 2, papka 253, d. 1, l. 13‑33. References to this notebook, which represents the core evidence for Bariatinskii’s intellectual develop‑ ment in his student years, will henceforth be given directly in parentheses. Platner’s contribu‑ tions to legal theory have received little attention, except for a brief mention that he aimed to defend natural law theory against Kant’s critique of it. See Simone De Angelis, “Unbewusste Perzeptivität und metaphysisches Bedürfnis: Ernst Platners Auseinandersetzung mit Haller in den Quaestiones physiologicae (1794),” Aufklärung, 19 (2007): 243‑273, here 245‑246. In his Philosophical Aphorisms, Platner devoted several paragraphs to a critique of the Hobbesian state of nature, though without addressing theories of sovereignty and the social contract (Ernst ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 715
Geneva, where he was to continue his studies. However, his notebook entry for 17 November 1790 refers to a speech at the National Assembly, of which I could not find any account in the relevant press, and to the conflicting public perception of Mirabeau (3). It is thus possible that Bariatinskii stopped in Paris on his way to Geneva. Another reason to come to Paris would have been to make the acquaint‑ ance of his half‑sister, Appuline Anne Jeanne Philippe, dite de Saint Pray, the ille‑ gitimate daughter of his father, born in 1783.13 He stayed in touch with her and visited her several times during his subsequent European travels, while she sent him regular reports about literary and artistic life in Paris.14 His presence in Paris during the French Revolution would be anything but inconsequential, as on 4 June 1790, the Russian emissary I.M. Simolin had received instructions from Catherine to send all Russians home.15 There is no evidence that Simolin was aware of Bariatinskii’s presence in Paris. Bariatinskii’s notebook indicates a keen interest in the unfolding of the Revo‑ lution. Bariatinskii was a supporter of Mirabeau, and we can rank him among the moderates who favoured a constitutional monarchy. He called the Revolution “le triomphe de la philosophie” and “le plus bel effort de l’esprit humain,” drawing a direct line between the Enlightenment and the Revolution (9ob). In his analysis of the causes of the Revolution, he emphasized the despotic role of the nobility and the weakness of the king, contradicting absolutist political theory. In France
une indépendance générale, mais [qui] dans le fond n’était qu’une olygarchie [sic] tyrannique y fut transplantée tout d’un coup. Le Roi n’était rien et l’ap‑ parente indépendance dont jouissait la Nation n’était qu’un prétexte dont se servirent les nobles de l’enchaîner avec le trône pour se les soumettre tous les deux tour à tour (10).
Accordingly, he is surprisingly sanguine, for an aristocrat, about the necessity of destroying the nobility as a political force:
On a vu les nobles de temps immémorial coloniser la monarchie. Ils ont même élevé le Roi et cela pour leur propre terme. Aussi a‑t‑on eu bien soin d’anéantir le corps de la noblesse pour établir un gouvernement populaire. Sa chute a été le signal de celle du trône et ces deux corps qui étoient jadis aussi inséparables
Platner, Philosophische Aphorismen, vol. 2 (Leipzig: im Schwickertschen Verlage, 1782), par. 293‑315, p. 111‑126. 13. “Metricheskaia vypiska [Extract of Register],” RGB OR, f. 19, op. 2, papka 29, d. 9, l. 1. 14. Her extensive and interesting letters are generally impersonal if not deferential, but in one of them, she reveals that she was beside herself with joy at the news of his arrival in Paris (“Mme de Saint Pray. Pis´ma k I.I. Bariatinskomu. 1812‑17 [Mme de Saint Pray. Letters to I.I. Bariatinskii, 1812‑1817],” RGB OR, f. 19, op. 2, papka 27, d. 1, l. 409ob). In October 1790, Bariatinskii’s father wrote to her mother, offering a regular pension and asking for the girl and her older sister to join him in St. Petersburg, but to no avail (“Copie de la lettre du Prince Iwan Bariatinsky à Mme de Saint Pray en date du 17/28 octobre 1790,” RGB OR, f. 19, op. 2, papka 29, d. 10). 15. Literaturnoe nasledstvo, 1937, vyp. 29‑30, 455‑456. 716 ANDREAS SCHÖNLE
que des parties le sont d’un tout, vinrent se briser contre les marches du temple de la liberté. (10ob).
On 14 October 1790 Bariatinskii’s mother arrived in Geneva, where she stayed for three days on her way to Italy. In her travel account she mentioned that her son would come and study at the Geneva Academy, but he was clearly not yet in Geneva at the time of her visit to the city.16 Only the very first entries in Bariatinskii’s notebook are dated, but the placement of references to Geneva in it indicates that he stayed in the cité de Calvin at least from late 1790 to October 1792, while he also made trips to Italy and to Vienna during this period.17 Bariatinskii never enrolled in the Geneva Academy, at least not as a regular student.18 Like most Russian aristocrats on educational journeys through Europe, he probably hired individual tutors, rather than mingling with the local student body. In any case, by the late eighteenth century, partly on account of its refusal to hire professors who were not from local aristocratic families, the Geneva Academy was in decline, and much of the new science took place outside its walls, within recently constituted scientific societies, where commoners and foreign scholars worked alongside the local elite, creating an unusually dynamic scientific milieu relative to the size of the city.19 It is quite possible that it is under the influence of Gene‑ va’s lively public life, with its diverse social circles and scientific societies, that Bariatinskii drafted his plan for the development of “literary” societies in Russia in an entry dated 21 November 1790:
Projet. Entreprendre une feuille périodique en Russie. Établir des clubs, avoir des sociétés littéraires où l’on s’assemblerait un jour fixé pour traiter différentes matières, politique, métaphysique, histoire. […] il faut se former une biblio‑ thèque commune de nos bibliothèques particulières. Faire des lectures publi‑ quement de nos ouvrages et d’autres livres. Ou bien former une bibliothèque à souscription. Cette société devrait s’engager de commerce, de la population, des moyens d’amélioration à faire en Russie (3b).
In contrast to the English clubs then in existence in St. Petersburg and Moscow, which functioned more like social hubs than incubators of knowledge,20 Bariatinskii
16. RGB OR, f. 19, op. 5/2, d. 12, l. 30. 17. His mother arrived in Rome on 12 December 1790, where Bariatinskii posed for a well‑ known family portrait by Angelica Kauffmann in early 1791. 18. His name does not figure among the list of registered students. See S. Stelling‑Michaud, ed., Le livre du recteur de l’Académie de Genève (1559‑1878), vol. 1 (Genève: Droz, 1959). 19. Charles Borgeaud, Histoire de l’Université de Genève, vol. 1, L’Académie de Calvin, 1559‑1798 (Genève: Georg et Cie, 1900), 595‑597; Marco Marcacci, Histoire de l’Université de Genève 1559–1986 (Geneva: Université de Genève, 1987), 51; and René Sigrist, L’Essor de la science moderne à Genève (Lausanne: Presses polytechniques et universitaires romandes, 2004), 51‑72. Bariatinskii may nevertheless have attended some lessons at the Academy, since formal enrolment was not required to do so (Borgeaud, 600). 20. See Mikhail Velizhev, “The Moscow English Club and the Public Sphere in Early Nine‑ teenth‑century Russia,” in Andreas Schönle, Andrei Zorin, and Alexei Evstratov, eds., The ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 717 clearly had in mind primarily the propagation of Enlightenment ideas, the trans‑ plantation into Russia of the republic of letters. He even drafted bylaws for such a circle in a document entitled “Projet de cercles à établir à Moscou et à Peters‑ bourg,” which was legitimated by the following preamble:
Persuadé que les lumières ne peuvent se répandre qu’entre connaissances d’abord, qu’en rassemblant les hommes qui les possèdent, il faut tâcher d’en‑ courager l’existence des clubs littéraires et politiques (5ob).
He seems to envision a kind of political debating club, aimed at raising political consciousness, rather than a literary salon. Yet there is little to suggest, in his description, that such a club could function as a political force, a counterweight to the ruling elites, as it did in Geneva.21 Bariatinskii’s notebook reveals considerable interest in natural law theory. One of the first entries defines the fatherland as a relationship of mutual obligations enshrined in law, rather than as a feeling that arises out of the serendipitous place of birth: “c’est que j’ai des droits sur elle [la patrie, A.S.] et qu’elle en a sur moi; c’est que j’ai des devoirs à remplir envers elle et qu’elle s’en est imposé qu’elle doit remplir envers moi.” (3). More specifically, this contract between the citizens and the state rests on the citizens accepting the laws of the state and paying lawful dues to it, while the state promises to protect the goods owned by the citizens and guar‑ antees their peaceful enjoyment. The emphasis on mutual rights and duties betrays the influence of German Protestant natural law theory, which Bariatinskii acquired through Platner. As he arrived in Geneva, Bariatinskii entered a discursive field where natural law theory had been hotly debated, and it may be useful to sketch out briefly the para meters of this long‑standing debate. By 1790, Geneva was still very much under the influence of the so called “école romande de droit naturel,” which played a key role in translating and disseminating German natural law theory in francophone coun‑ tries. In Geneva, the main figure was Jean‑Jacques Burlamaqui (1694‑1748), who taught at the Geneva Academy between 1723 and 1740 and was known for his highly successful synthesis of German natural law, published in two volumes, Principes du droit naturel (1747) and Principes du droit politique (1751). The second volume was published posthumously in an unauthorized version, but nevertheless became
Europeanized Elite in Russia, 1762‑1825: Public Role and Subjective Self, (DeKalb: Northern Illinois University Press, 2016), 220‑237. 21. The following quotation from the future Girondist Jacques Pierre Brissot gives an example of the role political circles played in the mythology of Genevan mores: “Ces cercles politiques sont peut‑être au nombre de 200 dans Genève. Je vous ai déjà parlé de leur effet. C’est la plus sûre base de la liberté, la plus sûre barrière contre l’ambition des magistrats. Ces cercles rempla‑ cent les cafés, les spectacles où l’oisiveté va se délasser, ou plutôt s’avilir et se corrompre dans les gouvernements monarchiques. Il en résulte que les Genevois ont des mœurs plus saines, et l’esprit plus éclairé.” Le Philadelphien à Genève, Lettres d’un Américain sur la dernière révolu‑ tion de Genève, sa Constitution nouvelle, l’émigration en Irlande, etc. pouvant servir de tableau politique de Genève jusqu’en 1784 (Dublin, 1783), 154‑155. 718 ANDREAS SCHÖNLE widely influential. Burlamaqui’s textbooks continued to inform the teaching of law in Geneva and made him into a now largely forgotten international celebrity in the late eighteenth century, as his works were translated into seven languages and saw 64 editions.22 In Principes du droit politique, for example, Burlamaqui argued that the power of the sovereign was limited by a supreme law, which is to foster public happiness, a notion that he derives directly from German Protestant natural law.23 A ruler who diverged from this ultimate aim would thereby automati‑ cally lose legitimacy, so that sovereignty would then ipso facto return to the nation, while the people always retain a right of resistance against despotic rule.24 Keen to eschew both tyranny and chaos, Burlamaqui cut a path between absolutist and democratic forms of government, proposing that sovereignty should be subject to “conventions” (i.e. fundamental laws) and parcelled out among various organs of government, which would hold one another in check.25 One easily recognizes the early outlines of the modern conception of the balance of power and the emerging concept of fundamental laws in his doctrine of limited monarchy. In his view, the civil freedom of individuals living under this political regime is akin to their natural freedom, but limited by the authority of the sovereign, i.e. the combined organs of government, which, however, have a mandate to act only in pursuance of the common good. Opposed to Burlamaqui stood Rousseau, whose Social contract had, of course, been proscribed in the city and who had renounced his membership in the bour‑ geoisie, but who continued to intervene in public affairs through his writings, most prominently in the Lettres écrites de la montagne (1764).26 Contrary to Burlamaqui, Rousseau conceived of sovereignty as an inalienable and indivisible power vested in the people. This power manifests itself through the promulgation of laws, while the executive functions of the state pertain to the government, which acts merely as a servant of the sovereign, rather than as a part thereof. Laws represent an abso‑ lute expression of popular sovereignty, and they can accordingly be changed in
22. Burlamaqui found a particularly receptive ear in Thomas Jefferson, who incorporated his ideas in the Declaration of Independence and, in 1794, considered the project of transplanting the entire Geneva Academy to the United States (Borgeaud, 611). On the latter project, see Otto Karmin, Sir Francis d’Ivernois, 1757‑1842. Sa vie, son œuvre et son temps (Geneva: Revue historique de la révolution française et de l’empire, 1920), 271‑292. 23. For a detailed discussion of what Burlamaqui owes to Pufendorf, see Bernard Gagnebin, Burlamaqui et le droit naturel (Geneva: Frégate, [1944]). See also Alfred Dufour, “Die ‘Ecole romande du droit naturel’: ihre deutschen Wurzeln,” in H. Thieme et al, eds., Humanismus und Naturrecht in Berlin‑Brandenburg‑Preussen (Berlin: Walter de Gruyer, 1979), 133‑143. 24. [Burlamaqui, Jean‑Jacques], Principes du droit politique, 1754 [no place], 37. 25. Ibid, 74. 26. For a discussion of Rousseau’s political philosophy, see Robert Derathé, Jean‑Jacques Rousseau et la science politique de son temps, 2nd ed. (P.: Librairie philosophique J. Vrin, 1988). See also, with reference to the relations between Rousseau and Burlamaqui, Robin Douglass, “Rousseau’s Critique of Representative Sovereignty: Principled or Pragmatic?” American Journal of Political Science, 57, 3 (2013): 735‑747. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 719 conformity with the will of the people.27 The social contract must thus lead to an elective political regime, whether that be a democracy, an elective aristocracy, or an elective monarchy, depending on the size of the country (part 3, chp. 3).28 In this framework, the civil freedom of the individual is limited not by the organs of government, but directly by the will of the people, by way of its legislative author‑ ity.29 In Lettres écrites de la montagne, Rousseau defines civil freedom explicitly as obeisance to the law (as opposed to submission to individuals, for example magis‑ trates), as the laws are the only objective and absolute expression of popular will.30 Bariatinskii, likewise, strongly hinted at the linkage between freedom, popular will, and the legal order, but he seemed more sceptical of popular will than Rous‑ seau, and consequently more reliant on the role of unchanging fundamental laws and the importance of enlightened government:
Mais la France est‑elle libre ou ne l’est‑elle pas? Peut‑elle déjà l’être, ou la liberté n’est‑elle que le fruit d’un sage gouvernement, et d’une constitution solide et inébranlable?
To this question, he answered straightforwardly that absolute freedom is nothing but “la liberté du pays des chimères” as it cannot underpin society: “car au lieu d’être le principe vital d’un État, elle en est plutôt le bourreau” (10ob). A sentence he lifts without attribution from the Moniteur universel de Paris suggests that despotism is only marginally worse than anarchy:
Un des malheurs pour les peuples écrasés par le despotisme, c’est qu’ils ne peuvent retourner à la liberté sans passer par l’anarchie, le plus terrible des fléaux après la puissance arbitraire (5).31
However, in a later entry, he proposed that three kinds of freedom needed to be held in balance: political freedom, defined as subjection only to those laws one has helped to establish; civil freedom, which is the ability to do everything the law does not prohibit;32 and individual freedom, namely the confidence that person
27. Jean‑Jacques Rousseau, Du Contrat social, in Œuvres complètes, vol. 3 (P.: Gallimard, 1964), book 2, chp. XII, p. 394. 28. In Lettres écrites de la montagne, Rousseau tacitly accepts the premise that only the citoyens and the bourgeois assembled in the General Council constitute the sovereign, thus disenfranchising a large part of the Genevan population (including the so called natifs and sujets). For a commentary on this text, see Bruno Bernardi et al., eds., La religion, la liberté, la justice. Un commentaire des Lettres écrites de la montagne de Jean‑Jacques Rousseau (P.: Librairie philosophique J. Vrin, 2005). 29. Rousseau, Du Contrat social, 365. 30. Jean‑Jacques Rousseau, Lettres écrites de la montagne, in Œuvres complètes, vol. 3 (P.: Gallimard, 1964), 842. 31. See Gazette nationale ou le Moniteur universel, no 29, (20 July 1789). 32. I translated “liberté civile” as “civil freedom” to differentiate it from the contemporary under‑ standing of “civil liberties,” which is closer to what Bariatinskii called “liberté individuelle.” 720 ANDREAS SCHÖNLE and property will not be infringed upon without due process (57ob). Clearly, Bariatinskii had no truck with absolutist social contract theory (Hobbes, Grotius, Pufendorf, etc.). In this triad of freedoms, civil freedom is presented as the more pernicious and in need of restriction, as “partout où la liberté civile est excessive les deux autres sont nulles” (57ob). To put it differently, the legal order needs to be sufficiently robust to hold civil freedom in check, and in order to do so, it needs on the one side to be legitimized by political, democratic participation in the prom‑ ulgation of laws and on the other, to rest on the fundamental, inalienable rights of the individual. In linking freedom to legality, popular sovereignty, and the rights of the person, Bariatinskii came close to the language of the Declaration of the Rights of Man and Citizen (1789). By emphasizing the role of fundamental laws, which provide safe‑ guards against excessive civil freedom on the one hand, and against abuse by the sovereign on the other, Bariatinskii took a stance more in keeping with Burlamaqui and with the Declaration of the Rights of Man than with Rousseau, for whom any laws enacted by the popular will must always be right, even though they can change. And Bariatinskii also remained committed to the notion that ultimately the happi‑ ness of the people took precedence over their freedom and represented the ultimate criterion of legitimacy for the sovereign, a vestige perhaps of his intellectual debt to German natural law theory. Accordingly, in his analysis of the French Revolution, he withheld judgment, preferring to wait and see whether the legal architecture it put into place would secure the collective well‑being of the nation (57ob). Bariatinskii arrived in Geneva at a time of increased political unrest. Over the course of the eighteenth century, Geneva had punched above its weight in European affairs and assumed a visible position in debates among Enlightenment figures. The legacy of the Calvinist Reformation, the fame of Rousseau, the unique political system under which it functioned, often mythologized nostalgically as a kind of ancient republic, the alleged uncorrupted mores of the Genevans, and the economic dynamism of the city all combined to maintain Geneva in the international lime‑ light.33 The city also functioned as an international financial centre, which supplied loans abroad, notably to the French government and the French nobility. Yet social relations between its different orders were anything but harmonious. The city was composed of six different estates: the citoyens (i.e. the indigenous elite), the bour‑ geois (those who had inherited or purchased membership in the bourgeoisie), the habitants (foreigners given right of residence in the city), the domiciliés (foreigners with temporary domicile in the city), the natifs (descendants of resident foreigners, but born in the city), and the sujets (the peasants subject to feudal rule). By the end of the 1780s, only male members of the first two estates, i.e. about 1,800 men out of a population of 35,000, enjoyed political rights, but even for these two privileged groups, Geneva was far from democratic in the modern sense, as the legislative and
33. For an overview of Geneva’s international reputation see Graham Gargett, “Genève au dix‑huitième siècle: de la cité de Calvin au foyer des Lumières,” in Siofra Pierse, ed., The City in French Writing: The Eighteenth‑Century Experience (Dublin: University College Dublin Press, 2004), 136‑161. Gargett calls the city one of the “crucibles” of new ideas (136). ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 721 executive powers were vested in a small oligarchy, which controlled most political institutions in the city. Without going into too much detail, Geneva’s political order is best described as an aristo‑democracy, a mixed form of government, theorized among others by Burlamaqui through his notion of an elective aristocracy “tempered by democra‑ cy.”34 Legally, its basic modus vivendi was defined in the Règlement de l’Illustre Médiation of 1738, which formally acknowledged the sovereignty of the General Council, the assembly of the citoyens and bourgeois, but in practice submitted it to multiple restrictions. One of these was that, pursuant to Article 6 of the Regu‑ lation, nothing could be brought to the General Council that had not been previ‑ ously approved by the other smaller councils, whose membership was largely self‑recruited.35 The General Council could not even assemble except when offi‑ cially called by the smaller councils. The Regulation aimed to hold in balance the “people” (the bourgeois) and the aristocracy (the patrician families), but without a right of legislative initiative, the sovereignty of the General Council was severely compromised.36 Over the course of the eighteenth century, serious dissension emerged between the représentants, those among the General Council who made representations and claimed a greater say in the running of affairs, and the néga‑ tifs, the oligarchy that tended to reject all these representations.37 A failed insur‑ rection by the natifs along with some citizens and bourgeois in 1782 resulted in the restoration of the ruling aristocracy but under French control. The social circles, which defined the city’s public life, were abolished and, instead, a theatre was built to provide entertainment, breaking with the tradition of austere public mores and sumptuary laws that had given rise to a famous debate between d’Alembert (who touted theatre’s civilising impact in his Encylopédie article on Geneva, vol. 7, 576‑7) and Rousseau (who condemned the deleterious influence of theatre).38 Polit‑ ical unrest resumed in January 1789, caused by a rise in bread prices and encour‑ aged by revolutionary turmoil in France. In a concession to the polity, the circles
34. Burlamaqui, Principes du droit politique, 77. See Alois Riklin, “Jean‑Jacques Burlamaqui und die Genfer Aristodemokratie,” in Walter Haller et al., eds., Im Dienst an der Gemeinschaft: Festschrift für Dietrich Schindler zum 65. Geburtstag, (Basel: Helbing und Lichtenhahn, 1989), 639‑652. 35. Règlement de l’illustre médiation pour la pacification des troubles de la République de Genève (Geneva, 1738). https://archive.org/details/BUSA297_085‑4‑ 36. See Helena Rosenblatt, Rousseau and Geneva: From the First Discourse to the Social Contract, 1749‑1762 (Cambridge: Cambridge University Press, 1997), 146‑152 and Fabrice Brandli, Le nain et le géant. La République de Genève et la France au xviiie siècle. Cultures politiques et diplomatie (Rennes: Presses universitaires de Rennes, 2012), 49‑50. 37. For a description of Geneva’s political order at the end of the eighteenth century and an analysis of the political demands of various parties and social estates, see Christian Alain Müller, “Nostalgie, révolution et régime républicain à Genève à la fin de l’Ancien Régime (1782‑1792),” in Giovanni Bardazzi et Alain Grosrichard, eds., Dénouement des Lumières et invention romantique, (Geneva: Droz, 2003), 19‑46. 38. For a brief account of the insurrection, see Eric Golay, Quand le peuple devint roi: Mouve‑ ment populaire, politique et révolution à Genève de 1789 à 1794 (Genève: Editions Slatkine, 2001), 33. 722 ANDREAS SCHÖNLE were again allowed, and by 1790, the year Bariatinskii arrived in Geneva, civic activism and the dissemination of political pamphlets were flourishing. Among the prominent protestors featured Jacques Grenus, a lawyer and bourgeois close to the représentants who radicalized himself and became the main defender of the natifs. In the early months of 1790, he published five “Coups d’œil sur le passé et le présent,” in which he demanded political equality across all estates, the sepa‑ ration of powers, a representative legislative assembly, a sparse, weakened exec‑ utive branch of government, and simple laws.39 Political activism prepared the ground for three days of unrest on 13‑15 February 1791, and discontent continued to fester throughout 1791, with further major unrest on 14 November 1791. The political conflicts in the city culminated in December 1792 in a genuine revolution, which abolished the Ancien Régime in Geneva, introduced political equality for all Genevans, and led to the adoption of a democratic constitution in February 1794, followed by a brief period of revolutionary terror. Bariatinskii wrote the draft of “Coup d’œil sur Genève” in his notebook. The placement of this text, its subject matter, and the virulence of its tone make it unlikely that it represented a pedagogical exercise mandated by a tutor. Instead, it must be seen as an extension of Bariatinskii’s thoughts on the political upheavals unfolding before his eyes. There exists a clean copy of this text, written together with a longer, equally critical text on Italy (which also deserves attention) in a note‑ book entitled “Souvenirs d’Italie et de Genève, année 1792.”40 Clearly this attrac‑ tively prepared clean copy was aimed at dissemination, although there is no sign that Bariatinskii ever tried to publish it, nor are any other copies of it extant. We can surmise that he intended to circulate these two texts among his family and close friends, as was the practice among the aristocracy of his times.41 The fact that it was found in the archive of his son Aleksandr, rather than in his own personal archive, suggests as much. Bariatinskii’s “Coup d’œil sur Genève” takes a stern view of the city. The young student is generally (albeit not always) well informed. His descriptions of the social structure and political order of the republic are broadly accurate, if incomplete and somewhat tendentious. He is keenly aware of the mythical reputation of the city, and debunks some tenets of this myth, while accepting others. He identifies two main reasons for the evisceration of freedom in the city. The first is of a moral order and has to do with the arrogance, vanity, ambition, and prejudices of the ruling caste, which he calls aristocracy in the draft version and oligarchy in the clean copy.
39. See Golay, Quand le peuple devint roi, 61; Müller, “Nostalgie, révolution et régime républicain à Genève…,” 33‑43. Bariatinskii’s title of “Coup d’œil sur Genève” was possibly prompted by Grenus’s pamphlets, although titles beginning with “Coup d’œil sur…” existed before, famously in Charles de Ligne’s Coup d’œil sur Belœil (1781) and, in the revolutionary context, in Jacques Necker’s “Coup d’œil sur le discours prononcé par Necker à l’ouverture des États‑généraux” (1789). 40. GIM OPI (Gosudarstvennyi istoricheskii muzei. Otdel pis´mennykh istochnikov – State Historical Museum. Department of Written Sources), f. 342, op. 1, d. 202. 41. See Gretchanaia and Viollet, “Si jamais tu lis ce journal…,” 35‑40. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 723
The second pertains to the political institutions of the city, which he characterizes as a political “medley” (macédoine) rather than a republic. Although he mentions briefly the General Council and acknowledges its right to elect the four syndics who run the city, he emphasizes the continuous erosion and abuse of democratic rights, which resulted in the fact that the two other organs of power, the Small Council and the Council of the Two Hundreds, conspired to monopolize all the legislative, exec‑ utive, and judicial powers, which he deems an usurpation of sovereignty. He thus contrasts the contemporary oligarchic political system with its former incarnation, when the General Council played a greater role in the running of the city and about half of the political leaders came from outside the patrician elite. His description of the role of the General Council is brief, but largely correct. In 1768 the General Council had obtained the right to elect half of the Council of the Two Hundreds, but this right was removed in 1782.42 He does not mention the right of representation (curtailed but not eliminated in 1782), which conferred members of the General Council the nominal entitlement to make formal demands to the Small Council, even if these demands were often summarily rejected. Nevertheless, as he correctly implies, the restoration of the sovereignty of the General Council was one of the main political aims of the citizens and bourgeois.43 Bariatinskii’s’ main focus, however, is not on political institutions, but on the moral character of the elite. In keeping with his analysis of the French Revolution, where he also laid the blame on the aristocracy, Bariatinskii highlights what he calls “aristocratic dizziness,” a lust for power and distinction that borders on insanity and that he finds supremely ridiculous. In his view, it is the birth of an oligarchy that has destroyed the peaceful way of life and the ancient happiness of the Genevans. And it is this oligarchy that has undermined the democratic institutions of the city, partly by turning Geneva’s vigorous debating culture into pettifoggery and chicanery.44 Although the pretentions of the oligarchy have sapped freedom and equality in the Republic, it did not succumb to ostentatious displays of wealth and to corrupted mores. The Genevans have remained thrifty and industrious, and Bariatinskii seems to accept the premise that public decency has been preserved.45 Yet, ultimately, it is self‑interest and individualism that solely motivate the oligarchs’ behaviour, which, we can surmise on the basis of his views on the social contract, represents a breach of trust between the state and its elite. Calling protestors “true patriots,”
42. Müller, “Nostalgie, révolution et régime républicain à Genève…,” 28; Golay, Quand le peuple devint roi, 35. 43. Müller, “Nostalgie, révolution et régime républicain à Genève…,” 29. 44. The 1791 version of “Coup d’œil sur Genève” refers explicitly and repeatedly to the aris‑ tocracy. However, when he prepared a clean copy of his text in 1792, Bariatinskii in several cases (albeit not all) substituted “oligarchy” for “aristocracy.” In my analysis I refer to the initial version of this text, as it is the one more directly written under the influence of revolu‑ tionary events. 45. For a discussion of the evolution of mores in eighteenth‑century Geneva, see Linda Kirk, “‘Going Soft’: Genevan Decadence in the Eighteenth Century,” in John B. Roney and Marin I. Klauber, eds., The Identity of Geneva: The Christian Commonwealth, 1764‑1864, (Westport: Greenwood Press, 1998), 143‑154. 724 ANDREAS SCHÖNLE
Bariatinskii constructs an asymmetrical opposition between oligarchs and patriots, thereby casting doubt on the Genevan patriciate’s dedication to the well‑being of the city. It is clear from his writings that Bariatinskii conceived of aristocratic privilege as entailing a responsibility to act in the defence and furtherance of the common good of the republic, and it is this core principle that he sees contravened in the deportment of the Genevan oligarchy, which wears away the foundations of the polity like a “hidden file” une( lime sourde). In consequence, Bariatinskii indicts Geneva’s government for being “so favourable toward the aristocracy, and so little apt to ensure the happiness of the Republic,” the happiness of society remaining for Bariatinskii, as we have seen, the ultimate measure of the sovereign’s legitimacy. Bariatinskii is, of course, also attentive to matters of religious faith, a corner‑ stone of Geneva’s international standing. He acknowledges the existence of reli‑ gious freedom in the city and the importance of piety, but delineates a rational, if not rationalist attitude towards religion, the emergence of a shallow, desacra lized form of piety. Ministers serve God and the world in equal measure and see no contradiction between the two. Calling them the “comedians” of Christianity seems to reproach them for discharging their ministry as a form of role‑play, or an external calling. And Bariatinskii enthusiastically echoes d’Alembert’s assertion that many Genevan priests no longer believe in the divinity of Christ.46 In describing the moral and religious attitudes of the Genevan elite, their habitus, as it were, Bariatinskii highlights traits that anticipate what Max Weber called the “Protestant ethic.” Their devotion to worldly success, seen as a right‑ eous calling, and to economic profit as an end in itself, their abidance by ascetic values of thrift and industry, their seeming disaffection from religious rituals, their indifference to the fine arts, their sacrifice of the pleasant to the useful, indeed their pursuance of self‑interest instead of charity, all of these moral characteristics also feature in Weber’s analysis of the Protestant ethic, underpinning his rationaliza‑ tion theory.47 The relentless efforts of what Bariatinskii calls a “frenetic aristo cracy” bring to mind the systematic, methodical application of ethical precepts that Weber considers central to the Calvinist faith.48 This proleptic analogy with the Weberian critique of capitalism derives, in my view, from similarities between Weber and Bariatinskii’s respective premises, notably their commitment to a degree of equality in the distribution of power and wealth and their critique of the capitalist inversion of values, whereby the pursuit of happiness is subverted into the
46. For a short account of Genevan theologians who turned to natural theology, attempted to provide a reasonable basis for the Christian faith, and de‑emphasized the core mysteries of the faith and the fine points of scholasticism, see Marin I. Klauber, “The Eclipse of Reformed Scholasticism in Eighteenth‑Century Geneva: Natural Theology from Jean‑Alphonse Turretin to Jacob Vernet,” The Identity of Geneva, 129‑142. 47. Max Weber, The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism (1905; London: Routledge, 1992), 155‑183. It goes without saying that in highlighting this juxtaposition, I in no way pass judgment on the historical validity of Weber’s thesis. 48. Ibid, 117. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 725 pursuit of wealth as an end in itself.49 For Bariatinskii, it is a romanticized vision of the ancient republic, in which equal citizens work together to ensure the happiness of the community, i.e. pursue the common good, rather than seeking the individual accumulation of wealth, that underpins his rejection of capitalism. It is important to point out that Bariatinskii attributes Geneva’s economic success not only to the Calvinist ethic, but also to the diversity of the Republic, which he deems composed of three different communities, each characterized by a distinctive education, a “diversity of vocation,” and a unique lifestyle. Although on account of his obsession with the elite, he fails to describe the culture of Geneva’s popular neighbourhoods, one discerns in this passage a recognition that Geneva’s economic livelihood relies less on the moral character of the Protestant aristocracy, than on the educational level and industriousness of its population at large, including the many foreigners who flock towards the city. Yet his lack of attention to the popular classes also betrays his blinders. He is a republican, not a democrat, and his premise of equality pertains to relations among those endowed with political rights, rather than among the people as a whole. What he decries in Geneva is the usurpation of power by an increasingly narrow oligarchy—which endangers liberty—along with the general lust for power and wealth, which saps the selfless ethos of genuine republicans. It is doubtful that Bariatinskii would advocate extending political rights to all inhabitants of the city. He has little to say about the natifs, let alone the sujets, and nowhere does he show any democratic proclivities in his writings. Bariatinskii’s brief comparison of the Genevans and the Jews reprises anti‑ Semitic political rhetoric that emerged from French governmental depictions of the Genevans. Fabrice Brandli has documented how starting in the 1770s, Pierre‑Michel Hennin—the French Resident in Geneva, i.e. the representative of the French government—deployed deprecating analogies between the Jews and the Genevans, focusing on three personality types seen as characteristic of Genevans: the speculating banker, the smuggler, and the rebel. All three types share the same vainglory and pursue their private interests at the expense of the common good of the Republic and its neighbours. The local madcaps and religious “fanatics” have been reinforced by the arrival of Huguenots from France, who share their unscrupulous and enthusiastic venality and thereby undermine the foundations of the political order. Hennin, however, writes as a monarchist and in support of the local oligarchic magistrates, who are loyal to France and threatened by the rise of these unscrupulous bourgeois who take advantage of the weaknesses of the republic as a political system.50 The similarity between this rhetoric and Bariat‑ inskii’s description of the ruling oligarchy—the “vanity” and “freneticism” of the
49. For Weber’s critique of capitalism, I am drawing on Michael Löwy’s insightful reconsider‑ ation of the hackneyed opposition between Weber and Marx in Michael Löwy, La cage d’acier: Max Weber et le marxisme wébérien (P.: Stock, 2013). See in particular Löwy’s discussion of Weber’s critique of the capitalist system in 43‑48. 50. See Brandli, Le nain et le géant, 55‑57, 63‑64, 133‑141. 726 ANDREAS SCHÖNLE ruling “hotheads”—is striking. But contrary to Hennin, Bariatinskii applies this language to the ruling patricians, those who have usurped the political rights of the citoyens and bourgeois and thereby despoiled freedom in the Republic. In so doing, he co–opts these representations in defence not of monarchy, but of the nostalgic ideal of an original, uncorrupted, peaceful republic which once enjoyed the fruits of happiness. Taken together, Bariatinskii’s assessment of the political conflicts in Geneva remains paradoxical. While his analysis is inspired by the republican ideal, his dismissive comments about political rhetoric in the city suggests a misunder‑ standing of the importance of its debating culture, an important aspect of its polit‑ ical system, its public sphere. Furthermore, even though he perceptively analyses the evisceration of liberty, which he understands as inextricably tied to sovereignty, he fails to validate the political aspirations of the natifs, the bulk of the Genevan population, towards admission to the bourgeoisie and participation in the political process. Even his economic views remain paradoxical, his disdain for the indi‑ vidual pursuit of profit, which aligns him with the traditional noble disparagement of self‑interest, contradicting his praise for the economic dynamism of the city as a whole.51 One senses that his affection for the republican paradigm, with its moral imperative of acting on behalf of the common good, stands in the way of a coherent analysis of the historic shifts that unfold before his own eyes. Bariatinskii’s terminological hesitation between aristocracy and oligarchy is itself symptomatic. The social tensions he observes in Geneva serve as a screen upon which he projects his anxieties about the legitimacy of his own estate. Calling the Genevan patriciate an aristocracy brings it into the orbit of his own self‑criti‑ cism or self‑doubt as a member of the Russian aristocracy. It bears mentioning that the Genevan oligarchy did not consist of a legally constituted nobility (whether of the sword or of service) inheritable by birth, but rested on holding high office in the city government. Bariatinskii is blind to this distinction, or unconvinced of its importance. When he derides the petitesse of the Genevan oligarchy, one could be tempted to upbraid him for his condescending views of the vernacular elite, stirred by the pride he could take in the longer lineage and greater wealth of the Russian aristocracy. But this would mean to ignore the sharp criticisms Bariatinskii reserved for his own kind in his other writings. It is worth noting the virulence of his views on the Russian (noble) national character, undoubtedly inspired by Rousseau and betraying jaundiced views of court society:
Le caractère du Russe est faux. Son élément est l’intrigue. Bas et rampant, fier et superbe, véritable caméléon, il est susceptible de tout, et n’est propre à rien. Les Russes se ressemblent tous, non qu’ils ayent un caractère national, mais
51. By way of comparison, for a discussion of the tension in England between the search for productivity and profit on one side, and the requirement for well‑bred gentlemen farmers to rise above self‑interest on the other, see Stephen Bending, “The Improvement of Arthur Young: Agricultural Technology and the Production of Landscape in Eighteenth‑Century England,” in David E. Nye, ed., Technologies of Landscape: From Reaping to Recycling, (Amherst: Univer‑ sity of Massachusetts Press, 1999), 241‑253. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 727
parce qu’ils imitent tous de même. Le seul talent qu’ils possèdent est celui de l’imitation (101).
Bariatinskii was obsessed with a contradiction at the heart of aristocratic iden‑ tity, the simultaneous consciousness of superiority and the need to abase oneself before higher‑placed individuals in court society. As he contemplated his future, he outlined three existential paths open to him. The first two, inspired by ambition, were either to instigate a revolution, or to rise socially by way of “courbette,” that is, by courting high‑placed individuals. The third, which he associated with Mirabeau and deemed inspired by philosophy and virtue, was to “think as a free man in a free country” and to contribute with all his might to “enlighten humanity about its own interests” (83ob). The options he formulated here are in themselves telling. The first implies a radical break with the habitus of his social estate, the second total adaptation to it. To escape this uncomfortable binary opposition, Bariatinskii looked to philosophy, the world of Enlightenment ideas, to carve out an autonomous, self‑determining identity that would help him disregard polite conventions and empower him to serve the common good of humanity. What is significant here is the notion that his calling is both to affirm and protect his own freedom, even if in defiance of his immediate social environment, and to contribute to the enlightenment of humanity. Bariatinskii conceived of his life as a form of public service that required a degree of autonomous self‑fashioning. Although he expressed the desire to pursue this third path, his subsequent life shows that until his abrupt retirement in 1812, which allowed him to recover a degree of independence (or the illusion thereof) by settling on his estate and engaging in agricultural improvement, he could not avoid the psychologically debilitating prac‑ tice of courbettes. His views on the Russian aristocracy remained unchanged, and until his death in 1825, he continued to write scathing descriptions of the lifestyle of fellow aristocrats and landowners.52 His critique of the Genevan aristocracy must thus be seen in the larger context of a torturous exploration of what it means to be an aristocrat at a time when this estate had become a “faction expirante,” as he put it in his description of Geneva. At the risk of undue extrapolation and despite the obvious differences between the Genevan and the Russian aristocracies, we can conclude that what transpires through his analysis of the Genevan case is a degree of self‑questioning. He seems keenly aware that as a representative of this privileged estate, he is trapped in intractable contradictions. The extent to which Bariatinskii systematically blamed his social peers for the miseries of the world, whether it was in his analysis of the causes of the French Revolution, the backward‑ ness of Russia, or the civil strife in Geneva, finds its origins in his consciousness that the aristocracy did not live up to its part of the social contract, the requirement
52. In 1815 Bariatinskii developed an educational plan for his son, explicitly designed to protect him from the nefarious influence of court society and at the same time to equip him to make a substantial contribution to his country. This plan was published in Russian trans‑ lation in A.L. Zisserman, Fel´dmarshal Kniaz´ Aleksandr Ivanovich Bariatinskii, 1815‑1879 (M : Universitetskaia tip., 1888), 4‑10. 728 ANDREAS SCHÖNLE to render dues to its country. The ideas he adopted from German natural law theory conflicted fundamentally with the aristocratic habitus and opened up deep tensions at the heart of his sense of self. Bariatinskii’s virulent analysis of Geneva sheds contrastive light on Nikolai Karamzin’s description of the city in his Lettres of a Russian Traveller.53 Even though in Iurii Lotman’s account, in the 1790s Karamzin privately embraced the French Revolution to the extent that he could see it as the manifestation of utopian enlightened reason, he clearly rejected popular civic unrest on the streets. This mistrust of untamed manifestations of revolutionary fervour underpins his depic‑ tion of revolutionary events in Strasburg, for example. In Geneva he shows little sympathy toward the protestors and little awareness of their agenda.54 Karamzin arrived in the city about a year before Bariatinskii, in autumn 1789, staying until spring 1790, which means that he witnessed only the early days of the Genevan revolution. Street unrest had begun in January 1789. It had involved fatalities on both sides and prompted the government to issue an edict of pacification in February 1789, which allowed the reopening of the circles and pronounced an amnesty for the political exiles of 1782.55 The period during which Karamzin resided in the city witnessed a flurry of political pamphlets from all parties, but little actual unrest.56 His evocation of the city generally stays clear of political considerations, with the exception of a few subtle remarks. He visits some circles and reports that the conversation mostly revolved around the situation in Paris, not out of political interest, but because wealthy people had lent millions to France and feared that the country would declare bankruptcy. Needless to say, it is the cercles of the elite that Karamzin frequented, and if he chides them for anything, it is not for their elitism, but their parochialism, in particular their disinterest in Russia’s wars against Turkey and Sweden.57 Karamzin gives pride of place in his account to Charles Bonnet (1720‑1793), a prominent naturalist, who disapproved of Rousseau’s critique of the city and praised the diffusion of enlightenment among the bourgeois middle
53. Bariatinskii, of course, could not have known Karamzin’s Letters, and although both writers were intensely preoccupied with the Revolution, there is much that differentiated them, notably their social background, as well as the audience they aspired to address through their writings. Nevertheless, the comparison is instructive, as Karamzin’s tone defines, as it were, the limits of what he thought could be stated in print, while Bariatinskii’s text represents the unguarded musings of a member of the elite writing for his own narrow circle. 54. For a brief discussion of Karamzin’s relationship to the French Revolution in the context of previous scholarly views thereof, see Rodolphe Baudin, Nikolaï Karamzin à Strasbourg: Un écrivain‑voyageur dans l’Alsace révolutionnaire (1789) (Strasbourg: Presses Universitaires de Strasbourg, 2011), 162‑170. Baudin rightly underscores that in line with the idyllic code he projects upon reality, Karamzin plays down the Revolution in the Letters of a Russian Trav‑ eller, but he is too quick to conclude that this reflects Karamzin’s wholesale rejection of the Revolution (168). 55. Golay, Quand le peuple devint roi, 213. 56. Ibid, 54‑55. 57. Karamzin, Pis´ma russkogo puteshestvennika, 160. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 729 classes as well as among women.58 Karamzin himself corroborates this impression, remarking that hairdressers cite Voltaire by heart, while ladies are learning about the secrets of the Creation.59 Karamzin was aware of the tense political situation in the city and claims in a letter of 23 January 1790 that “discord is beginning,” by which he must have referred to the events that had unfolded a year earlier. Yet he shows little under‑ standing of the protestors: “strange people,” he claims, “they live in peace and contentment, and still want something.”60 As he then describes a service he attended in the cathedral of St. Pierre, he summarizes sympathetically the patriotic sermon of the preacher, who affirmed the general happiness of the Republic and called on its inhabitants to cherish social harmony and peace, which alone can safeguard the security of all. In a subsequent letter, he refers with relief to the sanction given by the foreign powers (France, Berne, and the Kingdom of Savoy) to the edict of pacification of February 1789 and describes a meeting of the General Council, during which “all Genevans” voted in the new syndics.61 As Rousseau before, he mistakes the electorate of the General Council for the Genevan population as a whole, displaying ignorance of one of the main demands of the protestors (such as easier access to the bourgeoisie and equal rights for the natifs and the sujets). Eager to preserve social harmony, Karamzin is all too happy for political tensions to be papered over by token concessions from the government. Finally, as he is about to leave the city for France, he condescendingly belittles the city as a “beautiful toy,” while echoing several clichés about it:
Пусть цветет маленькая область их под тенью Юры и Салева! Да насла- ждаются они плодами своего трудолюбия, искусства и промышленности! Да рассуждают спокойно в серклях своих о происшествиях мира, и пусть дамы их загадывают загадки глухим баронам! Пусть все европейцы с севера и юга приезжают к ним на вечеринки играть в вист по гривне партию и пить чай и кофе! Да будет их республика многие, многие лета прекрасною игрушкою на земном шаре.62
58. In her article on Karamzin’s stay in Geneva, Svetlana Gellerman closely analyses the wri ter’s relations with Bonnet. See Svetlana Gellerman, “Karamzine à Genève: notes sur quelques documents d’archives concernant les Lettres d’un voyageur russe,” in Monika Bankowski et al., eds., Fakten und Fabeln: schweizerisch‑slawische Reisebegegnung von 18. bis zum 20. Jahrhundert, (Basel and Frankfurt‑am‑Main: Helbing & Lichtenhahn, 1991), 73‑90. 59. Ibid, 169. Many travellers marvelled at the high level of education of the Genevan population. Aleksei Andreevich Golitsyn, who travelled through Geneva in 1782 noted that “Les habitans de Genève ont le libre usage de la Bibliothèque publique, et par ce moyen il leur est facile non seulement de cultiver, mais encore d’étendre les connaissances générales qu’ils doivent à leur première éducation.” Golitsyn, Aleksei Andreevich, “Description de mes voyages. 1780‑1787,” GPB, Fr Q IV 198/1, 122. He mentioned the political situation only briefly. 60. Karamzin, Pis´ma russkogo puteshestvennika, 170. 61. Ibid, 183. 62. Ibid, 188. 730 ANDREAS SCHÖNLE
Social life in the cercles in this account amounts to little more than anodyne entertainment spiced up with intellectual pursuits for good form. Drinking tea and coffee, instead of hard liquor, while gambling for menial sums and playing charades, conveys a mildly ironic picture of a carefree virtuous upper‑class exist‑ ence among an otherwise industrious polity.63 What it does not, is give an idea of the deep social tensions that simmered and were about to ravage the city, ulti‑ mately leading to a brief interlude of revolutionary terror in 1794. Much as he had done in his description of Strasbourg, Karamzin plays down manifestations of revolutionary sentiments.64 He seems keen to portray Geneva as a historical enclave sheltered from the upheavals he had witnessed in Strasbourg and subse‑ quently would observe again in Lyon and Paris. His affection for the idyll, which leads him to cast a prettifying veil over reality, trumps the historical intuition of the future historiographer. But not all Russian travellers were as keen to gloss over the revolutionary signif‑ icance of the unfolding events. Pavel Stroganov, the son of the grandee Aleksandr Stroganov, who had himself travelled extensively through Europe, was more forth‑ right in his evocation of revolutionary events. As part of an educational journey in the company of his governor Gilbert Romme, the future Montagnard, he stayed in Geneva for two years between 1786 and 1788, during which time he also trav‑ elled through Switzerland and the Savoy Alps. His visit to Geneva coincided with a period of calm and his letters reveal nothing about the political situation in the city. Apart from his private letters, in which he evoked his everyday life and studies, the only travel description of Geneva in his hand is entirely devoted to watch‑making.65 It is generally assumed that his political awakening took place in 1789, when he attended the meetings of the General Estates in Paris. However, the travel notes of his journey through Switzerland in 1787 contain detailed descriptions of the polit‑ ical system of various towns, notably Mulhouse and La Chaux‑de‑Fonds, in which he analyses their respective electoral systems, the competences of various polit‑ ical bodies, the role of the bourgeoisie, and taxation issues.66 It is thus inconceiv‑ able that Stroganov would have paid no attention to the political modus vivendi in Geneva. His governor, furthermore, took a dim view of the mores in Geneva, citing
63. On foodways in Karamzin’s Letters, see Rodolphe Baudin, “Portrait du Voyageur en mangeur sensible : nourriture et pratiques de consommation dans les parties allemande et suisse des Lettres d’un voyageur russe de Nikolaï Karamzine,” in Rodolphe Baudin, ed., Manger russe (P., Institut d’Études slaves, 2015), 39‑64. 64. On Karamzin’s depiction of revolutionary upheaval in Strasburg and on the idyllic mode through which he filters reality in the Letters, see Baudin, Nikolaï Karamzin à Strasbourg, 131‑170. 65. “Zhurnal puteshestviia po chuzhim kraiam Grafa Pavla Aleksandrovicha Stroganova v 1785 godu. Knizhka 3,” RGADA (Rossiiskii gosudarstvennyi arkhiv drevnikh aktov – Russian State archive of ancient acts), f. 1278, op. 1, ed. khr. 347. He notes that women and children are also involved in the production of watches. 66. “Zhurnal puteshestviia po chuzhim kraiam Grafa Pavla Aleksandrovicha Stroganova v 1785 godu. Knizhka 2,” RGADA, f. 1278, op. 1, ed. khr. 346 Despite the title of this manu‑ script, the journey actually took place in 1787. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 731 several incidents of cruel child neglect, which, in his view “annoncent à quel point en sont les mœurs, et ce qu’on doit penser de cette pureté des mœurs qui distingoit jadis les Genevois.”67 In Paris, Stroganov became an attentive observer of the French Revolution and developed political views quite similar to Bariatinskii’s.68 Referring to the debates at the National Assembly and using a pseudonym for Stroganov meant to protect his anonymity, Romme wrote that “Nous ne manquons pas une seule séance à Versailles. Il me semble que pour Otcher (et non plus pour le comte Stroganov, soit dit en passant), c’est une excellente école de droit public. Il suit les débats avec un vif intérêt. C’est le sujet constant de nos conversations. Les grandes ques‑ tions touchant la vie de l’État absorbent à un tel point notre attention et tout notre temps, qu’il nous devient à peu près impossible de nous occuper d’autre chose.”69 Stroganov’s civic education quickly turned into political conviction. He joined the Club of the Jacobins and claimed that he spoke twice at the bar of the National Assembly.70 But when reports of his activities came to the attention of the empress and her entourage, his father was ordered to call him back to Russia without delay, and so Stroganov left Paris and returned to Russia in December 1790. As a reaction to the standard Soviet thesis that Stroganov took part in the French Revolution, Aleksandr Chudinov and Vladislav Rjéoutski have played down the extent of Stroganov’s involvement and the depth of his revolutionary convictions.71 However, it is clear that Stroganov faced inner tensions reminiscent of Bariatin‑ skii’s contradictions. As he put it quite succinctly, “je ne suis point un séditieux, mais j’aime la justice et je me range de son côté partout où je la trouve.” While he expressed his admiration for the Revolution in letters to his entourage, he also reassured his father that he thought a similar revolution would be “impraticable en Russie.” He claimed that he was under no illusions about “les horreurs du despot‑ isme” and that “la voix agréable de la liberté s’est fait entendre trop voluptueuse‑ ment à mon oreille pour que je puisse désormais endurer patiemment les sons aigres
67. Gilbert Romme, Notes scientifiques et anecdotes, 1782‑1788 (Clermont‑Ferrand: Presses universitaires Blaise‑Pascal, 2009), 190. Romme also wrote to Aleksandr Stroganov that “Malgré les troubles qui ont éloigné de Genève plusieurs personnes intéressantes, l’académie offre encore tous les maîtres dont nous pouvons avoir besoin.” Nicolas Mikhailovitch, Le comte Paul Stroganov, 3 vols (P.: Imprimerie nationale, 1905), vol. 1, 170. 68. On the educational journeys of Russian noblemen to France, see Wladimir Berelo witch, “La France dans le ‘Grand Tour’ des nobles russes au cours de la seconde moitié du xviiie siècle,” Cahiers du monde russe et soviétique “Noblesse, État et société en Russie”, 34, 1‑2 (January‑June 1993):193‑209, ed. by Wladimir Berelowitch. 69. Nicolas Mikhailovitch, Le comte Paul Stroganov, vol. 1, 39‑40. 70. Letter to Demichel, November 1790, Mikhailovitch, Le comte Paul Stroganov, vol. 1, 189. 71. Rzheutskii, Chudinov, “Russkie ‘uchastniki’ frantsuzskoi revoliutsii,” 6‑45. The same argu‑ ment is presented in greater detail in A.V. Chudinov, Frantsuzskaia revoliutsiia: istoriia i mify [The French revolution: history and myths] (M.: Nauka, 2007), 237‑279 as well as in Alexandre Tchoudinov, Les Archives de l’Est et la France des Lumières, vol. 2, Inédits, ed. Georges Dulac et Serguei Karp (Ferney‑Voltaire: Centre international d’étude du xviiie siècle, 2007), 682‑695. 732 ANDREAS SCHÖNLE du despotisme.”72 He accepted the injunction to return to Russia out of filial obli‑ gation to his father, but worried that he would not be able to render service to his contemporaries, as he would likely be silenced and side‑lined. In a clear jab at Cath‑ erine, he stated that
je ne me sens pas disposé à exposer ma vie pour le caprice d’une femme ambi‑ tieuse; mon sang et ma fortune appartiennent à mes concitoyens; qu’ils en disposent, ils ne trouveront point en moi un récalcitrant.73
The displacement of the aristocratic duty of service from the ruler to fellow citi‑ zens signalled a paradigm shift in his mind. His identification and allegiance were no longer with the autocrat, whom he called a despot, but with the nation as a whole. Furthermore, he now faced the problem of maintaining his integrity. To his end, he resolved to continue to express his views forthrightly, stating in a letter to Romme that
j’aimerais toujours mieux être victime du despotisme avec une conscience pure que de l’avoir bourrelée et déchirée de remords pour éviter ses coups, ils doivent se briser contre l’honnête homme comme les flots de la mer contre le rocher, qui reste inébranlable dans son sein.74
Just like Bariatinskii, he looked for ways to shore up his inner convictions in the face of external political pressure, conscious that he needed psychologically to withstand “le spectre hideux du despotisme” and to become “le conservateur de [mon] innocence au milieu de la corruption la plus effrénée.”75 Bariatinskii and Stroganov were both born in 1772 and belonged to the same generation. For them, the spectacle of the Revolution became a watershed experi‑ ence, which divided their lives into a before and an after. As they tasted the fruits of liberty and developed firm political convictions based on values they deemed universal (justice, reason, freedom, etc.), they became increasingly critical of the behavioural norms in court society and re‑defined themselves as patriots of their country, rather than subjects of their ruler. Of course, they were not the first to complain about the instability of court society, but now they deployed a political language to buttress their rejection of the deleterious effects of patronage.76 For both of them, what resulted from the crisis was a moral problem: how to retain their integrity in a society that demanded abject forms of submission, how, in their
72. Letter to Demichel, November 1790, Mikhailovitch, Le comte Paul Stroganov, vol. 1, 189. 73. Ibid, 189‑190. 74. Letter to Romme, 11 december 1790, Mikhailovitch, Le comte Paul Stroganov, vol. 1, 191. 75. Letter to Romme, 14 december 1790, Mikhailovitch, Le comte Paul Stroganov, vol. 1, 193. 76. On the perception of court society among the aristocratic elite, see Andreas Schönle, “The Instability of Time and Plurality of Selves at Court and in Society,” in Schönle, Zorin, and Evstratov, eds., The Europeanized Elite in Russia, 281-299. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 733 words, to “think as a free man in a free country” and to become the “guardian of [their] innocence.” Despite their high‑flown youthful rhetoric, neither, of course, would be successful in protecting this redefined sense of honour, although both remained committed, in one way or another, to furthering reform in their country, Bariatinskii through his work as a reforming agronomist and Stroganov in advancing a political programme in Alexander I’s “Secret Committee.” Both turned against their social peers in the course of their activities. Bariatinskii despised the nobility’s chameleonic behaviour, as we have seen, while Stroganov called it “la classe la plus ignorante, la plus crapuleuse et dont l’esprit est le plus bouché” in official meetings of the Secret Committee.77 The fact that they remained aristocrats and continued to partake of the privileges of their estate, while nursing sharply critical views of the noble habitus, laid the seeds of a psychological predicament, the conflict between social identity and personal conviction, which, to all appearances, they were the first generation to ‑expe rience, but which remains, in one form or another, a recurrent phenomenon in Russian society to this day.78 So what is the ultimate significance of Bariatinskii’s “Coup d’œil sur Genève”? Beyond the brief description of political structures, this text can be seen as a personal meditation on the nature of aristocracy and its relations to society, a meditation conducted by someone who would eventually inherit an estate of 35,000 souls. In the first instance, it reveals that contrary to Soviet tenets, a republican polit‑ ical consciousness also emerged in Russia independently of Radishchev’s influ‑ ence and among the very top layers of the elite. Secondly, it shows that this critical consciousness was expressed not as an abstract argument against autocracy, but as a moral condemnation of the aristocracy and, by extension, the nobility as well as court society. Accordingly, for Bariatinskii, political consciousness took the form, initially, of self‑education and subsequently, of an intent to spread “enlightenment” among his peers, rather than of a commitment to work towards political or insti‑ tutional reform. In his later years, his self‑justification was to present himself as an enlightened landlord who puts his estate economy on an imposing but rational footing, hoping that his neighbours would be inspired by his commendable example to follow suit. Political consciousness thus became a moral and mundane project, which largely left the task of political and social reform unaddressed. Bariatinskii was not alone in this. Other wealthy landowners, too, searched for a rational means to improve the lot of the serfs on their estates, and derived moral legitimacy for their elite existence from this effort.79 In parallel with the rise and subsequent radi‑
77. Mikhailovitch, Le comte Paul Stroganov, vol. 2, 62. 78. It culminated in forms of self‑loathing and self‑laceration, which Dostoevsky explored in Notes from the Underground and other works, and resurfaces now with renewed acuteness in the relations between civic‑minded individuals and the state in Putin’s Russia. For an analysis of this problematic in the late Soviet period, see Alexei Yurchak, Everything was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation (Princeton: Princeton University Press, 2006). 79. See, for example, with regard to the Sheremetev family: Tracy Dennison, The Institu‑ tional Framework of Russian Serfdom (Cambridge: Cambridge University Press, 2011). The 734 ANDREAS SCHÖNLE calization of the secret societies, which culminated in the Decembrist uprising but remained a marginal phenomenon, subjective consciousness and everyday life became diffuse sites of political investment, in ways that did not always register in the historical record, but are nonetheless relevant, as they imperceptibly unmoored the elite sense of self. There is no space here to analyse in detail Bariatinskii’s actions as he embarked on a transformation of his estate of Mar´ino in the Kursk province and eventually settled into the role of an improving resident landowner. Suffice it to say that this effort became his major preoccupation80 inlife. For Bariatinskii everyday life was not a sphere of unreflected immediacy, nor a power‑infused system of norms and conventions, but a task to confront, a challenge to fashion a lifestyle that was at once aesthetically appealing, morally commend‑ able, and economically sustainable.81 He succeeded on the first count and failed on the last. The moral offshoot of his actions is difficult to judge, although during the construction of his mansion, he clearly made the life of his serfs more miserable, despite his attempts to alleviate their lot. But in Russian society the notion that in the absence of hope for political change, everyday life becomes an arena where reformist velleities should translate into meaning‑bearing, small‑scale action—an arena to re‑invent practice, deploy resistance, and prove one’s allegiance—was destined to endure.
School of Languages, Linguistics, and Film Queen Mary University of London [email protected]
plans and practices of reformist landowners have been analysed in detail by Michael Confino, Systèmes agraires et progrès agricole: L’assolement triennal en Russie aux xviiie‑xixe siècles (P.: Mouton, 1969). See also Michael Confino, Domaines et seigneurs en Russie vers la fin du xviiie siècle (P.: Institut d’études slaves, 1963). 80. For an analysis of Bariatinskii’s re‑fashioning of his estate, see Andreas Schönle, “Self‑ fashioning, Agricultural Improvement, and Enlightenment Practice: I.I. Bariatinskii’s Reforms of the Country Estate,” in Schönle, Zorin, and Evstratov, eds., The Europeanized Elite in Russia. 81. For a survey of various philosophies of everyday life, see Claire Colebrook, “The Politics and Potential of Everyday Life,” New Literary History, 33, 4 (2002): 687‑706. For a recent discussion of the historiography of everyday life in Russia, see David L. Ransel, “The Scholar‑ ship of Everyday Life,” in Choi Chatterjee et al., eds., Everyday Life in Russia Past and Present (Bloomington: Indiana University Press, 2015), 17‑34. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 735 APPENDIX
I.I. BARIATINSKII, « COUP D’ŒIL SUR GENÈVE »1
[2] « Et qui de vous, par ses inquiétudes peut ajouter une coudée à sa taille ? » (Mt. 6, 27)
On parle beaucoup de liberté à Genève: c’est plutôt parce qu’on l’admire que parce qu’on en jouit. Ces espèces de républicains que l’Europe commence à imiter, sont moins libres que ceux à qui ils font envie. La défiance, l’ambition et une foule de causes attentatoires à la liberté et au repos empoisonnent les sources de la tran‑ quilité publique et de la prosperité nationale. Il n’y a pas de Genevois qui ne se compare [croie être semblable] à un ancien Romain. Si la vanité fait des malheu‑ reux, c’est à Genève qu’il faut chercher ses victimes!2 [2ob] Jean‑Jacques a dit
1. “Coup d’œil sur Genève” exists in two versions. The first, from Bariatinskii’s notebook “L’année 1791. Ecrits du Prince Ivan Ivanowitch Bariatinsky” (mistakenly catalogued in the archive as “Chernoviki, zapiski, zametki, rassuzhdeniia I.I. Bariatinskogo. 1871 god,” RGB OR, f. 19, op. 2, papka 253, d. 1., l. 71‑72) was written when Bariatinskii was in Geneva, most likely around November 1791. He then prepared a second, clean copy, written together with a longer equally interesting text on Italy in a notebook entitled “Souvenirs d’Italie et de Genève, année 1792” (GIM OPI, f. 342, op. 1, d. 202). As he prepared the clean copy, he undertook grammatical and stylistic revisions, as well as introduced a few substantive changes. The main difference lies in the substitution in several, but not all instances of aristocratie or aristocrate for oligarchie or oligarque. This may have happened either for the sake of historical accuracy, or because Bariatinskii had become more forgiving of the aristocracy as a social estate in the interval. In this second version, he also deleted a few sentences, which slightly softened the tone of his indictment of the Genevan “oligarchy.” To give a sense of both texts, I have used the clean copy of 1792 as the basis for this publication, but restored in square brackets words or clauses from the draft version that were omitted or substituted in the clean copy. However, my interpolation of fragments of the 1791 version only pertains to changes of substance, not grammatical corrections or stylistic adjustments. Bariatinskii added the epigraph from Mt. 6, 27 to the clean copy, probably in reference to the frénétique oligarchie’s appetite for power. My transcription preserved Bariatinskii’s spelling, but normalized his punctuation and capitalization. 2. Bariatinskii contradicts here the political myth of the Genevan Republic, reflected, for example, in d’Alembert’s statement that “le gouvernement de Genève a tous les avantages et aucun des inconvéniens de la démocratie,” Encyclopédie, ou Dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers, vol. 7 (P., 1757), 576. Even Rousseau, from his “Dedication to Genevans” in the Discours sur l’origine de l’inégalité to the Lettres écrites de la montagne, could not help idealize Geneva as a virtuous, egalitarian, democratic, and free society. See Jean‑Daniel Candaux, “Introduction. Lettres écrites de la montagne,” in Jean‑Jacques Rousseau, Œuvres complètes, vol. 3 (P.: Gallimard, 1964), cxcvii‑cxvviii. A key ingredient of this polit‑ ical myth was the notion that in its ancient political system, the “people” exercised complete sovereignty through the Conseil Général, powers that were then steadily eroded and that the bourgeois protestors wanted restored. 736 ANDREAS SCHÖNLE qu’un peuple ne devient célèbre que quand sa législation commence à décliner3. Sous ce rapport Genève peut prétendre à vivre dans la postérité. Le corps poli‑ tique est à l’agonie, et les médecins sont des oligarques [aristocrates]. Tout est bien calculé pour sa mort prochaine. Les Genevois sont heureux, puisqu’ils prennent leur horizon pour les bornes du monde. De leur suprême élévation, où les met leur fol orgueil, ils dédaignent les grands des autres pays et tâchent de les abbaisser par une certaine manière d’être législatrice, qui semble les dédommager de leur propre petitesse4. Leur politesse est réfléchie, étudiée, impérative. Genève a la fièvre de l’insurrection presque tous les soirs5. C’est un tribut que la nation paie à l’oligarchie [l’aristocratie], à cette soif de dominer qui est la base de son caractère. Les Genevois sont autant de petits Césars qui voudraient être plutôt les premiers dans un village que les derniers dans une ville. [3]
3. See Jean‑Jacques Rousseau, Du contrat social, in Œuvres complètes, vol. 3, 381. 4. The Republic of Geneva, helped by an alliance signed in 1584 with the Protestant cantons of Bern and Zurich, asserted itself against the intentions (and at times occupation) of the dukes of Savoy, who recognized the city‑state only in 1754. In the eighteenth century, Geneva was an independent state, albeit under direct influence from France, whose representative, the “Resi‑ dent,” took an active role in political matters. The alliance with Bern and Zurich continued to safeguard its independence from the Kingdom of Sardinia (i.e. the House of Savoy), which extended as far as the town of Carouge, in the immediate vicinity of Geneva. At times, the city successfully played the Swiss cantons against France, but after the insurrection of 1782, when an alliance of some bourgeois and natifs overturned the government, the foreign powers inter‑ vened together, and Geneva fell under direct control of Paris. Only in 1789, with the beginning of the French revolution, did Geneva recover some of its independence. The revolutionary events which started in 1789 resulted in the proclamation of a series of increasingly liberal edicts and codes, which struck a balance between concessions to the demands of the bourgeois and natifs and the need to re‑affirm Geneva’s distinct institutions against perceived and real attempts by France to annex the city. 5. Street unrest generally took place in the evening, when members of the rebellious political circles marched in the city while chanting revolutionary songs such as the “Ça ira.” So did the protests of 12‑14 February 1791, along with the marches, among others, that took place on 31 October and 14 November of the same year, when the natifs returned to the city before the closing of the gates after a day of carousing in the countryside. After February 1791, street disturbances became a regular occurrence. See Eric Golay, Quand le peuple devint roi. Mouve‑ ment populaire, politique et révolution à Genève de 1789 à 1794 (Genève: Editions Slatkine, 2001), 230, 236‑237, 248‑254. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 737
Genève est pavé d’avocats. C’est l’antre de la chicane. L’esprit ergoteur est le seul que les Genevois possèdent6. L’intérêt est leur Dieu7. S’ils pouvaient lui élever un temple, l’herbe croitrait bientôt dans celui du Dieu des Chrétiens. Genève renferme dans son sein tout ce que les préjugés de la naissance ont de plus ridicule et de plus corrupteur, tout ce que le vertige Aristocratique peut inspirer de folle présomption et de puérile vanité, et tout ce qu’une concurrence éternelle au droit de citoyen a de plus funeste dans ses effets8. Cet âtome politique est lui même un composé de trois villes essentiellement différentes les unes des autres, [par leur éducation], par leurs opinions, par la diversité de leur vocation, et même par leur manière de vivre9. Ce n’est pas une république. C’est une macédoine de tous les gouvernements connus, sur laquelle plâne impérieusement une frénétique oligarchie [aristocratie]10. [3ob]
6. “By “avocats” Bariatinskii means not barristers, but the spokesmen for various polit‑ ical groups, in particular the so called représentants. Geneva had a vigorous legislative and debating culture. The “right of representation” (curtailed in 1782 and reintroduced in 1791) allowed citizens and bourgeois to apply to the Petit Conseil for the adoption of a regulation or to protest actions by the magistrates. According to William Coxe, “ces représentations sont peut‑être un des meilleurs moyens qu’on ait employés pour mettre les privilèges du peuple à l’abri de l’usurpation respective des deux conseils,” [W]illiam Coxe, Voyage en Suisse, t. 2 (P., 1790), 356. On Geneva’s legislative culture of the time, see Christian Alain Müller, who writes that “un légalisme sourcilleux est largement partagé parmi les Genevois.” Christian Alain Müller, “Nostalgie, révolution et régime républicain à Genève à la fin de l’Ancien Régime (1782‑1792),” in Giovanni Bardazzi et Alain Grosrichard, eds., Dénouement des Lumières et invention romantique (Geneva: Droz, 2003), 19‑46, here 27. By denigrating public debate, Bariatinskii reveals his misunderstanding of its centrality to Geneva’s political system. 7. That the pursuit of self‑interest was prevalent in the city is an impression echoed by other visi‑ tors. In his account written in 1793‑1794, the Saxon traveller Christian‑August Fischer wrote, “However those who will seek German cordiality and friendship in these societies will be disap‑ pointed … The Genevans approach everything as Genevans, their egoism locks them in them‑ selves. Things are important to them only by the advantage they can provide now or in the future, and they see all other members of the circles only as people who can benefit them.” Christian‑ August Fischer, Über Genf und den Genfersee (Berlin 1796), 134‑35 (my translation, A.S.). 8. In the context of Geneva, aristocracy refers to a group of families, drawn from the estate of the Citoyens, whose members sat in the Petit Conseil and the Conseil des Deux‑Cents and therefore controlled all the official positions in the city. Since historically, these two councils co‑opted their members and appointed all the magistrates, they served as the breeding ground of an elite that separated itself from fellow citizens and bourgeois. See Müller, “Nostalgie, révolution et régime républicain à Genève…,” 26. 9. Bariatinskii refers to the Haute Ville, residence of the upper classes and seat of the organs of state, the Rues Basses (including Rive), a commercial and more popular neighbourhood and the abode of the rebellious circle of the Grille, and, on the other side of the Rhone river, the industrial and popular St Gervais, with several circles of natifs, who were less strategically placed for an assault on the seat of government, the Hôtel de ville. In the words of a contempo‑ rary: “Ceux qui connoissent la Ville de Genève savent qu’elle est divisée en Ville haute et Ville basse ; que le haut de la Ville est plus particulièrement habité par les Négatifs & le bas par les Représentans ; d’où sont venues les dénominations de gens du haut et de gens du bas.” [Jacques Antoine du Roveray], Le pour et le contre, ou éclaircissemens sur ce qui s’est passé à Genève, en février 1781… (Genève, 1781). (I am indebeted to one of my anonymous peer reviewers for this quotation, along with several other references.) 10. While the Petit Conseil combined legislative, judicial, and executive powers, its legislative proposals and its appointments had to be approved by the Conseil Général, composed of all the male bourgeois and citoyens (approx. 1,800 men out of a population of 35,000). However, 738 ANDREAS SCHÖNLE
Les beaux Arts languissent à Genève11. On n’y possède que l’art de s’enrichir; c’est qu’on a le bon esprit de préférer l’utile à l’agréable. [Il n’y a point de têtes exaltées, il n’y a que des têtes chaudes à Genève!…] Le Genevois est économe autant par inclination que par nécessité. Il n’écono‑ mise pas pour vivre mais il vit pour économiser. Il est assez dévot, mais il veut être libre de l’être12. Les ministres de Genève servent Dieu et le monde par semestre. Ce sont les comédiens de la religion chrétienne. On compte ceux qui croyent en la divinité de Jésus Christ, ou plutôt il n’y en a qu’un seul qui ne soit pas socinien13. Ce serait un reproche injuste, que de refuser aux Genevois un caractère national. Mais cela ne prouve rien pour eux!… Les Juifs en ont un aussi. La mendicité, ce redoutable ennemi des nations et des loix, n’est point connue à Genève. C’est une des causes du maintien des bonnes mœurs. « Tout se tient dans l’ordre moral! »14 [4] Genève se soutient par sa prodigieuse industrie. Ses fabriques sont les artisans de sa fortune. L’activité est son principe vital. Ses resources territoriales sont réduites à rien. La population de Genève est d’environ 28 à 30 mille âmes, en y comprenant celle du territoire. Elle peut être rangée sous deux classes générales. 1. Ceux qui n’ont part qu’aux droits civils, mais non aux droits politiques et à la souveraineté.
the Conseil Général could not propose or write its own laws; it could only vote up or down recommendations that emanated from the smaller councils. Nevertheless, the fact that contrary to other Swiss cities, Geneva had preserved this body ensured the maintenance of a repub‑ lican check on aristocratic power. The fractured history of the city stemmed largely from its composite political system, which gave rise to the term of aristo‑democracy as early as 1627 (Müller, “Nostalgie, révolution et régime républicain à Genève…,” 29‑33). 11. This received opinion—perhaps encouraged by Geneva’s sumptuary laws, which, however, were rarely enforced—has been qualified by Danielle Buyssens in her La question de l’art à Genève du cosmopolitisme des Lumières au romantisme des nationalités (Genève: La Baconnière/Arts, 2008). 12. It was a commonplace to consider Geneva as a model of religious tolerance, even though citizens were obliged to profess Protestantism. And forbearance did not extend to renunciations of revealed religion, as we see in Rousseau’s case. Coxe, for example, noted that “La répub‑ lique de Genève est, cependant à présent, la plus tolérante de tous les états réformés de Suisse; puisque c’est le seul gouvernement qui permette l’exercice public de la religion Luthérienne.” Coxe, Voyage en Suisse, t. 2, 337. 13. Here Bariatinskii hyperbolizes the views of d’Alembert, who had stated in the Ency‑ clopédie that “plusieurs ne croyent plus la divinité de Jesus‑Christ” and “n’ont d’autre reli‑ gion qu’un socinianisme parfait, rejettant tout ce qu’on appelle mysteres, & s’imaginant que le premier principe d’une religion véritable, est de ne rien proposer à croire qui heurte la raison” (Encyclopédie, vol. 7, 578). This characterization, which was aimed primarily at Jacob Vernet, the prominent mid‑century Genevan theologian, prompted an extensive rebuttal by Vernet himself. See David Sorkin, The Religious Enlightenment: Protestants, Jews, and Catho‑ lics from London to Vienna (Princeton: Princeton University Press, 2008), 82‑85, 99‑102. Rousseau likewise defended Genevan pastors in his Lettre à M. d’Alembert sur son article Genève (1758), although he subsequently fell out with Vernet, who was instrumental in the condemnation of the Social Contract and Emile. 14. This is a quotation from Jacques Necker, De l’importance de la morale et des opinions religieuses (London, 1788), 267. It comes from a passage in which the author calls for prudence and respect in the attack against religious feelings. ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 739
2. ceux qui jouissent non seulement des droits civils, mais encore des droits poli‑ tiques et participent à la souveraineté. Sous la 1‑ère classe on comprend : 1 Les simples Habitants de la ville qui ont acquis à prix d’argent une espèce de lettre de naturalisation, laquelle leur donne le droit d’habiter dans la ville [4ob] et le territoire et d’y exercer leur industrie. 2e leurs enfants nés dans la ville ou le territoire, lesquels sont appelés Natifs, et comme tels jouissent de droits civils plus étendus, dont le plus important consiste dans l’admission de droit à la Bourgeoisie, en outre les droits ordi‑ naires de la Chancellerie, de la Bibliothèque et de l’Arsenal.15 La 2e classe comprend : 1 les Bourgeois, c’est‑à‑dire ceux qui ont acquis le droit de Bourgeoisie, et qui indépendamment de tous les droits civils peuvent entrer dans le Conseil des Deux‑Cents et dans le Conseil Général, mais non parvenir aux magistra‑ tures. 2 les Citoyens. Ce sont les enfants des Bourgeois, nés dans la ville ou le terri‑ toire. Ils ont les mêmes droits et de plus qu’eux celui de pouvoir seuls être élus pour les magistratures. [5] Les chefs de la République sont au nombre de quatre : on les appelle Syndics. Ils sont élus annuellement par le Conseil Général et tirés du Petit Conseil. Le Petit Conseil est composé de 25 citoyens tirés du Conseil des Deux‑Cents. Il réunit le pouvoir judiciaire au pouvoir exécutif. Le Conseil des Deux‑Cents dispose de la République entière au moyen de la part qu’il a usurpée dans les élections, de l’in‑ fluence qu’il exerce sur le corps exécutif et judiciaire, dont il peut destituer à son gré tous les membres sans en rendre compte à personne qu’à sa conscience (c’est à dire à personne)16, mais surtout par la faculté qu’il s’est attribuée d’empêcher toute nouvelle loi, toute interprétation de loi, tout redressement d’abus ou de viola‑ tion des loix, d’être portés au Conseil Souverain. Il se recrute lui‑même, [5ob] de concert avec le Petit Conseil, il est entièrement inamovible et indépendant de tout autre Corps. Il y a un siècle que tous les syndics n’étoient pas tirés de la caste aristocratique. Une moitié étoit du bas et l’autre étoit du haut17. Aujourd’hui c’est la fleur de l’aristocratie de Genève qui gouverne le vaisseau de l’Etat. [Voilà ce
15. Bariatinskii glosses over a contentious issue. Facilitated admission of the Natifs to the Bour‑ geoisie, until then severely restricted, was one of their core demands, and it was implemented only in the Projet d’édit of March 1791 and confirmed in the Code genevois of November 1791. Even then it was assorted with certain conditions, notably the payment of 300 florins. 16. It is unclear where Bariatinskii derives this information from, which is not entirely correct. It may refer to the grabeau, introduced in the Traité de pacification of 1782, whereby the Conseil des Deux‑Cents and the Petit Conseil undertake a yearly revision of each other’s members, with the right to exclude members, albeit without prejudice. See Title IX, articles 2‑3, of the Traité de pacification (Geneva, 1782), 43‑46. Coxe described this reform as a profound shift of balance that gave the Conseil des Deux‑Cents some of the prerogatives of the General Council and made it into the centre of the aristocracy (Coxe, Voyage en Suisse, t. 2, 393). 17. This practice was in fact abolished in 1602, primarily for the sake of expediency, owing to the difficulty of finding suitable candidates. See Jean‑Antoine Gautier, Histoire de Genève des origines à l’année 1691, vol. 6 (Geneva: Société Générale d’Imprimerie, 1903), 451‑452. 740 ANDREAS SCHÖNLE gouvernement, si favorable à l’aristocratie, et si peu propre à assurer le bonheur d’une République.] L’histoire de Genève est un apologue pour les peuples libres ou qui aspirent à l’être. Cette ville [dit un auteur ingénieux,] est une ruche sous verre, où l’on peut étudier toutes les ruses des frêlons aristocrates et toute l’industrie des abeilles18. Genève ne sera jamais tranquille et bien moins encore libre. Cette assertion se prouve aisément. Qu’on ouvre le livre des révolutions de Genève, et l’on verra la cause première de toutes les guerres civiles qui ont ensanglanté cette terre de liberté. Ce sont les premiers efforts d’une [6] aristocratie naissante qui ont arraché du sein de la République cette douce tranquilité qui faisait jadis le charme des paisibles et heureux Genevois ; ce sont les progrès de cette même aristocratie qui ont fomenté des troubles toujours renaissants19. Ce sont enfin les derniers efforts d’une faction expirante qui ont nourri la haine et le désir de la vengeance dans le coeur des vrais patriotes, et qui par un concours de circonstances funestes ont mis Genève [il y a moins d’un an le 14 février en 91] au bord de l’abyme où quelques brigands étran‑ gers voulurent le précipiter20. L’oligarchie [l’aristocratie] est une lime sourde qui use lentement et qui parvient à sa fin. [Dès que la machine est ébranlée, on voit chaque jour se détacher une partie de l’édifice.]
18. Bariatinskii is quoting a letter published in Camille Desmoulins’s Révolutions de France et de Brabant, vol. 1 (1790), no 4, p. 175, although he omits the adjectives inutile and diligente in “C’est une ruche sous verre où l’on peut étudier toutes les ruses des Frêlons Aristocrates, et l’inutile industrie de la diligente abeille” (175). Given Desmoulins’s enthusiastic support for the National Assembly and the way his “hypercritical journal” reflected on revolutionary tremors across Europe, the fact that Bariatinskii read the Revolutions de France et de Brabant is in itself significant. The letter from which this quotation is taken contains an indictment of the Genevan aristocracy as a class that usurped political rights. This analysis could have been one of the sources of Bariatinskii’s views on the Genevan aristocracy: “vous savez qu’en 1782, nos Aristocrates ont envahi tous les pouvoirs. Ces Aristocrates n’étoient pas comme les vôtres, Ducs & Pairs, Prélats, Marquis & Haut‑Barons, mais bien simples Bourgeois qui devenus un peu plus aisés que leurs compagnons se sont indignés de l’égalité politique établie par la loi, bien plus coupables, puisqu’ils n’avoient point sucé l’aristocratie avec le lait, dans de vieux Châteaux flanqués de tours. Ils ont voulu maintenir par les armes l’influence qu’ils s’étoient données dans le gouvernement, et se sont cloués dans le grand et petit Conseils. Pour y réussir, ils liguèrent contre nos libertés, la France, le Piémont et Berne, … (174‑175). He also adds, “Nos Aristocrates sont grands calculateurs” (179). 19. Since 1782, moderate bourgeois insurgents framed their aspirations as a nostalgic restora‑ tion of a somewhat mythical vision of democratic rights usurped by the authorities. See Müller, “Nostalgie, révolution et régime républicain à Genève…,” 22, 27‑29. 20. There is a footnote in the original version of 1791: “Le 14 février en 1791 – quarante sans culottes du païs de Gex, quelques gardes nationales et tous les paisans de la banlieue, avec Dumont leur chef secret avaient formé le projet de s’emparer de Genève, pour en faire hommage à l’Assemblée Nationale!…” Bariatinskii describes the unrest among peasants, fomented in part by emissaries from Paris and by Jacques Grenus, then the militant mayor of a French village in the vicinity. However, tipped off about the French provocation and suspecting a plot to conquer the city, Genevans of all orders turned against the insurgents, who disbanded. Bariatinskii refers to Etienne Dumont, a bourgeois who had left Geneva for Paris in 1789, attempting to prevail upon French authorities to grant Geneva complete independence. He closely collaborated with Mirabeau in French affairs, while supporting the demands of the natifs through his writings. In early 1791 he returned temporarily to Geneva, but seems to have played a moderating role in the unrest of February 1791 (Golay, Quand le peuple devint roi, 242, n. 37). ARISTOCRATIC SUBJECTIVITY IN REVOLUTIONARY TURMOIL 741
Ouvrez le Projet d’Edit de 1791. On y lit dans l’article V « Le Conseil exercera le pouvoir de la paix et de la guerre »21. Cette phrase transporte hors de Genève… L’organisation [6ob] de la force publique occupe beaucoup les têtes genevoises ! Quinze cents horlogers sont les soutiens de la République. Leur général est un Syndic qui commande en cheveux longs, en manteau court et en habit noir. Genève n’est fortifié ni par l’art ni par la nature. Si l’on demandait à un Genevois pourquoi Genève n’a point de murailles, il vous répondrait comme Agésilaüs en montrant les soldats « Voilà les murailles de Lacédémone! »22
21. Bariatinskii refers to the Projet d’édit, adopted on 22 March 1791. See https://doc.rero.ch/ record/11888. In Book 1, Article 2, Paragraph 5, one reads that “Le Conseil Souverain exercera… le pouvoir de la guerre et de la paix.” This wording was then confirmed in the Code genevois adopted on 14 November 1791. The fact that Bariatinskii references the Projet, rather than the Code, may suggest that he wrote his text before 14 November 1791. This clause, which also subjects the introduction of foreign troops to the Council’s approval, is important as Geneva’s independence was precarious, even though formally guaranteed by France and the cantons of Bern and Zurich. Foreign troops had intervened at critical junctures, notably by restoring the ruling oligarchy to power in 1782. It is also significant that the Projet starts by defining the sovereignty of the General Council, on the one hand placing it at the heart of the Republic, but also limiting its power by determining its competencies. The point Bariatinskii seems to be making in this paragraph is that Geneva ought to count only on itself, i.e. on the sovereignty of its General Council, to safeguard its independence. 22. Geneva was, in fact, a fortified city and the government’s policy of extending its forti‑ fications became a political issue, pitting the ruling oligarchy against the bourgeoisie, which suspected the government of wasteful self‑entrenchment. See Helena Rosenblatt, Rousseau and Geneva: From the First Discourse to the Social Contract, 1749‑1762 (Cambridge: Cambridge University Press, 1997), 154. Arguments were made that fortifications were useless, even dangerous, if the city could not muster sufficient troops to man them, which it could not. See Matthieu de la Corbière et al., (eds), Les Monuments d’art et d’histoire du canton de Genève, vol. 3, Genève, ville forte (Bern: Société d’histoire de l’art en Suisse SHAS, 2010), 244‑249. It is difficult to make sense of Bariatinskii’s remark here, except perhaps as a dismissive quip about the government’s policy.
DMITRII V. TIMOFEEV
EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA
Ideal´nye modeli i praktiki realizatsii [The European elective principle and electoral practice in Russia in the first quarter of the nineteenth century]1
Заимствование социально‑политических теорий и концепций, их адаптация к новым социокультурным, политическим и экономическим условиям распро‑ странения является одним из ключевых процессов, оказывающих заметное влияние не только на характер взаимоотношений между различными стра‑ нами, но и на процесс внутреннего саморазвития общества. Именно поэтому изучение культурных механизмов адаптации инноваций является важной и актуальной темой для исторического исследования. Сложность ретроспек‑ тивной реконструкции данного процесса обусловлена его многофакторно‑ стью, отсутствием общего шаблона для восприятия инноваций в различных социальных и языковых средах. Проникая в новую культурную среду, заимствованные извне идеалы и прин‑ ципы, распространяются неравномерно в различных социальных группах. Наиболее образованная часть общества, особенно, если ее представители владеют иностранным языком и имеют возможность сравнивать положение в своей стране с особенностями политической и социально‑экономической обстановки в других странах, может вполне адекватно понять теоретиче‑ ские основы заимствованных политических и экономических концепций.
1. Статья подготовлена в рамках реализации гранта Правительства РФ по привлечению ведущих учёных в российские образовательные учреждения высшего профессио‑ нального образования и научные учреждения государственных академий наук и госу‑ дарственные научные центры Российской Федерации, договор № 14.А12.31.0004 от 26.06.2013 г.
Cahiers du Monde russe, 57/4, Octobre-décembre 2016, p. 743‑764. 744 DMITRII V. TIMOFEEV
Однако даже в этой образованной среде не исключается возможность упро‑ щения идеалов, наполнение их новым, утилитарно ориентированным содер‑ жанием. Одновременно, различные элементы инноваций могут проникать и в более широкие социальные слои, но, лишь фрагментарно, утрачивая при этом сложную теоретическую основу. Все это обусловливает своеобразную «девиацию» содержания заимствований посредством смещения смысловых акцентов и последующей интеграции инноваций в контекст имеющегося социального опыта. В рамках конкретно‑исторического исследования реконструкция процесса адаптации должна сопровождаться обращением к различным формам соци‑ альной практики: от написания текстов, предназначенных для публикации на страницах периодической печати; составления всеподданнейших прошений и проектов, – до утилитарно ориентированных действий индивида, необходи‑ мость совершения которых обосновывалась посредством апелляции к заим‑ ствованным принципам. Весь этот спектр проявления социальной активности индивида сопровождался созданием разнообразных по своему функциональ‑ ному назначению текстов, сопоставление которых открывает перед иссле‑ дователем перспективу понимания процесса девиации заимствований на двух одновременно существовавших, уровнях. Первый их них – проектный, отражавший представление о перспективах общественного развития, второй – утилитарно‑прагматический, который в большей степени был связан с практическим применением заимствованных идей для достижения вполне конкретных целей в определенный временной период. Конечно, предло‑ женное разделение на «проектный» и «утилитарно‑прагматический» уровень во многом условно, т.к. они не только одновременно сосуществовали в сознании отдельного индивида, но и взаимодополняли друг друга, создавая ситуацию выбора между идеальной моделью и сложившимися в обществе стереотипами и поведенческими моделями. В современной историографии аналогичная проблематика представ‑ лена в работах А.И. Куприянова2. Автор рассматривает выборные проце‑ дуры в дворянских собраниях в контексте поиска ответа на вопрос: были ли они элементом формирующегося гражданского общества, или привиле‑ гированными сообществами, использовавшими механизмы квазидемокра‑ тического самоуправления? При всей важности такой постановки вопроса не менее интересной и актуальной представляется проблема соотношения теоретических концептуальных моделей использования принципа выбор‑ ности в проектах различного уровня и в повседневной практике избрания на выборные должности.
2. См. подробнее: А.И. Куприянов, «Городская демократия: выборы в русской провинции (вторая половина 1780 х – начало 1860х гг.)», Отечественная история, 2007, № 5, с. 31–49; А.И. Куприянов, «Дворянские выборы в последней четверти XVIII–первой трети XIX века: от сословной корпорации к институту гражданского общества?», Российская история, 2012, № 1, с. 30–43; А.И. Куприянов, «Электоральное поведение русского дворянина (1770–1820‑е гг.)», Вестник РУДН, Сер.: история России, 2012, № 1, с. 5–19. EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA 745
С учетом обозначенных выше теоретико‑методологических размышлений в данной статье рассматривается проблема встраивания выборных процедур в социально‑политический ландшафт России конца XVIII – первой четверти XIX века. При этом основной акцент делается не на правовых аспектах данного процесса3, а на субъективных оценках современниками эффективности выборных процедур как способа подбора кадров для органов местного управ‑ ления и судопроизводства, а также электоральном поведении участвующих в выборах дворян4. В данном контексте, в качестве проявления субъективных оценочных суждений, использовались, с одной стороны, различные проекты и записки, авторы которых предлагали расширить границы сферы применения принципа выборности для повышения эффективности системы управления, а с другой, – жалобы и прошения по вопросам организации и проведения выборов.
Проектирование выборности: факторы и границы применения
Элементы выборности не были для России абсолютно новым феноменом, однако именно во второй половине XVIII в., на фоне распространения идей европейского просвещения и действий Екатерины II по модернизации россий‑ ского законодательства, они приобрели новые формально‑юридические формы и порождали соответствующие поведенческие практики5. Пожало‑ ванное императрицей Екатериной II право выбирать кандидатов на целый ряд должностей в местной администрации и судах было законодательно закреплено 7 ноября 1775 г. в «Учреждении для управления губерний Всерос‑ сийской империи», а также 21 апреля 1785 г. в «Грамоте на права и выгоды городам Российской империи» и «Грамоте на права, вольности и преимуще‑ ства благородного российского дворянства». В соответствии с пунктами 62–65 «Жалованной грамоты дворянству», право голоса получили: дворяне, владе‑ ющие недвижимым имением доходностью не менее 100 руб. в год; достигшие
3. История юридического оформления выборных институтов достаточно полно представ‑ лена в исследованиях как дореволюционных, так и современных авторов. См., например: В.В. Водовозов, Избирательное право в Европе и России, СПб., 1906; А.А. Кизеветтер, Городовое положение Екатерины II 1785 года: опыт исторического комментария, М., 1909; А.К. Семенов, «Городская гражданская реформа Екатерины II и выборы в городах Центрального Черноземья», Вопросы истории, 2006, № 5, с. 97‑103; И.В. Минникес, Выборы в истории Российского государства в IX – начале XIX века, СПб.: Юридический центр Пресс, 2010. 4. В данной статье предметное поле исследования сознательно ограничено только пред‑ ставлениями дворян и не затрагивает целый ряд категорий городских жителей, которые также имели право участвовать в выборах в соответствии с «Грамотой на права и выгоды городам Российской империи». 5. См. подробнее об истории выборных институтов в России до времени правления Екате‑ рины II: Институт выборов в истории России: источники, свидетельства современ- ников. Взгляды исследователей XIX ‑ начала XX вв. М.: Норма, 2001; С.В. Красильников, «Формирование органов местного самоуправления и системы выборов в Российской империи XVIII века», История государства и права, 2008, № 8, с. 13‑15. 746 DMITRII V. TIMOFEEV
возраста 25 лет, и дослужившиеся «…хотя бы до обер‑офицерского чина»6. К выборам мог быть не допущен дворянин, в случае, если он «…опорочен судом, или которого явный и бесчестный порок всем известен, хотя бы и судим еще не был, пока оправдается»7. Практически в неизменном виде, за исключением нескольких лет правления императора Павла I, когда действие Жалованной грамоты дворянству было существенно сокращено, такой порядок избрания на выборные должности сохранился к началу XIX в. К этому времени наличие у дворянства права участвовать в выборах воспринималось как важнейший элемент системы привилегий «благород‑ ного» сословия. Понимая это, Александр I стремился заручиться поддержкой дворянства и уже через несколько дней после восшествия на престол издал 15 марта 1801 г. указ «О восстановлении дворянских выборов», а 2 апреля – манифесты «О восстановлении жалованной дворянству грамоты» и «О восстановлении Городового положения и грамоты данной городам»8. Таким образом в начале XIX в. выборы, как процедура формирования органов дворянского самоуправления и местных администраций, была признана верховной властью одним из действенных способов повышения эффектив‑ ности системы местного управления. Дополнительным фактором, оказывавшим влияние на отношение дворян‑ ства к принципу выборности, было знакомство образованной части россий‑ ского общества с основными положениями конституций различных стран мира, тексты которых печатались в журналах «Сын Отечества», «Русский Вестник», «Отечественные записки», «Дух журналов», «Вестник Европы». На страницах этих журналов были опубликованы переведенные на русский язык выдержки из текстов конституции Итальянской республики; Вестфальского королевства; конституции С.‑Маринской республики; Испанского королев‑ ства; Конституции Французского королевства; Нидерландского Королевства; конституции Норвежского государства, конституции Царства Польского; Великого герцогства Баденского; Баварского королевства, Северо‑Амери‑ канских Соединенных областей9. Основные положения английской системы
6. ПСЗ (Полное собрание законов Российской империи), СПб., 1830, т. XXII, 1785, № 16.186, с. 351. 7. ПСЗ, т. XXII, 1785, № 16.186, с. 351. 8. ПСЗ, т. XXVI, 1801. №19.790, с. 590; т. XXVI, 1801, №19.811, с. 602. 9. «Конституция Италиянской республики», Вестник Европы, 1802, ч. II, № 5, март, с. 71–79; «Существенное содержание конституции Вестфальского королевства», Поли- тический, статистический и географический журнал, или современная история света на 1807 год, 1807, ч. 4, кн. 2, ноябрь, с. 155‑157; «С.‑Маринская республика. Письмо одного немецкого путешественника в 1801 году», Вестник Европы, 1802, ч, VI., № 21, ноябрь, с. 63–69; «Государственный устав Испанской Монархии», Вестник Европы, 1813, ч. LXX, № 13, с. 48–67; № 14, с. 130–132; «Конституция Французского королевства», Сын Отечества, 1814, ч.13, №XVII, с. 193‒197; ч. 14, № XXV, с. 259‒270; «О новом Государственном Уставе Нидерландского Королевства», Вестник Европы, 1815, ч. 83, №17, с. 55‑58; «О конституции Норвежского государства», Вестник Европы, 1816, ч. 88, № 16, с. 284–295; «О конституции Польского Царства», Вестник Европы, 1816, ч. XC, № 22, с. 137‑145; ч. 83, № 17, с. 55–58; «Государственное уложение Великого герцогства EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA 747
управления, которую современники, несмотря на отсутствие конституции как единого документа, обозначали словосочетанием «Английская конституция», также освещалась на страницах российской периодической печати10. Практи‑ чески во всех публикациях такого рода читателям предлагалось познакомиться с системой государственного управления и порядком формирования выборных органов сословного представительства. При этом, как правило, текст консти‑ туций предварял комментарий от имени издателя журнала, в котором принцип выборности преподносился как отражение одной из заметных тенденций в эволюции системы управления различных стран мира. На этом фоне восстановление в полном объеме положений «жалованных грамот» дворянству и городам, а также заявления императора о необхо‑ димости укрепления «силы закона» и утверждение конституции Царства Польского, создавало иллюзию, что Российская империя движется в том же направлении, что и наиболее развитые страны Европы. На уровне высокопо‑ ставленных чиновников, приближенных к особе Его императорского Вели‑ чества, такая иллюзия могла подкрепляться личными пожеланиями монарха разработать проект конституции для Российской империи, в которой, наряду с законодательным закреплением «естественных» прав и свобод, опреде‑ ленная категория граждан могла быть наделена «политическими правами», то есть правом избирать и быть избранными. Именно такой вариант реали‑ зации принципа выборности был предложен в хорошо известных исследо‑ вателям конституционных проектах М.М. Сперанского, Н.Н. Новосильцова, А.Р. Воронцова11, а также в ряде записок Н.С. Мордвинова и Г.Р. Державина12. Таким образом, осмысление европейского принципа выборности происхо‑ дило, одновременно, под влиянием образцов европейского парламентаризма и российского опыта функционирования выборных органов дворянского и городского самоуправления. Последнее обстоятельство актуализирует вопрос о влиянии личного опыта участия в работе дворянских собраний на содер‑ жание проектов реформирования системы государственного управления.
Баденского», Дух Журналов, 1818, ч. 31, декабрь, с. 629–660; «Государственное уложение Баварского королевства», Дух Журналов, 1818, ч. 31, ноябрь, с. 525‑572; «Конституция Северо‑Американских соединенных областей», Дух Журналов, 1820, ч. 38, кн. 2–3, с. 73–88; кн. 3, с. 97–116; кн. 4, с. 157–164. 10. «Конституция Англии», Дух Журналов, 1817, ч. 17, кн. 5, с. 225–256. 11. М.М. Сперанский, «Введение уложению государственных законов (1809) (План всеобщего государственного преобразования», в М.М. Сперанский, План государствен- ного преобразования: (Введение к уложению государственных законов 1809 г.), М.: Гос. публ. ист. б‑ка России, 2004, с. 5–67; «Государственная уставная грамота Российской империи (1818 г.)» в Н.В. Минаева, Век Пушкина, М., 2007, приложение, с. 208–244; «Записка графа Воронцова о милостивом манифесте на коронацию императора Алек‑ сандра I, с материалами для сего манифеста», Русский архив, 1908, № 6, с. 4–18; Проект «Всемилостивейшей Жалованной Грамоты, Российскому народу жалуемой, 1801 г.», в Минаева, Век Пушкина, приложение, с. 149–160. 12. Мнение Мордвинова о правах Сената, Архив графов Мордвиновых, в 10 т., СПб., 1901 – 1903, т. 3, д. 748, с. 221–225; РГИА (Российский государственный исторический архив), ф. 1260, оп. 1, д. 376. 748 DMITRII V. TIMOFEEV
Ответ на данный вопрос предполагает сопоставление мемуаров, днев‑ ников или частной переписки авторов проектов и содержания предложений по реализации в общероссийском масштабе принципа выборности. К сожа‑ лению, авторы наиболее известных конституционных проектов не зафик‑ сировали свои впечатления от участия в выборных процедурах на уровне дворянских собраний. Однако это не означает их неосведомленность о том, что происходило на местном уровне. В большинстве случаев авторы проектов были членами Государственного совета или Сената. Данное обстоятельство, хотя и косвенно, позволяет предположить, что они были достаточно хорошо информированы о разнообразных нарушениях закона, выявленных в ходе сенаторских губернских ревизий, в том числе, и о содержании отдельных прошений об отмене результатов выборов или жалоб на нарушения проце‑ дуры голосования. Кроме этого они участвовали в обсуждении проектов по совершенствованию системы управления на губернском и уездном уровне13. В самом начале царствования императора Александра I вопрос о возмож‑ ности введения элементов выборности при формировании высших органов власти обсуждался в Государственном Совете. По инициативе императора, в апреле–мае 1802 г., членам Совета было предложено высказаться о целесоо‑ бразности наделения Сената новыми функциями14. Большинство участников дискуссии считали несвоевременным расширение полномочий. Лишь неко‑ торых из них подчеркивали, что для укрепления значимости Сената необхо‑ димо изменить порядок его формирования. Так, например, Н.С. Мордвинов представил свое «Мнение о правах Сената»15, в котором он подчеркивал, что существовавшая ранее практика назначения сенаторов предопределяла их зависимость от сиюминутной политической конъюнктуры. Все это нередко приводило к тому, что, при рассмотрении конкретных жалоб и прошений российских подданных одни и те же законодательные нормы трактова‑ лись в зависимости от субъективной позиции того или иного сенатора. Для восстановления «силы закона» и, одновременно, уменьшения вероятности установления деспотического правления или «всевластья министров», по мнению Н.С. Мордвинова, целесообразно было введение принципа выбор‑ ности Сената. Конечно, речь шла не о предоставлении избирательного права неграмотным крестьянам, ремесленникам или купцам. Рассуждая о целесо‑ образности превращения Сената в «тело политическое», автор утверждал, что политические права, концентрированным выражением которых является право избирать и быть избранным, должны принадлежать сословию, облада‑ ющему общественным доверием. Предполагалось, что выборы должны проводиться по аналогии с уста‑ новленными еще при Екатерине II правилами для избрания губернских
13. См., например: Архив Государственного Совета, т. 3, СПб., 1878, с. 55–66, 69–81, 167–176, 681–694. 14. Там же, т. 3, ч. 1, с. 15–50. 15. Мнение Мордвинова о правах Сената, т. 3, д. 748, с. 221–225. EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA 749
дворянских предводителей. К началу XIX века, по мысли автора проекта, Россия созрела для дальнейшего усовершенствования прежнего законода‑ тельства и «введения избрания… сенаторов от каждой губернии» (с. 224). Каждая губерния должна была быть представлена в Сенате двумя депута‑ тами, избираемыми на три года. Главной их обязанностью объявлялось «… попечение о благе той губернии, от которой они избраны». При этом особо подчеркивалось, что избранные таким образом сенаторы не получали бы жалованья и должны были относиться к своим обязанностям как к обще‑ ственному «служению» на благо Отечества. В такой трактовке формирование Сената посредством выборов воспринималось как органичное продолжение политики Екатерины II, предоставившей дворянству право «избирать между собою свободно своих судей и предводителей». Несколько позднее, в 1810–1811 г., Н.С. Мордвинов предлагает новый проект создания в России выборного органа сословного представительства. Во всеподданнейшей записке «Для составления палат государственных16 он обосновывал необходимость создания в России двухпалатного органа предста‑ вительного правления общей численностью депутатов не более 400 человек, наделенного законотворческими функциями. Верхняя палата должна была формироваться по выбору губернских дворянских собраний по 1–2 чел. от каждой губернии. Для обеспечения независимости членов верхней палаты, они сохраняли свой статус пожизненно и получали фиксированное жалование из средств государственной казны. К выборам в нижнюю палату могли быть допущены все свободные российские граждане недворянского происхож‑ дения, обладавшие собственностью на сумму не менее 10 тысяч рублей сере‑ бром. К выборам допускались и бывшие крепостные крестьяне, получившие в соответствии с указом от 20 февраля 1803 г. статус «вольных хлебопашцев», при наличии у них в собственности не менее 1 000 десятин земли. Повлиял ли на обозначенные выше предложения Н.С. Мордвинова его личный опыт участия в выборных процедурах? На первый взгляд, содер‑ жание этих проектов является попыткой адаптации опыта английского парламентаризма, с которым Н.С. Мордвинов имел возможность ознако‑ миться в ходе длительных поездок по Европе. Но определенное влияние могло оказать и пребывание Н.С. Мордвинова на выборных должностях. О непосредственном участии в выборах мы узнаем из воспоминаний его дочери – Н.Н. Мордвиновой. В 1806 г. ее отец прибыл в Московское дворян‑ ское собрание, где проходило избрание предводителя земского ополчения (милиции) Московской губернии. На выбор собравшихся было предложено два кандидата – Н.С. Мордвинов и П.М. Дашков. И хотя, как подчеркивает Н.Н. Мордвинова, ее отец первоначально отказывался от участия в выборах, аргументируя это тем, что он «не московский», его известность и авторитет среди дворянства предопределили результат – единогласное избрание на
16. Там же, т. 4, с. III–V; 750 DMITRII V. TIMOFEEV
должность предводителя ополчения17. Таким образом Н.С. Мордвинов на собственном опыте убедился, что главным критерием для избрания, кроме имущественного и возрастного ценза, должно было быть признание изби‑ рателями заслуг и способностей претендента на выборную должность. В данном контексте становится понятным его предложение о пожизненном статусе сенаторов Верхней палаты. Он предполагал, что члены дворянских собраний, понимая важность такого избрания, могут выдвинуть только наиболее уважаемых, «просвещенных» и ответственных представителей, которые, в силу отсутствия ограничения по времени пребывания в долж‑ ности, получат возможность отстаивать в Сенате интересы своей губернии. В целом авторы как собственно конституционных проектов, так и сугубо административных преобразований, проектируя возможные варианты приме‑ нения в России выборных процедур, исходили из необходимости создания действенного механизма помощи императору при безусловном сохранении исторически сложившейся в России формы правления. С этих позиций выборы воспринимались не как средство формирования оппозиции верховной власти, а всего лишь как инструмент, поддержания стабильности позволя‑ ющий своевременно информировать и согласовывать позиции дворянства и императора. В данном контексте практически во всех подобных проектах неизменно воспроизводилась норма о необходимости установления имуще‑ ственного и возрастного ценза. Такое ограничение позволило бы избежать возникновение острых конфликтов как между отдельными депутатами, так и между ними и чиновниками коронной администрации. Несколько иная по отношению к самодержавной власти, но близкая по представлению о функциональном назначении выборов, схема прослежива‑ ется и в конституционных проектах, созданных участниками тайных обществ М.Н. Муравьевым и П.И. Пестелем. Не останавливаясь подробно на описании конкретных механизмов организации выборов и значении представительных структур в системе государственного управления и законотворчества, следует отметить, что принципиально важным вопросом, который задавали авторы проектов, был вопрос о соотношении нравственных и деловых качеств лиц, избираемых на различные должности. Сравнительный анализ текстов позво‑ ляет предположить, что по этому вопросу у авторов условно сложилось негласное конвенциональное соглашение, смысл которого сводился к ряду общих положений: 1) необходимо установить юридическую ответственность за препятствование, подкуп или насильственные действия, которые влияли бы на «свободный выбор народных представителей»; 2) в условиях имуще‑ ственного неравенства российских граждан и географической протяженности империи необходимо создание многоуровневой системы выборных инсти‑ тутов. На каждом таком уровне была предусмотрена дробная дифференциация
17. Н.Н. Мордвинова, «Воспоминания об адмирале Николае Семеновиче Мордви‑ нове и о семействе его. Записки его дочери», в Г.Н. Моисеева, сост., Записки русских женщин XVIII – первой половины XIX века, М., 1990, с. 414–415. EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA 751
кандидатов на выборные должности по имущественному и возрастному цензу; 3) кандидаты на выборные должности, а также уже избранные пред‑ ставители, должны обладать определенными нравственными качествами. В противном случае, общее собрание депутатов имело право исключить за «недостойное поведение» или совершение преступления; 4) введение прин‑ ципа личной неприкосновенности выборных представителей на все время исполнения ими своих обязанностей; 5) для предотвращения конфликта инте‑ ресов необходимо запретить совмещение одним человеком выборных и иных официальных «гражданских должностей»18. Конечно, перспектива реализации европейского принципа выборности на уровне центральных, общеимперских институтов не имела поддержки у дворянства в целом. Данное сословие было многократно дифференциро‑ вано по уровню материального благосостояния, образования и положения в чиновничьей иерархии. При таком положении перспектива установления, по аналогии со странами Западной Европы, конституции и создания выборных органов сословного представительства составляла горизонт социально‑поли‑ тических ожиданий лишь небольшой части представителей образованного дворянства. Более того, наряду со сторонниками расширения сферы приме‑ нения принципа выборности на центральные органы власти, были и те, кто активно критиковал сложившуюся в ряде стран Европы практику избрания депутатов. Показательным примером может служить опубликованные в Духе журналов «замечания» на книгу Н.И. Тургенева, «Опыт теории налогов»19. Размышляя над работой Н.И. Тургенева, автор критически оценивал тезис о благотворном влиянии Английской конституции: «законы на бумаге удиви‑ тельно хороши кажутся; но надобно посмотреть, какое действие производят, и каковы на деле?»20. Отвечая на свой вопрос, он последовательно доказывал, что существующий в Англии порядок избрания народных представителей и характер обсуждения законопроектов в парламенте, не позволяет говорить о реализации на практике провозглашенных принципов свободы и непри‑ косновенности собственности. Подкуп избирателей, неравномерность в распределении голосов, пассивность, неумение, а главное, нежелание отста‑ ивать интересы народа – все это позволило автору статьи утверждать, что у английских депутатов «слово Конституция, благо общественное… в устах, но корысть и собственные выгоды в сердце…»21. В данном контексте подра‑ жание в России европейским парламентским структурам объявлялось неце‑ лесообразным и даже опасным.
18. См.: «Конституция Н. Муравьева», Русская социально‑политическая мысль. Первая половина XIX века. Хрестоматия, М.: МГУ, 2011, с. 161, 163, 166, 167, 168; П.И. Пестель, «Русская Правда, или Заповедная Государственная Грамота Великаго Народа Россий‑ скаго…», Там же, с. 275–277, 279. 19. Н.И. Тургенев, Опыт теории налогов, СПб.: тип. Н. Греча, 1818. 20. «Замечания на Опыт теории налогов», Дух журналов, 1820, кн. 5, с. 17. 21. Там же, с. 32. 752 DMITRII V. TIMOFEEV
Одновременно с теоретическими размышлениями о возможных вариантах расширения сферы применения принципа выборности в общероссийском масштабе, не менее информативными для понимания процесса его адаптации, являются создаваемые по личной инициативе частных лиц практически ориентированные проекты. Как правило, такого рода проекты описывали не общее направление развития страны в неопределенной временной перспек‑ тиве, а были нацелены на решение локальных задач, связанных с необходи‑ мостью упорядочения отношений между крестьянами и помещиками, и как следствие, повышения рентабельности дворянских хозяйств. Одним из таких проектов была «Записка неустановленного лица о купе‑ ческом, мещанском и общеродовом праве». В разделе «О деревнях как исключительном имении дворян» автор предлагал целый комплекс правил, направленных на юридическую регламентацию взаимоотношений между помещиком, государством и крепостными крестьянами. Для осуществления взаимодействия с помещиком и выполнения различных обязательств в деревнях должны быть созданы выборные органы крестьянского самоуправ‑ ления. К их компетенции были отнесены вопросы распределения земель между крестьянами, сбора доходов, платежей и податей, а также «…право воспомо‑ ществования из экономии деревенской, крестьянам преходящим в убыток» 22. Не менее важной функцией выборных людей было определение, кто из числа крестьян, и на какой срок должен быть определен «для домашних услуг поме‑ щику»23. По мысли автора проекта, такое право выборных от крестьян могло уменьшить вероятность возникновения конфликтных ситуаций между поме‑ щиком и общиной, которые неизбежно возникали, так как изъятие работника от полевых работ увеличивало нагрузку на всех остальных крестьян. Именно для уменьшения негативных экономических последствий автор предлагал ограничить право выборных людей назначать крестьян для службы в доме помещика. К таким работам могли быть определены «…крестьяне, пришедшие в упадок…, или молодые и еще неженатые» мужчины. При этом подчер‑ кивалось, что женщины детородного возраста к службе в доме помещика могли быть назначаемы только при условии их добровольного согласия24. Кроме осуществления функций хозяйственного управления и оказания помощи нуждающимся крестьянам, выборные структуры должны были уменьшить произвол помещика в отношении наказания крестьян. Для этого в проекте была предусмотрена норма, в соответствии с которой «все наказания за ленность и другие пороки, вредные для общественности, предоставляются выборным крестьянам»25. При этом подчеркивалось, что «наказания телесные имеет право делать только правительство», а обвинение крестьянина в совер‑
22. РГИА, ф. 1260, оп. 1, д. 440, л. 22. 23. Там же, л. 23. 24. Там же, л. 24. 25. Там же, л. 21. EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA 753
шении уголовного преступления могло быть выдвинуто «по представлению выборных», засвидетельствованному местным священником26. Только после этого обвиняемый мог быть передан в соответствующие судебные инстанции. В данном контексте автор, по сути, предполагал создать процедуру досудебного общественного согласования, которая позволила бы помещику, формально зару‑ чившись поддержкой выборных, снять с себя часть ответственности за нака‑ зание крестьян. Таким образом, с позиции авторов подобного рода проектов, реализация принципа выборности на уровне отдельного помещичьего имения могла не только снизить вероятность возникновения острых конфликтных столкновений между помещичьей администрацией и крестьянами, но и изме‑ нить правовой статус крестьянина, который из объекта права с помощью выборных представителей становился субъектом правоотношений. Выборы рассматривались как инструмент согласования интересов внутри крестьян‑ ской общины. Формально, помещик как бы самоустраняется от внутренних споров и имел дело уже одобренным большинством голосов решением. Однако такая перспектива не означала ослабления позиций помещика. Напротив, в целом ряде проектов, предусматривавших юридическое признание выборных крестьянских институтов, помещик оставался главной фигурой социального соотнесения. Особенно отчетливо попытка встроить внешне похожие на выборные институты при условии сохранения доминирующих позиций помещика, прослеживается в «Сельских уставах для крестьян», которые отдельные помещики пытались устанавливать в собственных имениях. Одним из наиболее известных произведений такого рода был Опыт сель‑ ского устава для помещичьего имения, состоящего на оброке, изданный в 1819 г. В.Н. Каразиным27. По своей структуре и назначению данный устав является своеобразным аналогом «конституции», т.к. он определял структуру управления имением, функции «господина»28, права и обязанности крестьян. Система управления имением предполагала два взаимосвязанных уровня: 1) помещик и его представители; 2) органы крестьянского самоуправления. Непосредственным представителем «господина» был назначаемый сель‑ ский староста, который вместе с двумя «выборными» от крестьян входил в «Сельскую Думу», которая «…ведает всеми общественными делами без исключения»29. К компетенции «Сельской Думы» были отнесены следующие вопросы: 1) своевременная «раскладка» различных повинностей и «обще‑ ственных сборов» в зависимости от «возраста и возможностей каждого посе‑ лянина»; 2) «исправление нравов поселян», то есть «наблюдение, чтоб они
26. Там же, л. 21, 26–27. 27. Опыт сельского устава для помещичьего имения, состоящего на оброке. Временный устав сельца Анашкина с деревнями, СПб.: тип. Н. Греча, 1819. Устав действовал в имениях В.Н. Каразина в Московской и Слободско‑Украинской губернии. 28. В тексте устава помещик назывался «господином», что, на мой взгляд, могло вызы‑ вать определенные ассоциации с понятием «государь». 29. Опыт сельского устава для помещичьего имения, с. 7. 754 DMITRII V. TIMOFEEV
были благочестивые и честные люди»; 3) выдача из средств, оставшихся после уплаты всех податей, займов поселянам на срок от одного года до восьми лет30. По письменному согласованию с помещиком, но не чаще 1–2 раз в год, «Сельская Дума» могла созывать «мирские сходки», на которых, под предсе‑ дательством приходского священника или старосты, все взрослые мужчины тайным голосованием решали наиболее важные вопросы31. Предлагаемая автором «сельского устава» устава система управления пред‑ полагала, что помещик не только сохранял контроль над жителями селения, но и получал возможность своевременно узнавать о настроениях в крестьянской среде, а следовательно, и предупреждать развитие конфликтных ситуаций. Подтверждением этого может служить ряд положений, определявших взаи‑ моотношения «поселян» и «господина»: 1) помещик добровольно возлагал на себя обязанность «охранять моральную чистоту» крестьян», а также «почи‑ тать, и заставлять почитать собственность каждого поселянина неприкос‑ новенною»32; 2) помещик назначал своего представителя в сельскую думу («староста»), голос которого имел решающее значение, даже в том случае, если выборные от крестьян были с ним не согласны. При этом, по аналогии с установленным в Государственном Совете порядком, мнение несогласных в письменном виде преподносилось помещику; 3) крестьяне имели право прямого обращения к помещику с жалобой на решением «сельской Думы»; 4) «в затруднительных случаях Сельская Дума» должна обращаться за помощью к «господину» (помещику); 5) «сельская Дума» по итогам каждого месяца предоставляет помещику письменный отчет о своей работе; 6) сель‑ ский сход «без господского письменного приказа не может собираться»33. Следует отметить, что для автора «Сельский устав» не существовал вне социального и политического пространства Российской империи. Напротив, он неоднократно подчеркивал его включенность в более широкие правовые и морально‑этические отношения: в качестве не требующего дополнитель‑ ного обоснования положения, утверждалось, что крестьяне должны прояв‑ лять уважение и послушание не только своему «господину», но и «государю». Именно поэтому первая статья «устава» была написана в форме отчетливо сформулированного наставления: «с поселян, прежде всего, взыскивается, чтоб они были христиане и верные подданные Царя своего не по имени только, но самим делом, т.е. исполняли бы все то, что законы Божий и Царский пред‑ писывают»34. В таком контексте отношения власти и подчинения не своди‑ лись к механическому исполнению приказаний, а предполагали взаимную преданность, ответственность и заботу.
30. Там же, с. 9, 14. 31. Там же, с. 7, 12, 13. 32. Там же, с. 15, 16. 33. Там же, с. 7, 8, 12. 34. Там же, с. 5. EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA 755
Таким образом, на проектном уровне осмысления принципа выборности можно констатировать двойственность ориентиров российских авторов. Следуя либеральной модели общественного устройства, в соответствии с которой достижение «общего блага» предполагает добровольное соединение усилий отдельных индивидов, авторы общероссийских проектов конституции воспроизводили принципы личной свободы, верховенства закона и непри‑ косновенности собственности. Одновременно с этим, важным смысловым акцентом, который отчетливо прослеживается как в проектах конституции общероссийского масштаба, так и локальных проектах «сельских уставов», было утверждение о приоритете «общего блага» над частными интересами. В данном контексте, на мой взгляд, можно констатировать не всегда осоз‑ нанную попытку адаптировать к российской реальности начала XIX в. модель римского республиканизма35, предполагавшую бескорыстное служение граждан общему делу, но с сохранением монархии и патерналистских отно‑ шений между властью и гражданами. Для поддержания стабильного развития и недопущения повторения опыта европейских революций, принципиально необходимым представлялось сохранение органичной связи «конституции» с предшествующим российским законодательством и общинными тради‑ циями. Показательно, что синонимом понятия «конституция» был «коренной закон», а в названии проектов использовали словосочетания «Государственная уставная грамота», «Уложение государственных законов», «Государственный закон», «Государственный завет», или даже «Русская правда», которая, хотя и предполагала кардинальные преобразования, но на уровне ассоциативных связей апеллировала к одноименному памятнику древнерусского права36. Таким образом, подчеркивалось, что содержание российской «конституции» должно было стать результатом органического синтеза собственного истори‑ ческого опыта и современных способов управления государством в развитых странах Европы.
Практики электорального поведения: дворянские жалобы и прошения по вопросам организации выборов
Обозначенные выше проекты возникали на фоне многолетней практики проведения выборов в уездных и губернских дворянских собраниях, органов городского самоуправления и земского суда. К началу XIX в. часть дворян‑ ства, которая в соответствии с действующим законодательством имела право
35. Данная модель во многом определила основы демократического республиканизма американской и французской революций. См., например: Gordon S. Wood, The Radicalism of the American Revolution, New York: Vintage Books, 1991. 36. См. подробнее: Д.В. Тимофеев, Европейские идеи в социально‑политическом лекси- коне образованного российского подданного первой четверти XIX века, Челябинск, 2011, с. 128‒138, 299‒332, 449‒453. 756 DMITRII V. TIMOFEEV
участвовать в выборах, уже имела опыт электорального поведения37 и отчет‑ ливо представляла себе, каким образом идеальная теоретическая модель была «встроена» в российскую реальность. Субъективно оценивая порядок подго‑ товки, процедуру их проведения и итоги выборов, представители «благород‑ ного сословия» отмечали позитивные и негативные стороны избирательного процесса в целом. Критика существующего положения выражалась в состав‑ лении жалоб и прошений, адресованных как губернской, так и центральной администрации. Такую форму активности, наряду с участием выборах, следует, на мой взгляд, рассматривать как элемент электорального поведения. Сравнительный анализ содержания жалоб и прошений по данному вопросу позволил определить несколько моделей электорального поведения до и после проведения выборов. Первая модель – обращение к власти с жалобами на избрание «недостойных кандидатов» или, напротив, отстранение дворянина от участия в выборах. В большинстве случаев подобные жалобы были связаны внутренними конфликтами, основанными на личной неприязни, стремлении отомстить за нанесенную ранее обиду или финансовые убытки. Так, например, губернский секретарь Симферопольского уезда Таврической губернии Василий Чернов в марте 1817 г. подал в министерство внутренних дел жалобу на пред‑ водителя губернского дворянства Таранова‑Белозерова, в которой обвинил его в совершении «противозаконных поступков»: «лихоимстве»; «законопро‑ тивном подлоге», приведшем к уголовному преследованию двенадцатилетнего мальчика‑сироты; использованию служебного положения для намеренного разорения отдельных дворян38. В ответ на все эти обвинения подполковник Таранов‑Белозеров написал обширную (31 лист рукописного текста) объясни‑ тельную записку. Полностью отрицая все обвинения, он объяснял поведение доносителя желанием отомстить за «удаление» В. Черного от должности, принятие к рассмотрению прошения кредиторов о взыскании долгов и «… непричисление его к здешнему благородному сословию, поелику он проис‑ хождения низкого, а по чину есть только дворянин личной»39. В данном случае выборы служили лишь поводом составления жалобы, а главной причиной ее появления был имевший длительную предысторию личный конфликт. Более распространенными были жалобы, возникавшие как реакция на включение «недостойных кандидатов» в избирательные списки. Одной из весомых причин, которая, по мнению авторов подобного рода документов, была достаточным основанием для лишения дворянина права быть избранным
37. В данном контексте использование термина «электоральное поведение» представ‑ ляется вполне оправданным, так как дворянство было неоднородно и, как убедительно показывает в своих работах А.И. Куприянов, вполне адекватно позволяет описать внутренние противоречия между различными группами местного дворянства, которые одновременно выступали и в роли избирателей, и в качестве кандидатов на выборные должности. См. подробнее: Куприянов, «Дворянские выборы в последней четверти XVIII – первой трети XIX века…», с. 33–34. 38. РГИА, ф. 1306, оп. 1, д. 23, л. 2–5а. 39. Там же, л. 2–5а, 49. EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA 757
и «баллотировать» других кандидатов – нарушение морально‑этических норм и «дурное поведение»40. Показательным примером может служить письменный протест, подписанный 20 дворянами Елецкого уезда Орловской губернии против допущения к выборам братьев Николая и Михаила Козел‑ киных, которых подозревали в «притеснении госпожи генеральши Замя‑ тиной» и «сожитии» одного из них в официально не оформленном браке41. Акцентирование внимания на несоответствии поведения дворянина опреде‑ ленным морально‑этическим нормам обосновывалось авторами прошения стремлением допустить к выборным должностям лишь наиболее достойных представителей дворянского сословия. В данном контексте отстранение от выборов воспринималось теми, кто по решению дворянских собраний лишался пассивного или активного изби‑ рательного права, как личное оскорбление, признание их «порочности» и серьезный удар по деловой репутации. С этих позиций для дворян лишенных права голоса важно было не столько собственно участие в выборах, сколько восстановление «доброго имени» и авторитета. Аналогичная риторика присутствовала практически во всех прошениях лиц отстраненных от участия в выборах. В одном из таких прошений майор Брянского уезда Орловской губернии Тютчев писал, что решение дворянского собрания об исключении его из избирательного списка было следствием «…зависти и неприятного расположения… трех брянских дворян», которые мстили ему за победу в торгах на право взимания питейных сборов42. Автор прошения искренне переживал свое «исключение» от выборов, оценивая данное решение как «оскорбляющий чувство чести… жестокий поступок дворян недоброход‑ стующих»43. Отвергая выдвинутые против него обвинения в незаконном сожительстве с «внучатой крестной сестрой своей», он подчеркивал, что он уже более 15 лет состоит в браке с «…однофамилкой по колену мужскому в шестой степени свойственнице», который был «утвержден… духовным правительством»44. Таким образом, по его словам, он «не нарушил никакого в общежитии порядка». Одновременно с опровержением подозрений в «недо‑ стойном поведении» Тютчев, обращаясь к императору, объяснил мотивы написания прошения и обосновал необходимость участия в выборах: главной причиной обращения к верховной власти с прошением об отмене решения дворянского собрания была «истинная ревность моя к общей пользе, честь и обязанность к деяниям, даровавшим мне звание дворянина»45.
40. РГИА, ф. 1284, оп. 3, 1803, кн. 11, д. 16, л. 48–52. 41. Там же, кн. 10, д. 33, л. 48–52. 42. Там же, кн. 11, д. 22, л. 153–154 об. 43. Там же, л. 154 об. 44. Там же, л. 155. 45. Там же, л. 153. 758 DMITRII V. TIMOFEEV
Таким образом, сравнительный анализ жалоб на избрание «недостойных» кандидатов выявил двойственность мотивации обращения к властным струк‑ турам с прошением об отмене решений дворянских собраний. С одной стороны, сам факт включения в избирательные списки и участие в выборной процедуре субъективно воспринимался как подтверждение общественного признания заслуг и личных «добродетелей» дворянина. Если же этого не происходило, вне зависимости от наличия сугубо утилитарных, экономических интересов, возникал межличностный конфликт, разрешение которого представлялось возможным посредством обращения во властные структуры с жалобой или прошением. При этом в тексте жалобы, наряду с оправдательной риторикой и обвинениями конкретных обидчиков, обязательно присутствовало указание на стремление автора прошения способствовать достижению «общего блага». Вторая, условно выделяемая модель электорального поведения – состав‑ ление жалоб на «пристрастие в выборах», то есть сознательное нарушение предусмотренных законодательством правил их подготовки и проведения. Содержательно такого рода жалобы отражали субъективное отношение местного дворянства к выборам и позволяют выявить несколько стратегий поведения. Первая стратегия – стремление любыми, в том числе и незаконными, мето‑ дами получить большинство голосов и, как следствие, занять должность, открывавшую возможность лоббирования своих коммерческих интересов, содействуя в «желательном» решении дел по искам о разделе имущества, выплатам долговых обязательств и иным гражданским спорам в земских судах. Ярким примером реализации такой стратегии является поведение в сентябре 1803 г. дворянина Виленской губернии Мирского, который перво‑ начально 344 голосами участников местного дворянского собрания был отстранен от участия в выборах за «дурное поведение». Однако он незамед‑ лительно обратился с жалобой к военному губернатору и добился аннулиро‑ вания результатов выборов. Вскоре было назначено повторное голосование, а Мирской был включен в список кандидатов на должность земского судьи. Для обеспечения желаемого результата, он не только прямо призывал голосовать за него, но и незаконно, под видом дворян имеющих право участвовать в изби‑ рательной процедуре, привлек к голосованию «беспоместных шляхтичей» и даже «переодетых в шляхетское платье крестьян»46. Через некоторое время после его избрания, 80 дворян подписали жалобу о допущенных в ходе голо‑ сования нарушениях и направили ее министру внутренних дел, но Мирской, все‑таки, был утвержден на должности земского судьи. Вторая стратегия электорального поведения может быть условно обозна‑ чена как договорная. Менее изощренным, по сравнению с махинациями Мирского, но более распространенным способом влияния на результаты голосования был предварительный сговор с потенциальными «избирате‑ лями». Смоленский военный губернатор С.С. Апраксин в записке министру
46. РГИА, ф. 1284, оп. 3, 1803, кн. 11, д. 16, л. 36. EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA 759
внутренних дел В.П. Кочубею сообщал, что фактически решение о том, кто из кандидатов должен получить необходимое количество голосов принима‑ лось за несколько дней до выборов. По его словам, «…дворянин, желающий быть избранным, или желающий избрать кого‑либо к занятию важного поста в своем уезде, прежде отъезда в губернский город составляет партию»47. Создаваемая на непродолжительное время с целью повышения вероятности избрания определенного кандидата, такая «партия», по свидетельству автора, «…старается по возможности себя усилить числом, привлекая для умножения избирательных балов самобеднейших дворян»48. Потенциальным сторон‑ никам определенного кандидата полностью оплачивался проезд до места голосования а, также все расходы, связанные с проживанием в губернском городе. Таким образом, по сути, осуществлялся подкуп «беднейших дворян», имевших право участвовать в выборах. Негативно оценивая сложившуюся практику, С. Апраксин писал, что желающие получить выборные должности действовали, руководствуясь «корыстолюбием», а приглашаемые ими мелко‑ поместные дворяне «…из глупости, праздности и недостатка, единственно желая доставить себе несколько недель угощения, употребляют во зло право дарованное благородному дворянству и вредят обществу»49. Описанная в донесении С. Апраксина практика разделения участников дворянского собрания на так называемые «партии» была широко распро‑ страненным явлением при подготовке и проведении выборов. В некоторых случаях разногласия приводили к невозможности принятия решений в уста‑ новленные законом сроки. Так, например, Малороссийский генерал‑губер‑ натор А.Б. Куракин по требованию министра внутренних дел вынужден был 27 октября 1805 г. написать объяснительную записку «О причинах продол‑ жавших дворянское в Полтаве собрание сверх времени по обряду для того назначенного». Нарушение порядка проведения выборов, было обусловлено следующими обстоятельствами:
Настоящее дворянское собрание, быв разделено на две одна другой противоречащие партии, вместо того чтобы заниматься в назначенные мною по обряду дни выборами чиновников, объято было непрестанными трактациями, кои от разделения общества на партии ежечасно рождались, и до того, что съехавшись дворяне в собрание по назначении в восьмом часу утра, не прежде к действительному делу приступать могли, как в одиннадцатом и двенадцатом, а иногда и в первом часу пополудни.50
С точки зрения организации выборов, современники оценивали появление «партий» и многочисленные споры между участниками дворянских собраний
47. Там же, 1805, кн. 22, д. 8, л. 167. 48. Там же, л. 167–167 об. 49. Там же, л. 167 об. 50. Там же, д. 14, л. 44 об. 760 DMITRII V. TIMOFEEV
негативно, т.к. это могло приводить к нарушению регламента заседаний, затя‑ гиванию процедуры, а также составлению впоследствии многочисленных прошений и жалоб теми, кто оказывался недовольным результатами выборов. Однако ретроспективное осмысление сегодняшними историками позволяет увидеть во множестве интриг, подлогов, споров и внутренних конфликтов зарождение нового для России явления – политической конкуренции. При всей ограниченности и условности использования данного понятия к реалиям рубежа XVIII–XIX в., оно позволяет описать начальный процесс осознания возможности практического использования дарованных дворянству прав и преимуществ не только по отношению к другим сословиям, но главным образом внутри дворянского сообщества51. В данном контексте отсутствие осознания единства дворянского сословия, появление возможности «играть» на противоречиях между различными групповыми и индивидуальными инте‑ ресами следует рассматривать как важный фактор, оказывавший влияние на начало формирования элементов гражданского общества. Особенностью этого процесса было то, что он не затрагивал сколько‑нибудь значительную часть населения страны, а имел локальный характер, ограниченный рамками политически и экономически активной части дворянства. О наличии политически инертных групп дворян, обладавших при этом правам участия в выборах, красноречиво свидетельствует все тоже доне‑ сение А.Б. Куракина. Наряду с описанием конфликтов между «партиями», он упоминает и о дворянах, которые намеренно, не принимали активного участия в дискуссиях, а с выражением «крайнего неудовольствия» предпочи‑ тали «…уезжать с собрания в свои квартиры, и возвращаться не прежде, как состоящая в них надобность в большем счете времени уже потеряна»52. В этой связи можно говорить о существовании еще одной стратегии электорального поведения – стратегии формального присутствия, а фактически уклонения от активного участия в избирательной процедуре. Подобная установка не означала отрицания необходимости выборов как дополнительного способа демонстрации принадлежности индивида к «благородному сословию», а являлась, по мнению автора донесения, следствием «привычки в деревнях своих располагать временем по воле их»53 и непонимания смысла многоча‑ совых дискуссий. В крайней форме такой политический инфантилизм мог приводить к формальному избранию на должность кандидатов, которые не только не проживали в данной губернии, но даже не были лично знакомы с местным дворянским обществом54. Возможность подобного рода «избрания»
51. Политическая конкуренция в этот период времени не предполагала состязания программ или концептуальных моделей будущего развития, а проявлялась в борьбе отдельных кандидатов и их «сторонников» за получение возможности отстаивать свои личные интересы после избрания на должность. 52. РГИА, ф. 1284, оп. 3, 1805, кн. 22, д. 14, л. 44 об. 53. Там же. 54. Куприянов, «Дворянские выборы в последней четверти XVIII – первой трети XIX века», с. 34–37. EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA 761
могла быть следствием желания заручиться поддержкой высокопоставлен‑ ного чиновника. Третья модель электорального поведения – составление прошений, с предложением либо снизить уровень формальных требований к кандидатам на выборные должности, либо упразднить в отдельных губерниях выборы как способ подбора работников на должности, предполагающие наличие у претендента необходимых профессиональных качеств. Такой прагматической позиции придерживались чиновники уездного и губернского уровня, которые в своей практической работе сталкивались с проблемой нехватки квалифици‑ рованных кадров. Так, например, Волынский вице‑губернатор П.М. Грохоль‑ ский просил министра внутренних дел разрешить ему, вопреки положениям указа от 2 марта 1805 г.55, «…определить к должности губернского секретаря заседателя земского суда Доморадского, который ранее уже дважды переизби‑ рался на эту должность», но после повышения имущественного ценза не мог уже участвовать в выборах. Аргументируя свое предложение, П.М. Грохоль‑ ский подчеркивал не только профессионализм Доморадского, но и сообщал позицию местного дворянства, которое «…почитает нужным оставить его при прежнем месте… потому, что опытностью своею может подавать пример другим от дворянства избранным…»56. Таким образом Волынский вице‑гу‑ бернатор главным условием, обеспечивающим эффективность системы управления признавал опыт практической работы, который невозможно было «измерить» посредством имущественного ценза, установленного для участия в выборах. При этом, не отвергая принцип выборности в целом, он просил сделать лишь исключение из общего правила, которое, по его мнению, было обусловлено сложившимися в Волынской губернии обстоятельствами. Аналогичное обращение к министру внутренних дел с прошением об изме‑ нении порядка определения на выборные должности было составлено в мае 1805 г. гражданским губернатором Псковской губернии П.Я. Ламбздорфом. Ссылаясь на указ от 3 марта 1805 г., в соответствии с которым в целом ряде губерний выборы земских исправников были упразднены и введен новый порядок их назначения Сенатом по представлению губернатора и министра внутренних дел57, он просил распространить данное положение и на терри‑ торию Псковской губернии. Необходимость перехода от выборности к назна‑ чению земских исправников подтверждалась многолетней практикой, которая убедительно доказывала, что посредством избрания можно определить, кто из дворянства пользуется общественным доверием, но невозможно найти квалифицированных чиновников. По словам П.Я. Ламбздорфа, выборные
55. Указ «О порядке дворянских выборов в губерниях, от Польши присоединенных» был издан сенатом 3 марта 1805 г. и устанавливал повышенные, по сравнению с другими российскими губерниями, требования к имущественному цензу: дворянин, не обла‑ давший недвижимым имением с доходностью менее чем 150 руб. в год не мог занимать выборные должности, см. ПСЗ, т. XXVIII, 1805, № 21.641, с. 883–884. 56. РГИА, ф. 1284, оп. 3, 1805, кн. 22, д. 15, л. 249–249об. 57. ПСЗ, т. XXVIII, 1805, № 21.648, с. 885. 762 DMITRII V. TIMOFEEV
в нижних Земских судах «…исправники… не имеют и той способности и расторопности, каковыя в особенной сей части необходимо потребны…»58. Такое положение нередко приводило к затягиванию судебных разбирательств и вынесению неправомерных решений. Наряду с указанием на неэффективность выборов, как инструмента отбора наиболее квалифицированных служащих, в докладных записках и прошениях указывалось еще одно негативное следствие избрания чиновников на долж‑ ности в уездных и нижних земских судах. Получив свою должность благодаря поддержке участников так называемой «партии», или покровительству высо‑ копоставленного чиновника, они оказывались зависимы и вынуждены были обслуживать интересы определенного круга лиц. Описывая такое положения выборных чиновников, С.С. Апраксин писал о «невозможности соблюсти должное беспристрастие и справедливость»:
…избранные …к служению чиновники … могут ли действовать по долгу их и по закону беспристрастно? Так как он сего места искал сам, или другие старались доставить оного для своей пользы, и известно ему, кто был сообщник его и противник, то уже натурально, что он первым необходимо наровить, а последним чрез то вредить должен. Сие есть необходимые последствия таковых выборов!59
Зависимость выборных чиновников, по мысли автора, не только негативно влияла на неукоснительное соблюдение законов, но и приводила к финансовым потерям как частных кредиторов, так и государства. Дело в том, что избранные на должность уездного судьи или земского исправника не решались требовать своевременной уплаты различных «долгов и недоимок» в государственный бюджет, а «оставляли все сие на произвол случая»60. Для исправления сложив‑ шейся ситуации Смоленский военный губернатор С.С. Апраксин, также как и Псковский губернатор П.Я. Ламбздорф, просил отменить выборность земских исправников и уездных судей, и назначать на эти должности чиновников по приказу Сената с согласия министра внутренних дел. В общем виде, обоснование необходимости сокращения номенклатуры выборных должностей сводилось к двум основным аргументам. Во‑первых, переход от принципа выборности к принципу назначения на должности, связанные с отправлением правосудия, с одной стороны, обеспечит независи‑ мость судебных инстанций от «пристрастных мнений», что неизбежно будет способствовать реализации высочайше объявленного Александром I курса на «восстановление силы закона», а во‑вторых, позволит увеличить скорость принятия решений.
58. РГИА, ф. 1284, оп. 3, 1805, кн. 22, д. 10, л. 176 об. 59. Там же, д. 8, л. 167 об–168. 60. Там же, л. 168 об. EVROPEISKII PRINTSIP VYBORNOSTI V ROSSII PERVOI CHETVERTI XIX VEKA 763
Сопоставление особенностей расстановки смысловых акцентов в процессе теоретического и практического освоения принципа выборности в России первой четверти XIX в. позволяет сделать несколько предварительных обобщений. На уровне проектов, описывавших возможность использования принципа выборности в неопределенной временной перспективе, как в масштабах всей страны, так и в локальном пространстве помещичьих имений, россий‑ ские авторы воспринимали выборы в качестве дополнительного инстру‑ мента согласования интересов дворянства и верховной власти, а иногда, даже помещика и подвластных ему крестьян. При этом предпринималась попытка либо встроить принцип избрания на определенные должности в уже суще‑ ствующие организационные структуры (Сенат, институты самоуправления в крестьянской общине и т.п.), либо, создавая новые органы, сохранить патер‑ налистские по своему характеру отношения между выборными представите‑ лями и властью. На рубеже XVIII–XIX вв. участие дворянина в выборах субъективно воспринималось как лично значимое право, подтверждающее его «благород‑ ство», общественное признание заслуг и способностей. Постепенно такая оценка и самооценка сформировала в сознании дворянина, чей возрастной и имущественный статус соответствовал законодательно установленным цензам, устойчивую мотивацию отстаивать свое право посредством напи‑ сания прошений в вышестоящие инстанции, или напротив – жалоб на избрание «недостойных кандидатов». Одновременно с морально‑статусной составляющей, интерес к выборам был обусловлен и утилитарно‑прагматическими соображениями. С начала XIX в. выборные должности рассматриваются наиболее предприимчивыми дворянами как своеобразный ресурс, с помощью которого можно было оказы‑ вать покровительство менее зажиточным дворянам в решении судебных тяжб и иных актуальных вопросов. В данном контексте, случаи сговора или подкупа выборщиков, составлявших так называемые «партии», а также жалобы на дворян уже избранных на должности с требованием аннулиро‑ вать результаты голосования, отражают процесс становления в России начала XIX века элементов политической конкуренции и гражданского общества. Первоначальный импульс к началу этого процесса, так же как во Франции и Пруссии, исходил от верховной власти61, однако на уровне практических действий общественная активность отдельных дворян обосновывалось уже не только теоретическими рассуждениями о «благе общем», но и сугубо утилитарными интересами.
61. См.: Nancy Gina Bermeo, Philip G. Nord, Civil society before democracy: lessons from nineteenth‑century Europe, Lanham, 2000; Д. Брэдли, «Гражданское обще‑ ство и формы добровольных ассоциаций: опыт России в европейском контексте», в Б. Петров‑Эннкер и Г.И. Ульянова, отв. ред., Гражданская идентичность и сфера гражданской деятельности в Российской империи. Вторая половина XIX – начало XX века, М.: РОССПЭН, 2007, с. 71–72. 764 DMITRII V. TIMOFEEV
Сочетание морально‑этического фактора и утилитарно‑прагматических мотивов определило содержание критических замечаний относительно реализации принципа выборности в России. Констатируя дефицит квалифи‑ цированных чиновников и зависимость выборных работников от позиции тех, кто помогал им получить необходимое количество голосов, противники выборов акцентировали внимание властей на специфических особенно‑ стях различных регионов Российской империи, состояние кадрового потен‑ циала в местных органах дворянского самоуправления и суда. При этом предлагался очень простой критерий оценки жизнеспособности выборных процедур применительно к каждой российской губернии: если выборы не приводят к главному результату – формированию профессионального, четко функционировавшего бюрократического аппарата, то целесообразно упразд‑ нить выборность и возвратиться к практике прямого назначения чиновников по приказу сверху. В общем виде, проведенный анализ содержания проектов реализации прин‑ ципа выборности в России и различных стратегий электорального поведения позволяет констатировать синкретизм и фрагментарность политических ориентаций российского дворянства. По аналогии с моделью «демократиче‑ ского республиканизма» декларировалась приверженность «общему благу» и готовность индивида исполнить долг «истинного гражданина» и, одновре‑ менно, стремление укрепить патерналистский характер взаимоотношений власти и подданных. На утилитарно‑прагматическом уровне, при сохранении все той же риторики о приверженности «общему благу», выборы становились инструментом достижения частных интересов и, по сути, воспроизводили модель «сословного республиканизма», при которой институты сословного представительства существовали для защиты сугубо партикулярных инте‑ ресов. Такая сложносоставная система ценностных ориентаций дополнялась идеализацией собственного исторического прошлого, обращением к опыту работы «Земских соборов», и констатацией невозможности подбора необ‑ ходимых для функционирования государственного аппарата квалифициро‑ ванных кадров посредством выборных процедур.
Уральский федеральный университет имени первого Президента России Б.Н.Ельцина/ Ural Federal University (UrFU) Институт истории и археологии Уральского отделения РАН/ Institute of history and archaeology of the Ural branch of the Russian academy of sciences [email protected] ANNICK MORARD
JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME‑SINGE » EN RUSSIE
Contribution à l’histoire culturelle des spectacles de monstres
« Miss Julia Pastrana ! Y avait‑il quelqu’un pour ignorer ce nom ? »1, s’exclame le spécialiste allemand du cirque Hermann Otto en 1895, soit trente‑cinq ans après la mort de celle qui fut sans doute, entre 1855 et 1860, l’une des premières stars internationales du monde du spectacle. Surnommée « l’indescriptible », « la femme‑monstre », « la femme‑singe » ou encore « la femme‑ourse » à cause des longs poils noirs et épais qui lui couvraient le visage et une partie du corps, la jeune femme souffrait d’une pathologie rare, l’hypertrichose2, qui lui valut d’être montrée à un public de curieux sur diverses scènes des États‑Unis, d’Eu‑ rope occidentale, mais aussi de Russie. Si l’histoire de Julia Pastrana coïncide avec les débuts de l’âge d’or du « freak show » américain, aujourd’hui bien connu de la critique3, son parcours nous renseigne également sur les spectacles
1. Signor Saltarino [Hermann Waldemar Otto], Fahrend Volk : Abnormitäten, Kuriositäten und interessante Vertreter des wandernden Künstlerwelt, Leipzig : Verlagsbuchhandlung von J.J. Weber, 1895, p. 123 : « Miss Julia Pastrana ! Wem wäre der Name unbekannt ? ». 2. La première étude à visée exhaustive sur les diverses formes d’hypertrichose est celle d’Ana‑ tole‑Félix Le Double et François Houssay, Les velus : contribution à l’étude des variations par excès du système pileux de l’homme et de leur signification au point de vue de l’anthropologie zoologique, P. : Vigot, 1912 (les pages consacrées à Pastrana sont les p. 166‑168). Cela dit, des cas d’hypertrichose étaient connus depuis le milieu du xvie siècle, à commencer par celui de Pedro Gonzales, amené de Tenerife à la cour de France en 1547. 3. Cf. en particulier : Robert Bogdan, La fabrique des monstres : Les États‑Unis et le Freak Show (1840‑1940), trad. M. Dennehy, P. : Alma éditeur, 2013 ; Rosemarie Garland Thomson, éd., Freakery : Cultural Spectacles of the Extraordinary Body, New York : New York University Press, 1996. Il existe aussi quelques études portant sur les développements du « freak show » en Europe. Cf. par exemple : Nadja Durbach, Spectacle of Deformity : Freaks Shows and Modern British Culture, Berkeley – Los Angeles : University of California Press, 2010 ; Anna Kérchy
Cahiers du Monde russe, 57/4, Octobre-décembre 2016, p. 765‑790. 766 ANNICK MORARD de monstres en Russie, une aire culturelle que les spécialistes de la question n’ont que peu traitée jusqu’à présent. Cet article vise à combler partiellement ce manque, à travers l’analyse des multiples textes produits en Russie autour de « la femme‑singe » : brochures et encarts publicitaires, parutions scientifiques, articles journalistiques et fictions littéraires, mémoires et correspondances privées permettront de retracer, en partie du moins, ce que l’on pourrait appeler « le destin russe » de Julia Pastrana. Il s’agira moins de rétablir, l’une après l’autre, les étapes de sa vie sur le territoire russe, que de comprendre comment elle fut perçue en Russie et sous quelles formes son souvenir fut entretenu. Comme toute histoire de « monstre »4 à l’époque moderne, celle de Pastrana se dessine entre réalité et fantasmes, dans un espace de représentations où il est particulièrement difficile de démêler le vrai du faux. Les monstres sont des êtres dont l’identité réelle a été gommée, transformée, manipulée au profit d’un personnage, d’un être de fiction, lui‑même au service d’un spectacle, d’une mise 5en scène . Le milieu même dans lequel ils évoluent, à savoir le monde du spectacle, produit un ensemble de discours qui contribuent à créer et diffuser une certaine image du monstre. Les chercheurs ont ainsi démontré comment le « freak show » entérine, à l’heure de son institutionnalisation au cours du xixe siècle, le déplacement d’un discours du merveilleux vers un discours de la déviance, et le passage du monstre « naturel » au monstre « culturel »6. Dans ce contexte, il semble particulièrement intéressant de s’interroger sur la diversité des documents à disposition, sur leur appartenance à telle ou telle caté‑ gorie d’écrits, et sur leur pertinence au moment de retracer l’histoire culturelle des spectacles de monstres en Russie. Cette enquête propose ainsi de confronter, dans la mesure du possible, l’ensemble des sources écrites relatives à la venue en Russie de Julia Pastrana, y compris celles la mentionnant, brièvement ou plus longuement, parfois plusieurs années après sa mort. En renversant les catégories du vrai et du faux, déjà mises à mal par l’idée même de spectacle, nous tenterons notamment de saisir en quoi un texte littéraire peut enrichir notre compréhension du destin de Julia Pastrana et du contexte historique et socioculturel dans lequel elle s’insère.
and Andrea Zittlau, eds, Exploring the Cultural History of Continental European Freak Shows and “Enfreakment”, Newcastle upon Tyne : Cambridge Scholars Publishing, 2012. 4. J’utilise le terme de « monstre » (correspondant à « freak », en anglais ; en russe le voca‑ bulaire est plus labile : monstr, urod, ou même ©udoviÒ©e) pour qualifier des êtres, générale‑ ment des humains, qui sont montrés ou se montrent à un public contre argent, en raison d’une anormalité physique marquante. Si, au cours du xxe siècle et pour des raisons essentiellement éthiques, l’appellation « monstre » est sortie d’usage, elle était courante au xviiie et surtout au xixe siècle pour qualifier ces personnes liées, parfois de force, au monde du spectacle. Le terme relève donc d’une construction culturelle propre à un milieu et à une époque donnée. 5. Cf. Bogdan, La fabrique des monstres, p. 27‑28. 6. Rosemarie Garland Thomson, « From Wonder to Error – A Genealogy of Freak Discourse in Modernity », in Garland Thomson, éd., Freakery, p. 1‑19. JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 767
Une « histoire extraordinaire » : la fabrique d’un monstre
La toute première publication consacrée à Julia Pastrana est très probablement un opuscule de 47 pages, imprimé à Saint‑Pétersbourg en 1858, sans nom d’auteur ni d’éditeur, à l’occasion de l’arrivée en Russie de la jeune femme et de Theodore Lent, son impresario et époux. La brochure, intitulée Sverhestestvennaja istorija Julii Pastrana, kotoraja po mneniju izvestnejših vračej i estestvoispytatelej, preds‑ tavljaet do nyne ešče nevidannoe divo [ill. 1], a été traduite de l’anglais et existe également dans une version allemande7. De toute évidence, l’opuscule relève de cette catégorie d’écrits produits en accompagnement au spectacle, pour à la fois annoncer ce dernier, le promouvoir et en compléter la narration8. La composition globale et le contenu de la publication nous renseignent autant sur les a priori de l’époque quant aux êtres marqués par des anomalies morphologiques, que sur les techniques publicitaires déployées pour appâter d’éventuels curieux. Ce document nous permet en outre de prendre la mesure des enjeux culturels et anthropologiques liés aux spectacles de monstres en général, et à celui de Julia Pastrana en particulier. La brochure, au contenu particulièrement hétéroclite, s’ouvre sur des extraits d’articles issus d’une dizaine de revues et journaux anglais, du Morning Post au Lloyd’s Weekly London Newspaper, en passant par le Sunday Times, le Thea‑ trical Observer ou même le très spécialisé et très scientifique Lancet. Ces articles, parus en été 1857 et traduits de l’anglais en russe pour la brochure, constituent un appendice introductif qui donne le ton à l’ensemble et offre à Julia Pastrana l’aura d’une reconnaissance internationale. Le spectacle de Pastrana à Londres y est briè‑ vement commenté, son succès inconditionnel plusieurs fois souligné, de même que ses talents de danseuse et de chanteuse ; la plupart des journalistes s’attardent à décrire son physique particulier, où se côtoient féminité et masculinité, d’autres relatent sa prétendue biographie, d’autres encore retranscrivent les réactions du
7. Sverhestestvennaja istorija Julii Pastrana, kotoraja po mneniju izvestnejših vračej i estes‑ tvoispytatelej, predstavljaet do nyne ešče nevidannoe divo. Sostavlena po dostovernym isto©nikam i perevedena s anglijskogo [L’histoire extraordinaire de Julia Pastrana, que les plus célèbres médecins et naturalistes considèrent comme une merveille de la nature jamais vue auparavant. Compilée à partir de sources authentiques et traduite de l’anglais], SPb., 1858. Un exemplaire de la version originale en anglais est conservé à la bibliothèque de l’université de Columbia à New York : The Singular History of Julia Pastrana, Otherwise Known as the Nondescript : Pronounced by Eminent Physicians and Naturalists to Be the Most Extraordinary Specimen of Nature Ever Yet Seen. Compiled from Authentic Data, [Soho], [C. Housefield], 1857. Un exemplaire de la version allemande se trouve à Dresde : Die seltsame Geschichte der Julia Pastrana bekannt unter dem Namen : die Unbeschreibliche : das außerordentliche Naturwunder, welches je gesehen wurde, Berlin, n.d.. La version russe s’achève, comme l’alle‑ mande, sur quatre chansons de Pastrana, contre deux seulement dans l’original anglais. 8. La chercheuse et spécialiste du « freak show » R. Garland Thomson compte quatre formes narratives différentes qui encadrent le spectacle de monstres : premièrement, le récit oral, souvent produit par l’impresario, qui appelle la foule à venir voir le monstre et en vante les mérites ; deuxièmement, l’ensemble des textes écrits, souvent fabriqués de toutes pièces, brochures et encarts publicitaires pour les journaux ; troisièmement, le spectacle en tant que tel, avec ses costumes, ses chorégraphies, ses performances ; enfin, les dessins et photographies de monstres, qui véhiculent une image collective de la monstruosité. Garland Thomson, éd., « From Wonder to Error… », p. 7. 768 ANNICK MORARD public. Le plus étonnant est que tous semblent disposer des mêmes informations, à savoir celles contenues dans la suite de la brochure, comme si celle‑ci avait servi de ce qu’on nommerait aujourd’hui « un dossier de presse ». C’est aussi dans ces coupures de presse que le lecteur trouve les premières hypothèses quant à la nature de Julia Pastrana, son statut et sa place dans l’échelle du vivant. Les journaux rivalisent en effet de superlatifs pour caractériser cet être incroyable, inclassable, à nul autre pareil. Dans la surenchère permanente qui carac‑ térise ces écrits, un extrait du Morning News (2 juillet 1857) atteint des sommets de fantaisie :
Эта голова – ни голова Негритянки, ни Европейки, ни Оранутанга, ни Китайки, ни Гипопотама, – и, не смотря на все, она соединяет в себе некоторые характеристические черты этих родов и еще многие другие, сочетание которых не соответствует никаким до сих пор известным законам природы.9 Cette tête n’est la tête ni d’une Négresse, ni d’une Européenne, ni d’un Orang‑Outang, ni d’une Chinoise, ni d’un Hippopotame ; or, malgré tout cela, elle réunit en elle certains traits caractéristiques de ces espèces, ainsi que de nombreux autres, dont la combinaison ne correspond à aucune des lois de la nature connues jusqu’ici.10
Nous sommes, rappelons‑le, au milieu du xixe siècle, à une époque où chercheurs et penseurs s’interrogent sur les origines de l’homme, d’une part, et sur les notions de race et de dégénérescence, d’autre part11. Dans cette période de classifications et de catégorisations positivistes, à l’heure où la distinction entre l’homme et l’animal semble cruciale, les « monstres » suscitent la curiosité, comme si leur existence même renfermait la promesse d’une meilleure compréhension de l’évolution de
9. Sverhestestvennaja istorija Julii Pastrana, p. 3. 10. Sauf mention spécifique, c’est nous qui traduisons, ici et ailleurs. 11. On pense bien sûr à Charles Darwin, qui publie d’abord L’origine des espèces (On the Origin of Species by Means of Natural Selection, 1859), puis L’origine de l’homme (The Descent of Man, and Selection in Relation to Sex, 1871). Notons que Darwin mentionne Julia Pastrana dans The Variation of Animals and Plants under Domestication (London, 1868, 1st ed., 1st issue, Vol. 2). Il y reproduit l’information fallacieuse selon laquelle Pastrana aurait eu une double rangée de dents (Cf. : http://darwin‑online.org.uk/content/frameset?pageseq= 1&itemID=F877.2&viewtype=text, consulté le 27.01.2016). En réalité, l’hypertrichose s’ac‑ compagne parfois d’une hyperplasie gingivale, qui accentue la proéminence des mâchoires. À la même époque paraissent les premiers travaux sur la dégénérescence, physique ou autre, à commencer par le Traité des dégénérescences physiques, intellectuelles et morales de l’es‑ pèce humaine (1857) par Bénédict Augustin Morel, ou encore, en Russie, l’ouvrage de Vasilij M. Florinskij intitulé UsoverÒenstvovanie i vyroÂdenie ©elove©eskogo roda [Perfectionnement et dégénérescence de l’espèce humaine], 1866. Suivront également de nombreux travaux rele‑ vant des diverses théories évolutionnistes, dont raciales, regroupées par la suite sous le terme de « darwinisme social ». Pour des références bibliographiques plus complètes, cf. : Konstantin Bogdanov, Vra©i, pacienty, ©itateli : Patografi©eskie teksty russkoj kul´ltury xviii‑xix vekov [Médecins, patients, lecteurs : Textes pathographiques de la culture russe, xviiie‑xixe siècles], M.: OGI, 2005 (cf. en particulier les p. 255‑266). JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 769 l’homme12. Dans l’opuscule, justement, aux articles de journaux succèdent de brefs commentaires scientifiques portés par des chirurgiens, médecins‑anatomistes ou naturalistes américains, les premiers à s’être penchés sur le cas Pastrana en 1854‑185513 ; suivent immédiatement des résumés de la pensée de Carl von Linné, de Buffon, d’Helvétius, de Lord Monboddo, de Charles Darwin et de John Mason Good sur l’origine de l’espèce humaine. En tout, près de 20 % du texte consiste en de la vulgarisation scientifique qui, d’une part, confirme la dimension internatio‑ nale de l’intérêt porté à Pastrana et, d’autre part, ajoute une caution scientifique à cet intérêt. La brochure témoigne ainsi d’un surprenant alliage de pensée scientifique et de considérations populaires, favorisé, voire directement induit par l’exhibition de monstres. Dans une étude mettant en rapport recherche scientifique et spectacles de monstres à la période victorienne, Lisa A. Kochanek montre comment les méde‑ cins londoniens utilisaient ces spectacles pour leurs propres recherches, s’y rendant à des fins d’observation, d’examen et d’analyse, et reprenant à leur compte une rhétorique propre aux organisateurs de ce type d’attractions14. Dans la brochure qui nous occupe, on constate un processus inverse, puisque les théories scientifiques semblent servir, et même justifier la mise en scène du monstrueux :
Доктор Дэрвин полагал, что люди происходят от вьюнов и устриц. Его гипотеза относит зародыш человеческого рода к началу веков и к самым незамечательным морским породам, которые, как он утверждал, были созданы прежде других. Животные этих пород увеличились в течении времени до того, что сделалось устрицами–людьми и стали искать пищу на берегах. Тогда они незаметно обратились в земноводных и, наконец, после бесчисленного множества генераций стали существами, одаренными человеческим образом и проживающими на земле.15 Selon une supposition du Dr. Darwin, les hommes descendraient des loches et des huîtres. Son hypothèse fait remonter l’embryon humain aux origines du temps et aux espèces maritimes les plus insignifiantes, qui, selon ses dires, ont été créées avant les autres. Les animaux de ces espèces ont grandi au cours du temps jusqu’à devenir des hommes‑huîtres et se mettre à chercher de la nourriture
12. La réflexion sur la classification des espèces et sur les difficultés que posent, dans ce cadre, les monstres et les êtres hybrides, ne date pas du xixe siècle, mais remonte au moins au xviiie. Les philosophes des Lumières s’interrogent sur la chaîne des êtres et ses interstices, et certains, tel Rousseau, intègrent même le grand singe anthropomorphe à l’espèce humaine. À ce sujet, cf. Fabrice Brandli, « L’Homme, l’animal et le monstre : “philosophie naturelle” et hybrida‑ tion », in : Frankenstein, le démiurge des Lumières (actes de colloque, à paraître). 13. Les avis exprimés sont ceux d’Alexander Brown Mott (1826‑1889), médecin‑anatomiste à New York, d’un certain S. Brainerd de Cleveland (il pourrait s’agir de Daniel Brainard (1812‑1866), chirurgien à Chicago), et de Samuel Kneeland Jr. (1821‑1888) de la Société des naturalistes de Boston. Ils parlent d’énigme (zagadka), de « créature la plus remarquable de notre temps » (zame©atel´nejÒee suÒ©estvo naÒego vremeni), sans arriver à une conclusion commune. Sverhestestvennaja istorija Julii Pastrana, p. 20‑21. 14. Cf. Lisa A. Kochanek, « Reframing the Freak : From Sideshow to Science », Victorian Periodicals Review, 30 (3), 1997, p. 227‑243. 15. Sverhestestvennaja istorija Julii Pastrana, p. 24. 770 ANNICK MORARD
sur les rives. Ils se sont alors imperceptiblement transformés en amphibiens, puis, enfin, après une quantité innombrable de générations, ils sont devenus des êtres doués de forme humaine et vivant sur terre.
Ainsi vulgarisées, les théories scientifiques évoquent des contes fantastiques, non dénués d’excentricité, avec pour héros des « hommes‑huîtres » ! Une telle mise en récit laisse entendre que les monstres et merveilles les plus étonnants relèvent du monde des sciences, et non des foires populaires, qui se contentent de montrer au public ces phénomènes. Quoi qu’il en soit, la science ainsi réinvestie apparaît comme une justification au spectacle, la garantie selon laquelle curiosité intellec‑ tuelle et désir de divertissement seront également assouvis.
Ill. 1 – L’histoire extraordinaire de Julia Pastrana, que les plus célèbres médecins et naturalistes consi- dèrent comme une merveille de la nature jamais vue auparavant. Compilée à partir de sources authen- tiques et traduite de l’anglais, SPb., 1858 (page de couverture). JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 771
L’opuscule a toutefois plus de questions à soulever que de réponses à offrir : il comporte une partie biographique, hautement fantaisiste, inscrite sous le sceau de l’inconnu, de l’exotisme et de l’aventure. Pour les besoins du spectacle, pour attiser la curiosité du public ou satisfaire quelques bas instincts, la vie passée des monstres était généralement inventée de toutes pièces, agrémentée d’éléments visant à renforcer une origine énigmatique, étonnante, exotique, voire fantastique. De Pastrana on apprend, par exemple, qu’elle serait originaire d’une tribu mexicaine d’« Indiens mangeurs de racines (Indejcy‑Korneedy) », qu’elle aurait été trouvée tout bébé dans une grotte, dans les bras d’une femme entourée de bêtes sauvages, essentiellement « de singes, d’ours et de babouins »16. Ce détail suggère, bien sûr, une possible ascendance mixte, interespèce, de la jeune femme, tout en soulignant la proximité de Pastrana avec les « enfants sauvages ». Dans le texte qui nous occupe, cette hésitation ontologique, ce doute quant aux origines de Pastrana induit un balan‑ cement constant entre hypothèse humanisante et hypothèse animalisante, et favo‑ rise le recours à la fiction, à l’invention, à la fable. Là encore, il s’agit de soulever l’intérêt des scientifiques autant que celui des simples curieux en mal d’aventure. Toutefois, l’auteur de la brochure – probablement l’impresario lui‑même – ne vise pas seulement à attirer un public varié, mais pense également à se prévenir d’éventuelles critiques et accusations, en ajoutant à son argumentaire des éléments d’ordre artistique et moral. La fin de l’ouvrage offre en ce sens une série d’anecdotes sur la vie mondaine de Pastrana, ses aspirations, son caractère, sa santé physique et morale, son état d’esprit et ses valeurs, autant d’éléments dont l’objectif semble être de « réhumaniser le monstre ». Enfin, les toutes dernières pages reproduisent les textes de quatre chansons interprétées sur scène, donnés exceptionnellement en version originale anglaise et en traduction russe. Il s’agit bien évidemment de rappeler ici que le spectacle de Julia Pastrana comporte également une dimension artistique. Et si certains titres de chansons, en particulier « Who’ll have me » (en russe « Kto ho©et menja », « Qui veut de moi ? ») laissent transparaître le caractère potentiellement grivois du spectacle17, celui‑ci est immédiatement contrebalancé par l’assurance de l’absolue bienséance du spectacle, qui conclut l’opuscule :
16. Ibid., p. 19. 17. En cela, ce type de spectacle préfigure déjà le café‑chantant, l’opérette et la variété qui se développeront sur ces mêmes scènes quelques années plus tard. À ce sujet, cf. : Al´bin Konečnyj, « Peterburgskie obÒ©estvennye uveselitel´nye sady v xix veke [Les jardins publics pétersbourgeois de divertissement au xixe siècle] », Europa Orientalis, 15, n° 1, 1996, p. 47‑48 [37‑50]. Les chansons de Pastrana seront également éditées séparément, avec celles d’autres artistes‑monstres : Romancy ispolnjaemye miss Juliej Pastrana, Al´binoskoj, i komi©eskie pesni znamenitogo Karlika Pikkolomini. Na Anglijskom, Nemeckom i Russkom jazykah / Romanzen in russischer, deutscher und englischer Sprache, gesungen von Miss Julia Pastrana, Albinos, und komische Lieder vorgetragen von dem berühmten Zwerge Piccolomini, SPb. : P. Novikov, 1858. De même, selon une annonce parue dans le supplément au journal Moskov‑ skie vedomosti, il semble qu’ait également été éditée une partition pour piano d’une polka en rapport avec Pastrana. Cf. : Moskovskie vedomosti : Pribavlenija, n° 94, 7 août 1858, p. 807 : « Julija Postrana Pol´ka, / dlja fortepiano so©. Rjuttingera, postupila v prodaÂu vo vseh muzykal´nyh magazinah [Polka Julia Postrana [sic!] / pour piano, composée par Rjuttinger, en vente dans tous les magasins de musique] ». 772 ANNICK MORARD
В заключение мы должны заметить, что в появлении Юлии Пастрана не находится ничего такого, чтобы могло задеть любовь к приличию и строгость самых взыскательных и чопорных людей : ни в нравственном, ни в физическом, ни в общественном отношении.18 En conclusion nous devons remarquer qu’il n’y a rien, dans la présence de Julia Pastrana, qui puisse froisser l’amour des convenances et la rigueur des personnes les plus exigeantes et les plus dignes, que ce soit d’un point de vue moral, physique ou social.
La brochure dans son ensemble se caractérise en somme par une disparité de forme et de ton, compensée par une unité de but. Le texte consiste en un étrange patchwork publicitaire, où se mêlent divers types de discours qui s’adressent à divers types de lecteurs et spectateurs : discours journalistique, discours scientifique, discours populaire, discours esthétique, et même discours éthique. Une pluralité d’approches possibles qui semble caractériser l’univers des spectacles de monstres, tandis que les multiples voix entrelacées s’accordent sur le message à transmettre : quelle que soit la motivation du lecteur‑spectateur, celui‑ci se doit d’aller voir Julia Pastrana. Cette publication, qui coïncide parfaitement avec l’arrivée de Pastrana en Russie, semble avoir pour rôle de préparer le public – ou plutôt les divers publics possibles – à se rendre au spectacle dans les meilleures dispositions, qu’elles soient intellec‑ tuelles, émotionnelles ou morales. En lieu et place de « la vie de Julia Pastrana », qui figure pourtant comme titre général de la partie centrale de la brochure, englo‑ bant tout sauf les articles de presse et les chansons, le lecteur a droit à un étonnant montage publicitaire, qu’on serait tenté d’appeler : « la fabrique d’un monstre ».
Le destin russe de(s) Pastrana
La vie – et même la postérité – de Julia Pastrana a été abordée par des chercheurs de disciplines diverses19, mais quasiment aucun d’entre eux, sans doute pour des ques‑ tions de langue, ne s’est attaqué aux sources russes. Articles de journaux, brochures ou encarts publicitaires, comptes rendus, témoignages, illustrations en tous genres constituent pourtant un matériau très riche, récolté pour le présent article. Comme nous allons le voir, la figure de Julia Pastrana, mêlée à celle d’une prétendue sœur dont il sera aussi question, a durablement marqué l’histoire et la mémoire cultu‑ relles russes, du milieu du xixe siècle jusque dans les années 1920, voire au‑delà.
18. Sverhestestvennaja istorija Julii Pastrana, p. 38. 19. L’ouvrage le plus complet sur la biographie de Julia Pastrana, quoique non dénué d’erreurs et plus journalistique que scientifique, est sans doute celui de Christopher Hals Gylseth and Lars O. Toverud : Julia Pastrana : The Tragic Story of the Victorian Ape Woman, transl. from Norwegian, Sutton Publishing, 2003. On consultera également le chapitre « The Strange Story of Julia Pastrana » in Jan Bondeson, A Cabinet of Medical Curiosities, Londres : I.B. Tauris Publisher, 1997, p. 216‑244. Pour une bibliographie très complète des articles scientifiques consacrés à Pastrana, cf. : Jan Bondeson and A.E.W. Miles, « Julia Pastrana, the Nondescript : An Example of Congenital, Generalized Hypertrichosis Terminalis With Gingival Hyper‑ plasia », American Journal of Medical Genetics, n° 47, 1993, p. 198‑212. JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 773
L’été 1858, après une tournée remplie de succès aux États‑Unis d’Amérique et en Europe occidentale, Julia Pastrana arrive à Moscou, où elle se produit en juillet 1858, au Jardin de l’Ermitage20. Ce que l’on sait moins et que nous révèle la presse locale, c’est que six mois plus tard, en janvier 1859, « la célèbre femme‑monstre, que le public moscovite a vue cet été au Jardin de l’Ermitage, Julia Pastrana, se montre désormais à Saint‑Pétersbourg »21. On la retrouve ensuite à Moscou, où elle se produira en août 1859 et une dernière fois en février 186022, soit un mois à peine avant son décès. En effet, Julia Pastrana meurt durant la nuit du 24 au 25 mars 1860, alors qu’elle vient de donner naissance à un fils souffrant lui aussi d’hypertrichose, et qui ne vivra que deux jours. Leur histoire ne s’arrête cependant pas là, puisque les deux corps sont confiés au professeur Ivan Matveevi© Sokolov, qui procède à une forme inédite d’embau‑ mement, dont il rédigera un compte rendu pour la revue scientifique anglaiseThe Lancet23. Les corps seront exposés quelque temps au Musée anatomique de l’uni‑ versité de Moscou, jusqu’à ce que Theodore Lent, en sa qualité d’époux de Julia, ne réclame et n’obtienne de récupérer les corps de sa femme et de son fils, qu’il continuera à exhiber à travers l’Europe, quand il ne les mettra pas en location24. L’impresario doit se dire alors que deux momies ne valent pas un être vivant, puisque moins de cinq ans après la mort de Julia, soit en 1865 au plus tard, Theo‑ dore Lent épouse une certaine Marie Bartel, une Allemande souffrant de la même maladie que Julia. Il fait passer Marie pour la sœur de celle‑ci, l’affublant du pseudonyme de « Zenora » selon les mémoiristes et critiques occidentaux25, alors que l’ensemble des sources russes originales utilise le prénom « Zenona ». Des
20. Le Jardin de l’Ermitage appartenait à l’époque à un Français du nom de Morel. Selon l’étude d’Elena Sarieva, le spectacle de Pastrana aurait connu un succès retentissant, qui aurait rapporté gros au propriétaire du Jardin. Cf. : Elena Anatol´evna Sarieva, « Gorodskaja razvlekatel´naja kul´tura poreformennoj Moskvy [La culture citadine de divertissement à Moscou après les réformes] », rapport de thèse, M., 2000, p. 14. Cf. également le compte rendu du spectacle par un journaliste de Severnaja P©ela, de passage à Moscou : « P©elka : Julija Pastrana [La petite abeille : Julia Pastrana], Severnaja P©ela [L’Abeille du Nord], n° 174, 9 août 1858, p. 749‑750. 21. Cf. : « Smes´ : Novosti i sluhi [Mélanges: Nouvelles et rumeurs] », Razvle©enie: Âurnal literaturnyj i jumoristi©eskij, t. 1, n° 5, 31 janvier 1859, p. 60 : « Znamenitaja ÂenÒ©ina‑urod, kotoruju videla moskovskaja publika nyneÒnim letom v sadu ErmitaÂ, Julija Pastrana, pokazy‑ vaetsja teper´ v Peterburge, v odnom iz balaganov ». 22. Cf. : Ne Ja, « Gorodskaja hronika » [« Chronique citadine »], Razvle©enie: Âurnal litera‑ turnyj i jumoristi©eskij, t. 2, n° 33, 22 août 1859, p. 96 ; t. 3, n° 9, 27 février 1860, p. 105‑108. 23. « Julia Pastrana and her Child », translated from the Russian of J. Sokolov, by M. Ralston, of the British Museum, The Lancet, vol. 79, issue 2018, 3 May 1862, p. 467‑469. Les noms et patronymes du professeur Sokolov (et non Sukolov, comme parfois transcrit) ont été rétablis grâce à l’ouvrage : Rossijskij medicinskij spisok [Liste russe des médecins], SPb., 1864. 24. Pour plus de détails – macabres, s’il en est – sur le destin posthume de Julia Patrana, dont le corps sera montré aux quatre coins de l’Europe durant de nombreuses années, y compris durant tout le xxe siècle, cf. Bondeson, A Cabinet of Medical Curiosities, p. 231‑244 ; Gylseth and Toverud, Julia Pastrana, p. 102‑161. En 2012, le corps de Julia est finalement renvoyé par la Norvège au Mexique, pour y être inhumé. 25. Cf. Saltarino, Fahrend Volk, p. 125‑126 ; Bondeson, A Cabinet of Medical Curiosities, p. 233‑235 ; Gylseth and Toverud, Julia Pastrana, p. 87‑95. 774 ANNICK MORARD recherches dans la presse pétersbourgeoise et moscovite, essentiellement popu‑ laire, nous ont permis de préciser le parcours de Zenona Pastrana et Theodore Lent en Russie. Alors qu’on pensait jusqu’à présent que le couple s’était pour ainsi dire retiré à Saint‑Pétersbourg en 188026, il s’avère que leur activité dans le monde russe du spectacle commence bien plus tôt, et n’a quasiment jamais diminué d’intensité durant les années passées en Russie. Ainsi, un compte rendu du programme du Cirque Tournier, paru dans Peterburgskij listok [La feuille pétersbourgeoise], nous apprend que Zenona s’est produite dans la capitale de l’Empire russe le 15 juin 1865 déjà. Sa prestation n’a d’ailleurs pas laissé le jour‑ naliste totalement indifférent :
Мисс Зенона Пастрана танцевала довольно хорошо и показала публике свою замечательно красивую ножку. Откуда это г. Лент достает таких мохнатых красавиц?27 Miss Zenona Pastrana a assez bien dansé et montré au public sa gambette remar‑ quablement jolie. Mais où donc M. Lent déniche‑t‑il de telles beautés velues ?
Ainsi, Lent et sa nouvelle épouse parcourent à nouveau l’Europe, accompagnés parfois des momies mises sous verre, et rencontrent un succès particulier non seulement en Angleterre et en France28, mais aussi en Russie. On les y retrouve en 1876, aux fêtes foraines de fin d’hiver, dans l’un des balagany (sing. balagan), où Zenona se produit avec d’autres monstres et « merveilles de la nature » :
На масляной неделе в балаганах будут красоваться следующие чудеса природы : девица Антуанета, 20 лет, в сажень ростом; принц Волга, карлик, 29 лет, 27 дюймов ростом и 19 фунтов весом; женщина‑геркулес, девица Матильда, 17 лет, 254 фунта весу; девица Амалия, одна из величайших великанш, 18 лет от роду, 217 сантиметров росту, 276 фунтов весу; синьора Зенона Пастрана, девица, обросшая волосами, 20 лет от роду.29 Durant la semaine grasse se pavaneront dans les balagany les merveilles de la nature suivantes : Mlle Antuaneta, 20 ans, haute d’une sagène ; le prince Volga, nain, 29 ans, 27 pouces de haut et 19 livres ; la femme‑hercule, Mlle Matil´da, 17 ans, 254 livres ; Mlle Amalija, l’une des plus grandes géantes, 18 ans, 217 centimètres, 276 livres ; Signora Zenona Pastrana, une demoiselle couverte de poils, 20 ans.
26. Gylseth and Toverud, Julia Pastrana, p. 94. 27. « Gorodskoj dnevnik : Cirk Turn´era [Journal de ville : Le cirque Tournier]», Peterburgskij listok. Gazeta obÒ©estvennoj Âizni i literaturnaja, n° 87, 15 juin 1865. 28. Gylseth and Toverud, Julia Pastrana, p. 94. 29. « Teatral´nyj kur´er [Le courrier théâtral] », Peterburgskij listok. Gazeta obÒ©estvennoj Âizni i literaturnaja, n° 28, 8 février 1876. JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 775
L’univers du balagan est considéré par les spécialistes comme l’un des centres névralgiques de la culture de divertissement dans les villes russes au xixe siècle30. Le terme désigne initialement des pavillons en bois, construits les uns à côté des autres sur une place publique ou dans un champ, qui accueillaient des spectacles à l’occasion des fêtes foraines de fin d’année et de début du printemps ; l’appella‑ tion s’est ensuite étendue pour désigner ce lieu de divertissement dans sa globa‑ lité, avec l’ensemble des attractions proposées31. Parmi celles‑ci, les spectacles de monstres n’ont été traités jusqu’à présent que très superficiellement par la critique, alors que, de notre point de vue, ils jouent un rôle essentiel dans le développement et la diffusion de la culture du divertissement dans les villes russes, en particu‑ lier dans les capitales32. Bien moins secondaires qu’on a bien voulu le croire, les spectacles de monstres sont systématiquement au programme des balagany durant toute la seconde moitié du xixe siècle. De surcroît, le succès des spectacles poussera les entrepreneurs à en organiser hors du cadre des balagany, limité dans l’espace et dans le temps, et notamment dans la plupart des autres lieux de diver‑ tissement qui se développent à cette période, à savoir les jardins publics et privés, les jardins zoologiques, les cirques, mais aussi les musées de curiosités, station‑ naires ou ambulants. D’ailleurs, à partir de 1880 et durant quatre ans, le nom de Zenona sera régu‑ lièrement évoqué dans la presse russe, essentiellement dans des annonces publi‑ citaires en lien avec un musée nouvellement ouvert, le « Musée Lent », dont on devine qu’il porte le nom de son propriétaire. C’est dans la capitale russe que l’im‑ presario choisit d’ouvrir une sorte de cabinet de curiosités (appelé aussi « musée d’art et des sciences » dans quelques encarts publicitaires33), situé sur la perspective Nevskij, au 2e étage du « Passage »34. Theodore Lent fait régulièrement paraître
30. À ce sujet, cf. en particulier : A.M. Konečnyj, « Petersburgskie narodnye guljan´ja na maslenoj i pashal´noj nedeljah » [Les fêtes populaires pétersbourgeoises durant les semaines grasse et pascale], in Peterburg i gubernija : Istoriko-etnografičeskie issledovanija, L., 1989, p. 21-52 et A.F. Nekrylova, Russkie narodnye gorodskie prazdniki, uveselenija i zreliÒ©a: konec xviii – na©alo xx veka [Les fêtes, divertissements et spectacles populaires russes cita‑ dins : fin du xviiie – début du xxe siècle], SPb., 2004 (éd. complétée et corrigée ; 1re éd. 1984). 31. Cf. N.A. Hrenov, « Balagan na gorodskoj ploÒ©adi : kosmologi©eskij aspekt [Le balagan sur la place publique : Aspect cosmologique] », Slavjanskaja tradicionnaja kul´tura i sovremennyj mir, vyp. 2, М., 1997, p. 148. 32. Cf. Annik Morar [Annick Morard], « OdomaÒnit´ Inogo: pokaz monstrov v Rossii [Domes‑ tiquer l’Autre : Les spectacles de monstres en Russie] », Novoe literaturnoe obozrenie, N°143, 2017, p. 215-232. 33. « Muzej iskusstva i nauk Lenta [Musée d’art et des sciences Lent] », Vsemirnaja Illjustra‑ cija, t. 23, n° 577, 1880, p. 107. Dans la tradition américaine, on parle de « dime museum », autrement dit « musée à dix cents ». Cf. Bogdan, La fabrique des monstres, p. 35‑44. 34. « Le Passage », haut lieu du divertissement pétersbourgeois, immortalisé par Dostoevskij dans son récit « Krokodil [Le crocodile] », 1865. À propos de ce bâtiment, lire également : Jurij Aljanskij, Uveselitel´nye zavedenija starogo Peterburga [Les établissements de divertisse‑ ment du vieux Pétersbourg], SPb. : « Avrora » – « Strojizdat SPb », 2003 [1996], p. 262‑266 ; Vl. Mihnevič, « Kartiny Peterburga [Les tableaux de Saint‑Pétersbourg] », Åivopisnaja Rossija [La Russie pittoresque], М. – СПб., 1881, t. 1, ©. 2, p. 659. Mes remerciements vont à Al´bin Konečnyj pour ces références. 776 ANNICK MORARD dans la presse des annonces, parfois illustrées et au contenu variable, en fonction des attractions proposées dans son « musée ». En voici un exemple35 :36 37
Только еще в течение Святой недели, À ne voir plus que durant la Semaine ТРЕХГОЛОВЫЙ ПОЮЩИЙ sainte, СОЛОВЕЙ. LE ROSSIGNOL À TROIS TÊTES36. Новейшее изобретение, Une toute nouvelle invention, ЭЛЕКТРИЧЕСКАЯ ЛАМПА LA LAMPE ÉLECTRIQUE ЭДИССОНА D’EDISON37 В последний раз пред отъездом из Pour la dernière fois avant son départ de С.‑Петербурга в Америку, Saint‑Pétersbourg pour l’Amérique, МИСС ЗЕНОНА ПАСТРАНА. MISS ZENONA PASTRANA. На все вопросы отвечающий ящик. Une boîte qui répond à toutes les questions. ПОЮЩАЯ КНИГА. UN LIVRE CHANTANT. Громко говорящий фонограф. Un phonographe haut‑parleur. РАЙСКАЯ ПТИЦА. UN OISEAU DU PARADIS. Электрическая железная дорога, Un chemin de fer électrique, система Сименс и Гальске. système Siemens & Halske. Птичий садок с 9 поющими птицами. Une volière avec 9 oiseaux chantant. Самые замечательные и интересные языческие Idoles païennes aussi remarquables идолы: китайский тримурти, с 32 руками, qu’intéressantes : Trimurti chinois aux 32 bras, литовские, калмыкские, камчатские, idoles lithuaniennes, kalmoukes, kamtchadales, самоедские и многие другие. samoïèdes et beaucoup d’autres. Дабы дать возможность, в течение Святой Pour donner à chacun la possibilité de visiter le недели, каждому посетить музей, входная плата musée durant la Semaine sainte, le prix d’entrée будет понижена: для взрослых до 25 коп., а для sera baissé à 25 kopecks par personne pour les детей и солдат до 15 коп. с персоны. adultes, et à 15 pour les enfants et les soldats.
De telles annonces, mentionnant ou non la présence de Zenona, paraîtront encore régulièrement de janvier 1882 à octobre 188438. Selon une rumeur volon‑ tiers reprise par les commentateurs, Lent aurait alors peu à peu perdu la raison – on l’aurait vu danser en sous‑vêtements sur un pont de la Neva – si bien que
35. « Muzej Lenta [Le musée Lent] », Peterburgskij listok. Gazeta obÒ©estvennoj Âizni i litera‑ turnaja, n° 76, 23 avril 1880. 36. Selon l’illustration qui accompagne l’annonce, il ne s’agirait pas d’un oiseau, mais d’une femme à trois têtes. L’allusion aux célèbres sœurs siamoises Millie et Christine McCoy, surnommées « le rossignol à deux têtes », est évidente, de même qu’une volonté de surenchère propre à ce type de « spectacle » ou plutôt d’institution. La seconde illustration représente Zenona Pastrana. Notons encore que les siamoises McCoy sont passées par Saint-Pétersbourg en 1871. Cf. : « Dvuhgolovyj solovej [Le rossignol à deux têtes] », Vsemirnaja illjustracija, n° 137, p. 111. 37. La lampe électrique, brevetée par Edison en 1879, apparaît comme la nouveauté du moment, comme le montre sa place centrale sur l’annonce, en lettres capitales les plus grosses. Pour un commentaire sur ce type de musées, et notamment sur la présence simultanée de personnes vivantes, monstres et phénomènes, d’animaux exotiques, d’objets technologiques récemment inventés, ou encore d’objets rituels témoins d’autres cultures et traditions, cf. : Morar [Morard], « OdomaÒnit´ Inogo: pokaz monstrov v Rossii ». 38. En plus de Peterburgskij listok, on trouve également de telles annonces dans les deux premiers numéros du Journal saint‑pétersbourgeois des spectacles et annonces. Cf. : S.‑Peter‑ burgskij dnevnik zreliÒ© i ob´´javlenij, n° 17 octobre 1884; ibid., n° 2, 14 octobre 1884. JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 777
Zenona l’aurait fait enfermer dans un asile psychiatrique, où il serait décédé peu de temps après. Quant à Zenona, elle aurait emporté ses biens et sa fortune pour retourner en Allemagne, où elle serait décédée une quinzaine d’années plus tard, en 190039.
Quand les « sœurs » Pastrana entrent en littérature
Les évocations récurrentes de Julia ou Zenona Pastrana, y compris de nombreuses années après leur mort, dans des textes publiés en russe, la continuité et la variété de ces mentions, de même que la diversité typologique de ces textes montrent à quel point les deux jeunes femmes ont marqué la mémoire culturelle russe. Pour partie ces évocations sont, bien évidemment, de nature scientifique, qu’il s’agisse de textes de vulgarisation ou de travaux de chercheurs. Sans nous attarder trop longuement sur ces écrits, mentionnons toutefois que les Pastrana apparaissent dans des traités de tératologie40, comme dans des travaux plus spécifiquement consacrés aux problèmes dermatologiques ou à l’hypertrichose41, mais aussi, souvent, dans ceux traitant de l’hermaphrodisme42. Ainsi que le relève Jacques Gélis, l’histoire de Julia et Zenona, « est celle du poil superflu, du poil qui brouille les frontières entre le masculin et le féminin, entre l’homme et la bête »43. Comme d’autres « femmes‑singes » et « hommes‑chiens » exhibés durant la seconde moitié du xixe siècle, elles posent, par l’ambiguïté qui les caractérise, « la question de l’identité humaine »44, au centre des interrogations intellectuelles et scientifiques de l’époque, en Russie comme ailleurs. Dans le domaine littéraire, c’est sans doute la Russie qui a le plus profondé‑ ment et le plus diversement creusé les problématiques liées au destin des « sœurs » Pastrana. Dans un recueil de récits humoristiques qu’il a compilés et commentés,
39. Gylseth and Toverud, Julia Pastrana, p. 96‑97. 40. Cf. par ex. le numéro spécial de la revue Znanie dlja vseh consacré à la tératologie, avec une illustration des Pastrana en p. 5 : V.S. Gruzdev, Znanie dlja vseh: Urodstva i urody [Le savoir pour tous : Monstruosités et monstres], obÒ©edostupnyj Âurnal dlja samoobrazovanija s kartin‑ kami v kraskah i illjustracijami v tekste [revue accessible à tous avec des dessins en couleur et des illustrations dans le texte], Petrograd, n° 10, 1914. 41. Cf. : Nikolaj Mansurov, Klini©eskij sbornik po dermatologii i sifilologii [Recueil clinique de dermatologie et de syphilologie, M., vyp. 2, 1887, p. 24-40 et vyp. 3, 1889, p. 10-14 (avec reproductions photographiques) ; cf. également le compte rendu de l’embaumement par le prof. Sokolov, traduit en anglais pour The Lancet et déjà cité : « Julia Pastrana and her Child ». 42. Cf. par exemple : Otto Adler, Åizn´ germafroditov [La vie des hermaphrodites], SPb., 1909 (trad. Avskij). L’opus, traduit de l’allemand, met abusivement femmes à barbe et hermaphro‑ dites dans une même catégorie, et se présente avec une image de Zenora [sic !] en première page de couverture, et une de Julia en quatrième. 43. Jacques Gélis, « Le poil monstrueux : femmes à barbe et hommes‑chiens », in Marie‑France Auzépy et Joël Cornette, dir., Histoire du poil, P. : Belin, 2011, p. 115. 44. Ibid. 778 ANNICK MORARD
Aleksandr Amfiteatrov termine une longue note consacrée à Julia par la remarque suivante :
Успех Юлии Пастраны нисколько не преувеличен Старчевским. Я из детства помню непременное присутствие этой образины во всех фотографических коллекциях «известностей», которые в шестидесятых годах считались обязательной принадлежностью каждого интеллигентного дома в провинции.45 Le succès de Julia Pastrana n’est nullement exagéré par Starčevskij. Depuis l’en‑ fance, je me souviens de la présence incontournable de cet affreux visage dans toutes les collections photographiques de « célébrités » que, dans les années soixante, chaque famille de l’intelligentsia provinciale se devait de posséder.
La célébrité de Julia ne se réduisait donc pas à la capitale, mais avait également gagné la province. Une illustration inédite [ill. 2] la représentant dans un alphabet pour enfants, édité à Moscou en 1867 (soit sept ans après son décès), prouve d’ail‑ leurs à quel point l’image de Pastrana était intégrée aux représentations culturelles structurant le quotidien russe du milieu du xixe siècle : c’est elle qu’on a choisie pour illustrer la lettre « Ю (Ju) », à côté d’oiseaux et d’objets courants. De concert avec la toupie, également représentée dans la case réservée à cette lettre, Pastrana apparaît comme une référence évidente, accessible, immédiatement reconnais‑ sable, y compris des enfants. De même, l’existence de plusieurs lubki (sing. lubok) consacrés à Julia Pastrana [ill. 3 et 4]46 permet d’affirmer que son personnage était largement connu au sein de la société russe citadine, puisque le lubok s’adres‑ sait traditionnellement à un public peu lettré, issu des couches sociales moyennes et basses, et qu’il était notamment diffusé dans les balagany, majoritairement fréquentés par la classe marchande47.
45. A. Amfiteatrov, éd., Zabytyj smeh : « Pomornaja muza » [Le rire oublié : « La muse pomore »], satiri©eskij sbornik [recueil satirique], M. : Moskovskoe knigoizdatel´stvo, n° 2, 1917, p. 102. 46. Ces lubki mériteraient un commentaire détaillé, que nous n’avons malheureusement pas la possibilité de déployer ici. 47. Cf. notamment I.A. Belousov, « UÒedÒaja Moskva [Moscou perdue] », in UÒedÒaja Moskva : Vospominanija sovremennikov o Moskve vtoroj poloviny xix veka [Moscou perdue: Souvenirs des contemporains de Moscou dans la seconde moitié du xixe siècle], rédaction, préface et annotations de N.S. AÒukin, M. : Moskovskij rabo©ij, 1964, p. 357‑361. JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 779
Ill. 2 Azbuka Ëlka, novyj zolotoj podarok milin´kih druzej [Alphabet Elka, le nouveau cadeau doré des petits amis], Moscou, lithographie de P. Dušenkov (détail).
Cependant, il ne fait aucun doute qu’une partie de la population – la plus cultivée, sans doute – n’a pas participé à l’engouement général vis‑à‑vis de ce type de spec‑ tacles, et s’en est plutôt offusquée48. Cet embarras s’exprime dès 1858, soit l’année de la venue de Julia en Russie, dans quelques articles de presse49, mais aussi chez Fedor Tjutčev. Dans une lettre à son épouse du 21 juin 1858, le poète se montre un brin sarcastique :
Так, недавно на большом собрании, бывающем два раза в неделю в парке [графа Кушелева], все могли любоваться отвратительной Юлией Пастраной, которую пригласили обедать за 200 рублей и заставили вечером гулять под руку с господами из этого элегантного общества. Есть
48. Si, aujourd’hui, une telle retenue nous paraît évidente, elle n’allait pas forcément de soi à l’époque, puisque durant tout le xviiie siècle, comme on le sait, les classes sociales les plus élevées considéraient comme normal, et même distingué, d’avoir à sa cour ou parmi ses servi‑ teurs des nains, des géants ou toute personne suscitant la curiosité ou l’étonnement ; apparem‑ ment, la remise en question ethique de cette pratique sociale n’intervient qu’au moment où elle se diffuse plus largement. 49. Le journaliste de Severnaja P©ela fait preuve de sympathie et de compassion envers Julia Pastrana, livrée, selon lui, à des affairistes profiteurs et spéculateurs. Cf. : « P©elka: Julija Pastrana », Severnaja P©ela, p. 749. De même, le chroniqueur de la revue Razvlečenie [Divertissement] se montre choqué qu’on puisse faire du commerce de personnes. Cf. : Ne Ja, « Gorodskaja hronika », Razvle©enie: Âurnal literaturnyj i jumoristi©eskij, t. 2, n° 33, 22 août 1859, p. 96. 780 ANNICK MORARD
известный хамский (canaille) стиль, который очень хорошо выделяется на золотом фоне.50 Récemment, lors d’une grande réunion qui se déroule deux fois par semaine dans le parc [du comte Kušelev], tous purent donc admirer l’affreuse Julia Pastrana, qu’on avait invitée à déjeuner pour 200 roubles et qu’on a forcée à se promener, le soir, au bras des messieurs de cette élégante société. Il y a un style de goujaterie (canaille) bien connu, qui se découpe très bien sur fond d’or.
En insistant sur la dimension pécuniaire de l’exhibition du monstre, Tiutčev dévoile son malaise face à un événement qui s’apparente à de la prostitution de luxe ou, du moins, à de l’exploitation51. Semblables réticences se décèlent égale‑ ment dans des œuvres littéraires, notamment chez Lev Tolstoj qui, dans son récit intitulé « Polikuška » (1863), mentionne lui aussi Julia Pastrana, au détour d’une scène particulièrement sombre, presque macabre, puisqu’un jeune homme montre à l’assemblée le corps sans vie de Polifej Il´ič, qui s’est pendu après avoir perdu une grosse somme d’argent :
Малый молодой перешагнул через балку и, перевернув Ильича, стал подле, самым весёлым взглядом поглядывая то на Ильича, то на начальство, как показывающий альбиноску или Юлию Пастрану глядит то на публику, то на свою показываемую штуку, и готовый исполнить все желания зрителей.52 Le jeune gars enjamba la poutre, retourna le corps d’Il´ič et resta près de lui, jetant un regard des plus joyeux tantôt vers Il´ič, tantôt vers les autorités, comme un montreur de foire présentant la femme albinos ou Julia Pastrana regarde tantôt le public, tantôt sa chose qu’il exhibe, prêt à satisfaire tous les désirs des spectateurs.
Pastrana apparaît ici comme une référence socioculturelle permettant de dénoncer un comportement inapproprié, un manque de délicatesse, voire d’humanité. La joie dans le regard du jeune homme, sa bonhomie même, contrastent violemment avec
50. Relevons encore que Tjutčev compare le jardin privé du comte Kušelev à une ménagerie (zverinec), dans lequel Alexandre Dumas, de passage à Moscou à la même période, est égale‑ ment exhibé comme une bête de foire. La lettre, dont l’originale a très probablement été écrite en français, comme toutes celles de Tjutčev à son épouse, n’apparaît pas dans le tome de ses Œuvres complètes qui devrait pourtant la contenir (Polnoe sobranie so©inenij i pis´ma v Òesti tomah [Œuvres complètes et lettres, en 6 volumes], t. 5, M. : Klassika, 2005). On la trouve toutefois dans Fedor Tjutčev, « “I verit serdce v pravdu i ljubov´…”, Tjutčev v pis´mah k Âene Ernestine [« Et le cœur croit en la vérité et en l’amour… », Tiutčev dans ses lettres à sa femme Ernestine] », Наш современник, n° 12, 2003, p. 71 [69‑110]. 51. Notons, d’ailleurs, que Julia Pastrana est également évoquée dans le roman Mar´ja Lus´eva d’Amfiteatrov, qui se déroule dans le milieu de la prostitution et lui permet d’aborder, entre autres, la question des fausses identités. Cf. : Aleksandr Amfiteatrov, « Mar´ja Lus´eva », [1903], Sobranie so©inenij v 10 tt. [Œuvres en 10 volumes], t. 2, p. 139‑472 : « Надо полагать, бабушка моя была вроде Анны Чиляг, – вот, которая в газетах рекламы своим волосам печатает, а то и сама Юлия Пастрана! » (p. 301) [Il faut croire que ma grand‑mère était du genre d’Anna Čiljag, celle qui publiait de la publicité pour ses cheveux dans les journaux, voire Julia Pastrana en personne !]. 52. Lev Tolstoj, « Polikuška », [1863] in Id., Sobranie so©inenij v 20‑ti tomah [Œuvres en 20 volumes], t. 3, M. : Gos. izdatel´stvo hud. literatury, 1961, p. 371. JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 781 la cruauté de l’instant : le mort est réduit à l’état de marionnette, manipulé sans précaution, ni respect particulier. Comment ne pas se souvenir ici que le corps momifié de Julia a continué d’être exhibé, même après la mort de cette dernière ? Sa présence dans le récit offre à Tolstoj l’occasion d’initier une réflexion sur le corps individuel, et sur son exploitation par autrui. Du reste, la comparaison avec Pastrana met en évidence le caractère littéralement spectaculaire de la scène, puisque le dispositif s’apparente à une mise en spectacle de l’horreur, à une repré‑ sentation publique de la mort. Cette limite sensible entre la réalité tragique et sa mise en scène – à la base, d’ailleurs, de la catharsis – se voit ici interrogée par le renvoi à Pastrana, et explique, du même coup, le kaléidoscope émotionnel déployé.
Ill. 3 – « Ot´´ezd devicy Julii Pastrano » [Le départ de mademoiselle Julia Pastrano [sic!]], Moscou, 1858. Publié avec l’aimable autorisation du Fonds du Grand Cirque de Saint‑Pétersbourg, « Musée des arts du cirque ».
Et si la compassion suscitée par le monstre chez cet écrivain rejoignait celle qu’il éprouve à l’égard de la paysannerie russe, que la pauvreté maintient au bas de l’échelle sociale et soumet, parfois, aux caprices de propriétaires ? Dans « Bednye ljudi [Pauvres gens] », l’un des récits d’Afanasij Fet compilés en 1868 sous le titre Iz derevni [De la campagne], la figure de Julia Pastrana est justement convoquée pour signifier la détresse et la pauvreté d’une paysanne :
Боже мой ! какое несчастное существо была эта женщина, по‑видимому, лет 40 от роду. Это была при последних днях беременности, простуженная Юлия Пастрана кавказской породы без бороды.53
53. Afanasij Fet, Iz derevni [De la campagne], 1868, in Id., Sočinenija i pis´ma v dvadcati tomah [Œuvres et lettres en 20 volumes], t. 4, SPb. : Folio‑Press – Aton, 2007, p. 310. 782 ANNICK MORARD
Mon Dieu ! quel être malheureux que cette femme, qui devait avoir dans les 40 ans. C’était une Julia Pastrana enrhumée, de race caucasienne et sans barbe, aux derniers jours de grossesse.
Ill. 4 – « Devica Julija Postrana 23 let i zamečatel´nejšij iz ženihov ee Rožerom Barkom 53 let », [Made‑ moiselle Julia Postrana [sic!] 23 ans et le plus remarquable de ses prétendants Roger Bark 53 ans], M. : P.N. Šerapova, 1865 Publié avec l’aimable autorisation du Fonds du Grand Cirque de Saint‑Pétersbourg, « Musée des arts du cirque ».
Ce n’est certes pas le statut de paysan, mais la paresse du mari qui, ailleurs dans le texte, est désignée comme responsable du malheur commun. Quoi qu’il en soit, comme dans « Polikuška », Pastrana se voit associée aux couches sociales les plus misérables. Il n’est plus question ici de mise en scène, ni de démonstration : la femme‑singe est d’ailleurs dépourvue de ses attributs monstrueux, puisqu’elle est « sans barbe ». Néanmoins, la comparaison avec Julia, que le narrateur réactive une fois encore en fin de récit54, accentue l’impression de souffrance, et pose ces êtres en victimes d’un ordre social à interroger. C’est donc par le truchement de la littérature qu’intervient la critique la plus virulente vis‑à‑vis du spectacle de Julia Pastrana, envisagé chez Tolstoj comme chez Fet par le prisme de l’exploitation du paysan et de l’absence de liberté, et avec la mort – une mort indigne et cruelle – comme unique perspective. C’est aussi dans ce sens qu’ira, bien des années plus tard, l’homme de théâtre Vasilij
54. Ibid., p. 311 : « Боже мой, неужели я до такой степени литератор, что за наблюдениями да соображениями потерял всякую способность действовать! Эта несчастная белая Юлия Пастрана должна на днях разрешиться от бремени при таких условиях, где малейшая денежная помощь значительно облегчит ее участь. » [Mon Dieu, suis‑je à tel point homme de lettres que j’aie perdu toute capacité d’action derrière mes observations et considérations ! Cette pauvre et blanche Julia Pastrana doit prochainement être libérée de son fardeau dans des conditions telles, que la moindre aide financière soulagera considérablement son sort]. JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 783
Dalmatov, qui en 1908, dans Po tu storonu kulis [De l’autre côté des coulisses], opère un savant mélange d’invention fictionnelle et de souvenirs tirés de sa carrière de comédien. L’un des chapitres est entièrement consacré à Julia Pastrana et accompagné d’un portrait étonnant et rare [ill. 5], qui dégage une impression de tristesse tout à fait unique dans les représentations existantes de la jeune femme, illustrant parfaitement les objectifs du texte : en effet, tout concourt à éveiller la compassion du lecteur envers un être qu’on a exploité, stigmatisé, réduit à la condition animale et, au final, mené au désespoir. Pour les besoins deson récit, Dalmatov invente le personnage de Volodja, fils adoptif de Julia Pastrana, qui pleure devant la momie de sa mère au deuxième étage du Passage, avant de transmettre au narrateur son propre carnet de notes et la dernière lettre reçue de Pastrana. Par ce biais fictionnel, subtilement enlacé à une narration de type auto‑ biographique, le lecteur a accès aux pensées et sentiments les plus intimes de ces deux individus, qui considèrent être « de véritables personnes », tandis que les autres sont à leurs yeux « des singes présomptueux »55. Selon une inversion qui structure tout le texte, la monstruosité physique de Pastrana est niée, cédant sa place à la « monstruosité morale »56 de ceux qui l’exploitent, et même de la majorité des humains.
Ill. 5 – Portrait de Julia Pastrana, tiré de : V. Dalmatov, Po tu storonu kulis: Teatral´nye očerki [De l’autre côté des coulisses : Esquisses théâtrales], SPb., 1908, t. 1, p. 21.
55. Vasilij Dalmatov, «Julija Pastrana : Psihologi©eskij o©erk [Julia Pastrana : Esquisse psychologique] », in Id., Po tu storonu kulis: Teatral´nye o©erki [De l’autre côté des coulisses : Esquisses théâtrales], SPb., 1908, t. 1p. 22‑64. Cf. p. 32 : « my nastojaÒ©ie ljudi, a oni – samomnjaÒ©ie obez´´jany ! [nous sommes de véritables personnes, tandis qu’eux sont des singes présomptueux] ». 56. Ibid., p. 36 : « moral´noe urodstvo ». 784 ANNICK MORARD
Le monstre, un personnage comique
Cette forme de compassion, qui s’est apparemment développée sur un demi‑siècle de témoignages, de souvenirs et surtout de fictionnalisations, n’est toutefois pas le propre de tous les récits évoquant l’une ou l’autre des « sœurs » Pastrana. Si, dans les souvenirs de Dalmatov, Julia incarne la figure de l’artiste malheureux, seul, incompris et exploité, Zenona joue un tout autre rôle dans un bref récit humoristique de 1881 de Nikolaj Lejkin, dont le titre « V muzee Lenta [Dans le musée Lent] », ne pouvait qu’attirer notre attention. Lejkin, dont la popularité était énorme et que certains chercheurs considèrent comme l’un des « vétérans du récit humoristique russe »57, y imagine trois marchands, dont un complètement saoul, désirant visiter le musée de curiosités Lent, au 2e étage du Passage. Initialement intrigués par la promesse d’un microphone exposé, ils ne verront finalement que la « merveilleuse Mexicaine Zenona Pastrana » (divnuiu meksikanku Zenonu Pastranu), « tout juste amenée du Brésil » (tol´ko na dnjah privezli iz Brazilii):
Пьяного подводят к столу, за которым сидит в коротенькой юбочке бородатая женщина Зенона Пастрана, «известная своим деликатным обращением». Та говорит им что‑то по‑английски. – Вот он бразильский‑то язык какой ! На подобие как‑бы мычание, – рассуждают трезвые чуйки. – А может статься это переодетый мужик ? – Где мужику быть. Нешто не слышишь бабий голос ? – В таком разе борода‑бы не росла. Скорей‑же облизьяна. Ведь говорящие попугаи есть, так отчего‑же не быть и говорящим облизьянам. Петя, видишь‑ли ты что? – спрашивают пьяного. – Ничего не вижу, – бормочет тот. – Ну‑ка, мадам бразильская баба, покажи зубы и бороду, – говорит одна из трезвых чуек и протягивает руку к ее лицу. Та откидывается назад и ударяет его по руке. – Вот те и деликатное обращение! – восклицает чуйка.58
Ils conduisent l’homme saoul à une table, à laquelle est assise, en petite jupe courte, Zenona Pastrana, la femme à barbe « célèbre par ses manières délicates ». Elle leur dit quelque chose en anglais. – C’est donc ça, le brésilien ? On dirait un meuglement, commentent les types restés sobres. Ce serait pas un moujik habillé en femme ? – Comment ça, un moujik ? T’entends donc pas que c’est une voix de bonne femme ? – Mais, dans ce cas, la barbe ne pousserait pas. C’est sûrement un singe. Il y a bien des perroquets parlants, pourquoi pas des singes parlants ? Petia, t’y vois quelque chose, toi ? demandent‑ils au type saoul.
57. D.D. Nikolaev, Tvor©estvo Teffi i Aver©enko : dve tendencii razvitija russkoj jumoris‑ miki [L’œuvre de Teffi et d’Averčenko : deux tendances dans l’évolution de l’humour russe], rapport de thèse, M., 1993, p. 9 : « “veterany” russkoj jumoristiki ». 58. N.A. Lejkin, « V muzee Lenta [Dans le musée Lent] », NaÒi zabavniki : jumoristi©eskie rasskazy [Nos comiques : récits humoristiques], SPb. : tip. d‑ra M.A. Han, 1881, p. 140‑141. JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 785
– J’y vois rien, balbutie celui‑ci. – Allez, ma petite dame brésilienne, montre‑nous tes dents et ta barbe, enjoint l’un des gars sobres, la main tendue vers le visage de Zenona. Celle‑ci a un geste de recul et lui frappe la main. – Eh bien, en voilà des manières délicates ! s’exclame le type.
Une composante humoristique était déjà présente dans les lubki évoqués plus haut, ainsi que dans une série d’anecdotes – au goût parfois douteux – publiées à l’oc‑ casion de la visite en Russie de Julia59. Mais à la différence de ces deux genres spécifiques, le récit de Lejkin prend ses distances par rapport au discours type diffusé autour du spectacle de monstres. Il s’en moque même, en exagérant notam‑ ment l’origine exotique de Pastrana, présentée ici comme tout à la fois mexicaine, brésilienne et anglophone. De même, il reprend entre guillemets, pour mieux en souligner les contradictions, des expressions types la décrivant : dans la brochure présentant le spectacle de Julia et commentée au début de notre étude, Pastrana était certes velue, mais aussi très féminine, sauvageonne, mais « aux manières déli‑ cates »60. Sous l’apparence d’un récit humoristique presque banal se cache donc une compréhension aiguë des mécanismes menant à la fabrique du monstre. Parmi les œuvres littéraires mentionnant les Pastrana, c’est précisément la veine comique qui aura la postérité la plus marquante61, puisqu’elle s’affirmera encore au début du xxe siècle dans les textes d’une nouvelle génération d’auteurs satiriques. Le personnage de Julia Pastrana se voit ainsi exhumé par Nadežda Teffi en 1911 et par Arkadij Averčenko en 1914. Teffi met en scène une dispute de famille, où
59. Cf. S. Nepir, collecteur et éditeur, Udivlennaja Moskva v tolkah i anekdotah o znamenitoj miss Julii Pastrane [Moscou étonnée dans les commérages et anecdotes sur la célèbre miss Julia Pastrana], М. : Tipografija Smirnovoj, 1858. 60. Dans la brochure, son « amabilité » (ljubeznost´) est soulignée et ses manières sont quali‑ fiées d’ « avenantes » (obraÒ©enie privlekatel´no), Sverhestestvennaja istorija Julii Pastrana, p. 36 et 38. 61. Dans le registre comique, citons ces vers de Petr Vejnberg, réédités en 1917 par Amfitea‑ trov et qui font la part belle à « la femme‑singe » :
Мы с ней молчаливо сидели, Silencieux, nous restions assis, Полны безотчётной тоски; Dans une tristesse irréfléchie ; Я в должность готовил бумаги, Pour mon travail, des papiers je préparais Она мне вязала носки. Et elle, des chaussettes me tricotait. Взглянул я ей в очи и в душу J’observai ses yeux et son âme Мечта заронилась одна: Et un rêve s’y installa : « Зачем ты лицом не Пастрана? « Pourquoi n’as‑tu pas, ma chère femme, Моя дорогая жена? le visage de Julia Pastrana ? Судьба изменилась бы наша, Notre destin se transformerait, Явилось бы счастье как раз: alors le bonheur surgirait : Я стал бы твою образину Pour de l’argent j’exhiberais За деньги возить на показ Au public ton visage laid. И быстро летели бы в кассу De tous les porte‑feuilles vers la caisse Монеты из всех кошельков, Voleraient les pièces en vitesse, И я не ходил бы на службу, Alors, je ne travaillerais plus, И ты не вязала б носков ». De chaussettes, tu ne tricoterais plus. » Heine de Tambov (P.I. Vejnberg), « My s nej mol©alivo sideli… [Silencieux, nous restions assis…] », in Amfiteatrov, éd., Zabytyj smeh, p. 44. 786 ANNICK MORARD la mère fait de Julia Pastrana une fille modèle, qui « dès l’âge de deux ans entrete‑ nait elle‑même ses parents et aidait sa famille »62. Quant à Averčenko, il tourne en ridicule des visiteurs d’exposition qui s’offusquent qu’un tableau représentant un homme avec une barbe soit intitulé « La Mère » (Mat´) et qui, dans leur énerve‑ ment, en appellent au souvenir de Pastrana63. Ce n’est sans doute pas un hasard si, dans le registre comique, ce sont préci‑ sément les satiristes qui se sont le plus intéressés à la personne de Julia Pastrana : la satire n’est‑elle pas, avant tout, un espace de dénonciation, usant volontiers de la caricature ? Par ce qu’il a d’excessif, d’hyperbolique, le monstre s’accom‑ mode parfaitement de ce genre littéraire, lui offrant même des armes : sous la plume du satiriste, les corps excentriques des nains, des géants et des femmes à barbe donnent le ton aux déformations grotesques et caricaturales auxquelles sont soumis les autres personnages. En d’autres termes, les monstres subissent moins la satire qu’ils ne la servent. D’ailleurs, chez Lejkin, on rit des marchands, qui se comportent comme des goujats avinés et sans éducation, et non de Zenona, dont les réactions sont compréhensibles. De même, chez Teffi et Averčenko, ce n’est pas Julia, mais les personnages l’évoquant qui sont soumis à la caricature et à la satire, dans un renversement inattendu. D’un point de vue plus général, parce qu’elles sont ainsi fictionnalisées dans des œuvres littéraires, on pourrait croire que l’on s’éloigne encore plus de la réalité des Pastrana, que l’on plonge plus profondément dans le personnage au détriment de la personne. Et pourtant, il ne fait aucun doute que nous touchons, dans ces textes, à une vérité à laquelle les sources premières ne nous avaient pas forcément fait accéder : ainsi du traitement peu courtois auquel est soumis Zenona, qui nous laisse deviner la vulnérabilité des Pastrana face à un public qui pouvait même les toucher. Si les Pastrana apparaissent dans plusieurs œuvres littéraires, leur nom, leur personne et la monstruosité qu’elles incarnent furent aussi utilisés par des écri‑ vains et intellectuels à des fins théoriques. En effet, Julia est mentionnée dans des articles de journaux ou des recensions où la notion d’originalité, de singularité, est questionnée : ainsi, en 1859 déjà, Nikolaj Dobroljubov relève avec sarcasme qu’un journaliste se serait offusqué qu’on exhibe et aille voir une étrangère, alors que des monstres (urody) semblables à Julia Pastrana existent aussi en Russie64. Dans un registre différent, mais toujours en lien avec la question de la singularité, voire de
62. N. Teffi, « Svetlyj prazdnik [Une belle fête] », Jumoristi©eskie rasskazy [Récits humoris‑ tiques], M. : HudoÂestvennaja literatura, 1990, p. 205–209 : « […] с двух лет сама родителей содержала и родственникам помогала » (p. 207). 63. A. Averčenko, « Na “francuzskoj vystavke za sto let” [Aux « cent ans de l’exposition fran‑ çaise »], Sobranie co©inenij v 13 tt. [Œuvres en 13 volumes], t. 5, M. : Izd‑vo « Dmitrij Se©in », 2012, p. 364‑366. 64. N.A. Dobroljubov, « Åizn´ Van´ki Kaina, im samim rasskazanaja… [1859] [La vie de Van´ka Kain, racontée par lui‑même…] », in Vl.P. Kranihfel´d, éd., Sobranie so©inenij N.A. Dobroljubova [Œuvres de N.A. Dobroljubov], en 8 volumes, t. 4, SPb. : t‑vo ProsveÒ©enie, [1911], p. 25–31. Par cette rapide mention qui introduit son article, Dobroljubov veut signifier que le patriotisme peut être inopportun, par exemple lorsqu’il s’agit de préférer les monstres russes aux étrangers. JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 787 l’excentricité, Saltykov‑Ščedrin, dans une recension du roman de Leskov Nekuda [Vers nulle part] de 1869, analyse la notion de « phénomène », ses désavantages et ses avantages, en s’appuyant sur le cas de Pastrana :
И действительно, роман « Некуда » – это своего рода феномен в русской литературе; такой же точно феномен, как, например, Юлия Пастрана или знаменитый бык о шести ногах. Конечно, интерес, возбуждаемый в публике этого рода знаменитостями, может быть, для них и не совсем приятен, но, с другой стороны, положение феномена имеет также свои удобства. <…> Юлией Пастраной быть, положим, не особенно весело, но зато ведь и к нравственным качествам подобного существа нельзя относиться с особою строгостью. Таким образом, все феноменальное имеет как бы свои права.65
Et, en effet, le roman Nekuda est un phénomène en son genre dans la littérature russe ; exactement le même type de phénomène que, par exemple, Julia Pastrana ou le célèbre taureau à six pattes. Bien sûr, l’intérêt suscité chez le public par de telles célébrités peut ne pas leur être très agréable, mais, d’un autre côté, le statut de phénomène a aussi ses avantages. […] Admettons qu’il n’est pas particulière‑ ment gai d’être Julia Pastrana. En revanche, il est vrai qu’on ne peut faire preuve de trop de sévérité vis‑à‑vis des qualités morales d’un tel être. Ainsi, tout ce qui est phénoménal jouit pour ainsi dire de droits propres.
C’est bien cette originalité un peu incongrue que, près de cinquante ans plus tard, Aleksandr Kuprin reprend à son compte, rappelant le souvenir de la femme‑singe et autres monstres, dans une comparaison peu avantageuse pour le monde de la littérature. Kuprin estime en effet qu’à l’exception de Saša Černyj, les poètes contemporains se donnent en spectacle, « sans se douter que le public vient les regarder avec les mêmes sentiments qu’il se rend au musée de curiosités observer un veau à trois têtes, Julia Pastrana, ou les sœurs siamoises Rodika et Dodika »66. Par cet exemple, Kuprin interroge la question de l’originalité, en opposant, d’un côté, le caractère absolument unique de Saša Černyj, impliquant une forme d’iso‑ lement, et, de l’autre, un univers poétique qui ne vise que l’étrange, la bizarrerie, soit une tout autre forme d’originalité, essentiellement liée à la notion de scandale. En somme, la mention de Julia Pastrana permet à ces auteurs de réfléchir au statut de l’artiste, à la distinction entre personne et personnage, ainsi qu’à la place et aux formes de la singularité dans l’art – des questionnements tout aussi pertinents dans une réflexion sur les spectacles de monstres.
65. Mihail Saltykov‑Ščedrin, « Povesti, o©erki i rasskazy M. Stebnickogo [Nouvelles, esquisses et récits de M. Stebnickij »], in Sobranie so©inenij v dvadcati tomah [Œuvres en 20 volumes], t. 9, М. : HudoÂestvennaja literatura, 1970, p. 337. 66. A.I. Kuprin, « O SaÒe ¢ernom [1915] [Sur Saša Černyj] », in Sobranie so©inenij v devjati tomah [Œuvres en 9 volumes], t. 9, М. : HudoÂestvennaja literatura, 1973, p. 143 : « […] не подозревая того, что публика ходит смотреть на них с такими же чувствами, как она смотрит в паноптикуме на трехголового телёнка, Юлию Пастрану или на Родику и Додику – сиамских близнецов ». 788 ANNICK MORARD
En guise de conclusion : la fin d’un monde
Sans doute faut‑il encore noter que la disparition progressive de l’univers du balagan à la fin du xixe siècle va probablement contribuer, au début du xxe, à l’apparition de nombreux textes consacrés au divertissement populaire dans les villes, dont certains évoqueront, ne serait‑ce que brièvement, l’une ou l’autre des « sœurs » Pastrana. Insérées dans des textes de souvenirs et de mémoires, ces mentions relèvent plus du cliché que de l’analyse, et reprennent souvent, quand elles ne la surjouent pas, la rhétorique type du spectacle de monstre. Ainsi, dans Moskva i Moskvi©i (1926) [Moscou et les Moscovites] plusieurs fois réédité en Union Soviétique, Vladimir Giljarovskij reproduit le franc‑parler des bonimen‑ teurs qui invitaient le public à entrer dans le balagan pour assister au spectacle : « – Ra‑ta‑ta‑ta ! Ça va commencer ! Nous avons ici Julia Pastrana, arrière‑petite‑nièce d’un singe ! Pas une beauté en soi, mais couverte de soie ! »67. De même, dans un texte de 1921 consacré au Pétersbourg culturel et intellectuel, et qui se présente sous la forme d’un guide, Anatolij Koni indique le lieu où se produisait « la célèbre Julia Pastrana, une femme bien faite, à la voix agréable et au visage de grand singe velu, rappelant quelque chose d’intermédiaire entre le gorille et le babouin »68. La littérature de fiction, là encore, fait preuve de plus de finesse, y compris lorsqu’elle reprend le topo de la fin d’un monde. Dans Istorija parikmaherskoj kukly [L’histoire de la poupée du coiffeur], publié en 1918, Aleksandr Čajanov ressuscite l’univers des musées de curiosités itinérants, étroitement lié à celui des spectacles de monstres et aux foires populaires en général. Le héros, Vladimir M., s’entiche d’une femme dont il n’a d’abord vu que le buste en cire chez un coiffeur, et découvre peu à peu qu’elle est exhibée à travers toute l’Europe, avec sa sœur siamoise. Parti à leur recherche, il se retrouve dans une petite ville sur la Volga, où il visite l’un de ces musées, appelés en russe panoptikum :
Ища убить минуты ожидания, Владимир углубился в рассмотрение выставленных фигур. Ему, казалось испытавшему всё на свете, ни разу не случалось бывать в паноптикуме, и он с любопытством новизны рассматривал наивные фантомы. Его поразила «Юлия Пастрана, родившаяся в 1842 году и жившая вся покрытая волосами подобно зверю до смерти», «Венера в сидячем
67. Vladimir Giljarovskij, Moskva i Moskvi©i [Moscou et les Moscovites], M. : Pravda, 1979, p. 60 : « – Рррра‑ррр‑ра‑а! К началу! У нас Юлия Пастраны – двоюродная внучка от облизьяны! Дыра на боку, вся в шелку!.. ». Dans Karusely i pro©ie monstry [Carrousels et autres monstres], paru deux ans plus tard, Evgenij Ivanov offre lui aussi un aperçu des diverses attractions proposées lors de ces grandes manifestations populaires, et dresse une longue liste, quoique non exhaustive, des monstres et autres phénomènes de foire qu’on pouvait y voir, parmi lesquels « Mademoiselle Julia Postrana [sic!], 23 ans » et « Signora Zenona Pastrana ». E.P. Ivanov, Karusely i pro©ie monstry, M. : Tea‑kino‑pe©at´, 1928, p. 25: « Девица Юлия Пострана [sic !], 23 лет », « Синьора Зенона Пастрана ». 68. A.F. Koni, « Peterburg : Vospominanija staroÂila [1921] [Pétersbourg : Souvenirs d’un ancien habitant »], in Id., Peterburg [Pétersbourg], SPb. : Lenizdat, 2014, p. 38 : « знаменитая Юлия Пастрана – красиво сложенная женщина, с приятным голосом и с лицом большой мохнатой обезьяны, напоминавшей нечто среднее между гориллой и павианом ». JULIA PASTRANA OU LES AVENTURES EXTRAORDINAIRES DE « LA FEMME-SINGE »… 789
положении» и длинный ряд восковых портретов бледных знаменитостей, начиная Джеком Потрошителем, кончая Бисмарком и президентом Феликсом Фором. Он опустил гривенник в какое‑то отверстие и тем заставил мрачного самоубийцу увидеть в зеркале освещённое изображение изменившей ему невесты.69
Désireux de tuer le temps, Vladimir se plongea dans l’observation des figures exposées. Lui, dont on eût pensé qu’il s’était essayé à tout en ce monde, ne s’était jamais trouvé dans un panoptikum, et il se mit à étudier avec la curiosité de la nouveauté les naïfs mannequins. Il fut stupéfait par « Julia Pastrana, née en 1842, qui vécut toute couverte de poils comme une bête jusqu’à sa mort », par « Vénus, en position assise » et par une longue série de portraits en cire de pâles célébrités, de Jack l’Éventreur à Bismarck en passant par le président Félix Faure. Il glissa une pièce de dix kopecks dans une fente, obligeant ainsi un sombre suicidé à voir dans un miroir l’image éclairée de sa fiancée infidèle.
Pastrana n’est plus ici qu’une figure parmi d’autres70, souvenir désincarné d’une période qui n’existe plus que sous forme d’images, d’illustrations, de mannequins de cire ou d’autres types de représentations, réunies dans un hétéroclite musée. Elle n’est plus qu’un des éléments formant cet univers étrange, où se côtoient l’histoire, la science et la mythologie, mais aussi les faits divers, dès lors qu’ils présentent une part d’exceptionnel, de renversant, de phénoménal ou d’unique. Pastrana chante, avec d’autres, l’oraison funèbre de cet univers fantasque, qui trouve sa source dans la Kunstkamera et autres cabinets de curiosités du xviiie siècle, et qui s’est réinventé au xixe siècle dans des lieux de divertissement jouant sur la fascination. Plus encore, le texte insiste sur l’ambiance mortifère du lieu, sur la mise en scène macabre qui caractérise l’espace et les objets exposés, sur le thème de la mort, lour‑ dement récurrent. Comme Fet et Tolstoj, mais avec des moyens expressifs totale‑ ment différents, Čajanov déplace la figure de Pastrana dans un nouvel espace fictif, afin de repenser le destin de la jeune femme hors du cadre narratif fixé par son spectacle : ainsi, à la fascination première, il ajoute l’ombre d’une histoire tragique. Rien d’étonnant à ce que les auteurs de fiction, et pas seulement les satiristes, se soient emparés des spectacles de monstres : l’exhibition de monstres comme réalité culturelle met en effet en exergue des problématiques chères à la littérature, telles que la question des faux‑semblants, la distinction entre le réel et l’irréel, entre le possible et l’impossible, la notion de limite dans toute sa complexité, ou encore la fascination pour l’étrange. Julia et Zenona Pastrana, dont l’ambiguïté fondamentale a été maintes fois soulignée, ont plus que n’importe quel autre monstre intrigué, voire
69. Alekandr Čajanov, Istorija parikmaherskoj kukly i drugie so©inenija botanika H. [L’histoire de la poupée du coiffeur et autres écrits du botaniste H.], New York : Russica publishers, 1982, p. 113. 70. On la retrouve, en effet, dans certains catalogues de musées de curiosités itinérants, tels celui de F. Patek, où son portrait est entouré de celui d’une « députation kirghize » et de « paroles du Coran ». Cf. : Katalog Amerikanskogo anatomo‑patologi©eskogo muzeja F. Patek [Catalogue du musée anatomo‑pathologique américain de F. Patek], Odessa, 1888, p. 7‑8. 790 ANNICK MORARD inspiré le monde des lettres, autant que celui des sciences et du divertissement. Leur présence récurrente dans ces diverses strates culturelles et intellectuelles témoigne de l’importance, au sein de la société russe du milieu du xixe au début du xxe siècle, de questionnements non seulement littéraires, mais aussi plus largement sociocul‑ turels, anthropologiques et philosophiques, à savoir : la complexité des liens entre science et spectacle, l’évolution du rapport à la norme et à la différence, la place de l’Autre dans la société, le regard social sur l’ambiguïté générique et sexuelle, ou encore l’utilisation commerciale des corps. Toutefois, l’analyse des différents types de discours relatant le passage de Pastrana en Russie démontre que, paradoxale‑ ment, les sources littéraires sont peut‑être les plus fiables lorsqu’il s’agit de rendre compte de la complexité du phénomène des spectacles de monstres. Si la littéra‑ ture, à commencer par les récits humoristiques, reprend volontiers à son compte les clichés produits par le monde du spectacle de monstres, c’est souvent pour mieux les détourner. Elle offre une mise en perspective, qui permet à la fois d’entretenir le souvenir d’un phénomène culturel qui a existé, et d’adopter une posture de distance critique qui en dénonce les travers. Dans le cas des « sœurs » Pastrana, la fiction a ainsi diversement dévoilé le processus de déshumanisation auquel elles ont été soumises : par la satire, l’empathie, la fictionnalisation ou la réflexion théorique, les auteurs russes des xixe et xxe siècles qui évoquèrent les figures de Julia ou Zenona Pastrana ont ainsi mis en lumière les coulisses d’un système complexe d’exploita‑ tion d’êtres humains, – système auquel les spectacles de monstres ne peuvent être réduits, mais appartiennent toutefois.
Université de Genève et Fonds national suisse de la recherche scientifique
[email protected] ANASTASIYA TUMANOVA
THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA
A history of the struggle for the rule of law1
The issue and how it was approached
Individual liberty is the fundamental principle of liberalism, with inalienable rights of society members being the building blocks of the legal theory of liberalism. The establishment of civil rights as a foundation for the political‑legal doctrine of Russian liberalism is based on a strong historical tradition. My intention is to discuss late imperial Russia’s experience in designing a logical, unified construc‑ tion of inviolable individual rights, which was a theoretical justification for the constitutionalism of the early twentieth century. This construction was due to the school of “revived” (vozrozhdennyi) natural law, which was the most authoritative
1. This article is an output of a research project implemented as part of the Basic Research Program at the National Research University Higher School of Economics (HSE). Some aspects of this paper were reflected in the preprint of the Higher School of Economics (Anasta‑ siya S. Tumanova, “Subjective Public Rights in the Legal Philosophies of Russian Liberalism in the Early 20th Century,” Series: Law, WP BRP 25/LAW/2013). The paper was translated into English by Associate Professor Juri Zusman (Tambov State University named after G.R. Derzhavin) and Professor Alexandra Nagornaya (Moscow City University). The author greatly appreciates their help. The author wishes to express gratitude to the first reader of this manuscript, Professor Adele Lindenmeyr, who made an invaluable contribution to its revi‑ sion. The main ideas of this paper were presented by the author at the “Trajectories of Law and Sovereignty” workshop (7‑8 April 2016) at Wissenschaftskolleg zu Berlin. The author would like to thank Jane Burbank, Peter Holquist and Kathryn Hendley for their opinions and proposals. Finally, she is especially grateful to the anonymous referees of Cahiers du Monde russe for their helpful advice and suggestions.
Cahiers du Monde russe, 57/4, Octobre‑décembre 2016, p. 791‑818. 792 ANASTASIYA TUMANOVA in Russian legal philosophy at the beginning of the twentieth century.2 Prerevolu‑ tionary Russia’s wealth of legal philosophy, the search for the ideal meaning of law, and the prominence of its leading representatives, enable me to claim that the turn of the twentieth century was the “golden age” of Russian legal thought. Prominent Russian liberally oriented legal scholars such as Pavel Novgo‑ rodtsev, Vladimir Solov´ev, Bogdan Kistiakovskii, Evgenii Trubetskoi, Vladimir Gessen, and others were engaged in the development of the concepts of “revived” natural law and the rule‑of‑law state (pravovoe gosudarstvo). Within the frame‑ work of these concepts, they formulated a detailed theory of civil rights and liber‑ ties. Prerevolutionary Russian legal philosophies substantiated the idea that civil rights and liberties were natural, inalienable for citizens and inviolable by public authority; their recognition, observance, and protection were considered an integral duty of the state. They suggested that rights form the basis for the legal doctrine that recognizes their natural character as the most essential factor in the formation of laws. Legal philosophers believed that the necessary condition for the success of reforms was their correspondence to the type of legal consciousness3 that could be found in educated society. According to Michel Tissier, the priority of civil rights was the fundamental characteristic of the legal consciousness of the Russian educated public, especially liberal lawyers, in 1905 and 1906.4 These ideas were in great demand in the twentieth century. The study of the doctrine of the “revived natural law” school is instructive for modern Russian jurisprudence, which has freed itself from the chains of the Marxist dogma and been seeking alternative legal concepts over the last two decades.5 The results obtained by the representatives of this school, such as the priority of the rule‑of‑law state and individual rights, have a heuristic potential for modern lawmaking in Russia, which is attempting to work out conceptions of legal policy and reform the Russian legal system as a whole. Since these ideas are deeply rooted
2. Alongside this theory, Russia saw the development of sociological jurisprudence and jurid‑ ical positivism, which also had highly influential representatives. The views of the most prom‑ inent representatives of these schools on civil rights and rule‑of‑law state will also be briefly considered in this paper. 3. Legal consciousness is understood as a system of legal views, ideas, notions, beliefs and assessments that reflect the attitude of individuals, social groups and the society as a whole towards existing or desirable law and towards legal phenomena, as well as various types of legal behavior. The paper focuses on the legal consciousness of representatives of Russian educated society, primarily the juridical elite. 4. Michel Tissier, “Kakoe iuridicheskoe prosveshchenie nuzhno v Rossii? Perekhod ot populiarizatsii prava k populiarizatsii grazhdanskikh prav [What kind of legal education do Russians need? From popularizing the law to popularizing civil rights],” Neprikosnovennyi zapas, no. 6 (2005): 58‑62. 5. A more detailed analysis of contemporary Russian legal theories, such as the commu‑ nicative and anthropological theories, can be found in Teoriia pravovoi kommunikatsii i problemy sovremennoi iurisprudentsii: Esse v chest´ shestidesiatiletiia professora Andreiia V. Poliakova [Theory of legal communication and issues in contemporary jurisprudence: An essay in honor of the sixtieth anniversary of Professor Andrei V. Poliakov] (SPb.: Alef‑press, 2014); Il.L. Chestnov, Postklassicheskaia teoriia prava [Postclassical theory of law] (SPb.: Alef‑press, 2012). THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 793 in the European philosophical and legal tradition of the Modern Period and yet reflect specific features of the Russian legal culture, they make it possible to give answers to the basic questions of political and legal life (regarding the correlation of rights and law, rights and morality, state and person, etc.). Certain aspects of the institutionalization of civil rights in liberal juridical theory and political philosophy of late imperial Russia have already been discussed in academic literature. Andrzej Walicki’s monograph on the philosophical and legal heritage of Russian liberalism provides an analysis of the philosophical legal theo‑ ries that were fundamental for the Russian intellectual liberal tradition between the second half of the nineteenth and the beginning of the twentieth centuries. Along‑ side the “old liberal” legal philosophy represented by Boris Chicherin’s legacy, Walicki examines the origins of legal philosophy in the works of Vladimir Solov´ev, Pavel Novgorodtsev, and Bogdan Kistiakovskii, searching for their basic ideas on “new liberalism.”6 The foundational monograph by the Russian philosopher Andrei Medushevskii describes the influence of the ideas of Pavel Novgorodtsev, Vladimir Gessen, Bogdan Kistiakovskii, Sergei Kotliarevskii, and other jurists on the jurisprudence of the early twentieth century. He points out their adherence to the liberal paradigm of social restructuring, the idea of the rule of law and the strategy of modernization without revolution.7 Philosopher Viacheslav Zhukov values the “revived natural law” school for uniting a wide range of liberal thinkers of different methodological backgrounds (Neo‑Kantianism, Neo‑Hegelianism, personalism), for imbibing national peculi‑ arities of Russian philosophy and legal culture, and for combining the principle of individualism with social and state interests.8 Lawyer Andrei Poliakov points out that the representatives of this school resolved the basic issue of legal theory about the notion of law and its essential features, in particular the crucial importance of moral principles, which constitute the criterion that the law must meet.9 Apart from the listed works dealing with the rights of Russian citizens at the beginning of the twentieth century, thus far there has been no generalizing research enabling us to assess the status and extent of the theoretical elaboration of the topic.
6. Andrzej Walicki, Legal Philosophies of Russian Liberalism (Oxford: Clarendon Press, 1987). 7. A.N. Medushevskii, Dialog so vremenem: Rossiiskie konstitutsionalisty kontsa XIX – nachala XX veka [A dialogue with time: Russian constitutionalists in the late nineteenth – early twentieth centuries] (M.: Novyi khronograf, 2010). 8. V.N. Zhukov, Russkaia filosofiia prava: Estestvenno‑pravovaia shkola pervoi poloviny XX veka [Russian philosophy of law: The natural law school of the first half of the twen‑ tieth century] (M.: Rossiiskoe gumanisticheskoe obshchestvo, 2001), 125, 214. 9. A.V. Poliakov, “Mozhet li pravo byt´ nepravym? Nekotorye aspekty dorevoliutsionnogo rossiiskogo pravoponimaniia [Can the law be wrong? Some aspects of prerevolutionary Russian understanding of law],” Izvestiia vysshikh uchebnykh zavedenii. Pravovedenie, no. 4 (1997): 95‑104. See also: Poliakov, “Proshchanie s klassikoi ili kak vozmozhna kommunikativnaia teoriia prava [Farewell to classics, or What makes a communicative law theory possible],” Rossiiskii ezhegodnik teorii prava, no. 1 (2008): 9‑43. 794 ANASTASIYA TUMANOVA
The topicality and importance of such research is supported by Jane Burbank’s judgment that the study of legal history in Russia should be based mainly on the conceptions of law developed by Russian intellectuals of the late nineteenth and early twentieth centuries, and that the range of ideas they proposed was still topical for Russia in the late twentieth century.10
A revival of the understanding of law based on a moral ideal
At the turn of the twentieth century, Russian liberalism entered a new period of devel‑ opment. Its classical form, the political and legal doctrine of which was represented by the ideas of Boris Chicherin, Konstantin Kavelin, and Aleksandr Gradovskii, was replaced by a trend called “new liberalism.” This term was suggested in 1911 by the English sociologist Leonard Hobhouse to denote a doctrine rejecting nine‑ teenth‑century classical liberalism with its ideas of a minimal state and freedom of the individual from constraints. Besides putting forward the ideas listed above, it substantiated the individual’s right to demand minimal social benefits and guar‑ antees of a dignified life from the state. This new type of Russian liberalism was aimed at bringing forth progressive changes in political and legal life through the development of philosophical and legal theory. The revival of natural law became such a theory, and the jurists Pavel Novgorodtsev, Bogdan Kistiakovskii, Evgenii Trubetskoi, Vladimir Gessen, Sergei Kotliarevskii, Iosif Pokrovskii, and others became its ideologists. The legal doctrine of new liberalism was based on the ideas of the rule of law and representative form of governance. The concept of “natural,” inviolable, and inalienable civil rights and freedoms lay at its core. In his description of the ideological spirit of Russian jurisprudence of the early twentieth century, Iosif Pokrovskii made his own the words of his well‑known contemporary, the German jurist Otto von Gierke: “We must find it, the lost legal idea, or we’ll lose ourselves!”11 In Pokrovskii’s opinion, “the spirit of this quest” reflected the state of jurisprudence in prerevolutionary Russia, which could not be satisfied with studying current legislation, and was doomed without “great ideas” and “general truths” and without studying the legal idea. The role of “servant of the law” (sluzhanka zakonodatel´stva) did not suit this quest. Using this philosophy, the followers of neo‑Kantianism were able to reconsider existing (positive) law from the perspective of moral ideals and the category of “necessity,” to contrast the existing legal system of the Russian autocracy with the concept of liberal judicial reform.
10. Jane Burbank, “Legal Culture, Citizenship, and Peasant Jurisprudence: Perspectives from the Early Twentieth Century,” in Peter H. Solomon, ed., Reforming Justice in Russia, 1864‑1996: Power, Culture, and The Limits of Legal Order (New York: M.E. Sharpe, 1997), 84. 11. I.A. Pokrovskii, Osnovnye problemy grazhdanskogo prava [Basic issues in civil law] (M.: Statut, 1998, originally published in 1917), 75‑76. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 795
The revival of natural law was typical of jurisprudence in a number of Euro‑ pean countries in the late nineteenth and early twentieth centuries, such as France, Germany, and Italy. The original version of this theory – the school of natural law – dominated European jurisprudence in the seventeenth and eighteenth centuries. Among its most prominent representatives were Hugo Grotius, Thomas Hobbes, Samuel von Pufendorf, John Locke, Jean‑Jacques Rousseau. Reflecting on the appeal of the natural law theory in Russia and its European forerunners, the Russian historian Aleksandr Aleksandrovich Kizevetter focused on its two key aspects:
The social contract doctrine leads us to the conclusion that changing the existing political system is possible. […] The doctrine that inherent human rights correspond to human nature sets limits to the state’s interference in civil society and the citizen’s private life.12
In Russia, the “revived natural law” theory emerged in the mid‑1890s. The legal philosophers Leon Petrażycki13 and Pavel Novgorodtsev14 were the first to claim, in their works published in 1896 and 1897, that it was necessary to revive natural law. The ideology of this trend in legal thought was formulated by Novgorodtsev in a 1902 article on moral idealism. The philosopher admitted that current legal scholarship was in crisis, that “critical spirit and deep philosophical yearning had disappeared […], [that] practical interests prevailed, and work [in legal scholar‑ ship] had become minor, corporate and confined.” In his opinion, the situation could be redeemed only by “the revival of natural law with its a priori method, ideal aspirations, recognition of the importance of individual autonomy as a moral principle and regulatory consideration.”15 In a speech at St. Petersburg Univer‑ sity in 1902, Novgorodtsev declared war on historicism, positivism, and naturalist evolutionism, and defended idealism, moral private autonomy, and the regulatory principle. He declared that revival and restoration of “the ideal significance of law, its moral principle” were the main tasks of modern legal philosophy. He called for a methodological change in the study of law, for a rejection of dogmatic formal legal interpretation in favor of normative interpretation, and for consideration of
12. A.A. Kizevetter, Istoricheskie ocherki [Historical essays] (M.: Tovarishchestvo A.A. Levenson, 1912), 62. 13. L.I. Petrazhitskii [Leon Petrażycki], “Vvedenie v politiku prava [Introduction to the politics of law],” Kievskiie Universitetskie Izvestiia, no. 8 (1896), no. 9‑10 (1897). 14. P.I. Novgorodtsev, Istoricheskaia shkola iuristov, ee proiskhozhdenie i sud´ba: Opyt kharakteristiki osnov shkoly Savin´i v ikh posledovatel´nom razvitii [The historical school of jurists, its origins and fate: A description of the basic principles of the Savigny School in their consistent development] (M.: Universitetskaia tipografiia, 1896). 15. P.I. Novgorodtsev, “Nravstvennyi idealizm v filisofii prava (K voprosu o vozrozhdenii estestvennogo prava) [Moral idealism in legal philosophy (On the issue of reviving natural law)],” in O svobode: Antologiia mirovoi liberal´noi mysli (I polovina XX veka) [On freedom: An anthology of the world’s liberal thought (first half of the twentieth century)] (M.: Progress Traditsiia, 2000), 598, 600‑601, originally published in 1902 in P.I. Novgorodtsev, ed., Prob‑ lemy idealizma [Issues in idealism] (M., 1902), 236‑296. 796 ANASTASIYA TUMANOVA law as part of social reality with reference to History, Sociology, Psychology, Ethics, and other fields.16 Novgorodtsev referred to the ideas of the distinguished legal philosopher, and his oldest contemporary, Vladimir Solov´ev, which were the basis for the concept of revived natural law (which the latter enthusiastically supported), and paid special attention to the moral value of legal institutions and their importance for moral progress. Solov´ev and Novgorodtsev contrasted law based on tyranny and violence with law as an expression of justice and freedom.17 According to Solov´ev, law could not be understood as an independent principle separate from morality. The philosopher defined law as “the lowest limit” or “certain minimum” of morality. At the same time, Solov´ev did not oppose natural law to positive law. For him, natural law was a synonym of justice (spravedlivost´), which meant freedom and equality; positive law was the historical manifestation of law, the true content of any specific law and was realized in a certain society to an extent that was determined by its degree of moral consciousness. The methodological basis for the “revived natural law” doctrine in Russia was the philosophy of Neo‑Kantianism, based on the concept of the dialectic of das Sein and das Sollen, and the need to study social phenomena in two ways: as they are, and as they should be. It was the revival of philosophical individualism visible in Germany in the early 1860s, which called for a return to Kant, and then of the Neo‑Kantian movement, which finally led to the revival of the idea of natural rights. As the legal scholar Bogdan Kistiakovskii, an eminent representative of the Neo‑Kantian movement in Russia, wrote in his main work, published in 1916:
The idea of natural law has been revived in a new formula […]. It is this idea, critically checked and purified by Neo‑Kantianism, that serves as one of the ideological foundations for guaranteeing human rights.18
On the basis of this philosophy, natural law revivalists tried to draw a distinction between das Sein and das Sollen, and assess reality (notably, the legal system and political regime of autocratic Russia) from the standpoint of how things ought to be (a moral ideal, specific embodiments of which include the establishment of the rule‑of‑law state and securing the rights and freedoms of the individual).
Natural law is a synonym of how things ought to be in law, wrote Evgenii Trubetskoi, a member of the new school. It is a moral basis for any specific legal
16. Walicki, Legal Philosophies of Russian Liberalism, 302‑310. 17. P.I. Novgorodtsev, Ideiia prava v filosofii Vl.S. Solov´eva [The idea of law in Vl.S. Solov’ev’s philosophy] (M.: Tipo‑litografiia Tovarishchestva I.N. Kushnerevi K., 1901), 17, 19. 18. B.A. Kistiakovskii, “Sotsial´nye nauki i pravo. Ocherki po metodologii sotsial´nykh nauk i obshchei teorii prava [Social sciences and law. Essays on the methodologies of the social sciences and general law theory],” in B.A. Kistiakovskii, Izbrannye trudy [Selected works], Vol. 1 (M.: ROSSPEN, 2010), 479, originally published in 1916. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 797
order […], an appeal to improve the current law. It is a prerequisite for progress and development in law. Progress, i.e., the progressive advance of law towards good, is possible only insofar as positive law is subject to a higher moral or natural law, which serves as its basis and criterion.19
Ivan Il´in, another representative of this school, pointed out that natural law was based on the requirements of justice:
The relationship between law and morality can be formed rightly and wrongly. The right relationship between them exists only when law, without exceeding its limits, conforms to the requirements of morality and is a preparatory stage and support for it…20.
Il´in considered positive law to be “an imperfect manifestation or an immature formula of natural law” which was to “take the content of natural law and display it as a number of rules of external behavior adapted to the specific conditions of life and the requirements of a specific time.”21 However, the natural law theory required that renovation and improvement in Russia become a generator of social reforms. This brought about the theory of “natural law with changeable content” (estestvennoe pravo s izmenchivym soder‑ zhaniem). Suggested by Rudolf Stammler, a supporter of Neo‑Kantianism, and Boris Chicherin in the second half of the nineteenth century, and found partly in Kant’s works, this theory was brought into being by the urge to overcome the dualism of views in the old school of natural law, which contrasted natural law with positive law. Chicherin predicted the gradual harmonization of positive law and natural law in the course of the historical development of society and the creation of a social order under which individual political freedom would achieve its comple‑ tion.22 The renewal of the natural law concept in the late nineteenth and early twen‑ tieth centuries in the form of revived natural law made it less vulnerable to criticism by its opponents, the supporters of positivistic theories.
19. E.I. Trubetskoi, Entsiklopediia prava [Encyclopedia of law] (M.: Skoropechatnia A.A. Levenson, 1908), 59. 20. I.A. Il´in, “Obshchee uchenie o prave i gosudarstve,” in Osnovy zakonovedeniia: Obsh‑ chee uchenie o prave i gosudarstve i osnovnye poniatiia russkogo gosudarstvennogo, grazh‑ danskogo i ugolovnogo prava [Fundamentals of law: General doctrine of law and state and the basic concepts of the Russian state, civil and criminal law] (M.: Izdanie Tovarishchestva V.V. Dumnov, 1915), 32‑33. 21. I.A. Il´in, O sushchnosti pravosoznaniia [On legal consciousness] (Munich: Tipografia Obiteli Prepodobnogo Iova Pochaevskogo, 1956), 44, 46. 22. B.N. Chicherin, Sobstvennost´ i gosudarstvo [Property and state], part 1 (M.: Тipografiia Pravitel´stvuiushchego Senata, 1881), 87. 798 ANASTASIYA TUMANOVA
The concept of the individual and the individual’s fundamental rights and freedoms
The concept of the individual formed the basis for the natural law revivalists’ legal theory. At the beginning of the twentieth century in Russia, revived natural law became a science expressing “the absolute significance of the individual, which should belong to the individual in any form of political system.”23 January 1905 saw the first issue of the literary‑social journal Voprosy zhizni edited by the philosopher Nikolai Losskii. In this first issue, the journal published Kistiakovskii’s article about the rights of man and of the citizen, which was a policy statement, because it formulated the task of establishing a constitutional order in Russia and admitted the utmost significance of the individual and his or her rights. Kistiakovskii called for the recognition of the significance of individuals, for imbuing them with the awareness of their rights, and for inducing them to struggle for their rights. The legal scholar proposed that all citizens, including those who were not supporters of the natural law theory, should be aware of the fact that “the individual has inalienable rights that cannot be violated by the state.”24 In 1908, Kistiakovskii wrote:
State interests in no way should take over the interests of certain individuals. The individual is not simply a means for the state […]. When the individual is just a means for the state, the state becomes a despot whose power grows into pure lawlessness. Such despotism is typical of an absolute monarchy state. Interests of the state and authority here are everything, while the individual is nothing. A state becomes constitutional only if the following principle is established: the individual exists independently of the state and has priority over it.25
The main message of Kistiakovskii’s doctrine consisted in the substantiation of the further development of individual freedoms in an unfree society, and in upholding the legal ethics of “subjective public rights.”26 Kistiakovskii’s recognition of the fact that civil rights theory was a significant part of the conception of a rule‑of‑law state was an important contribution to the development of national law.27
23. Novgorodtsev, Nravstvennyi idealizm v filosofii prava, 636. 24. B.A. Kistiakovskii, “Prava cheloveka i grazhdanina [The rights of man and of the citizen],” Voprosy zhizni, no. 1 (1905): 123, 142. 25. B.A. Kistiakovskii, “Gosudarstvennoe pravo (obshchee i russkoe). Lektsii B.A. Kistiakovskogo, chitannye v Moskovskom kommercheskom institute v 1908/1909 akademicheskom godu [State law (general and Russian). Lectures by B.A. Kistiakovskii, delivered at the Moscow Institute of Commerce in the 1908‑1909 academic year],” in B.A. Kistiakovskii, Izbrannye raboty [Selected works] part 2 (M.: ROSSPEN, 2010), 191. 26. Medushevskii, Dialog so vremenem, 383. 27. Susan Heuman, Kistiakovskii: The Struggle for National and Constitutional Rights in the Last Years of Tsarism (Cambridge: Harvard University Press, 1998), 65; Walicki, Legal Philosophies of Russian Liberalism, 367. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 799
Kistiakovskii insisted that public authority should recognize the rights of the indi‑ vidual as immutable and inviolable and establish them de jure. He considered the declarations of civil rights of the eighteenth century – especially the Declaration of the Rights of Man and of the Citizen of 1789 in France – to be significant acts which marked a real turning point in the development of modern legal conscious‑ ness in western countries and the Russian Empire.28 While substantiating the principle that civil rights are absolute and inalienable, representatives of the “revived natural law” school also developed a model of the relationship between the individual and public authority. They argued that the indi‑ vidual is vested with autonomy, the right of privacy, and the guarantees of state protection in case of violation of his or her rights and liberties. Public authority’s obligation of non‑interference in individual freedom means that the individual has the right to such non‑interference, a right that can be defended in court. According to Vladimir Gessen, an eminent supporter of the natural law revival, the following principle was in force for the individual: “Everything which is not forbidden by law is permitted.” A different principle applied for the authorities: “Everything which is not permitted by law is forbidden.”29
The concept of subjective public rights
The concept of subjective public rights served the purpose of consolidating civil rights theory in state (constitutional) law. This concept was created by the German legal scholars Rudolf von Ihering and Georg Jellinek. As Jellinek argued, subjec‑ tive public rights were something that citizens could demand for themselves from the state. Thus they were not limited to the “passive status” (status passivus) that Jellinek identified as their basic status, the status of subjects entirely submitted to the state’s authority. Jellinek postulated the priority of the individual’s public rights and claimed that the state should refrain from any actions that might prevent the individual from exercising his or her freedoms.30 Russian jurists were influenced by this concept and developed it further. In the “revived natural law” theory, the notion of “subjective public rights” was widely used. One of the most comprehensive definitions of subjective public rights was given in 1907 by Sergei Kotliarevskii, an expert on state law. For Kotliarevskii, this
28. Walicki, Legal Philosophies of Russian Liberalism, 367. 29. V.M. Gessen, Administrativnoe pravo [Administrative law] (SPb.: Тipografiia М.М. Stasi‑ ulevicha, 1903), 27; V.M. Gessen, O pravovom gosudarstve [On the rule‑of‑law state] (SPb.: Izdanie N. Glagoleva, 1906), 24‑26. 30. Georg Jellinek, The Declaration of the Rights of Man and of Citizens: A Contribution to Modern Constitutional History (New York: Holt, 1901), 6, 28 (originally published in 1895 as Die Erklärung der Menschen‑ und Bürgerrechte); Georg Iellinek [Georg Jellinek], Obsh‑ chee uchenie o gosudarstve [General doctrine of law] (SPb.: Iuridichesky Center Press, 2004, originally published in 1903), 406. See also: Rudolf von Ihering, “Law as a Means to an End,” in Modern Legal Philosophy Series, vol. V. (Boston: The Boston Book Company, 1913, trans‑ lated from the German by Isaak Husek): 66‑67, 108, 242. 800 ANASTASIYA TUMANOVA notion meant that each member of a state has a certain sphere of life and activity that is protected from encroachment by the authorities.31 Russian jurists working during the great constitutional reforms were both theoretically and practically minded and were intent on applying this notion concretely. Therefore, when speaking about the subjective public rights of the individual, they meant that the existence of a rule‑of‑law state was a condition for their implementation. Kistiakovskii, for instance, pointed to the inviolability of subjective public rights in a rule‑of‑law state deprived of the opportunity to restrain or violate these rights.32 In his book written in 1906, Gessen also connected the category of subjective public rights with a rule‑of‑law state in which the individual becomes a subject of public rights and duties, i.e., a citizen (grazhdanin), while in a police state, which aims at total control over the lives of its subjects, the individual is only an object of authority, i.e., a subject (poddannyi).33 The elaboration of the theories of subjecthood (poddanstvo) and citizenship (grazhdanstvo) and the identification of the essential differences between a subject (poddannyi) and a citizen (grazh‑ danin) are some of this scholar’s considerable achievements. Gessen used the term subjecthood (poddanstvo) to denote that the individual belongs to the state, and the term citizenship (grazhdanstvo) to convey that people are equal members of civil society in an ideal state where everyone “is a subject of a certain category of rights, notably political rights.”34 Following the Kantian das Sein and das Sollen theory, Gessen found citizenship (grazhdanstvo) an ideal that ought to be (das Sollen), while subjecthood (poddanstvo) was the existing reality (das Sein). He argued that Russian legislation, institutions, and traditions could serve as matrices for the evolutionary transition from subjects (poddannye) deprived of rights to citi‑ zens (grazhdane) vested with rights. Gessen’s attempt to place rights at the core of the concept of citizenship, in contrast to the political and legal reality existing in Russia, where duties towards the state union prevailed, was one of his major intel‑ lectual accomplishments. He claimed that the individual could not be secondary in relation to the state and its laws, and that civil rights were of a universal nature.35 The Russian representatives of the “revived natural law” school used the theory of the individual’s three statuses that Georg Jellinek developed to show how the initial “passive status” had been historically overcome. Jellinek posited that the devel‑ opment of individualism in the course of the transformation of relations between the individual and the state throughout history was continuous and progressive.
31. S.A. Kotliarevskii, Konstitutsionnoe gosudarstvo: Opyt politiko‑morfologicheskogo obzora [The constitutional state: A political and morphological review] (SPb.: Izdanie G.F. L´vovicha, 1907), 80. 32. Kistiakovskii, Prava cheloveka i grazhdanina, 117. 33. Gessen, O pravovom gosudarstve, 23‑24. 34. V.M. Gessen, Poddanstvo: Ego ustanovlenie i prekrashchenie [Subjecthood: Its establish‑ ment and cancelation], vol. 1 (SPb.: Pravda, 1909), 116. 35. Eric Lohr, “The Ideal Citizen and the Real Subject in Late Imperial Russia,” Kritika: Explo‑ rations in Russian and Eurasian History, 7, 2 (2006), 182. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 801
He interpreted the negative status of rights (status negativus) as the individual’s free self‑determination and expression of will (free from interference on the part of the state). Among negative status rights, he included freedoms born in the course of the struggle with official repression, such as freedom of conscience and of the press, the security of private residence, and the right to meeting and assembly . He saw the positive status of rights (status positivus) as one that provided its bearers with claims for the state to act on their behalf. In Jellinek’s classification, the active status (status activus) was closely connected with the positive status; it allowed the individual to become involved in society and exercise his or her public rights as guaranteed by law. The positive status outlined the area of potential activity, while the active status was a sphere for exercising civil legal capacity. The active status of rights included, for example, the right to participate through election in the work of state bodies.36 Following Jellinek, Russian natural law revivalists determined a universal set of civil rights and freedoms and worked out their classification. One of the most comprehensive and logically coherent Russian versions of the catalogue of rights was created by Vladimir Gessen. He singled out three categories of subjec‑ tive public rights. The first one included the rights of freedom prava( svobody). By guaranteeing these rights, the state authority recognized that a citizen had a certain sphere of freedom in which it was not to interfere (“negative status rights”). Gessen’s view on this category of rights was close to Jellinek’s. Under authori‑ tarian regimes, these rights are most severely trampled on by the state power, while constitutional states protect them and proclaim them to be the integral rights of the individual and the citizen. This category included basic civil freedoms guar‑ anteed by declarations of rights and constitutions, such as the freedom of belief, speech, press, meeting, assembly, travel, trade, occupation and others. The second category of rights, i.e., the positive public rights of the individual or the rights to services from the state authority, included the rights to judicial protection (the right to sue), social protection (social welfare), and education (“positive status rights”). By active status rights, the legal philosopher meant the rights to implement govern‑ ment (political rights): the active and passive right to vote, the hereditary right to membership in the upper chamber, the right to be elected to the Chamber of Deputies, the right to be a juror, etc.37 When compiling his catalogue, Gessen took Jellinek’s into consideration. However, Gessen gave a more detailed and compre‑ hensive definition of negative status rights and their types. Thus, he included the freedom of movement (svoboda peredvizheniia) and occupation (svoboda zaniatii), which were not fully guaranteed for peasants. He also highlighted the role of the state in granting individual rights and freedoms. The state Gessen had in mind was
36. Iellinek, Obshchee uchenie o gosudarstve, 406‑408; E.B. Levental´, “Vklad Georga Iellineka v razvitie instituta osnovnykh prav i svobod [Georg Jellinek’s contribution to devel‑ oping the institution of basic rights and freedoms],” Pravo i politika, no. 2 (2007): 75‑83. 37. V.M. Gessen, Osnovy konstitutsionnogo prava [Fundamentals of constitutional law] (SPb.: Izdanie iuridicheskogo knizhnogo sklada “Pravo,” 1918), 87‑89. 802 ANASTASIYA TUMANOVA the authoritarian Russian state he lived in, which had a prospect for transformation into a constitutional state after 1905. While Gessen considered the rights and liberties of every category to be equally important, Kistiakovskii ranked them in order of significance. He claimed that the most essential right of the individual was the right of personal inviolability, and also the right of inviolability of home and correspondence; without them, all other civil rights seemed illusive. In a rule‑of‑law state, personal inviolability was protected by the bodies of state power, which acted within strict legal boundaries. Kistiakovskii analyzed how the catalogues of rights in the legislations of Euro‑ pean countries (England, France, Germany) and the US expanded and found an important trend in the development of subjective rights: their transformation from national rights into the universal rights of the individual and the citizen.38 Russian natural law revivalists also actualized the positive rights concept. A package of new social rights was included in the concept of the right to a digni‑ fied lifepravo ( na dostoinoe chelovecheskoe sushchestvovanie) developed by Vladimir Solov´ev at the end of the nineteenth century. Solov´ev understood it as the right of any individual to have secure means of subsistence and sufficient physical rest, which provided conditions for spiritual improvement.39 Novgorodtsev made a considerable contribution to the development of this concept. He interpreted the right to a dignified life extremely broadly, as the possibility of a dignified life guar‑ anteed by the state to people suffering from economic dependence, lack of money, and unfavorable life circumstances. Inclusion of the right to a dignified life in the declaration of rights, in Novgorodtsev’s opinion, led to such juridical consequences as the recognition of the right to social security in case of illness, disability and old age for every worker; the recognition of the right to work; the recognition of the right to a certain standard of living; the recognition of the right of individuals united by common interests and mutual support to form trade unions; and the recognition of the rights of helpless and disabled people to obligatory government and non‑gov‑ ernment care. Novgorodtsev considered factory laws to be a mechanism for imple‑ menting the right to a dignified life, and he believed that their purpose was to protect the interests of working people by guaranteeing them the right to social security in case of illness, old age and disability, by regulating working conditions, etc.40 Novgorodtsev suggested including statements about recognizing the right to a dignified life, to work, and to the normal application of labor in the program of the Constitutional Democratic (Kadet) Party, of which he was one of the founders. Later on, these issues were discussed in the Juridical Council of the Provisional
38. B.A. Kistiakovskii, Filosofiia i sotsiologiia prava [Philosophy and sociology of law] (SPb.: Izd‑vo Russkogo khristianskogo gumanitarnogo instituta, 1999), 545. 39. V.S. Solov´ev, Pravo i nravstvennost´: Ocherki iz prikladnoi etiki [Law and morality: Essays on applied ethics] (SPb.: Izd‑vo Ia. Kantorovicha, 1899), 20. 40. P.I. Novgorodtsev, “Pravo na dostoinoe chelovecheskoe sushchestvovanie [The right to a dignified human existence],” in Sotsial´no‑filosofskie etiudy P.I. Novgorodtseva i I.A. Pokrovskogo [Social and philosophical essays by P.I. Novgorodtsev and I.A. Pokrovskii] (SPb. – M.: Izd‑vo Tovarishchestva M.O. Vol´f, 1911), 5‑6. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 803
Government, while the declaration of rights for the future constitution was being prepared for the Constituent Assembly. Novgorodtsev’s ideas about the right to social security in case of illness and disability were further developed in the bills “On social security for workers in case of illness” and “On insuring workers against accidents,” which were introduced by P.A. Stolypin’s government into the State Duma in 1908. The workers’ right to professional self‑organization that Novgorodtsev advocated was secured in the Decree on Societies and Unions of 4 March 1906. Novgorodtsev did not see any serious contradiction between classical civil rights and new social rights. However, he warned against dangerous destructive illusions, such as the idea of establishing paradise on earth, which, in his opinion, could be caused by the struggle of Russian revolutionaries for social rights.41 This legal philosopher was one of the first to speak of the dangers associated with radical utopian ideologies that had the potential for mastering minds and claiming the status of the only true ideology, which was particularly topical for the twentieth century. Meanwhile, Kistiakovskii was led by his theoretical concept of public‑legal subjective rights to the idea of a socialist state as a new and higher stage of the rule‑of‑law state. He argued that the task of this state was to broaden the sphere of subjective public rights, which, in his opinion, would significantly change the position of citizens in the country and make them enjoy full rights. As the jurist predicted in his famous article in the Vekhi collection, only in a socialist state would all the members of society possess the greatest degree of freedom of activity and self‑determination, and would political bodies get an exact legal formulation.42 Kistiakovskii prophetically suggested that the socialist state would develop the right to work (interpreted as the right to use the land and other means of production), the resulting right to develop one’s abilities and apply one’s labor to the sphere best corresponding to those abilities, and the right to participate in the material and spiritual values created by culture. He subsumed these rights under what he called the“right to a dignified life” pravo( na dostoinoe chelovecheskoe sushchestvovanie), which was to be guaranteed to every person and provided by the state. It is evident that the jurist’s ideas of the socialist state were purely theo‑ retical and highly idealized. In his other works, he called a state that protected the joint interests of people and the common good a “socially oriented state” (sotsial´noe gosudarstvo).43 The natural law revivalists were credited for the cata‑ logue of human rights and freedoms and the elaboration of a system of subjective public rights. Developing the theory of subjective public rights in early twentieth‑ century Russia during the expanding movement for legislative guarantees of civil
41. Walicki, Legal Philosophies of Russian Liberalism, 328. 42. B.A. Kistiakovskii, “V zashchitu prava (Intelligentsiia i pravosoznanie) [In defense of law (Intelligentsia and legal consciousness],” in Vekhi: Sbornik statei o russkoi intelligentsii [Landmarks: A collection of articles about Russian intelligentsia] (M.: Tipograpfiia Sablina, 1909), 113. 43. Kistiakovskii, “Sotsial´nye nauki i pravo…,” 543‑545. 804 ANASTASIYA TUMANOVA rights, which was led by liberal social activists through their publications, organ‑ izations and other institutions, Neo‑Kantians were in a hurry to transform natural rights from the “das Sollen” category to the “das Sein”; in Kistiakovskii’s words, they tried “to pass from theory to practice, from examining the theoretical meaning of subjective public rights and their system to recognizing them in legislation and implementing them in reality.”44
“Freedoms will be permanent in Russia only when they are guaranteed”
Kistiakovskii, who delivered a course of lectures on state law in the 1908‑1909 academic year, claimed that in order to make civil freedoms formal and juridical, “it is not sufficient to have only laws on freedoms; we also need good laws on the responsibility of officials.” These laws will give any citizen whose subjective public right is violated an opportunity to initiate a criminal or civil action against the official who violated it by advancing a claim for damages.45 The civil rights theory of the natural law revivalists was fully developed thanks to the system of guarantees of rights elaborated by its representatives. The theorists of the “revived natural law” school believed that the protection of subjective rights and the creation of conditions for their implementation were the basic function of the rule‑of‑law state. They formulated a system for guaranteeing these rights. They interpreted the state’s ability to secure the rights of its citizens as a sign that the state was restricted by law, that it was governed by law. By contrast, they did not consider a state in which public authority could abolish basic rights and freedoms at its sole discretion to be governed by law. Kistiakovskii wrote:
These freedoms are an inalienable right for every individual, so that the state system in which they are violated cannot be considered normal […]. Where these freedoms do not exist or […] can be abolished at least temporarily […], the state authority is violent and not law‑based by nature.46
The natural law revivalist theorists associated the establishment of the system of guarantees of civil rights with the introduction of the constitutional system in Russia. They joined a discussion on the significance of the 1905‑1906 state reform, whose main landmarks were the adoption of the Manifesto of 17 October 1905, which proclaimed that people were granted civil freedoms and a representative body, and the publication of a new edition of the “Fundamental Laws (Osnovnye
44. Kistiakovskii, “Gosudarstvennoe pravo (obshchee i russkoe)…,” 204. 45. Ibid., 247. 46. B.A. Kistiakovskii, Sushchnost´ gosudarstvennoi vlasti [The essence of state power] (Yaroslavl´: Тipografiia Gubernskogo pravleniia, 1913), 474, 479; Id., Filosofiia i sotsiologiia prava, 328. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 805 zakony) of the Russian Empire” of 23 April 1906, which contained a chapter on civil and political rights. Jurists divided into two camps in their assessment of the legal significance of the above‑mentioned acts. The first camp was comprised of skeptics who did not recognize the Manifesto of 17 October as an act that introduced a new legal system. They interpreted it as merely a declaration of the supreme authority’s intentions to transform the Russian state system on the basis of the rule‑of‑law state. Thus, Moscow University Professor of State Law Fedor Kokoshkin described the Mani‑ festo as an act that introduced no significant changes into Russian state law; it “just showed the way for the reform to go.”47 Another part of the legal community iden‑ tified the Manifesto with the Constitution. Kistiakovskii became convinced that the 1905‑1906 reform in Russia introduced a constitutional system as well as subjec‑ tive public rights for citizens.
In Russia, before the 1905‑1906 state reform, the individual did not have any subjective rights in relation to the state. […] This led […] to the suppression of individual rights by the state and the authorities. That is why we can speak about the “rights of man and of the citizen” only beginning with the Manifesto of 17 October 1905.48
The system of civil right guarantees created by Russian legal thinkers at the begin‑ ning of the twentieth century did not differ very much from the three types of subjective right guarantees formulated by Georg Jellinek. Jellinek distinguished social (he included here religion, morals, and social customs), political (separation of powers, local government, etc.), and legal guarantees (responsibility of minis‑ ters, impeachment, administrative justice, etc.). According to Jellinek, legal guar‑ antees were primarily realized through the supervising function of the state, which exercised administrative, financial and parliamentary types of control.49 Russian natural law revivalists such as Gessen, Kotliarevskii, and others saw four ways – political, social, material and legal – of guaranteeing rights. According to them, political guarantees included separation of powers and the by‑law nature of the judicial and administrative branches of power; social guarantees included the state of social mores, morals and the legal consciousness of the public; mate‑ rial guarantees included personal economic independence; and legal guarantees
47. F.F. Kokoshkin, “Iuridicheskaia priroda Manifesta 17 oktiabria, [The juridical nature of the October 17 Manifesto],” Iuridicheskii vestnik, no. 1 (1913), 43. 48. Kistiakovskii, Gosudarstvennoe pravo (obshchee i russkoe), 228, 231‑233, 237, 246. See also Marc Szeftel’s analysis of the controversy about the interpretation of the institutional change after the October Manifesto: Marc Szeftel, The Russian Constitution of April 23, 1906: Political Institutions of the Duma Monarchy (Bruxelles – Luxembourg: Les Éditions de la Librairie Encyclopédique, 1976), 202‑211, 236‑242, 264‑66. 49. Iellinek, Obshchee uchenie o gosudarstve, 745‑750. 806 ANASTASIYA TUMANOVA included administrative justice, constitutional supervision, and the responsibility of ministers and other officials before legislative and judicial powers.50 Vladimir Gessen’s political conception was the most original and interesting among those of his colleagues from the “revived natural law” school as concerns the Russian case. It was a variant of the classical conception of the separation of powers created in the Early Modern period. It often employed the phrase “separa‑ tion of powers” (obosoblenie vlastei), by which the author meant the precedence of the legislative branch over the executive branch and the adherence to law by the executive and judicial branches. This point was very significant for Russian executive and judicial powers during the constitutional reform in 1905 and 1906. According to Gessen, the separation of powers was a fundamental guarantee of subjective public rights, and a key indicator of the rule‑of‑law state. Gessen pointed out that in the rule‑of‑law state only the legislative power, which expressed the will of the people, was not restricted by the current law in carrying out its prerogatives. Adherence to law by the executive and judicial powers was a component of the state’s self‑restriction, since the state, by issuing a law, restricted not only subor‑ dinate individuals but also itself. Thus, both the state, represented by the executive power, and any citizen, dependent on it, were legal entities, i.e., bearers of objective obligations and rights.51 Following the lead of German jurisprudence of the second half of the nineteenth century, which assigned key positions in the system of legal guarantees of subjec‑ tive rights to the judicial power, natural law revivalists developed a doctrine of administrative justice. Administrative justice was to play a key role in guaranteeing civil rights. Russian legal thinkers understood it as judicial control over the legality of acts issued by administrative bodies and protection of the citizen’s right to bring a complaint to judicial authorities about the administration’s actions. In the theoretical developments of prerevolutionary legal scholars, the idea of administrative justice was a derivative of the principle of separation of powers exercised in the rule‑of‑law state. Thus, by “administrative justice,” Gessen meant “a specific and separate organization of the judicial power designed to protect subjective public rights by cancelling unlawful orders of the executive power.”52 In theoretical disputes about the essence of administrative justice, the need for a special administrative court, and the transfer of supervision over the legality of administrative acts and decisions to courts of general jurisdiction, Gessen took a definitive stand. He supported the establishment of an independent judicial body to strike down any unlawful decree of the executive power. The investigation of a conflict between an individual and the authorities, arising from administrative law,
50. V.M. Gessen, “Teoriia pravovogo gosudarstva [Theory of the rule‑of‑law state],” in Politi cheskii stroi sovremennykh gosudarstv [The political system of contemporary states] (SPb.: Izd‑vo kn. P.D. Dolgorukova i I.I. Petrunkevicha pri uchastii redaktsii gazety “Pravo,” 1905), 140‑143; S.A. Kotliarevskii, Vlast´ i pravo: Problema pravovogo gosudarstva [Power and law: The rule‑of‑law state issue] (M.: Tipografiia “Mysl´”, 1915), 287‑288. 51. Gessen, O pravovom gosudarstve, 12. 52. Gessen, Osnovy konstitutsionnogo prava, 90‑91. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 807 demanded from the judge, in the scholar’s opinion, a special – administrative, but not private‑law – knowledge, which meant that an ordinary civil court could not be charged with this task.53 Describing the status of administrative courts, Gessen claimed that they should rest upon the following important principles: independ‑ ence of administrative judges from the administration (as was the case with civil judges), irremovability of judges, the collective nature of the court, and adversarial, public legal proceedings. Gessen called this type of administrative justice “the Archimedean lever of the rule‑of‑law state.”54 In the juridical literature of that time, as well as in today’s works on Russian administrative law, the concept of administrative justice as a special form of judi‑ cial power was not generally recognized. The German jurist Rudolf Gneist, for instance, believed that administrative justice was a continuation of administrative power and was intended for its self‑control.55 British jurists rejected the notion of administrative justice. Albert Dicey, for example, was of the opinion that, if prob‑ lems related to administrative functioning were to be settled by a special jurisdic‑ tion, it would take them out of the general court system and give an advantage to the state over individuals.56 Meanwhile, Russian legal theory considerably outstripped the institutionalization of administrative justice. In 1917 the Provisional Govern‑ ment’s project to create special administrative courts was based precisely on the concept of administrative justice developed by Russian natural law revivalists.57 One of the most widely discussed issues in the early twentieth century among legal scholars was the expedience of introducing an institution for constitutional supervision with the power of judicial review. Sergei Kotliarevskii took an active role in this discussion. The activity of the US Supreme Court, which reviewed the constitutionality of laws and had a great impact on constitutional development in the US, was a positive example for him. According to him, the very possibility of verifying a law’s compliance with the fundamental law provided a guarantee against the violation of the constitution by the legislature.58 Russian legal thinkers also considered that instituting responsibilities for minis‑ ters and other officials was a legal guarantee of individual rights. They considered that the responsibility of ministers to the parliament, that is, the responsibility of the executive power to the legislative power, was a guarantee of adherence to law by
53. Gessen, O pravovom gosudarstve, 46. 54. Gessen, Teoriia pravovogo gosudarstva, 141. 55. Rudolf Gneist, Istoriia gosudarstvennikh uchrezhdenii Anglii [History of state institu‑ tions in England] (M.: K.T. Soldatenkov, 1885, originally published in Germany in 1882 as Englische Verfassungsgeschichte), 762‑776. 56. Albert Dicey, “The Development of Administrative Law in England,” Law Quarterly Review, 31 (1915): 151‑153. 57. E.A. Pravilova, Zakonnost´ i prava lichnosti: administrativnaia iustitsiia v Rossii (vtoraia polovina XIX v. – oktiabr´ 1917 g.) [Legality and individual rights: Administrative justice in Russia (second half of the nineteenth century – October 1917] (SPb.: Izd‑vo SZAGS, 2000), 251. 58. Kotliarevskii, Vlast´ i pravo, 287‑288. 808 ANASTASIYA TUMANOVA the governmental power in rule‑of‑law states. According to Gessen, constitutional ministries were to be accountable to the monarch and parliament.59 The Russian experience of a Duma‑ruled monarchy confirmed the validity of the jurists’ posi‑ tion that the accountability of ministers to the representative body was the key state‑ ment of the constitutional state.60 Kotliarevskii, like Gessen, ranked the protection of civil rights in court first among the guarantees of civil rights in a constitutional state.61 The responsibility of ministers to the people for their violations of law ranked second. Kotliarevskii considered the state of society’s juridical consciousness to be no less significant a guarantee of individual rights and freedoms. In his opinion, the system of guaran‑ teeing subjective rights was effective only “if the whole nation was aware of the importance of these individual rights, of the great danger coming from the violation of the rights by the state authority, and was ready to protect them.”62 In his statement of the question about the legal consciousness of society as a condition for the insurance of subjective rights, Kotliarevskii was a true expo‑ nent of the position of the “revived natural law” school, which considered legal consciousness to be the source for the development of law and statehood. This posi‑ tion was a result of the natural law school’s general views on the sources of law. Kistiakovskii thought that the main problem in Russia was the intelligentsia’s lack of a firm legal consciousness, nihilistic attitude to objective law and order, and indifference towards individual rights, as well as to institutions that protected them (such as civil courts, popular representation, etc.). In his famous article in Vekhi, the scholar wrote:
The Russian intelligentsia consists of people who are not disciplined, either individually or socially. This is explained by the fact that the Russian intelligentsia has never respected law, has never seen it as valuable; of all cultural values law has always been the least recognized.63
Novgorodtsev considered legal consciousness to be the source and roots of life in the state. He regarded social legal consciousness, which included people’s moral consciousness and moral ideas about the state and state order, as a key factor for
59. Gessen, Teoriia pravovogo gosudarstva, 142‑143; Id., Osnovy konstitutsionnogo prava, 393, 396‑397. 60. Lack of responsible government is considered by researchers to be one of the most vulner‑ able spots of the Russian Duma monarchy: K.A. Solov´ev, Zakonodatel´naia i ispolnitel´naia vlast´ v Rossii: mekhanizmy vzaimodeistviia (1906‑1914) [Legislative and executive power in Russia: Mechanisms of interaction] (M.: Rossiiskaia politicheskaia entsiklopediia, 2011), 136‑140; I.V. Lukoianov, U istokov rossiiskogo parlamentarizma [The sources of Russian parliamentarism] (SPb.: Liki Rossii, 2003), 81. 61. For Kotliarevskii, rule‑of‑law state and constitutional state were not synonymous. He considered that the rule‑of‑law state was an idea that did not apply in Russian conditions. 62. Kotliarevskii, Konstitutsionnoe gosudarstvo: Opyt politiko‑morfologicheskogo obzora, 99‑100. 63. Kistiakovskii, “V zashchitu prava,” 102. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 809 exercising subjective rights, and for the consolidation and recognition of these rights by the legislature.64 Legal consciousness was the core of Ivan Il´in’s philosophy. In a report at the meeting of the Moscow Juridical Society in 1916, Il´in said that the essence of normal legal consciousness (in his later works he wrote about mature natural legal consciousness as an ideal type of legal consciousness) consisted not only in exact knowledge of positive law but also in independent, autonomous recognition of its objective importance, and also in the will to establish a social organization based on freedom, equality and self‑government. According to Il´in, the spread of normal legal consciousness was supposed to contribute to bringing positive law nearer to natural law and gradually make positive law unnecessary.65 Thus, the doctrine of the guarantee of rights, which was developed by the Russian theorists of the “revived natural law” school in the early twentieth century, drew on the ideas of German thinkers of the second half of the nineteenth century on the essence of the guarantees of subjective rights, and reflected the Russian experience of building a rule‑of‑law state, as well as ensuring the rights of the individual in a state that was undergoing a transition from the authoritarian to the rule‑of‑law type.
The influence of the natural law doctrine on the elaboration of new legal forms
When he explained the reasons for reviving natural law, Pavel Novgorodtsev noted a connection between the natural law doctrine and the creation of new legal forms and pointed to the urgent need that invariably leads to natural law schemes. He called it the need to “go towards the future and realize […] ideal aspirations and hopes in it.” According to the philosopher, this need was most evident in periods of crisis, when old forms of life proved to be obsolete, and society felt an insatiable desire for a new order. This desire for something new generated “a constant dissat‑ isfaction with existing law which hasn’t changed yet” and “a demand for better, ideal, natural law.”66 As the Russian form of government evolved towards a constitutional one, the ideas of the “revived natural law” school set the direction of law reform and its theo‑ retical content. The individual freedoms issue came to the foreground in jurispru‑ dential literature with the publication of the Manifesto of 17 October 1905, which declared civil freedoms. The ideas and values of human rights were expressed in scientific and journalistic works written by members of the liberal professoriate who were sympathetic to the demand for civil liberties and saw their task as explaining
64. P.I. Novgorodtsev, “Pravo i gosudarstvo [Law and State],” Voprosy filosofii i psikhologii, no. 74, 4 (1904): 535. 65. “V iuridicheskom obshchestve [In a law society],” Russkie vedomosti (14 December 1916): 6. 66. Novgorodtsev, “Nravstvennyi idealizm v filisofii prava,” 250. 810 ANASTASIYA TUMANOVA their significance to the society. Law professionals, such as Vladimir Gessen, Pavel Novgorodtsev, and Bogdan Kistiakovskii played a key role in the develop‑ ment of the constitutional movement seeking to advance legal protection of civil rights. They worked in legal societies,67 gave lectures on comparative state law, and translated constitutional classics published in the West (for instance, Kistiakovskii translated G. Jellinek’s Constitutions, their changes and alterations and wrote an introduction to it68). The ideas of liberal transformation of political and legal life in Russia were suggested in the legal periodicals Pravo, Vestnik Prava, Iuridicheskii Vestnik and others, and collections of articles,69 to which Novgorodtsev, Kistiakovskii, Evgenii Trubetskoi, Vladimir Gessen, and other eminent Russian legal scholars contributed. Vladimir Gessen and Nikolai Lazarevskii were editors of the news‑ paper Pravo. The liberal jurists Iosif Gessen, Leon Petrażycki, Avgust Kaminka and Vladimir Nabokov took an active part in publishing this newspaper, which paid considerable attention to the issue of individual rights and their guarantees, and to the discussion of the bills of rights proposed by the Duma and the state. A democratic “revolution” took place in 1905 and 1906 in civil legal education and in legal consciousness on the whole. Michel Tissier has concluded that after 1905, civil education was aimed at popularizing civil rights, while before 1905 only existing law was popularized. Tissier re‑examines early twentieth‑century debates about the Russians’ allegedly insufficient legal consciousness and argues that legal consciousness became understood in Russian intellectual thought in 1905 and 1906 not in connection with law in the form of legislation, jurisprudence and customary law, but in relation to the idea of the existence of individual inalienable rights, their inclusion in the positive law of the Russian Empire and their unconditional application.70 William Pomeranz, a scholar of the legal culture of the Russian bar (advokatura), points to the formation of an advanced legal culture and professional ethos in the advokatura between 1864 and 1917, and to the appearance of many outstanding advocates of civil rights in the legal profession.71 The concept of the rule of law was accepted by educated society.
67. See Michel Tissier, “Les sociétés juridiques dans l’Empire russe au tournant du xxe siècle: professionnalisation des juristes et culture juridique,” Cahiers du Monde russe, 51, 1 (2010): 5‑34. 68. G. Iellinek [G. Jellinek], Konstitutsii, ikh izmeneniia i preobrazovaniia, perevod s nemetskogo pod redaktsiei i so vstupitel´noi stat´ei B.A. Kistiakovskogo [Constitu‑ tions, their changes and alterations, translation from German, editing and introduction by B.A. Kistiakovskii] (SPb.: Izdanie Iuridicheskogo knizhnogo sklada “Pravo”, 1907). 69. Konstitutsionnoe Gosudarstvo: Sbornik statei Kistiakovskogo [Constitutional State: Selected papers by Kistiakovskii] (M.: Izdanie I.V. Gessena, A.I. Kaminka, 1905); Politi cheskii Stroi Sovremennykh Gosudarstv Kistiakovskogo [The Political Systems of Contem‑ porary States by Kistiakovskii], vol. 1 (SPb: Izd‑vo P.D. Dolgorukogo i I.I. Petrunkevicha pri uchastii redaktsii gazety “Pravo,” 1905). 70. Tissier, “Kakoe iuridicheskoe prosveshchenie nuzhno Rossii?” 60‑62. 71. William Pomeranz, “‘Profession or Estate’? The Case of the Russian Prerevolutionary ‘Advokatura,’” The Slavonic and East European Review, 77, 2 (1999): 240‑268. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 811
Liberal theory gave an impulse to the formation in the twentieth century of liberal parties, which included in their programs the ideas of human rights, civil equality and supremacy of law. As Novgorodtsev pointed out, the idea of natural law had found its place among the political ideas of Russian progres‑ sive parties, first of all the Kadet party, before contemporary jurists started speaking of it.72 Pavel Novgorodtsev, Vladimir Gessen, Bogdan Kistiakovskii, Evgenii Trubetskoi and other representatives of “the revived natural law” school, alongside judicial positivist Gabriel´ Shershenevich and the leader of the sociological theory of law Nikolai Gredeskul, became Kadet theorists. They significantly contributed to the formation of the legal ideology of the liberal movement, which consolidated under the slogan of realizing individual rights and freedoms, and motivated the Russian government to guarantee subjective rights by law in 1905 and 1906. Their political ideal was the rule‑of‑law state, based on people’s representation in the state bodies, a government accountable to the Parliament and an independent court. The civil rights theory favored the formation and development of parliamen‑ tarianism in late imperial Russia. The State Duma became a social medium for discussing the content of civil rights and for developing appropriate bills, and also for organizing control over the enforcement of subjective rights by the execu‑ tive power. The Kadet faction introduced bills of personal immunity, freedom of conscience, assembly, unions, and press, and the fundamental provisions of civil equality laws to the First Duma. Their authors were Novgorodtsev, Kotliarevskii, Gessen and other jurists. They worked within the legislative committee of the Kadet party, which was divided after the First Duma into the Moscow and St. Petersburg departments. Novgorodtsev, Kotliarevskii, Shershenevich and others, who joined the Moscow department, focused on the projects on universal suffrage and civil equality, enriching them with statements about the abolition of estate, national and confessional differences. Elaborating on the content of legal reforms, supporters of the new natural law ideology proclaimed a new view of law. They interpreted it not as an order of state power, but as “an independent force directing and creating different forms of private and public life.”73 The theorists of the school believed that law was not established by the legislator, but was a manifestation of society’s legal consciousness. They made efforts not only to reveal this legal consciousness, but also to influence it. Jurists wrote about the critical state of legal consciousness during the revolutionary period, which manifested itself in a glaring discrepancy between positive law and the public ideal. Novgorodtsev saw the roots of the crisis in legal consciousness in the increasing gap between positive law and the moral foundations of public life. He understood the history of law as a history of constant changes in law. According to Novgorodtsev, law could only renew itself by rejecting its past; the scholar used
72. Novgorodtsev, Nravstvennyi idealizm v filosofii prava, 595. 73. B.A. Kistiakovskii, “Nashi zadachi [Our objectives],” Iuridicheskii vestnik, no. 1 (1913): 9, 15. 812 ANASTASIYA TUMANOVA the metaphor of “Saturn devouring his own children.” In the course of the emerging conflict, natural law was born as a demand for changes in the existing order and as an ideal plan for public reorganization. Analyzing the legislative activities of the First Duma, Novgorodtsev saw that his suppositions about the need for profound legal reforms were confirmed. He wrote:
When we set new principles stemming from the general demands for a rule‑of‑law state, we immediately discovered that these principles ran up against our old laws, built on absolutely different principles. We had to build on ground that was interwoven with old and widely spread roots. When attempting to abolish one set of laws, we immediately discovered that we had to think about abolishing or changing many other laws connected with it. And inspired by the idea which took us forward, we embarked on this difficult and enormous work whose completion meant changing the whole Russian legal system.74
Advocating wide‑scale legal reforms aimed at creating a rule‑of‑law state, scholars came to the conclusion that it was impossible in Russia at that time. They saw the main reason for this in the state of legal consciousness and power. Nikolai Laza‑ revskii wrote:
If the majority of the population does not know anything about its rights; if, accustomed to laws being broken, it looks upon this violation as something ordinary and inevitable; if for centuries the population has been used to being totally dependent upon the administration; […] if, on the other hand, administrative bodies haven’t yet realized that a common man may have rights, inviolable by an official […]; then in such a society the unconditional promotion of legality is practically impossible.75
Jurists saw a way out of this situation in the collapse of the old regime and the establishment of a constitutional order. They suggested implementing their ideal with the help of a Constituent Assembly (Uchreditel´noe sobranie). Jurists ranked the vesting of rights and freedoms among the most important reforms which were to be carried out before the convocation of the Constituent Assembly and elab‑ oration of the Constitution. This means that individual rights were supposed to become a leading force in changing the people’s legal consciousness in order to make them convinced of the supremacy of law and legality.
74. P.I. Novgorodtsev, “Zakonodatel´naia deiatel´nost Gosudarstvennoi Dumy [The legisla‑ tive activities of the State Duma],” in Pervaia Gosudarstvennaia Duma [The First State Duma] (SPb.: Izdanie M.V. Pirozhkova, 1907), Issue 2, 11. 75. N.I. Lazarevskii, “Zakonnost´ i predely ee osushchestvleniia [Legality and the limits of its implementation],” Pravo, no. 2 (1905): 71. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 813
The positivists’ interpretation of civil rights
While the complex theory of civil rights and freedoms was created around the turn of the twentieth century by Russian legal scholars belonging to the “revived natural law” school, the problem of civil rights attracted the attention of representatives of other trends of legal thought; namely, theorists of Judicial Positivism and Socio‑ logical Jurisprudence. Positivist legal theory took shape as a consistent criticism of natural law theory and the dualism between positive and natural laws that characterizes it. One of its most prominent theorists was Gabriel´ Shershenevich, a professor of law at Moscow University and member of the Central Committee of the Kadet Party. Shershenevich argued that there is only one “true law” and that the notion of natural law should be discarded. He believed that the goal of the general theory of law was to define positive law.76 The doctrine of the main opponents of the natural law revivalists, which was developed by the Russian school of Judicial Positivism and represented by Gabriel´ Shershenevich, Veniamin Khvostov, Semen Pakhman, and others, did not attach crucial importance to civil rights. For them, civil rights were granted by the state and fixed by laws issued by the state. The doctrine of judicial positivism vested the state with the function of creator of civil rights: the state determined the content and scope of civil rights, enforced them, and, if necessary, took unpopular measures aimed at restricting the rights of its citizens. Positivists rejected the possibility of limiting the prerogatives of state power by means of civil rights, interpreting this as self‑restriction on the part of the state.77 Meanwhile, Shershenevich and other liberal positivist jurists thought that the task of the contemporary monarchical state was to encourage self‑action by Russian citizens by granting them civil and political freedoms and recognizing the principle of the equality of citizens before the law. Considering the state to be the source of law and subjective rights, they interpreted it in the spirit of the liberal legal tradition and saw its task as conferring individual rights and freedoms and protecting them in every possible way. They believed that a state capable of protecting the rights of its citizens was strong and efficient, while a state incapable of ensuring civil rights was doomed to weaken and make people doubt whether such a public‑law institution was necessary.78 The liberal positivists paid considerable attention to fundamental freedoms, in particular to freedoms of speech and press, which, in their view, were the basis for positive public opinion, the latter being the guarantor of the strength of the state
76. G.F. Shershenevich, Obshchaia teoriia prava [General theory of law] (M.: Izd‑vo brat´ev Bashmakovykh, 1911), 273. 77. V.D. Zor´kin, Pozitivistskaia teoriia prava v Rossii [The Positivist theory of law in Russia] (M.: Izd‑vo Moskovskogo universiteta, 1978), 65; G.F. Shershenevich, Obshchaia teoriia prava [General theory of law], third edition (M.: Izd‑vo brat´ev Bashmakovykh, 1912), 609. 78. G.F. Shershenevich, Obshchaia teoriia prava (M., 1909‑1910), 368. 814 ANASTASIYA TUMANOVA and legal order. The freedom of meeting and assembly also ranked high, as it guar‑ anteed the right to the development of political and cultural life.79 The theorists of Judicial Positivism formulated legal guarantees for the observance of civil rights.80 Thus, there is no denying the fact that the theory of civil rights was further devel‑ oped in this teaching. Unlike Judicial Positivism, which treated individual rights as conferred by the state, the theorists of Sociological Positivism considered individual rights to be a result of social development. The jurists of this school focused on the sociolog‑ ical approach to law, which presupposed defining legal issues in a wide social and historical context and in connection with the phenomena of public life. Thus, Sergei Muromtsev identified the emergence of a need for political freedom in post‑reform Russian society. This need acquired the significance of a legal ideal and set the authorities the practical goal of procuring it:
The ideas of the inviolability of individual rights, freedom of thought and speech, and a state order that ensures these rights, have formed the basis for the ideal. […] Society’s endeavor to participate in the life of the state and its need for social activity have become facts that the government must take into account. […] If the governmental mechanism […] excludes […] society’s right to direct participation in state life […], this mechanism is subject to reformation.
Muromtsev perceptively noted that the demand for civil rights is most acutely felt by educated society in the periods of radical social transformations.81 Of particular interest is Muromtsev’s idea that the dichotomy between law and justice creates an impetus for legal reform. This idea is close to Novgorodtsev’s above‑cited statement about the opposition of positive and natural law. Muromtsev interpreted law as the actual state and justice as a desirable state embodying an aspiration to an ideal. According to him, as negative attitudes towards existing law in society increase, positive ideals of justice are established, and, in turn, become an impetus for legal reform.82 It was the formation of the positive ideal of justice that Muromtsev as chairman of the First Duma was dedicated to. Nikolai Gredeskul, the representative of the sociological trend in law, wrote about the advantages of the sociological approach to law:
Under the domination of the dogmatics of law, the ideal jurist […] is a “pushkinskii d´iak” (a clerk described by the Russian poet Pushkin) with a long
79. V.M. Khvostov, “Svoboda soiuzov i sobranii [Freedom of meeting and assembly],” Moskovskii ezhenedel´nik, no. 1 (1906): 9. 80. A. Rozhdestvenskii, Osnovy obshchei teorii prava [Fundamentals of the general theory of law] (M.: Izd‑vo V.S. Spiridonova, 1912), 144‑146. 81. S. Muromtsev, Statii i rechi (1878‑1910) [Articles and speeches (1878–1910)] (M.: Tipo‑ grafiia Obshchestva rasprostraneniia politicheskikh knig, 1910), 5, 21‑22. 82. S.A. Muromtsev, “Pravo i spravedlivost´ [Law and justice]” in Sbornik pravovedeniia i obshchestvennykh znanii (SPb., 1903, vol. 2), 10, 12. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 815
experience of office work, looking quietly at those who are right and those who are guilty […], who is always ready to solve the most complicated cases on the basis of current laws, while under sociological study, there appears an absolutely different ideal of the jurist […]. This jurist is an arbitrator in the struggle of social classes, a creator of law; this is a jurist who informs the community on what the law should be like, who carries out this duty as an impartial scholar, independent from above and below.83
The theorists of sociological jurisprudence Maksim Kovalevskii and Nikolai Korkunov criticized the “revived natural law” theory for minimizing the role of the state and for its preferential attention to das Sollen and insufficient interest in das Sein. The supporters of the sociological approach to law pointed out the change of functions in the modern state in respect to the individual and indi‑ vidual rights as compared with the early modern state. They ascertained that the state which takes care of the protection of law (the rule‑of‑law state) is replaced by the state which cares for the common good (the social state). The latter infringes upon personal privacy and restricts individual freedom to secure freedoms for everyone84. The basic postulates of Sociological Jurisprudence are as follows: civil rights appear as a result of the evolution of the state and society at a certain time and in certain conditions; the sphere of individual activity and the range of individual rights extend in accordance with the development of the state; certain stages in the development of society may be characterized by the constriction of the scope of individual rights and by strengthening control over them by the state. The institu‑ tions of the separation of powers, representation of people, local government, and the judicial protection of individual rights were recognized as guarantees for exer‑ cising civil rights. It was typical of the theorists of the sociological trend, as well as of the natural law revivalists, to recognize the priority of political rights in the system of human rights. They believed that political rights were first and foremost a condition for the legislative guarantee of rights and freedoms by the state and were in line with people’s duty to participate in government.85 Despite the positivists’ different interpretation of civil rights, they contributed to the creation of liberal legal doctrines which were aimed at the struggle for civil rights and freedoms, and for the consolidation of the rule‑of‑law state, whose
83. N.A. Gredeskul, Sovremennye voprosy prava [Contemporary legal issues] (Khar´kov: Izdanie knizhnogo magazina P.A. Breitigama, 1906), 14‑15. 84. M.M. Kovalevskii, Sotsiologiia [Sociology], vol. 1 (SPb.: Tipografiia M.M. Stasiulevicha, 1910), 62; N.M. Korkunov, “Gosudarstvo i svoboda [State and freedom],” Iuridicheskaia letopis´ [Juridical chronicle], vol. 1 (1892), 5. 85. M.M. Kovalevskii, Obshchee konstitutsionnoe pravo: Lektsii, chitannye v S.‑Peterburg‑ skom universitete i Politekhnikume [General constitutional law: Lectures given at St. Peters‑ burg University and Polytechnic school] (SPb.: Tipografiia “Sever,” 1907‑1908), 103‑106; M.M. Kovalevskii, “Uchenie o lichnykh pravakh [The doctrine of individual rights],” Russkaia mysl´, Book IV (1905), 102‑103; Muromtsev, Stat´i i rechi, 1st ed., 64; 3rd ed., 54; N.M. Korkunov, Russkoe gosudarstvennoe pravo [Russian state law], vol. 1 (SPb.: Knizhnyi magazin A.F. Tsinzerliga, 1892), 363‑364. 816 ANASTASIYA TUMANOVA obligation was to grant freedoms and ensure their implementation. At the same time, it is obvious that the theorists of the “revived natural law” school had the most systematic approach to the institution of individual rights and freedoms. Kistiak‑ ovskii described the ideas of the supporters of the sociological theory and Jurid‑ ical Positivism as suffering from the same shortcoming: “They are so intertwined with society and the state that they absolutely ignore the importance of individual autonomy.”86
Conclusion
Russian liberal jurists of the early twentieth century made a significant contribution to the development of ideas about law and the state, in general, and about posi‑ tive and natural rights and the rule‑of‑law state in particular. A systematic theory of civil rights was formulated by the representatives of the “revived natural law” school. This theory became the basis for the doctrine of the rule‑of‑law state, which reconsidered ideas about the relationship between the individual and state authority in an authoritarian political regime. Russian jurists substantiated the claim that individual rights and freedoms were a significant institution in the rule‑of‑law state and that guaranteeing rights by law was a sign of and key element in building the rule‑of‑law state, with all its other features being subordinate. The natural law revivalist theorists, relying on the key points of this scientific theory worked out by Russian and German legal philosophers, formulated the concept of subjective rights, which interpreted civil rights as natural and inalien‑ able, belonging to the individual by right of birth. Within the framework of this theory, they developed the idea that individuals were autonomous in their relation to the state and that the state was forbidden from interfering with their individual liberty outlined both by natural law and positive law. Taking into account the specific features of the Russian political system, the Russian legal philosophers determined a hierarchy of civil rights and freedoms (negative status rights, such as personal inviolability and the right to meeting and assembly, being at the top of this hierarchy), and developed the idea of individual rights guarantees, such as admin‑ istrative justice and the responsibility of ministers. The theory of subjective public rights laid the groundwork for the theory of citizenship, which was also actively developed by Russian legal scholars. The key ideas created in Russian philosophy at the turn of the twentieth century (about inalienable civil rights and their protection from the state, the restriction of the state by law, the interdependence between law and the state of legal conscious‑ ness, about the inevitability of radical legal reforms, and about the separation of powers) had a truly revolutionary impact on the development of Russian legal thought. In the early twentieth century, legal theory developed on a wide ethical
86. Kistiakovskii, Prava cheloveka i grazhdanina, 122‑123. THE LIBERAL DOCTRINE OF CIVIL RIGHTS IN LATE IMPERIAL RUSSIA 817 and pluralistic basis. Due to this, Russian legal thought managed to overcome a simplistic interpretation of reality. Russian legal philosophers’ ideas had a solid reformatory potential and a great impact on the political situation in the country, too. They substantiated the need for liberal transformations in the political sphere and set the task of state judicial policy to be the establishment of the ideas of the rule‑of‑law state, the supremacy of law, and formal legal equality. The “revived natural law” theory contributed to the general direction in which Russian statehood developed in the early twen‑ tieth century, its evolution from a state characterized by paternalistic attitudes towards the individual by public authority and its ambition for total regulation of the society’s life, to a rule‑of‑law state, which was based on the supremacy of law, formal equality, and the inherent worth of the individual, his or her freedom and dignity. The liberal theory of civil rights stimulated changes in the social system of imperial Russia. It became the platform for the progressive transformation of an estate‑based society into a civil society. The legal philosophy of modern Russia is characterized by a variety of concepts of civil rights formulated by liberal juridical, sociological, integrative, communica‑ tive, and other legal theories. This offers hope that within the framework of ideo‑ logical and legal variety, it will be possible to interpret the institution of individual rights and freedoms more broadly, and to comprehend conceptually the prospects for their development in the Russian Federation. The knowledge base accumu‑ lated by the Russian school of “revived natural law” is of great relevance in this respect. Its strongest point was that its representatives interpreted civil rights and the rule‑of‑law state on the basis of a thorough study of both the positive experi‑ ence of the political and legal development of European countries, and a profound knowledge of national Russian legal culture, history and modernity.
Higher School of Economics, law faculty, Moscow
ARTEMY M. KALINOVSKY
A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM
Internationalism, social welfare, and urban utopia in Nurek
In March 1961, Semen Kalizhniuk, the head of construction for the Nurek Dam being built on the Vaksh river, met with the leading writers of Soviet Tajikistan, including the bard of Soviet anti‑colonialism Mirzo Turson‑Zade.1 The dam, which promised to expand irrigation and provide electricity for the southern part of the republic, was to be the tallest in the world. However, it was not just a dam that was being built; alongside it, Kalizhniuk promised, would arise a new city:
We are planning a city that will be the prototype for future cities. All the conditions necessary for people will meet the requirements of the future of our communist society. Everything must be taken into account: height, capacity, the thickness of the walls, the circulation of air, temperature and so forth. It will be the kind of city, I think, that you can write about.2
Soviet architects and planners had been envisioning “cities of the future” since the revolution and building them from the start of industrialization during the first five year plan (1928‑1932). Such cities were supposed to provide for workers’ every
The author would like to thank Marc Elie, Dina Fainberg, Julie McBrien, and the anonymous reviewers for their comments on earlier drafts of the article. 1. Mirzo Turson‑Zade was a famous Tajik poet and public figure heavily involved in Soviet literary and anti‑colonial politics. For many years he led the Society for Solidarity with Asian and African Countries, an important player in Soviet relations with the Third World. 2. “Meeting of Tajikistani writers with the comrade S.K. Kalizhniuk, head of construction of the Nurek Hydroelectric Dam,” 28 March 1961, CSAT (Central State Archives of Tajikistan), f. 1501, op. 1, d. 179, l. 15.
Cahiers du Monde russe, 57/4, Octobre‑décembre 2016, p. 819‑846. 820 ARTEMY M. KALINOVSKY need but also transform them into conscious, cultured citizens. In reality, urban construction rarely reached these ideals. As Paul Josephson notes, Soviet urban‑ ization
was plagued by irrational planning and shortages, and everywhere its supposed benefits—museums, public transport, access to good medical care inexpensive housing—reached the residents least and last.3
While Josephson is correct to note the gap between plans and realities in most of these cities, many did, in fact, develop much of their promise, usually long after the industry for which the town had been built was up and running. This article draws attention to the particular mix of utopian thinking, ideological commitment, and local politics that lay behind the construction of such cities by examining the case of Nurek City and its satellite villages. Nurek was to be the world’s tallest dam and one of its most powerful. Party leaders in Tajikistan pushed for the dam, hoping it would help expand irrigation and at the same time develop their republic’s industrial capacity and move them beyond agricultural production, especially cotton. The start of construction came at the height of Moscow’s re‑engagement with the Third World, when the Central Asian republics were increasingly called upon to play a leading role in demonstrating the superiority of Soviet modernity and its commitment to anti‑imperialism. Tajik poli‑ ticians who were proponents of the project argued that building such an expensive dam in a poor republic that had been on the margins of the Bukharan emirate and the Russian empire demonstrated Soviet technical prowess and its ability to transcend colonial legacies.4 By the l970s, the village of Nurek was on its way to becoming a model city, with a well‑paved thoroughfare, green space, modern amenities, as well as cultural and entertainment venues. The dam itself had an international work‑ force, with a growing share of Tajik workers, a testament to the promises of equally shared Soviet modernity. Engineering students from all over the Third World came to Nurek to gain experience. Domestic and foreign tourists visited Nurek as part of their Central Asian itinerary to see the dam under construction, take in the city’s orderly and modern layout and its well‑endowed library, and enjoy lunch by the river before heading back to Dushanbe, the capital of the Tajik SSR.
3. Paul R. Josephson, The Conquest of the Russian Arctic (Cambridge: Harvard University Press, 2014), 240. 4. I discuss the origins of the Nurek dam in Artemy M. Kalinovsky, “Not some British Colony in Africa: Khrushchev, De‑stalinization, and Development in Central Asia,” Ab Imperio, 2 (2013). To point out the connections between Soviet anti‑imperialism and the story of the dam is not to deny the other factors that determined whether or not a dam was built. Such deci‑ sions generally followed lobbying by coalitions that might include republican leaders, local specialists, and the relevant institutes and ministries in Moscow. See, for example Marc Elie, “Coping with the ‘Black Dragon’: Mudflow Hazards and the Controversy over the Medeo Dam in Kazakhstan, 1958–66,” Kritika: Explorations in Russian and Soviet History, 14, 2 (Spring 2013). The most detailed work on Soviet dam construction is probably Klaus Gestwa, Die Stalinschen Grossbauten Des Kommunismus (Oldenbourg: De Gruyter, 2010) but it is only available in German. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 821
The last decade has seen a series of studies on Soviet company towns. Some have focused on labor camps that became cities, such as Vorkuta or Ozersk, a center of Soviet plutonium production.5 Other scholars have focused on “new towns” such as Tol´iatti or Naberezhnii Chelni, created to house the workers for a given industry.6 All of these studies have wrestled with how architecture, city planning, and other kinds of expertise were marshalled to mobilize labor resources while fulfilling some of the more utopian promises of the post‑Stalin Soviet Union. Lewis Siege‑ lbaum, in his study of To´liatti, a city built for the auto industry, emphasizes the importance of technical elites and the freedom they enjoyed to show the remarkable consistency between their plans and the city that took shape.7 Esther Maier, in her study of Naberezhnye Chelny, focuses on the “urban expression” of these cities and the “symbolic significance” of its streets.8 These studies draw our attention to the way Soviet leaders after Stalin tried to fulfil promises of Soviet modernity through urban planning. They also point to the family resemblance not just of Soviet new towns of this period, but of broader trends in urban planning in industrial societies. This article contributes to this literature by focusing on how Nurek City came into being and the consequences of its construction for the surrounding villages and native population. The city and the surrounding villages were shaped and reshaped by hundreds of compromises and negotiations between planners, builders, party officials, workers, and local residents that took place within particular frameworks as officials tried to attract and keep labor, meet production targets, and live up to the ideals of Soviet labor culture and internationalism.9 To see the city’s history in this way is not to deny the disciplining nature of Soviet power, but rather to recon‑ sider where that power was located and how it operated. A widely accepted set of
5. Alan Barenberg, Gulag Town, Company Town: Forced Labor and Its Legacy in Vorkuta (New Haven: Yale University Press, 2013); Kate Brown, Plutopia: Nuclear Families, Atomic Cities, and the Great Soviet and American Plutonium Disasters (Oxford: Oxford University Press, 2013). 6. Kate Brown, “Gridded Lives: Why Kazakhstan and Montana Are Nearly the Same Place,” American Historical Review, (February 2001): 46‑47; Lewis Siegelbaum, “Modernity Unbound: The New Soviet City of the Sixties” in Anne E. Gorsuch and Diane Koenker, The Socialist Sixties: Crossing Borders in the Second World (Bloomington: Indiana University Press, 2013), 66‑83; Esther Maier, “On The Streets of a Truck‑Building City: Naberezhnye Chelny in the Brezhnev Era” in Lewis Siegelbaum, ed., The Socialist Car: Automobility in the Eastern Block (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2011), 105‑122. 7. Siegelbaum, “Modernity Unbound,” 67. 8. Maier, ”On The Streets of a Truck‑Building City,” 105‑106. 9. I draw on a mix of archival sources, memoirs, and oral histories in this paper. Key archival sources include the files for the Nurek party organization in the ACPT, Archive of the Commu‑ nist Party of Tajikistan, (f. 56) and the Central Committee (f. 3); files from the CSAT, Central State Archive of Tajikistan, relating to the construction of Nurek, including some of the Ispolkom materials in f. 1605; the collection of materials on Komsomol construction projects in the RGASPI, Russian State Archive of Social and Political History, f. M‑1, op. 8, and the files of Gosstroi (f. 339) in the RGAE, Russian State Archive of the Economy. Although for reasons of space I do not engage with them extensively in the current version of this paper, my thinking is also informed by extensive oral history interviews conducted in and around Nurek as well as former engineers, officials, and builders in Dushanbe and Moscow. The bi‑weekly newspaper Norak is also an important source. 822 ARTEMY M. KALINOVSKY ideas about “cultured” urban life determined what the city would become. Nurek was shaped by the way party activists, construction officials, workers, and local leaders responded to problems of disorder, disease, social welfare, and coexistence by falling back on these ideas; the solutions they found emerged from within the logic of post‑war Soviet modernity and welfare state, but that welfare state in its localized form was itself shaped by these struggles.10 In other words, even in the absence of a single utopian plan for the city or its satellites, large and small solu‑ tions that were part of a larger utopian project shaped the urban and rural of space. Nurek was one of dozens of new cities built in the 1960s to house workers for shock construction campaigns, as the Soviet Union sought to develop new territories and industries through mass mobilization rather than terror. Mikhail Rozhansky, who studied the experience of workers in Siberian new cities of the 1960s, has written that
shock construction projects and young cities were not just a part of the social atmosphere of the sixties; in the young cities one could identify the fundamental contradictions of Soviet idealism, and ideals came face to face with ideocracy.11
In other words, these “new cities” lured young men and women with promises of fulfilling the Soviet dream, but greeted them with bureaucracy that reproduced slogans rather than working to fulfil those ideals. An examination of the Nurek case, however, suggests that this reading may require some correction. I argue that commitments to internationalism and equality, central elements of Soviet ideology, played an important role in Nurek’s history from its pre‑history up to the collapse of the USSR. Neither ideal would be truly fulfilled either in Nurek or in the Soviet Union as a whole, but Nurek and its environs would be shaped by the struggle of party officials, city officials, and local activists to meet these expectations. While Nurek has much in common with other Soviet new cities of the 1960s, its impor‑ tance as a showcase for the Soviets’ commitment to anti‑colonialism helped guide its development. This article’s main contribution, however, is to investigate the processes behind the making and reshaping of urban and rural spaces.12 Therefore,
10. On the importance of examining the struggles that lead to the formation of welfare states rather than assuming an already formed “rationality” that guides these states, see Dennis Sweeney, “‘Modernity’ and the Making of Social Order in Twentieth‑Century Europe,” Contemporary European History, 23 (May 2014): 209‑224. 11. Mikhail Rozhansky, “Sotsial´naia energiia: ustnaia istoriia udarnykh stroek [Social energy: An oral history of ‘shock contruction brigades’ in megaprojects],” Cahiers du Monde russe, 52, 4 (2011): 619‑657. 12. A number of works have addressed the issue of internationalism on large construction sites in the USSR, usually noting the gap between promise of equality and reality of ethnic tension and discrimination. See, for example, Mathew Payne, Stalin’s Railroad: Turksib and the Building of Socialism (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2001). Even more stark in this regard is the comparison offered in Christopher Ward, Brezhnev’s Folly: The Building of BAM and Late Soviet Socialism (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2009). A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 823 it will emphasize the ways in which the efforts to reach those goals shaped the welfare state, the city of Nurek, and the surrounding villages. These observations, in turn, lead me to make a further claim about the nature of ideology and ideological commitment in the Brezhnev era. Historians have long assumed a disjunction between the Khrushchev era, with its enthusiasm and renewed belief in communism, and the period of “stagnation” that followed—a distinction advanced first by Soviet intellectuals and reformers in the Perestroika era. More recently, historians have started to turn their attention to the period of “late Socialism,” filling out our knowledge of the era and in some cases questioning the extent to which the “stagnation” label is appropriate.13 Research on some of the ambitious projects of the era, like the Baikal‑Amur Magistral, tend to reaffirm the stagnation paradigm because they focus on the gap between plans and realities.14 The Nurek project straddles the two eras and thus offers an opportunity to trace the fate of Khrushchev‑era ideological rebirth through the late 1960s and the 1970s. By focusing on the struggle to fulfil those ideals, we can see that Soviet ideolog‑ ical commitments remained appealing well into the late 1970s and helped mobilize people who had been left on the margins of Soviet society in earlier periods.
Urban Utopias and Social Welfare
Urban utopias had played an important role since the revolution—how people lived was at the centre of the Bolshevik’s goals of industrialization and social transformation. The right kind of urban planning could help avoid the pitfalls of industrialization in the capitalist world, including overcrowding and urban inequality. In the 1920s, some of the more radical thinkers of the “disurbanist” movement hoped to close the gap between the (cultured but overpopulated and unhealthy) town and country by eliminating the former and spreading industry and labor throughout the countryside. Their opponents, the “urbanists,” dreamt of the elimination of the family unit, which would be replaced with communal living in large blocks of residences with day‑care, schools, and kindergartens.15 Both of these schools were side‑lined in the 1930s as Stalin favoured a more conserv‑ ative, monumental vision for cities inspired by the “City Beautiful” movement
13. A number of special issues and edited volumes tackling the Brezhnev years have appeared in recent years, including two by Cahiers du Monde russe, 54, 1‑2 and 54, 3‑4 (2013). See also Neringa Klumbyte and Gulnaz Sharafutdinova Soviet Society in the Era of Late Socialism, 1964‑1985 (Lanham, MD: Lexington Books, 2012); Edwin Bacon and Marc Sandle, Brezhnev Reconsidered (London: Palgrave Macmillan, 2003). For a close look at the origin of the “stag‑ nation” paradigm and its limits, see the introduction to Artemy M. Kalinovsky and Dina Fain‑ berg, eds., Reconsidering Stagnation (Langham, MD: Lexington Books, 2016). 14. Ward, Brezhnev’s Folly. 15. R. Antony French, Plans, Pragmatism and People: The Legacy of Soviet Planning for Today’s Cities (London: UCL Press, 1995), 36‑37. 824 ARTEMY M. KALINOVSKY which had its roots in the U.S.16 However, these utopian ideas were nevertheless absorbed in later Soviet city planning, giving rise to, among other things, the ubiquitous but varied Soviet mikroraion, itself a variant of the “Garden City” envisioned by British and American planners at the turn of the century.17 They also influenced the planning of industrial cities during the 1930s, like Magnito‑ gorsk.18 The main model for Soviet company towns, however, was Nikolai Mily‑ utin’s “linear city,” which he outlined in his 1930 book Sotsgorod. Milyutin’s plans drew on Fordist and Taylorist ideas about industrial production, but also sought to insulate residents from industrial pollution, provide all necessary social services, and extend these to the surrounding countryside.19 Such cities were built not just to accommodate workers, but also to make them class‑conscious, enlight‑ ened (kulturnyi) and politically aware citizens. At the dawn of the Cold War the construction of these “socialist cities” was also encouraged in the new “People’s Democracies” such as Poland, where the Nova Huta city grew up around a new steelworks outside of Krakow.20 The Khrushchev era saw several population trends that had important implica‑ tions for city planning and housing. First, the opening of the Gulag and the easing of restrictions on former prisoners meant that many of those who had been reset‑ tled in the country’s resource—rich but unhospitable areas—were leaving.21 At the same time, as farmers left the countryside for the cities, planners and demogra‑ phers worried that too many people and too much industry was being concentrated in the largest cities of the country, a trend that would become even more accen‑ tuated in the 1970s. The Soviet regime thus tried to promote the settlement and exploitation of distant areas by promising housing and amenities that were in short supply in the more overcrowded cities of the European USSR. The mobilization of young people to build new industries and new cities in distant parts of the country was part of the ideological atmosphere of the late 1950s and 1960s, and Khrush‑ chev’s attempt to shed the Stalinist legacy of forced labor and migration while inspiring a younger generation to lay the foundation of the future by conquering nature and mastering technology.
16. Peter Hall, Cities of the Future: An Intellectual History of Urban Planning and Design in the Twentieth Century (Oxford: Blackwell, 2002 ed). 17. French, Plans, Pragmatism, and People, 37‑38. 18. Stephen Kotkin, Magnetic Mountain: Stalinism as Civilization (Berkley: University of California Press, 1995). 19. N.A. Miliutin, Sotsgorod: The Problem of Building Socialist Cities [Translated from the Russian by Arthur Sprage] (Cambridge: MIT Press, 1974), 20. 20. See Katherine Lebow, Unfinished Utopia: Nowa Huta, Stalinism and Polish Society, 1949‑56 (Ithaca: Cornell University Press, 2014). On Stalinist city planning see also Heather D. Dehaan, Stalinist City Planning: Professionals, Performance, and Power (Toronto: Univer‑ sity of Toronto Press, 2014). 21. Some of them, indeed, would come to Nurek to start their lives anew, although that topic is beyond the scope of this paper. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 825
The 1950s also marked the transformation in the regime’s relationship with workers. A mass housing program, discussed under Stalin but only implemented under Khrushchev, gave millions of families their first opportunity at an individual urban apartment. As Mark B. Smith points out, while “[t]he dogma of paradise‑ using housing to create a way of life appropriate to communist ideals” existed in various forms from 1917 through the Stalin era, it was under Khrushchev that housing became
a mechanism for pushing society from socialism to communism. While paradise was always the ultimate goal, it was an explicit and immediate target only in the third stage of this scheme.22
Indeed, at a conference on city planning in 1961, architects and officials discussed ideas from the 1920s, as well as British “new towns,” themselves descended from the “Garden City” idea, at length.23 Following the conference, a joint Central Committee of the Communist Party of the Soviet Union and Council of Minis‑ ters Resolution called for “complex planned construction with capital investments […] for housing, communal, cultural, and health services” on construction sites of particular importance located far from existing cities.24 As we will see, however, this resolution still left plenty of room for officials to decide just how planned and “complex” a city had to be. In Central Asia, the situation with housing and city planning was slightly different. Local politicians and planners saw the growth of cities as crucial to raising the standard of living in the republics. Like western modernization theorists and many post‑colonial elites, they believed in drawing people out of what they saw as an overcrowded countryside into industry. Local elites were often the most enthu‑ siastic proponents of expanding and modernizing existing cities like Tashkent.25
22. Mark B. Smith, Property of Communists: The Urban Housing Program from Stalin to Khrushchev (Dekalb: Northern Illinois University Press, 2010), 8. On the housing program, see also: Stephen Harris, Communism on Tomorrow Street (Washington: Woodrow Wilson Centre Press, 2013). 23. French, Plans, Pragmatism, and People, 69. 24. CC CPSU and Council of Ministers Resolution no 920, 7 October 1961, cited in RGASPI, f. M‑1, op. 8, d. 1069. 25. On Tashkent, see Paul Stronski, Tashkent: Forging a Soviet City, 1930‑1966 (Pittsburgh: Pittsburgh University Press, 2010). Stronski sees Soviet planners as the main protagonists in the transformation of Tashkent. In fact, Nuritdin Mukhitdinnov, then 1st secretary of the Uzbek Communist Party, writes in his memoirs that it was Uzbek party cadres in the 1950s who complained about the “old” Uzbek city falling behind the “new” Russian one in terms of modern buildings and amenities. Nuritdin Mukhitdinov, Gody provedennye v Kremle : vospominaniia veterana voiny, truda i kommunisticheskoi partii, rabotavshego so Stalinym, Malenkovym, Khrushchevym, Brezhnevym, Andropovym [Years in the Kremlin : memoirs of a veteran of war, labor, and communist party, who worked with Stalin, Malenkov, Khrushchev, Brezhnev, and Andropov] (Tashkent: Izd. Narodnogo naslediia im. A. Kadyri, 1994‑), 245. On rebuilding Tashkent after the 1966 earthquake, see Nigel Raab, “The Tashkent Earthquake of 1966: The Advantages and Disadvantages of a National Tragedy,” Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, 62, 2 (2014): 273‑294. 826 ARTEMY M. KALINOVSKY
The construction of hydroelectric dams and other industrial enterprises provided the opportunity to create “modern” planned cities for personnel and their fami‑ lies. Yaakov Fligelman, an official in the Ministry of Electrification who worked on various construction projects and would be involved in Nurek as well, boasted about the transformations brought by one of these cities in 1960:
Many of the deputies remember well what the area of the beautiful, green city of builders of the Kairakkum GES [Hydro-electric plant], once looked like. It was a barren, windy valley dried out by the sun. By the will of the party and the people, there emerged, over several years, a modern, comfortable city, supplied with the necessary communications and a full complex of facilities for culture and everyday life.26
Such visions of transforming harsh, inhospitable nature into a modern, perfectly functioning city that fulfilled its residents’ every need would also come to shape Nurek, although the path from construction site to city would not be as straightfor‑ ward as Fligelman’s speech suggested. However, there were several problems with that vision. First, there was very little of the migration from the countryside to the cities seen in the European USSR. The large cities, like Dushanbe and Tashkent, were still settled primarily by migrants from outside the region. Since plans for industrialization had assumed a large local work‑force, the failure of Central Asians to urbanize and enter the indus‑ trial work force became an argument against further investment in industry among sceptics in Gosplan and other central Soviet bodies during the 1970s. Many offi‑ cials in Moscow were wary of sending labor to the region when it was increasingly seen as scarce in the European parts of the USSR and especially in Siberia. Second, there was a perception, at least in Tajikistan, that the cities were being developed primarily for Russian speakers. Housing was limited, and what was built went to the specialists and workers who were brought to the republic from outside. Tajiks and other Central Asians tended to stay away from the cities, and often disadvan‑ taged in the distribution for apartments when they did move there.27
26. CSAT, f. 1605, op. 1, d. 14, Draft of Y. Fligelman’s speech to Tajik Supreme Soviet depu‑ ties, 6 July 1960. 27. The classic work on the problem of labor (non)migration in Central Asia remains Nancy Lubin, Labour and Nationality in Soviet Central Asia: An Uneasy Compromise (London: Macmillan, 1984). Of course there were both “pull” and “push” factors involved—potential workers might have preferred to stay close to families and social networks, but they also felt exclusion on coming to the city. Note that in the Perestroika era, the failure to make cities attractive for Tajiks was one of the complaints of Tohir Abdujabbor, a founder of Rastokhez who campaigned for Tajikistan’s sovereignty and later its independence. See, for example, Tohir Abdujabbor, “Muhiti zist va zabon [Environment and language],” Sadoi Sharq, no. 8 (1989). Reprinted in Kamilzoda, Me´mori istikloli Tojikiston [Architect of Tajikistan’s Inde‑ pendence], 189. I discuss the problem of migration and industrialization in “Central Planning, Local Knowledge? Labor, Population and the ‘Tajik School of Economics’,” Kritika: Explora‑ tions in Russian and Soviet History 17, 3 (2016) : 586‑620. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 827
New, industry‑oriented cities like Nurek could prove that the benefits of Soviet urbanity were not just for Europeans. By the early 1970s, Tajik economists were pressing their own republican leaders and planners in Moscow to shift investments from “established” cities like Dushanbe to smaller towns in the republic. They believed that situating industry closer to the rural areas would make it easier to draw local workers into the industrial work‑force and raise the standard of living in the countryside. Cities like Nurek promised industrial employment for a population that remained in villages but could easily commute to work, while bringing the benefits of Soviet modernity to where these workers lived.28 Ideas of urban planning were intimately tied to social welfare goals. As some historians have argued, twentieth‑century “welfare states,” have a family resem‑ blance. Generally, they involve a commitment by the state to provide for the health and education of its citizens, and to keep them out of poverty by providing housing and other services. The specific contours of different welfare states, however, developed through political struggles particular to that state’s history, and some‑ times varied even within states.29 The Soviet Union arguably aspired to be a welfare state from the very beginning, but it was only in the post‑Stalin era that the resources and organizational capacity to see it through were made available. This is particularly true in the case of Central Asia, where it is only from the 1950s that we see the real penetration of health clinics, schools, and other social services beyond the cities.30 In the Soviet Union, it was often industrial giants that provided many of these social‑welfare services, either directly or indirectly.31 Not surprisingly, in Nurek it was the dam that became not just economic engine of the region but also the core around which the (local) welfare state was constructed. Directly or indirectly, the dam’s management became responsible for housing, road works, school construc‑ tion, a health network, and electrification. The commitment to internationalism and the commitment to the welfare‑state became mutually reinforcing; while the initial decisions to build health clinics and schools in the early‑mid 1960s, for example, were primarily about keeping the (still mostly European) work‑force healthy and its children educated, demands for equality from representatives of surrounding villages led officials to expand the provision of these social goods into the satellite villages that surrounded Nurek.
28. I discuss the dynamics of the welfare state in the Soviet countryside in, “Tractors, Power Lines and the Welfare State: The Contradictions of Soviet Development in Post‑WWII Tajik‑ istan,” Asiatische Studien, 69, 3: 563‑592. 29. On the importance of examining the struggles that lead to the formation of welfare states rather than assuming an already formed “rationality” that guides these states, see Sweeney, “‘Modernity’ and the Making of Social Order in Twentieth‑ Century Europe.” 30. See A. Kalinovsky, “Tractors, Power Lines, and the Welfare State: The Contradictions of Soviet Development in Post‑World War II Tajikistan,” Asiatische Studien, 69, 3 (2015): 563‑592. 31. On industrial cities and social welfare in the late‑Soviet period, see Paul Collier, Post‑ Soviet Social: Neoliberalism, Social Modernity, Biopolitics (Princeton, NJ: Princeton Univer‑ sity Press, 2011), 65‑126. 828 ARTEMY M. KALINOVSKY
Construction site to city
Nurek lies about 70 kilometers south‑East of Tajikistan’s capital at a height of 885 meters above the sea level. When construction began, there was a tobacco field and cemetery near the right bank of the Vaksh river. Besides the old town of Nurek, the area designated for the new city contained several villages: Desabur, Langar, and Sary‑bolo. All of these would eventually have to make way for the new Nurek, with the residents resettled in one of the surrounding villages or the city itself. Tut‑kaul, one of the larger villages in the area, would ultimately be submerged by the dam’s reservoir, its residents resettled onto the left‑bank into a village called “New Tut‑kaul.” Constructing a model “city of the future” was neither an obvious nor an uncon‑ tested choice. Indeed, there was a broader debate among Soviet city planners regarding priorities in industrial and urban development. One school argued for laying the groundwork of the city first, to attract and keep good workers; another preferred to focus resources on developing industry, even if quality of life had to suffer.32 This divide was also visible in Nurek: despite Kalizhniuk’s promise to Tajik writers cited at the beginning of this article, it appears that not all managers and leaders actually agreed on the extent to which resources should be devoted to urban construction. According to Marat Hakel, an engineer who worked on Nurek in the 1960s, there was an ongoing debate between the directors of construction on the one hand and local party and executive authorities on the other regarding the priorities of city‑building.
The [dam] builders, including head of construction S.K. Kalizhniuk, were in favor of quick (skorospeloe) housing […] local administrative and party organs were interested in building a real [capital] city with modern brick and panel housing and cultural‑communal facilities. The building of houses was slow, there was a catastrophic shortage of housing, and people were settled in tents, yurts, and wagons.33
It is probable that Kalizhniuk agreed in principle with the construction of an “ideal” city, but subordinated this goal to that of securing resources for the dam. By contrast, the party secretary in the Tajik central committee responsible for industry insisted that “S.B. Ergashev, in charge of industry and construction within the central committee of the Communist Party of Tajikistan, told a plenum that “a town for 35 thousand people will have to be built, with parks, stadiums, pools, and movie theatres.”34
32. William Taubman, Governing Soviet Cities: Bureaucratic Politics and Urban Development in the USSR (New York: Praeger Publishers, 1973), 67‑68. 33. Marat Ianovich Hakel, Unesennoe vetrom [Gone with the wind] published online in 2010 http://samlib.ru/h/hakel_m_j/vek.shtml accessed 8 December 2016, ch. 19. 34. Speech at the VII plenum of the CC CPT, April 1963, ACPT, f. 3, op. 177, d. 41, l. 134. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 829
Utopian visions for Nurek—as a city that met workers needs while helping raise them to a new cultural level—were thus in consideration from the earliest days of construction. In practice, construction of housing, parks, and other facilities had to compete for resources and labor with the construction of the dam itself, as well as with housing construction elsewhere in the republic. In addition, there were rumors that the project would be abandoned—it was far behind schedule, and many officials in Moscow were skeptical about the value of large dams in general and Nurek in particular.35 Pavel Gorbachev, the first secretary of the local party organi‑ zation, recalled that many officials doubted whether building a city was even neces‑ sary.36 Early plans therefore focused on building temporary housing as a stop‑gap measure—primarily “yurts” of the kind produced by a factory in Chardzhou and wooden eight‑apartment houses that had housed dam builders on the Volga.37 At the same time, local construction organizations and officials in Moscow agreed that ultimately Nurek would have to include schools, day care centers, cinemas, libraries, and so on.38 Ultimately, however, managers found it difficult to manage a construction site where workers found living conditions inadequate. Relatively high salaries meant little when one could not get shelter or decent food, let alone entertainment or consumer goods. Many workers left within weeks or months of arrival. There were very few apartments even in 1964, but even getting a spot in a dormitory could be difficult, meaning that some workers spent months or years in tents.39 Even those lucky enough to get a spot in one of the dormitories, however, found barely accept‑ able conditions. An inspection found that
in the larger dormitories the basic conditions are still not being met—there is no boiled or warm water, no closets for work clothes and clean clothes, no storage space and frequent delays and irregularities with changes of bedclothes, even though just this year the ZhKK [housing office] received more than 4 000 sheets and other bedding.40
35. See, for example, “Ob uchastii komsomol´skoi molodezhi… [Regarding the participation of the komsomol youth…]” RGASPI, f. M‑1, op. 8, d. 1169. 36. Pavel Gorbachev, Plotina [The Dam] (M.: Politizdat, 1980), 137. 37. “Protocol of a technical meeting regarding the Nurek GES,” RGAE, f. 339, op. 6 d. 3368, l. 221. 38. By early 1961, planners had agreed on a town that would peak at 20,000 residents during construction and decline to roughly 10,000 afterwards, with a standard of 9 square meters per resident in the initial period ultimately rising to 12 square meters. Most of the houses would be 4 floor apartment blocks, but there would also be some 2 floor apartment buildings with personal garden plots. Conclusions of a sub‑committee of the Gosekonomsovet regarding the Nurek GES, 23 January 1961, f. 339, op. 6, d. 3370. 39. Letter to Norak newspaper, 28 December 1964, ACPT, f. 5, op. 5 d. 42, p. 83‑84. 40. “Regarding residential and cultural construction in the city of Nurek,” CSAT, f. 1609, op. 1, d. 79, l. 12. 830 ARTEMY M. KALINOVSKY
A Komsomol inspection similarly found that dormitories lacked “chairs, hangers, closets, dressers; the sinks do not work, and two weeks or more pass before bedding is changed.”41 Another report noted that in the men’s dormitories, “dirt and uncul‑ turedness rule.”42 Workers were apparently stealing wood from the construction site to burn for warmth.43 As with many construction sites where thousands of young workers gathered, drinking and hooliganism were a big part of daily life in Nurek in the early 1960s. Crucially, however, officials understood the problem to be lack of cultural activi‑ ties and facilities where workers could spend their free time. A Komsomol article noted that
The lack of basic cultural facilities is leading people to drunkenness and crime. The amount of alcohol per person consumed in Nurek has doubled between 1962 and 1963, and is twice the volume consumed in Dushanbe.44
Over 1 000 people, roughly every fifth resident of Nurek, were arrested over the course of the year for “disturbing the public order.” Drunkenness and hooliganism made it difficult to maintain an orderly construction site and contributed to absen‑ teeism. Although officials rarely stated this in their reports, it also caused strains between the newly arrived workers and the local residents, thus undermining the “internationalism” of the whole project. The republic newspaper, Kommunist Tadzhikistana, chided local officials for failing to provide decent living conditions and especially opportunities for “cultured relaxation.”45 The solution, party and Komsomol officials believed, was to find a way to divert the energy ofyoung people to more “cultured” activities, like movie screenings, dances, concerts, and organized sports. They pressed for the construction of dance floors, libraries, and a stadium.46 Officials were seeking solutions to practical problems, but evoking utopian reasoning to find them. Only when a city contained the elements that were commonly believed to provide for the needs of residents and help transform them into cultured citizens would social problems disappear.
41. “Regarding the role of Komsomol organizations…,” RGASPI, f. M‑1, op. 8, d. 1169, l. 12‑23. 42. “Regarding the participation of Komsomol members and youth…,” 16 April 1964, RGASPI, f. M‑1, op. 9, d. 1169, l. 1‑11 43. Some 2 000 cubic meters of wood were apparently stolen in one year. “V storone ot glavnogo [On the margins of what is important],” Norak, 24 August 1962. 44. “Regarding the role of Komsomol organizations…,” RGASPI, f. M‑1, op. 8, d. 1169, l. 12‑23. 45. “Regarding the article ‘Why it is boring in Nurek’,” 12 February 1963, ACPT, f. 56, op. 5, d. 6, l. 9. 46. “Regarding the role of Komsomol organizations…,” RGASPI, f. M‑1, op. 8, d. 1169, l. 12‑23; “Regarding the article ‘A s bytom v Tut Kaule plokho’ [In Tut Kaul everyday life is not good],” 12 February 1963, ACPT, f. 56, op. 5, d. 6, l. 11. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 831
There were other practical reasons for construction managers to start taking urban construction more seriously. Poor living conditions, disease, and boredom, all led to a high circulation of cadres. In the first six months of 1961, the first year of construction, 30% (1836) of the workers hired during that same period quit.47 Party activists criticized managers for failing to pay attention to residential construction. “Hundreds of experienced specialists are leaving the construction site,” a commu‑ nist named Gamianova complained at a party meeting, addressing Kaliuzhniuk, “they are leaving because they are not given the minimal conditions for work.”48 As late as 1967 officials were complaining about severe labor shortages, and espe‑ cially the turnover of qualified labor.49 That year, out of a total work force of 9 514 people engaged in various enterprises related to Nurek, 4 387 had quit or been fired and 4 526 were newly hired.50 Nurek was neither a closed city nor a Stalinist work camp, and workers were free to come and go. Party activists like Gamianova connected labor turnover with problems of housing, provisions, and quality of life. Enthusiasm and the promise of high wages were enough to bring workers to the site, but not to keep them there. As construction officials like Kalizhniuk, who had the most say in the distri‑ bution of funds and materials between urban construction and the main dam site, came around to the point of view of party activists who believed the city and the dam had to be built together, they too began to push for constructing something like the “city of the future” envisioned earlier, even if it meant taking resources away from the main construction site. Whether or not they bought in to the broader ideological goals behind the idea of creating a model city, these officials saw that they would need to provide a city with enough amenities, shelter, and entertain‑ ment to keep workers there for the duration of construction. By 1964, construc‑ tion engineers were begging Moscow and Dushanbe to invest millions more in housing, schools, and medical facilities.51 A Pravda article mocked those who had favored temporary housing:
There was an idea to build the Nurek GES quickly. And if so, then what’s the point of building housing? The builders can live in yurts. Well, life has laughed at those who supported this strange idea.
47. CSAT, f. 1470, op. 2, d. 24, l. 12. 48. “V storone ot glavnogo,” Norak, 24 August 1962. 49. “At the moment we are short 300 laborers for tunnelling work, and 400 in various construc‑ tion organizations and auto depots […] some 1 400 laborers and engineering‑technical workers […] have quit,” the head of NurekGesStroi complained in 1967, “[and] as a rule it is the qualified labour that quits.” “Regarding the extremely unsatisfactory provision of Nurek builders…,” 7 July 1967, ACPT, f. 3, op. 264, d. 201, 81‑82. 50. Protocol of the 5th Nurek City Party Conference, 27 January 1968, ACPT, f. 45, op. 7, d. 28, l. 32. 51. Sevenard and Chesnokov to Rasulov, Kakharov, and Neporozhnii, 25 January 1964, ACPT, f. 3, op. 203, d. 164, l. 6‑8. 832 ARTEMY M. KALINOVSKY
But the article also mocked those who wanted to go in the opposite direction. Refer‑ ring to Manilov, a daydreaming character from Nikolai Gogol’s Dead Souls who thought up projects that could never be fulfilled, the paper wrote: “The planners hit the other extreme. They showed incredible manilovschinu, drawing a picture of Nurek, the ‘city of the future’ on their drafting paper.”52 Even when managers committed to building housing or other facilities, shortages of labor, materials, and problems with transport made it hard to bring plans to frui‑ tion.53 The republic’s construction industry could barely keep up with the regular demands of an expanding urban population, let alone the construction of a new city. A new factory to produce housing materials was being built in Ordzhonikidzeabad, but it would be a while before it could operate at capacity. In subsequent years, the rush to catch up and build housing led to shoddy construction throughout the city, necessitating fundamental repairs.54 Nevertheless, construction officials had come to think of the workers as an urban population, and of the workers’ health, comfort, and family life as falling within their sphere of responsibility. They petitioned republic and Soviet authorities to allocate additional funds for residential construction, medical and service facilities, and entertainment venues.55 Gradually, conditions began to improve. The tent cities gave way to dormitories, and then the first apartment blocks. Hakel recalled that
imperceptibly, Nurek started to acquire traits appropriate for a city. On the main street (as always, named after Lenin), multi‑story buildings arose, on one of which a color mosaic panel was raised, showing a worker walking with the dam in the background and the words of V. Maiakovsky “I know‑there will be a city!” Nurek also started getting the kind of cultural and educational facilities planners envisioned, including a new ten year school and a summer movie theatre. [Although] in many places people were walking ankle deep in dust, the kishlak was slowly disappearing.56
Sedykh, in a 1967 Pravda article called the “Diamond of the Vaksh,” boasted “Nurek already exists. In the place of the mud‑brick kishlak a modern city with a population of almost 20 thousand people has arisen.”57
52. Pravda, 7 July 1963. 53. Seventy‑one apartments were supposed to be ready by the end of 1961; in fact, none of them had yet passed inspection and been accepted for residents. Construction on a planned apartment building for the executive committee of the city Soviet had not even broken ground. “Regarding housing and cultural‑everday use construct in the city of Nurek.” CSAT, f. 1605, op. 1, d. 79, l. 1‑15. 54. “Narodnaia kopeika schet liubit [The people’s kopek likes to be counted],” Norak, 22 January 1963; “Ravnodushuiu, net! [No to indifference!],” Norak, 18 June 1963. 55. Konstanin Sevenard, head of Nurek Tadzhik GidroStroi, and I. Chesnokov, Director of the GES, to Rasulov Kaharov, and Neporozhnii, 25 October 1964. 56. Hakel, Unesennoe vetrom, ch. 19 57. E. Sedykh, “Zhemchuzhena Vaksha [Jewel of the Vaksh],” Pravda, 12 March 1967. From a census conducted that year, it appears that Sedykh was exaggerating about the size of the population. See footnote 49. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 833
Indeed, it was the failure of early estimates about the project’s duration that made the construction of a planned permanent city possible. Gorbachev, who seems to have been one of the early proponents of building a permanent city, wrote: “No doubt, if construction only lasts 3‑5 years, and the district has no chance of further economic development, one can and should focus on temporary housing.” However, he went on to say, if the project lasts longer, for 10‑15 years, then one has to think not just about the construction site but about urban formations. People may arrive as single demobilized soldiers or recent graduates of technical institutes, but if they stay long enough they will form families. In an apparent rebuke to those who had argued for holding off on urban construction, Gorbachev asked:
Can you deny builders basic conveniences? Can you deny the children of builders their swing‑sets, slides, and swimming pools? In place of the “theory of the temporary” there comes sober and serious calculations: labor turnover is more expensive than swing sets, a fountain, and even a modern House of Culture!58
By 1967, the situation had changed in a number of ways that reflected the changing economic role of Nurek and accelerated its transformation into a permanent city. First, while labor turnover was still a problem, more workers were staying. In fact, they were forming families. A city of 11 967 had 4 356 children – more than a third of the population. Moreover, earlier delays in construction meant that the city had not even reached its peak population. To get the first turbine functioning by 1970, as called for at the XXIII party congress, would require a doubling of the work force. Whereas in the early part of the decade it may have been unclear what kind of settlement would be built for the workers, by 1967 the debate over what kind of city to build had been settled. The new workers would not have to live in tents; instead, officials would do what they could to have dormitories and apartments ready for them.59 Finally, the place of Nurek in the development of Southern Tajikistan had changed over the course of the 1960s. Although the electricity from the Nurek dam had always been intended for several industrial giants to be built in South‑West Tajikistan, it was only gradually over the course of the 1960s that the idea of a “Southern Tajikistan Territorial Industrial Complex” took hold among local plan‑ ners and won approval from Moscow.60 Planners initally presumed that Nurek would be either a settlement for construction workers or at most a “maintenance
58. Gorbachev, Plotina, 137. 59. Results of a survey of the population of Nurek, 3 January 1967, RGAE, f. 339, op. 6 d. 3373, l. 50‑53. 60. Indeed, planners advocated Territorial Production Complexes across the USSR in the 1960s as a solution to problems of inefficiency in transport, energy distribution, and access to resources and labor. See Kalinovsky, “Central Planning, Local Knowledge? Labor, Population, and the Tajik School of Economics,” Kritika: Exploration in Russian and Eurasian History, 17, 3 (2016): 585‑620. 834 ARTEMY M. KALINOVSKY town” for the staff who would stay to operate the dam after construction was complete. While the precise details of the complex were to be debated and contested until the collapse of the USSR, there seems to have been agreement that Nurek should itself become a minor industrial city within a broader network of small cities built around industries.
Internationalism and Urban Planning
If utopian ideas about urban planning and urban living helped shape Nurek city over the course of the 1960s, internationalism, understood as the obligation of working people to help each other regardless of their national origin, helped push those changes beyond Nurek proper and into the surrounding villages. Arguably, internationalism served both to drive and to justify Moscow’s foreign policy, from its economic aid in the Third World to its military intervention in Afghan‑ istan (1979‑1989). The Soviet commitment to internationalism helped it make contacts with the decolonizing world in the 1950s and 1960s, propelling Central Asia to a central place in Soviet foreign policy.61 The rise of China as an addi‑ tional contender for influence in the Third World made the demonstration of Soviet domestic equality all the more important, as Beijing alleged that the Soviet Union was actually just another racist European empire.62 Anti‑colonialism and inter‑ nationalism as understood by the Soviets were sometimes at odds—for example, when the former was used to mobilize post‑colonial states against European coun‑ tries, forcing Moscow to choose between supporting the European working class or the post‑colonial states.63 The ideals of internationalism were also supposed to govern relations between the different national groups within the Soviet Union. The ideology was particu‑ larly important for projects like Nurek, where labor and resources from across the union had to be mobilized for an initiative that was supposed to serve as a demon‑ stration of Soviet ideals for domestic and foreign audiences. Internationalism abroad and internationalism at home were deployed in different ways but were often intertwined. In both cases, the rhetoric of “internationalism” was addressed to two audiences: one domestic (the Soviet citizens sending their sons to fight in distant wars, or going there themselves) and one on the receiving end of interna‑ tionalist aid. In the late 1950s, when officials in Moscow expressed doubts about
61. The connection between Soviet policies in Central Asia and its relations with the Third World has been made in a number of recent works, including Masha Kirasirova, “Sons of Muslims in Moscow: Soviet Central Asian Mediators to the Foreign East, 1955‑1962,” Ab Imperio, 4 (2011): 106‑132. See also Ted Hopf, Reconstructing the Cold War: The Early Years (Oxford: Oxford University Press, 2012). 62. Jeremy Friedman, Shadow Cold War: The Sino‑Soviet Competition for the Third World (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2015), 182‑183. 63. See the excellent discussion of these ideals and their contradictions in Friedman, Shadow Cold War, 25‑59. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 835 the dam, citing costs and the difficulty of construction in such a small location, Tajik officials eager to get it built cleverly portrayed the dam as a project that could demonstrate the reality of good relations between Soviet peoples and an example to nearby states like Afghanistan, Pakistan, and India.64 Once the construction process got underway, internationalism was heralded and promoted in the local press and in all publications about Nurek. Internationalism was also a tool to overcome the opposition of bureaucrats reluctant to allocate resources to the project, or to mobi‑ lize workers for the project. Internationalism served a disciplining function that bound the actions of both employees and managers, including party officials. Thus, workers were enjoined to think about “internationalism” in the work place, which meant, first and fore‑ most, identifying with workers of different nationalities on the basis of class and membership in the Soviet family. “International” brigades were particularly celebrated65 and managers had to prove their commitment to internationalism by hiring and promoting workers from the local population, setting up “international” brigades like the one led by the often‑celebrated Muhabbat Sharipov, and in general making sure that everyone benefited equally from the dam project. Those who failed to do so were chided for “failing to understand the political signifi‑ cance” of their actions.66 Not only did they have to demonstrate their commit‑ ment to internationalist equality to those higher‑up, they could also come under attack from subordinates or residents for favoring “Russians” in employment or in choosing which schools, roads, and settlements would receive investments. The local party organization served as kind of disciplining agent, reminding managers to look beyond their purely technical goals and remember the broader social goals they were supposed to serve. At the same time, the idea that the city itself should become a showpiece also took hold. Tajikistani proponents of Nurek had connected the building of the dam to the USSR’s broader commitment to internationalism and anti‑colonialism, but in the first decade of construction, when the dam’s fate remained uncertain, this idea seemed to have fallen by the way‑side. In any case, a dusty field of tents and tempo‑ rary housing peopled by drunken and diseased workers building a dam no one sure would be completed was hardly good propaganda material. By 1968‑69, however, officials again started talking about the project’s importance for demonstrating internationalism, both among the peoples of the Soviet Union and working people the world over. When the dam was to have been built quickly, officials mostly planned to use skilled labor brought in from outside the republic. Yet the problem of labor turnover and the project’s duration forced them to change their strategy.
64. Kalinovsky, “Not some British Colony in Africa.” 65. By the early 1970s, officials claimed that out of 220 brigades, almost each one had repre‑ sentatives of at least five nationalities. A brigade led by Muhabbat Sharipov, a hero worker from Nurek, was among those most often lauded in the local press as “truly international” because it included “Tajiks, Russians, Tatars, and Ukrainians.” Norak, 16 November 1972, 2. 66. Hakel, Unesennoe vetrom, ch. 19. 836 ARTEMY M. KALINOVSKY
By the mid‑1960s, they were working out strategies to bring the local population into the workforce. Nurek became a site where one could find the “results of coop‑ eration between workers, engineers, and technicians of different nationalities.” In addition, from 1968 groups of Middle Eastern, Asian, Latin American, and African students attending the Patrice Lumumba University began coming to Nurek for the practical component of their studies.67 It was also around this time that Nurek started becoming a destination for domestic and foreign tourists, part of an itinerary that might include the ancient cities of Bukhara and Samarkand in neighboring Uzbekistan, a trip by train to Dushanbe, and then by bus to visit the site of the dam. Pamphlets in Russian, English, French, and German touted a city of “bright, comfortable apartment houses” that had replaced an “old kishlak [village] with its rickety huts” where
Tajiks and Russians, Uzbeks and Georgians, Evenks and Latvians, as well as representatives of many other nationalities and peoples of the Soviet Union live and work […] as a large and well‑knitted family.
The Soviet tourist agency Intourist invited visitors to take in the city after dark and “admire a sea of lights which opens to view from the mountain ridge surrounding the city.”68 Bringing third‑world students and tourists from across the world to observe and experience the reality of Soviet domestic internationalism helped demonstrate the Soviet commitment to anti‑colonialism and its suitability as a model development for Third World nations. As Nurek city became a showcase for Soviet internationalism and modernity, officials were under even more pressure to make it habitable and beautiful. In May 1968, Aleksei Kosygin, the Chairman of the Council of Ministers, visited the site and the city, instructing local officials to start taking the city’s appear‑ ance seriously and encouraging them to make it as impressive as possible.69 A new plan for improving the town’s appearance, including the facades along the main street, the construction of a main plaza with a fountain, and the greening of the city, was drawn up in 1968.70 “The face of the city of dam builders needs to become exemplary…” B. Shukurov, chairman of the city executive committee, said at a party meeting,
67. “Snova v Nureke [Once again in Nurek],” Norak, 13 June 1969. 68. “Nurek,” Intourist Pamphlet (M.: Vneshtorgizdat, n.d.). 69. Gorbachev, Plotina; “Iunomu gorodu dostoinii oblik [A dignified look for the young city],” Norak, 17 May 1968. “Plany i fakty [Plans and facts],” Norak, 19 September 1968. Vladislav Ianelis, “Goriachii polius Nureka [The hot pole of Nurek],” Smena, 10 (May 1981): 2. 70. ”Iunomu gorodu energetikov – krasotu,” [For the young city of energy builders – beauty] Norak, 7 October 1969. According to the article, only half of the trees planted that spring survived until the autumn. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 837
a great task has been set before us – next to the unique dam, rightly called the diamond of the Vaksh, to build the city of communism’s tomorrow, a source of pride for all the residents of Nurek and their guests.71
The identification of Nurek with internationalism was further strengthened in the 1970s, when the magazine Druzhba narodov [friendship of the people] made the city a kind of pet project. The magazine’s purpose was to promote internation‑ alism through literature, and it published writers from across the USSR and hosted debates about socialist art. The magazine organized several roundtables on Nurek and published accounts by its managers and workers. Its biggest contribution, perhaps, was organizing a book drive for Nurek’s library. Famous authors from across the world were invited to send autographed copies of their works to the magazine, which would then pass them on to the library.72
City and Village
If Nurek was going to become a demonstration of Soviet modernity and internation‑ alism for foreign visitors, officials would first have to prove that internationalism within the Soviet Union was a reality. Nurek, as we saw, had made the transition from construction site to city over the course of a decade, but it was inhabited mostly by outsiders. By the late 1960s there was a clear dividing line between the city and its satellite villages, as urban officials strove to eliminate traces of village life within the city’s boundaries. As urban conditions improved, however, local workers and party members began to voice discontent regarding the situation in their own villages, forcing party organizations and construction agencies to expand the borders of their work. The struggle over seemingly mundane issues like roads or sanitation was often framed in terms of nationality politics; equally important, however, was the push in the late 1960s to raise standards of living and extend the welfare state to the Soviet countryside. Marx had advocated bridging the gap in living stand‑ ards and culture between the countryside and the city, and planners like Miliutin had tried to address this goal in their work. It was only in the Brezhnev years, however, that sufficient resources were allocated to make this goal a reality on a wide scale. New agencies were created at the all‑union and republic levels to bring the benefits of Soviet modernity to rural residents.73 This development, in turn, spurred a renewed interest in designing “model kishlaks” that would facili‑ tate the cultural transformation of Central Asians. Moritz Florin has shown how planners and architects in Kyrgyzstan envisioned model villages where houses did
71. B. Shukurov, “The role of local soviets in the development of Nurek,” Norak, 13 June 1969. 72. See, for example, “Nurekskaia biblioteka popolniaetsia [The Nurek library fills up],” Druzhba Narodov, no. 6 (1974): 285. 73. See Kalinovsky “Tractors, Power Lines.” 838 ARTEMY M. KALINOVSKY not have the customary walls separating the yard from the street; removing the walls was supposed to make the village more social and integrate families.74 Tajik archives similarly contain dozens of plans for “ideal villages” of various kinds, with the usual combination of modernized housing, cultural and medical facilities, and schools.75 When we look at Nurek’s satellite villages, however, we do not see new villages arising on the basis of these plans; rather, elements of “modern” living entered villages through the demands of locals or insistence of party activists based in Nurek. As with the demands and expectations of workers from outside the republic, the demands of villagers were channelled through formal institutions like the kishlak soviets (village councils), election meetings, and party organizations, as well as through informal ties between prominent workers from a village and mana‑ gerial elites. The extension of infrastructure and services, in turn, led the state (from a kind of operational base in Nurek city) to increase its interventions in the lives of people. The city’s party organization and its construction organizations would become responsible for modernizing the villages.76 The construction of the Nurek dam made the city, which had previously been of little administrative or economic importance, the nucleus of party activity and the physical center of all construction in the vicinity. According to Pavel Gorbachev, Nurek’s first party secretary, early on in the dam’s construction, the villages that made up the city’s periphery were already delimited as being part of the city’s authority, and were to receive the same attention as the city itself. In 1962, he claims, he arranged for Petr Stepanovich Neporozhniy, the USSR Minister of Energy and Electrification, to visit Kibil at the invitation of one of the elders in the kishlak. During his tour of the village, Gorbachev remembers, the elder asked the minister:
You’ve come to us from the heart of our Motherland—Moscow—a beautiful city with tall buildings. Thank you for finding the time to visit us. People say that Nurek will also become a beautiful city, of a kind not yet seen in the republic. In its new houses there will be electricity, the housewife will no longer have to cook soup on an open fire, because there will be gas stoves, and water will reach each kitchen. This is very good. But what does the great minister think about those kishlaks where there is no electricity, where people have to walk half a
74. Moritz Florin, “Faites tomber les murs! La politique civilisatrice de l’ère Brežnev dans les villages kirghiz,” Cahiers du Monde russe, 54, 1‑2 (2013): 187‑211. 75. See, for example, the various projects for “the layout, construction, and landscaping” of rural settlements submitted to the State Committee for Construction in CSAT, f. 1622, op. 1, d. 390. 76. By 1967, 23% of the city’s residents were “service personnel,” which was the result of the fact that “the city of Nurek, surrounded by more than 10 kishlaks, is currently serving as a district center, and its organizations are serving not only the population of Nurek but also the surrounding kishlaks.” Zubov, Chairman of Gosstroi of the Tajik SSR, to Novikov, RGAE, f. 399, op. 6, d. 3373, l. 57, 3 January 1967. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 839
kilometre to draw water on the banks of the Vaksh? Nor is there a good school or medical clinic, or asphalt roads or sidewalks?77
According to Gorbachev, Neporozhnii turned to him and said:
Take a compass, and make a circle around Nurek with a radius of fifty kilometres, and give electricity to all the kishlaks [that fall within it].78
The story may or may not be true, but it does point to the way the project trans‑ formed local geographies, and the role of the city as a civilizing agent and carrier of the Soviet welfare state. At first, the transformation of Nurek from a construction site to a city accelerated the separation of European workers and locals. Concerns about disease pushed officials to speed up the construction of housing, improve infrastructure, and build health facilities. They also sharpened the divide between the city of Nurek and the surrounding countryside. At this point the older residents of Nurek were still living in their family homes, the settlements that would be absorbed into the city interspersed with tents, the quickly assembled wooden apart‑ ment blocks, and the more solid brick buildings in early stages of construction. Like most villagers they kept animals that helped supplement the family diet. But sanitation officials believed that these animals caused disease and made it clear that there was no room for farm animals in a city:
The residents of the city of Nurek, and of Saary‑bolo and Desabur keep animals (chickens, cows, pigs, geese, ducks and many dogs). Keeping animals in the city and the unsatisfactory sanitation leads to a large number of flies, which are carriers of disease.79
In the following years, these people would be resettled in surrounding villages, along with the barnyard animals. The only “farming” that was allowed within the city was the cultivation of small garden plots attached to some of the two‑floor apartment blocks. The emerging city was primarily settled by European families, while local fami‑ lies continued to live in the villages. This was largely a matter of preference; the villages provided more space and families could expand their dwellings as people were born or married into family.80 In the early part of the decade laborers from outside Nurek lived in squalid conditions compared to the local peasantry. A decade
77. Gorbachev, Plotina, 67‑68. 78. Ibid., 68. 79. Resolution of the Executive Committee of the City Council of Nurek, 23 September 1963, CSAT, f. 1605, op. 1, d. 407, l. 19. 80. Almost none of the people I interviewed spoke of any desire to move to the city when it was being constructed, preferring the spaciousness of the village. Nor have I seen anything in the archival sources that suggests demand for housing from locals as opposed to the labourers coming from elsewhere. 840 ARTEMY M. KALINOVSKY later that was no longer the case. The city not only had living space, it was quickly outpacing the surrounding villages in the growth of services. Now the city had both light and running water, new schools and hospitals. The same could not be said for the villages. Officials noted that
in the majority of the kishlaks, located within the borders of the city, there is no running water, electric lighting, or radio. There are no pharmacies, medical centres (medpunkt) or libraries. There is no regular bus service between the kishlaks.81
Resentment began to set in when it became clear that resources were mostly directed towards the city, while the villages were left behind in terms of access to electricity, running water, quality of construction materials for houses, roads, and schools. On January 13, 1968, E.K. Sedykh, Nurek’s representative in the Tajik SSR Supreme Soviet, was meeting with voters from Kibil, New Tutkaul, and Karatay. Two communists who were present, Ahmedov, a labourer working on the dam and Rahmonov, head teacher at the Kibil school, complained about the state of their village. According to a report on the meeting,
they rudely blamed the executive committee (ispolkom) of the City Soviet of Worker’s Deputies and the deputy of the Supreme Soviet comrade E.K. Sedykh, who supposedly did not care about the conditions and services (blagoustroistva) in Kibil, which still does not have water, there is no bus stop, and the school is in a bad building.
Ahmedov’s real transgression was making it about nationality—apparently he complained that if “Russians” lived in his village, surely it would already have all the things that had been promised before. It seems that a high degree of dissatisfac‑ tion led to the emotionally charged meeting:
despite the fact that in the course of this meeting the chair of the city executive committee sharply corrected these orators, nevertheless the communist comrades Ahmedov and Rahmonov continued to be rude and untactful.
Their behaviour was censured.82 By connecting the problem of running water, transportation, and schooling to nationality, they showed they were buying into the promises of internationalism, equality, and social welfare, and willing to call out senior officials when these promises were not met.
81. “Regarding the fundamental improvement of services for culture and everyday life of the workers of the Nurek GES,” 20 October 1966, ACPT, f. 56, op. 7, d. 16, l. 89. 82. “Regarding the meeting of comrade Sedykh with workers from Kibil, Novyi Tutkaul, and Karatay,” Nurek Party Committee Buro Meeting, 25 January 1967, ACPT, f. 56, op. 7, d. 30. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 841
And yet Ahmedov and Rahmonov’s protest did get the attention of city author‑ ities. It was one of the first issues Gorbachev brought up at his address tothe party conference at the end of the month, placing the extension of services to the surrounding Kishlaks on the top of the agenda for the party organization.83 He also personally criticized officials who had failed to organize bussing for students from Karatash and the new school building for Tutkaul.84 Increasingly, as the 1960s became the 1970s, the physical condition of the satellite villages as well as general social welfare there came under the purview of city organizations. Ahmedov and Rahmonov’s complaint—and their claim that internationalist norms were being violated—had evidently been heard. Although thousands of families would be resettled to work the cotton fields irrigated by Nurek, the dam itself only required the resettlement of one village, Tutkaul, which became submerged as the reservoir rose, as well as some of the households that occupied what ultimately became Nurek. Tutkaul was resettled nearby; just as Nurek was becoming a model city, New Tutkaul was supposed to serve as a model village, with a rational layout and modern conveniences. A publi‑ cation from the 1970s boasted, that:
The old mud village (kishlak) of Tutkaul was submerged by the man‑made sea. All of its residents were transferred to the left bank of the Vaksh. The new everyday life is evident everywhere. In the so‑called “kishlak” you have all the urban conveniences: electricity, radio, television, and refrigerators…85
In fact, residents would have to wait for years before they got running water and electricity, though it does appear to have become one of the more comfortable villages in the area by the late 1970s.86 By the late 1970s, it was taken for granted that the dam, the city, and its satel‑ lite villages constituted one whole as far as issues such as construction and the provision of welfare were concerned. The kishlak and city soviets became channels for directing the demands of villagers for roads, electrification, and housing. Offi‑ cials who worked for the Soviets were responsible for meeting with residents and party members to ascertain the needs of the different villages.87 They would then
83. Protocol of the 5th Nurek City Party Conference, 27 January 1968, ACPT, f. 56, op. 7, d. 28, l. 4. 84. Ibid., l. 32. 85. A. David´iants, V. Tarasevich, Svet Nureka [The Light of Nurek] (M. : Planeta, 1980). 86. This claim is based on my conversations with residents of New Tutkaul as well as neigh‑ boring villages like Kibil. See also the comments of Ia.M. Mirfozilov, chairman of the city soviet, at the IX Nurek City Party Conference, 18 November 1979, ACPT, f. 3, op. 303 d. 104, 1978, l. 50. 87. “Rol´ mestnykh sovetov v razvitii Nureka [The Role of Local Councils in the Development of Nurek]” Norak, 13 June 1969, 2. The workings of the kishlak soviets were further explained to me by several officials who worked in them. Allowing for the fact that these individuals may have offered self‑serving accounts, what they say is consistent with the documentary record as well as the accounts of other residents I met with in the villages. 842 ARTEMY M. KALINOVSKY bring their demands to the city party and construction organizations and coordi‑ nate the implementation of different projects. As elsewhere in the Soviet Union, both formal and informal approaches were necessary to see a project through, and an effective chairman had to have good relations not just with the city party buro but the various construction and supply organizations in the city and on the dam.88 Besides the usual demands for paved roads or running water, people also asked for clubhouses, which were constructed in almost all of the satellite villages in the 1970s and 1980s. These clubs often doubled as mosques, with the full knowledge of the party organization.89 City authorities took responsibility for the cultural life of satellite villages, haranguing officials to meet the Soviet standards of cultural life as well as the demands of residents. In 1971, for example, the local paper reminded city authorities that
the work of clubs, libraries, and the house of culture does not meet modern standards. Many residents complain about access to movies […] in the villages they barely show movies in the Tajik language.90
Officials were chided at party meetings when they failed to follow through on the demands of village residents.91 Kishlak and city soviets were important for channeling the demands of resi‑ dents but also organizing them to carry out some of the beautification and infra‑ structural work on weekends. (Such mobilization, known throughout the Soviet Union as subotniki, or Saturdays, were often referred to informally and in offi‑ cial documents as “hashar,” harking back to older Central Asian traditions of communal labor.) Thus, while residents could use the institution of the kishlak and city soviets to demand housing materials, infrastructure, or schools, these
88. The sheer volume of construction material available provided opportunities. Material that was used for a certain phase of production and then discarded, or proved unnecessary for one reason or another was sold off cheaply to workers, who could then use it to expand or rebuild their own houses. 89. Author’s interviews with former party officials. There is indeed ample, if somewhat indirect, proof of these processes. For example, in 1967 a new club was constructed on the outskirts of Nurek. Its initiators were a local representative in the Supreme Soviet of Tajikistan and several communists in local party and municipal organs. The materials were provided by the city executive committee, presumably from the resources allocated for housing construc‑ tion, and the building itself was erected by volunteers. A library was organized, including 4 500 titles, and quickly registered 256 readers. The club included a stage and audience hall, and hosted amateur theatre and musical performances, patriotic gatherings, and lectures on atheism. An article in Kommunist Tadzhikistana, entitled “A Club or a Prayer Hall?,” alleged that it was in fact being used for prayer. An inspection followed, and officials reported that there was no evidence that the club was being used for religious purposes. In reality, it almost certainly served a double function, with people of different ages using it in different ways. “Regarding the verification of an article…,” undated, but after April 1972, ACPT, f. 56, op. 11, d. 8, l. 43‑48. 90. “Vypolniat´ nakazi izberatelei [Carry out the mandate of electors],” Norak, 19 April 1971. 91. Ia.M. Mirfozilov, chairman of the city soviet, at the IX Nurek City Party, 18 November 1979, ACPT, f. 3, op. 303, d. 104, 1978, l. 50. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 843 same institutions were used to organize them for labor along communal lines, helping overcome the deficiencies in labor of local construction organizations. The chairman of the city council singled out officials who had mobilized people to do this work:
We should particularly note the initiative of those deputies of the city, kishlak and village Soviets who directed the public, and residents for the beautification of the city, villages, and kishlaks.92
City organizations assumed, or tried to assume, increasing control over the terri‑ torial space of Nurek and its satellite villages. As the city’s commitment to the welfare of surrounding villages increased, so did the ambition of its reach into people’s lives. New schools were built, but pressure on families to send their children to those schools increased as well. Activists on the village soviet were expected to visit families individually and make sure their children, especially their daughters, were attending school, and to convince them to send their children for further education. In some cases, there was a kind of quid pro quo—officials would win the trust of village elders by helping them expand their house or build a new club/mosque, but they would then expect them to support girls going to school. Officials were even expected to use their position to intervene in cases where fami‑ lies were not providing proper support for their children’s studies.93 Similar strate‑ gies were used to convince families to let wives and daughters join the workforce, especially the textile plant. Medical care and hygiene were at the center of concerns about the rural popula‑ tion. Officials complained about the “lack of access to medical aid […] in the kish‑ laks medical propaganda is very weak, the work of the sanitary‑epidemiological station is not at its best, there is no control over the health conditions of the city and the villages.”94 Nurek’s hospital, finally completed in the early 1970s, became the center of a rural health network, with clinics and outposts in the satel‑ lite villages. As the capacity to provide for the rural population’s welfare grew, so did the boundaries of responsibilities in officials’ minds. Issues like domestic hygiene or the practice of delivering children at home and without professional assistance caused concern and were seen as evidence of dangerous traditionalism that city party officials had to combat.95 These concerns were sometimes brought up as part of articles or speeches about “internationalism,” reaffirming the link
92. Ibid. This included planting 3 100 trees, clearing away 860 000 m2 of rocks and garbage, laying 2 km worth of water pipes, and the greening of Hafez street in New Tutkaul. 93. Author’s interview with Mirkolon Shodjonov, Dushanbe, July 2013. Shodjonov was the head of the Nurek hospital in the 1970s and 1980s. 94. “Vypolniat´ nakazi izberatelei,” Norak, 19 April 1971. 95. “Vyshe znamia internatsionalizma [Raise the banner of internationalism higher],” (Notes from the city party committee plenum.) Norak, 24 May 1974. 844 ARTEMY M. KALINOVSKY between welfare, social transformation, and commitment to equality between Soviet nationalities. Issues of health and the body were just one part of the broader transformation of life and attitudes that Nurek was supposed to oversee in the villages. By the end of the 1970s, officials boasted that with infrastructure and services now extending deeper into the villages, they were producing new Tajik men and women:
The material and cultural level of the population has grown. Electricity and gas have become a part of everyday life, water supply has been improved, all of the kishlaks have midwife‑nursing stations, almost every family has a television, radio receiver, and each family gets three copies of newspapers and magazines.
Soviet rituals, such as the day of the agricultural worker, Nowruz, and Komsomol weddings, had “firmly entered people’s consciousness.”96 However, officials were worried that they were still failing to bring women into “socially useful work,” and found that in one village “120 young women are neither studying nor working.” They found that the battle against the “antipodes of socialist way of life” was weak, and that “backward traditions, habits, views are still common among a certain part of the workers of the sovhoz [state farm].”97 Although Nurek and its satellite villages were supposed to form one whole, the imaginary boundary between them never disappeared. Certain events did bring the two sets of populations together—for example, each village hosting celebra‑ tions for one day during the Nowruz holiday, or weekly dances that attracted at least some young men from the villages. (The worksite itself, of course, was where “Europeans” and many “locals” interacted daily.) Nevertheless, the sense that the city was for “Russians” and the villages for Tajiks remained, as did complaints about inequality in the level of services in each. At a party conference in 1988, a teacher and party member complained “The social problem in our city is not being solved at the proper level, especially in the kishlaks…” Criticizing about the state of schools, telephone access, and the failure to protect the villages from mudslides, he noted “these questions have been raised numerous times at plenums of the City party committee and sessions of the city’s executive committee but have found no solution.”98 These shortcomings should not obscure the fact that the interactions of “locals,” managers, and party activists shows the way that ideals operated in practice. On the one hand, just as the typical problems of disease, boredom, and labor turnover
96. Nowruz is the Persian new year, marked at the Spring equinox. A pre‑Islamic holiday, it is celebrated widely throughout Central Asia. In the 1960s, some Tajik intellectuals campaigned for official recognition of the holiday, arguing that it was a “national” and not a “religious” holiday. Salimi Aiubzod, Tojikon dar Qarni Bistum [Tajiks in the Twentieth Century] (Praga: Post Skriptum Imprimatur, 2002), 212‑218. 97. “Regarding the work of the party organization of the Norak sovkhoz…,” 26 June 1979, ACPT, f. 3, op. 301, d. 103, l. 67‑68. 98. XIII Nurek party conference, 29 October 1988, ACPT, f. 3, op. 360, d. 321, l. 43. A MOST BEAUTIFUL CITY FOR THE WORLD’S TALLEST DAM 845 convinced managers of the wisdom of investing in better facilities and housing for workers in Nurek, so did complaints from villagers lead those same officials to invest in infrastructure and facilities for the surrounding countryside. On the other hand, the way that these individuals approached both sets of problems reveals the powerful hold of utopian ideals of equality, internationalism, and urban and rural life. Utopian notions of the transformative power of a modern city and ideals of internationalism and equality pushed officials to promote local workers, and these ideals ultimately also pushed officials to extend the social welfare state to surrounding villages.
Conclusion
Mass housing in the Khrushchev era and beyond created many neighborhoods and towns that looked indistinguishable from one another, as satirized in Eldar Riazanov’s film Ironiia sud´by [The Irony of Fate]. Nurek, too, was a city built from pre‑fabricated components—an assembly of available building designs, layouts, and materials. Yet in their assembly the city became something unique, precisely because of the myriad minor adjustments and negotiations between indi‑ viduals, party officials, and planners. Most of my interviewees—both those who lived in the city and those who were in the villages—insisted on the uniqueness of the project of which they had been a part and recognized its place in a larger Soviet story. While Nurek shares a great deal with other post‑war Soviet company towns, its residents are not wrong to think that it was nevertheless unique. Internationalism was a professed goal throughout the Soviet Union, but at sites like Nurek that ideal gained an additional importance as a way to prove Soviet commitment to anti‑co‑ lonialism. The ideal may not have been reached in reality, but the struggle over the definition and implementation of internationalism and equality nevertheless shaped the city and the satellite villages. I argued at the outset that understanding the history of the city requires looking beyond the dreams of planners and the goals of party leaders to see how these inter‑ acted with the engagement and resistance of workers and locals. It was not just the architectural shape of the city that emerged from these complex interactions, but the entire set of obligations between the state, the workers, and the villages surrounding Nurek—in other words, the local manifestation of the post‑war Soviet welfare state. Party institutions played two roles in this process. Party leaders like Pavel Gorbachev were often the most enthusiastic carriers of utopian visions for the new city. But they also played an important role, along with local institutions like the city and village soviets, in engaging with the demands of people. Party activ‑ ists and institutions served to channel demands and resistance, forcing officials to make endless minor and not so minor adjustments to the templates from which they were working. The story of Nurek also challenges a familiar dichotomy which sees ideology fading after the Khrushchev era. While it is true that utopian visions or internationalist 846 ARTEMY M. KALINOVSKY ideals were sometimes obscured by the everyday needs of construction, it is equally true that the commitment to these ideals, in terms both of physical resources and individual mobilization, only increased in the 1970s. It was in this period that resources became available to “bridge the gap between the city and the village” throughout the USSR, and the effects of this policy are dramatically visible in the relations between Nurek and its satellites. The ideological commitment of party activists, the mobilization of local residents, and the availability of resources all point to the fact that instead of stagnation, the period saw rapid movement and transformation.
University of Amsterdam [email protected] NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI»
Kommunikativnoe prostranstvo sovetskogo atomnogo proekta
[Between the “zone” and “Mainland”: the Soviet nuclear project’s communicative space]
Конспиративный характер государственной и партийной власти в СССР явля- ется признанным фактом в мировой историографии1. Советский атомный проект, как несомненная часть конспиративной государственной машины, все же стоит особняком и над многими секретными структурами и проце- дурами, как показывает Евгений Артемов2. Не случайно проект и созданная в его рамках атомная отрасль часто именуются «государством в государ- стве». И это было сверхсекретное государство в конспиративном советском государстве.
1. См.: N. Werth, G. Moullec, Rapports secrets soviétiques, 1921‑1991: la société russe dans les documents confidentiels, P., 1994; J. Bone, «Soviet Controls on the Circulation of Information in the 1920s and 1930s», Cahiers du Monde russe, 40 (1‑2), 1999, с. 65‑89; И.В. Павлова, Механизм власти и строительство сталинского социализма, Новоси- бирск, 2001; Ф. Конт, «Секретность и гласность в России и в Советском Союзе», К поли‑ тической антропологии советской системы: Внешнеполитические аспекты, М, 2003, с. 159‑182; N.E. Rosenfeldt, The “Special” World: Stalin’s Power Apparatus and the Soviet System’s Secret Structures of Communication, vol. 1‑2, Copenhagen, 2009; О.В. Хлевнюк, Й. Горлицкий, Холодный мир: Сталин и завершение сталинской диктатуры, М., 2011; Г.А. Куренков, От конспирации к секретности: Защита партийно‑государственной тайны в РКП (б)–ВКП (б). 1918–1941 гг., М., 2015 и др. 2. О системе руководства атомным проектом и в атомном проекте см.: Е.Т. Артемов, «Советский атомный проект в системе «командной экономики», Cahiers du Monde russe, 55 (3‑4), 2014, с. 267‑294.
Cahiers du Monde russe, 57/4, Octobre‑décembre 2016, p. 847‑878. 848 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
Институциональная и технико‑технологическая стороны его становления и развития не единожды становились объектом изучения3. Я предлагаю обратиться к процессам выстраивания коммуникации в советском атомном проекте. Коммуникации в самом широком смысле этого слова, как системы передачи информации, связей и общения, и как одного из главных механизмов социального взаимодействия, от которого зависит результативность деятель- ности. Новейший обзор исследований по различным аспектам коммуникации в Советском Союзе Кристин Рот‑Эй и Ларисы Захаровой, предваряющий недавний тематический выпуск Cahiers du Monde russe, показывает неис- черпанность данной темы4. Рассматривая эти явления на примере советского атомного проекта, мы можем увидеть, как конспиративная система спускалась с уровня государственной власти и проникала на уровень частной жизни, как она организовывала этот закрытый мир и каково было устройство его комму- никаций «изнутри». Представляемый материал показывает эффективность системы секретности не столько в плане охраны государственных тайн, но, главным образом, в плане формирования социальной «атомной» общности, принимающей и разделяющей режим секретности. В этой общности секрет- ность была одним из важных механизмов создания внутренних связей, появ- ления чувства единства и «атомной» идентичности. Делегирование государством секретной информации своим гражданам в атомном проекте позволяет поднять тему доверия в СССР. Историографиче- ские экскурсы и дискуссии, представленные, например, в специальном номере The Slavonic and East European Review5, показывают, что авторы, которые обращаются к данному вопросу, скорее рассуждают о недоверии в совет- ском государстве, чем о доверии. Но, как пишет Йорам Горлицкий, в свете переоценки отношений доверия и принуждения, «возобновление поисков тех или иных признаков доверия в сталинском Советском Союзе предстает вполне обоснованным шагом»6. Советский атомный проект дает возможность показать доверие в качестве социальной ситуации, установки, отношения, ожидания, состояния, процесса социального обмена и передачи информации, личностного и группового настроения, социального климата. Хронологически работа посвящена сталинскому периоду существования атомного проекта – времени между 1942 г., когда было принято Распоряжение Государственного комитета обороны «Об организации работ по урану», давшее начало проекту, и серединой 1950‑х гг., когда были достигнуты
3. Об историографии советского атомного проекта см.: Н.В. Мельникова, П. Джозефсон, «Американские и российские исследования истории атомного проекта СССР: сравни- тельный анализ», Вопросы истории естествознания и техники, 37 (1), 2016, с. 85‑109. 4. Kristin Roth‑Ey et Larissa Zakharova, «Communiquer en URSS et en Europe socialiste», Cahiers du Monde russe, 56 (2‑3), 2015, с. 253‑371. 5. The Slavonic and East European Review, 91 (1), 2013, (special issue «Trust and Distrust in the USSR»). 6. Й. Горлицкий, «Структуры доверия после Сталина», Неприкосновенный запас: дебаты о политике и культуре, 6 (92), 2013, с. 136. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 849
ключевые результаты проекта (созданы и испытаны советские атомная и водородная бомбы). Поскольку социальные процессы инертны, и их изме- нение не происходит одномоментно, сложно оборвать повествование 1953 г., годом смерти И.В. Сталина. Поэтому верхняя граница несколько условна и продлена до середины 1950‑х гг., после которых происходят качественные сдвиги в системе секретности и коммуникации советского атомного проекта, могущие стать объектом отдельного изучения. Сосредоточение на этом периоде оправдано и источниковой базой: наибольшему рассекречиванию в центральных российских архивах подвер- глись документы советского атомного проекта, появившиеся до 1956 г. По крайней мере, это крайняя дата многотомного сборника Атомный проект СССР: Документы и материалы7, являющегося на данный момент главным источником для исследователей «атомной» истории СССР. На многих доку- ментах, посвященных советскому атомному проекту, все еще сохраняется гриф секретности. Для свободного пользования недоступны соответству- ющие коллекции в Архиве Президента РФ и в «Центратомархиве», частично к ним ограничен (или невозможен в некоторых случаях) доступ в Государ- ственном архиве РФ, также как в региональных и местных архивах. Тем не менее, опубликованные делопроизводственные архивные документы и неопубликованные материалы (которые удалось собрать в областных и местных городских архивах закрытых атомных городов), в том числе, обширная мемуарная и автобиографическая литература, позволяют обра- титься к проблемам секретности и доверия, коммуникации и повседневности в советском атомном проекте. Использованные источники дали возможность реконструировать не только институциональную, но и социо‑ментальную сторону вопроса.
Государственная тайна
Образно говоря, атомный проект в СССР был синонимом слова «секретность». Все, что оказывалось «внутри» проекта, становилось секретным, совершенно соответствуя определению этого слова, данному в одном из классических толковых словарей русского языка8, то есть скрытым, неизвестным другим (посторонним). Такими «посторонними» для атомного проекта были все, кто не принимал в нем участие. Поскольку проект был направлен на обеспе- чение безопасности государства, сам факт его существования скрывался и на международном и на общесоветском уровнях. И если в довоенное время в СССР тайна не делилась на партийную и государственную, то на примере
7. Л.Д. Рябев, ред., Атомный проект СССР: Документы и материалы, в 3 т., М. – Саров, 1998‑2010. 8. Д.Н. Ушаков, Большой толковый словарь современного русского языка, М., 2008, с. 617. 850 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
советского атомного проекта мы можем констатировать это появившееся разделение. Атомный проект стал прежде всего государственной тайной. Он стоял над партийными структурами, чьи полномочия в отношении проекта ограничивались второстепенными вопросами9. Как отмечал в 1953 г. управ- ляющий делами Совета Министров СССР М.Т. Помазнев, «Спецкомитет10 подменял не только Совмин, но и ЦК КПСС»11. На государственном уровне законодательным основанием организации секретности в проекте послужило несколько документов. 8 июня 1947 г. было принято постановление Совета Министров СССР от «Об установ- лении перечня сведений, составляющих государственную тайну, разгла- шение которых карается по закону». Появление данного постановления Олег Хлевнюк и Йорам Горлицкий связывают именно с усилением мер безопасности и ужесточением доступа к информации в условиях эскалации холодной войны12. Симптоматично, что перечень, составленный согласно этому постановлению, содержал пункт о том, что к такой секретной инфор- мации могут быть отнесены те «сведения, которые будут признаны СМ СССР не подлежащими разглашению». Такое расширенное толкование по‑сути было основанием для субъективного применения норм перечня. В марте 1948 г. Постановлением Совета министров СССР был принят более широкий перечень главнейших сведений, составляющих государственную тайну13. В Постановлении 1948 г. впервые для аналогичных советских документов было определено, что «к государственной тайне относятся как сами сведения, ее составляющие, так и связанные с этими сведениями мате- риалы (переписка, документы и пр.)»14. Таким образом легитимировалась та практика секретности, которая уже бытовала к этому времени в советском атомном проекте, на документах которого (постановлениях, распоряжениях, отчетах, письмах и проч.), начиная с 1942 г., стояли реквизиты «секретно», «совершенно секретно», «особо секретно» и высший гриф – «совершенно секретно/особая папка». Организация секретности и режимности в атомном проекте велась по нескольким направлениям одновременно. В 1945 г. в Наркомате государ- ственной безопасности был создан отдел «К», отвечающий за контрразведыва- тельное сопровождение объектов атомной промышленности с последующей организацией оперативно‑чекистских групп на местах. Они занимались
9. Артемов, «Советский атомный проект в системе «командной экономики», с. 278. 10. Руководящий орган советского атомного проекта в 1945‑1953 гг. 11. Докладная записка М.Т. Помазнева в ЦК КПСС и Правительство СССР о деятель- ности Л.П. Берии, 6 июля 1953 г., в А.Н. Яковлев, ред., Лаврентий Берия. 1953. Стено‑ грамма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы, М., 1999, с. 364. 12. Хлевнюк, Горлицкий, Холодный мир. 13. Перечень от 1 марта 1948 г. действовал до 1959 г. 14. М.В. Зеленов, «Военная и государственная тайна в РСФСР и СССР и их правовое обеспечение (1917‑1991 гг.)», Ленинградский юридический журнал, 1, 2012, с. 154. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 851
проверкой кадров, охраной ключевых ученых атомного проекта, прово- дили оперативную работу по предотвращению утечки секретных данных. В Первом главном управлении (ПГУ)15 за обеспечение режима секретности отвечал генерал‑лейтенант П.Я. Мешик, бывший заместитель началь- ника Главного управления контрразведки («СМЕРШ»). В его подчинении был отдел кадров ПГУ и Отдел охраны объектов и охраны секретности16. Генерал Мешик занимался и устройством возникающих вокруг «атомных» предприятий секретных зон, ныне известных как закрытые атомные города. На режимных предприятиях создавались секретные отделы, называемые «первыми», которые вели работу по организации и контролю секретных работ, хранению и учету секретной документации, обеспечению сохранности государственной тайны. Сверх первых отделов, бывших традиционными для советской системы секретности, для контроля за научно‑исследовательскими институтами, лабораториями и предприятиями формирующейся атомной отрасли в 1946 г. была введена должность уполномоченного Совета народных комиссаров (Совета министров) СССР17. Ими назначались офицеры и гене- ралы Министерства внутренних дел и Министерства госбезопасности. Эта управленческая структура подчинялась лично Л.П. Берии и координировала работы по обеспечению секретности и охране «атомных» объектов от «шпио- нажа, диверсией и вражеской агентуры». Всех участников атомного проекта сохранять государственную тайну и соблюдать правила секретности «стимулировала» подписка о неразгла- шении. К секретным сведениям в ней относилась информация об «атомном» учреждении или предприятии, его структуре, месторасположении, производ- ственной направленности, сырье, выпускаемой продукции, оборудовании, мощностях, технологии производства, кадрах, руководстве18. Подписка содержала предупреждение о привлечении к уголовной ответственности в случае разглашения секретных сведений. Наказание за это предусматри- валось в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 июня 1947 г. «Об ответственности за разглашение государственной тайны и утрату документов, составляющих государственную тайну»19. По сравнению с аналогичным указом военного времени, принятым в ноябре 1943 г., данный
15. Исполнительный орган советского атомного проекта в 1945‑1953 гг. 16. Постановление СНК СССР № 2531‑678сс «О штатном расписании и ставках зара- ботной платы Первого главного управления при СНК СССР и Первого управления Госплана СССР» и Постановление СМ СССР № 803‑325сс «Вопросы Первого главного управления при Совете Министров СССР», 5 марта 1954 г., Атомный проект СССР: Доку‑ менты и материалы: в 3 т. / Под общ. ред. Л.Д. Рябева, т. II, кн. 2, Саров, 2000, с. 32, 199. 17. Постановление СНК СССР № 523‑215сс «Об уполномоченных Совнаркома Союза ССР при важнейших научно‑исследовательских институтах и лабораториях», Атомный проект СССР, т. II, кн. 1, с. 420‑421. 18. ГААОСО (Государственный архив административных органов Свердловской области), ф. 1, оп. 2, д. 30091, л. 36. 19. Известия, 10 июня 1947 г., с. 1. 852 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
указ был даже более жестким. Гражданским лицам грозило заключение в исправительно‑трудовом лагере на срок от 5 до 12 лет, военным – от 10 до 20 лет. С привлечением к «атомным» работам все большего количества органи- заций из числа Академии наук, Народных комиссариатов сохранять проект в тайне было очень сложно. Для поддержания соответствующего уровня секретности был выбран путь создании соответствующих научных и произ- водственных центров «в изолированных районах страны»20. При поиске таких мест требовалось соблюсти баланс между двумя условиями: относительной их удаленностью от государственных границ и столицы и сравнительной близостью от крупных индустриальных городов. Первое условие диктова- лось требованиями секретности и безопасности: расстояния должны были защитить столицу, если произойдет техногенная авария, а расположение «в глубине» страны – обезопасить сами эти центры в случае внешней военной угрозы. Второе условие позволяло обеспечить доступ к промышленным, топливно‑энергетическим и людским ресурсам, а также к транспортным магистралям, необходимыми для доставки огромного потока грузов на стро- ительные площадки. После некоторых поисков нужные территории были найдены в европейской части страны, на Урале и в Сибири (таким образом, все располагались в пределах РСФСР). Показательно, что подыскиваемые места дислокации характеризовались как «глухие»: «[…] здоровое, живописное место, удобное для расселения квалифицированных кадров, в то же время достаточно глухое для размещения завода специального назначения»21. Семантически «глухое место» понима- ется как заброшенное, малонаселенное, при этом не только как не слышащее (не воспринимающее), но и как немое, которое не может издавать звуки22. Тем самым дискурс отражал выстраиваемый вокруг атомных предприятий и городов двусторонний коммуникативный барьер. «На входе» система не должна была воспринимать (и принимать) посторонних (не проверенных, не имеющих отношения к производству). «На выходе» информации ей следо- вало быть «немой» по отношению к секретным сведениям. Принципы организации этих объектов следовали не только американскому прототипу закрытого предприятия и секретного города, известному благодаря советской разведке, как утверждает Кейт Браун23. У Советского Союза были и
20. Рапорт начальника 1‑го Управления НКГБ СССР П.М. Фитина наркому В.Н. Мерку- лову о неудовлетворительном состоянии работ по атомному проекту и нарушениях режима секретности в Лаборатории № 2, Атомный проект СССР, т. I, ч. 2, М., 2002, с. 238. 21. Письмо Б.Л. Ванникова, А.П. Завенягина и Н.А. Борисова Л.П. Берии с предложе- нием о размещении завода № 813 в Верх‑Нейвинском, Атомный проект СССР, т. II, кн. 2, Саров, 2000, с. 353. 22. Т.М. Николаев, ред., Исследования по лингвистике и семиотике, М., 2010, с. 547–548. 23. Подробнее об этом см.: K. Brown, «The Closed Nuclear City and Big Brother: Made in America», Ab Imperio, 2, 2011, с. 159‑187. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 853
собственные образцы, черты которых просматриваются в контурах закрытых городов: это опыт русских городов‑заводов, которые начали строиться в конце XVI‑XVIII вв.; практика строительства предприятий советской оборонной промышленности в годы Второй мировой войны; и, наконец, модель орга- низации пространства, воплощенная в системе ГУЛАГа. По выражению А.Д. Сахарова закрытый город представлял собой «симбиоз из сверхсовре- менного научно‑исследовательского института, опытных заводов, испыта- тельных полигонов – и большого лагеря»24. Местности, отведенные под «атомные» предприятия и поселения, исклю- чались из учетных данных по административно‑территориальному делению РСФСР и до начала 1990‑х гг. не значились на географических картах страны. В случае с современным Саровым, где расположился первый в стране научно‑исследовательский ядерный центр, отдельным постановлением Президиума Верховного Совета РСФСР и соответствующим Указом было прекращено юридическое существование поселка Сарова (с ударением на последний слог), а распоряжением уполномоченного Совета министра СССР П.Я. Мешика запрещалось даже упоминать это историческое название25. Для людей, живших в округе, оно наполнилось запретно‑опасным смыслом, поэтому о нем старались вообще не говорить и постепенно оно совсем вышло из употребления. Градообразующие «атомные» предприятия причислялись к категории особо режимных объектов, а районы их расположения и окрестности в радиусе нескольких километров (для каждого объекта определялся свой радиус) – к режимным зонам с особым паспортным режимом, из которых выселялись неблагонадежные граждане (бывшие на иностранных террито- риях, военнопленные, спецпереселенцы, осужденные). Войсковая охрана первоначально следила за периметром территории, границы которой были отмечены лишь на карте. Патруль проходил по лесным дорогам, просекам, пешеходным тропам, а если их не было – по зарубкам на деревьях, сделанными военнослужащими26. Затем по этой виртуальной границе был выстроен забор, доходящий в высоту до трех метров, и наблю- дательные вышки. Забор венчали несколько нитей колючей проволоки и сопровождала контрольно‑следовая полоса. Для входа/выхода из города оборудовались охраняемые контрольно‑пропускные пункты (КПП). Выделя- лась одна или несколько необходимых охраняемых дорог, по которым разре- шалось движение к городу. Если были другие проселочные дороги, ведущие к запретной зоне, то они перекрывались.
24. А.Д. Сахаров, Воспоминания, в 2‑х т, т. 1, М., 1996, с. 163. 25. Е.А. Негин, Л.П. Голеусова, Г.Д. Куличков, П.П. Максименко, Г.С. Окутина, Совет‑ ский атомный проект. Конец атомной монополии. Как это было..., Саров, 2006, с. 88. 26. Л.А. Кочанков, Служба безопасности РФЯЦ‑ВНИИЭФ: История создания и развития, Саров, 2006, с. 24. 854 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
Для контроля за людьми и их передвижениями имелась многоуровневая система пропусков. Пропуск предъявляли, чтобы войти в город и выйти из него. Такие пропуска были постоянными, временными (для тех, кто работал внутри зоны, но проживал за ее пределами и для тех, кто жил в зоне, но работал вне ее) и разовыми (для командировочных, например). Существо- вали пропуска на различные виды транспорта (в том числе и на гужевой). Отдельные пропуска давали право попасть на само градообразующее пред- приятие (они выдавались только тем, кто имел профессиональное отношение к производству). Специальные отметки регламентировали, посещение какого цеха, отдела или лаборатории разрешено владельцу пропуска. Заводы, здания, подразделения и цеха числились под определенными номерами, их полага- лось знать лишь работникам, а проверявшие пропуска солдаты охраны опре- деляли «своих» по символам (изображения животных, транспорта, различные звезды и проч.27).
Информационные коды и семантические шумы
Информационное поле атомного проекта было насыщено разного рода зашифрованной информацией, условными названиями и ложными (отвле- кающими) предметами. Формировались специфические информационные коды, одни из которых были частью системы по охране гостайны (назовем их «официальные»), другие стихийно появлялись в повседневном дискурсе. В этом закодированном пространстве приспосабливались жить люди, используя официальные коды и изобретая собственные, преодолевая или игнорируя семантические помехи. Непосредственно создание атомной бомбы именовалось в документоо- бороте «проблемой № 1», а вообще все то, что так или иначе было связано с созданием атомного оружия, – «специальными работами». Данная форму- лировка не только скрывала то, что являлось государственным секретом, но и подчеркивала особый статус этой деятельности. «Специальными» называ- лись совещания и комиссии, решения и постановления, исследовательские группы и лаборатории, кадры и отдельные лица, приборы, установки и обору- дование, помещения, охрана, счета, литература и т.д. Все производственные единицы считались «объектами». Это было общее наименование, маркирующее их как поле приложения сил и действий. В пространстве проекта действовали конспиративные склады, конторы и квартиры, через которые шла переадресовка и переотправка грузов, пред- назначенных для Первого главного управления, или которые выполняли
27. На первый взгляд они кажутся случайными и совершенно не связанными с произ- водственной направленностью (медведь, петух, лошадь и проч.). Пока не удалось установить, по какому принципу присваивалось изображение тому или иному производ- ственному подразделению. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 855
функцию промежуточного звена при отправке работников на объект28. По реальным макетам атомных предприятий строились ложные заводы и комбинаты, которые должны были отвлекать внимание от действительных: «атомный комбинат по производству плутония» в районе г. Усть‑Камено- горска в действительности был предприятием по переработке бериллиевых руд, «диффузионный комбинат» в 140 км от Куйбышева – заводом точных приборов, «завод по сборке атомных бомб» в Приморском крае – химическим заводом по производству урановых концентратов29. «Атомные» институты, лаборатории и заводы имели номера: Лаборатория № 2, НИИ‑9, завод № 817, КБ‑11. Их названия разнились в зависимости от того, для кого предназначалось их употребление (внутри ПГУ, между мини- стерствами и ведомствами, для местных организации), и изменялись во времени. Так, завод № 814 (с 1951 г. – № 418) для поставщиков был Базой‑9 и Северо‑Уральским складом Главгорстроя СССР, для местных организаций – заводом № 814 ПГУ при СМ СССР, а с 1949 г. – заводом «Электрохимприбор» Министерства химической промышленности СССР. Также он назывался и по «почтовом ящику» – Предприятие п/я 131 (это название значилось и в трудовых книжках работников)30. Фигурирующие названия – «база», «склад» или «контора» – должны были, видимо, вызывать ассоциацию с какими‑то очень приземленными, обычными, рядовыми заведениями. Существовала система специальных обозначений для химических элементов, сырья, производственных методов. Она была одобрена на засе- дании Специального комитета при Совете министров СССР в 1949 г.31 В переписке с уранодобывающими предприятиями слово «уран» заменя- лось на «стронций» (для Комбината № 6), «свинец» (для Дальстроя СССР), «фосфор» (для Министерства металлургической промышленности), «титан» (для Министерства геологии), «смола» (для Комбината № 7). В переписке с научно‑проектными и исследовательскими организациями уран обозначался как «кремнил», плутоний заменялся на «аметил», радий – на «воприл» и т.д. Уран‑графитовый реактор скрывался под «конденсационным методом», газодиффузионный метод в документах был «турбулентным», а электромаг- нитный метод – «гравитационным». Атомная, а позднее и водородная бомба называлась в официальных документах «изделие». В дискурсе закрытых городов «изделием» или «продукцией» именовались любые разновидности
28. Постановление СМ СССР № 3572‑1432сс/оп «О дополнительных мерах по сохра- нению секретности сведений, относящихся к “специальным работам”», 25 сентября 1948 г., Атомный проект СССР, т. II, кн. 4, Саров, 2003, с. 151‑156. 29. Справка о ложных объектах, 25 марта 1951 г., Атомный проект СССР, т. II, кн. 5, М. – Саров, 2005, с. 652. 30. Н.В. Мельникова, С.А. Рясков, ред., Атомные города Урала. Город Лесной: энцикло‑ педия, Екатеринбург, 2012, с. 247. 31. Протокол № 73 заседания Специального комитета при Совете министров СССР, Атомный проект СССР, т. II, кн. 1, Саров, 1999, с. 345‑351. 856 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
производимого на секретных предприятиях (за этими словами мог скры- ваться уран, плутоний, литий, детали атомной бомбы и проч.). Привыкнув к этим условным обозначениям люди автоматически транс- лировали их вне системы. Так этот иносказательный язык попал, например, в пятитомный «Справочник химика» (1951 г.), разошедшийся по стране большим тиражом. Главы, посвященные радиоактивности, содержали выражения «1‑ый расход», «2‑ой расход» и т.д., а это были ведомственные секретные коды для альфа, бета и т.д. излучений, которые были понятны только «своим». С другой стороны, секретность становилась той информационной помехой, которая препятствовала адекватному пониманию даже среди «своих». Показателен случай, произошедший в начале 1950‑х гг. в Лабора- тории измерительных приборов АН СССР, куда А.И. Веретенников (будущий заместитель главного конструктора ВНИИЭФ по внешним испытаниям, а тогда начинающий научный сотрудник КБ‑11) был направлен для участия в семинаре с результатами своих исследований по урану. В своем сообщении он рассказывал об измерениях на «олове‑118» (как в соответствии с режим- ными требованиями КБ‑11 следовало называть естественный уран). Доклад был встречен «непонятным молчанием». В конце один из присутствующих на собрании известных физиков высказал сомнение в правильности резуль- татов для олова. Тут молодой ученый проговорился. «Так это же не олово! […] это же уран!», – сказал он, испугавшись произнесенного. Реакция ауди- тории была бурной: «А что же вы нам так долго голову морочили!»32. Так режим секретности заставлял говорить на разных языках и тех, кто зани- мался схожими вопросами. Тенденция к зашифровыванию распространялась не только на научные понятия, но и на фамилии первых лиц атомного проекта: согласно приказу ПГУ от 29 декабря 1948 г. И.В. Курчатов должен был именоваться в несе- кретных письмах и телеграммах Бородиным, Б.Л. Ванников – Бабаевым, М.Г. Первухин – Георгиевым, А.П. Завенягин – Павловым, Е.П. Славский – Ефимовым33. В большинстве своем конспиративные формулы были довольно просты: в «тайных» фамилиях читаются отчества (у Первухина, Завенягина, Славского, Мешика). Эти кодовые имена использовались в служебной несе- кретной переписке, в секретной же фигурировали настоящие фамилии. Словно продолжая «тему» кодирования, в повседневном дискурсе употре- блялись прозвища. Особенно они были популярны среди физиков: Абуша (А.И. Алиханов), папа (А.Ф. Иоффе, родоначальник школы советских физиков), Кентавр (П.Л. Капица, умевший быть и «очень мягким, и очень жёстким»), Дау (Л.Д. Ландау, как объяснял он сам, от фр. l’âne Dau – осел Дау),
32. А.И. Веретенников, сост., Рассказы атомщиков. И в шутку, и всерьез, М., 1998, с. 61. 33. Р.В. Кузнецова, «Историографический обзор источников и литературы по теме “Академик Игорь Васильевич Курчатов (1903‑1960)”», с. 34, URL: http://www.nrcki.ru/ files/pdf/1405942082.pdf; Негин и др., Советский атомный проект, с. 93. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 857
Чук (И.А. Померанчук), Халат (И.М. Халатников), Юбрь (Ю.Б. Харитон), Ябрь (Я.Б. Зельдович)34. Так это сообщество, раздавая системные имена, опре- деляло свои границы, противопоставляя свою среду (творческую, живую) официальному, рутинному. Прозвища были символом принадлежности к группе, включенности в систему ее социальных отношений с определенными правами и обязанностями. Самым известным было прозвище И.В. Курчатова: его, обладателя пышной бороды, так и называли – «Борода».
Богат и славен Борода, Его объекты несчислимы, Ученых бродят там стада. Хотя и вольны, но... хранимы35.
Естественно, большинство не адресовались так к Игорю Васильевичу «в глаза», поскольку такое обращение предполагает довольно личностное, близкое общение, но о кличке знали многие, в том числе и не входившие в сообщество физиков (например, работники плутониевого завода в г. Озерске) и использовали ее заочно. Именно это прозвище легло в основу его условной фамилии, равно, как и условная фамилия Б.Л. Ванникова была образована от прозвища, данному ему И.В. Курчатовым – «бабай»36, что по‑казахски озна- чает «старик, предок по отцовской линии» (видимо, тот, кто составлял доку- мент о присвоении кодовых имен знал этот внутренний сленг и был не лишен чувства юмора, перенося его в официальное поле). Оказавшись в относительной изоляции люди стремились освоить и присвоить пространство, персонифицируя его и населяя понятными им образами. В неофициальном дискурсе закрепились различные обозначения атомного предприятия (а заодно и поселения). Для тех, кому после стажи- ровки только предстояло отправиться к месту будущей работы, это была «точка», «база», «объект». Кроме того, были распространены названия по фамилии руководителя – «хозяйство Зернова», «хозяйство Чурина», «хозяй- ство Васильева». Юридические названия появились у закрытых городов после 1954 г. (в подавляющем большинстве они соответствуют современным). Но они были секретными и мало употреблялись даже в официальных документах. А боль- шинство жителей таких городов вовсе не знало о юридическом имени своих поселений и пользовалось условным номерным (Свердловск‑44, Томск‑7 и
34. А.И. Веретенников, «Рядом с атомной бомбой», Наука и жизнь, 1, 2000, с. 53; Г.Т. Волобуев, Генерал А.С. Александров и тайны Атомного проекта СССР, Зеле- ногорск, 2011, с. 76; Е.М. Лившиц (Из лекции Е.М. Лифшица в Японии в 1984 году), «Ландау – ученый, учитель, человек», URL: http://ggorelik.narod.ru/Dau/ZS_Landafshits. htm; И.М. Халатников, Дау, Кентавр и другие. Top non‑secret, М., 2008, с. 40. 35. Л.В. Альтшулер, «Вся жизнь в атомграде», Наука и жизнь, 2, 1994, с. 26. 36. Волобуев, Генерал А.С. Александров и тайны Атомного проекта СССР, с. 77. 858 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
т.д.), а в повседневном дискурсе неформальным наименованием: «сороковка» – Челябинск‑65 (а до этого Челябинск‑40), ныне Озерск, «семерка» – Сверд- ловск‑45, ныне Лесной, «девятка» – Красноярск‑26, ныне Железногорск (в двух последних случаях наименование происходит от номера одного из почтовых ящиков, присвоенных городским предприятиям). Самым жизнестойким для обозначения закрытого «атомного» поселения в неформальном дискурсе оказалось слова «зона». Оно используется в речи до сих пор, в то время как остальные постепенно вышли из активного словаря. По всей видимости это произошло потому, что градообразующее предпри- ятие со временем обрело название, которое стало можно озвучивать, таким образом оно легализовалось. В тоже время территория всего города неиз- менно осталась закрытой, огороженной забором, охраняемой солдатами, служебными собаками, и ассоциация с одной из наиболее распространенных трактовок этого слова, означающая тюремную, лагерную территорию, пока- зала себя наиболее жизнеспособной. Однако значение, вкладываемое в это слово резидентами закрытых городов, далеко от негативной пенитенци- арной окраски. Для них «зона» лишь привычно обозначает закрытую терри- торию. Наделение новым смыслом тюремного тезауруса прослеживается и на другом примере. К заключенным, строившим институтские корпуса КБ‑11, был обращен висевший на улице плакат: «Запомни эту пару строк: работай так, чтоб снизить срок!»37. Ученые, инженерно‑технические работ- ники, читая этот плакат, относили его и к себе, понимая упоминаемый там «срок» как промежуток времени, отпущенный на изготовление атомного оружия. Так из продолжительности тюремного заключения «срок» стано- вился периодом, выделенным правительством для выполнения важного госу- дарственного задания. Видимо близкое соседство с заключенными и общий антураж (колючая проволока, охрана и проч.) не давали возможности избе- жать тюремной лексики, однако она обретала иные коннотации. В противовес «зоне» территория вне объекта называлась «Большая земля». В этом эвфемизме читается и противопоставление (если там «Большая земля», значит здесь – малая), которое подчеркивает обособленность, но, вместе с тем, это и намек на неразрывную связь (малое – часть большого). Это выражение использовалось и в Сарове, и в удаленных от него на тысячи кило- метров секретных атомных поселениях Урала и Сибири, что свидетельствует о единстве ощущений их резидентов. Ядерный реактор назывался «котел», но первый промышленный атомный реактор (объект «А») имел собственное имя – Аннушка, другое женское имя – Татьяна – закрепилось за первой серийной атомной бомбой. Есть две расшиф- ровки аббревиатуры первого опытного ядерного заряда РДС – «Реактивный Двигатель Сталина» или «Россия (варианты – Родина, русские) Делает Сама». Авторство фраз приписывается и И.В. Сталину, и К.И. Щелкину, и обезли- чено – сотрудникам КБ‑11. Однако, согласно документам, все было гораздо
37. Альтшулер, «Вся жизнь в атомграде», с. 26. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 859
прозаичней, и аббревиатура скрывала «реактивный двигатель С»38 (специ- альный). При этом все же существование обеих мифологем довольно симпто- матично, показывает российское отношение к отечественной атомной бомбе (здесь и государственный характер дела, и дань «вождю народов», и патри- отизм, и национальная гордость свершенным). Нашлось место в этом ряду и Л.П. Берии: новому атомному реактору серии «АД» был присвоен индекс ЛБ‑120 (аббревиатура ЛБ расшифровывается как «Лаврентий Берия», а число 120 взято от условного наименования плутония – теллур‑120). Индекс продержался недолго, после «разоблачения» Берии он был заменен на ОК‑120 (ОК – особая конструкция)39. Вообще с именами начальников различных рангов и научных руководи- телей были связаны многие выражения. Одно из самых известных в «атомном» фольклоре – «сначала мы «обхаритонили» американцев, а затем их «забаба- хали». Фраза обыгрывает фамилии научных руководителей двух основных коллективов‑разработчиков ядерного оружия – Ю.Б. Харитона и Е.И. Заба- бахина. Тонкая игра слов показывает направленность и значение создания советской атомной бомбы как процесса, в котором следовало догнать, срав- няться, обойти и превзойти США (в этом случае слово «обхаритонить» заме- няет «обойти», «перехитрить», а «забабахать» – «победить», «подавить»).
Каналы связи
Параллельно с формированием представлений о том, какая информация в атомном проекте не подлежит трансляции, а какая подлежит (в какой степени, кому и в каком виде), определялись каналы ее передачи. Традиционным официальным каналом связи было почтовое сообщение. Некоторые письма шли обычной почтой, особенно, на начальных этапах реализации атомного проекта. Большинство – специальной почтой, дипломатической, курьерскими доставками (фельдъегерской связью). Объемы секретных документов были таковы, что курьеры могли часами ожидать в кабинете директора «атомного» завода, пока он ознакомится с ними. Некоторые документы согласно особой приписке уничтожались сразу же после прочтения: директор «сам вскрывал и читал документы. Затем прочитанное сворачивал, ставил в таком виде в пепельницу и поджигал»40. Вместо конкретного адреса использовался номер почтового ящика (сокра- щенно – п/я), на который отсылалась корреспонденция. Подобные адреса‑
38. Постановление Совета министров СССР № 1286‑525сс «О плане развертывания работ КБ‑11 при Лаборатории № 2 АН СССР», Атомный проект СССР, т. II, кн. 1, Саров, 1999, с. 435. 39. В.П. Зернов, Скала: Книга, посвященная 60‑летию ФГУП «ГХК», Красноярск, 2010, с. 111. 40. П.Г. Кириллов, ред., Часовые порядка: Служба безопасности Уральского электро‑ химического комбината. Исторические очерки (1946‑2006), Новоуральск, 2006, с. 133. 860 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
ящики присваивались не только градообразующему предприятию в целом, но и отдельным его структурным подразделениям. К моменту создания пред- приятий атомной промышленности это была распространенная практика для военно‑промышленных предприятий. В выражении «работать в почтовом ящике» (или просто – в «ящике»), имевшем хождение в СССР и означавшем труд на оборонном заводе или институте, подтекстно читается замкнутое изолированное пространство. В личной почтовой и телеграфной переписке первоначально указы- вались близлежащие к месту строительства населенные пункты. Однако после 1948 г. чтобы исключить эту конкретную географическую «привязку» вводилось использование наименования ближайшего областного центра с определенным номером почтового отделения: для уральских городов это были Свердловск или Челябинск, для сибирских – Красноярск или Томск. Названия улиц и номера домов закрытых поселений соответствовали анало- гичным улицам и домам областных центров. Например, работникам первого отечественного завода по производству обогащенного урана с нового 1949 г. в почтовом адресе следовало указывать не поселок Верх‑Нейвинск как ранее (неподалеку от него развернулось возведение завода), а 44 почтовое отде- ление г. Свердловска. Родственникам и знакомым, с которыми велась пере- писка, нужно было сообщить, что причиной смены адреса стало изменение места работы. Это оговаривалось в специальной подписке, наряду с обяза- тельствами поставить в известность о новом адресе взрослых членов семьи, проживающих там же, нести за них ответственность при использовании этого адреса и неразглашении обстоятельств его смены, поскольку все это квали- фицировалось как государственная тайна. Этот же областной центр писался в графе «место рождения» в свидетельстве о рождении и в паспорте жителей закрытых атомных городов, его же должны были называть командировочные и отпускники в беседах с посторонними, когда речь заходила об их «геогра- фической дислокации». Разница между реальным местоположением и тем, которое было указано в документах, приводила к различным сложностям понимания у участ- ников коммуникации, что, зачастую, вело к результатам, противоположным желаемым. В то время, как условный адрес должен был скрывать истинную локацию и быть одной из многочисленных завес атомного проекта, он вызывал ненужный интерес, дополнительные расспросы, грозя рассекре- чиванием. Когда сотрудники КБ‑11, взятые на работу из местных жителей, в личной переписке использовали адрес «Москва, Главпочтамт, п/я 49», это возбуждало у их родственников неподдельное любопытство, как «тетя убор- щица из деревни Балыково попала в Москву»41. Не могли внятно объяснить ситуацию с адресами и супруги‑инженеры, работавшие на том же пред- приятии, когда оказались в командировке: отдел режима, не учитывая их семейное положение, проставил в их паспортах разные адреса, что зародило
41. Кочанков, Служба безопасности РФЯЦ‑ВНИИЭФ, с. 40. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 861
подозрение у работницы гостиницы42. Непонятный адрес насторожил даже Министерство кинематографии, которое в 1948 г. потребовало сообщить название населенного пункта, куда систематически направлялись кино- картины. Не получив ответа, министр культуры И.Г. Большаков запретил поставлять кинофильмы «неизвестно куда», и население закрытого поселка осталось без этой популярной формы досуга. Только письмо директора секретного предприятия (П.М. Зернова) на имя Л.П. Берии помогло решить эту щекотливую ситуацию43. Оперативная связь обеспечивалась посредством телефона. Телефонные сообщения между атомными предприятиями, учреждениями и «центром» (с Первым главным управлением, а затем с министерством) устанавлива- лась по линии «ВЧ» (высокочастотная)44. Зародившись как оперативная связь ОГПУ, с 1931 г. она обслуживала правительственные переговоры. В атомном проекте первый телефон кремлевской связи был установлен для И.В. Курча- това в 1944 г.45. ВЧ‑связь была автономна от связи общего пользования, находилась в ведении органа обеспечения государственной безопасности, отличалась лучшим качеством из‑за использования более высокого линей- ного спектра частот и сопровождалась организационными, оперативными, техническими мерами защиты переговоров46. Распространение властью своего охраняемого информационного канала на «атомные» коммуникации было еще одним знаком их важности. С 1948 г. в коммуникативном пространстве атомного проекта теле- графная переписка несекретного содержания должна была переда- ваться только телеграммами серии «П» (по проводам), «исключив возможность прохождения их через промежуточные пункты по радио», а в пунктах, не имеющих телеграфной связи, – посредством письменной корре- спонденции47. Также запрещалось вести открытым текстом радиотелефонные переговоры по вопросам «специальных работ». На местах создавались отделы спецсвязи, которые передавали и прини- мали закрытую информацию в виде криптограмм. Специалисты такого отдела имели право пройти к руководству предприятия в любое время, независимо
42. А.В. Митюков, Записки конструктора, Лесной, 2004, с. 9. 43. Письмо. Зернов П.М., Разоренов Н.И. – Берии Л.П. Об обеспечении кинокарти- нами для демонстрации на объекте, История создания ядерного оружия в СССР 1946 – 1953 годы (в документах), в 7 т., т. 2, кн. 2, Саров, 2000, с. 232. 44. Постановление Совета министров СССР № 1286‑525сс «О плане развертывания работ КБ‑11 при Лаборатории № 2 АН СССР», Атомный проект СССР, т. II, кн. 1, Саров, 1999, с. 439. 45. Записка В.А. Махнева Л.П. Берии об установке у И.В. Курчатова телефона кремлев- ской связи, Атомный проект СССР, т. I, кн. 2, М., 2002, с. 169. 46. «История и современность Спецсвязи ФСО России», URL: http://www.fso.gov.ru/ struktura/p2_1_2.html. 47. Постановление СМ СССР № 3572‑1432сс/оп «О дополнительных мерах по сохра- нению секретности сведений, относящихся к “специальным работам”», Атомный проект СССР, т. II, кн. 4, Саров, 2003, с. 151‑156. 862 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
от его занятости. Если сообщение приходило во время крупного совещания, директор прерывал разговор, чтобы ознакомиться с информацией48. Не только чрезвычайная связь, но и обычная телефонная была очень востребована и распространена в атомном проекте. С одной стороны, телефон был функционально необходим как средство оперативных контактов в усло- виях создания принципиально нового производства. В этом отношении харак- терна история инженера М.П. Нерушина, руководителя одного из участков завода № 813, относящаяся к концу 1940‑х гг. На участке произошла авария, на которую сам руководитель (М.П. Нерушин) прибыл последним. Директор завода А.И. Чурин встретил его упреками и спросил: «Что, у тебя нет теле- фона?» – «Нет». На этом разговор закончился. Авария была ликвидирована, все разошлись. Однако, когда Нерушин поздно вечером вернулся домой, на письменном столе он обнаружил действующий телефон и записку работников цеха связи с извинениями за то, что вскрыли его комнату, чтобы выполнить указание директора и установить аппарат49. С другой стороны, получение возможности прямых телефонных контактов с «высшими силами» атомного проекта было свидетельством особого доверия, вхождения во «внутренний круг». А.Д. Сахаров отмечал, что в первые годы работы в КБ‑11, возвра- щаясь в секретный город, он каждый раз получал пропуск на специальном приемно‑передающем пункте (о которых речь пойдет ниже), являясь лично. Со временем он приобрел исключительное право сообщать о своих поездках по телефону. Но уже его сотрудники при поездках в Москву в отпуск или в командировку не имели такого права50. В качестве средств массовой коммуникации и информационного источ- ника «рядовым» участникам проекта, работавшим в закрытых атомных городах, были, естественно доступны, центральная советская пресса (а для ученых – и специализированные иностранные газеты и журналы). Что же касается локальной, то вплоть до рубежа 1980 – 1990‑х гг. закрытым атомным городам запрещалось иметь общегородскую многотиражную газету. Она считалась потенциально крайне опасным источником утечки информации, поскольку могла попасть за пределы секретной территории. Своя «пресса» существовала для градообразующего предприятия и неко- торых городских учреждений в форме самодеятельных стенных газет. Из них можно было узнать какие‑то сведения о жизни трудового коллек- тива, его партийного актива, профсоюзов. Первый отдел следил, чтобы в стенгазетах не появлялись заметки, из которых можно было бы сделать выводы о том, что конкретно производится или о численности работающих. Специфическая информация располагалась на стендах градообразующих
48. Кириллов, Часовые порядка, с. 130. 49. Фонды музея Уральского электрохимического комбината. М.П. Нерушин «Воспоми- нания о А.И. Чурине» в Т.Н. Постникова, сост., Созидание (дела и люди). Сборник воспо‑ минаний ветеранов УЭХК, в 2‑х ч. Рукопись, ч. 1, Свердловск‑44, 1989, с. 14. 50. А.Д. Сахаров, Воспоминания, т. 1, с. 154. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 863
предприятий, озаглавленных призывом «Будь бдителен!». Они содержали сообщения о нарушениях режима секретности объекта и последовавших наказаниях, публикации материалов из общесоюзной печати или местной практики об активности иностранных разведок, о революционной бдитель- ности, высоком патриотизме и моральном облике советского человека. Такие «репортажи» позволяли манипулировать общественным сознанием, нагнетая обстановку шпиономании и формируя нужные властям трудовые мотивации. «Частными» каналами информации была личная переписка, живое общение с родными, знакомыми и коллегами, в том числе и по телефону. Наличие домашнего телефона в СССР в рассматриваемый период (и позднее) было знаком некого привилегированного положения, обладания дополни- тельным комфортом. Этот комфорт власти старались создать для занятых в атомном проекте: первый же жилой дом, переданный Лаборатории № 2, было приказано полностью телефонизировать в 1945 г.; уже к 1949 г. был телефо- низирован поселок при КБ‑11, а количество домашних телефонов в Челя- бинске‑65 в 8 раз превышало показатели областного центра51. Говоря о телефонизации закрытых атомных городов, не следует забывать и еще об одной, очень важной, ипостаси телефона: через прослушивание телефонных разговоров это было средство контроля над жителями52. Так же, как и перлюстрация личной корреспонденции, и работа информаторов КГБ (среди которых, кстати, были действительные добровольцы). Как и во всей стране по такой личностной информации определялись настроения и инте- ресы граждан, их суждения о власти, о проводимых политических и хозяй- ственных мероприятиях, о жизни в СССР. Но в закрытых атомных городах, в первую очередь, следили за тем, чтобы за пределы обособленной терри- тории не попали секретные сведения, связанные с производством ядерного оружия53. Критические высказывания о советской жизни были вторичны и не влекли за собой серьезных преследований со стороны власти (если только они не классифицировались как антисоветская деятельность54). Подвер- женные цензуре, письма не доходили до адресата, если в них обнаружива-
51. Из Постановления ГКО № 8581 сс/ов «О строительстве специальной установки при Лаборатории № 2 Академии наук СССР», Атомный проект СССР, т. I., кн. 2, М., 2002, с. 300; Негин и др., Советский атомный проект, с. 100; В.Н. Новоселов, В.С. Толстиков, Тайны «сороковки», Екатеринбург, 1995, с. 405. 52. ЦДООСО (Центр документации общественных организаций Свердловской области), ф. 4458, оп. 1, д. 8, л. 97. 53. Наиболее жесткими правила личной переписки были для участников полигонных ядерных испытаний: им запрещалось писать личные письма во время командировки на полигон (Митюков, Записки конструктора, с. 10). 54. Как свидетельствуют дела Государственного архива административных органов Свердловской области 100 % осужденных за антисоветскую деятельность или агитацию в городах Новоуральске и Лесном в 1948‑1953 гг. были солдатами срочной службы или заключенными, использовавшимися на строительстве, то есть не относились к «регуляр- ному» населению. 864 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
лись запрещенные данные. Как, например, в письме, написанном в 1950 г. техником строительства г. Новоуральска к сыну: «мы строим секретный завод под землей, делаем мы бомбы, называемые атомными, делаем все военное оружие. […] Это военный секрет, поэтому никого не отпускают и сюда не пропускают»55. Цензурой оценивалось, насколько написанное в письме затрагивает тайные сведения. В частности, по поводу приведенного выше письма было решено, что «в письме упоминаются общие неконкретные сведения о режиме, а сведения о выпускаемой продукции не соответствуют действительности»56. Подобные письма переправлялись руководству секрет- ного объекта для принятия мер воздействия. Поскольку (благодаря цензуре) фактического разглашения государственной тайны не происходило, к уголовной ответственности не привлекали. Дело ограничивалось админи- стративным наказанием: выговором, снижением формы допуска к секретным сведениям, переводом в нережимные подразделения. В то же время, нака- зание следовало за разглашение гостайны в устной форме (в «атомном» дискурсе это явление называлось «непозволительная болтливость» или просто «болтовня»). Например, в Сарове в 1946‑1950 гг. за рассказы своим близким некоторых подробностей об объекте были осуждены шесть человек (им дали по восемь лет лишения свободы)57. Жители закрытых атомных городов имели возможность воспользоваться и альтернативными источниками информации: передачами ВВС, «Голоса Америки», «Свободной Европы», китайского радиовещания. Д.А. Сахаров вспоминал, что И.Е. Тамм во время их жизни на объекте (1950‑1953 гг.) регулярно слушал ВВС на английском и русском языках («тогда это было довольно необычно», – замечает автор мемуаров) и рассказывал в столовой за завтраком коллегам новости, которые узнавал из передач иностранного радио. На зарубежные волны настраивались и «рядовые» участники проекта, индивидуально или коллективно. Утверждение Алексея Юрчака о том, что слушание зарубежных станций в СССР не только не запрещалось, но даже поощрялось58, не может быть распространено на жителей закрытых атомных городов. Опираясь на доступные архивные документы59 можно заключить, что зарубежное радиовещание для закрытых городов не приветствовалось и считалось опасным, поскольку опосредованно могло повлиять на «трудовой энтузиазм» создателей атомного оружия. Однако, при этом у нас нет инфор- мации, почему в этом случае «голоса» все‑таки были доступны: или они не глушились (и опять встает вопрос «почему?»), или глушились, но технически
55. ГААОСО, ф. 1, оп. 2, д. 31234, л. 34. 56. Там же, л. 60. 57. Кочанков, Служба безопасности РФЯЦ‑ВНИИЭФ, с. 31. 58. А. Юрчак, Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение, М., 2014, с. 344. 59. ОГАЧО (Объединенный государственный архив Челябинской области), ф. 2469, оп. 6, д. 1, л. 108; ЦДООСО, ф. 4458, оп. 1, д. 23, л. 18; ф. 5459, оп. 14, д. 18, л. 25. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 865
подготовленные радиолюбители‑атомщики могли обходить эту радиоцен- зуру. С учетом ограниченного доступа к архивным материалам, достоверных ответов на эти вопросы нет60. Возможности, которые открывались для участников атомного проекта в доступе к зарубежным радиостанциям и особой связи, ярко иллюстрирует драматичная история спасения дочери специалиста по импульсной рентгено- графии В.А. Цукермана, в 1946 г. привлеченного Ю.Б. Харитоном к работам над проектом. 9‑летняя Ирина заболела туберкулезным менингитом, который на момент 1946 г. в СССР был неизлечим. Отец девочки случайно услышал по радио передачу из Лондона (на русском языке) об открытии в США нового антибиотика – стрептомицина и применении его для лечения туберкулезного менингита в клинике братьев Майо. Вооружившись этой информацией, он добился разрешения через Академию наук СССР позвонить в США, чтобы проконсультироваться с доктором Хиншоу, первым применившим лечение этим новым антибиотиком. Звонок, осуществленный из коммунальной квар- тиры в Москве, помог установить дозу лекарственного препарата для девочки. Разговор вел друг Цукермана, владеющий английским языком, И.С. Галынкер. Он же позже, когда первый прием лекарства вызвал у ребенка тяжелый шок, составлял телеграмму к Хиншоу, которую удалось передать через экстренную международную телеграфную связь, обеспечившую обмен информацией за несколько часов. В итоге, девочка стала первым в СССР ребенком, выле- ченным от туберкулезного менингита. Работника Энергетического института СССР Галынкера, не «защищенного» атомной бомбой (как другие участники этой истории), арестовали в 1948 г. Он обвинялся в подготовке покушения на Сталина, и одним из аргументов обвинения были «шпионские» заграничные звонки 1946 г. Его приговорили к 25 годам лишения свободы, в то время, как Цукерман и еще один «соучастник» Л.В. Альтшулер продолжали работать в КБ‑11 на благо атомного проекта61. В целом, когда тем или иным способом устанавливался факт какого‑либо контакта участника атомного проекта с чем‑нибудь зарубежным (будь то личная встреча (когда выезды за пределы закрытых поселений стали возможны), смелость (или беспечность?) вести переписку с заграничными родственниками, радиопередача, американские джинсы или жевательная резинка), местный отдел органов госбезопасности начинал проверку. Она преследовала цель доказать оправдательную версию («сбился с пути», простое любопытство) или обвинительную (сочувствующий капитализму, шпион). По результатам проверок принимались надлежащие меры. Шпионов,
60. С технической точки зрения в качестве объяснения можно привести версию о том, что «глушилки» не работали в том случае, когда приемники располагались неподалеку от железной дороги или водоема, которые обязательно присутствовали вблизи атомных производств и поселений (Д. Андреев, «Энциклопедия советской жизни», Родина, 6, 2014, с. 109). 61. Б.Л. Альтшулер, В.Е. Фортов, ред., Экстремальные состояния Льва Альтшулера, М., 2011, с. 324‑328. 866 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
которых, редко, но выявляли62, ждало длительное тюремное заключение или смертная казнь. Остальных провинившихся соответственно тяжести проступка могли выселить из города, понизить в должности (с отстранением от секретных работ), уволить с предприятия как «утратившего доверие»63. Все это предварялось (а, иногда и ограничивалось) «профилактическими беседами» с представителями органов государственной безопасности. Они проводились в случае незначительной провинности, к которой, например, была отнесена критика выпускаемой заводом продукции как предназна- ченной для уничтожения людей64. После подобных бесед многие спешили подтвердить свою лояльность и писали благодарственные письма, адресо- ванные сотрудникам госбезопасности: «Спасибо за помощь! Сердечное спасибо! Отныне я буду стоять на правильном пути и никуда не сверну с него больше»65.
Доверие в конструировании социальных отношений в атомном проекте
В условиях тотальной секретности и режимности советского атомного проекта важной составляющей системы коммуникации был феномен доверия, через которое выстраивались отношения между государством и участни- ками проекта, и между последними внутри сообщества. Это доверие было одновременно и персонифицированным, построенном на личностных обяза- тельствах, и системным, предполагающим безличностные обязательства по отношению к абстрактным системам66. Государство, допуская граждан к одной из самых охраняемых послево- енных государственных тайн, находилось между двумя полюсами: с одной стороны, нужно было информировать как можно меньшее число людей о самом проекте, а из привлеченных в проект – о его конечной цели, а с другой стороны – предоставить какой‑то оптимальный минимум информации, необходимый для быстрого и качественного решения «проблемы № 1». Для этого каждый вид деятельности в проекте предполагал свои уровни обладания полнотой информации, повторяя принцип системы секретности партийно‑государственного аппарата. Как свидетельствуют доступные исследователям архивные документы, к началу 1943 г. «высший доступ», то есть комплексное представление обо всех ведущихся по проекту работах, должны были иметь руководители государства И.В. Сталин, В.М. Молотов, уполномоченный Государственного комитета обороны по вопросам
62. См., например: В. Каплюков, «Команда “К”», Родина, 12, 2007, с. 115. 63. Группа фондов научно‑технической документации комбината «Электрохимприбор», ф. 1, оп. 1‑лд, д. 852 «в», л. 391; ЦДООСО, ф. 4458, оп. 1, д. 150, л. 116. 64. ЦДООСО, ф. 4458, оп. 1, д. 191, л. 108. 65. ЦДООСО, ф. 4458, оп. 1, д. 8, л. 70. 66. Э. Гидденс, Последствия современности, М., 2011, с. 150‑151. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 867
координации научных исследований в области химии для нужд обороны С.В. Кафтанов, академик А.Ф. Иоффе, руководитель проекта И.В. Курчатов, член‑корреспондент АН СССР А.И. Алиханов и профессор И.К. Кикоин67. В последующем этот «список» корректировался в соответствии с кадровыми перестановками, но принцип оставался неизменным: «всё» знал только очень ограниченный круг лиц. До 1953 г. наиболее осведомленными о делах по атомному проекту из руководителей страны были Л.П. Берия и И.В. Сталин, из научной среды – И.В. Курчатов. Спускаясь вниз, информационные барьеры возникали вокруг людей, научных учреждений и/или их отдельных подразде- лений, занятых «специальными работами», вокруг тех или иных помещений и целых городов. Таким образом, доверие, исходившее от государствен- ного уровня было дозированным, избирательным и строилось по принципу «доверяй, но проверяй». Реализовать этот принцип помогал отбор участников проекта. Претен- денты заполняли пространные анкеты, в которых содержались пункты о социальном происхождении и положении, национальности, образовании, карьере, членстве в партии (ВЛКСМ, профсоюзе), семейном положении, родственниках, службе в армии, пребывании за границей, наградах и проч. (анкета для ведущих работников предполагала даже описание наличного количества костюмов, пальто и обуви68). Все данные проверялись органами безопасности. Когда в 1946 г. начался массовый набор кадров в связи со стро- ительством «атомных» предприятий, на проверку анкетных данных Мини- стерству государственной безопасности СССР отводился 15‑дневный срок69. По результатам этих проверок принималось решение о допуске человека к секретному проекту. Важно отметить, что приглашение на работу на частном уровне, вне установленных списков кадровых «заказов», минуя проверки МГБ/КГБ, было невозможно даже для начальника «атомного» объекта. Так, предметом отдельного заседания Спецкомитета в 1948 г. стала инициатива Б.Г. Музруков, бывшего директора Уралмашзавода, назначенного руководи- телем первого советского комбината по обогащению плутония. Он попытался лично пригласить на работу одного из своих бывших сотрудников, что было расценено как рассекречивание информации об «атомном» объекте. Директор получил строгий выговор и предупреждение о привлечении к уголовной ответственности за нарушение правил секретности в дальнейшем70.
67. Докладная записка С.В. Кафтанова и А.Ф. Иоффе В.М. Молотову «О работе спецла- боратории по атомному ядру», Атомный проект СССР, т. I, ч. 1, М., 1998, с. 298. 68. Основные сведения для обследования ведущих работников, Вопросы истории есте‑ ствознания и техники, 2, 1994, с. 121. 69. Постановление СМ СССР № 792‑257сс «Об обеспечении кадрами Государствен- ного химического и Государственного машиностроительного заводов Первого главного управления при Совете Министров СССР», 15 марте 1948 г., Атомный проект СССР, т. II, кн. 3, М. – Саров, 2002, с. 421. 70. Протокол № 60 заседания Специального комитета при Совете Министров СССР, Атомный проект СССР, т. II, кн. 1, Саров, 1999, 368‑369. 868 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
Этот случай показывает с одной стороны, что «проверяемое доверие» должно было исходить из единого центра руководства проектом, а с другой – наличие своеобразного доверия «в кредит». Существовал некий запас доверия, который позволял прощать провинившихся и сохранять доверие к ним и оставлять в системе, несмотря на проступок. Глубина такого доверия «в кредит» определялась, исходя из нужности конкретного человека для общего дела. Поэтому запас доверия действовал в большей степени по отно- шению к руководителям и к ученым, чем к «рядовым» участникам, которых легче было заменить. Вообще именно ученые в советском атомном проекте пользовались наибольшим кредитом доверия власти, как по сравнению с другими соци- альными группами участников атомного проекта, так и по сравнению с советскими учеными в целом. Проявлялось это и в наибольшей их осведом- ленности о целях работы, и в бытовавшей атмосфере свободных дискуссий, даже если они касались политических вопросов. Физикам‑ядерщикам, занятым в проекте, как «особым людям» не запрещалось говорить то, что они думают: «пусть даже несусветную чушь, иначе они разучатся думать и разби- раться в научных вопросах»71. Но со стороны власти это было вынужденное доверие или доверие по расчету в условиях наукоемкого высокотехнологич- ного проекта. Скорее это был некий контракт, по которому у физиков и других ученых атомного проекта была творческая, духовная свобода72, в обмен на их знания и усилия по созданию атомной/водородной бомбы. Кроме того, такой контракт предполагал и соблюдение необходимых ритуальных действий по отношению к власти (которые одновременно были и защитным механизмом от власти). Как, например, согласие А.И. Алиханова на «предложение» Берии не бывать у опального академика П.Л. Капицы: «Слушаюсь. Хотя Капица мне друг и я собирался в праздник 7‑8 ноября посетить его, но раз есть такое указание, я прекращу посещения Капицы»73. Ярким примером необходимого ритуала, по‑видимому, было и письмо на имя И.В. Сталина, которое подпи- сали, кроме Берии, 31 ученый и специалист (в том числе, и подвергшийся репрессиям в 1938–1939 гг. Л.Д. Ландау). В письме, написанным после успешного испытания первого советского ядерного заряда и серии награж- дений отличившимся, подписавшиеся горячо благодарят «дорогого Иосифа Виссарионовича» «за высокую оценку нашей работы», за «повседневное
71. В.Б. Адамский, «Становление гражданина», Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове, М, 1996, с. 34. 72. В том числе, и свобода физики как самостоятельной науки: положение физики как научной основы советского атомного проекта, спасло ее от судьба генетики в СССР (подробнее об этом см.: В.П. Визгин, А.В. Кессених, К.А. Томилин, К исследованию феномена советской физики 1950–1960‑х гг. Социокультурные и междисциплинарные аспекты, СПб., 2014). 73. Записка В.А. Махнева Л.П. Берии о беседе с А.И. Алихановым, касающейся его посе- щений академика П.Л. Капицы, Атомный проект СССР, т. II, кн. 4, Саров, 2003, с. 754. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 869
внимание, заботу и помощь», которые и позволили успешно решить постав- ленную вождем задачу74. Со стороны «рядовых» участников атомного проекта в период второй половины 1940‑х – середины 1950‑х гг. доверие к власти проявлялось как нерациональная основа социального поведения75, иначе говоря, как вера в правильность принципов советской системы. Это обнаруживается в том, как они воспринимали и принимали свою работу в атомном проекте, в условиях секретности которого «рядовые» участники были наименее информирован- ными о происходящем. Заполняя анкеты, они не знали, для чего это делают, но как правило, не спрашивали, зачем они пишут эту анкету или удовлетворялись отговорками «так надо», «потом узнаете». Получая направление на новую работу, людям не сообщалось, ни где конкретно она будет располагаться, ни с чем она будет связана. Путь очень многих будущих работников на секретный объект начи- нался в Москве на приемно‑передающем пункте, адрес которого с обозна- ченным временем явки они получали (с предупреждением не обращаться ни к кому, кроме милиционеров, если возникнут затруднения с его поиском). Как правило, это была расположенная в подвале ничем не примечательного дома безымянная контора, «где прямо у входа стояли какие‑то бочки, ящики, а на десятичных весах сидела грозная сторожиха. Типичная обстановка овощного склада, даже запах подтверждал такое предположение»76. В одной из комнат этого подвала выдавались инструкции по дальнейшим действиям: это мог быть конкретный адрес научного учреждения, где молодые специалисты проходили стажировку перед работой на атомном предприятии, или другой промежуточный адрес, маршрут автобуса или талоны на приобретение желез- нодорожных билетов. Все вопросы о конечной точке маршрута оставались без ответа: «вас доставят, куда надо», «приедете – узнаете». Те, кто ехал в будущий закрытый город, расположенный на Урале или в Сибири, должны были брать билет до крупного областного центра, например, Свердловска, где их ждала новая конспиративная квартира, на которой сообщался следующий адрес. Попадая в эту атмосферу секретности, тайных адресов, подпольных квартир, люди начинали перестраховываться, не произнося даже то, что можно было произносить, например, совершенно открытое название желез- нодорожной станции, до которой предстояло ехать. «Когда нам давали адрес в Свердловском обкоме партии, то заверили, что на станции Шурала нас обяза- тельно встретят. Сели в поезд на свердловском вокзале, ночь, темнота. Едем, нигде в пути ни единого лучика света. Боимся произнести слово «Шурала»,
74. Благодарственное письмо Л.П. Берия, ученых и специалистов И.В. Сталину за высокую оценку работы в области производства атомной энергии и создания атом- ного оружия, Игорь Васильевич Курчатов в воспоминаниях и документах, М., 2003, с. 625–626. 75. A. Giddens, The Consequences of Modernity, Cambridge, 1990, с. 34. 76. Д.Н. Горячев, Третий цех, Екатеринбург, 2007, с. 4. 870 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
считаем, что это великая тайна. […] Проводница сообщила, что нам пора выхо- дить. Спрыгнули из вагона в снег, никаких тропинок, лес и сугробы», – так прибыла на строящееся уральское предприятие по обогащению урана одна из групп молодых женщин‑инженеров в декабре 1948 г.77. Другие первопроходцы, ощущая себя едва ли не разведчиками, оказывались в большом затруднении, не зная, как купить билет до станции, не называя ее. Третьи придумывали для «внутреннего пользования» кодовые названия: сокращали наименование станции до первых букв (Верх‑Нейвинск – В.Н.) или давали ей какое‑нибудь необычное имя, например, Сингапур («стоя в кассе за билетами, упоминали это экзотическое географическое название, а женщина, стоящая рядом, с удив- лением спросила: «А что, здесь можно взять билет до Сингапура?»)78. В ситуации такой неизвестности большинство соглашалось безогово- рочно79. Ветераны отрасли констатируют, что «так было приято», «так было надо», «это было задание государства, партии». Показательно, что во многих воспоминаниях вообще отсутствует сюжет о том, как проходило приглашение на работу. Мемуаристы просто констатируют этот факт, используя слова «назначили», «перевели», «направили», «распределили». И в этом принятии ситуации больше доверия к власти (как уверенности в надежности системы), чем недоверия, и больше доверия, чем страха перед властью80. Более того, работа в проекте расценивалась как приобщение к государственному секрету, и наделение таким особым государственным доверием было поводом для гордости, для ощущения избранности и особенности, и, одновременно, когда «такое доверие окрыляло», действенным стимулом к труду. Согласно психологии доверия, те, кто испытывают недостаток доверия к миру и к себе, страшатся перемен, не готовы к форс‑мажорным обстоятель- ствам81. На примере атомного проекта, напротив, мы можем наблюдать, что подавляющее большинство легко ехали в неизвестность, меняя свою жизнь на «колоссальную новизну», как они характеризовали новую работу и новое место жительства. Доверие позволяло преодолеть неуверенность, обуслов- ленную нехваткой информации, и даже страх, когда будущие работники закрытых атомных городов впервые приближались к строящемуся поселению и видели колючую проволоку, часовых и колонны заключенных‑строителей. В этом случае доверие «снизу» действовало как надежда на порядочность, честность и проявление заботы со стороны государства – надежда на то, что,
77. Фонды музея Уральского электрохимического комбината. Л.В. Чайкина, «В первые дни», в Постникова, сост., Созидание (дела и люди), ч. 1, с. 114. 78. Там же, с. 107, 109, 171. 79. Те, кто пытались отказываться, делали это не из‑за страха перед неизвестностью, а, в первую очередь, не желая поступаться привычным, устоявшемся образом жизни, в том числе, проживанием в столичном или областном городе. 80. Иную точку зрения, отстаивающую преимущественное преобладание недоверия в СССР, см., например: G. Hosking, «Trust and Distrust in the USSR: An Overview», The Slavonic and East European Review, 91 (1), 2013, с. 1‑25. 81. Е.П. Ильин, Психология доверия, СПб., 2013, с. 90. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 871
направленные выполнять «важное государственное задание», они не будут заключенными. То есть доверие выступало как готовность быть зависимым от государства в ситуации неопределенности и принимать «правила игры». Основой такого доверия было разделение и принятие ценностных ориен- таций, транслируемых властью (государственный патернализм, вера в соци- альный порядок, ориентация в будущее, коллективизм, индустриализм, риторика побед, жертвенность, оптимизм, энтузиазм). Можно считать это доверие следствием специального «воспитания» в советском государстве или принудительным доверием, о котором пишут Алена Леденева и Алексей Тихомиров82. Действительно, чувства гордости и благодарности за оказанное доверие культивировались идеологической системой на закрытых «атомных» объектах, которая реализовывалась через рабочие, профсоюзные, партийные и комсомольские собрания, встречи и митинги83. Но важно, что со стороны «простых советских граждан» испытываемое ими чувство доверия не осоз- навалось принудительным, внешним и посторонним. Оно переживалось и проживалось как внутреннее, основанное на личных убеждениях, и поэтому способствовало принятию ситуации. Доверие к власти в атомном проекте выступало в качестве ресурса безо- пасности, выживания и снижения риска, а также разрешения социального конфликта. Ярким примером может служить случай, произошедшей в 1947 г. в г. Новоуральске. Делегация женщин пришла к директору строящегося завода с жалобой, что их мужья «приходят домой разбитые, неспособные к жизни из‑за радиационного облучения, полученного на заводе». Не желая работать и жить в таком месте, женщины требовали отпустить их семьи из закрытой зоны. Присутствовавший при этом заместитель начальника ПГУ по вопросам оборудования и снабжения А.М. Петросьянц, предложил всей делегации в 30‑35 человек пройти по строящимся цехам, чтобы убедиться, что радиации взяться неоткуда. Такая «экскурсия» состоялась, женщины успокоились и рассказали остальным ожидавшим, что радиация – это слухи и выдумка. На самом деле женщины не увидели ничего, из чего можно было бы судить об опасности (специального оборудования в цехах еще не было). Тем не менее, цехи были режимными, и женщинам, как не имевшим отно- шения к производству, нельзя было там находиться. Они знали, что руко- водители, пошедшие на это, могли быть наказаны. И сам факт того, что их допустили в режимные цехи, а значит оказали особое доверие, подействовал умиротворяюще. Доверие стало тем психическим состоянием, в силу кото- рого женщины положились на авторитетное мнение, и потому отказались от
82. A. Ledeneva, «The Genealogy of «Krugovaya Poruka»: Forced Trust as a Feature of Russian Political Culture», in Marková, ed., Trust and Democratic Transition in Post‑Communist Europe, Oxford, 2004, с. 85‑108; A. Tikhomirov, «The Regime of Forced Trust: Making and Breaking Emotional Bonds between People and State in Soviet Russia», The Slavonic and East European Review, 91 (1), 2013, с. 78‑118. 83. ЦДООСО, ф. 5459, оп. 1, д. 5, л. 102; оп. 7, д. 1, л. 123; ф. 4458, оп. 1, д. 1, л. 9; ОГАЧО, ф. 2845, оп. 1, д. 1, л. 94‑95. 872 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
дальнейшего самостоятельного исследования вопроса, приняв объяснение руководства, что мужья устают, работая не по 8, а по 10‑12 часов84. Горизонтальное доверие, или доверие внутри системы, выстраивалось по оси «свои» – «чужие», что было связано, в первую очередь, с режимом секрет- ности. «Своими» были допущенные к секретным работам и в секретные поселения, но и среди них была градация соответственно степени допуска. Люди учились делить информацию на ту, которой можно поделиться и ту, которую нужно хранить в секрете, они определяли, с кем они могут или не могут говорить по той или иной теме, где и когда. «Были ли мы в большой компании, или только вдвоем с близким сослуживцем у кого‑либо дома, или на лодке посреди озера Иртяш, абсолютно трезвые или в веселом настроении после нескольких рюмок или бокалов горячительных напитков, – вне рабочей обстановки у нас никогда не возникали разговоры на служебные темы. Даже с женой, работая на одном реакторе […], мы всегда придерживались этого правила», – вспоминает свою работу в конце 1940‑х гг. на заводе «Маяк» П.А. Журавлев, будущий директор другого атомного предприятия – Сибир- ского химического комбината85. Более свободного стиля общения придержи- вались «большие» ученые, обсуждая интересовавшие их научные проблемы и вне рабочего места, однако и для них существовали границы. «Будут важные совещания «старейших», вы не должны обижаться, что вас на них не пригласят, – напутствовал Я.Б. Зельдович только что приехавшего на объект А.Д. Сахарова. – Меня тоже на многие совещания не приглашают, кроме тех, на которых нужно мое мнение. Вы должны выработать в себе правильное отношение к этим вопросам. Тут кругом навалом все секретно, и, чем меньше вы будете знать лишнего, тем спокойней будет для вас»86. Этот посыл знали, чувствовали и следовали ему (возможно, в еще большей степени, чем ученые) те, кто не принадлежал миру науки. Если жители закрытых атомных городов (особенно работники градообразующих предприятий) слышали разговоры о чем‑то неизвестном, непонятном, как правило, они не спрашивали, о чем идет речь: знали, что существуют определенные темы, знание которых дозволено только отдельным категориям населения. Эта ситуация буквально материа- лизуется в рассказе заместителя начальника химического цеха завода «Элек- трохимприбор» Д.Н. Горячева, в котором запрет предстает в виде огромного брезентового полога, перегораживавшего недостроенный цех и скрывавшего монтируемый сепаратор плутония. За полог было острое желание заглянуть, но «заглядывать не полагалось» и, несмотря на то, что на самом деле хотелось
84. А.М. Петросьянц, «К истории получения высокообогащенного урана на комбинате № 813», в В.Н. Михайлов, ред., Создание первой советской ядерной бомбы, М., 1995, с. 268‑269. 85. П.А. Журавлев, «Мой атомный век», в Творцы атомного века. Славский Е.П., М., 2013, с. 91. 86. Сахаров, Воспоминания, т. 1, с. 156. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 873
знать больше, но «подробнее не говорили, а я не спрашивал, тем более, что прежде всего меня предупредили о строжайшей секретности»87. При этом, приведенные случаи вовсе не свидетельствуют об обстановке всеобщего недоверия, а лишь о действии режимных правил. Напротив, все мемуаристы отмечают атмосферу доверия в трудовых коллективах создателей атомного оружия. Более того, возможно, именно режим секретности был причиной преобладания доверия как эмоции: в условиях, когда режимность создавала рамки для распространения той или иной информации, доверие (как безусловное принятие на веру) было необходимо, чтобы добиваться эффективных коллективных результатов. Эмоциональный настрой доверия, который распространялся как по горизонтали, так и по вертикали (своео- бразная цепная реакция эмоций, о которой пишет Дэниел Гоулман88), создавал тот самый климат, когда результативно решались сложнейшие задачи, и заду- манное быстро становилось реальностью.
Коммуникативные стили
Отличительной особенностью коммуникативных связей между «верхами» и «низами» в атомном проекте СССР была их относительная демократизация. Ученые и руководители, занятые в атомном проекте (и И.В. Курчатов, и рангом ниже), довольно свободно обращались к первым лицам государства, позволяя себе не только пассивно отвечать на их запросы, но и инициировать диалог, не только просить, но и требовать. Стиль писем‑обращений к выше- стоящим предельно корректен, при этом свидетельствует о твердом наме- рении настоять на желаемом. Подобные письма полны глаголов «назначить», «укрепить», «обеспечить», «выделить», «срочно поставить»89, что свидетель- ствует скорее о волеизъявлении пишущих, чем о зависимой просьбе. В этом диалоге власть часто прислушивалась к мнению и просьбам науки. Это касалось, в том числе, и «человеческих» вопросов: рекомендаций на должностные назначения или заступничества за находящегося в опале. Когда руководителя лаборатории КБ‑11 Л.В. Альтшулера, известного своими симпатиями к генетике, служба безопасности решила выслать с объекта (в неизвестном направлении) как неблагонадежного, было достаточно одного личного звонка по ВЧ научного руководителя Ю.Б. Харитона Л.П. Берии, чтобы ученый остался на свободе и продолжал работать в коллективе90.
87. Горячев, Третий цех, с. 8‑9. 88. См.: D. Goleman, R. Boyatzis, A. McKee, Primal Leadership: The Hidden Driver of Great Performance, Harvard Business Review, 79 (11), 2001, с. 42‑51 или Д. Гоулман Эмоцио‑ нальный интеллект на работе, М. – Владимир, 2010. 89. См., напр.: Письмо. Зернов П.М., Харитонов Ю.Б. Щелкин К.И. – Берии Л.П. о срыве сроков строительства КБ‑11, История создания ядерного оружия в СССР, т. 2, кн. 2, с. 70‑71. 90. Альтшулер, Фортов, ред., Экстремальные состояния Льва Альтшулера, с. 82‑83. 874 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
Власть была готова удовлетворить пожелания участников атомного проекта. Конечно, это в большей степени имело отношение к крупным ученым, чем к рядовым участникам. Например, в справке о премировании за испытание первого советского атомного заряда в отдельную графу собраны пожеланиях премируемых: кто‑то просил заменить предоставляемый дом‑о- собняк на восьмикомнатную квартиру, кто‑то уточнял размер особняка или дачи («дача 2‑этажная, 6 комнат. Участок земли 0,5 га») или предпочитаемое место расположения («близ Ленинграда», «до 60 км от Москвы»)91. «Рядовые» участники тоже выдвигали свои просьбы, адресуя их первому секретарю областного комитета партии или главе государства. Среди их прошений встречаются довольно экзотические: построить вертолетную площадку для прямого сообщения закрытого города с областным центром, закупить для города голубей, выдать в Госбанке деньги на покупку личной автомашины, возвести в каждом городском квартале бассейн или цирк. Это говорит, с одной стороны, о вере в силу власти, а с другой стороны, свидетельствует об уровне притязаний, сложившемся в системе закрытых атомных городов. Подобные и другие письма с просьбами, требованиями и жалобами, как правило, переправлялись обратно в закрытый город с пометой местным властям разобраться в вопросе. Конечно, вертолетную линию не открывали, но, например, птиц для украшения городского пространства было решено закупить92. Если рекрутирование в атомный проект «простого человека» предпола- гало его безоговорочное согласие, то в отношении большого ученого власть готова была принять отказ. В частности, П.Л. Капица, обращаясь в письмах к Сталину, настойчиво просил освободить его от участия в решении атомной проблемы. В одном из писем Капица критикует организацию работ по атомному проекту как «не нормальную», советскую промышленность как отсталую, руководителей государства (кроме Сталина) и проекта, которые «ведут себя в Особом Комитете, как сверхчеловеки»93. Особо нелестные высказывания звучали в адрес Берии, которого Капица упрекает в чрез- мерной самоуверенности и лени, в незнании физики, в непонимании особен- ностей творческого процесса у людей науки и техники и в общем неумении руководить проблемой. Опуская сложный комплекс причин, вызвавших его просьбу94, озвучим известные результаты. П.Л. Капица был освобожден не только от работы в Специальном комитете и Техническом совете, но также
91. Справка В.А. Махнева со сведениями о премировании в соответствии с Постановле- нием СМ СССР от 29 октября 1949 г. № 5070‑1944 и с данными о пожеланиях премиру- емых, Атомный проект СССР, т. II, кн. 4, Саров, 2003, с. 756‑757. 92. Городской архив Новоуральского городского округа, ф. 1, оп. 4, д. 46, л. 8. 93. Письмо П.Л. Капицы И.В. Сталину об организации работ по проблеме атомной бомбы и своем освобождении от работы в Специальном комитете и Техническом совете, Атомный проект СССР, т. II, кн. 1, Саров, 1999, с. 617. 94. См.: В. Горобец, «В треугольнике «Капица, Берия, Сталин», Мировая энергетика, 10, 2008. (http://www.worldenergy.ru/doc_20_53_2819.html); П.Е. Рубинин, «Капица, Берия MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 875
от должностей директора им же созданного Института физических проблем АН СССР, от служебной квартиры в Москве, что послужило причиной его переезда на дачу и последующей работы там, в «кустарных» условиях. Власть приняла отказ всемирно известного ученого, но «принять» не озна- чало «простить». Существовавшее в проекте единоначалие органично уживалось с колле- гиальностью. Практически все решения выкристаллизовывались, проходя коллективное обсуждение на различных уровнях. В конечном итоге И.В. Сталин, который визировал окончательный вариант, подписывал доку- менты, которые были результатом предварительной работы десятков руково- дителей и специалистов. При том, что люди – участники атомного проекта представляли собой солидарную группу, деятельность которых была объединена и подчинена общей цели (создание атомного щита страны), известный психологический феномен «атмосферы общепринятого мнения», был очень слаб в этом сооб- ществе. Данное явление заключается в том, что идеи, выдвигаемые в коллек- тиве, чаще всего конформны общепринятому в нем мнению: человек, боясь потерять репутацию реалиста и место в группе, не выдвигает предложение, которое не примет руководство и коллектив. В коммуникативном пространстве советского атомного проекта, напротив, мнение одного человека часто противостояло мнению группы. Не боясь оказаться «по ту сторону» коллектива, индивиды отстаивали свою идею, увлекая за собой остальных. В качестве примера приведу две истории, пока- зывающие, как это происходило на уровне «верхнего» и «нижнего» эшелонов участников проекта. Первая история связана с именами И.В. Курчатова и гене- рала А.С. Александрова, заместителя начальника ПГУ. В НИИХИММАШе Министерства общего машиностроения знаменитым в будущем конструк- тором Н.А. Доллежалем были разработаны разгрузочные кассеты для атом- ного реактора, но они оказались конструктивно‑проблемными и недостаточно хорошими для использования. Курчатов и Александров настаивали на их замене. «Членов комиссии, назначенной по разрешению данной проблемы, – вспоминал А.С. Александров, – гипнотизировала цифра 40 млн руб., затра- ченных на кассеты Доллежаля. Верх стала брать противная сторона, а мы с И.В. Курчатовым оставались в меньшинстве». Чтобы переломить ситуацию, Курчатов написал Берии письмо, в котором снимал с себя всю ответственность за работу атомного котла, если будут приняты кассеты Доллежаля95. «Шантаж» подействовал, и партия кассет, стоившая разрушенной войной стране 40 млн руб., была полностью заменена продукцией другого производителя. В другой истории главным действующим лицом был человек, занимавший позицию куда скромнее, чем Курчатов и Александров – инженер‑механик
и бомба», Наука и общество: История советского атомного проекта (40‑50‑е годы). Труды международного симпозиума ИСАП‑96, М., 1999, с. 261. 95. Волобуев, Генерал А.С. Александров и тайны Атомного проекта СССР, с. 70‑71. 876 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
М.Е. Сопельняк (будущий главный механик одного из заводов комбината «Маяк»). Соответственно своей профессиональной компетенции, он осма- тривал приготовленное для монтажа завода оборудование и обнаружил большое количество бракованных экземпляров. Перед специалистом стоял выбор: одобрить монтаж оборудования и сделать все в назначенный срок, но потом в течение длительного времени менять узлы и детали, или оста- новить всю технологическую линию пока не поступит новое качественное оборудование. М.Е. Сопельняк был уверен во втором варианте и отстаивал его на совещании в присутствии заместителя министра машиностроения и приборостроения СССР И.А. Ануфриева, директора завода и его замести- теля. Отказываясь принимать оборудование, он оказался один против мнения и коллектива, и высокого начальства, но настоял на назначении комиссии, которая должна была детально разобраться в состоянии привезенного обору- дования. В итоге точка зрения «какого‑то инженеришки» оказалась сильнее, и последующая работа показала его правоту: оборудование действительно было бракованное. Эта история дошла до Берии. Он отправил на комбинат руководителей Первого главного управления Б.Л. Ванникова и М.Г. Перву- хина, которые принимали окончательное решение по устранению обнару- женных недостатков. Так заместитель министра И.А. Ануфриев, обвинявший Сопельняка во вредительстве, сам надел рабочий комбинезон и участвовал в ремонте некачественных агрегатов96. Эти два сюжета – одни из многих, иллюстрирующих сознательное проти- востояние «атмосфере общественного мнения» в советском атомном проекте. Кроме того, они симптоматичны еще по двум позициям. Во‑первых, они показывают, что в качестве основного арбитра, главного адресата, к кото- рому обращались как к конечной инстанции в разрешении конфликтных ситуаций, выступал Л.П. Берия. А во‑вторых, дают представление о том, что «верхи» довольно быстро получали информацию об идеях «снизу» и были готовы их рассматривать, кем бы они не высказывались – ведущим ученым или руководителем, или никому не известным начинающим специалистом. Так произошло, например, с утверждением метода поиска радиоактивных руд с самолета. Идея метода принадлежала только что демобилизовавшемуся из рядов Красной Армии двадцатисемилетнему А.Л. Якубовичу (впоследствии ведущему ученому в области ядерно‑физических методов исследования минерального сырья). Направленный работать во Всесоюзный научно‑ исследовательский институт минерального сырья, он предложил создать аэро- поисковый аппарат, позволяющий находить месторождения радиоактивных руд. Подавляющее большинство коллег, среди которых был и член‑корреспон- дент АН СССР, отрицали такую возможность. Однако А.Л. Якубович «с мани- акальной настойчивостью» создавал макет своего прибора и был приглашен
96. Н.Н. Богуненко (авт.‑сост.), Все силы отдам Родине: повесть о Б.Г. Музрукове, Саров, 2004, с. 226‑227; М.Е. Сопельняк, «Начало Базы‑10», в Творцы атомного века. Славский Е.П., с. 96‑98. MEZHDU «ZONOI» I «BOL´SHOI ZEMLEI» 877
в Москву на заседание, где выслушал обвинения в «легкомысленности, свой- ственной молодому дилетанту, взявшемуся не за свое дело»97. После долгих споров, молодому специалисту было решено дать шанс: на испытание макета выделили необходимые средства. Испытание прошло успешно и прибор, минуя этап опытных образцов, сразу был запушен в промышленное произ- водство. На реализацию от оформления идеи до заводской серии приборов было потрачено всего четыре месяца. Так налаженные коммуникации между «верхами» и «низами» в совет- ском атомном проекте, возможность вышестоящих оперативно услышать и принять идею нижестоящих, способность большинства прислушаться к некноформному меньшинству, отстаивающему свои замыслы, позволяла раздвигать границы между «возможным» и «невозможным». В результате принимались свежие, неординарные решения, которые вывели советскую атомную отрасль на передовые позиции в науке и промышленности не только в СССР, но и за его пределами.
* * *
История атомного проекта СССР показывает, что конструирование комму- никативного пространства «сверху» могло довольно органично сочетаться с самоорганизацией системы обмена информацией «снизу». В этом простран- стве был возможен реальный диалог между различными слоями тех, кто его «населял»; была возможна искренняя творческая свобода (при ограничении свободы физической); был возможен компромисс между секретностью и «нормальным» общением. Сложное сочетание часто противоположных методов (не только «все запретить», но и «многое позволить») при органи- зации социальной «атомной» общности обеспечило принятие ею «правил игры» секретной промышленной корпорации. Важным социальным ресурсом «атомной» системы было доверие. При этом, мы должны различать доверие, исходившее от власти: оно было раци- ональным, проявлявшимся как уверенность, что объект доверия способен выполнить возложенные на него обязательства. Доверие, исходившее «снизу», к власти, было эмоциональным, как вера в надежность советской системы, советской власти. В описываемый период именно доверие было основой «социального контракта», в котором обе стороны (власть и участники атомного проекта) действовали в интересах друг друга, понимая намерения и учитывая взаимные потребности. Власти было необходимо обеспечить безопасность и независимость государства через создание атомного оружия. Безопасность и независимость становились общей с властью ценностью для поколения, пережившего Вторую мировую войну, а создание атомного
97. А.Л. Якубович, «Воспоминания. Итоги. Надежды», Геология – жизнь моя… Сборник очерков, вып. 3, М., 2001, с. 79. 878 NATAL´IA VIKTOROVNA MEL´NIKOVA
оружия – общей целью. Ради этой цели участники проекта отдавали свой добросовестный, высокопроизводительный, эффективный труд, принимали на себя различные жизненные ограничения и долю риска. А власть обеспечи- вала им проживание в сравнительно более комфортных бытовых условиях98 и для осуществления производственных задач предоставляла практически неограниченные ресурсы, стимулируя творческие процессы. Таким образом, добросовестный труд, а не политическая лояльность, обменивался на матери- альные блага. «Покупать» политическую лояльность у участников атомного проекта в рассматриваемый период не было необходимости. Принятие цели – создания атомного оружия как рычага восстановления равновесия сил в мире и недопущения новой войны, было залогом лояльности99. Разделение общих целей, ценностей и намерений порождало эмоциональную связь, которая может быть определена как высшая степень доверия – доверие, основанное на идентификации. Условия секретности и режимности, задававшие «физические» границы социальной «атомной» общности, только усиливали уровень сплоченности и коллективную идентичность с системой. Высокая степень идентификации была одним из важнейших инструментов трудовой активности и адаптив- ности. В этих обстоятельствах даже вынужденная коммуникационная изоляция начинала рассматриваться как благо: ученым она помогала сосре- доточиться на работе («ничего отвлекающего – все где‑то далеко, за двумя рядами колючей проволоки»100), рядовым участникам – жителям закрытых атомных городов – иметь более высокое качество жизни в «своем» (относи- тельно) безопасном мире.
Институт истории и археологии Уральского отделения РАН, Екатеринбург [email protected]
98. См. об этом: N. Melnikova, «Les artisans du projet nucléaire dans les villes fermées» in Tamara Kondratieva, dir., Les Soviétiques, un pouvoir, des régimes, P., 2011, с. 51‑75; Г.А. Реут, Закрытые административно‑территориальные образования Сибири: социа‑ лизм за колючей проволокой, Красноярск, 2012. 99. Отдельные индивиды, особенно из среды ученых – атомщиков, могли не одобрять власть, но в то же время общая цель, опосредованно осознаваемая как необходимость обеспечения безопасности и стабильности страны в целом, вынуждала их сохранять определенную степень лояльности к власти. 100. Сахаров, Воспоминания, т. 1, с. 167. MACHTELD VENKEN
NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989)
The crisis that jolted Central and Eastern Europe at the beginning of the seven‑ teenth century has been interpreted as an important Russian‑Polish conflict. Ever since the death of Tsar Boris Godunov in 1605, Muscovy had been suffering from a dynastic crisis. It was divided by civil war and had been invaded by Sweden and the Polish‑Lithuanian Commonwealth. In 1610, the elected Polish king, Sigismund III Vasa, caused uproar in Russia by installing his son Ladislaus on the Moscow throne. In 1612, the Russians succeeded in defeating the army of the Commonwealth. In the following year, they chose a new tsar, Mikhail Romanov, who established a new dynasty that was to rule the country for more than three centuries. During the nineteenth and twentieth centuries, this Smuta, as the Time of Troubles is called in Russian, has been overshadowed by other crises, such as the Polish parti‑ tions at the end of the eighteenth century, Napoleon’s expedition to Russia, the First and Second World Wars, and the Cold War. Yet its place in recent Russian and Polish memory should not be underestimated. In 2005, Putin introduced a new national holiday on 4 November to commemorate the end of foreign intervention in Russia. In 2007, the feature film 1612: Chronicles of the Time of Troubles by Vladimir Khoti‑ nenko was released. Commissioned by the government, it was intended to mobilize society for the approaching presidential election in 2008 by paralleling contemporary Russia before Putin and the Time of Troubles as two historical moments character‑ ized by an absence of state governance. The film argues that a strong central power is needed in order to keep external forces out, and portrays Polish noblemen as Russia’s historical arch‑enemies. In a book published with the support of the Russian Ministry of Culture, Druz´ia i vragi Rossii: Karmannyi slovar´, the Russian philosopher Roman Svetlov presents Polish noblemen as the nation’s most frequent enemy, responsible for the deaths of more Russians than occurred as a result of the Mongolian attacks.1
I started to work on this article while being a Lise Meitner Fellow and finished it while holding an Elise Richter Grant. The research was kindly supported by the Austrian
Cahiers du Monde russe, 57/4, Octobre‑décembre 2016, p. 879‑902. 880 MACHTELD VENKEN
The Russian movie 1612: Chronicles of the Time of Troubles was first shown in Poland on September 17, 2007, a clear reference to Russia’s invasion at the begin‑ ning of the Second World War in 1939. Moreover, it is no coincidence that when the Polish movie 1920 Battle of Warsaw, was made in 2011, by Jerzy Hoffman, the same Polish actor who had played in the Russian movie, Michał Żebrowski, was now cast as the Polish Prime Minister. In addition, the (currently in power) right‑wing Law and Justice party propounds the theory that Poles need to select from their history heroic and laudable moments, and use them as projections for their own deeds. To this end, the Polish‑Bolshevik war of 1920, the Round Table talks of 1989 and the Smolensk air crash of 2010 all serve their purpose.2 Alongside these examples, however, the story of Poland’s occupancy of the Muscovy throne also plays a prominent role.3 Interestingly, Polish and Russian historiographical explanations of this clash developed to a great extent independently from each other. In the period between the two world wars, we observe a mutual lack of interest between Bolshevik histo‑ rians and Polish historians writing their country’s history after having gained national independence.4 In the first years of the Polish People’s Republic, an intense dialogue between Russian and Polish historians in rewriting Polish‑Russian history took place, but no primacy was given to the Time of Troubles. Russian books containing the Soviet historiographical template about the Smuta were simply translated into Polish, and most Polish historians avoided analysing the Time of
Science Fund (FWF) under the grants M 1311‑G 15 and V 360‑G 22. I would like to thank the organizers and participants to the conference “Children and War: Reflecting on Wartime Child‑ hood across the Centuries” (Mainz, 2015) for the invaluable comments they provided after my oral presentation. I would also like to thank my colleague Ulrich Hofmeister for his helpful remarks. I am grateful for the research assistance provided by Izabela Mrzygłód and Marcin Bogusz and for the proofreading offered by Mark Trafford. 1. Roman Svetlov, Druz´ia i vragi Rossii: Karmannyi slovar´ [Friends and enemies of Russia: A pocket dictionary] (SPb.: Amfora, 2002), quoted in: Wacław Radziwinowicz, Gogol w czasach Google´a: korespondencje z Rosji 1998‑2012 [Gogol in the Google era: Letters from Russia 1998‑2012] (Warszawa: Agora, 2013) 143. 2. Mariusz Janicki, Wiesław Władyka, “Władcy historii [The Masters of History],” Polityka, 39 (2015): 24‑27. 3. Hieronim Grala, “Wielka Smuta w pamięci historycznej Polaków [The Time of Troubles in Polish Collective Memory],” in Irina Adel´gejm, Viktoriia Mochalova, Nataliia Filatova and Ol´ga Cybenko, eds., Victor Chorev – Amicus Poloniae: k 80‑letiiu Viktora Aleksandrovicha Khoreva: mezhdunarodnaia konferenciia [Victor Chorev – Amicus Poloniae: on the occasion of Victor Aleksandrovic Chorev´s 80th birthday: international conference] (M.: Institut slavia‑ novedeniia, 2012), 35. 4. Leonid Efremovich Gorizontov, “Metodokogicheskij perevorot v pol´skoj istoriografii rubezha 40‑50‑kh gg. i sovetskaia istoricheskaia nauka [The methodological revolution in Polish historiography at the turn of the 1950s and Soviet historiography],” in Alina Barszczewska‑ Krupa, W kręgu historii historiografii i polityki [In the circle of the history of historiography and politics] (Łódź: Wydawnictwo Uniwersytetu Łódzkiego, 1997), 108; Andrzej Grabski, Zarys historii historiografii polskiej [An outline of Polish historiography] (Poznań: Wydawnictwo Poznańskie, 2000), 169. NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 881
Troubles and concerned themselves instead with archaeology and economics.5 Although some Polish historians started to write about the Smuta in books without a significant outreach from the 1960s onwards, the first history books afterthe Second World War analysing Polish‑Russian relations during Sigismund III Vasa’s reign on the basis of new archival research were only published after the collapse of communism. However, over the course of Poland’s short twentieth century (from when Poland reappeared on the map of Europe in 1918 until the collapse of communism), the Time of Troubles occupied an important place in secondary school history textbooks. Portrayed differently over time, the Time of Troubles functioned as a key tool to develop within Polish pupils a specific desired attitude towards the society in which they lived. School textbooks often became a more important means for the proliferation of narratives of the past than books published by professional historians, not least because the role of the Polish state in education grew significantly throughout the twentieth century. During the interwar period, the Polish state became one of the main organisers of schools and employers of teachers, next to the social and religious organisations that had previously domi‑ nated the field. The leading Polish interwar statesman Józef Piłsudski appeared more successful with his aims to bring education into uniformity than he managed with professional historiography.6 After the Second World War, state interven‑ tion in education grew into a monopoly controlled by the Communist Party. Since school textbooks were constantly being published, they are therefore incredibly relevant research objects that enable us to see how attitudes to the Time of Trou‑ bles changed over time. In analysing how the historical events of the beginning of the seventeenth century were presented to secondary school students, and indicating the meaning students were supposed to infer from such presentations, particular attention is paid to those key elements in the narratives that changed drastically over time. To that purpose, I will discuss how authors began their narratives on the Time of Troubles, how heroes were depicted and their virtues glorified, and, finally, how the end of the Time of Troubles in 1612/1613, and later 1618, was recounted. The article identi‑ fies which historical messages were put to use, and how these messages changed, in educating new generations of citizens about their place and role in the world. The collection I gathered for the analysis of the interwar period consists of eight school history textbooks, of which three were approved by the Ministry of Reli‑ gious Faiths and Public Education (Ministerstwo Wyzwań Religijnych i Oświecenia Publicznego) as suitable materials for teaching in state schools. As the published versions of two of these could not be traced, I worked with the unpublished archived
5. Maciej Górny, The Nation Should Come First: Marxism and Historiography in East Central Europe (Frankfurt am Main: Peter Lang Edition, 2013), 60. 6. Grabski, Zarys historii, 173. 882 MACHTELD VENKEN versions.7 For the communist period, the school textbooks I chose were both inten‑ sively discussed within circles of historians and educators and widely used within schools: five textbooks for students and three books that teachers could use as didactic material. The analysis of Polish secondary school history textbooks is accompa‑ nied by an analysis of archived teaching programmes and related documents of the Polish Ministry of Education. By examining how contemporary professional historiographers described the Time of Troubles, I have been able to evaluate the extent to which historical knowledge made its way into the classroom over time.
“The biggest rapprochement between Poland and Moscow”
After Poland reappeared on the map of Europe as an independent state in 1918, the topic of education appeared on the agenda of its political representatives. The percentage of the national budget spent on education increased from 2% to 10% between 1921 and 1922, since education was seen as one of the most important starting points for state activity.8 Political representatives were optimistic now that Poles could decide for themselves how Polish history and the Polish language would be taught. Whereas before independence patriotism had meant fighting against the state, it would now refer to a citizen’s consciousness about his rights and duties. State engagement in the rearing of children remained initially limited to the establishment and functioning of an Educational Commission (Komisja Oświatowa) in the Polish Parliament. As a result, much improvisation and pragma‑ tism was required on the part of individual teachers and school textbook writers in defining teaching content.9 After Piłsudski’s military overthrow of the government in 1926, leading to the Sanacja movement being in power until the outbreak of the Second World War, however, the discussion concerning the kind of role the Polish state should play in
7. Adam Szelągowski, Dzieje Polski w zarysie [A brief history of Poland] (Warszawa‑Kraków: J. Czernecki, 1923); Wincenty Zakrzewski, Historia powszechna na klasy wyższe szkół śred‑ nich [General history for senior high school classes], vol. 3: Historia nowożytna [Modern History (Warszawa: Gebethner i Wolff [1923]); Czesław Nanke, Historia nowożytna. Podręcznik dla klas wyższych szkół średnich [Modern History: Textbook for senior high school classes] (Lwów‑Warszawa: Książnica‑Atlas, 1929); Tadeusz Bornholtz, Historia dla II klasy gimnazjów [History for 2nd gymnasium class] (Warszawa: Gebethner i Wolff, 1934); Jan Dąbrowski, Historia dla II klasy gimnazjów [History for 2nd gymnasium class] (Lwów: K.S. Jakubowski, 1934); Jadwiga Lechicka, Historia dla I klasy liceum [History for 1st high school class] (Lwów: Zakład Narodowy im. Ossolińskich, 1938). Archival materials: AAN (Archiwum Akt Nowych) MWRiOP (Ministerstwo Wyznań Religijnych i Oświecenia Publicz‑ nego), 209: Projekty podręczników. Historia dla klasy II gimnazjum [History for 2nd gymna‑ sium class (draft version)], 1‑244; AAN MWRiOP, 210: Projekty podręczników. Podręcznik do nauki historii na II klasę gimnazjalną, egzemplarz dla recenzenta [History Textbook for 2nd gymnasium class (review copy)] (1934), 1‑250; AAN MWRiOP, 211: Projekty podręczników. Historia dla klasy II gimnazjalnej [History for 2nd gymnasium class (draft version)], 1‑281. 8. Stephanie Zloch, Polnischer Nationalismus: Politik und Gesellschaft zwischen den beiden Weltkriegen (Köln‑Weimar‑Wien: Böhlau, 2010), 211, 243. 9. Zloch, Polnischer Nationalismus, 288. NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 883 educating children intensified.10 Political representatives of the biggest opposition party after Piłsudski’s coup, the Endecja (or National Democrats), were in favour of what they called a national upbringing (wychowanie narodowe). This idea had developed among the Polish elite during the nineteenth century and encompassed such virtues as patriotism, honesty and performance of deeds for the sake of the imagined fatherland. Since the concept was developed when Poland did not exist as a national state, it foresaw the state playing only a marginal role.11 The Sanacja movement in turn centralised education around the concept of state upbringing (wychowanie państwowe). According to its political ideology, the “good of the state” was to coincide with the “good of the individual.”12 To that purpose, the virtuous individual was to work in solidarity with his fellow coun‑ trymen for the sake of the state. He would need to be led by members of a newly created social elite, which did not share a privileged background – as had been the case before – but shared the Sanacja ideology. Schools became important instru‑ ments in the hands of the state enabling the training of such elite members.13 By the late 1920s, Sanacja ideology and a certain strand of thought in Polish pedagogy found common ground and strove to reform the educational landscape. Mainstream Polish pedagogy had moved away from positivistic models of prac‑ tising education, towards foregrounding norms and values such as democracy and humanitarianism.14 Reforms introduced in 1932 required teachers to stimulate pupils to work together, so that the smarter children would help out their peers, and to reward students with certificates for both the demonstration of outstanding social attitudes and knowledge (especially within the domains of Polish language and history).15 Secondary school education was supposed to offer an intensified training in becoming proud of the Polish Fatherland.16 National history courses were
10. Krzysztof Jakubiak, Wychowanie państwowe jako ideologia wychowawcza sanacji: kształtowanie i upowszechnianie w periodycznych wydawnictwach społeczno‑kulturalnych i pedagogicznych [State education as the educational ideology of sanation: shaping and dissem‑ ination in periodic socio‑cultural and educational publications] (Bydgoszcz: Wyższa Szkoła Pedagogiczna, 1994), 44‑45. 11. Barbara Jakubowska, Przeobrażenia szkolnej edukacji historycznej w Polsce w latach 1944‑1956 [The transformation of school historical education in Poland in the years 1944‑1956] (Warszawa: Centralny Ośrodek Metodyczny Studiów Nauk Politycznych, 1986), 44‑45. 12. Stanisław Seweryn, “Zagadnienia wychowania państwowego [Issues of state education],” Sprawy szkolne, 7 (1932), no. 1‑2: 9. 13. Józef Miąso, ed., Historia wychowania. Wiek XX [History of education. XX century], vol. 1 (Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1984), 81. 14. Danuta Drynda, “Niektóre koncepcje pedagogiki naukowej w Polsce międzywojennej [Some concepts of scientific pedagogy in interwar Poland],” in Danuta Drynda, ed., Studia z historii polskiej pedagogiki: Koncepcje pedagogiczne w Drugiej Rzeczypospolitej [Studies in the history of Polish pedagogy. Pedagogical concepts in the Second Polish Republic] (Katowice: Uniwersytet Śląski, 1993), 27. 15. Jakubiak, Wychowanie państwowe, 54; Jakubowska, Przeobrażenia szkolnej edukacji historycznej, 24. 16. Bogdan Suchodolski, Liceum Ogólnokształcące [The High School] (Lwów: Książnica‑Atlas, 1938), 14. 884 MACHTELD VENKEN intended to instil in Polish secondary school pupils a positive emotional attachment to their state and a feeling of readiness to function as citizens.17 Such aims required new school history textbooks. Although efforts were initially concentrated on primary school textbooks, by 1937 history teaching in secondary schools followed a teaching programme operating according to similar criteria. It would be the Polish Ministry of Religious Faiths and Public Education that decided which new history textbooks were suitable for use in state secondary schools.18 Although private school teachers were allowed to use other history textbooks, most implemented the state guidelines.19 In the school year 1938‑1939, 36,700 pupils distributed over 668 high schools (or lyceums), of which 290 were state schools and 378 were private, learned history with the help of the approved textbooks.20 The Ministerial teaching programme of 1937 explained the need for the teaching of history as follows21:
[Pupils would gain an] understanding of factors influencing the development and progress of nations and states, in particular of Poland, making [them] conscious of the role of the individual in the process of action and, in relation to that, preparing them for a responsible and creative contribution to, and participation in, the life of their nation and state.22
Providing pupils with documented reasons for taking pride in their own past places the accent on certain historical episodes, while pushing others to the sidelines. In Polish school history textbooks of the interwar years, the Jagiellonian Empire’s expansion and the harmonious cohabitation of different nations in the Polish‑ Lithuanian Commonwealth of the sixteenth century are described at great length, as these elements were considered examples of what the Polish interwar state aspired to emulate.23
17. Miąso, ed., Historia wychowania, 67. 18. Program nauki w liceum ogólnokształcącym: Historia. Wydział matematyczno‑fizyczny i przyrodniczy (projekt): AAN MWRiOP, 193, 129. For prepatory work on the teaching program see Ministerstwo Wyzwań Religijnych i Oświecenia Publicznego, Wytyczne dla autorów programów szkół ogólnokształcących: szkoła powszechna: gimnazjum [Guidelines for authors in high schools: public school: gymnasium] (Warszawa 1932). 19. Jakubiak, Wychowanie państwowe, 40. 20. Miąso, ed., Historia wychowania, 82. 21. In interwar Poland, three types of lyceums existed: classical, humanistic, and those special‑ ising in exact sciences (mathematics, physics and biology). Only the teaching programme of the last specialisation survived the devastation of the Second World War. Although this type featured the least amount of hours of history teaching, the programme can still give an indication of the Ministry’s aims regarding history teaching. See Miąso, ed., Historia wychowania, 63. 22. See AAN MWRiOP, 193, 129. 23. Marian Henryk Serejski, ed., Historycy o historii: 1918‑1939 [Historians on History], vol. 2 (Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1966, 23; Jakubowska, Przeobrażenia szkolnej edukacji historycznej, 35. NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 885
Interwar depictions of the Polish‑Lithuanian Commonwealth paid tribute to the first Polish historian who offered a scholarly synthesis of Polish history, Joachim Lelewel (1786‑1861). According to him, the example of the Commonwealth’s community of noblemen bonded by the practice of civil freedom, rather than reli‑ gion or ethnicity, should form the foundation for a future democratic Polish state.24 He put great emphasis on the importance of altruism among noblemen, since acting only in favour of one’s own interests could ruin the community.25 That is why he negatively evaluated both the initiative of noblemen to intervene in Russia’s affairs without the permission of Sigismund III Vasa in 1605‑06, and the decision of Sigismund III Vasa to march to Moscow in 1612 acting against the convictions of a majority of noblemen.26 Interwar historiography had a mixed view of the Commonwealth, with some regarding it as having been a phenomenon of voluntary cooperation between various nations, and others as the product of Polish political national expansion.27 In interwar school textbooks, however, a more straightfor‑ ward appreciation of the latter position can be found. Rather than detailing the deeds of the Polish‑Lithuanian Commonwealth kings, textbooks authors focused their efforts on describing the various noblemen who had loyally served their Fatherland. Stanisław Żółkiewski in particular was believed to have embodied the virtues of an exemplary citizen, because he had conquered Moscow in 1610 for his king and had prepared a union between the Polish‑Lith‑ uanian Commonwealth and the Muscovite Empire.28 A good example of such a presentation can be found in the Polish interwar history schoolbook Historia dla klasy II gimnazjów written by Tadeusz Bornholtz in 1934 and approved by the Ministry of Religious Faiths and Public Education in 1937 as a textbook meeting the requirements of its new history teaching programme for secondary schools. On one of the first pages, the book contains a list of 15 important dates pupils needed to remember from the “first historical emergence of Poland” in 963 until the end of the seventeenth century, when in 1683 the Polish king “Sobieski saved Vienna.” Next to 1683, the list contains one other date related to the seventeenth century. In 1610, it was written, the Battle of Klushino had been “won.”29 That the 1610 victory was followed by a defeat in 1612 having more important long‑term consequences pupils did not need to learn by heart. As such, the list clearly demonstrates how victories constituted the key elements of a positive reading of history for Polish pupils. The
24. John D. Stanley, “Joachim Lelewel (1786‑1861),” in Peter Brock, John D. Stanley and Piotr J. Wróbel, eds., Nation and History: Polish Historians from the Enlightenment to the Second World War (Toronto: University of Toronto Press; 2006), 67, 72. 25. Ibid., “Joachim Lelewel,” 62. 26. Joachim Lelewel, Dzieje Polski [A history of Poland] (Lwów: Drukarnia Zakładu Naro‑ dowego im. Ossolińskich, 1848), 159, 160. 27. Grabski, Zarys historii, 177‑179; Ludwik Kolankowski, Polska Jagiellonów: dzieje poli‑ tyczne [Jagiellonian Poland: political history] (Lwów: Gubrynowicz i Syn, 1936), 25. 28. Jakubowska, Przeobrażenia szkolnej edukacji historycznej, 32. 29. Bornholtz, Historia dla II klasy gimnazjów, 179. 886 MACHTELD VENKEN fact that other milestones of seventeenth century history, such as the Pereiaslav agreement of 1654 and the Andrusovo truce of 1667, are not included in the list, indicates they were considered less important for native history.30 Let us now have a closer look at the depiction of the Time of Troubles in the most important school history textbooks from the interwar period. One school text‑ book of the late 1930s, recounting the march to Smolensk and Moscow in 1609 and the Battle of Klushino in 1610, along with a tendentiously abridged after‑ math, is entitled “Victory over Moscow,” which gives us a good idea of the kind of upbeat zealous patriotism served up to Polish pupils in the interwar period.31 An even more nationalistically inclined example of periodisation can be found in the Jan Dąbrowski schoolbook, which begins its description of the Time of Trou‑ bles as early as 1598 since that enabled the authors to credit the Polish‑Lithuanian Commonwealth for the weakness of the Muscovite Empire:
Moscow had not been able to recover from the blow inflicted by Batory, while the death of Ivan the Terrible’s son in 1598 had thrown it into anarchy and disarray.32
Earlier schoolbooks had expressed a much more nuanced and diverse perspec‑ tive. Although Wincenty Zakrzewski, for example, was a forerunner of positive historiographical interpretation and endeavoured to write a history free of political doctrines, he was nevertheless influenced by the Cracow historiographic school of the nineteenth century that considered Poles responsible for their own failures throughout history because they had chosen weak leaders and could not control anarchy.33 Zakrzewski started his story of the Time of Troubles with what he called an “anarchistic” nobility opposing King Sigismund III Vasa in 1606. Just like the most renowned representative of the Cracow historiographical school of thinking from the nineteenth century, Szujski, he was in favour of a strong central power.34 The narrative of the Time of Troubles in Polish interwar history schoolbooks revolves around the figure of Hetman Stanisław Żółkiewski, who was to function as the embodiment of civil virtues for Polish pupils. According to Jan Dąbrowski, the victory in Klushino in 1610 “belongs to the most fantastic actions of Polish cavalry and is at the same time an example of the great talent of Żółkiewski as
30. Górny, The Nation Should Come, 126. 31. AAN MWRiOP, 211, 190‑192. 32. Dąbrowski, Historia dla II klasy gimnazjów, 194. 33. Serejski, ed., Historycy o historii, 30; Górny, The Nation Should Come First, 212. 34. Zakrzewski, Historia powszechna na klasy wyższe szkół średnich, 73; Józef Szujski, Historyi polskiej treściwie opowiedzianej ksiąg dwanaście [A 12‑Volume History of Poland succinctly narrated] (Poznań: Wydawnictwo Poznańskiego Towarzystwa Przyjaciół Nauk, 2005), 259. NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 887 a leader.”35 Tadeusz Bornholtz even accompanied his four‑and‑a‑half‑page narra‑ tive of the Time of Troubles with a half‑page illustration and the following caption underneath:
[Figure: The Victory in Klushino in the schoolbook of Tadeusz Bornholtz, page 179.] On the left hand side is the Polish cavalry with lances; one of the divisions is preparing to attack. Three other divisions are already on the attack. In the centre is a burning village, to the left of it Żółkiewski is on his horse, and behind him two knights (with a small pennant). To the right of the fences we see the ranks of the Muscovite cavalry, a few of whom are attacking the Polish cavalry. At the top of the pain‑ ting, to the right of the Muscovite army an infantry is situated opposite the Polish infantry. On the right side are two Muscovite camps, one surrounded by a chain of vehicles, the other by a palisade. There are two cannons between the camps.36
King Sigismund III Vasa, on the contrary, is depicted in mainly pejorative terms. Jan Dąbrowski writes:
Sigismund III was not characterised by either military talent or a knightly temperament, which the nobility had liked so much in Batory. However, he did manage to reach his personal goals thanks to huge persistence and stubbornness, first and foremost in acquiring the Swedish crown.37
35. Dąbrowski, Historia dla II klasy gimnazjów, 194. For a similar narration see Adam Szelą- gowski, Dzieje Polski w zarysie [A brief history of Poland] (Warszawa‑Kraków: J. Czernecki, 1923), 150. 36. Bornholtz, Historia dla II klasy gimnazjów, 179. 37. Dąbrowski, Historia dla II klasy gimnazjów, 191. 888 MACHTELD VENKEN
Other authors also presented King Sigismund III as being stubborn. When the Siege of Smolensk in 1609 lasted longer than had been anticipated, Hetman Żółkiewski encouraged the king to move on to Moscow. The king’s refusal to listen to such a plan is recounted by both Tadeusz Bornholtz and Czesław Nanke.38 At a popular level, interwar history writing about Hetman Żółkiewski and King Sigismund III fell into line with the narrative offered in Polish history schoolbooks, with the memoirs of Żółkiewski, for example, first being printed in 1920.39 Interwar professional historiography, however, evaluated these historical actors differently. Wacław Sobieski, for example, concluded that both King Sigismund III and Zółk‑ iewski had nursed unrealistic imperialistic plans.40 By contrast, in the first univer‑ sity textbook on Polish history, published in 1936, Władysław Konopczyński called both Żółkiewski’s victory at Klushino and Sigismund’s victory at Smolensk a year later “triumphs.”41 After Żółkiewski’s victory at Klushino, Polish secondary school textbooks from the interwar period tell us that he negotiated a form of cooperation similar to the one practiced in the Polish‑Lithuanian Commonwealth with the Muscovite boyars. The proposed union would offer freedom for the nobility and tolerance between people of different confessions under the lead of King Sigismund III Vasa’s son, Ladislaus IV, who was to convert from Catholicism to Orthodoxy. Czesław Nanke praises this action of Żółkiewski as:
the biggest rapprochement between Poland and Moscow; it appeared that Batory’s great plan of linking both states into a union was close to realisation, and this was thanks to the work and wise conduct of Żółkiewski.42
With the aim of educating a new generation of citizens, the Sanacja regime employed this episode of early seventeenth century history to demonstrate the importance of voluntary co‑operation between people of different backgrounds and tolerance for minorities.43 For instance, the anonymous author of an unpublished
38. Bornholtz, Historia dla II klasy gimnazjów, 178; Nanke, Historia nowożytna, 138. 39. Stanisław Żółkiewski, Początek i progres wojny moskiewskiej [The start and progression of the Polish‑Moscovite War] (Kraków: Krakowska Spółka Wydawnicza, 1920); reprinted in 2010. 40. Wacław Sobieski, Żółkiewski na Kremlu [Zółkiewski in the Kremlin] (Warszawa: Gebethner i Wolff, 1920), 210. 41. Władysław Konopczyński, Dzieje Polski nowożytnej [A history of modern Poland] (Warszawa‑Kraków: Gebethner i Wolff, 1936), 230, 233. Władysław Konopczyński was not only one of the most productive historians from the interwar years, he was also a representa‑ tive in the Polish Parliament for the National Democrats. It is therefore not surprising that his university textbook is less nationalistic than the secondary school handbooks approved by the Ministry of Religious Faiths and Public Education. See Jerzy Maternicki, “Wstęp,” [Introduc‑ tion] in Władysław Konopczyński, Dzieje Polski nowożytnej [A history of modern Poland] (Warszawa: Pax, 1996), 49‑50. 42. Nanke, Historia nowożytna, 139. 43. Górny, The Nation Should Come First, 214; Serejski, ed., Historycy o historii, 23. NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 889 school textbook approved by the Ministry of Religious Faiths and Public Educa‑ tion was careful to stress that: “Żółkiewski guaranteed that Poles did not misuse their position to the detriment of the local people.”44 At the same time, King Sigis‑ mund is portrayed as an egoist who wanted to baptise Muscovites into Catholicism and who demanded the throne for himself.45 Whereas school textbook authors are unambiguously positive about the agreement, historians such as Oskar Halecki did not see the possibility of a modus vivendi with Russia because of religious differ‑ ences, and therefore considered the agreement unrealistic.46 Let us now have a look at the way Polish interwar school textbooks described the historical period between the Battle of Klushino in 1610 and the coronation of Mikhail Romanov in 1613. The fact that some authors of 1920 textbooks, such as Jan Dąbrowski, do not mention the date 1612, even though this was the year when Polish aspirations to the Moscow throne in particular, and expansion towards the East in general, were stymied, is an example of how interwar Polish school text‑ books tried to avoid any mention of political and military failures.47 Other authors, such as Szelągowski, for example, mention these events briefly, but refrain from the kind of emotional engagement that characterises their descriptions of the Battle at Klushino in 1610:
From that moment, when the Poles lost the capital of tsars and the Kremlin castle (at the end of the year 1612) and Moscow elected the Romanov dynasty to the throne (February 1613)…48
More nationalistic schoolbooks written in the 1930s tell Polish pupils that the Kremlin castle was lost in 1612 because King Sigismund III left his brave fighters alone in hunger and realised too late he should have allowed his son Ladislaus to secure authority in Moscow.49 Notwithstanding the defeat, many Polish interwar history schoolbooks end their narratives of the Time of Troubles positively by emphasizing the enduring influence Polish civilisation had brought 50about. Whereas the provisional Truce of Deulino, signed in 1618 in order to put an official end to the nine‑year war between the Polish‑Lithuanian Commonwealth and the
44. AAN MWRiOP, 210, 181. See also AAN MWRiOP, 211, 191. 45. Nanke, Historia nowożytna, 139; AAN MWRiOP, 211, 192. 46. Oskar Halecki, La Pologne de 963 à 1914: essai de synthèse historique (P.: Alcan, 1933), 184. See also Janusz Cisek, Oskar Halecki: historyk, szermierz wolności [Oskar Halecki: histo‑ rian, swordsman of freedom] (Warszawa: Instytut Pamięci Narodowej, 2009), 35. 47. Dąbrowski, Historia dla II klasy gimnazjów, 197‑198; Jakubowska, Przeobrażenia szkolnej edukacji historycznej, 27. 48. Szelągowski, Dzieje Polski w zarysie, 151. 49. Nanke, Historia nowożytna, 139; Bornholtz, Historia dla II klasy gimnazjów, 181. 50. Serejski, ed., Historycy o historii, 24. 890 MACHTELD VENKEN
Muscovite Empire,51 receives only minimal attention, Podręcznik do nauki historii na II klasę gimnazjalną (draft version), for example, concludes:
While Żółkiewski’s expedition to the Kremlin did not lead to either a union or Poland’s capture of Moscow, it did ultimately confirm the Commonwealth’s advantage over its frightening eastern neighbour and contributed in no small measure to the strengthening of Polish cultural influence on Moscow.52
Such a presentation can be explained by the fact that historians had developed a greater interest in cultural and economic history in the interwar years. At Vilnius University, for example, Research Groups for Economic and Cultural History in 1935 were established.53 While this emerging interest in culture found its way into the narratives of the Time of Troubles in interwar Polish school textbooks, economic aspects are oddly left out. This is despite the fact that Polish historians in the interwar years had revealed that an important reason for King Sigismund’s expedition in 1612 being late had been his inability to gather enough money for his military campaign. In 1938, Poland was preparing itself for the war that would break out a year later. Pupils, it was believed, needed to be educated accordingly. A mere year after the teaching programme had been implemented, it was already changed into a “polit‑ ical preparation for fulfilling the duties of an armed nation by means of the powerful weapon that the nation represents.”54 Putting the national‑military element at the fore, the schoolbook of Jadwiga Lechicka offers the Time of Troubles under the heading: “The organisation of Polish national defence in the seventeenth century.”55 Unlike the interwar school textbooks earlier discussed in this article, here the heroic depiction of Stanisław Żółkiewski continues until he is murdered in 1620 during the Polish‑Lith‑ uanian Commonwealth’s retreat after the Battle of Cecora against the Turks, as such a presentation enables the author to cite Żółkiewski’s reflections about his future engagement in what would become his last battle:
However, should it be necessary for me to die […] let my coffin be covered with crimson as a symbol of blood shed for the Republic, not to further my own glory, but for other motives; it should serve as a wake‑up call for others to practice virtue and respect for their Fatherland.56
51. The Polish‑Lithuanian Commonwealth enjoyed territorial gains: the city of Smolensk, the Chernigov regions and a big part of Severia, but abandoned its expansionist aspirations in the East. See Chester S.L. Dunning, Russia’s First Civil War: The Time of Troubles and the Founding of the Romanov Dynasty (University Park, Pennsylvania: Pennsylvania State University Press, 2001), 457. 52. AAN MWRiOP, 210, 181‑182. 53. Górny, The Nation Should Come First, 214; Serejski, ed., Historycy o historii, 276. 54. Józef Pieter, “Wychowanie obywatelsko‑państwowe [Civic Upbringing],” Miesięcznik Pedagogiczny, no. 5 (May 1938): 129. 55. Jadwiga Lechicka, Historia dla I klasy liceum [History for 1st high school class] (Lwów: Zakład Narodowy im. Ossolińskich, 1938), 279. 56. Lechicka, Historia dla I klasy liceum, 287. For more information on the battle of Cecora, see Marian Kukiel, Zarys historii wojskowości [A brief military history] (Kraków: Krakowska NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 891
“For the ideological content of schools, the most important thing is a history textbook”
As early as August 1945, an archival document of the Propaganda Department of the Polish Workers’ Party (Polska Partia Robotnicza or PPR), which together with its allies from other political parties controlled seventeen of the twenty‑one minis‑ tries, states: “For the ideological content of schools, the most important thing is a history textbook.”57 Six weeks after falsified elections had resulted in a majority for the Democratic Block consisting of pro‑communist politicians, the Educa‑ tional‑Cultural Commission (Komisja Oświatowo‑Kulturalna) was established. It introduced far‑reaching changes to the educational landscape, such as the elim‑ ination of private schools, the obligatory ideological training of teachers, a state monopoly over the publication of school textbooks and the limitation of humanistic secondary school education.58 In this type of school, 1,2 million pupils were trained in 1945, 2,4 million in 1960 and 3,7 million in 1980. Whereas 65% of youngsters did not attend secondary schools in 1946, in 1960 that number had dropped to 35%, and in 1980 it was below 5%.59 Education under communism clearly served another aim than it had done in the interwar years. Instead of rearing a small group of selected new elite members, the aim was now to create an egalitarian society by educating the masses according to a strictly controlled historical interpretation of the past. A new Communist Party directive in 1949 ordered a group of historians to write textbooks for primary and secondary school children under the direction of Żanna Kormanowa.60 The aspiration of implementing Soviet frames of historiographical thinking cannot be formulated better than by Kormonowa herself:
Militant, international and partisan, Soviet historiography rushes to help the people’s democracy countries, building socialism according to the example of the USSR, in the creation of a Marxist‑Leninist historiography.61
In the 1980s, the Polish historian Barbara Jakubowska compared the aims of history teaching in the programmes of the Polish Ministry of Education over time. Whereas
Spółka Wydawnicza, 1929), 74. 57. AAN PPR, 295/XVII/50, 16. 58. Krzysztof Kosiński, Oficjalne i prywatne życie młodzieży w czasach PRL [Official and private lives of youth in the Polish People’s Republic] (Warszawa: Rosner & Wspólnicy, 2006), 12‑15. 59. Ibid., 8. 60. Rafał Stobiecki, Historiografia PRL. Ani dobra, ani mądra, ani piękna…, ale skomp‑ likowana. Studia i szkice [Historiography in the Polish People’s Republic. Neither good nor wise, nor beautiful… but complicated. Studies and drafts] (Warszawa: Wydawnictwo Trio, 2007), 262. 61. Żanna Kormanowa, “O radzieckiej nauce historycznej [On Soviet historical science],” Kwartalnik Historyczny, 58 (1950/51), 1: 81. 892 MACHTELD VENKEN in 1933/1934, citizens were to identify with the successes of the Polish state, in 1947 the emphasis was placed on an understanding of economic processes and their role within society. In the 1950 programme history teaching had evolved even further: now the working class was glorified and the invented class enemy was negatively depicted62 More specifically, during the Stalinist period, Polish historiography presented the expansionist ideas of the nobility in the Polish‑Lithuanian Common‑ wealth to the east during the 16th and seventeenth century as a betrayal of Slavic interests, because they failed to defend their Slavic brothers in the west, the Polabian Slavs, against a German invasion, and their activities in the east causing aggression against other Slavs.63 The Time of Troubles in particular was considered the nadir of this expansion and presented as a fight between “obscurantism and progress.”64 The communist regime needed new school textbooks depicting the popular masses as prominent historical actors. Due to the persistent lack of clear criteria over the evaluation of interwar Polish historiography and the fact that primary school textbooks took priority, it wasn’t until the beginning of the 1950s that the first history textbooks for secondary school pupils were printed.65 The textbook of the Russian author Aleksei Vladimirovich Efimov was trans‑ lated from Russian into Polish and was recommended in the teaching programme of the Ministry of Education in 1954/1955 as a new and useful school textbook, as was the translated textbook of Anna Mikhailovna Pankratova, a Russian histo‑ rian and pedagogue specialised in the history of the Russian workers’ movement.66 Not surprisingly, her description of the Time of Troubles carries the title: “Peasant War and Struggle with Polish and Swedish intervention in the Russian state at the beginning of the seventeenth century.”67 In addition, Polish and Russian historians
62. Jakubowska, Przeobrażenia szkolnej edukacji historycznej, 293, 309. 63. Błachowska, “Rosja w historiografii polskiej,” in Andrzej Wierzbicki, ed., Klio polska: studia i materiały z dziejów historiografii polskiej po II wojnie światowej [Polish Clio: studies and sources from a history of Polish historiography after the Second World War] (Warszawa : “Neriton”‑Instytut Historii PAN, 2004), 157. 64. Ibid., 159. 65. See Anna Mikhailovna Pankratova, ed., Historia ZSRR [A history of the Soviet Union], vol. 1 (Warszawa: Państwowe Zakłady Wydawnictw Szkolnych, 1954). A Polish transla‑ tion of this history book was recommended by the Ministry of Education as a useful refer‑ ence book for history teachers (Błachowska, “Rosja w historiografii polskiej,” 166). See also Stanisław Arnold, eds., Historia Polski [A history of Poland] (Warszawa: Państwowe Zakłady Wydawnictw Szkolnych, 1954), Aleksandr Efimov, Historia nowożytna [Modern History] (Warszawa: Państwowe Zakłady Wydawnictw Szkolnych, 1954). 66. Ministerstwo Oświaty, Instrukcja programowa i podręcznikowa dla 11‑letnich szkół ogól‑ nokształcących na rok szkolny 1954/1955. Historia. Klasy VIII‑XI [Manual of programs and textbooks for 11‑year‑old general education schools for the year of 1954‑1955, History, Class VIII‑XI] (Warszawa: Państwowe Zakłady Wydawnictw Szkolnych, 1954), 65. The work on a university handbook of history and the reception of first published draft versions illustrate the political transformations of Stalinist Poland more in detail see Górny, The Nation Should Come First, 60‑66; Henryk Łowmiański, ed., Historia Polski [History of Poland], vol. 1, part 2 (Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1957), 4. 67. Anna Mikhailovna Pankratova, Konstantin Vasil´evich Bazilevich and others, eds., Istoriia SSSR: uchebnik dlia 8 klassa srednei shkoly [History of the USSR: Textbook for the 8th grade NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 893 together rewrote previous Polish‑Russian encounters, such as the importance of the involvement of Poles in the Bolshevik revolution for the establishment of Polish independence, but not the Time of Troubles.68 The discussion that took place in 1955 between Russian and Polish historians about the draft of the second volume of the new Soviet standard work about Polish history gives an insight into the reason why Polish historians accepted the Soviet narrative of the Time of Troubles. Such a depiction of the Smuta happened to function as a tradeoff, which Polish historians were happy to accept if, as they proposed, the reactionary forces against the Russian Tsar during the nineteenth century would not be limited to the Polish nobility. Polish historians told their Soviet counterparts that the struggle for social liberation could not be separated from the struggle for independence. They did not accept the juxtaposition of the Polish nobility with the Polish masses and therefore required that 19th century reactionary forces be given a broader social Polish basis in the volume.69 Although their suggestion was not accepted and incorporated into the Soviet book, it was realised a little later in the biggest Polish history book about Poland written in the late 1950s.70 In order to be able to introduce the subject of class struggle and present it as the cause of historical progress, the Polish school history textbooks from the Stalinist time offer an earlier periodisation of the Time of Troubles than the interwar ones. The textbook of Stanisław Arnold from 1954, for example, introduced farmers as historical actors who rebelled because they felt suppressed by Boris Godunov. The author continued: “Muscovite boyars wanted to make use of the unrest in order to enthrone Godunov, as did Polish magnates from the east in order to expand their territory.”71 Because the farmers expected to be liberated from the yoke of despotism, they were disappointed when “Poles ran rampant in the capital of tsars.”72 Although such a depiction was identical to the Soviet narrative on the Time of Troubles, it held tropes in common with the history writing of Michał Bobrzyński (1849‑1935). A late disciple of the Cracow school, he identified the subjugation of the peasantry under nobles’ jurisdiction (as had been the case during the period of the elective kings) as the reason for the state’s inability to improve their situation.73 He shared
in secondary school] (M.: Gos. Uchebno‑pedagogicheskoe izdatel´stvo Ministerstva Prosves‑ heniia RSFSR, 1947), 154. 68. Błachowska, “Rosja w historiografii polskiej,” 150. 69. Zbigniew Romek, “Polsko‑radzieckie dyskusje o Istorii Polszi w trech tomach w latach 1950‑1959,” [Polish‑Soviet discussions about Polish history in three volumes in the years 1950–1959] in Andrzej Wierzbicki, ed., Klio polska: studia i materiały z dziejów historiografii polskiej po II wojnie światowej [Polish Clio: studies and sources from the history of Polish historiography after the Second World War] (Warszawa: “Neriton”‑Instytut Historii PAN, 2004), 185. 70. Łowmiański, ed., Historia Polski, vol. 1, part 2, 47‑49. 71. Arnold, eds., Historia Polski, 74. See also Górny, The Nation Should Come First, 59. 72. Arnold, eds., Historia Polski, 75. 73. Philip Pajakowski, “History, the peasantry, and the Polish nation in the thought of Michal Bobrzyński,” Nationalities Papers, 26 (1998), 2: 255‑257. 894 MACHTELD VENKEN the Soviet belief that the Polish nobility should be presented as having been respon‑ sible for the eventual decline of the Commonwealth, due to their suppression of the peasants and unrealistic expansionist ideas.74 Another difference between interwar narratives on the Time of Troubles and those presented in secondary school textbooks during the Stalinist era can be found in the depiction of heroes. The main hero in the newer school history textbooks was now Ivan Bolotnikov, the leader of the uprising in 1606‑1607 against Tsar Vasili Shuisky (1606‑1610). Stanisław Arnold summed up the various social groups who were said to have supported Bolotnikov as follows: “peasants, Cossacks, lower strata of society, lower nobility,” and only briefly mentioned Bolotnikov’s defeat in the Siege of Moscow.75 School textbooks from the Stalinist era often ignore the figure of Stanisław Żółkiewski76 or reduce their description of the Battle of Klushino (1610) to the bare minimum:
the King sent part of his army under the command of Hetman Żółkiewski, who vanquished Shuisky’s army at Klushino.77
Such a depiction is still more nationalistic than the one that can be read in translated Soviet history books from the time, in which the Muscovites lost the battle due to their treacherous “Swedish” and “German” allies switching sides.78 In addition, the end of the Time of Troubles is now narrated as a triumph for the supposed first Russian national army, supported by peasants, noblemen, the gentry and Cossacks, all fighting against Polish invaders under the command of Kuzma Minin and Dmitry Pozharsky:79
The fate of the Polish forces in the Kremlin was already decided: soon hungry Poles needed to surrender to the national army of Pozharsky […] The national army also repulsed Sigismund III who was approaching Moscow with his new army in order to put Prince Ladislaus onto the tsarist throne.80
The emphasis is clear: the Russian nation had won. Despite the imposition of Soviet narratives onto Poland’s past and commu‑ nist control of schooling, history writing on the Time of Troubles continued to
74. Michał Bobrzyński, Dzieje Polski w zarysie [A brief history of Poland], vol. 2 (Warszawa: Gebethner i Wolff, 1927), 142 75. Arnold, eds., Historia Polski, 76; Dunning, Russia’s First Civil War, 264, 268) See also Pankratova, ed., Historia ZSRR, 190. 76. Jakubowska, Przeobrażenia szkolnej edukacji historycznej, 297. 77. Arnold, eds., Historia Polski, 77. 78. Pankratova, ed., Historia ZSRR, 195. 79. Ibid., 197. 80. Arnold, eds., Historia Polski, 78. NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 895 be characterised by fluctuating compromises between pre‑war Polish schools of thought and Soviet concepts throughout the whole communist era.81 Even in the Polish school history textbooks of the Stalinist period we find traces of the interwar idea of tolerance represented by the Polish‑Lithuanian Common‑ wealth, although this virtue is no longer embodied in the person of Stanisław Żółkiewski but presented impersonally: “the power of the future tsar was to be limited in favour of a council of boyars.”82 Interwar Polish historiog‑ raphy also lived on in the publications of Polish migrants in the Atlantic World. Oskar Halecki’s popular history book pointed to Żółkiewski’s feel‑ ings of duty to “defend the lawful sovereign”.83 There was also the influ‑ ential twentieth century Polish historian Witold Kula’s habilitation thesis Wstęp metodyczny do badań nad rozwojem społeczno‑gospodarczym Polski w XVI‑XVIII wieku (1947) on the subject of Polish economic and social devel‑ opment in the early modern period.84 Kula criticised early postwar Polish histori‑ ography for having produced “a flood of rubbish”, as opposed to the burgeoning influence of the Annales school as a methodology researching long‑term socio‑economic evolutions in Polish history. Although his habilitation thesis remained unpublished, Witold Kula deeply influenced postwar Polish historio‑ graphical thinking.85 It is difficult to deduce precisely how pupils thought about the way they learned about the Time of Troubles. Research on the attitudes of the young in the Polish People’s Republic indicates that in the years 1945‑1948, when secondary schools were visited by children who had started their school career in the interwar years, many experienced the rewriting as betrayal. Their later colleagues, who learned about the Time of Troubles in 1949‑1951 from school textbooks translated from Russian, are said to have been much more ideological than those from the time periods before and after. Many were grounded in communist ideology and enthu‑ siastic due to the possibilities of social advance the regime offered. Among a later generation of 1952‑1955, more youngsters were making a clear divide between what was written in the textbooks and what they were told in the private, family world.86 Following the softening of communism in Poland after the 1956 protests, an educational reform proposed bringing humanistic topics closer to pupils by
81. Górny, The Nation Should Come First, 260. 82. Arnold, eds., Historia Polski, 77. 83. Oskar Halecki, Historia Polski [A history of Poland] (Londyn: Veritas 1958), 137. 84. Witold Kula, Rozwój gospodarczy Polski XVI‑XVIII wiek: Wstęp metodyczny [The economic development of Poland from the 16th to the 18th century: Metodological introduc‑ tion], ed. Jacek Kochanowicz, (Warszawa: Wydawnictwo Naukowe PWN, 1993). 85. Górny, The Nation Should Come First, 60. 86. Hanna Świda‑Ziemba, Młodzież PRL: Portrety pokoleń w kontekście historii [Youth of the Polish People’s Republic: Portraits of the generations in a historical context] (Kraków: Wydawnictwo Literackie, 2010), 573 and further. 896 MACHTELD VENKEN introducing them to the traditions of their nation.87 The aim of history teaching in the learning programme of 1964‑1965, for example, reads:
to incite love for the Fatherland and feelings of pride towards progressive and revolutionary traditions and the Polish nation’s contemporary achievements in building socialism.88
This change in narrative can easily be detected in the presentation of the Time of Troubles in two editions of the school textbook of Helena Michnik, the first one dating from 1956 and the second from 1966. Although the narrative of both is characterised by a focus on class struggle and the first Russian national movement, a shift in the depiction of heroes is noticeable over time. Hetman Żółkiewski makes his entry again in the 1956 edition, but his depiction is short and neutral:
At Klushino the Polish army under the command of Hetman Żółkiewski routed the army of Shuisky. The victory at Klushino opened the way to Moscow for the Polish army under his lead.89
Ivan Bolotnikov, and especially the masses he coordinated in resisting the Polish noblemen, receives less attention than in Polish school history textbooks from the Stalinist era.90 In the reprint of Michnik’s book in 1966, moreover, the figure of Bolotnikov is even erased. Following the insights of the sociologist Hanna Świda‑Ziemba, who after the 1956 protests saw that young people were no longer inspired by revolutionary minds, but counted on small changes within the system, we may assume that pupils were more willing to learn such content than their colleagues had previously been.91 How the next major reform in history teaching in the middle of the 1960s92 was debated can be understood by comparing three archived reviews of the manuscript of a new secondary school history textbook written by a Polish historian specialising in the seventeenth century, Adam Kersten. In what follows we will see the effects of the commemoration of 1 000 years of Catholicism in Poland in 1966, when Polish authorities had agreed to allow for more national symbolism in historical narratives
87. Ustawa o rozwój systemu oświaty i wychowania z 15 lipca 1961 (See Kosiński, Oficjalne i prywatne życie młodzieży, 144). 88. Ministerstwo Oświaty, Program nauczania liceum ogólnokształcącego (klasy VIII‑XI). Historia, (Warszawa: Państwowe Zakłady Wydawnictw Szkolnych, 1965), 3. 89. Helena Michnik, Ludwika Mosler, Historia Polski do roku 1795 [A history of Poland until 1795] (Warszawa: Państwowe Zakłady Wydawnictw Szkolnych, 1956), 226. 90. Ibid., 225. 91. Świda‑Ziemba, Młodzież PRL, 302. 92. The reform of education system was implemented in the school year 1966‑1967. See Kosiński, Oficjalne i prywatne życie młodzieży, 42. NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 897 in order not to lose control over society.93 Żanna Kormanowa criticized Kersten’s manuscript because of its failure to include enough Russian history, and because it offered a biased selection of historical actors by depicting, for example, Żółkiewski yet leaving out Marx.94 A second, anonymous, reviewer liked the “avoidance of patriotic bombast”95, but nevertheless asked for the “positive and progressive facts of our history” to be brought more to the fore so that they could be a “source of national pride.”96 The third reviewer, Jarema Maciszewski, was the editor of the first post‑Second World War publication of Żółkiewski’s memoirs in 1966.97 He praised the manuscript because it incited pupils to “independent critical historical thinking.”98 At a meeting of the Ministry of Education, the manuscript was accepted for publication, which shows that hard‑line historians in favour of Soviet interpre‑ tations of Polish history no longer held sway.99 These three visions correspond to the diversity in Polish historiography evident after 1956.100 Kersten’s presentation of the Time of Troubles in print offers a compromise of these visions. The peasant revolution is said to have been triggered by the hunger of the winter of 1601‑1602 and by a rise in serfdom.101 As such, this presentation betrays the influence of both the Annales school and Soviet historiog‑ raphy. Kersten’s historical reading also presents more historical actors. Whereas Bolotnikov is allowed only a short factual description, Żółkiewski’s name is given in bold, with both his fighting in Klushino and his negotiations with the Muscovite boyars given more attention.102 Moreover, for the first time after the Second World War, a Polish history schoolbook granted the Polish‑Russian war of 1609‑1611 comparable attention to the end of the Time of Troubles.
93. Marcin Zaremba, Komunizm, legitymacja, nacjonalizm: nacjonalistyczna legitymizacja władzy komunistycznej w Polsce [Communism, legitimacy, nationalism: nationalist legit‑ imacy of the Communist authorities in Poland] (Warszawa: Instytut Studiów Politycznych Polskiej Akademii Nauk, Wydawnictwo Trio, 2005), 325. 94. AAN MOiSW, 148, 94. 95. Ibid., 76. 96. Ibid., 148, 74. 97. Stanisław Żółkiewski, Początek i progres wojny moskiewskiej [The start and progres‑ sion of the Polish‑Moscovite War], ed. Jarema Maciszewski (Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1966). 98. Jarema Maciszewski, Ocena pracy A. Kerstena i T. Łepkowskiego: Historia dla klasy II liceum ogólnokształcącego [Evaluation of the work of A. Kersten and T. Łepkowski: History for 2nd high school class], AAN MoiSW, 148, 83. 99. Protokół posiedzenia Zespołu Oceniającego w zakresie historii w dniu 15.09.1967 od godz. 9.00 do godz. 10.30 [Minutes of the meeting of the Evaluation Team in the scope of history on 09/15/1967 from 9 AM to 10:30 AM], AAN MOiSW, 148, 118. 100. Stobiecki, Historiografia PRL, 131. 101. Adam Kersten, Tadeusz Łepkowski, Historia dla klasy II liceum ogólnokształcącego [History for 2nd high school class] (Warszawa: Państwowe Zakłady Wydawnictw Szkolnych, 1968), 20 . 102. Ibid., 21. 898 MACHTELD VENKEN
The Ministerial programme of 1970 was the next milestone in Polish twentieth century history teaching, as it placed the development of an emotional bond with the Polish nation on the same level of importance as the class struggle. In learning about the past of the Polish nation, pupils needed to “appreciate its successes and noble traditions, understand the causes of its failures and defeats, and identify its development.”103 The programme listed in detail which aspects of the Time of Trou‑ bles teachers needed to address. Starting with the “crisis” in the Muscovite Empire at the end of the sixteenth century, next to be discussed was the “peasant war,” the “foreign invasion in Russia,” and “the supremacy of Poland.” This would be followed by “the Battle of Klushino and the capture of Moscow in 1610,” and then “the nationwide uprising in Russia and the end of the war (Truce of Deulino).”104 For the first time in Polish twentieth century history teaching, this presentation of the past offered equal attention to the Russian and the Polish sides. Remarkably, however, Gierowski’s widely used school history textbook tells the events of the early seventeenth century in exactly the same way in the first edition published in 1972 as in the 15th edition published in 1987. Whereas Giero‑ wski’s depiction of the cause of the Time of Troubles, simply mentioning the class struggle of peasants105, is less nuanced than Kersten’s, his presentation of Stanisław Żółkiewski is more elaborate and heroic, as he stresses, for example, that the hetman had an army of only 7,000 people.106 His description of the “national Russian move‑ ment” is in line with Kersten’s, but his final evaluation is more nuanced. Whereas Kersten had presented an all‑mighty Russian Tsardom able to repel all attempts at intervention in domestic affairs and keep its independence, Gierowski argued that the Polish‑Lithuanian Commonwealth had experienced territorial gains, but that Ladislaus needed to bid farewell to his aspirations for the tsarist throne.107 The text‑ book did not include the new changes of the Ministerial programme of 1984. That programme was introduced after the abolition of martial law, when the Polish trade union Solidarność could legally function again and contributed to more criticism of communism being expressed in the public sphere. The programme marked a further evolution away from Soviet ideology. Listing eight purposes of history teaching, a “critical attitude towards various sources of historical knowledge, independent thinking and the elimination of various kinds of myths and falsifications” are
103. Ministerstwo Oświaty i Szkolnictwa Wyższego, Program nauczania liceum ogólnoksz‑ tałcącego (klasy I‑IV) Historia [Teaching program for the 1st‑4th high school class. History] (Warszawa: Państwowe Zakłady Wydawnictw Szkolnych, 1970), 3. 104. AAN MOiSW, Program nauczania liceum (1970), 122. 105. Józef Gierowski, Józef Leszczyński, Historia dla klasy 2 liceum ogólnokształcącego [History for 2nd high school class] (Warszawa: Wydawnictwa Szkolne i Pedagogiczne 1987), 215. 106. Ibid., 216. 107. Ibid., 217‑218; Kersten, Łepkowski S, Historia dla klasy II liceum ogólnokształcącego, 22. NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 899 prioritised, while the “preparation of pupils for creative work for socialist Poland” is mentioned only at the very end.108 This discrepancy points to differences in school textbook content and teaching practices over time. After 1968 and throughout the 1970s, in reaction to the consum‑ erism of their parents, Polish youth is said to have felt a need to organize socially in order to search for a deeper intellectual and emotional life. Such pupils may have approached the depiction of the Time of Troubles in their textbooks with more crit‑ icism than their older colleagues after 1956.109 In the 1980s, more individualisation and diversity in the behaviour of youth can be seen.110 The stable school textbook narrative strongly contrasts with evolutions in Polish history writing since the mid‑1960s. Jarema Maciszewski described how the noblemen’s burgeoning political consciousness provoked centrifugal tenden‑ cies. Because they considered the Polish‑Lithuanian Commonwealth to be in a weak position, for example, they did not want to pay taxes to fund King Sigis‑ mund’s expedition in 1609.111 Similarly, in his analysis of the Parliament Session of 1611, Janusz Byliński demythologised the euphoria said to have reigned among the nobility after Stanisław Żółkiewski’s victory at Klushino by pointing to the fact that King Sigismund experienced severe difficulties in gathering money for his expedition in 1612.112 In the 1980s, Leszek Podhorodecki began the rehabilitation of King Sigismund by presenting him as a wise king who wanted to use colonisa‑ tion in order to defuse the unrest of the nobility caused by territorial constraints.113 These new insights were backed up in the 1990s by the publication of the memoirs of Józef Budziło. An unwavering loyalist, he had accompanied King Sigismund in Smolensk and had provided the King’s army with men during the siege of the Kremlin castle in 1612, until the army capitulated out of starvation.114
108. AAN MOiSW, 1183, 196‑197. 109. Świda‑Ziemba, Młodzież PRL, 493. 110. Ibid., 20. 111. Jarema Maciszewski, Polska a Moskwa 1603‑1618: opinie i stanowiska szlachty polskiej [Poland and Moscow 1603‑1618: the opinions and positions of the Polish nobles] (Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1968), 308. 112. Janusz Byliński, Sejm z roku 1611 [The Sejm of 1611] (Wrocław: Zakład Narodowy im. Ossolińskich 1970), 152,165. For a similar account see: Władysław Czapliński, Władysław IV I jego czasy [Władysław IV Vasa and his times] (Warszawa: Wiedza Powszechna, 1976), 31. 113. Leszek Podhorodecki, Wazowie w Polsce [The Vasa dynasty in Poland] (Warszawa: Ludowa Spółdzielnia Wydawnicza, 1985), 124. Such an idea was not widely shared among other historians. For a typically negative presentation of King Sigismund III in the 1980s see for example Paweł Jasienica, Rzeczpospolita Obojga Narodów [The Polish‑Lithuanian Common‑ wealth] (Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1989), 301. 114. Józef Budziło, Wojna moskiewska wzniecona i prowadzona z okazji fałszywych Dymitrów od 1603 do 1612 r. [The Polish‑Muscovite War initiated and conducted as a result of false Dimitris from 1603 till 1612], Janusz Byliński and Józef Długosz, eds. (Wrocław: Wydawnictwo Uniw‑ ersytetu Wrocławskiego, 1995), 28. Budziło’s testimony has been used in the works of: Henryk Wisner, Król i car: Rzeczpospolita i Moskwa w XVI i XVII wieku [King and tsar: The Common‑ wealth and Moscow in 16th and 17th century] (Warszawa: Książka i Wiedza, 1995), 71; also in: Marek Kubala and Tomasz Ściężor, eds., Moskwa w rękach Polaków: Pamiętniki dowodców i 900 MACHTELD VENKEN
Based on new archival findings, post‑communist historiography has drastically changed our understanding of the Time of Troubles. Chester Dunning’s central argument is that there had not been so much peasant participation during the Time of Troubles.115 He evaluates the Bolotnikov rebellion not as a social revolution of the masses but as a popular uprising in favour of False Dmitry I, who had claimed to be the youngest son of Ivan the Terrible.116 The Klushino confrontation is re‑evalu‑ ated as a four‑hour battle, that Żółkiewski was only able to win due to the collusion of many of Russia’s supposed allies, such as the Swedish General Jacob de la Garde, who concluded a hasty truce. Contemporary historians are also more sympathetic towards King Sigismund III. According to Dunning, for example, King Sigismund had been careful to avoid provoking conflict with Russia because he had signed a truce with Boris Godunov and was aware of the social unrest he encountered at home.117 In the opinion of Wojciech Polar, on the other hand, conquering Smolensk had been important for King Sigismund in order to legitimise his expedition to the nobility that was interested in territorial expansion. He also argues that, although King Sigismund was long believed to have rejected Stanisław Żółkiewski’s prop‑ osition to install Ladislaus IV on the tsarist throne, Sigismund had become recon‑ ciled to the fact that he himself would not become the tsar.118 Recent scholarship has also revealed that Żółkiewski’s negotiations with the Muscovite boyars had contributed to the fiasco because he wanted to give up Smolensk and, unable to read Cyrillic, did not know what he had signed.119
Conclusion
The Time of Troubles takes its place in a long line of important Polish‑Rus‑ sian historical encounters, such as Stefan Batory’s campaign against Russia in 1577‑1582, the partitions of Poland at the end of the eighteenth century, the Polish uprisings in the nineteenth century, the First and Second World Wars, Soviet hegemony over Poland in the Communist era, and, of course, Katyń (both 1940 and 2010). In contrast to the depiction of the other historical encounters
oficerów garnizonu w Moskwie [Moscow in the hands of the Poles: Diaries of commanders and officers of the Garrison in Moscow] (Kraków: Platan, 2005), 15. 115. Dunning, Russia’s First Civil War, 71. 116. Przemysław Gawron, “Bitwa pod Kłuszynem 1610 roku,” in Juliusz A. Chrościcki and Mirosław Nagielski, eds., Hołd carów Szujskich [Shuysky Tribute] (Warszawa: Wydawnictwo Neriton, 2012), 23; Wisner, Król i car, 57; Radosław Sikora, Kłuszyn 1610: rozważania o bitwie [Klushino 1610: analysing the battle] (Warszawa: Instytut Wydawniczy Erica: Fundacja Hussar, 2010). 117. Dunning, Russia’s First Civil War, 440. 118. Wojciech Polak, O Kreml i Smoleńszczyznę: polityka Rzeczypospolitej wobec Moskwy w latach 1607‑1612 [On Kremlin and Smolensk: the policy of the Commonwealth to Moscow in the years 1607–1612] (Toruń: Towarzystwo Naukowe w Toruniu, 1995), 331. 119. Wisner, Król i car, 58. NARRATING THE TIME OF TROUBLES IN POLISH SCHOOL HISTORY TEXTBOOKS (1918‑1989) 901 in Polish history school textbooks published during the short twentieth century (from when Poland reappeared on the map of Europe in 1918 until the collapse of communism), the presentation of the Time of Troubles points to the extreme volatility of Polish historical narration. This article presents the differing ways the interplay of historical research and political developments manifested itself in Polish history textbooks over time. Both in the interwar period and after the Second World War, political developments considerably influenced how histor‑ ical knowledge could make its way to history school textbooks. However, these dynamics took on a different shape in both periods. During the interwar years, the Sanacja regime distilled from the Time of Troubles those messages it considered useful for educating a new generation of citizens. The figure of Hetman Stanisław Żółkiewski was foregrounded as one of the most important embodiments of civic virtues pupils were encouraged to imitate so as to take up responsibility for their Fatherland. In the early days of the Polish communist period, however, his name no longer appeared in textbooks, because the eastward expansion during the Time of Troubles was seen as the nadir of the Polish betrayal of Slavic interests. Polish historians selected certain Polish‑Russian encounters, such as the nineteenth century uprisings, and negotiated a rewriting with their Russian colleagues, but allowed the Time of Troubles to be dominated by the Soviet interpretation of class struggle. The first Polish history book analysing Polish‑Russian relations during Sigismund III Vasa’s reign based on new archival findings was only published after the collapse of communism. In school textbooks however, we discover how despite communist control its depiction remained a volatile compromise between interwar historiographical thinking and Soviet concepts; evident in the element of tolerance being negotiated between Żółkiewski and the Muscovite boyars. From 1956 onwards, narratives of the Time of Troubles gradually move away from Soviet interpretations of history. Hetman Stanisław Żółkiewski appears again in secondary school textbooks, and, in accordance with the Annales school of histor‑ ical thought, socio‑economic evolutions begin to be cited as causes for historical events. Teaching programmes from the Ministry of Education, moreover, gradu‑ ally push class struggle to the margins and favour independent thinking and the development of an emotional bond with the Polish nation.
Institute for Eastern European History University of Vienna [email protected] Elise Richter Fellow – Senior Postdoctoral Researcher
Cette rubrique publiée dans le dernier numéro de l’année, COMPTES RENDUS est placée sous la responsabilité d’Anna Joukovskaia. Elle remercie d’avance ceux qui lui adresseront observations, suggestions et propositions ([email protected])
BARSACQ Jean-Louis, EVSTRATOV Alexeï traduction et présentation de Les Spectacles francophones à la cour Léon Bakst, Correspondance et morceaux de Russia (1743-1796) : l’invention choisis d’une société (Elise Kimerling Wirtschafter) p. 915 (Ol´ga Medvedkova) p. 975
FEFERMAN Kiril BASSIN Mark, GLEBOV Sergey, LARUELLE Marlene, eds. The Holocaust in the Crime and the North Caucasus, Between Europe and Asia: The Origins, (Boris Czerny) p. 955 Theories, and Legacies of Russian Eurasianism FISHZON Anna (Konstantin Zubkov) p. 990 Fandom, Authenticity, and Opera: Mad Acts and Letter Scenes in Fin-de-Siècle BUCHEN Tim, ROLF Malte, eds. Russia (Linda Edmondson) p. 928 Eliten im Vielvölkerreich : Imperiale Biographien in Russland und Österreich- Ungarn (1850-1918) FITZPATRICK Sheila On Stalin’s Team: The Years of Living (Gábor T. Rittersporn) p. 918 Dangerously in Soviet Politics (Gabor T. Rittersporn) p. 948 CHATTERJEE Choi, RANSEL David L., CAVENDER Mary, FROST Robert PETRONE Karen, eds. The Oxford History of Poland- Everyday Life in Russia: Past and Lithuania, Vol. I - The making of The Present Polish-Lithuanian Union, 1385-1569 (Donald J. Raleigh) p. 971 (Daniel Beauvois) p. 982
Cahiers du monde russe, 57/4, Octobre-décembre 2016, p. 903-904. 904 COMPTES RENDUS
HILDERMEIER Manfred, POZNIAK Kinga KIMERLING WIRTSHAFTER Elise, eds. Nowa Huta: Generations of Change in Church and Society in Modern Russia: a Model Socialist Town Essays in Honor of Gregory L. Freeze (Paul Josephson) p. 969 (Aleksandr Lavrov) p. 905 RITTERSPORN Gábor T. KOTSONIS Yanni Anguish, Anger and Folkways in Soviet States of Obligation: Taxes and Citizen- Russia ship in the Russian Empire and Early (Mark Harrisson) p. 946 Soviet Republic SKOPIN Denis (Juliette Cadiot) p. 931 La photographie de groupe et la politique de la disparition dans la Russie de Staline KUNTH Anouche (Cathy Frierson) p. 952 Exils Arméniens : Du Caucase à Paris, 1920-1945 STEPANOV A.S., KOROTKOV A.V., (Catherine Gousseff) p. 957 KUDRJAŠOV S.V. et alii, dir. Les carnets de Brežnev LANDA Marianna S. (Andreï Kozovoï) p. 960 Maximilian Voloshin’s Poetic Legacy and the Post‑Soviet Russian Identity SUNDERLAND Willard (Depretto Catherine) p. 986 The Baron’s Cloak: A History of the Russian Empire in War and Revolution Malen´kij ©elovek i bol´Òaja vojna (Nikolaus Katzer) p. 921 Rossii : seredina XIX-seredina XX v. : Materialy meÂdunarodnogo kollok- TERKEL´ Elena, BOULT D.E. viuma (Sankt Peterburg, 17-20 ijunja [Bowlt J.E.], KOVALEVA O., eds. 2013 g.) Lev Bakst, Moja duša otkryta (Ol´ga PorÒneva) p. 934 (Ol´ga Medvedkova) p. 975
OFFORD Derek, TONGUÇ Faik RYAZANOVA-CLARKE Lara, Souvenirs d’un officier ottoman RJEOUTSKI Vladislav, (1914-1923) ARGENT Gesine, eds., (Étienne Peyrat) p. 925 French and Russian in Imperial Russia, Vol 1 - Language Use among the Russian ZELTSER Arkadi, ed. Elite, Vol 2 - Language Attitudes and To pour out my bitter soul: Letters of Identity Jews from the USSR 1941-1945 (Gary Marker) p. 911 (Boris Czerny) p. 979 Russie ancienne et impériale 905
RUSSIE ANCIENNE ET IMPÉRIALE
Manfred HILDERMEIER, Elise KIMERLING WIRTSHAFTER, eds. Church and Society in Modern Russia Essays in Honor of Gregory L. Freeze Wiesbaden : Harrassowitz Verlag, 2015, x + 238 p.
Рецензируемый сборник статей посвящен семидесятилетию Грегори Фриза – первопроходца в области социальной истории духовного сословия в России. Статья Скотта Кентворзи (Scott Kenworthy), посвященная работам Фриза по истории религии и Церкви (которую составителям следовало разместить, скорее, в начале сборника, а не в конце его), очень точно показывает роль исто- рикa, благодаря которому изучение истории Церкви императорской России заняло полноправное место в американской славистике. Автор справедливо отмечает, что опубликованная тридцать лет назад статья Фриза «Служанка государства» до сих пор «не теряет своего значения» (p. 217)1. Добавим, что эта статья, заголовок которой является полемическим ответом на название главы о Церкви в книге Ричарда Пайпса «Россия при старом режиме»2, доста- точно точно позиционировала и самого историка, и намеченное им направ- ление в контексте 1980‑х гг. Кентворзи отмечает, что новаторский характер работ Фриза был связан с двумя выводами: о том, что необходимо привле- чение новых, неопубликованных источников, а также о том, что нужно искать новые сюжеты, не ограничиваясь традиционной темой церковно‑государ- ственных отношений (р. 214). Работы, опубликованные в сборнике, можно разделить на несколько тематических блоков: приход и народная религия, социальная история духовенства и его дискурсы, альтернативная религиозность, а также взаимоотношения российских евреев с Церковью и государством. К каждой из этих тем в свое время обращался Грегори Фриз. С приходом и «народной религией» связаны статьи Т.Г. Леонтьевой и Яна Шурера (Jan M. Surer). Cтатья Т.Г. Леонтьевой, посвященная сельскому приходу в пореформенной России, оказывается одной из наиболее концептуальных и наиболее созвучных подходам Фриза. В значительной мере это связано с удачно выбранным локальным материалом: Тверская губерния не только типична для центральной России, но и является местом действия образовательных экспериментов С.А. Рачинского. Исследовательница показывает вовлеченность крестьянства в церковные дела на примере деятельности церковных старост и попечительств. Леонтьевой удается осветить как те вопросы, в которых сформировалась зависимость духовенства от крестьян‑прихожан (например, постройка домов для членов причта), так и те области, в которых крестьянам пришлось для решения общих задач прилагать свои усилия (например, приходские школы). В своей оценке приходских школ, особенно насаждавшихся в обер‑прокурорство К.П. Победоносцева, Леонтьева порывает с историографической традицией, видящей в них лишь 906 COMPTES RENDUS
элемент церковной «контрреформы», и старается подчеркнуть вовлеченность приходской общины в организацию образования. В своей работе, написанной на материале Киевской митрополии, Ян Шурер справедливо замечает, что в качестве объекта исследования обычно выбираются русские епархии. Особенностями церковной жизни на селе в пореформенное время здесь оказываются роль католических и греко‑католических элементов в религиозной идентичности, а также противостояние, вызванное появлением «штунды» ‑ нового религиозного движения, возникшего среди православных под влиянием протестантизма. Вслед за Хитером (Heater) и Колманом (Coleman), автор показывает, что основной проблемой штундистов были не только правительственные преследования, но и обструкция со стороны односельчан. Правда, среди примеров, приведенных автором, нет погромов, но зато есть многочисленные призывы выслать так называемых «сектантов»3. В том, что касается церковных элит и их дискурса, нельзя не отметить удачное построение сборника, в котором нашлось место и епископам, и монашествующим, и белому духовенству. Статья Элизе Виртшафтер посвящена проповедям митрополита Платона (Левшина), Марлин Миллер исследует роль игумений в петербургский период истории Церкви, а Б.Н. Миронов ставит вопрос о жизненном уровне приходского духовенства. Статья Виртшафтер развивает идеи, ранее высказанные в ее монографии, посвященной дискурсу проповедей Платона (Левшина). Выбрав для анализа проповеди, объединенные одним сюжетом – введением Богородицы во Храм, исследовательница вновь выдвигает своей тезис о совместимости идей Просвещения с христианскими истинами в том виде, в котором Платон (Левшин) представлял их в своих проповедях4. Особый интерес представляет здесь замечание исследовательницы об употреблении Платоном понятия «внутренней церкви (the inner temple)» (p. 29). При этом Виртшафтер опирается на концепцию «религиозного Просвещения», предложенную Дэвидом Соркиным5. Крайне интересной, но неровной, является статья Марлин Миллер об игуменьях. Исследовательница пробует очертить реальную компетенцию игуменьи, охарактеризовать ее отношения с представителями белого и черного духовенства, епископом и консисторскими чиновниками. Очень важно, что автор основывается не на нормативных актах, а на реальных ситуациях, описанных по архивным материалам. Наиболее интересным является сюжет о выборах кандидатки в игуменьи в первой половине XVIII века, которые проводила вся монастырская корпорация, в присутствии представителей белого и черного духовенства и мирян (1769 г., р. 107). По мнению исследовательницы, выборы в XIX заменяются поставлением по епископскому назначению. К сожалению, для того чтобы выводами этого исследования можно было пользоваться, недостает трех моментов. Прежде всего, надо было бы создать что‑то вроде периодизации истории женского монашества в России, которая позволила бы лучше систематизировать скопившийся материал. Кроме этого, необходимо прояснить, какую роль в аргументации играет общерусский уровень, какую – избранный локальный Russie ancienne et impériale 907
случай (Владимирская епархия), и какую – конкретные обители, с фондами которых автор плодотворно работала. Наконец, отказ от использования имеющейся историографической традиции неизбежно оборачивается тем, что автор делает работу, уже проделанную другими исследователями6. Статья Б.Н. Миронова, посвященная изучению уровня жизни духовенства в России в XVIII‑XIX вв., приводит читателя к ожидаемому выводу о том, что этот уровень жизни неуклонно возрастал вплоть до кануна Первой мировой войны. В качестве доказательства историк делит количество приходов, клириков и священников на количество православных верующих, показывая, что если в 1760‑х гг. на одного священника приходилось 782 верующих, то в 1904 г – уже 2 052 (р. 55). По мнению автора, это приводило к механическому росту плат за требоисполнение, которые занимали центральное место в доходах духовенства. Одновременно автор просчитывает своего рода «корзину», которую рядовые верующие оплачивали в течение одного года. К сожалению, подсчеты автора носят гипотетический характер. Во‑первых, автор завышает размеры семейной «корзины», когда утверждет, «что в каждой семье в течение года хотя бы один раз серьезно заболевал какой‑нибудь член семьи и в связи с этим в дом приглашался священник для совершения соборования» (р. 58). Последнее маловероятно: случаи выздоровления больных после соборования характеризуются мемуаристами как из ряда вон выходящие. Таким образом, для правдоподобности подсчетов следовало бы объединить плату за соборование и за отпевание, поскольку первая и вторая обычно выплачивалась по одному и тому же случаю. Во‑вторых, автор не учитывает секуляризации российского общества в XIX в., выразившей и в том, что требы не заказывались и не оплачивались. В третьих, автор исходит из подсчета доходов на одного клирика (кормильца своей семьи), откуда возникает возможность сравнения с доходами одного офицера или чиновника. На самом деле, речь идет о доходах семьи священника, которая кардинально отличалась от семьи чиновника или офицера – в других своих работах Б.Н. Миронов регулярно упоминал о том, что семьи духовенства напоминают по своей демографической структуре крестьянские семьи. Если прибавить, что духовенство было единственным российским сословием, почти не имевшим холостяков, то станет ясно, что реальные доходы, поделенные на членов семьи, должны были оказываться систематически ниже, чем у чиновников или офицеров.7 В итоге, вся эта конструкция дает неплохой уровень жизни духовенства, который, по мнению автора, может объяснить и некоторые антиклерикальные настроения среди крестьян – мысль очень интересная, но абсолютно не разработанная в статье. Альтернативные религиозные движения представлены в сборнике старообрядцами и «чуриковцами». В своей статье Рой Робсон прослеживает попытки объединения старообрядцев после указа о веротерпимости 1905 г. В статье предложена ясная и четкая концепция: в то время как поповцы (старообрядцы, признающие священство) сделали на своем съезде (1905 г.) реальные шаги к объединению, беспоповцы использовали возможность 908 COMPTES RENDUS
открытых дискуссий для обсуждения частных вопросов, связанных с запретами. Первое стало возможно благодаря кружку «неостарообрядцев», вдохновленному П.П. Рябушинским, стремившимся вписать старообрядчество в думскую монархию, для чего неплохо было бы смягчить беспоповские декларации о царстве антихриста, которые с политической точки зрения могли читаться как субверсивные. Робсон показывает, что эта инициатива поповцев не получила достойного ответа со стороны беспоповцев вплоть до конца старого режима. Пейдж Херрлингер (Page Herrlinger) посвящает свою статью роли женщин в движении «братца» Иоанна Чурикова. Стремясь перейти к гендерным ролям внутри движения, исследовательница сначала останавливается на его характеристике, так что у читателя возникает ощущение, что речь идет об одном из харизматических лидеров, которые как раз в это время появлялись как в ограде Церкви, так и вокруг нее. В прорисовке фигуры Чурикова Херрлингер oказывается под некоторым влиянием работы Надежды Киценко о Иоанне Кронштадтском. Отмечая роль «сестер» в движении чуриковцев, автор замечает, что оно влияло и на позицию церковных элит, колебавшихся между двумя подходами – «кооптацией народной религии» или санкционированием сомнительных практик. Впрочем, в том что касается санкционирования, Херрлингер несколько преувеличивает, когда отмечает, что за сектантские взгляды Чуриков был наказан отлучением (excommunication) в 1914 г. (р. 114) – на самом деле, речь идет только о малой епитимии8. Тематический блок, посвященных российским евреям, складывается из двух статей, в равной степени отмеченных мастерством. Статья ЧайРан Фриз (ChaeRan Y. Freeze) посвящена обращению евреев в православие, на примере деятельности Мариинско‑Сергиевского приюта. Исследовательница выделяет две группы факторов, которые осложняли конфессиональную пропаганду среди российских евреев. К первой группе относятся чисто религиозные факторы: российских евреев отталкивало почитание икон и мощей – один из обращенных рассказывает о своем страхе перед процессиями с иконами. Ко второй группе относятся проблемы социализации: православные миссионеры не предполагали, что новообращенным сложно будет сохранять новую идентичность, оставаясь в старом окружении. Создать какую‑то новую среду, новую социальную идентичность не получалось, так что некоторые новообращенные буквально бедствовали, потеряв свою старую социализацию и не обретя новой. Статья Джонатана Декел‑Чен (Jonathan Dekel‑Chen), посвященная «еврейскому вопросу» в русской предреволюционной периодике, читается как конспект монографии. Автор выбирает для анализа «Московские ведомости», «Речь» и «Копейку». И респектабельные послекатковские «Московские ведомости», и кадетская «Речь» ожесточенно полемизировали с «Новым временем», выступая против дискриминации евреев, а также и используя эту дискриминацию, как законный повод для того, чтобы привлечь внимание и к другим случаям дискриминации по религиозному или национальному признаку. Такова была позиция, которую обе газеты занимали Russie ancienne et impériale 909
накануне и во время дела Бейлиса. Гораздо более неожиданным является то, что подобной же позиции придерживалась и газета «Копейка». На страницах всероссийского таблоида евреи выступают как законопослушные подданные империи. Было бы интересно сравнить астрономические тиражи «Копейки» с суммарным тиражом ежедневной черносотенной прессы. Выводы автора здесь настолько важны, что, кажется, к ним надо будет возвращаться снова. По крайней мере две статьи представляются далекими по отношению к теме сборника. Статья Манфреда Хильдермайера о «российской отсталости». Это выражение настраивает читателя на очерк, посвященный истории данного понятия в российском дискурсе. Однако автор, сознательно противопоставляющий себя постмодернистским подходам (что само по себе заслуживает уважения), рассматривает отсталость именно в позитивистском смысле, то есть как реальное «отставание» российской экономики по отношению к некоторым западным примерам. Здесь Манфред Хильдермайер позиционирует себя как принципиальный оппонент Александра Гершенкрона, при этом не успевая дать какое‑либо изложение идей своего оппонента9. При этом он делает несколько тонких замечаний – например, о том, что российская экономика оказывалась более эффективной, нежели современники или историки это полагали. Поскольку о критериях такого «отставания» можно спорить, статья перерастает в попытку типологии некоторых технологических и идейных трансфертов, осуществленных с Запада на Восток в XV‑XIX вв. (в связи с чем приходится пожалеть о том, что это никак не отражено в заголовке статьи). Учитывая небольшой объем статьи, многие важные вопросы остаются никак не затронуты. Во‑первых, уже в работах классиков (Michel Espagne) было замечено, что трансферты часто имеют двусторонний характер, что идеи, родившиеся в Западной Европе и воспринятые в России, могут там перерабатываться и запускаться обратно (исследователи Священного Союза могут многое рассказать об этом). Во‑вторых, какая‑то общая типология «западных» заимствований в России не может быть создана без обращения к «восточным» заимствованиям – и тут‑то начинаются сложности, потому что первые хорошо изучены, а вторые почти всегда оспариваются в историографии. К сожалению, то же самое приходится сказать и об изящном исследовании М. Бабкина, посвященном обсуждению вопроса о праве епископов передавать свое частное имущество по наследству в 1917 г. Исследователь сопоставляет два подхода – петровский, признававший Церковь единственной наследницей всех монашествующих, и екатерининской, предполагавшей исключения для епископов. По мнению автора, Поместный собор 1917 г. принял парадоксальное решение, запретив избираемому патриарху передавать имущество по наследству, что поставило его в иное положение по сравнению с епископатом. Эти наблюдения очень интересны, но их ценность даже для современников этих событий была поставлена под сомнение одним фактом – декретом от 27 апреля 1918 г. ВЦИК отменил право наследования вообще, для всех граждан республики – как верующих, так и неверующих10. 910 COMPTES RENDUS
1 – G. Freeze “Handmaiden of the State? The Orthodox Church in Imperial Russia Reconsidered”, Journal of Ecclesiastical History, 36, 1985, p. 82‑102. Актуальность идей Фриза для современной российской историографии засвидетельствована следующей полемикой: П.Г. Рогозный, «Синодальная церковь, общественное и революционное движение, или почему духовенство приветствовало революцию?», Историческая экспертиза, № 4, 2015, с. 142‑153. С.Л. Фирсов, «Была ли церковь служанкой государства?» Там же, с.154‑161. 2 – См.французский перевод: Richard Pipes, Histoire de la Russie des tsars, trad. Andrei Kozovoi, P. : Perrin, 2013. 3 – Большой интерес представляют сведения о книгах, конфискованных у штун- дистов – среди них находятся не только листовки, изданные Пашковым, но и один текст Владимира Соловьева (р. 196‑197). Это заставляет несколько иначе взглянуть на идею, ставшую idée fixe русских консерваторов со времени Победоносцева – идею о том, что элитарные формы религиозного разномыслия могут соединиться с идущим снизу движением. 4 – E.K. Wirtschafter, Religion and Enlightenment in Catherinian Russia: The Teachings of Metropolitan Platon, DeKalb: North Illinois University Press, 2013. 5 – D. Sorkin, The Religious Enlightenment: Protestants, Jews and Catholics from London to Vienna, Princeton: Princeton University Press, 2008. Hаписанная в эссе- истской манере книга Соркина представляет собой сборник биографий религи- озных деятелей XVIII века, взгляды которых так или иначе пересекались с идеями Просвещения. Нетрудно заметить, что вся история Просвещения во Франции не укладывается в эту концепцию, в результате этого автор вынужден объявить фран- цузский случай исключением. Учитывая особую связь французского и русского Просвещения, следует быть крайне осторожным при механическом проецировании идей Соркина на Россию в XVIII веке. 6 – Автор не знакома со следующими работами: A. Schmäling, Hort der Frömmigkeit – Ort der Verwahrung: Russische Frauenklöster im 16.‑18. Jahrhundert, Stuttgart : Franz Steiner Verlag, 2009 (см. мою рецензию: http://www.perspectivia.net/%20 publikationen/recensio‑moskau/2010‑3/lavrov_schmaehling); S. Dahlke, “Old Russia in the Dock: The Trial Against Mother Superior Mitrofaniia before the Moscow District Court (1874)”, Cahiers du Monde russe, 53 (1), 2012, p. 95‑120. 7 – Можно сказать, что Б.Н. Миронов один раз только вспоминает о том, что в семьях духовенства было до 4‑5 детей и что расходы на их образование были велики (р. 75). Но здесь идет речь именно о расходах, тогда как представляется, что неправильно подсчитаны доходы. 8 – Н.Г. Зарембо, «Духовные власти Санкт‑Петербурга и народное трезвенническое движение чуриковцев (1907‑1914 гг.)», Известия Российского государственного педагогического университета имени А.И.Герцена, № 126, 2010, с. 30‑35. 9 – См. недавнее переиздание этих работ : А. Гершенкрон, Экономическая отста‑ лость в сравнительной перспективе, М.: Izd. dom Delo, 2015. 10 – Декреты Советской власти, том II, 17 марта – 10 июля 1918 г., Москва, 1959, c. 187‑190.
Aleksandr Lavrov Université Paris‑Sorbonne Russie ancienne et impériale 911
Derek OFFORD, Lara RYAZANOVA‑CLARKE, Vladislav RJEOUTSKI, Gesine ARGENT, eds., French and Russian in Imperial Russia Vol. 1 : “Language Use among the Russian Elite,” 288 p., vol. 2 : “Language Attitudes and Identity,” 288 p. Edinburgh : Edinburgh University Press, 2015, 2 vol.
This two‑volume collection derives from a symposium held at the Princess Dashkova Russian Center of the University of Edinburgh during the summer of 2012. It includes twenty‑four articles of original research by scholars from several countries, as well as introductory and concluding essays by the editors, one of each per volume. The overarching focus is the place of French in the culture, speech, writing, and thinking among the educated Russian elites during approximately the first century and a half of the Empire. Assessing collective‑authored books invariably poses a challenge to the reviewer. Having conducted the obligatory and essential review of the separate contributions, one is obliged to inquire whether the volume constitutes something larger or more synthetic than the sum of its parts. Do the papers converge or collectively linger in our minds? Do they force us to think afresh about old questions, or to reflect upon entirely new approaches? By this calculus such volumes typically fall into one of three broad categories. The first and least successful variant might be scientifically termed polnaia kasha, in which the articles, good or bad, have little in common with one another and fail to inspire a coherent broader discussion. Typically reviewers treat these by praising the authors and chastising the editors. The second category, which we shall call kholodets, does better. The component elements, pleasing in themselves, congeal into in a common narrative whole, a unity discernible to the epicurean reviewer. But the end product nevertheless falls somewhat short of constituting a fully integrated chef d’œuvre (or perhaps shedevr). Reviewers come away from these with a sense of pleasure from the textual prandials, but wanting still more. The final category, however, the book reviewer’s ideal, is a piquant and savory pirog, elegantly crafted by editorial gourmands whose master work remains in one’s memory long after it has been consumed. So, where does this collection fall according to this unassailable metric? As we shall see, it ranks rather high. The first volume, “Language Use Among the Russian Elite,” begins with an introduction that lays out the themes to be explored, followed by a searching discussion of “French and Russian in Catherine’s Russia” by three of the editors (Offord, Argent, and Rjéoutski). Most of the other contributions present microstudies that concentrate on individuals, specific incidents, or particular media (the Francophone press: Rjéoutski and Natalia Speranskaia) and genres in which written and spoken French co‑existed or competed with Russian Topics include Catherine’s Letters to Melchior Grimm (Georges Dulac); language use by Radishchev (Rodolphe Baudin) the Stroganovs (Rjéoutski and Vladimir Somov); Karamzin (Liubov Sapchenko); and the Vorontsov family (Jessica Tipton). This volume also includes a cluster of papers that combine monographic approaches with 912 COMPTES RENDUS somewhat broader inquiries about language and culture. Hence, Nina Dmitrieva and Gesine Argent inquire into the coexistence of French and Russian in the early nineteenth century around the complicated question of bilingualism vs. diglossia. Similarly, Xenia Borderioux analyzes the penetration of French terminology into the emerging discourse of fashion, while Sergei Klimenko and Iuliia Klimenko pose similar questions about technical architectural terminology. The second volume, subtitled “Language Politics and Identity,” continues the mode of close studies on specific themes, debates and individuals, while exploring some of the abiding questions of national identity and nationalism that come to the surface from the middle of Catherine’s reign forward. Some of the papers continue the focus on specific individuals and media. These include Michelle Marrese’s article on Ekaterina Dashkova; Svetlana Skmorokhova on Sumarokov; Argent’s piece on the language debate between Karamzin and Shishkov; D. Brian Kim on Krylov; Derek Offord’s discussion of Pushkin; and Gary Hamburg’s probing analysis of conservative writers during the reign of Alexander I. Other themes include Stephen Bruce’s discussion of Catherine II’s correspondence with European thinkers as a site of justification for a an educated Russian multilingualism (including languages other than French); Carole Chapin’s analysis of the image of Francophone culture through the lens of the periodical press; Olga Vassilieva‑Codognet’s extension of the exploration of the French language of fashion into the nineteenth century; and two searching articles on the meaning of keywords: the Russian renderings of Patrie during the Napoleonic era (Sara Dickinson) and the late Viktor Zhivov’s delightful discussion of languages of love (French and Russian) in eighteenth‑century Russian letters, beginning, as one would expect, with Vasilii Trediakovskii. Almost all of these objects of investigation are well‑known, and their individual musings about French and Russian reasonably familiar to specialists. The authors of these papers offer no bomb‑shells or daring rereadings of the texts. At the end of the day Shishkov is still a linguistic nationalist and Dashkova still loves French. Still, they offer quite a bit of food for thought and some plausible revisionism along the way. They approach their topics in varying ways, offer varying readings, and, if I am understanding them correctly, they disagree here and there in their conclusions. Some apply specific models to their subjects (e.g., Skomorokhova’s adoption of Itamar Even‑Zohar’s “polysystem theory” and the editors’ deployment of Harold Schiffman’s concept of “linguistic culture”). Others dwell instead at debates within the literature. What they share is an admirable insistence on, first, looking carefully at the actual texts, language(s) and arguments; secondly, taking the existing scholarship—both past and present—very seriously; and, third, complicating the standard narratives on French vs. Russian in the debates over national identity. In fact, I would suggest that this insistence on complicating our own narratives at both the biographical and discursive level constitutes the overarching contribution of these volumes taken as a whole. None of the writers discussed emerges as a simple nationalist or died‑in‑the‑wool cosmopolitan. All of them, even the most conservative defenders of an imaginary linguistic purity (e.g., Shishkov and some of the Slavophiles), see a place for both Russie ancienne et impériale 913 languages in Russian culture. Conversely, even the vaunted Francophiles express some anxieties about the native tongue, and they insist on its continued usage. As we see in the articles by Bruce and Marrese, both of the Enlightenment’s Catherines articulated instrumental ideologies toward the choice of language, whether written or spoken. Taken as a whole, these contributions imply that the ideological divides in Russian letters were on one hand longer lived, and on the other hand narrower and more contingent than we might have thought. Several of the papers convincingly identify the Napoleonic era as a liminal or transitional moment in this regard. France, now the enemy and invader, was the object of almost unrestrained vilification. In itself thisvolte face is hardly surprising. Enemies on the battle field, be they Tatars, Ottomans, Swedes, Poles, or Germans, nearly always become reimagined as the apotheosis of evil: barbarians, infidels, monsters. But this iteration seemingly cut deeper and felt more like a betrayal. Stephen Norris’ book, A War of Images, drew much the same conclusion about the Napoleonic era’s effect on popular patriotism. For some of the writers discussed here the now demonized enemy drove them to becoming out‑and‑out Gallophobes (see Offord’s essay on anti‑French elements in Russian comedies) and rejection of most things French, language included. But even then rejections were partial and contingent. Several writers articulated a distinction between the written word (still worthy of respect) and the political nation (demonic and deserving of condemnation stretching back in time). Even Admiral Shishkov, the ceaseless creator of `pure’ slavicisms and scourge of all linguistic imports, comes across in two lively essays, by Argent and Gary Hamburg respectively, as a somewhat more complex thinker than he is typically depicted. The authors in Volume 2 seem to be in agreement that most of the Russian elite spoke French well by the early nineteenth century, and that some a‑la‑Lotman were indeed more comfortable in French than in Russian. Few of the contributions engage Lotman or Moscow/Tartu semiotics directly, but they implicitly part company with his argument that they had become virtual foreigners to their own land and tongue. Here one sees the influence of Marrese’s important essay, “The Poetics of Everyday Behavior,” published in Kritika some years ago, in which Marrese points out the frequency with which these “Europeans” continued to employ Russian as their lingua franca. Her contribution to this collection revisits some of these same issues by looking at Princess Dashkova, a completely bilingual and possibly polylingual figure, who, as Marrese shows, took a highly instrumental, even scholarly approach to languages. She explicates what she describes as the tension between Dashkova’s cosmopolitanism and her commitment to sustaining and enriching Russian culture. To return to our holistic metric: Do the pieces relate to clearly articulated common themes? (yes); do they relate to one another and even make cross references from one article to the next? (yes); do the editors include their own narrative guides or signposts to the reader that introduce and summarize the body of work? (yes). The points of intersection are multiple and visible. Clearly, then, well above the kasha register, and at the very least firmly achieving kholodets status and climbing confidently toward the ethereal pirog. The editors 914 COMPTES RENDUS provide very helpful commentaries for each volume, and I think every reader will appreciate them. They largely address the papers ad seriatim, and shy away from typologies or theoretical reflections. I appreciate and fully endorse their desire to break down received categories and substitute for them closer and more nuanced readings. In this the collection is fully successful. Even the studies of language and its usage on a broad stage, such as those by Dickinson and Zhivov, stay very close to their sources, and insist on citing chapter and verse and remain deliberate in drawing wider conclusions. Nevertheless, I would suggest that there are revisionary interpretive and even paradigmatic implications in this body of work about the ever elusive heurism, “Russian culture.” Given how much thought the authors and editors put into these pieces, I for one would have appreciated some additional suggestions on what they say about the state of the literature; which of our many enduring models need revisiting; and what the future lines of argumentation may be. In the space remaining, let me briefly lay out a couple of areas where I see these lines of research leading. First, in the realm of interpretation, I wonder whether the more nuanced picture that emerges of the elite’s Russian‑French pas‑de‑deux inclines us toward a more fully revisionary understanding of the Russia‑and‑Europe binarisms, or does it merely refine or adjust current understandings. More broadly, in this post‑Lotman era, do the essays move us away from ‘dual models’ altogether, or perhaps to a lowering of them from the heuristic heights that they have occupied for so long? Looking at these essays against the backdrop of Zhivov’s seminal book, Iazyk i kul´tura v Rossii XVIII v. [Language and culture in eighteenth‑century Russia], raises for me the entire question of our and their understanding of literary language, Russian or French in particular as it relates to the contestations over national identity and consciousness. A number of the essays show that their subjects insisted upon a separation between language and nation, while others insisted on their indivisibility. Where does that particularism leave us? Regarding professional (fashion, architecture, economics) or particular (love) gallicization, can we draw out deeper implications about the development of specialized or professional language in general, or what it might imply about obshchestvo [society], professions, or—dare I say it—public space? Finally, on the matter of periodization, a number of the papers seem to call into question the old idea that the Chaadaev‑to‑Slavophilism years constituted an epistemic shift in Russian thought. They lean instead toward a more nuanced and elongated transition, lasting many years and marked by several disruptive moments, but with no single rupture. Do we want to engage this idea further? One does not pose such questions unless one is stimulated to think about the broader meanings of the individual contributions. That fact alone marks the volumes as a major success. I applaud the editors, and the conference that preceded the books, and I can only hope that the contributors are inspired to reconvene and take the discussion(s) to the next phase. Let there be Volume 3!
Gary Marker Stony Brook University, Stony Brook, NY Russie ancienne et impériale 915
Alexeï EVSTRATOV Les Spectacles francophones à la cour de Russie (1743‑1796) L’invention d’une société Oxford : Oxford University Studies in the Enlightenment (Voltaire Foundation), 2016, 390 p.
Although rich in cultural creativity and intellectual achievement, the Russian Enlightenment does not always receive the attention it deserves from historians of Europe. Early in Russia’s eighteenth century, the religious traditions and political arrangements of Muscovy intersected with the reforms and resource mobilization of Tsar Peter I to propel an accelerated process of cultural innovation that by the 1750s produced a self‑consciously Europeanized court and nobility. Historians have documented the westernization or Europeanization of Russia’s educated service classes and related patterns of artistic, scientific, philosophical, and institutional change; however, the subject matter is vast, and the concrete results of the “cultural revolution” remain difficult to assess.1 For this reason, no matter how voluminous the scholarship at hand, new studies that are thoughtfully conceived and deeply researched cannot fail but to illuminate and delight. This is the case with Alexeï Evstratov’s study of Francophone theater at the court of Catherine II and among the nobility of St. Petersburg. Established in 1743, during the reign of Empress Elizabeth and years before the founding of the Russian Theater in 1756, the French Theater highlights critical trajectories of eighteenth‑century history. Assisted by diplomatic agents abroad, the Russian monarchy imported impresarios and actors to stage plays in French. The French troupe joined a corps of Italian performers maintained at court since the 1730s and was in subsequent decades augmented by Russian and German troupes. Also imported were the plays to be performed, the works of seventeenth‑ and eighteenth‑century French authors, including classical playwrights such as Corneille and Molière, Enlightenment luminaries such as Voltaire, and popular writers such as Destouches and Favart. Evstratov has done a superb job of reconstructing the repertoire and calendar of French theater in the period 1743‑1796. Focused on the reign of Catherine II, Evstratov’s statistics show that the choice of repertoire corresponded above all to the taste of the empress, which in turn followed patterns found across Europe. Tragedy receded, and comedy became dominant, both the classical satires of a Molière and the more fashionable tearful comedies of a Favart. In addition to the data on repertoire and performances, Evstratov discusses the actions and thoughts of the individuals responsible for bringing French theater to St. Petersburg. Because Empress Catherine played a direct role in organizing, financing, and selecting content for the theater, it became integral to the everyday life of the court and elite nobility. The broader impact of the court’s Francophone culture is likewise evident from the amateur theatricals staged in private settings outside the imperial palaces and from the longevity of French theater, which continued to be performed in Russia until 1918. 916 COMPTES RENDUS
A second focus of Evstratov’s study is the architecture of theater halls, the behavior of audiences, and the social significance of access to and seating arrangements within performance spaces. Most of this research centers on the opera house in the Winter Palace, but attention also is given to Catherine’s Hermitage Theater, a “private” stage within the palace, and to venues beyond the court, such as public theaters for paying audiences, educational institutions (for example, the Cadet Corps and the Smol´nyi Institute for Noble Girls), and personal residences. The analysis of access, seating, and venues highlights the monarch’s ability to orchestrate political representation and social intercourse at court and in elite society. To be favored, honored, respected, or simply tolerated by the empress—all of these conditions could be witnessed at theater performances within the palace or wherever members of the imperial family might be present. In theater halls, diplomats, courtiers, aristocratic magnates, high‑ranking officials and military officers, and a smattering of merchants and lesser notables participated inand/ or witnessed the displays of political power and social privilege that defined court society. The empirical data collected in this book are both original and informative. Equally valuable, and scattered throughout the discussion of basic facts, are colorful vignettes about great families, diplomats, and voyagers, including, for example, discussion of a lost play that Diderot reportedly wrote for the French theater when he visited St. Petersburg in 1773‑1774. Although a more structured elucidation of big interpretive questions would have enhanced the historiographical impact of Evstratov’s book and made for a smoother presentation, significant points can be gleaned from the narrative. One key issue is the European context for the development of Francophone theater in Russia. While perhaps self‑evident, the European nature of French theater at court, and the evidence it provides of France’s cultural empire, did not prevent the Russian experience from becoming distinctive. This was not due to the content of the repertoire or even the reception of specific plays, the latter being difficult to document beyond superficial comments about the quality and emotional impact of performances. It was rather the result of Catherine II’s personal and personalized authority, moral and political; the image of the monarchy and of Russia that she sought to project, at home and abroad; the geostrategic position and military power of Russia in Europe by the time of her reign; and the civic education, Europeanized etiquette, and enlightened moeurs that she sought to instill in her subjects through the medium of theater. In these endeavors she followed the lead of Peter I, though with more refinement and use of persuasion than bludgeoning coercion. Based on Evstratov’s extensive reading of letters, memoirs, and the periodical press, familiar images emerge: eager participation by Russian intellectuals in the European republic of letters; heartfelt communications between the empress and leading philosophes (the likes of Grimm, Voltaire, and Diderot); a court elite, and even larger educated service classes, that moved comfortably in the diplomatic, cultural, and public spaces of European society; and a Russian monarchy and nobility that well into the nineteenth century remained remarkably united in their willingness to Russie ancienne et impériale 917 learn from the outside world through the importation of cultural, technological, and institutional models. Although Evstratov’s discussion also includes subject‑specific nuances, the general thrust of the analysis connects French theater to recognized social, political, and cultural themes. Another big topic concerns Russian monarchy and its relationship to “society,” however defined. Here Evstratov’s conclusions are potentially more original, but also more problematic. The author subtitles the book “the invention of a society,” yet what he means by society is not always clear. Although Evstratov gives a nod to the public sphere of Jürgen Habermas (and the sizeable corpus of Habermasian social and cultural history), he does not have in mind a translocal social identity beyond familism and parochialism, or a politically organized civil society, or even the arena of semi‑free expression and intellectual exchange known as “the republic of letters.” Nor does the socioeconomic structuralism of the Annales or the cultural structuralism of Claude Levi‑Strauss seem relevant to the discussion. Instead, Evstratov deploys the concept of an emotional community, which he connects to mechanisms of social control and discipline. There is here the hint of an innovative approach to social history (the history of emotions), though one foreshadowed in the late twentieth century by studies of collective mentalité, so‑called psychohistory, and the history of private life. Emotional identification and manipulation do indeed represent powerful mechanisms of social control, and these mechanisms appear in almost every historical context: liberal and authoritarian political systems, communities and work environments of all forms, and families. The question of how people remain reconciled to the conditions of collective or community life is, moreover, especially suggestive in the Russian case, because of the country’s long history of authoritarian government, intermittent revolution, and in the eighteenth century, broad‑based acceptance of monarchical authority and social hierarchy. The concrete manifestation of Evstratov’s emotional community appears to be the society of the court, headed by the monarch, where all was not repression and fear. To the contrary, the private life, personalized authority relations, and sentimental attachments visible on the stage and in theater venues also served as models of behavior in enlightened elite society. The author does not fully explain the parameters of the emotional community or how it functioned at court, and he ignores the role of religion in the moral education and sentiments of Catherine’s subjects. But Evstratov nonetheless hits upon an important dimension of eighteenth‑century social life, one that helps to explain the vitality of criticism, dissent, resistance, and outright rebellion alongside general acceptance of aggressive state building, imperial expansion, and serfdom. Why did overt political opposition—in the sense of a program aimed at changing political institutions and arrangements (not just personnel, as in the palace coups of the eighteenth century)—appear only in the 1820s? That Catherine’s court theater dominated the theater of society and of educational institutions underscores the question. It is interesting that Evstratov’s concept of society corresponds to one of the definitions of obshchestvo offered in the dictionary of the Russian Academy published in 1789‑1794: an assembly (soslovie or sobranie) of people identified 918 COMPTES RENDUS by a shared activity.2 His definition also fits literary and journalistic depictions of obshchestvo as le grand monde or good society. The court society of Catherinian Russia, as represented by French theater, therefore suggests a potentially more accurate, or at least a fresher, reading of Russian social development than that established by the “new” social and cultural histories of the 1960s‑2000s. Islands of community, including emotional and theater communities (remember also the intellectual circles of the early nineteenth century), amid a sea of moving associations: this image may offer an alternative perspective on social relationships in Russia. Communities, particularly peasant communes and labor unions, always have been present in social history. But is it time for these micro‑communities, conceived within a larger framework, to take center stage? There is something here to discuss, and Evstratov should be congratulated for contributing a solid piece of work to an ever‑changing conversation.
1 – James Cracraft has written several books on the Petrine cultural revolution in archi‑ tecture, imagery, and language. For an overview, see James Cracraft, The Revolution of Peter the Great (Cambridge, MA, 2003). 2 – Slovar´ Akademii rossiiskoi [Dictionary of the Russian Academy], 6 vols. (SPb., 1789‑1794).
Elise Kimerling Wirtschafter California State Polytechnic University at Pomona
Tim BUCHEN, Malte ROLF, éd. Eliten im Vielvölkerreich Imperiale Biographien in Russland und Österreich‑Ungarn (1850‑1918) Berlin : De Gruyter Oldenbourg, 2015, 411 p.
L’histoire sociale et les soi‑disant tournants culturel et visuel ont éloigné les ouailles de Clio du genre biographique. Même les collègues qui tentent d’explorer l’indi‑ vidu comme sujet historique s’abstiennent de chroniquer la vie de leurs protago‑ nistes. La confrérie a longtemps eu tendance à mépriser l’approche biographique. Celle‑ci lui semblait relever du roman historique et psychologique ou, au meilleur des cas, du journalisme plus ou moins bien informé. L’histoire qu’on écrivait avec une « h » majuscule, et qui consistait en des problématiques spécifiques et révéla‑ trices de leur temps, ne se confondait pas avec celle de la personne. La tendance commence à changer, mais les réticences restent fortes. Il faut donc une bonne dose de témérité pour annoncer dans le sous‑titre d’un ouvrage qu’il traite de biographies. Circonstance atténuante peut‑être, ces biogra‑ phies sont qualifiées d’« impériales ». Car, on assiste aussi à un tournant impérial, à l’étude d’empires, une notion qu’on ne définit pas tout à fait clairement. Si l’on se fonde, comme c’est souvent le cas, sur des critères comme la multi‑ethnicité, Russie ancienne et impériale 919 l’administration centralisée, une organisation régionale et une fiscalité décidées au sommet de l’État ainsi que l’expansionnisme, alors peu de choses empêchent de taxer d’empire, disons, le Royaume de Hongrie du xive siècle, quand le pays s’éten‑ dait, en partie grâce à des conquêtes, entre les mers Baltique et Adriatique sous une cour centralisatrice, ou la Pologne de l’entre‑deux‑guerres, sous la houlette de Varsovie, avec ses minorités, qui formaient un cinquième de sa population, et avec ses visées sur des territoires ukrainiens, lituaniens et tchécoslovaques. Les éditeurs et les auteurs de l’excellent volume ont de la chance, car leurs recherches portent sur la Russie et l’Autriche‑Hongrie, que leurs maîtres quali‑ fiaient d’empires, même si la dénomination ne faisait pas toujours l’unanimité parmi leurs sujets. Les dix‑neuf participants au projet n’avaient donc aucun besoin de risquer de définitions hasardeuses. Ce ne sont pas les empires en tant que tels qui les intéressent, mais l’expérience et le destin de gens qui contribuèrent à la construction et à la gestion des deux empires et, occasionnellement, à leur disso‑ lution aussi, sans qu’ils en soient nécessairement conscients. Il serait certaine‑ ment de bon ton de regretter qu’ils n’écrivent qu’à propos d’hommes, mais on ne trouve pas plus de femmes parmi leurs acteurs potentiels que parmi les dignitaires de l’Église catholique. Leurs héros sont des administrateurs, des militaires et des intellectuels peu connus, à l’exception de Vasilij Šul´gin, de Gustaf Mannerheim et de Tomaš Masaryk. Au premier coup d’œil, le choix des deux empires peut surprendre. Les diffé‑ rences sont nombreuses. L’empire autrichien n’était pas une autocratie. Il a pris la forme d’une double monarchie entre le milieu du dix‑neuvième siècle et la Grande Guerre, la période qui intéresse les auteurs. Même si l’on peut comparer certaines prérogatives du grand‑duché de Finlande à celles dont bénéficiait la Hongrie, on chercherait en vain, par exemple, une armée finlandaise ou des Finnois dans le gouvernement de la Russie, alors que les Magyars avaient leurs guerriers sous leur propre drapeau et des ministres dans le cabinet de Vienne. L’étendue territoriale de l’empire russe et les problèmes qu’elle posait n’avaient pas leurs équivalents dans la monarchie danubienne. Malgré tout, l’attachement à l’institution impériale et à la formule d’un État centralisé, qui primait leurs éventuelles loyautés ethniques et religieuses, était caractéristique de nombreux administrateurs, militaires, politiciens et intellectuels aussi bien en Russie qu’en Autriche‑Hongrie. Il en allait de même de leur carrière, qui les emmenait dans diverses contrées du pays, de leur apprentissage comme sujets dévoués et citoyens responsables dans divers contextes locaux et de leur rôle d’intermédiaires entre le centre et la périphérie. S’ils étaient souvent étrangers à l’environnement social et culturel de leur lieu de service, ce désavantage avait des chances de tourner à l’avantage du régime, car il facilitait la motivation de ses serviteurs à uniformiser la gestion des empires. Néanmoins, dans les deux cas, l’homogénéisation était susceptible de provoquer des tensions, surtout si elle allait de pair, comme dans l’empire des tsars, avec des tentatives énergiques de russification. L’unification que les élites cherchaient était étroitement liée à leur expérience cosmopolite, qui suggérait que l’appartenance 920 COMPTES RENDUS nationale et le dévouement à un État multinational fussent la norme pour tous les sujets de leurs empereurs respectifs. Les déplacements des administrateurs d’une région à l’autre créaient des réseaux sociaux et des rapports entre divers territoires. Si les liens entre notables pouvaient se tisser grâce à des origines ethniques communes, ils ne remettaient pas en cause le principe impérial. L’expertise que les élites pouvaient accumuler dans les provinces était un atout précieux pour les plus ambitieux qui voulaient monter aux administrations centrales ou devenir des conseillers écoutés à la capitale. Les modèles de comportement des élites étaient assez différents dans les deux empires. Ainsi, il était inimaginable dans l’administration des Habsbourg que le gouverneur d’une province lointaine se déclarât non simplement le représentant du souverain mais, en tout sérieux, « demi‑tsar ». On ne lui aurait pas pardonné cette incartade sur les bords du Danube, alors que sur les bords de la Neva, on comprenait qu’un fidèle serviteur de sa majesté, tel Konstantin von Kaufman, n’eût pas trouvé meilleure solution pour impressionner les indigènes du Turkestan et on fermait les yeux d’autant plus volontiers qu’il s’agissait d’un officiel fidèle ayant déjà fait preuve de ses talents dans diverses régions périphériques de l’empire. Les deux élites étaient confrontées, entre autres, à un problème commun qui déstabilisait les deux empires, tant de l’intérieur que de l’extérieur, et qui mérite d’être mis en évidence, celui de leur adaptation à un monde moderne. Le carac‑ tère du problème et les tentatives pour le surmonter n’étaient pas les mêmes à Vienne qu’à Saint‑Pétersbourg. Mais il n’était rien de plus naturel, dans les deux monarchies, qu’à côté de conservateurs acharnés, les milieux politiques, les admi‑ nistrations, les professions libérales et, à un moindre degré, l’armée comptent des réformateurs tantôt prudents, tantôt courageux dans leurs rangs. Indépendamment de leurs idées et de leurs projets, ils envisageaient les changements dans le cadre des empires, qu’ils voulaient sauver à tout prix. Aussi sceptique soit‑on concernant les mérites du genre biographique, force est de constater que ce volume est une réussite. Les éditeurs et les auteurs ont dégagé des moments communs dans les itinéraires professionnels et l’évolution des convic‑ tions d’individus qui appartenaient à des régimes bien différents. Ils sont parvenus à saisir les éléments de la carrière de leurs héros (et antihéros), éléments indisso‑ ciables d’un parcours dans le contexte de monarchies multi‑ethniques, composées de territoires et de peuples qu’il fallait intégrer à une patrie restée, pour le bonheur des uns ou le malheur des autres, hypothétique.
Gábor T. Rittersporn CNRS Russie ancienne et impériale 921
Willard SUNDERLAND The Baron’s Cloak A History of the Russian Empire in War and Revolution Ithaca: Cornell University Press, 2014, 368 p.
What a career—posthumously! We encounter here an ostracized eccentric after the passage of a century as an “imperial subject,” predestined to provide a detailed account of the history of an entire empire. Baron Nikolai Roman Max von Ungern‑Sternberg (1886‑1921), the protagonist in Willard Sunderland‘s new study, was a notorious warlord in the Russian Civil War, allegedly accused of almost all the postwar atrocities Eurasia which came to the attention of the international public at the time. When the Bolsheviks captured him in August 1921, they immediately put him on trial in Novonikolaevsk. Ungern was executed and declared a non‑person. His regime had profited from the chaos of the Civil War and for a time controlled a large area, although without fixed borders. It extended from southern Siberia across Mongolia and Tibet on to China, and only later could it be conquered. Unjustifiably, this final stage in the re‑conquest of the peripheries by the Red Army stood in the shadow of the fronts in the West, long since pacified in the European area of the Empire. In this connection, one possible important factor was that Ungern was considered an even greater adventurer than other warlords. Referring to his un‑predictability, he was denied even being capable of having a political agenda. Sunderland, a profound expert of the Eurasian entanglements, casts light into the forest of prejudices and prejudgment, according the supposedly ephemeral (hi) story a new meaning. He is not the first author to rediscover Ungern for research, but is doubtless one of the most original. Thus, for example, Russian readers owe the breaching of the traditional Soviet taboo to the work of Leonid Iuzefovich. And are indebted to Sergei Kuz´min for a highly detailed biography as well as editions that balance the state of knowledge in a relatively sober manner, but en passant also serve to demystify various attempts by international, rightwing authors since the 1920s to play down the Baron or imbue his figure with hagiographic exaggerations.1 In addition, important spadework has been done by James Palmer in his superb, historically well‑grounded travelogue journeying to the places where Ungern was active. On the trail of his hero, he paces off the horizon line, as it were, of an ideal‑typical Greater Mongolia, such as may have been envisioned by the thwarted Genghis Khan redux.2 Sunderland is familiar with all branches of the field of Ungerniana, both the narrow core of serious literature as well as the far more frequent products of a modern demonology, which, seizing upon set pieces of more or less authenticated episodes, construct a caricature of the “last God of War,” “White Knight” or “brutal Buddha.” He magisterially leaves this panopticon of abominations behind, refuting it with a sovereign knowledge of the published and archival sources, and combs the historical sites for remainders of the distant swirl of events. What visual inspection no longer reveals to the discerning eye is ensured by his perusal of contemporary 922 COMPTES RENDUS writings in different languages and of various disciplines, such as ethnology or the history of religions. But ultimately Sunderland’s study is impressive by dint of a concept that permits the historian to bind together and compress this abundance of material. On well over 300 pages, two‑thirds of which comprise the body of text, and one‑third his notes, bibliography and index, Sunderland kneads the disparate materials into a kind of scholarly event and source of intellectual pleasure. Both probably presuppose that we ourselves are the witnesses of events that can serve as a lens for us to “recognize” in retrospect in the horrors of the Russian Civil War both the horrendous details as well as the underlying structures. To that extent, the title chosen does not seek to promise too much: Ungern‘s “cloak” symbolizes the almost boundless narrative material that an exceptional life under extreme conditions holds in readiness. This material is more than just a decorative accessory. Its basic elements serve the main purpose of the book, namely to write “a history of the Russian Empire in war and revolution.” Viewed through the prism of the trajectory of a career that was symptomatic for a whole generation of aristocrats and officers, the upheavals in the Czarist Empire since the turn of the 19th to 20th century take on concrete contours. Biographical details provide access to the great epochal shifts and displacements. They structure a “micro‑history” that constantly points to inter‑imperial, transnational and supra‑personal contexts and connections. Ungern represents a type of “imperial subject” who discards, step by step, the fetters of social origin and aristocratic life style under the pressure of social and economic changes, yet does not totally deny those shackles. In the turmoil of world war, revolution and civil strife, this new type of aristocrat and adventurer declassé rises to a position of exceptional importance. Resolute, self‑confident and unscrupulous, he exploits the opportunity on offer virtually everywhere to acquire power himself, to assemble a band of stalwart followers, to proclaim purported aims and to move on “to action.” More or less convincing ideological set pieces, in part of provincial origin, in part imperial in their claims, serve to legitimate an aggressive and transformed elite consciousness. Ungern’s life story begins 1886 in Graz, and leads via Tiflis and Reval to St Petersburg. As if self‑evident, he transverses the borders of empires—from Austria‑Hungary into Czarist Russia, and later from there on to China. The erratic young man finishes military school with some difficulty and then accepts a first post as officer with the Trans‑Baikal Cossacks, safeguarding with them the Russian‑Chinese border. In 1913 he quits military service, travels through western Mongolia, and hopes in vain for a post as volunteer in the Mongolian units fighting after the declaration of independence against the Chinese. Shortly after the outbreak of WWI, the aristocratic officer returns to the ranks of the Russian army, serving the Czar in East Prussia, Poland and the Carpathian Mts., as well as on the front in northern Persia. Despite being decorated for special bravery, he repeatedly is the butt of negative attention due to his behavior deemed not “in keeping” with his social rank and status. After Red October, he joins those around the Ataman Grigorii Semenov. Given the rank of Commander, he fights with Semenov’s units Russie ancienne et impériale 923 against the Bolsheviks in northern Manchuria along the Chinese Eastern Railway. In the autumn of 1920, as the battles of the Civil War rage on the major fronts, Ungern begins his own very special project—the establishment of a Mongolian Empire to rule between Soviet Russia and China. For a short time, he rises to historical importance and then becomes a man driven by his own utopia. Sunderland regards every station on Ungern‘s west‑to east journey, heading to the place of his own self‑set appointment with destiny, as a juncture of multilayered events. He utilizes that nodal point in order to discuss an epochal problem of the Czarist Empire caught up in crisis. The scenic images of Amur, the Chinese “Black Dragon River,” the Siberian border town Kiakhta, of Kobdo in the west and the capital Urga in Mongolia’s east, resemble “snap‑shots.” They spontaneously capture details that disclose more than what is visible and familiar. How carefully the writer has composed his work is evident from the last section, “The Family Reunion” in the final 11th chapter (“Red Siberia”). Here Ungern‘s drama reaches its high point. The show trial that his adversaries prepare for and the foreseeable finale before a firing squad form only the frame for a happening now extremely personalized. Sunderland stages the violent act far from the European center as a nodal point of showdown in the entire Civil War, if not even such a conjuncture within the saddle period between 1910 and 1920. The soldier who fired the fatal shot, presumably a Jewish member of the Cheka secret police, and the delinquent warrior, a fanatic anti‑Semite, stand face‑to‑face in an unequal duel. If all the facts are indeed correct, this seems like the artifice of a specialist in dramaturgy, a production artfully staged. A competitor for power, whom the local representatives of the central power recognize solely as a regional prince, is forced to justify himself. But actually, what is decided here vicariously is a struggle for the legacy of the Czarist Empire, its territorial compass, potential and infrastructure. In Sunderland’s view, Ungern’s case is a revealing illustration of what was at stake in the re‑conquest and stabilization of Central Eurasia. What challenged the rule of the Bolsheviks most vehemently was not the credo of the “state nationalists” under the White generals, who aspired to nothing other than the immediate restoration of the “one and indivisible Russia”—but rather the plans of a warlord, which in regard to the prevailing realities were equally as daring as their own. The difference was not about megalomaniac delusions of grandeur, but lay rather in the totally different political goal envisioned. Ungern‘s obsession, namely to be able to establish a Greater Mongolian Empire, entailed turning away from the center; it meant drawing the borders entirely anew in the East. Why were the Bolsheviks superior to Baron Ungern? Sunderland’s explanation is not that they were even more merciless or cruel, if possible, than Ungern. In Sunderland’s view, they drew conclusions from the shared imperial experience different from his. They were more pragmatic when appropriation of old institutions was involved; and they were more innovative in efforts to create loyal institutions of their own – an army, a party, organs of government, an international political network (the Comintern), and revolutionary courts. Meanwhile, Ungern remained a regional fighter, entrapped in the logic of force and counter‑force. Here 924 COMPTES RENDUS
Sunderland’s argument of a reactionary internationalism probably has its limits. Undoubtedly Ungern “stood for a life that was antidemocratic, reactionary, corrupt, exploitative, deceitful, delusional, murderous, and disloyal” (p. 217). However he sought permanent struggle out at the frontier, without concerning himself with organs of a higher order or a political program bolstered by a vision extending out beyond strictly regional interests. Nor was he concerned about a public language oriented to the state or international allies. The local Cheka that put him on trial was multinational and part of an imperial network, it was not acting autonomously. The Cheka top functionaries were emissaries dispatched from the center and were fulfilling an assignment. Sunderland has succeeded in presenting an impressive and original history of the Revolution in Eurasia, organized as a “passage through complexities” (p. 11). Encapsulated in the person of Ungern, he shows us a life in imperial contexts, one that has to prove itself and prevail in the maelstrom of chaotic collapse. It is a strange vita activa, one that appears possible only in times of revolution and civil war, the career trajectory of a warrior between movable fronts and shifting adversaries, an echo sounder of irrational slogans and mysticisms. In this confused and convoluted meshwork, Sunderland is superb in his ability to make visible the imperial machinery and its far‑flung relay stations, which despite all their heterogeneity possessed centripetal features. Ungern‘s inner and emotional life is from this perspective secondary. Decisive for an individual’s staying power are local governmental practice, the ability to adapt to the dynamics of local societies and the different interlocking cultures. Through close‑up shots, we can follow what constitutes an empire, where its strengths lay, and significantly, what it was lacking. Ungern, the aristocrat and officer, stemmed from the periphery and remained rooted in it. He knew the weaknesses of the Empire at its distant margins and sought to exploit them for his own plans.
13 – Leonid A. Iuzefovich, Samoderzhets pustyni: Baron R.F. Ungern‑Sternberg i mir v kotorom on zhil [Autocrat fo the desert: Baron R.F. Ungern‑Sternberg and the world in which he lived], M., 1993, rev. ed. 2010; Sergei L. Kuz´min, Istoriia Barona Ungerna: Opyt rekonstruktsii [The life of Baron Ungern: A tentative reconstruction], M., 2011; idem, ed., Legendarnyi baron: Neizvestnye stranitsy grazhdanskoi voiny [The legendary baron: Unknown pages of the civil war], M. 2004; idem, ed., Baron Ungern v doku‑ mentakh i memuarakh. [Understanding Baron Ungern through documents and memoirs], M., 2004. 14 – James Palmer, The Bloody White Baron: The Extraordinary Story of a Russian Nobleman Who Became the Last Khan of Mongolia, New York, 2011.
Nikolaus Katzer German Historical Institute, Moscow Russie ancienne et impériale 925
Faik TONGUÇ Souvenirs d’un officier ottoman (1914‑1923) Paris : Éditions Petra, 2015, traduction du turc de Bruno Elie et préface de Jean‑Pierre Mahé, 536 p.
En ces années du centenaire de la Première Guerre mondiale, l’importance des Mémoires écrits par les acteurs et témoins du conflit semble aller de soi. La traduc‑ tion par Bruno Elie des Souvenirs d’un officier ottoman (1914‑1923) vient pour‑ tant rappeler la grande hétérogénéité de la documentation disponible en la matière, selon la région où on l’étudie. Ces souvenirs, rédigés dans les années 1960 par l’an‑ cien officier ottoman Faik Tonguç sur la base de carnets tenus pendant la guerre, appartiennent en effet au corpus moins connu des Mémoires rédigés dans l’Empire ottoman. Le faible taux d’alphabétisation des simples soldats ottomans et les vicis‑ situdes du conflit limitent le nombre de ces textes, mais une vague de publications en a amélioré l’accès au public turcophone dans les dernières décennies, grâce aux révélations d’archives personnelles et à la redécouverte d’éditions confidentielles plus anciennes. On ne saurait sous‑estimer le rôle de ces Mémoires dans le développement d’une historiographie récente consacrée à l’expérience ottomane de la Première Guerre mondiale, en particulier sur la question de la mobilisation de la société1. Jusqu’à présent, peu de ces textes sont accessibles en traduction aux lecteurs non turcophones, ce qui constitue un obstacle majeur à leur utilisation dans des travaux comparés2. La publication d’une version française de ces Souvenirs revêt donc une utilité manifeste, donnant à voir la guerre sur le front caucasien. La fabrique de l’œuvre elle‑même n’est pas sans importance, car ces Mémoires reposent sur une rédaction en deux temps, à plusieurs décennies d’intervalle, ce qui se traduit par certains décalages : si c’est le plus souvent le jeune officier qui parle, le regard rétrospectif du vieil homme se fait parfois sentir. À l’exception d’un pittoresque dialogue imaginaire avec Mustafa Kemal placé en conclusion de l’ouvrage, il faut pourtant convenir que la réécriture ne fausse pas le texte original. On ne peut s’empêcher d’associer la date de parution de cette traduction, en avril 2015, aux questions évoquées par Jean‑Pierre Mahé dans une préface largement consacrée à l’intérêt des Souvenirs pour la compréhension du processus d’exter‑ mination des Arméniens. Mahé y note l’absence des Arméniens ottomans, à l’ex‑ ception de ceux qui combattent dans les rangs russes depuis la fin de 1914, dont la férocité particulière est notée par Tonguç, qui ne nourrit pourtant pas d’animo‑ sité personnelle envers eux (p. 204‑205). Le jeune officier apparaît plutôt comme imprégné des idées nationalistes de l’époque, globalement méfiant envers les mino‑ rités – certaines pages peu amènes étant réservées aux Arabes et à leur ralliement aux Britanniques (p. 287‑288). Il est vraisemblable, souligne Jean‑Pierre Mahé, qu’il n’ait pas eu de connaissance directe des massacres contre les Arméniens, ni même de leur déportation, en raison du cloisonnement et des structures parallèles présidant à ces opérations. 926 COMPTES RENDUS
C’est en tant que témoignage de terrain sur les déboires de l’armée ottomane en Anatolie orientale que les Souvenirs sont particulièrement intéressants. Formé à la fois à l’École d’administration (Mülkiye) d’Istanbul, puis en France et au Royaume‑Uni à la veille de la guerre, Tonguç ne cache pas son désarroi face à « l’effrayante réalité » d’une Anatolie orientale qu’il ne connaît pas, où il arrive au lendemain du désastre de Sarykamysh, au début de mars 1915. Sensible aux particularités culturelles, à la question de la modernité, de « l’obscurantisme », mais surtout aux détails de la vie sur le front, il donne à voir sans fard les souffrances d’une région. Les maladies, sans doute la première cause de mortalité parmi les militaires et civils ottomans de la région, sont omniprésentes, et l’infériorité des armes ottomanes est cruellement ressentie par le jeune homme3. Tonguç dresse un tableau de l’état d’esprit des soldats ottomans pendant la guerre, de leur hostilité envers certains de leurs commandants, à commencer par Enver Pacha (p. 72) et le piètre général Mahmut Kâmil Pacha (p. 109). Le ressen‑ timent que suscite la morgue de ces dirigeants et de leurs entourages de « jeunes officiers » est palpable, donnant lieu, sous la plume de ce jeune homme frotté d’Europe, à des comparaisons très négatives avec les dirigeants occidentaux. Le regard critique ou humoristique de Tonguç se porte aussi sur « l’obscurantisme » de nombre de ses camarades. Ses polémiques avec le « mollah Ibrahim », son compa‑ gnon de front, méritent d’être signalées, car elles dressent une image très vivante de ce que pouvaient être les discussions sur la religion musulmane en ces années (p. 134‑135 et seq.). Les infortunes de l’Empire ottoman au cours de la guerre ne sont pas pour rien dans l’apport que peuvent avoir les Mémoires ottomans pour le spécialiste de l’es‑ pace tsariste. La captivité en Russie, souvent complétée par des errances supplé‑ mentaires après 1918, est en effet une expérience partagée par 50 à 60 000 soldats ottomans4. Si, pour certains, la captivité se déroule au Caucase même, à proximité du front, beaucoup sont envoyés dans des camps dans la région de la Volga ou en Sibérie occidentale. Leurs carnets et souvenirs contiennent souvent d’intéressants passages consacrés à la situation de la Russie pendant la guerre puis la révolu‑ tion, car ces prisonniers interagissent à de multiples niveaux avec les populations locales, souvent plus curieuses qu’hostiles. Arrêté en juillet 1916, à la fin de la grande offensive tsariste contre l’Anatolie orientale, Tonguç transite d’abord par le Caucase, où il découvre l’activité de la presse « tatare » locale et des sociétés de bienfaisance musulmanes de la région en faveur des prisonniers de guerre ottomans (p. 281‑282)5. À l’instar de nombre d’of‑ ficiers prisonniers, il finit dans une situation d’exil surveillé – plus que d’interne‑ ment – dans la localité de Vetluga, au nord de NiÂnij‑Novgorod. C’est pour Tonguç l’occasion de dresser une série de portraits hauts en couleur de ses camarades et des habitants du lieu, avec un indéniable sens de l’observation ethnographique, mais aussi une sensibilité aux mécanismes de distinction sociale et culturelle. La dernière partie des Mémoires, consacrée aux péripéties de Tonguç à la suite de son évasion au printemps 1918, doit être placée en comparaison des autres récits disponibles, afin de se faire une idée de la grande diversité des trajectoires de sortie Russie ancienne et impériale 927 de guerre pour les prisonniers de guerre ottomans. Les notes de l’auteur traduisent l’effervescence d’une Russie en révolution, où la débrouillardise devient le gage de la survie. S’il trouve le salut en Europe centrale, grâce à l’avancée allemande en 1918, d’autres s’échappent par l’Asie centrale et le Caucase6. D’autres prison‑ niers enfin décident de rester en Russie pour tenter leur chance, ne rentrant parfois que des années plus tard en Turquie kémaliste7. Plusieurs anecdotes soulignent la confusion et les hasards de cette époque, où Tonguç manque de perdre les carnets qu’il a tenus pendant la guerre. Ces Mémoires aux allures de roman picaresque sont rendus disponibles grâce au travail considérable réalisé par Bruno Elie, dont la traduction rend avec justesse la voix d’un homme qui a « traversé pas mal d’aventures » (p. 51). Ce n’est pas une mince réussite, au regard de la diversité des styles et du vocabulaire, reflet des évolutions de la langue turque entre l’époque de la guerre et celle de la mise en forme du texte quarante ans plus tard. L’amateur d’histoire militaire sera comblé par les notes de bas de page les plus techniques – sur la stratégie, l’organisation ou l’équipement des armées – mais on y trouve aussi d’utiles mises au point chrono‑ logiques, politiques, culturelles ou linguistiques8. Toutes choses nécessaires pour que ce témoignage, fourmillant de détails et de références à la croisée des cultures, devienne une source utilisable au‑delà du cercle des ottomanistes.
1 – Mehmet Beşikçi, The Ottoman Mobilization of Manpower in the First World War: Between Voluntarism and Resistance, Leyde – Boston : Brill, 2012. 2 – Parmi les exceptions, citons Mehmet Arif Ölçen, Vetluga Memoir: A Turkish Prisoner of War in Russia, 1916‑1918, Gainesville, University Press of Florida, 1995 et, pour le récit du soldat ottoman palestinien Ihsan Tourdjman, Salim Tamari, Year of the Locust: A Soldier’s Diary and the Erasure of Palestine’s Ottoman Past, Berkeley – Los Angeles – Londres : University of California Press, 2011. 3 – Hikmet Özdemir, The Ottoman Army, 1914‑1918: Disease and Death on the Battle‑ field, Salt Lake City : The University of Utah Press, 2008. 4 – Yücel Yanıkdağ, « Ottoman Prisoners of War in Russia, 1914‑1922 », Journal of Contemporary History, 34 (1), 1999, p. 69‑85 ; Al´fina Sibgatullina, Kontakty tjurok‑musul´man Rossijskoj i Osmanskoj imperij na rubezhe XIX‑XX vv., M. : Institut Vostokovedenija RAN, 2010, p. 199. 5 – Betül Aslan, Birinci Dünya Savaşı esnasında “Azerbaycan Türkleri” nin “Anadolu Türkleri” ne Kardaş Kömeği ve Bakû Müslüman Cemiyet‑i Hayriyesi, Ankara : Atatürk Kültür Merkezi, 2000. 6 – Hüsamettin Tuğaç, Bir Neslin Dramı : Istanbul, Çağdaş Yayınları, 1975. 7 – Etienne Forestier‑Peyrat, « “Dans les forêts d’Adjarie…” : Franchir la frontière turco‑soviétique, 1922‑1937 », Diasporas, 23‑24, 2014, p. 164‑184. 8 – Cette érudition fait regretter les très rares coquilles qui se sont introduites dans le texte : il faut ainsi lire tehcir à la page 16 et zeminlik dans la note de la page 87.
Étienne Peyrat SciencesPo Paris – Université de Valenciennes 928 COMPTES RENDUS
Anna FISHZON Fandom, Authenticity, and Opera Mad Acts and Letter Scenes in Fin‑de‑Siècle Russia Basingstoke : Palgrave Macmillan, 2013, 273 p.
The purpose of this book is to examine opera and its reception in late imperial Russia from a new perspective. The author’s concern is not with the evolution of the musical and dramatic forms in themselves, but with audiences, impresarios, the press and in particular the creation of fandom. Fishzon places her subject in a context of European consumer culture as it developed in the late nineteenth century and follows recent work in claiming that the most distinctive feature of this culture was the “sensationalization of everyday life,” this being a “central aspect of modernity.” Authenticity, she claims, “was histrionic and pungent” (p. 1), “defined in melodramatic terms,” and nowhere as much as in St Petersburg and Moscow in the fin‑de‑siècle. “Russian periodicals and newspapers, political speeches, revolutionary actors, and the private correspondence of so‑called ordinary people regularly articulated extreme emotional states and gushing avowals. Opera fandom and celebrity, I claim, were at the center of this modern and especially Russian aesthetic project.” (p. 2) At the same time Fishzon is concerned to integrate music and its reception into the study of history and asks why the recent work of musicologists and literary experts on music in late imperial Russia has received virtually no attention from “mainstream” historians. She suggests that this oblivion arises in part from a perception of music audiences in this period as either an uninteresting mass or a cultural elite. I would argue that the neglect of music in history writing reflects the marginalization of “classical” music and music education in our own culture, except when it is presented as a celebrity event (such as the Three Tenors in the 1990s). In this sense Fishzon’s description of the “melodramatic” and celebrity culture in fin‑de‑siècle Russia will seem very familiar to us now. The book has five main chapters. The first describes the entrepreneurs, preeminently Savva Mamontov, who after the imperial monopoly of opera houses was lifted in 1882, established the Moscow Private Opera and with it a new conception of opera and its consumers. The new impresarios were not only aiming to popularise and democratise opera and opera‑going, appealing to the growing urban middle class in Russia’s capitals with the specific intention of educating them. They were also dedicated to the creation of a new music drama in Russia, in which the singer’s ability to enter the character of the role was as important as his or her musical prowess, and the stage sets were not backdrops to the musical action, but artworks in themselves. Mamontov’s plans to educate his audience by mounting productions of the classical operas of Gluck and Mozart were, however, confounded by his patrons’ lack of interest and he appears to have had to persuade his audiences to accept La Bohème when he first produced it in the 1896‑1897 season (p. 27). There is some ambiguity here in Fishzon’s text; she quotes Cui’s disdain for Puccini as evidence of the audience’s indifference, apparently contradicting her Russie ancienne et impériale 929 stated intention to move away from standard music criticism in the newspapers as evidence of a work’s popularity and of its significance in the reception of opera in this “melodramatic” environment (p. 3‑4). Chapter 2 focuses on the phenomenon of celebrity in an increasingly commercialized society and on the new celebrities who emerged in this new cultural environment, notably Fedor Shaliapin and later Ivan Ershov, when Wagner mania struck St Petersburg. Fishzon notes how the Imperial Opera houses responded to competition from the Private Opera, while the singers in both enjoyed far higher earnings than under the previous state monopoly and far wider coverage in the entertainment press and in advertising. Chapter 3 moves on to the consumers of this operatic and theatrical culture, beginning with an account of a new phenomenon in Russia, the “psikhopatka” (literally “madwoman”), a satirical and misogynist caricature of the opera fan, whose interest was almost exclusively centred on the male opera star, his voice, physique and persona. Fishzon takes the “psikhopatka” seriously, seeing her as the natural product of an increasingly commercialised opera and theatre world, where even the Imperial Theatres adopted “middlebrow” advertising strategies to attract their audiences (p. 81). She correctly links the caricaturing of the female fan to the greater roles for women on stage and their increasing fame and wealth, similarly the butt of the satirical journals. She also links it, though too briefly, to the New Woman, celebrated and deplored all over Europe and the New World in this era. In Chapter 4 she discusses the problem of authenticity from the perspective of reproduced sound made possible (and hugely popular) by the advent of the gramophone. There is a lengthy account of the arrival of foreign gramophone and record companies in Russia and popular enthusiasm for the new medium, which brought the magical voices of celebrated singers into the home for the first time (p. 114). Predictably, the satirical press latched on to this new phenomenon and Fishzon provides entertaining examples of their work, which satirised both the consumers of the new sounds (often represented as female) and the predominantly male purchasers of the new technology, who were portrayed as obsessed with the latest model of gramophone, rather than the content of the records they played. The issue of authenticity here is treated as both a philosophical problem (quoting Adorno and others) and as a problem of “cultural legitimacy” (p. 118), which concerned the impact that recorded music would and did have on live music, an issue that is still with us. At the same time I am not convinced by Fishzon’s linking of this theme with “Russia’s particular melodramatic notion of the authentic” (p. 114). She follows Adorno in discerning the new passion for recorded sound as “narcissistic,” reflecting the “age of crowds and mass reproducibility,” whereas one might equally interpret it as a wish to find a technology that could reproduce a performance with as much fidelity as was possible. The early recordings obviously could not do this, but the wish for “authenticity” could legitimately be seen as a wish for technical perfection rather than an expression of narcissistic desires (the two not being synonymous). I am not persuaded by Fishzon’s claim that “discussions about sound fidelity 930 COMPTES RENDUS
[…] were about another faith: like opera fans’ ardent letters, they trumpeted the importance of personal authenticity and its extravagant, confessional imperatives on the eve of the Bolshevik Revolution.” (p. 147) Perhaps all the listener was hoping for, one day, was a sound system that conveyed the authenticity of a live performance without distortion. The last chapter opens with Tatiana’s letter scene from Tchaikovsky’s Eugene Onegin, which Fishzon then juxtaposes with an actual letter written to Shaliapin by a besotted fan who, she speculates, may well have seen Tchaikovsky’s opera. Her argument seems to be that the composer has turned Pushkin’s ironic poem into a melodrama whose popularity confirms Fishzon’s thesis about the sensationalisation of Russian culture in the fin‑de‑siècle. Leaving aside the problem that Eugene Onegin was composed at the end of the 1870s, well before the end of the century and still forty years before the 1917 Revolution, I am unconvinced by Fishzon’s claim that the opera is a melodrama, unless all tragic operas are melodramatic, which could be argued. The plot, after all, is Pushkin’s and the most tragic episode in it is Lenskii’s death in a duel with Onegin, a not unknown occurrence in Pushkin’s time and the fate of Pushkin himself. Compared with opera plots from Monteverdi onwards, Onegin is more melancholy than melodramatic and Tchaikovsky’s music throughout the opera is often lyrical and very varied, finely wrought and rarely overwrought. Even the letter scene itself conveys a wonderful range of emotion and I think Fishzon gives a misleading impression of it in her description of the music. If it is accepted that Eugene Onegin is less melodramatic than, say, Rigoletto, then Fishzon’s determination to deploy it as evidence of the “melodramatic imagination” peculiar to Russia in the closing years of the Romanov regime does not stand up. Although it is a provocative thesis, I do not feel that she has demonstrated in the book that Russian culture in this period was intrinsically more “sensational” than elsewhere in Europe. I also feel that her admirable intention of integrating music history into “mainstream” history is not quite achieved here and she misses some crucial clues as to the politics lurking behind significant events or writings. She quotes hidden messages in a number of texts, such as an article published in a theatrical journal in 1910, where the author refers rather obliquely to the essential role of theatre in “an otherwise stifled and frozen country” (p. 75), or four years later an introductory essay to Sergei Zimin’s (unpublished) history of private opera in Russia, in which Nikolai Kochetov writes about those in Russian society who “struggled to break free and attempt great deeds but were forced by circumstances to waste their talents on everyday, humdrum occupations”. (p. 30) Although Fishzon recognises that the language was employed to evade censorship, she does not pick up the ways in which, particularly from 1900, such statements, referring to the stifling of social initiative, became standard rhetoric for the liberal opposition which in 1905 came out in open revolt. Equally, there is a political context for the “scandal” of Shaliapin being obliged early in 1911 to join the chorus of the Mariinskii Theatre in singing “God Save the Tsar” before Nicholas II at a performance of Boris Godunov and precipitating a storm of controversy as a result. (p. 171) Rather than informing us Période soviétique et postsoviétique 931 why this was such a controversy (the political climate was extremely polarised at this point and only nine months later the prime minister, Stolypin, was assassinated), Fishzon incorporates the story into her narrative of fan letters to the celebrity singer. More could also be made of gender politics. While gender relations underpin the entire work, Fishzon does not pay attention to the actual changes in Russian society in the last fifty years of the Imperial regime, in which women attained access to education at all levels, women’s employment outside the home increased and, from 1905, campaigns for women’s suffrage (as part of the liberal and revolutionary movements for political change) developed. The more visible women became, whether as teachers, doctors or celebrity actresses, the more women were subjected to misogyny and satirical lampoons. More acknowledgement of this would have added to the discussion of women as consumers of culture and perhaps shed more light on those adoring fans, whose letters have been preserved in the archives and which she uses to great effect. There is a wealth of material in this book, much of it very entertaining and informative. There is some repetition between chapters and some incoherent organisation, as though the chapters had originated as separate articles. Finally, a plea to the publishers: this book would have been so much easier to read if the extensive endnotes, some of them providing important information and comment, had been incorporated into the text as footnotes.
Linda Edmondson University of Birmingham, UK
PÉRIODE SOVIÉTIQUE ET POSTSOVIÉTIQUE
Yanni KOTSONIS States of Obligation Taxes and Citizenship in the Russian Empire and Early Soviet Republic Toronto – Buffalo – London : University of Toronto Press, 2014, 504 p.
À travers l’étude de l’imposition (du xviiie siècle jusqu’à la collectivisation), cet ouvrage somme constitue une tentative particulièrement réussie et sophistiquée d’histoire politique de l’État moderne en Russie. Le livre comble un manque en inscrivant cet empire dans une histoire comparative des systèmes de taxation. L’État, l’économie et l’individu constituent les trois concepts convoqués par Kotsonis, leur signification et relations mutuelles évoluant profondément pendant la période allant de la fin du servage au Grand Tournant stalinien qui constitue le cœur de l’ouvrage. L’auteur restitue les nombreux débats et les tentatives de révision du système fiscal menées au sein du gouvernement, du ministère des Finances, dansles 932 COMPTES RENDUS commissions aux impôts,… Les contemporains attribuaient à l’impôt un pouvoir majeur de transformation économique, sociale et politique. Ils voyaient dans l’évolution de la fiscalité le moyen de répondre à des questions tant techniques de connaissance et mise en valeur du pays qu’éthiques et politiques de justice et de transformation des hiérarchies sociales. Enfin, un meilleur impôt permettait d’agir sur le mieux‑être économique du pays en renforçant la capacité financière de l’État. L’enjeu de la construction d’une machine étatique et de l’extension d’une bureau‑ cratie nécessaire à la collecte de l’impôt supposait une amélioration progressive de la capacité de prévision et de calcul de l’État, permettant en retour la bonne élaboration d’un budget. Cette dernière exigence est liée à l’émergence du concept moderne d’économie politique. En offrant un miroir de l’activité du pays, l’impôt permettait d’évaluer la richesse nationale et, idéalement, de construire une loi budgétaire en lien avec l’économie réelle dont elle était le reflet. Néanmoins, dans ce processus, la Russie impériale, libérale puis bolchevique, se heurta à la difficulté de connaître le pays. La question de la manière d’imposer les paysans se posa sur l’ensemble de la période étudiée. À la fin du servage, alors que la population était aux 4/5 paysanne, les informations sur la richesse des campagnes étaient minimales. À partir des années 1890, la question de la charge de l’impôt pesant sur des paysans récemment libérés (qui devaient s’acquitter d’une double taxe : impôt foncier et indemnité de rachat des terres) anima le débat public. Pourtant, comme le montre Kotsonis, en 1913, l’impôt paysan ne représentait que 1 % du revenu total de l’État. La question tant débattue du fardeau fiscal pesant sur les paysans constituait un faux problème, mais la taxation paysanne fut un échec constant. Le monde des campagnes resta inconnu, un territoire isolé dont l’imposition se fit de manière arbitraire. L’impôt y faisait l’objet d’une répartition inégalitaire, injuste, domaine de la responsabilité collective et des châtiments corporels, avant que, avec les guerres et les révolu‑ tions, il ne soit remplacé par les réquisitions obligatoires, forcées et particulière‑ ment brutales. Yanni Kotsonis s’intéresse à la relation directe que l’État moderne tenta de nouer avec ses sujets à travers le passage de l’impôt de répartition (rasklad, razvertska) – système dans lequel une charge publique peu précisée est partagée par des collec‑ tivités (et fermiers généraux) –, à l’impôt de quotité (obloženie). Ce dernier exige une estimation précise de l’activité économique de chacun, permettant d’équilibrer les demandes en termes d’impôts et de connaître la richesse du pays. Au terme du processus, de par leur (honnête) déclaration de propriété, profit et revenu, les indi‑ vidus éprouvent le sens de leur obligation envers l’État. Dans ce schéma, l’impôt, plus encore que le vote, les transforme en citoyens. Dans ce récit, l’impôt de quotité devient la métaphore (ou la métonymie) de la construction d’une relation directe mettant face à face dans une relation disproportionnée l’individu et l’État. Yanni Kotsonis décrit l’échec du projet d’instauration de l’impôt de quotité en Russie. L’absence de cadastre, le manque général de statistiques et d’informations, sans parler des troubles, ajournèrent sans cesse son application dans les campagnes. L’impôt de quotité supposait une connaissance suffisamment précise de ce que Période soviétique et postsoviétique 933 chacun gagnait, possédait et pouvait donner pour contribuer à l’effort commun. Finalement la quotité se limita aux villes. À partir des années 1890, les citadins s’acquittèrent d’une taxe sur le commerce (1885), puis sur les appartements (1893). L’introduction de l’impôt sur le revenu fut discutée en Russie dès 1907 et adoptée en 1916. Mais sur l’ensemble de la période, ce furent le monopole de l’alcool et les impôts indirects qui fournirent l’essentiel des revenus de l’État marquant l’échec de la tentative d’intégration de la population paysanne russe. Si l’avancée de l’idée de quotité constitue un des fils majeurs de son analyse, Yanni Kotsonis ne s’arrête pas à ce domaine. Il écrit l’histoire de l’ensemble de l’évolution de l’impôt dans la durée, ainsi que les pratiques locales de collecte. Les impôts sur la propriété, sur le commerce, les impôts indirects, ou même les taxes en jours de travail forcé, font l’objet d’une analyse fouillée. Présentant les continuités qui lient les projets mis en place par les ministères des Finances et l’administration des impôts sous l’Empire, le Gouvernement provisoire et les bolcheviks, Kotsonis souligne la pérennité des personnels. 90 % des membres du commissariat aux Finances et 2/3 des inspecteurs des impôts des années 1920 travaillaient dans la bureaucratie impériale. Si la majeure partie de la propriété avait été nationalisée après Octobre (en été 1918, le ministère des Finances s’inquiétait que la nationalisation ne fût en train de détruire l’objet de l’estimation), dans les années 1920, le gouvernement soviétique fit un effort délibéré pour retourner à ce qui avait existé avant 1914, prenant pour modèle les revenus de l’État de 1913. Dans les villes, divers projets d’impôt sur le revenu furent appliqués, alors que dans les campagnes, des levées (souvent en nature) par répartition continuaient. Le budget du nouvel État se fondait, comme avant la guerre, d’abord sur les taxes indi‑ rectes, ou encore sur un système de licence pour taxer les opérations commerciales, les droits de succession et le monopole de vente de la vodka. La quête d’informa‑ tion reprise par les bolcheviks se heurta aux mêmes difficultés techniques que celles rencontrées par leurs prédécesseurs. Cet ouvrage permet de suivre de manière claire et stimulante une histoire tech‑ nique, complexe, de différentes formes d’imposition et de taxation au cours d’une période cruciale de l’avènement d’un État fort, moderne et autoritaire, pourtant incapable de fonder un système de quotité, d’estimer précisément la richesse de sa population et d’introduire un impôt juste. Soulignant la division entre ville et campagne et la poursuite, commune aux modernisateurs de l’Empire comme aux bolcheviks, d’une relation non médiatisée entre les citoyens et l’État, l’ouvrage ouvre une série de pistes de réflexion sur la nature du pouvoir politique en Russie. Tout en décrivant l’échec des tentatives des fonctionnaires d’État de connaître la richesse des habitants, voire de comprendre l’organisation de l’économie réelle, l’auteur n’articule pas toujours suffisamment dans son récit la radicalité des pensées réformatrices et l’existence de mécanismes sociaux qui échappent largement à l’État. Kotsonis conclut que les dirigeants ne purent finalement accéder à la richesse des paysans qu’à travers la violence de la spoliation. Il décrit peu les moments où l’administration du fisc fut capable de négocier pour garantir des revenus à l’État, par exemple dans le cadre de la responsabilité collective. Cet aspect constitue un 934 COMPTES RENDUS domaine de recherche sur les formes de relations liant l’État et la population qui pourrait être développé dans le cadre d’un projet s’appuyant sur le travail déjà réalisé. À cela s’ajoute l’analyse des moments où les individus ne reconnurent pas leurs obligations envers l’État et tentèrent de les négocier. En inversant le point de vue, en étudiant les phénomènes d’évasion fiscale, de refus des impôts, voire de détournements économiques pour éviter la taxation, une telle analyse offrirait le pendant à un récit historique fondé sur les projets de technocrates modernisateurs.
Juliette Cadiot CERCEC, EHESS
Malen´kij ©elovek i bol´Òaja vojna v istorii Rossii, seredina XIX‑seredina XX v. Materialy meÂdunarodnogo kollokviuma (Sankt Peterburg, 17‑20 ijunja 2013 g.) [Les petites gens et la grande guerre dans l’histoire de la Russie, milieu du xixe‑ milieu du xxe: Actes du colloque international, (Saint‑Pétersbourg, 17‑20 juin 2013)] Saint‑Pétersbourg : Nestor, 2014, 572 p.
В последней трети 20 в. под влиянием общей тенденции антропологизации исторического знания, осмысления «лингвистического», «интерпретатив- ного» и других «поворотов» и интеллектуальных вызовов постструктура- лизма фокус исследовательского интереса в истории заметно сместился к изучению социокультурных и субъективных аспектов социально‑историче- ских процессов1. На Западе эта тенденция стала проявляться уже в 1970‑е гг., в России – с 1990‑х гг., когда российская историческая наука освободилась от монополии марксистской методологии. Применительно к военной истории новыми, активно осваиваемыми тематическими направлениями на Западе, а затем и в России, стали поведенческие практики, психология комбатантов и мирного населения; повседневность фронта и тыла; формирование и эволюция памяти о войне; проявления религиозной и этнической идентичности в условиях войн; дискурс участников и современников войн и др.2 В российской историографии помимо общего сдвига в проблематике истории войн произошло оформление особого исследовательского направления ‑ «военно‑исторической антропо логии», лидером которого стала признанный специалист в этой области Е.С. Сенявская3. Очевидная смена исследовательских приоритетов проявилась в переходе от событийной истории к изучению опыта войны4. Как отмечает лидер данного направления Д. Байрау, «понятие “опыт” включает в себя субъективные категории: разговоры, современные и более поздние рассказы и воспоминания – в общем, дискурс участников и их потомков о войне. Все эти компоненты образуют индивидуальный и коллективный опыт»5. Российские сторонники Période soviétique et postsoviétique 935
данного подхода следующим образом конкретизируют методологическое содержание концепта: «опыт исторических “акторов” доступен исследовательской рефлексии благодаря его отражению в восприятии и поведении. При этом опыт не только отражается в интерпретационных и поведенческих практиках, но и конструирует их, являясь, таким образом, историческим фактом и фактором особой важности. Опыт понимается не как результат, а как непрерывный процесс конструирования и обработки действительности, как инструмент поддержания и преобразования реальности через ее восприятие, истолкование индивидом и коллективом и обусловленное этим индивидуальное и групповое поведение»6. Обращение к концепции военного опыта принципиально важно с точки зрения оценки рецензируемого нами издания. Ориентация новейшей историографии на изучение «рядовых» участников исторических событий, «маленького человека» проявилась в определении тематики очередного, IX, международного коллоквиума по русской истории: «Маленький человек и большая война в истории России: середина XIX – середина XX в.», состоявшегося в Санкт‑Петербурге 17‑20 июня 2013 г. По его итогам материалы докладов и дискуссий были изданы в качестве отдельной книги. Как отмечают редакторы сборника, «книга посвящена военному опыту рядового человека: воина, партизана, врача, инвалида, беженца, мирного жителя вообще, который выносил основное бремя большой войны» (c. 2). Авторы издания заявляют о том, что оно «предлагает читателю новую многогранную картину российского военного опыта в условиях фронта, тыла, оккупации и ленинградской блокады». Содержание книги структурируется на основе обоснованно выделенных двух крупных проблем – «Война и общественное сознание» и «Военная повседневность и индивидуальное восприятие войны», в рамках которых сгруппированы доклады семи секций и материалы дискуссий по ним. Общий фундамент, объединяющий авторов сборника, принадлежащих к различным научным школам и направлениям, – уход от традиционной, событийной военной истории. Он проявился не только в материалах докладов, но и дискуссий, имеющих самостоятельное научное значение. В них прозвучали общие оценки представленных докладов и критические замечания по ним, порой предельно жесткие, развертывалась захватывающая полемика, в ходе которой обсуждались спорные вопросы, требующие дальнейших исследований, методологические и источниковедческие аспекты рассматриваемой проблематики. В докладах секции «Историческая память» на конкретно‑историческом материале исследовался широкий круг проблем, связанных с осмыслением социокультурных механизмов формирования, поддержания и трансформации исторической памяти о войне. Применительно к дореволюционному периоду В.В. Лапин в докладе «Имя маленького человека на борту большого корабля» показал, что феномен, вынесенный в заголовок доклада, появляется в России только в нач. XX в., что связано с изменением социокультурной 936 COMPTES RENDUS
ситуации, когда происходили художественное оформление идеи «народа», ломка традиции, трансформация национального исторического мифа, в рамках которого была востребована идея «простого солдата» (с. 15‑27). Образ матроса Кошки в культурной памяти дореволюционной России как воплощение свойственных эпохе архетипов народного героизма стал предметом анализа М.С. Федотовой, которая поместила его в концептуальные рамки «первого мирового опыта тотальной войны» и первой в истории медийной войны (c. 28). Однако в отношении оценки Крымской войны как первой в истории «тотальной войны» требуется, как нам представляется, дополнительная аргументация, т.к. утверждение об использовании в ней «последних технологических достижений индустриальной эпохи» в качестве обоснования явно недостаточно7. Достоинством подхода М.С. Федотовой, как было отмечено и участниками дискуссии, была попытка «оживить» ставший иконописным образ, вернуть ему реальные черты на основании свидетельств ряда источников, с учетом условий военной социализации нижних чинов российской армии. Общим для этих двух тем является неисчерпанность возможностей расширения источниковой базы и проработки источниковедческих аспектов заявленных исследований. В докладе Марии Феретти «Две памяти об одной войне» показано влияние изменений политической ситуации в послевоенном СССР и постсоветской России на появление альтернативных моделей памяти о Второй мировой/ Великой Отечественной войне, остро поставлена проблема «расколотой» российской памяти о войне и расхождений ее доминирующих российского и европейского вариантов. Нам представляются принципиально важными концептуальные и источниковедческие замечания в адрес доклада М. Феретти, сделанные в ходе дискуссии Б.И. Колоницким, с которыми можно согласиться. Речь идет о том, что М. Феретти недостаточно обоснованно противопоставляет официальную память и «другую» память фронтовиков‑окопников, не учитывает множественность, но не «двухполюсность» вариантов памяти фронтовиков. М. Феретти различает, с одной стороны, «авторитарную» и «националистическую» модель исторической памяти о войне, господствующую в современной России, и, с другой – единую память о войне в Европе как о борьбе за демократию и свободу. Однако «европейское» понимание смысла войны в большой степени присуще и современному российскому сознанию, в котором присутствует представление об антидемократической сущности нацизма и фашизма, посягнувших на независимость, свободу и само существование целых народов. Оно неразрывно связано с убеждением в решающей роли народов СССР, заплативших на победу 27 млн. жизней, в разгроме нацистской Германии, как главной угрозы европейской свободе. Вряд ли обосновано утверждение М. Феретти о существовании единой памяти о войне в Европе, что отмечает и Б.И. Колоницкий. Следует заметить, что в результате признания репрессивной сущности сталинизма значительным сегментом общественного сознания современной России, память о войне и творцах Победы не является Période soviétique et postsoviétique 937
сегодня столь однозначной, как это видит М. Феретти. О конкуренции разных моделей памяти о войне (ветеранов, детей войны, узников концлагерей, бывших военнопленных и др.), ее мозаичности правомерно говорила в дискуссии Н.П. Тимофеева, а Е.С. Сенявская, отмечая, что «правд много», призывала к «скрещиванию разных точек зрения» для выработки «объемного, стереоскопического взгляда на войну» (c. 77), что представляется нам верным обозначением перспективы исследования. Критикуемый М. Феретти «культ победы» имеет в России глубокое культурное (а не только политическое) значение, т.к. Великая Отечественная война воспринимается обществом как борьба за само право на жизнь и существование ее народов. М. Феретти проанализировала разнообразные причины поражения «другой памяти» о войне в 1990‑е гг. И все же важный фактор ее вытеснения на обочину общественного сознания был подмечен другим западным исследователем – немецким историком Иоахимом Хеслером. Он отметил, что данные интерпретации «страдают тем, что преуменьшают масштабы мобилизации гитлеровского руководства, вермахта и элит Германского рейха и их готовности к грабительской и захватнической войне до полного уничтожения СССР, к «крестовому походу» на Восток против «иудо‑большевизма»8, что, надо отметить, отчетливо осознается современным российским обществом. В докладах секции «религиозное и национальное самоопределение» были подняты важные проблемы этно‑религиозной и национальной идентичности волжско‑уральских мусульман в условиях Первой мировой войны (Д. Росс), самоопределения мусульман бывшей Российской империи в годы гражданской войны (С.М. Исхаков), религиозности участников Великой Отечественной войны (Е.Е. Левкиевская). Материалы трех исследований содержат яркие свидетельства многообразия идентичностей, культурных практик, индивидуального и группового опыта в Российской империи и СССР, своеобразно проявлявшихся в экстремальных условиях войны. Реализация цели статьи, обозначенной Д. Росс – изучение настроения крестьян‑мусульман Волжско‑Уральского региона периода Первой мировой войны, на наш взгляд, требует вовлечения более широкого круга источников, нежели произведения народной литературы – «солдатские баиты», ставшие главным источником ее выводов. Автор скорее реконструировала отдельные черты самосознания, восприятия службы и войны солдатами‑мусульманами, нежели их настроения, находившие более разнообразные вербальные и поведенческие репрезентации. С этим связана и уязвимость некоторых обобщений Д. Росс, например о том, что мусульмане воспринимали русских как «чужих», «не наших», что у них отсутствовало чувство единства с российским государством9. В то же время в докладе содержится немало ценных данных о войне «глазами мусульман», свидетельств «изнутри» многонациональной армии Российской империи о ее порядках, их восприятии мусульманами. Этно‑религиозную мотивацию и политические обстоятельства вовлечения мусульман в социально‑политическую борьбу в годы Гражданской войны 938 COMPTES RENDUS
на стороне Белых и Красных убедительно показал С.М. Исхаков. Однако, за пределами рассмотрения остался вопрос о причинах разного понимания мусульманами, сражавшимися «по разные стороны баррикад», лозунга «Да здравствует свободный мусульманский мир!», не сводящимися к позиции авторитетных религиозных лидеров или роли ситуативных обстоятельств. Свидетельство общественного деятеля О. Мурасова о популярности коммунистической идеи среди крымских татар, приведенное в статье: «Если коммунистическая идея и имеет успехи, за это только мы ответственны и мы виноваты» (c. 115), показывает, что, вопреки выводу автора, мусульмане относились к гражданской войне не только как «внутреннему делу русского народа», а их мотивация участия в ней была более сложной. Об этом говорит и вовлеченность мусульман в борьбу за расширение своих прав уже в годы Первой русской революции 1905‑1907 гг. Например, на Урале в этот период джадидизм превратился в широкое общественно‑политическое движение мусульман, стремящихся добиться равноправия с православным большинством. Большевики на Урале, благодаря своим лозунгам, завоевали симпатии значительной части мусульман. Екатеринбурге солдаты‑мусульмане поддержали большевиков и проголосовали за их список в Учредительное Собрание10. Возможности и пределы применения теорий и методов социальных наук, имеющих междисциплинарный характер, были продемонстрированы в докладе Е.Е. Левкиевской, посвященном изучению религиозного сознания участников Великой Отечественной войны. Автор поставила себе трудную задачу постижения личных взаимоотношений «человека воюющего» с Богом на основе исследования корпуса воспоминаний фронтовиков (преимущественно из крестьян) и интервью с ними. Несмотря на недостаточную репрезентативность и надежность источников, осознаваемую и самим автором, выделение типов религиозного сознания и поведения на их основе, как нам думается, все же возможно. При этом доля носителей выделенных типов определена быть не может, что ограничивает возможности обобщений, в том числе о роли и характере религиозности в условиях войны. В этом заключается ограниченность метода исследования материалов устной истории, не подкрепленного анализом разнообразного круга других источников. В докладах секции, посвященной пропаганде и общественным настроениям, были представлены материалы и размышления на актуальную тему о путях взаимодействия официальной пропаганды, общественных настроений и поведенческих практик россиян в годы Первой мировой войны. П. Валдрон убедительно показал значение проблемы раненых воинов и центральное положение образа раненого как в официальной пропаганде, так и в народном восприятии войны, элементом которого, как пишет автор, он стал в первые недели и месяцы войны. Важным был показ разной динамики и характера эволюции образа в официальном и народном дискурсе, нарастание расхождений в них. Многократно дискутировавшийся в историографии Période soviétique et postsoviétique 939
вопрос о характере волнений мобилизованных запасных нижних чинов из крестьян в июле‑августе 1914 г.11 был вновь поднят в докладе К. Мур. Она объясняет данный феномен протестом против введения сухого закона, нарушавшего традиционный ритуал проводов новобранцев, базировавшимся на ощущении крестьянами своей правоты. Нам представляется, что К. Мур не в полной мере учитывает аргументацию и данные приверженцев других точек зрения. Так, Д. Санборн, которого она опровергает, связывает поведение новобранцев не только с протестными настроениями, но и с формирующимися национальными, как он отмечает, представлениями о равенстве граждан, о том, что «государства должны служить культурным сообществам, связанным с определенной территорией». Несмотря на спорность точки зрения самого Санборна, следует отметить, что волнения мобилизованных носили более сложный характер, чем просто «пьяные бунты». Иногда в ходе волнений крестьяне выдвигали экономические требования (выдачи «кормовых денег» семьям, помощи в уборке урожая и др.). Тема насилия в тылу в форме погромов инородцев и иностранцев и их связи с эксцессами во время проводов призывников была поднята С. Визе. В центре его внимания был Астраханский погром 1915 г. Насилие призывников С. Визе, как и К. Мур, объясняет «ритуалами символического перехода» (c. 177), что отражает явное влияние на авторов концепций культурной антропологии. Однако в данном контексте для интерпретации погромов были бы также полезны идеи социальной истории. Общей чертой погромов в годы войны был, по мнению Визе, «случайный» выбор цели погромщиками и возрастание интенсивности насилия в результате фронтового ожесточения, ставшего предтечей, как обоснованно отмечает автор, событий революции и Гражданской войны. Однако, несмотря на «случайный» в определенном смысле выбор жертвы, она обязательно относилась к той или иной разновидности «чужих», сначала – в национально‑религиозном отношении, а затем, – в социальном плане. Было бы интересно сопоставить погромы призывников с погромами лавок купцов и торговцев в городах России в 1915‑1916 гг., вызванными обострением продовольственного вопроса, в которых активное участие принимали женщины, в том числе «солдатки». В статье К. Струпа рассмотрен важный аспект деятельности неославянофилов по организации негосударственной пропаганды военных усилий России путем реализации проекта «Война и культура». Автор правомерно связывает эту деятельность с их стремлением к развитию гражданского общества и национального единства, проявлявшимся еще в довоенный период. Их апелляция к «маленьким людям», в том числе крестьянам, во имя создания единой, новой гражданской национальной культуры была вполне закономерна, но последствия их пропаганды оказались противоречивы и малоэффективны. Данный сюжет позволяет понять одну из фундаментальных причин крушения Российской империи в ситуации, когда задача обеспечения национального единства в условиях войны, одними из пропагандистов которого были неославянофилы, оказалась невыполнимой. 940 COMPTES RENDUS
Вторая крупная проблема коллоквиума «Военная повседневность и индивидуальное восприятие войны» рассматривалась на материалах докладов и дискуссий четырех секций: «Человек на войне», «В тылу и на “домашнем фронте”», «Ленинградская блокада в восприятии горожан» и «Война и насилие». Доклады первой секции были посвящены ряду актуальных вопросов, к числу которых относились анализ становления и развития военной антропологии как особого направления российской историографии, представленный Е.С. Сенявской. Автор показала, что в рамках военно‑исторических исследований активно разрабатываются теоретико‑методологическое, источниковедческо‑методическое и конкретно‑ историческое направления в изучении «человека на войне». Несмотря на сомнения в необходимости «выдумывать мнимые новые области науки», и в возможности выделения особого предмета изучения, высказанное в дискуссии (c. 277, 278), непродуктивность споров о «пальме первенства» России или Запада в исследовании историко‑психологической проблематики (c. 280), нам представляется, что данное направление является отражением формирования особой российской научной школы в изучении «человека воюющего» с ее характерными чертами и достижениями. Верно, на наш взгляд, подметил У. Розенберг, что в этом «очень интересном подходе Е.С. Сенявской» проявился прежде всего «большой интерес к психологии», обозначившийся в российской исторической науке после распада СССР (c. 273). Проблемы реалий военной жизни и военного быта, рассмотренные на основе анализа поведения русских солдат – участников Крымской войны, были представлены С.В. Андриайненом. Важным его выводом стало обоснование тезиса об особой поведенческой модели солдат российской армии, резко отличавшейся от гражданских образцов, формировании специфического типа солдата‑служаки, с легкостью прибегавшего к насилию. При этом исследование поведения солдат и унтер‑офицеров 11‑й конно‑легкой батареи позволило автору дополнить эти общие выводы тонкими наблюдении о хорошем знании и умелом использовании солдатами понятий и принципов военного права, а также высокой степени самостоятельности их действий. Исследователь помещает поведение солдат в убедительно представленный исторический контекст и обоснованно заключает, что жестокость поведения солдат объяснялась особенностями функционирования российской армии того времени. Тема «маленького человека» ярко прозвучала в докладе В.Ю. Черняева, показавшего Русско‑Японскую войну глазами младшего офицера флота барона П. Вилькена. Исследование писем Вилькена в сочетании с другими документами позволило Черняеву описать составляющие индивидуального военного опыта и личностного восприятия событий наряду с репрезентациями культурных и кастовых норм офицерской среды. Черняев прослеживает изменение самоощущения и жизненной стратегии своего персонажа, что дает основание для оценки роли индивидуального военного опыта в его дальнейшей судьбе. Использование писем, как заключил В.Ю. Черняев, Période soviétique et postsoviétique 941
позволяет увидеть войну как «событие личной жизни», показать внутренний мир, психологическое состояние и самопознание ее рядовых участников. Интересное исследование морально‑психологических особенностей фронтовой разведывательной деятельности в годы Первой мировой войны было представлено Е.Ю. Сергеевым. Автор охарактеризовал особые морально‑психологические качества служащих полевой разведки, выявил основные типы лазутчиков, их мотивацию, показал связанные с этими аспектами проблемы в организации разведывательной деятельности. Был обоснован важный тезис о том, что «человек в разведке» как самостоятельный психологический тип комбатанта оформился именно в Первую мировую войну. Психологические подходы к изучению поведения комбатантов были дополнены в данной секции этнологическими. Так, продуктивная попытка создать «этнографию РККА» через изучение отношений людей и вещей на войне была предпринята Б. Шехтером, исследовавшим данный аспект военного быта. Он показал не просто особую роль винтовки и лопаты на войне, но и специфическую антропологию взаимодействия «человека воюющего» с ними, определявшую практики выживания, адаптации и преодоления в пространстве фронтовой повседневност. В секции «В тылу и на домашнем фронте» анализировались проблемы тыловой повседневности, ее восприятия разными категориями исторических акторов, модели поведения, формировавшиеся в тылу. Так, в докладе К.Е. Балдина эти проблемы рассматривались применительно к повседневной жизни рабочих‑кооператоров в годы Первой мировой войны. Автор убедительно показал, что кооперативы стали наиболее массовой формой реализации общественной активности рабочих, способствовали решению социально‑экономических проблем, прежде всего, продовольственной. В то же время заявленный в докладе тезис о том, что они давали рабочим новую идентичность, нуждается в дополнительном обосновании с привлечением источников личного происхождения. Эта интересная проблема должна стать, на наш взгляд, предметом специального исследования. Задачу анализа психологии и поведения женщины‑беженки в условиях Первой мировой войны поставила в своем исследовании Л.Н. Жванко. Она решает ее, как нам представляется, с помощью метода эмпатии, с учетом изучения условий решения беженской проблемы в Российской империи. Л. Жванко убедительно показывает эволюцию отношения к беженцам в российском обществе, проблемы их повседневного существования, формы адаптации и выживания. Материал исследования, сфокусированного на гендерном аспекте, дает дополнительные аргументы в пользу распространенной точки зрения о разрушении под влиянием войны патриархальных норм поведения. Практики выживания и адаптации к экономической ситуации в тылу рассматривает и А.Ю. Давыдов, анализируя на примере мешочничества противостояние народа и Советского государства в борьбе за хлеб. Он приходит к выводу о доминировании доктринальной составляющей большевистского подхода к решению продовольственной проблемы, что способствует осмыслению 942 COMPTES RENDUS
природы политики военного коммунизма в целом. Мешочничество, по мнению автора, стало одним из главных способов приспособления российского общества к экстремальным обстоятельствам Гражданской войны, адаптации простым народом прожектерской политики. А.Ю. Давыдов показывает также влияние мешочничества на трансформацию реального облика советского государственного аппарата: «думается, в изучаемый период прожектерская политика стала первопричиной взяточнической вакханалии», – пишет автор (c. 321). В докладе К.М. Александрова предпринята попытка на основе мемуарных источников реконструировать восприятие нацистской Германии советскими беженцами и офицерами власовской армии. Главным выводом, сделанным автором, стал тезис о том, что степень несвободы и государственной эксплуатации в СССР по сравнению с нацистской Германией в глазах этой категории граждан была значительно выше. «Красная нить» мемуарных свидетельств – признание больших, чем в сталинском государстве, частной свободы, комфорта и уровня жизни в Германии. Как нам представляется, констатация содержания впечатлений рассматриваемой категории граждан недостаточна, с точки зрения научного анализа проблемы восприятия ими реалий нацистской Германии. Образ «другого», а речь идет именно об этом, не может быть интерпретирован без применения методологических принципов исторической имагологии: учета культурной «призмы восприятия» и исторического контекста, обстоятельств восприятия. Александров не интерпретирует психологическое воздействие культурно‑цивилизационных различий на восприятие выходцами из СССР «другого», т.е. условий жизни в стране, принадлежащей к западной цивилизации, т.к. различия в укладе жизни, культуре определялись не только разницей внутренней политики сталинского и гитлеровского режимов. Вне рассмотрения оказался широкий спектр мотиваций, помимо «антисталинского протеста», обусловленных обстоятельствами перехода на сторону военного противника своей страны, повлекших в силу психологической логики формирование определенных интерпретационных стратегий (прежде всего, стратегии оправдания, зачастую нерефлексируемой). Для реконструкции всего спектра мотиваций поведения и формирования оценок авторов мемуаров необходимо было привлечь более широкий круг источников. Безусловно, материал статьи может быть использован как одна из категории данных для сравнительного изучения внутренней политики сталинского и гитлеровского режимов. Однако и здесь необходимо не «скользить по поверхности», а учитывать роль специфических особенностей восприятия в осознании различными субъектами ситуации в нацистской Германии и сталинском СССР. Кроме того, стоит привлечь данные работ, в которых изучены методы контроля, подавления инакомыслия и способы самоцензуры в нацистской Германии и СССР12. Они показывают, что более высокая степень частной свободы, присущая в целом западной цивилизации, применительно к нацистской Германии может быть «обманом восприятия». Так, Ян Кершо пишет по Période soviétique et postsoviétique 943
поводу сводок о настроениях в народе, представленных партийными и государственными функционерами в нацистской Германии: «Драконовское подавление критики и сопровождающий его страх доносов породили сеть обмана и лицемерия, в которой слова скрывали истинные чувства: люди часто говорили не то, что думали, и не думали того, что говорили; чаще же всего они из страха вообще ничего не говорили»13. Методологически уязвимой является «нормализация» применительно к гражданам СССР перехода в условиях тотальной войны на сторону врага как формы антисталинского протеста. Автор при этом игнорирует не только суть нацизма, характер его политики, цели в отношении народов СССР, феномен холокоста, но и вопрос об особенностях происхождения советской системы в результате Революции 1917 г. Не учитывается и тот факт, что в межвоенный период происходило расширение социальной базы советского режима и признание ценностей модернизации в ее «социалистическом» варианте большинством советского общества14. И. Салениеце представила сравнительный анализ восприятия жителями Латвии Красной и нацистской Германской армий в годы Второй мировой войны. В отличие от Александрова, в данном случае были в достаточной мере показаны культурно‑цивлизационные различия, влиявшие на восприятие «чужого» и «другого». Однако вопросы вызывает репрезентативность источников – устных свидетельств очевидцев, в большинстве своем, как признает сама автор, не доживших до начала 1990‑х гг., а также отсутствие полноценного источниковедческого анализа всего их корпуса. Не учтено влияние на оценки интервьюируемых процессов складывания латышской культурно‑национальной идентичности в условиях формирования в постсоветский период независимого Латвийского государства. В секции «Ленинградская блокада в восприятии горожан» были представлены доклады об описаниях ленинградцами голода, позволяющих реконструировать стратегии их поведения в условиях блокады (С.В. Яров), пространственно‑символических и визуальных аспектах восприятия горожанами блокадного Ленинграда (В.Л. Пянкевич, П. Барскова), воспроизводстве и трансформации гендерных отношений (Д. Хасс). Чрезвычайно плодотворная дискуссия по докладам секции в полной мере отразила как достоинства представленных в ней исследований, так и их спорные аспекты, а также показала перспективы развития данной проблематики. В секции «Война и насилие» в пяти докладах (А. Сумпфа, В.И. Мусаева, И.В. Нарского, М. Церович, К. Бишль) на обсуждение были вынесены практики, мотивации, характеристики, последствия насилия в условиях фронта и тыла. Содержание докладов выявило, что отношение к «героям» и жертвам военного насилия как в «синхронном» общественном сознании тех или иных социумов, так и в более поздних мемориальных практиках, в том числе исторических исследовательских нарративах, является в большой степени политизированным и подчинено национальным/националистическим 944 COMPTES RENDUS
или социально‑классовым интерпретациям. В центре внимания оказались проблемы восприятия, инструментализации и «этнизации» насилия. Их анализ показывает актуальность выявления точки зрения самих исторических персонажей, реконструкции их восприятия насилия и его форм, что соответствует интеллектуальным ориентациям современной историографии. Содержание докладов и дискуссии по ним показали, что для исторической интерпретации насилия требуется учет культурных, социальных, идеологических норм, ценностей, интересов, которыми руководствовались его субъекты и объекты, обстоятельств исторического контекста насильственных действий, времени, среды, ситуации, выявления особых личностных стратегий и т.д. Задачей реконструкции восприятия насилия самими их субъектами, объектами, а также обществом руководствовались в той или иной мере все докладчики, но наибольшие усилия в этом направлении предприняли И. Нарский, М. Церович, К. Бишль. Весьма удачно эта задача реализована в докладе И.В. Нарского, посвященного восприятию жестокости очевидцами Гражданской войны на Урале. Используя метод «плотного описания» К. Гирца, Нарский осмысливает культурный механизм социальной адаптации к насилию в экстремальных условиях военного времени с учетом исторического контекста применения насильственных практик. Нам представляются ценными выявление автором социальных различий в приспособлении к насилию, а также его трактовки восприятия «страшного». В заключении следует сказать, что задача, поставленная организаторами коллоквиума – рассмотреть отражение военных событий в самосознании и поведении человека и общества – в полной мере реализована. Доклады, посвященные различным аспектам опосредованного восприятием опыта «человека воюющего» и «человека в тылу», представили и воплотили палитру подходов, оценок, наработок, достижений различных научных школ и направлений мировой историографии. Дискуссионные аспекты проблематики, нашедшие отражение на страницах рецензируемого издания, также наглядно демонстрируют ее актуальность и плодотворный характер.
1 – Robert F. Berkhofer, Beyond the Great Story: History as Text and Discourse, Cambridge – London: Belknap, 1995; Л.П. Репина, Историческая наука на рубеже XX–XXI вв.: Социальные теории и историографическая практика. М., 2011, c. 119‑134. 2 – Eric J. Leed, No Man’s Land: Combat and Identity in World War I, Cambridge: Cambridge University press, 1979; R. Wohl, The Generation of 1914, Cambridge, MA, 1979; James Joll, The Origins of the First World War, London – New York, 1984; Modris Eksteins, Rites of Spring: The Great War and the Birth of the Modern Age, London – New York, 1989; John Horne, ed., State, Society and Mobilization in Europe during the First World War, Cambridge, 1997; Niall Ferguson, The Pity of War, London: Allen Lane, 1998; Aviel Roshwald, Richard Stites, eds., European Culture in the Great War: The Arts, Entairtenment, and Propaganda, 1914‑1918, Cambridge: Cambridge University Press, 1999; Gabriel Liulevicius Vejas, War Land on the Eastern Front: Culture, National Iden‑ tity, and German Occupation in World War I, Cambridge: Cambridge University Press, 2000; Е.С. Сенявская, Психология войны в XX веке: исторический опыт России, М., 1999; Она же, Противники России в войнах XX века: Эволюция «образа врага» в Période soviétique et postsoviétique 945
сознании армии и общества, М., 2006; И.В. Нарский, Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917‑1922 г., М., 2001; Belinda Davis, «Experience, Identity, and Memory: The Legacy of World War I», The Journal of Modern History, 75 (1), 2003; A. Lipp, Meinunglenkung im Krieg: Kriegserfahrungen deutscher Soldaten und ihre Deutung 1914‑1918, Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2003; Benjamin Ziemann, War Experiences in Rural Germany: 1914‑1923, Oxford – New York, 2007; Е.В. Волков, «Гидра контрреволюции». Белое движение в культурной памяти советского общества, Челябинск, 2008; Karen Petrone, The Great War in Russian Memory, Bloo- mington –Indianapolis Indiana University Press, 2011; А.В. Голубев, О.С. Поршнева, Образ союзника в сознании российского общества в контексте мировых войн, М., 2012; Ханнес Лейдингер, «Визуализация восточного фронта в австро‑венгерской пропаганде Первой мировой войны», Quaestio Rossica. 1, 2014, с. 112‑128; и др. 3 – Е.С. Сенявская, «Военно‑историческая антропология как новая отрасль исторической науки», Военно‑историческая антропология. Ежегодник, 2002. Предмет, задачи, перспективы развития. М., 2002, с. 5‑17. 4 – Концепция опыта лежала в основе исследовательского проекта Тюбингенского университета (Германия) «Война и общество в новое время», реализованного под руководством Д. Байрау, международной конференции «Опыт мировых войн в истории России» (Челябинск, 2005) и сборника статей по итогам данной конференции, изданном в Челябинске в 2007 г. См.: И.В. Нарский и др., редкол., Опыт мировых войн в истории России: сб. ст., Челябинск, 2007, ряда монографий, напр., О.С. Нагорной, написанной на основе участия в исследовательском проекте Тюбингенского университета: О.С. Нагорная «Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914 − 1922), М., 2010, а также и рецензируемого издания. 5 – Д. Байрау, «Понятие и опыт тотальной войны (на примере Советского Союза)», в Нарский и др., редкол., Опыт мировых войн в истории России, с. 28; 6 – И. Нарский, О. Нагорная, О. Никонова, Б. Ровный, Ю. Хмелевская, «Предисловие», там же, с. 7. 7 – Как известно, по вопросу о том, какую войну считать первой «тотальной» в истории человечества в историографии идет полемика: См.: С. Ферстер, «Тотальная война: Концептуальные размышления к историческому анализу структур эпохи 1861−1945 гг в Нарский и др., редкол., Опыт мировых войн в истории России, с. 12‑27; Д. Байрау, «Понятие и опыт тотальной войны (на примере Советского Союза)», Там же, с. 28‑48. Так, Д. Байрау считает войны 19 века «межгосударственными», а Первую мировую войну «недостаточно тотальной»: См. Д. Байрау, «Понятие и опыт тотальной войны (на примере Советского Союза)», с. 28‑29 . 8 – И. Хеслер, «Что значит “проработка прошлого”? Об историографии Великой Отечественной войны в СССР и России», Неприкосновенный запас, № 2–3, 2005, URL: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/he10.html (дата обращения 15.06.2016). 9 – На это обратил внимание в ходе дискуссии и Я. Плампер. 10 – А.Н. Старостин, «Мусульманское сообщество Среднего Урала в конце XIX– начале XXI вв.», Автореф. дис. канд. ист. наук. Екатеринбург, 2010, с. 20. 11 – См., напр.: О.С. Поршнева, «“Настроение 1914 г.” в России как феномен истории и историографии», Российская история, 2010, с. 185‑200. 12 – Например, данные работ таких западных исследователей как Сара Дэвис и Яна Кершо. См.: С. Дэвис, Мнение народа в сталинской России: Террор, пропаганда и инакомыслие, 1934‑1941, М., 2011; I. Kershaw, Popular Opinion and Political Dissent in the Third Reich, Oxford, 1983. 13 – Цит. по: Дэвис, Мнение народа в сталинской России, с. 26. 14 – См.: В.В. Алексеев, Е.В. Алексеева, Е.Т. Артёмов и др., Цивилизационное своеобразие российских модернизаций XVIII–XX вв.: пространственно‑временной 946 COMPTES RENDUS
аспект; Ин‑т истории и археологии УрО РАН, Екатеринбург, 2011, с. 108‑112; А.В. Голубев, В.А. Невежин, Формирование образа советской России в окружающем мире средствами культурной дипломатии: 1920‑ первая половина 1940‑х гг., М.‑СПб., 2016, с. 18‑19.
Ol´ga PorÒneva Université de l’Oural B.N. El´cin
Gábor T. RITTERSPORN Anguish, Anger and Folkways in Soviet Russia Pittsburgh : University of Pittsburgh Press (Pitt Series in Russian and East European Studies), 2014, x + 396 p.
Gábor Rittersporn, an eminent social historian of Russia in Stalin’s time, has written a blockbuster. In the introduction, he proposes a “conservative” agenda— one that returns to the roots of the revisionist approach to Soviet social history. Before revisionism, he suggests, historians focused on the “input” side, meaning the decisions and policies that emanated from the leaders of the party‑state (p. 2). Revisionist historians of society turned attention to the “output” side: faced with these decisions and policies, what did ordinary people do, and with what results? Now there is also “post‑revisionism”: in those circumstances, what did ordinary people think and feel as they went about their lives? Rittersporn’s agenda is conservative in that his goal reverts to understanding of the outputs, chief among which was the eventual collapse of the Soviet system. But it is still revisionist, drawing on all the insights of the revisionists concerning the lived experience of that system. The book is divided into three parts, each divided into three chapters. In Part 1 “Anguish,” chapter 1 is entitled “The omnipresent conspiracy.” This chapter describes the conspiracy thinking of leading Bolsheviks on two dimensions: their belief in the hidden coordination of internal and external enemies, matched by their own conspiratorial practices. The chapter shows that such beliefs were not confined to the elite, but resonated widely in society. Chapter 2, “Catching spies, trapping the system” discusses the spy mania of the time, correlates it with available evidence about actual spies and saboteurs, and recounts the casualties, including the victims when it was the turn of the secret police to be savagely purged. This is the sense in which the system became “trapped” by its own beliefs. The chapter argues that Russian courts still fail to deal properly with the historical perpetrators and victims of the spy mania, so the trap is still in place today. Chapter 3, “Between Catastrophe and the promised land,” deals with the thorny issue of popular support for the regime, and mass repressions as a response to the lack of it. It stresses regime perceptions of popular discontent derived from secret police reports, and argues that in 1937 the growing “war scare” was a contingent, not sufficient cause of the Période soviétique et postsoviétique 947
“mass operations,” given that previous war scares did not have the same results (p. 76). Part 2, “Anger,” begins with chapter 4, subtitled “Endemic violence, angry youth, angry Bolsheviks.” The subject of this chapter is the violence that young Soviet people met with every day in the 1930s, and the political overtones frequently ascribed to it. Chapter 5, “Loyalty and lost hope,” deals with the anger of citizens not with the Revolution as such, but with the Revolution’s outcomes: the failures of food security, personal security, and international security. Chapter 6, “Rebels,” turns to the cases of those who converted their anger into social and political action. Often enough they were true believers, motivated by the gap between Bolshevism’s goals and practices. The chapter points out that true believers of this sort were to be found in the communist leadership as late as the 1980s. In Part 3, “Folkways,” chapter 7 is called “Breaking Step, Enjoying Carnival.” Just as revolution turned the world upside down, so did humour and burlesque. Their influence reached far into the party, at the same time as party leaders coordinated its repression. Chapter 8 is about “Entrepreneurship.” Entrepreneurs are defined after Josef Schumpeter, not as people who want to create an unknown world, but as people who rearrange the known world in new ways (p. 217). In that sense, it is true, the Soviet economy and state had a myriad entrepreneurs. But it neglects what Schumpeter saw as the outcome of entrepreneurship: “creative destruction,” something that the Soviet economy was designed to rule out. The chapter acknowledges this in passing: entrepreneurial innovation “brought modifications but not fundamental change” (p. 246). Anyway, the chapter’s point is that the Soviet economy forced millions to pursue ingenious survival strategies that, like their humour, sometimes greased the machine and sometimes corroded it. Chapter 9, the final chapter, is subtitled, “Misadventures of modernity.” The misadventures are those of the officials, who thought they were building a brave new modern world as they blundered about, and also the missteps of the citizens, who continually stumbled into the gap between programmes and outcomes. Throughout his book, Rittersporn draws on a wealth of episodes and experiences found in public and private archives, diaries, and letters. These descriptions are what gives the book its life. In the process, the book lives up to a promise that the author gives in the introduction: “The term state will … be used as sparingly … as possible” (p. 7). In the Soviet Union (or perhaps anywhere) “the state” was not a thing apart from society. Decisions were made and policies pursued, not by “the state” but by identifiable human actors, singly and in groups. The logic of this becomes fully apparent in the epilogue, where Rittersporn attributes the collapse of the Soviet state to toleration of the entrepreneurial folkways that agents of the state adopted in response to the state’s own shortcomings. The book has some shortcomings. Moving through its landscape, we often have no idea where the path leads, or why we must enter the marsh instead of skirting round it. The horizon is fog‑bound. We long for signposts, which the author provides as chapter headings and subheadings, but these are no use because they point to places we’ve never heard of: “Data, Successes, Blunders” (p. 50); “Ambivalent 948 COMPTES RENDUS loyalty” (p. 114); “False Prophets and Closet Rebels” (p. 159). Even the book’s title becomes a mystery, because what separates anguish from anger in the historical record is rarely made apparent. This is an author that likes to tease the reader more than to help. A strong message of the book is that the attempt to create a planned economy led to chaos, and that the Bolsheviks’ totalitarian aspirations were continually subverted by the counter‑strategies of the subjects. It’s a fair point, although not new. It also leaves something out: the planned economy that the Bolsheviks created was, for a considerable time, a success. Not a success, perhaps, for the ordinary workers and peasants who had to make it work, but still a success for its creators. Lenin and Stalin wanted a centralized command system for the mass production of things, especially of the things that they saw as means of power in the world: locomotives, lathes, power stations, ships, tanks, and planes. Here was the system, even if many people experienced it as chaos, and the system worked, turning a third‑class economy into a first‑class military power. After many years the system collapsed, but not before it had qualified as one of the most durable of modern dictatorships. This important book is certain to have an influence on future scholarly research and on the teaching of Russia’s social history. How widespread that influence will be is not entirely clear. For some readers it will be enough to dip into the pool and catch hold of some fascinating gem. Others will require plenty of deep breathing followed by prolonged immersion to grasp Rittersporn’s project in its entirety.
Mark Harrison University of Warwick
Sheila FITZPATRICK On Stalin’s Team The Years of Living Dangerously in Soviet Politics Princeton et Oxford : Princeton University Press, 2015, 364 p.
Il a fallu attendre longtemps avant que les historiens de l’époque soviétique ne commencent à accepter l’idée que Stalin n’agissait pas dans un vacuum. Nombre d’adeptes de la confrérie ne sont pas encore tout à fait certains que le dictateur ait eu à trouver un modus vivendi avec la réticence des paysans à se plier à sa politique rurale, ni s’il avait été bien avisé d’adapter sa politique pénale à la résilience d’une criminalité sociale engendrée par le régime lui‑même ou s’il avait dû composer avec un appareil de l’État‑parti, où les réseaux d’assistance mutuelle des cadres se reconstituaient et persistaient, même après des purges meurtrières. De ce fait, l’approbation unanime par les collègues d’un ouvrage qui montre que l’équipe diri‑ geante du père des peuples soviétiques n’était pas qu’un instrument docile n’est pas acquise. Pourtant, Sheila Fitzpatrick argumente bien son cas. Elle identifie un noyau dur au sein du Politbureau du Parti qui, ayant survécu à toutes les vicissitudes d’une Période soviétique et postsoviétique 949 vingtaine d’années d’histoire soviétique, réussit, après la guerre, à peser de plus en plus sur les orientations du régime. Le groupe émergea dans les années 1920, ses premiers membres étaient Via©eslav Molotov, Kliment VoroÒilov, Lazar´ Kaganovi©, Anastas Mikojan, Andrej Andreev, ainsi que, jusqu’à leur mort respectivement en 1934, 1935, 1937 et 1946, Sergej Kirov, Valerjan KujbyÒev, Grigorij OrdÂonikidze et Mihail Kalinin. Nikita HruÒ©ev, Georgij Malenkov, Lavrentij Berija et Andrei Ådanov (mort en 1948) furent cooptés dans les années 1930. Le statut des membres varia avec le temps. Ainsi, Kalinin, VoroÒilov et Kaganovi© ne furent pas toujours dans les bonnes grâces et les maladies d’Andreev l’éloignèrent du groupe. Molotov et Mikojan furent écartés dans les mois qui précédèrent la mort de Stalin, et Fitzpatrick pense (avec d’autres auteurs, et Hruščev aussi) qu’à ce moment‑là, leur vie était en danger. Malgré tout, il ne semble pas que l’équipe ait vécu aussi dangereusement que le sous‑titre le suggère. Les membres du noyau dur ont mis la main à la pâte pendant l’épuration de l’appareil entre 1936 et 1938. Et si le cercle de leurs amis, de leurs collaborateurs et de leurs parents ne fut pas épargné, la plupart du temps les digni‑ taires se gardèrent bien de plaider la cause de leurs proches, ce qui leur évita d’être soupçonnés de pactiser avec les prétendus ennemis du peuple. Mikojan a la répu‑ tation de quelqu’un qui a tenté de sauver des camarades. Or, cette réputation, c’est lui‑même qui se l’est construite dans ses Mémoires rédigés une trentaine d’années plus tard, à une époque qualifiée de « végétarienne » par NadeÂda Mandel´Òtam. Dans les meilleurs chapitres du livre, Fitzpatrick décrit la constitution et le fonctionnement de l’équipe dans les années 1920 et 1930. Les comparses s’étaient connus au gré de leurs activités révolutionnaires, des fortunes de la Guerre civile et des missions dans les structures naissantes de l’appareil. Ils jouèrent un rôle important dans les luttes contre l’opposition de gauche aux côtés de Stalin et firent leurs preuves comme administrateurs énergiques. C’est en gérant les affaires de la collectivisation désastreuse de l’agriculture et de la construction quelque peu aven‑ tureuse d’une nouvelle industrie qu’ils élaborèrent leurs pratiques de concertation de leurs actions, qui allaient de l’emploi non déguisé de la violence à l’organisation du travail d’une multitude d’institutions. Les intrigues contre les rivaux réels et imaginaires du groupe faisaient partie prenante de ces pratiques. La coterie s’était soudée en manœuvrant contre une dissidence, somme toute timide, au sein du Politbureau, du gouvernement et du Comité central et en se battant contre ceux que ses membres prenaient pour les adversaires de leur poli‑ tique économique hasardeuse. Si Fitzpatrick évoque le document dans lequel Martemjan Rjutin exposait en 1932 ce que certains militants de base comprirent comme un tournant bonapartiste, elle ne s’arrête pas sur le désarroi dans les rangs inférieurs du Parti, qui a certainement contribué à la chasse aux trotskistes fanto‑ matiques et autres oppositionnels chimériques parmi les bolcheviks. Cependant, l’imagerie partagée d’un danger contre‑révolutionnaire et ses conséquences pour le régime furent inséparables de la formation de l’équipe et de son auto‑perception d’être la seule légataire authentique de ce qu’elle avait pris comme étant l’héritage d’Octobre. 950 COMPTES RENDUS
Les membres individuels étaient responsables des plus importantes administra‑ tions centrales et régionales. Ils représentaient les intérêts de leurs institutions et ils faisaient de leur mieux pour les faire valoir au sein de la direction. OrdÂonikidze était particulièrement insistant en défendant l’industrie lourde et ses alliés au sein de l’appareil, si bien qu’il provoquait systématiquement des conflits, surtout avec Stalin. Apparemment, ses collègues jouaient plus subtilement. Malheureusement, Fitzpatrick n’éclaire pas le lecteur sur ce point. Elle n’essaie pas de voir si ses héros avaient recruté des clientèles dans leurs administrations, pas plus qu’elle ne tente d’expliquer pourquoi ils ne l’ont pas fait, s’il était avéré que les plus hauts dignitaires n’avaient pas construit de réseaux de fidèles autour de leurs personnes. Il se peut qu’ils aient dû éviter qu’on ne les soupçonne d’organiser des fractions. Il se peut également qu’ils n’aient pas eu besoin de réunir de coteries, car c’est l’équipe même qui devait fonctionner comme un réseau de solidarité face aux cliques qui se formaient dans les administrations régionales et centrales. Arch Getty a montré l’importance de ces dernières, mais ces clans et leurs relations avec le groupe diri‑ geant de Stalin ne sont pas traités dans le livre. L’immense autorité de Stalin apparaît dans l’ouvrage comme allant de soi. Elle a sans doute commencé à aller de soi pour ses fidèles au cours de la crise qui a fait suite à la collectivisation et à l’industrialisation et elle n’a fait que s’amplifier pour prendre d’énormes proportions plus tard. Cependant, il a bien fallu l’acquérir et on peut se demander si, parfois, il n’a pas fallu la reconquérir. Les sources montrent que la crise du début des années 1930, les manœuvres diplomatiques à la fin de la décennie, la politique agraire, les mesures pour discipliner la main‑d’œuvre, la criminalisation de modes de comportements populaires, le conflit désastreux avec la Finlande, l’occupation de nouveaux territoires et les interventions du Leader suprême aux décisions du haut commandement pendant la guerre n’ont pas suscité l’enthousiasme unanime des cadres, des spécialistes de l’économie, des diplomates, des militaires et de la population. Les lettres que Stalin et Kaganovi© ont échangées en juillet 1932 révèlent que la loi qui devait punir par la mort les atteintes aux biens publics a divisé le noyau dur. Fut‑ce le seul moment d’hésita‑ tion de l’équipe ? Le rôle de rassembleur de Stalin pendant les conflits avec l’opposition dans les années 1920 ainsi que son talent à organiser l’appareil et à le faire fonctionner dans des situations critiques jetèrent les fondements de son autorité. Il était celui qui savait comment sortir des crises provoquées par ses politiques. De même, il était celui qui semblait en mesure de faire de l’ordre dans le travail chaotique d’institu‑ tions et d’administrations dont la marche n’était pas soumise à des règles ferme‑ ment établies, celui encore qui avait des recettes pour discipliner le personnel qui ne se soumettait pas aux normes non écrites de l’État‑parti. Stalin parvenait à dicter à ses acolytes sa propre lecture de certaines situations, de crises et de leurs origines, de l’ordre qui devait émerger du chaos ainsi que des raisons de la conduite des cadres et des répercussions hypothétiques. Cependant, il serait inté‑ ressant d’avoir une idée de ce que ses collègues croyaient comprendre avant qu’il n’impose sa vision. Période soviétique et postsoviétique 951
Fitzpatrick tente de reconstruire l’itinéraire de l’équipe après la guerre et c’est un grand mérite de l’ouvrage. Elle réfléchit à la question de savoir pourquoi les compères ont réussi à prendre en main les affaires du pays sans le moindre problème déjà quand Stalin était mourant, à continuer à les gérer comme de si rien n’était après la mort du Dirigeant suprême qu’on s’imaginait irremplaçable, à entamer des changements politiques sans hésiter et à arriver à un consensus remarquable, même quand il s’est agi de s’élever contre un camarade de longue date comme Berija. Pour Fitzpatrick, l’équipe avait l’habitude de travailler sans Stalin depuis les années 1920 et elle avait pris à sa charge la gestion de toujours plus de questions après la guerre. De surcroît, elle était de plus en plus en capacité d’ignorer les mouve‑ ments d’humeur du chef. Elle fit ainsi preuve d’une remarquable solidarité quand il voulut exclure Molotov et Mikojan du groupe. Dès lors, il n’est pas certain que les comparses auraient consenti à la purge que Stalin semblait préparer à la fin de 1952, tout comme il n’est rien moins sûr que la politique mise en œuvre par la clique ait toujours correspondu aux vœux du chef. D’où, précisément, ses manœuvres pour lancer une purge peu avant sa mort. La qualité des chapitres sur la formation du groupe et sur son travail jusqu’en 1936 est en partie redevable à celle des sources disponibles sur cette période. La corres‑ pondance de Stalin avec ses lieutenants pendant les périodes plus ou moins longues qu’il passait en vacances montre à quel point il faisait confiance à ses fidèles. Elle révèle également les questions qui l’intéressaient le plus, ainsi que ses désaccords avec tel ou tel autre collaborateur. Les lettres aident Fitzpatrick à lire d’autres docu‑ ments. Elle rencontre davantage de difficultés quand elle travaille sur la fin des années 1930, sur la guerre et surtout sur l’après‑guerre, car elle doit prêter une attention toujours plus grande aux Mémoires des acteurs et de leurs proches ainsi qu’à des entretiens que certains protagonistes accordèrent à des confidents dans les années 1970 et plus tard. Fitzpatrick est consciente des problèmes que posent les écrits intimes, en parti‑ culier quand ils ont été préparés à la publication par les proches des auteurs, ou quand ce sont les enfants des dignitaires qui racontent ce qu’ils savaient dans les années 1980 et 1990 des agissements de leurs pères dans un passé lointain et du milieu dans lequel ils exerçaient. Malgré tout, elle succombe parfois à la tenta‑ tion de citer verbatim des conversations auxquelles les mémorialistes ne pouvaient pas avoir assisté et que, parfois, ils ne tenaient même pas de seconde main. Il n’est pas simple de distinguer les faits indiscutables d’une tradition orale qui a émergé vers la fin des années 1950. Aussi, on peut s’interroger quant à la véracité de certaines confidences que Fitz‑ patrick reprend d’un Molotov ou d’un Kaganovi©, dont les ellipses et les omis‑ sions évidentes sur nombre de questions incitent à la plus grande prudence. De plus, leur interlocuteur, Feliks ¢uev, n’a pas enregistré ces longues conversations. Il les a notées de mémoire en tentant de reproduire mot pour mot ce qu’il avait entendu. Rien n’est moins sûr qu’il ait réussi à restituer les monologues prolixes de ses protagonistes, qu’il a ensuite coupés et recollés selon les sujets évoqués, comme il l’indique dans ses recueils, en publiant parfois le montage d’entretiens 952 COMPTES RENDUS ayant eu lieu à trois ou quatre occasions différentes entre le début des années 1970 et les années 1980. Il avait de quoi puiser (et de quoi omettre) dans ses nombreuses conversations avec Molotov, cent quarante à l’en croire. Il est une question que les mémorialistes illustres et leurs proches ne mentionnent guère et que Fitzpatrick ne fait qu’effleurer au détour d’une phrase, c’est celle de la grande vague de terreur qui s’est traduite par l’exécution de centaines de milliers de personnes et la déportation de centaines de milliers d’autres entre août 1937 et novembre 1938. Il s’agissait de simples citoyens soviétiques massacrés en masse, à la différence des nombreuses victimes plus ou moins haut placées, dont le sort préoccupa les anciens dignitaires, leurs amis et leurs parents. HruÒ©ev avait de bonnes raisons de ne souffler mot sur son rôle à Moscou et en Ukraine et il n’est pas étonnant que le fils de Berija ne se soit pas étendu sur la responsabilité de son père dans la terreur en Géorgie et, plus tard, à l’échelle du pays. Il aurait sans doute été possible de retrouver les traces des exploits du groupe dans les recueils de documents et dans les ouvrages sur la Terreur et de les mettre dans la perspective du livre. La description de l’équipe en termes de réseau social constitue un moment fort intéressant de l’ouvrage. Jusqu’à la seconde moitié des années 1930, Stalin et ses acolytes se fréquentaient, accompagnés de leurs familles et de quelques amis qui n’appartenaient pas au cercle. Ils fêtaient ensemble l’anniversaire de tel ou tel ou celui de la révolution, ils se rassemblaient dans les datchas des uns et des autres, ils passaient des vacances ensemble. Leurs enfants grandissaient ensemble, avec la progéniture d’autres dignitaires, et il n’était pas rare qu’ils se marient entre eux. Cette intimité s’estompa vers la fin des années 1930. Fitzpatrick attribue l’affaiblis‑ sement des liens à la purge dans les milieux de l’élite entre 1936 et 1938 et au climat de suspicion qui en résulta et affecta les survivants. Chose assez rare dans le métier, la qualité littéraire de l’ouvrage procure un grand plaisir. Le style est vif, le récit parfois drôle et empli de formules originales. Fitzpatrick compte sur une audience plus large que celle des consommateurs univer‑ sitaires de travaux spécialisés. Espérons que ses vœux soient exaucés. Toutefois, il est à craindre que la lecture de son livre suppose plus de connaissances de l’histoire soviétique et de ses personnages que celles du grand public. Quoi qu’il en soit, il est sûr que la confrérie des historiens en apprendra beaucoup.
Gábor T. Rittersporn CNRS
Denis SKOPIN La photographie de groupe et la politique de la disparition dans la Russie de Staline Paris : L’Harmattan (Coll. : Esthétiques), 2015, 236 p.
Denis Skopin, a philosopher in St. Petersburg, Russia, earned his doctorate in aesthetics at l’Université Paris VIII. Theoretically informed by the French philosopher Gilbert Simondin (1924‑1989), Skopin offers a meditation in La Période soviétique et postsoviétique 953 photographie de groupe on the meaning of altered photographs dating to the late 1930s, held in the archives of the St. Petersburg branch of Memorial. He focuses on two aspects of the photographic record of Stalin’s terror: photographs of groups rather than of individuals, and the erasure of members within those groups by someone who inked out their visages, cut them out entirely, or scratched them to mar the prints. The resulting marks can suffuse a viewer seventy or more years later with the defacer’s focused violence against the physical object of a photograph. Skopin asks what political power such group photographs held in Stalin’s “totalitarian regime and its Terror” (p. 15). He explores why elements in the damaged photographs were intolerable to the point of eliciting erasure of the taboo person, even when the group photograph itself remained as testimony to its political meaning for the person who kept it. The puzzle is not so much the destruction of visages of persons deemed enemies of the regime (surviving relatives often recount their precautionary destruction of all photographs of an arrested “enemy” or “traitor” relative in a family’s possession), but the retention of the damaged photograph of a group from which the pariah’s face has been “disappeared.” To understand why it was imperative to destroy a group member’s face, yet keep the photograph, one must understand the importance of the group itself in Stalinist society. Gilbert Simondin’s concept of transindividuation opened the way for Skopin’s exploration. Skopin’s discussion of Soviet identities rooted in Soviet‑defined groups is familiar territory, covered by Irina Paperno and Jochen Hellbech. Drawing on Simondin’s argument that individuation results from transindividuation, he illuminates two dialectics. First is the background society in the Stalin era, a product of individuation through transindividuation resulting in a synthetic Soviet identity. Second is the dialectic between viewer and photographic image, between the person gazing at Soviet‑style transindividuation in a sanctioned, recorded group of faces, which sanction embraced the viewer in an official visual language of identity. The person viewing the image read the language of transindividuation therein, and may himself or herself have been a member of the group or affiliated in some way with the erased person or the group as a whole. The first dialectic exposes the full degree of destruction embodied in the act of cutting a face‑identity from a group photograph. Recognizing the membership of the erased persons in the twentieth‑century’s variously “disappeared,” Skopin demonstrates that the erasure of a face from a group photograph most evidently constitutes hypostatized deracination. His second dialectic delineates how the person who defaced the photograph extirpated the individual person who existed exclusively via Soviet transindividuation; yet, the defacer also retained the sanctioned group identity of those who remained. The Stalinist system of Soviet identity remained intact. The defacer’s membership in the larger group of sanctioned Soviet society also remained intact via his or her act of aggressive erasure. These damaged photographs in archives ironically preserved traces of both defacer and defaced. However much the person damaging the image hoped to destroy all traces of a pariah and thereby to ensure the defacer’s own immunity from the pariah’s status, the scratches, holes, and ink marks remain as indelible records 954 COMPTES RENDUS of violence against the individual in a system which granted personhood only through sanctioned transindividuation. Skopin’s philosophical inquiry deepens our comprehension of the brutality of Stalinist violence against the person. For the less philosophically inclined, Skopin’s discussion of traces is most accessible in his concluding chapter on Levashovo, the mass grave site in St. Petersburg, where Soviet Leningrad’s terror victims landed after their executions as enemies of the people in 1937‑1938. Here his interests align most closely with mine as a historian of children of enemies of the people. Valentin Muravsky, one such child survivor, launched the search for the graves of executed parents through his organization, “The Search.” The discovery of scattered mounds across a forest floor, and the eventual confirmation that these were remains of those executed during the Terror in Leningrad, drew surviving relatives and other visitors to the site to reintegrate the dead in a community of the relatives’ or unrelated visitors’ choosing. Because the individual remains and mounds had no denoted identities, families, faith communities, nations, and other groups have given them back what identity they can. Thus there is a monument to the deaf‑mute victims of Stalin’s terror, another to the Ukrainian victims of Stalin’s terror, one to the Jewish victims of Stalin’s terror, and so on. Furthermore, all around this wooded space, mourners have created altars to their dead by nailing a photograph and a plaque with name and dates of birth and death onto a tree trunk. The faces in those photographs refute their erasure as the “disappeared” in Soviet culture. Skopin’s interrogation of the meaning of their disappearance from group photographs enables us to recognize the profundity of the reappearance of these faces in post‑Soviet space. Beyond Simondin, Skopin frequently cites Jacques Derrida, Roland Barthes, Jean‑Louis Deotte, and Hannah Arendt. The range of his empirical evidence is much narrower. He draws almost exclusively on Orlando Figes, The Whisperers to place the photographs in their historical context. He does not draw directly on the documents, letters, and memoirs available at Memorial, often in the very files from which he selected his group photographs. This shortcut deprived his analysis of empirical confirmation. For example, Skopin draws on Figes to discuss the case of Vasilii Dmitrievich Dudarev, yet he fails to mention key lines in one of Dudarev’s wife’s letters, which directly support his discussion of the “disappeared” and traces. Addressed to the Procuracy for the Rostov Region, Irina Dudareva’s Zaiavlenie included these lines:
This request is from the wife of Vasilii Dmitrievich Dudarev, the former secretary of the regional committee of the Russian Communist Party/Bolshevik for the Rostov Region, […] arrested on August 28, 1937 […] For all these 18 years, neither I nor my daugh‑ ters have known anything about our husband and father, except that he was sent to the department of special regime camps for ten years. And we firmly believed and do believe that we will find traces of him that will remind us of a person who disappeared without a trace.1
Had Skopin read more deeply in the transcripts of the interviews conducted by Memorial staff for Figes, rather than reading Figes’s selections and interpretations, his philosophical essay would hold more weight with historians. The primary Période soviétique et postsoviétique 955 value of Skopin’s La photographie de groupe is its capacity to provoke new ways of thinking about actions Soviet citizens took to locate themselves in Stalin’s categories of inclusion, exclusion, and identity.
1 – I read the original of this letter in Galina Vasilievna Dudareva’s personal archive in her home. She has donated copies of the files to Memorial.
Cathy A. Frierson University of New Hampshire, Durham (NH)
Kiril FEFERMAN The Holocaust in the Crimea and the North Caucasus Jérusalem : Yad Vashem, 2016, 540 p.
Le livre de Kiril Feferman aborde un sujet jusqu’à présent très peu étudié, celui du massacre des Juifs durant la Seconde Guerre mondiale en Crimée et dans le Caucase du nord. Les principaux documents connus sur cette région et cette période furent rédigés pour Le Livre noir1 par, entre autres, Viktor Šklovskij, Il´ja Erenburg et Lejb Kvitko, qui transcrivirent des témoignages portant sur les massacres perpétrés par les Allemands à Kislovodsk, Stavropol, Kerč´, Džankoj, Jalta, où, comme le rappelle Feferman, les autorités allemandes avaient organisé le seul et unique ghetto de la région. Récemment, le chercheur américain M. Shrayer a publié une étude complète, non mentionnée par Feferman, sur les poèmes que l’écrivain soviétique d’origine krymchake, Il´ja Sel´vinskij, écrivit sur les massacres de Juifs perpétrés par l’Einsatzgruppe D avec le soutien de l’armée allemande et des unités roumaines à Kerč´ dans le fossé antichar de Bagerovo (7 000 Juifs assassinés). Sel´vinskij suivit l’Armée rouge dans sa brève reconquête de la Crimée en janvier 1942 et fut l’un des premiers à découvrir les tueries massives de civils juifs perpétrées par les nazis dans les zones occupées. À la suite du poème « Ja eto videl », il composa « Kerč´ », « Sud v Krasnodare », « Kandava ». Outre ces études ou témoignages, aucun autre ouvrage n’a encore été consacré au massacre des Juifs en Crimée où, pour mémoire, les forces allemandes furent présentes de 1941 à 1944. Dans le Caucase du nord, elles restèrent moins longtemps, quelques mois entre l’automne 1942 et l’hiver 1943. Si l’absence d’ouvrages sur le sort des Juifs durant la Seconde Guerre mondiale en Crimée et dans le Caucase du nord est regrettable, elle n’est cependant pas « surpre‑ nante ». Comme on le sait, sous le régime soviétique, la Shoah et l’anéantissement de la population juive sur le territoire de l’URSS furent des sujets tabous et pour désigner les victimes juives, on utilisait l’expression neutre de « paisibles citoyens soviétiques » victimes de la barbarie nazie. Si par la suite, après l’effondrement de l’URSS, l’ouverture limitée et relative des archives a permis à des chercheurs d’ana‑ lyser la situation des populations « juives » locales, des caraïtes, des krymchaks et 956 COMPTES RENDUS des « Juifs des montagnes » durant l’occupation allemande2, par contre la situation des Juifs ashkénazes qui avaient trouvé refuge dans ces deux régions et consti‑ tuaient un groupe numériquement important se démarquant par leur manière de parler et leur mode de vie des autres populations, n’a pas encore été l’objet d’études détaillées, à l’exception notable d’un livre et d’une seule et unique thèse soutenue il y a quelques années en Russie3. L’ouvrage, tout au long des onze chapitres orga‑ nisés selon une étude parallèle et comparée du massacre des Juifs dans le Caucase du Nord et en Crimée, de l’évacuation, des réponses des Juifs, de l’attitude des populations locales et des représentants officiels des différentes confessions, vient par conséquent combler un formidable vide. L’entreprise est d’autant plus louable qu’elle est menée avec une parfaite objectivité et une prise de recul constante dans l’analyse des documents. Ainsi, tout en se référant à des sources nouvelles ou inédites, comme le journal yiddish Eynikayt, des carnets personnels, ou les comptes rendus d’enquêtes menées par des commissions soviétiques dès la fin de la guerre, l’auteur souligne comment certaines dépositions ou témoignages furent, peut‑être, « arrangés » et « déformés » par les autorités soviétiques afin, par exemple, de justifier la déportation après la libération de certains groupes, comme ce fut le cas avec les Tatars de Crimée accusés de collaboration avec les forces allemandes. Au contraire, et c’est bien là une des grandes qualités de ce livre, dans l’étude systéma‑ tique des attitudes et comportements des populations locales et des Juifs, l’auteur ne stigmatise jamais une communauté ethnique de manière globale et générale, que ce soit les populations de confession musulmane en Crimée et dans le Caucase ou les Cosaques qui, cependant, manifestèrent un « empressement tout particulier » à servir l’occupant. L’association dans un même ouvrage de l’exposé de la situation dans deux régions différentes, la Crimée et le Caucase, mais présentant aussi des caractéristiques communes, comme la présence de populations musulmanes et de communautés juives non ashkénazes, l’idée même que pour le pouvoir soviétique, comme auparavant pour le régime tsariste, la Crimée et le Caucase constituaient la limite du monde slave, permet d’éviter toute simplification. Chaque spécificité locale, comme, par exemple, l’impossibilité pour les Juifs réfugiés de rejoindre les partisans dans le Caucase en raison de la difficulté à se fondre dans le cadre local ou encore le souhait des communautés « juives » non ashkénazes de ne pas être assimilées à des Juifs européens, apparaît avec une netteté toute particulière. Nous ne mentionnerons pas le chiffre total des victimes : des tableaux placés en fin d’ouvrage donnent, village par village et année par année, des informations précises à ce sujet. Nous soulignerons plutôt l’importance d’inscrire le génocide des Juifs en URSS dans une approche historique prenant en compte la politique des nationalités menée de manière agressive dans les années 1930 par le régime soviétique, ainsi que les campagnes de collectivisation et de lutte contre la religion. Bien souvent la propagande allemande alimenta la haine du « judéo‑bolchevisme » en instrumentalisant le rejet du pouvoir soviétique. L’implantation de colonies agricoles juives en Crimée dans les années 1920, la déportation des Cosaques du Caucase avant la guerre furent autant de facteurs qui, additionnés les uns aux autres, formèrent une masse critique qui explosa au moment du massacre de la popula‑ Période soviétique et postsoviétique 957 tion juive pendant l’occupation allemande. Plus que jamais la contextualisation de l’anéantissement des Juifs durant la Seconde Guerre mondiale apparaît nécessaire à une juste compréhension de cette tragédie. Cette idée, qui est un des principaux axes de l’ouvrage sur l’Holocauste des Juifs en Crimée et dans le Caucase du nord, offre d’intéressantes perspectives de recherches.
1 – V. Grossman et I. Erenburg, éds., Černaja kniga : O zlodejskom povsemestnom ubijstve evreev nemecko‑fašistskimi zahvatčikami vo vremenno okkupirovannyh rajonah Sovetskogo Sojuza i v lagerjah uni©toÂenija na territorii Pol´ši vo vremja vojny 1941‑1945 gg. [Le livre noir : Sur le massacre scélérat généralisé des Juifs perpétré par l’occupant fasciste allemand dans les territoires occupés de l’Union soviétique et dans les camps d’extermination en Pologne pendant la guerre de 1941 à 1945]], Vil´njus : JAD, 1993, p. 197‑212. 2 – Mordechai Altshuler, Jews of the Eastern Caucasus : The History of the Mountain Jews from the beginning of the Nineteenth Century (Hebrew), Jérusalem : Ben Zvi Institute, 1990 ; Idem, « Attitudes towards the Jewishness of the “Mountain Jews” and other Oriental Communities (Hebrew) », Peanim, 27, 1986, p. 5‑17 ; Shmuel Spector, « The Karaïtes in Nazi‑dominated Europe in the Light of German Documents (Hebrew), Peanim, 29, 1986, p. 90‑108 ; Idem, « The Holocaust of the Krymchaks Jews during Nazi Occupation (Hebrew), Peanim, 27, 1986, p. 18‑27. 3 – Gitel´ Gubenko, Kniga pečali [Le livre des pleurs], Simferopol´ : Redotdel Kryms‑ kogo upravlenija po pečati, 1991 ; Elena Vojtenko, Holokost na juge Rossii v period Velikoj Otečestvennoj vojny [L’Holocauste dans le sud de la Russie pendant la Grande Guerre patriotique], 1941‑1943, Stravopol´skoj gosudarstvennyj Universitet, 2005.
Boris Czerny Université Caen‑Normandie
Anouche KUNTH Exils Arméniens Du Caucase à Paris, 1920‑1945 Paris : Belin, coll. Contemporaines, 2016, 430 p.
Le pluriel de l’exil mentionné dans le titre de cet ouvrage aussi bien que la référence au Caucase signalent d’emblée l’ambition et la complexité de la recherche menée par Anouche Kunth. L’ambition en effet, car l’auteur, tout en retraçant l’histoire d’un groupe très minoritaire, une centaine de familles représentant la classe privi‑ légiée des Arméniens de l’Empire russe, interroge sa place et son inscription dans l’autre exil arménien, celui des rescapés du génocide venus de l’Empire Ottoman. Complexité évidemment, si l’on songe à l’histoire très imbriquée du Caucase, au fait que les Arméniens de la région ont été particulièrement représentés et actifs à Tiflis et Bakou avant de se retrouver, très mobilisés, dans la brève période d’indépendance de l’Arménie. Ce pays, ils l’ont quitté sous la menace bolchevique rejoignant alors, et parfois par d’autres chemins, les grandes vagues de réfugiés russes issus de la révolution et de la guerre civile… D’emblée donc se pose la question identitaire de 958 COMPTES RENDUS ce groupe entre l’émigration russe « blanche », les Caucasiens, et les Arméniens beaucoup plus nombreux qu’eux, qui, de Turquie et des pays limitrophes de refuge, sont arrivés en France dans les années 1920. Le défi que s’est posé Anouche Kunth est aussi impressionnant que le résultat. Celui‑ci, grâce à un questionnement admi‑ rablement maîtrisé, livre un ouvrage d’une grande limpidité nonobstant un sens aigu de la nuance, pour analyser les parcours géographiques, sociaux, culturels, poli‑ tiques des familles arméniennes venues du Caucase à Paris. C’est à travers le fil rouge de cette petite communauté que tantôt se croisent, tantôt s’inversent, tantôt se rencontrent les destinées avec les autres exilés, tandis que dans le temps long du vécu parisien s’ébauche par étapes un patrimoine mémoriel commun des Arméniens de Turquie et de Russie, forgé dans la souffrance, la violence et la perte. Pour mener l’enquête, l’auteur s’est immergé dans une variété considérable de sources, qu’il s’agisse des archives de l’État français (police, ministère des Affaires étrangères, administration des réfugiés…), de la Société des Nations, ou encore de la république d’Arménie et du Comité international de la Croix‑Rouge. À quoi s’ajoutent des archives associatives, des documents conservés des exilés, plusieurs dizaines d’entretiens conduits avec leurs descendants. Toutes ces sources guident l’immense travail de reconstitution, entraînent le lecteur dans les ressorts les plus intimes de l’humain migrateur, décryptent les non‑dits, le rôle du grand récit légué à la mémoire familiale, dressent le portrait d’une classe sociale privilégiée en l’accompagnant dans sa chute ou du moins dans son reclassement en France. Le détail, écrit l’auteur, est bien souvent l’endroit par lequel le récit s’anime. Cette remarque faite à propos de la narration des départs et du voyage peut être appliquée aussi à la manière dont est agencée la réflexion conduite ici dans la première partie, qui reconstitue les grands parcours migratoires dès le franchis‑ sement de la frontière. Moment crucial que celui‑ci où l’épreuve est d’éviter la confiscation des bijoux cachés dans les vêtements des femmes. L’immanquable anecdote du bijou caché auréole le récit d’une part de merveilleux, analyse A. Kunth, « elle délivre un message où, comme dans un conte, l’objet et son déten‑ teur sont ligués contre un même adversaire ». Au‑delà, ce moment cristallise aussi une certaine inversion des rôles, mettant en scène les femmes comme détentrices de l’ultime capital avant qu’elles ne prennent, plus tard, une part active et parfois décisive à la survie de la famille en terre d’accueil. Les parcours des fugitifs via Batoum suivent en partie ceux des Russes blancs passés par Constantinople, avec pour certains cette particularité d’avoir obtenu des papiers du consulat de Perse de la capitale turque, lequel en avait délivré généreusement aux Arméniens de Turquie menacés, les faisant ainsi passer pour Persans. D’autres ont effectivement commencé leur périple via la Perse avant de retrouver l’Europe. La traversée de celle‑ci jusqu’à la France s’effectue de préférence en train pour les plus aisés, elle peut être ponctuée d’étapes, chez des amis, des relations, ou dans des lieux fami‑ liers comme les cités balnéaires ou de cure. La route, conclut l’auteur, est un espace social en mouvement. Période soviétique et postsoviétique 959
Choisir Paris pour destination relève en partie d’une fausse évidence, sauf à considérer la présence de la représentation nationale arménienne depuis l’indépen‑ dance, que les pouvoirs publics français continuent de reconnaître pour un temps, et le dynamisme économique de la capitale. Mais contrairement aux Russes qui sont nombreux à Paris depuis le début du siècle, il n’existe avant le refuge des Arméniens du Caucase qu’une petite communauté arménienne de moins de 2 000 membres. Celle‑ci est beaucoup implantée dans le IXe arrondissement, alors que les nouveaux venus s’installent massivement dans les arrondissements de l’Ouest et en particu‑ lier le XVIe, démentant une logique de regroupement ethnico‑spatial et soulignant plutôt celle d’une appartenance aux couches supérieures de la société. Alors que les Arméniens du Caucase vivent confortablement dans ces années 1920 grâce à la possession d’un certain capital, les Arméniens de Turquie, débarqués à Marseille sont dirigés vers de précaires camps d’accueil surchargés. Réputés durs à la tâche, ils finiront des décennies plus tard par devenir propriétaires, quand leurs frères du Caucase accuseront, pour une part en tout cas, la perte de leurs ressources… Un relatif chassé‑croisé se manifeste ainsi avec le temps dans l’inversion des dyna‑ miques sociales entre les deux communautés. Cette inversion reste cependant relative si l’on songe aux anciens magnats du pétrole dont les réseaux favorisent emplois et placements, ou à la place des médecins, des importateurs de caviar, sans oublier le rôle des femmes qui, face à des époux désœuvrés, prennent en charge le foyer, se révèlent entrepreneuses notamment dans la confection et les accessoires haut de gamme. Alors que la famille élargie reste un puissant rempart, qu’il existe de véritables « fronts de parenté », que les alliances s’effectuent souvent entre soi, qu’est perpétuée une culture de la distinction à travers l’évidence de représenter des « grandes familles », quels liens se créent avec les autres communautés exilées ? Ceux‑ci sont nombreux et non exclusifs, en particulier avec le milieu associatif des Russes blancs où les convergences d’intérêts, comme au sein de l’association industrielle et commerciale russe, se traduisent par l’implication de nombreux Arméniens. Ce qui n’empêche pas les épouses de ces membres de se regrouper en association de femmes arméniennes. Vis‑à‑vis des Arméniens de Turquie, quelques lieux, comme l’Église, constituent des points de rencontre. Le soutien apporté par des représentants caucaso‑arméniens aux voix qui cherchent à se faire entendre pour dénoncer le génocide, la participation de certains au jour du souvenir, signalent par touches des complicités. Mais sur le plan politique, les contentieux sont durables, qui remontent en particulier aux positions des uns et des autres lors de la prépara‑ tion du traité de Sèvres. L’analyse minutieuse, malgré les lacunes archivistiques, que conduit l’auteur pour retracer la genèse des deux comités de réfugiés arméniens (de Turquie et de Russie), montre que l’État français a intégré l’échiquier politique arménien, que derrière ces deux offices se structurent les représentations politiques des communautés. De ce point de vue, Anouche Kunth complète en l’élargissant l’histoire de l’asile en France et du cadre institutionnel singulier de l’époque, mail‑ lant à l’administration des acteurs associatifs et politiques exilés. L’existence de ces deux comités n’a pas empêché, cependant, certaines passerelles dans la prise en charge des uns par les autres selon les lieux et les situations. 960 COMPTES RENDUS
Le monde de l’exil est en réalité fluide, hybride. L’auteur en fournit, entre beau‑ coup d’autres, une fine illustration à travers les monuments du cimetière russe de Sainte‑Geneviève‑des‑Bois où certaines tombes d’Arméniens du Caucase entre croix orthodoxe et ornements traditionnels rendent compte de cette hybridité, peut‑être davantage héritée de l’époque impériale que de l’exil proprement dit. Composer avec l’autre est en effet une vieille tradition pour les Arméniens. La Seconde Guerre mondiale a révélé des puissants clivages dans les enga‑ gements et une nouvelle diversité de la présence arménienne que met en lumière l’auteur, en donnant place à l’histoire des prisonniers de guerres arméno‑sovié‑ tiques. Ceux‑ci furent doublement retournés, d’abord par les forces allemandes qui les utilisèrent comme force d’occupation, puis par les réseaux de résistance où les immigrés arméniens jouent un rôle décisif de trait d’Union. Au sortir de la guerre, l’aura de l’URSS chez les rescapés du génocide, qui se concrétise notamment par le mouvement de retour en Arménie soviétique, semble accentuer les clivages avec la communauté arménienne de Russie, à un moment pourtant où la disparition des leaders politiques de cette communauté amorce au contraire un rapprochement dans l’historicisation en cours de sa présence en France. Les nouvelles générations d’Arméniens du Caucase, éduquées dans la mémoire originelle de la perte, vont concrétiser ce mouvement par l’intégration à partir du milieu des années 1960 de la mémoire du génocide. La conscience d’une différence n’empêche pas ce processus de réappropriation, que favorise aussi une nouvelle conjoncture politique. Ainsi du décryptage initial du « grand récit » épique de la migration, conté dans les familles, jusqu’à l’arrimage des Caucasiens au « grand récit » arménien s’affirme une communauté qui puise dans « l’histoire de bateau », c’est‑à‑dire d’exil et de spoliation, un socle commun qui permet le remaniement du récit pour affirmer une conscience historique unitaire.
Catherine Gousseff CNRS, Centre Marc Bloch
Les carnets de Brežnev
A.S. STEPANOV, A.V. KOROTKOV, S.V. KUDRJAŠOV et alii, dir. 1. Leonid BreÂnev : Rabočie i dnevnikovye zapisi, 1964‑1982 [Notes de travail et personnelles, 1964‑1982] Moscou : IstLit, 2016, 1261 p. 2. Leonid BreÂnev : Zapisi sekretarej priemnoj L.I. Brežneva, 1965‑1982 [Registre d’entrées des secrétaires du parloir de Brežnev] Moscou : IstLit, 2016, 1228 p. 3. Leonid BreÂnev : Rabočie i dnevnikovye zapisi, 1944‑1964 [Notes de travail et notes personnelles, 1944‑1964] Moscou : IstLit, 2016, 973 p. + cahier photos de 94 p. Période soviétique et postsoviétique 961
Le projet de publication des « carnets Brežnev » a été lancé il y a de cela dix ans. En 2007, les Archives présidentielles de Russie, lieu inaccessible au commun des historiens, avaient transmis les cahiers, blocs‑notes et autres agendas de Leonid Il´ič Brežnev (1906‑1982) aux Archives fédérales de Russie pour l’histoire contempo‑ raine (RGANI), à charge pour ces dernières de les rendre consultables. Pas moins de deux mille dossiers à traiter, ce qui devait représenter, pour qui connaît les lenteurs de la bureaucratie russe, un travail de très longue haleine. L’auteur de ces lignes se souvient avoir demandé à plusieurs reprises à consulter les fameux carnets pour s’entendre dire qu’il fallait se montrer patient : les dossiers devaient d’abord être déchiffrés (les notes sont manuscrites), datés aussi précisément que possible, expurgés de toute information personnelle (numéros de téléphone, etc.), mais aussi d’informations pouvant relever de la sécurité nationale, reclassés, numé‑ rotés et enfin, cousus et microfichés. De fait, jusqu’en 2016, seuls quelques rares privilégiés avaient pu consulter les fameux carnets. Dans les années 1990, profitant d’un contexte riche en règle‑ ments de compte avec le passé communiste de la Russie, Dmitrij Volkogonov (1928‑1995), ancien général, accéda à de nombreuses sources ultrasecrètes des archives de Lenin, Stalin, Hruščev, mais aussi de Brežnev. Volkogonov fut le premier à offrir au grand public des extraits des carnets dans ses ouvrages à sensa‑ tion1. Plus récemment, le journaliste et député de la Douma Aleksandr Hinštejn (et conseiller du Directeur du Service fédéral de la Garde nationale) publia une partie importante des notes à la fin d’une biographie dans laquelle il traçait un parallèle entre Brežnev et Putin. À la suite de cette publication présentée comme unique en son genre (à l’époque, les livres étaient vendus sous blister), les documents se sont très rapidement retrouvés sur Internet2. La publication de Hinštejn ne reproduisait pas la pagination originelle des notes ni les idiosyncrasies paratextuelles (soulignages – simples, doubles ou triples, cadres, signes divers, mention des couleurs et des instruments d’écriture, etc.). Elle était en outre dépourvue d’un appareil critique digne de ce nom. Publier un instru‑ ment de travail répondant au canon des publications de documents scientifiques, telle fut la mission que se fixa l’équipe d’historiens de l’Institut historique allemand de Moscou dirigée par Sergej Kudrjašov, sorte de Jean‑Christophe Buisson russe, connu comme animateur de « L’histoire déclassifiée » Rassekrečennaja( istorija), l’émission grand public de la chaîne Kul´tura. Une mission initialement limitée aux notes des années 1964‑1982, mais qui s’élargit à celles des années précédant l’ac‑ cession de Brežnev au poste de Secrétaire général (volume 3), ainsi qu’aux jour‑ naux de bord des secrétaires de la salle d’attente de Brežnev (volume 2), une source quant à elle totalement inédite, comparable aux enregistrements des visiteurs de Stalin et de Hruščev, mais plus intéressants que ceux‑ci en ce qu’ils donnent beau‑ coup plus d’informations sur le travail accompli au cours de la journée3. Alors que le projet avançait, un moment ralenti par l’incendie de l’INION, immense centre de recherche datant de l’époque brejnévienne (sic) qui hébergeait l’Institut histo‑ rique allemand, véritable centre nerveux du projet, plusieurs spécialistes membres du projet, comme Victor Dönninghaus et Andrej Savin, ont publié des articles de 962 COMPTES RENDUS vulgarisation en russe, plus tard traduits en anglais. Un historien non basé à Moscou, Donald J. Raleigh, professeur à l’université de Caroline du Nord, très impliqué dans le projet et qui prépare actuellement une biographie de Brežnev, a consulté le work in progress et en a tiré certaines conclusions4. Enfin et surtout, Sergej Kudrjašov en a tiré « Du point de vue de Brežnev », un documentaire passionnant en quatre parties pour son émission sur Kul´tura5. Les documents publiés et les notes de Brežnev proprement dites (volumes 1 et 3) constituent une source primaire qui nous permet d’approcher sous un angle inédit Brežnev lui‑même, mais aussi les élites du Kremlin, venant enrichir nos connais‑ sances en la matière6. Ces notes offrent un point de vue imprenable à ceux qui souhaitent savoir de quoi les journées de Brežnev étaient faites ou, pour reprendre le titre d’un ouvrage récent, permettent de « passer une journée avec » le dirigeant qui a été pendant dix‑huit ans à la tête du Parti communiste de l’Union soviétique7. De ce point de vue, elles constituent à n’en pas douter une source sans précédent depuis le journal intime de Nicolas II8. En effet, il n’en existe pas d’équivalent pour l’URSS : aucun autre dirigeant soviétique n’a laissé de journal. Certes, Nikita Hruščev et Mihail Gorbačev ont écrit, mais il s’agit de Mémoires. Réformateurs partis sous les huées, ils ont cherché à défendre leur réputation et leur bilan a poste‑ riori : leurs souvenirs, des ego‑documents apologétiques, sont donc à traiter avec la prudence que l’on sait en pareille situation9. Voilà qui n’est pas le cas, a priori, des « carnets Brežnev ». Enfin, les notes de Brežnev sont précieuses parce qu’elles permettent de saisir l’homme dans la durée, sur une période de près de quarante ans. À l’inverse de ce qu’écrivent d’ailleurs les auteurs cités plus haut, ce n’est pas en 1957 — date qui marque le début de son ascension moscovite, quand il fut nommé au Présidium du Comité central d’URSS (nom porté par le Politburo, organe déci‑ sionnel suprême en URSS, entre 1952 et 1966) —, qu’il commença à prendre des notes, mais au moins treize ans plus tôt. La première note du volume 3 date en effet d’octobre 1944. Le colonel Brežnev, âgé de trente‑sept ans, est alors responsable du secteur politique de la 18e armée. Celui qui sera bientôt promu au grade de général en charge de l’éducation politique du Quatrième Front ukrainien participe au tri (le terme de « purge » est alors tabou) des cadres de la ville d’Užgorod, capitale de la Transcarpatie, récemment libérée et qui a rejoint l’Ukraine après avoir été occupée par les troupes hongroises. « [L’URSS] a connu une révolution sociale pendant que Brežnev dormait » : la citation du journaliste britannique Martin Walker, tirée de l’ouvrage dans lequel il étudiait les racines de la perestroïka, a fait florès10. Avec la publication des « carnets de Brežnev », cette sentence doit être sérieusement révisée. L’âge aidant, le Secrétaire général d’URSS dort, certes, de plus en plus, moins de nuit que de jour à dire vrai. Mais il est aussi capable de faire autre chose : se peser, nager, se raser, se faire manucurer, chasser le sanglier et l’ours, passer des heures à jouer aux dominos, assister à des matches de hockey sur glace, etc. Plus sérieusement, Brežnev est capable de travailler, de travailler beaucoup même, bien plus qu’on a bien voulu l’admettre jusqu’ici. Certes, il est indéniable que sa capacité de concen‑ tration décline au fil des ans : les notes des années 1950‑1960 sont bien plus riches Période soviétique et postsoviétique 963 que celles des années 1970‑1980 ; les mentions portant sur ses problèmes de santé deviennent plus fréquentes au fil des ans – Brežnev a visiblement peur de la mort. Mais il serait faux de dire que dans la seconde moitié de sa vie, il perd le sens de l’intérêt général et qu’à la veille de sa mort, il n’est plus qu’un géronte sénile, passionné de titres et de médailles, sujet d’innombrables blagues. Dans les notes, Brežnev est un homme actif : il passe des heures au téléphone, discute avec ses collègues, ses homologues d’Europe communiste et occidentale, des membres de sa famille, consulte des experts, donne son avis, se déplace en train ou en avion, lit (surtout des télégrammes et des rapports, beaucoup moins des livres), écrit, signe des documents, seul ou avec ses adjoints, reçoit et raccompagne les visiteurs à l’aéroport. Avant d’occuper le trône du Kremlin, il est chargé par Hruščev de l’industrie militaire et spatiale et les notes le montrent particulièrement préoccupé par les détails des dernières avancées technologiques, lui qui n’a reçu qu’une éducation incomplète sur le tard. Il en va de même dans les années 1970, quand il tente de mettre sur pied un « programme alimentaire » destiné à sauver l’URSS de la récession et de lutter contre les pénuries. Travailleur de choc, c’est aussi un séducteur plein d’attentions. Il n’oublie jamais de souhaiter un anniver‑ saire, de remercier pour les cadeaux qu’on lui offre, d’en offrir à son tour, y compris sous la forme de titres et de médailles. Le Brežnev des notes semble un communiste convaincu, un patriote défenseur de la cause de la paix dans le monde, un réaliste qui ne se laisse entraîner dans un conflit armé qu’après avoir longuement parle‑ menté, un homme prudent qui, à la différence de son prédécesseur, respecte à la lettre le principe de direction collective, ce qui explique en bonne partie sa longé‑ vité politique. Voilà pour les impressions générales. Mais dès lors que l’on cherche à tirer des informations concrètes des notes, la tâche devient autrement plus ardue. À l’inverse d’un journal classique, les notes brejnéviennes sont le plus souvent brèves, allu‑ sives, pour ne pas dire abstruses – les auteurs de la publication eux‑mêmes avouent fréquemment leur incapacité à les expliquer dans les notes. La plupart mentionnent simplement des entretiens avec telle ou telle personnalité du Politburo, tel ou tel visiteur soviétique ou étranger. Ce sont des phrases courtes, souvent sans verbe. Parfois, l’information véhiculée n’est pas celle que l’on croit. Que vaut par exemple cette mention du 8 février 1977 : « Suis allé travailler ». Le fait qu’elle soit souli‑ gnée pourrait indiquer que Brežnev a d’abord voulu se rassurer soi‑même : malgré les problèmes de santé qui sont les siens à cette époque, il continue d’être actif, de se comporter en homme d’État, non en valétudinaire. Cette hypothèse nous force à nous poser la question de la sincérité. Les notes étaient‑elles vraiment destinées à servir d’aide‑mémoire, ou à rassurer un lectorat potentiel ? La question doit être posée dans la mesure où les notes avaient été archivées par le Comité central du vivant de Brežnev : un « fonds Brežnev » avait en effet vu le jour au sein des archives du Politburo en 1975 à l’initiative de son principal protégé, Konstantin Černenko. Il s’agissait alors de lui offrir un cadeau pour ses soixante ans. Sachant cela, il n’est pas complètement absurde d’imaginer que Brežnev pouvait aussi concevoir ces notes comme une arme potentielle contre d’éventuels détracteurs. 964 COMPTES RENDUS
Après tout, comme Volkogonov l’avait observé en son temps, Brežnev, toujours très prudent, avait cessé de prendre des notes en septembre 1964, un mois avant la destitution de Hruščev, pour éviter que ses nombreuses rencontres avec les artisans du complot n’attirent les soupçons du Premier secrétaire. Au fond, le premier paradoxe des « carnets Brežnev » est qu’ils donnent à voir un homme dans sa vie publique et privée tout en laissant dans l’ombre son univers mental. On cherchera en vain toute trace d’introspection : intellectuellement, Brežnev paraît à des années‑lumière d’un Anatolij Černjaev, expert du département international du Comité central du Parti, qui a laissé un journal intime inestimable pour les années 1970‑198011. Le Secrétaire général apparaît au fond comme une médiocrité incapable d’éprouver de véritables émotions (aucune note par exemple, pendant la crise des missiles de Cuba), un ignare qui ne lit jamais de livres, incapable d’écrire sans faire de fautes de syntaxe ou d’orthographe, un homme à côté duquel Ronald Reagan (auteur également d’un journal12) apparaît comme un homme de la Renaissance. Ce constat fait en son temps par Volkogonov13 nous paraît encore une fois exagéré ; il procède d’une lecture superficielle des notes et se limite pour l’essentiel à la fin de la vie de Brežnev. Or il convient de se souvenir à la fois des origines sociales – modestes – de Brežnev, qui l’ont privé d’une scolarité complète, de son parcours initial difficile – il a commencé comme manutentionnaire, a fait des études d’arpenteur –, et du climat général au sein des élites de l’époque, portées vers la médiocrité et la grisaille, dont Brežnev ne cherche pas s’extraire, pas seule‑ ment parce qu’il n’en a pas les capacités intellectuelles (cela reste à démontrer), mais parce qu’en dirigeant rusé, il a toujours cherché à donner l’impression d’un homme simple, sans ambition, un homo sovieticus comme les autres. Pour nuancer ce constat et casser l’image d’un Brežnev sénile et indifférent au monde qui l’en‑ toure, l’équipe de Kudrjašov a décidé de publier les notes des années 1944‑1964 (volume 2). Elles montrent un Brežnev particulièrement actif et plein d’énergie, capable de ressentir des émotions, comme en 1959, quand il accompagne Hruščev à l’aéroport avant le départ de celui‑ci pour les États‑Unis. Au risque de se répéter, disons‑le haut et fort : les notes de Brežnev, « brutes de décoffrage », ne se laissent pas apprivoiser facilement, contrairement aux échos qu’on en a eus jusqu’ici, et à l’inverse de ce que l’on pourrait penser en voyant les couvertures des trois volumes. Ornées de photos de Brežnev et de sa signature en caractères dorés, cet artifice est manifestement destiné à jouer sur la corde sensible d’une bonne partie des Russes, chez qui Brežnev continue de susciter des sentiments de nostalgie. Pour débusquer des informations nouvelles, confirmer, nuancer ou infirmer nos connaissances sur une question donnée, les notes doivent être systéma‑ tiquement croisées avec d’autres sources, à commencer par le volume 2 de la même publication, le journal de bord des secrétaires. Ce dernier volume est ainsi essentiel pour qui s’intéresse à la question de savoir quand a été prise la décision d’inter‑ venir en Afghanistan. Les historiens la datent traditionnellement de la réunion du Politburo du 12 décembre 1979 en s’appuyant, d’une part, sur le témoignage de l’adjoint du ministre des Affaires étrangères Georgij Kornienko et, de l’autre, sur le seul document disponible, très elliptique, signé de la main de Brežnev et d’autres Période soviétique et postsoviétique 965 membres du Politburo, qui porte la mention de cette date14. Or le volume 2 nous dit que cette date est fausse : d’une part, la décision d’intervenir n’a pu être discutée que le mardi 10 décembre, jour où Brežnev reçoit dans son bureau les principaux artisans de l’opération (Andropov, Gromyko et Ustinov, respectivement directeur du KGB, ministre des Affaires étrangères et ministre de la Défense), d’abord entre 12h10 et 13h30, puis en présence de onze personnes, dont les trois susmentionnées, entre 18h à 19h30. Surtout, le document en question ne fut officiellement entériné que le jeudi 13 décembre, quand s’est tenue la réunion hebdomadaire du Politburo, dixit le volume 2 (le volume 1 s’interrompt, pour 1979, au 12 décembre, et la note ne fait pas mention d’une réunion du Politburo). Les réunions du Politburo avaient d’ailleurs lieu traditionnellement le jeudi, ce qui paraît bien plus logique que de le situer le 12 comme le fait par exemple Odd Arne Westad, entre autres15. La mention du 12 décembre sur le document, si tant est qu’elle ne soit pas apocryphe, renvoie sans doute au jour où le document avait été rédigé, soit la veille de la réunion du Politburo, quand Brežnev avait écrit qu’il a rediscuté avec Andropov et que les secré‑ taires de la réception indiquent qu’il a préparé la réunion du lendemain, ce qui n’était pas, encore une fois, exceptionnel à en juger par ses habitudes. Quant à la question de savoir si Brežnev ne fut qu’un simple pion dans le processus décisionnel menant à l’opération Štorm‑333 (la prise du palais d’Amin), qu’il se contenta d’apposer sa signature aux documents présentés par la troïka Andropov‑Ustinov‑Gromyko, la réponse, à se fier aux notes, n’est pas non plus évidente. Les nombreuses mentions des discussions dans les notes semblent au contraire indiquer qu’il participe au projet de manière active, qu’il en saisit les enjeux – même si l’on ne peut manquer d’être troublé par l’inscription « Afinostan » en lieu et place d’Afghanistan, pour la note du lundi 10 décembre. Quoi qu’il en soit, il est clair que l’intervention en Afghanistan et ses conséquences (les sanctions américaines, notamment en ce qui concerne les Jeux olympiques) constituent une source de stress pour Brežnev, en témoigne une prise de poids inhabituelle et brutale tout au long de 1980. De fait, une autre question essentielle pour qui étudie Brežnev et sa participa‑ tion au processus décisionnel porte sur l’évolution de son état de santé. Les notes enrichissent considérablement nos connaissances dans ce domaine, qui reposaient jusqu’ici presque exclusivement sur les Mémoires d’Evgenij Čazov, cardiologue qui a été pendant vingt ans en charge de la santé des dirigeants du Kremlin16. Il est désormais possible de suivre à la loupe les déplacements de Brežnev à l’hô‑ pital, à la clinique et en convalescence et, surtout, de savoir s’il est capable de travailler pendant ces périodes. Ici et là, des incertitudes surgissent, par exemple, si l’on croise le témoignage de Čazov avec les volumes 1 et 2 pour le mois de juillet 1974. Le cardiologue affirme que deux jours avant la visite du Secrétaire général en Pologne – soit le 17 juillet, Kossarev, le nouveau médecin personnel de Brežnev, l’a trouvé dans un bien piteux état en arrivant à sa fameuse datcha de Livadia, près de Yalta, en Crimée ; ce n’est qu’au prix de grands efforts que le dirigeant a pu être remis sur pied et prendre son avion pour Varsovie comme prévu, le 19 juillet. À première vue, les notes de Brežnev paraissent confirmer ce témoi‑ gnage : en 1974, elles sont très peu nombreuses, ce qui donnerait à penser qu’il a 966 COMPTES RENDUS effectivement eu de sérieux problèmes de santé cette année‑là. À consulter les enre‑ gistrements du volume 2, les choses sont bien moins claires. Le 17 juillet, Kossarev ne figure pas parmi les visiteurs de la datcha, mais il est mentionné que Brežnev discute au téléphone avec sept personnes ce jour‑là. Bien sûr, il est possible que les conversations aient eu lieu avant l’attaque de Brežnev et que la visite de Kossarev ait été secrète. C’est assez peu probable, dans la mesure où Čazov lui‑même est fréquemment cité dans le journal, par exemple dans des discussions téléphoniques, le 3 juillet et le 26 juillet. Les vacances, qui ont débuté le 4 juillet, n’ont quant à elles rien d’anormal : Brežnev a quitté la capitale au lendemain du sommet de Moscou, le troisième qu’il passe avec Richard Nixon. Un événement inévitable‑ ment éreintant qui explique que pendant quatre jours, Brežnev s’isole et ne parle à personne. Si problèmes de santé il y a eu à ce moment‑là, il n’y en a plus de traces le 8 juillet, quand Brežnev s’entretient avec quatre membres du Politburo, puis le 9, quand il reçoit des documents pour signature du Kremlin. Le 12 juillet son état est si bon qu’il accueille le ministre des Affaires étrangères français Jean Sauvagnar‑ gues. Jusqu’au 19, les journaux de bord n’indiquent rien d’anormal. Čazov a‑t‑il été victime de sa mémoire, lui qui rédige ses Mémoires près de vingt ans après les événements, ou a‑t‑il cherché à se présenter, lui et Kossarev, comme les sauveurs de Brežnev et donc de l’État soviétique ? La question reste ouverte. Autre incertitude liée à la thématique de la santé de Brežnev qu’on ne fera que survoler ici faute de place, porte sur ses relations avec une infirmière, Nina Koro‑ vjakova. Cette jeune femme a accompagné Brežnev à partir du milieu des années 1970, y compris à ses parties de chasse et inévitablement, certains ont pu écrire qu’elle était sa maîtresse, une parmi d’autres ; surtout, elle a été accusée de lui fournir des somnifères, dont il est devenu dépendant et qui ont eu un effet délétère sur ses capacités de travail17. Dans les carnets, la première mention des somnifères date de février 1978 ; Nina Korovjakova, quant à elle, n’est jamais évoquée, mais c’est bien le médecin du Kremlin, Čazov, et même Černenko, qui figurent dans le rôle des fournisseurs. De fait, les silences, sources de frustration constante qui peuvent facilement mener à des contresens, sont certainement le plus difficile à interpréter. Que penser en effet de la note du 23 août 1977, où Brežnev écrit, puis entoure « Mitterrand a le cancer » ? La maladie de François Mitterrand n’ayant été révélée au public qu’en septembre 1992, la première tentation est de voir dans cette note une révéla‑ tion sensationnelle – les Soviétiques auraient donc été mis au courant avant tout le monde, peut‑être par les soins des nombreux informateurs dont ils disposaient dans l’entourage du futur président français ! Il faut cependant avoir les pieds sur terre : Christophe Barbier rapporte ainsi qu’à la fin mai 1977, Mitterrand avait donné une interview censée justement démentir les rumeurs sur son état de santé18. Reste à savoir pourquoi Brežnev a pris soin de noter l’information qui concernait, après tout, « seulement » le Premier secrétaire du Parti socialiste, et qu’il a jugé bon de prendre cette rumeur pour argent comptant, alors que l’interview en question cher‑ chait au contraire à la réfuter. Misait‑il dès cette époque sur Mitterrand, dont il avait fait la connaissance à Moscou en avril 1975 et qui avait fait de lui un portrait plutôt Période soviétique et postsoviétique 967 favorable, pour mettre en place le Programme commun et introduire des commu‑ nistes au sein du gouvernement ? Tout aussi frustrantes sont les notes où sont mentionnées les discussions à propos d’épisodes plus ou moins connus, mais dont on ne connaît malheureusement pas la teneur : par exemple l’entretien de Brežnev avec Andropov, le 1er septembre 1973, après un attentat commis au Mausolée ; ou celui avec Černenko et Suslov sur le sort à réserver à Saharov, le 23 janvier 1980, après la conférence de presse de celui‑ci sur l’Afghanistan. Pire, on se retrouve souvent face à un vide à des moments charnières de la vie politique du pays, comme pendant la crise tchécoslovaque (on ne trouve aucune note entre juillet et septembre 1968) ; ou lors du séjour de Brežnev aux États‑Unis en 1973, sur lequel il faut d’abord lire les souvenirs de son interprète, Viktor Suhodrev (1932‑2014)19. De même, on ne saura rien ou pratiquement rien du travail de Brežnev en Moldavie (1950‑1952) ou au Kazakhstan (1954‑1957), des périodes pourtant formatrices au cours desquelles il constitue les réseaux de fidèles qui le suivront plus tard à Moscou, parmi lesquels l’incontournable Černenko. Ce dernier est présent pratiquement à toutes les pages du volume 1 – présent et absent à la fois, puisque l’on n’apprendra rien sur la nature des relations entre les deux hommes, ce qui nourrit leur amitié, si tant est qu’elle ait existé. Encore une fois, Brežnev n’est pas un Montaigne, il ne s’épanche pas. Enfin, on peut regretter l’absence de notes antérieures à 1944 – après tout, Brežnev a occupé des postes de commandement depuis 1936 (année où il fut nommé à la tête de l’Institut de métallurgie de Dneprodzeržinsk), et rien ne dit qu’il n’aurait alors pas commencé à écrire. De même, on ne peut manquer de s’interroger sur la raison de l’arrêt brutal des notes au jeudi 1er juillet 1982, quatre mois avant sa mort ; les secrétaires, eux, tiennent leur journal fidèlement jusqu’au 10 novembre et indiquent que Brežnev a continué de travailler jusqu’à la veille de sa mort, de 11h55 à 19h30, ce qui est loin d’être une « petite journée ». En dépit de ces réserves, et de bien d’autres limites qu’il ne nous appartient pas d’exposer ici, il faut saluer le travail remarquable de l’équipe de Kudrjašov. Souhaitons que cette publication inspire les chercheurs et qu’en dépit du climat délétère actuel, les archives russes continuent à rendre acces‑ sibles de nouveaux documents sur l’ère brejnévienne, qui permettent de revisiter la notion de « stagnation », qui n’en finit pas de susciter des débats20.
1 – Dmitrij Volkogonov, Sem´ voždej [Sept leaders], 2 volumes, M. : Novosti, 1995. La biographie de Brežnev se trouve dans le volume 2, pages 5‑110. 2 – Aleksandr Hinštejn, Počemu Brežnev ne smog stat´ Putinym : Skazka o poteryannom vremeni [Pourquoi Brežnev n’a pas pu devenir Putin : conte d’un temps perdu], M. : Olma media group, 2011. Les notes se trouvent à la fin de l’ouvrage. On peut les lire par exemple sur : https://traditio.wiki/Брежнев:Дневниковые_записи 3 – Pour les visiteurs de Stalin, dont la liste a été publiée dans Istoričeskii Arhiv entre 1994 et 1998, voir http://istmat.info/node/165. Pour les visiteurs de Hruščev, voir Istočnik, n° 6, 2003, et le commentaire publié sur http://kpss‑ru.livejournal.com/38417. html. 4 – Voir le numéro spécial de Russian Studies in history de 2014 consacré à Brežnev et notamment l’article de Victor Dönninghaus et Andrej Savin, « Leonid Brezhnev », Russian Studies in History, 52 (4), printemps 2014, p. 71‑93 (traduit du russe). Voir 968 COMPTES RENDUS
aussi Donald Raleigh, « ‘Soviet man of peace’ : Leonid Il´ich Brezhnev and his diaries », Kritika : explorations in Russian and Eurasian history, 17 (4), automne 2016, p. 837‑868. Outre Donald Raleigh, on attend aussi une biographie de Brežnev en allemand par Suzanne Schattenberg, directrice du centre de recherche Osteuropa de Bremen. Voir http://www.forschungsstelle.uni‑bremen.de/de/4/20110606112638/20110624151441/ Bre%25C5%25BEnev_‑_Eine_Biographie.html 5 – Voir la première partie du documentaire sur https://www.youtube.com/ watch?v=nJbHbiHWX4E. Pour l’émission présentée par Kudrjašov, voir http://tvkultura. ru/brand/show/brand_id/31793/. Un autre historien très connu en Russie, Leonid Mlečin, auteur d’une biographie grand public de Brežnev, a lui aussi réalisé un documentaire en plusieurs parties, Brežnev, kotorogo my ne znali [Le Brejnev inconnu] : https://www. youtube.com/watch?v=iPpAtYvsN‑w. Mlečin a aussi utilisé de nombreux documents d’archives inédits, des lettres et des courtes « autobiographies » rédigées par Brežnev dans le cadre de son travail et ses études. 6 – Pour un aperçu de l’historiographie de Brežnev avant la publication des carnets, voir Andreï Kozovoï, « Brežnev: biographier la grisaille ? Un état des lieux historiogra‑ phique », Cahiers du Monde russe, 48 (4), octobre/décembre 2007, p. 770‑775. URL : http://monderusse.revues.org/6102. 7 – Voir Andreï Kozovoï, « La datcha de Khrouchtchev », in Franz‑Olivier Giesbert et Claude Quétel, dir., Une journée avec, P. : Perrin / Le Point, 2016, p. 337‑356. 8 – En français, seule une partie existe : Journal intime de Nicolas II : Juillet 1914 – juillet 1918, originellement paru chez Payot en 1925, réédité par Nouveau Monde Éditions au format électronique en 2013. En réalité, Nicolas II commença à tenir son journal à quatorze ans ; il est consultable, pour les années 1882‑1918, dans les archives russes (GARF). En ligne, voir http://www.rus‑sky.com/history/library/diaris/1894.htm. 9 – En français : Nikita Khrouchtchev, Mémoires inédits, P. : Belfond, 1991 ; Mikhaïl Gorbatchev, Mémoires, Monaco : éditions du Rocher, 1997. Les « Mémoires » de BreÂnev, dont notamment Petite Terre publiée en 1978, ne sont qu’une fabrication destinée à la propagande : non seulement il n’en a pas écrit une ligne, mais il n’a pas contribué à leur élaboration. 10 – Martin Walker, The Waking Giant : Gorbachev’s Russia, New York : Pantheon, 1986. 11 – Anatolij Černjaev, Sovmestnyj ishod: Dnevnik dvukh epokh, 1972‑1991 [L’issue commune : Journal de deux époques, 1972‑1991], M. : Rosspen, 2010. 12 – Ronald Reagan, Écrits personnels, Monaco : Éditions du Rocher, 2003. 13 – Volkogonov, Sem´ voždej, p. 90 sqq. 14 – Georgij Kornienko, Holodnaja vojna : svidetel´stvo ee učastnika [La guerre froide : témoignage d’un participant], M. : Meždunarodnye otnošenija, 1994, p. 193‑195. Pour le document daté du 12 décembre, voir http://nsarchive.gwu.edu/NSAEBB/NSAEBB57/ r9.pdf. 15 – Odd Arne Westad, The Global Cold War, Cambridge University Press, 2007, p. 321. Traduit en français sous le titre La guerre froide globale, P. : Payot, 2007. 16 – Evgenij Čazov, Zdorov´e i vlast´: Vospominanija « kremlevskogo vrača » [La santé et le pouvoir: Mémoires du « médecin du Kremlin »], M. : Novosti, 1992. Voir aussi, du même auteur, Horovod smertej : Brežnev, Andropov, Černenko… kak uhodili voždi [La ronde des morts : Brežnev, Andropov, Černenko… comment s’en sont allés les chefs], M. : Algoritm, 2014. 17 – Voir notamment les Mémoires de l’officier du KGB responsable de la sécurité de Brežnev, Vladimir Medvedev, Čelovek za spinoj [L’homme derrière], M. : Russlit, 1994. Medvedev affirme qu’il aura fallu monter une véritable opération du KGB pour éloigner Korovjakova de Brežnev. 18 – Christophe Barbier, Les derniers jours de François Mitterrand, P. : Grasset, 2015 (réédition de 1998, version électronique). 19 – Viktor Suhodrev, Jazyk moj – drug moj : ot Hruščeva do Gorbačeva [Ma langue, mon amie : De Hruščev à Gorbačev], M. : 2008 (réédition de 1999). Période soviétique et postsoviétique 969
20 – Sur cette notion, voir l’ouvrage récent dirigé par Dina Fainsberg et Artemy Kali‑ novsky, Reconsidering stagnation in the Brezhnev Era : Ideology and exchange, Londres : Lexington books, 2016. Nous préparons actuellement une biographie de Brežnev pour le compte des éditions Perrin, à paraître fin 2018.
Andreï Kozovoï Université de Lille
Kinga POZNIAK Nowa Huta Generations of Change in a Model Socialist Town Pittsburgh : University of Pittsburgh Press, 2014, 227 p. + x
Communist leaders in East Central Europe sought to create socialism in part along the path set in the USSR under Stalin. To one degree or another, they centralized planning, pursued heavy industry, collectivized agriculture, purged untrustworthy officials and intellectuals, and rebuilt scientific, educational, and other institutions. They also rebuilt cities—and built cities anew. One such effort was the creation of mono‑profile industrial centers devoted to iron and steel or petrochemicals— Eisenhuttenstadt, Germany, Sztalinvaros, Hungary, Dmitrovgrad, Bulgaria, and Nowa Huta, Poland. Leaders and planners established Nowa Huta, or New Steelworks, in 1949, to force the pace of development of an agricultural region near the Vistula River, “proletarianize” Krakow, the Polish city that had offered the greatest political resistance to the communists, and to demonstrate the glories of socialism. One of the important functions of these new cities and industrial technologies was to transform peasants into new generation workers devoted to the regime. The state encouraged the loyalty of workers by providing such domestic infrastructure as stores, kindergartens and medical clinics, and new, well furnished apartments. Anthropologist Kinga Pozniak examines the impact of the political, social, and economic changes of the post‑socialist world on the people and city of Nowa Huta since the collapse of socialism. Pozniak sets out to understand the memory politics of the city among three generations, elderly, middle‑aged, and young. Acknowledging that memories, discourses, and agendas are produced and negotiated at multiple scales, she demonstrates the importance of locality in shaping histories and identity. Pozniak notes that at the nation level a hegemonic narrative of socialism as repressive regime incapable of meeting peoples true interests persists, and often those with positive views of the socialist past can be treated as “losers” for their nostalgia. In five chapters, Pozniak indicates the importance of the past in shaping the present and future. In chapter 1 Pozniak examines the physical city itself—and reveals that many people enjoy the socialist city with the proximity of services and housing in each region, and the presence of significant green zones, rather 970 COMPTES RENDUS than decay and poor design often associated with socialist cities. The city was also site of resistance, for example, in the response of workers to efforts of the authorities to attack the church or to fight Solidarity, the independent Polish trade union founded in 1980 in Gdansk to represent workers’ demands. By 2014 it was a site of inexpensive real estate with good urban planning and what Pozniak calls environmental revitalization, although she gives no evidence of the latter. Surely the steel works meet European pollution standards, but air and water pollution remain problems. In chapter 2 Pozniak discusses work, memory and change in the Now Huta Steelworks, the largest employer with 40,000 workers, nearly three‑quarters of whom were of peasant origin, at its peak in 1970s, or one‑sixth of the city’s population, but with many fewer today. Large factories were central to the organization of all life under socialism throughout Eastern Europe, not only work, but education, benefits, travel, entertainment, culture, health care, subsidized food and so on. These economic, cultural, and social benefits were crucial to engender regime legitimacy, even if the people rejected socialism’s repressive one‑party system and economic inefficiencies. Privatization and reorganization followed the collapse of socialism, leading to unemployment and to the disappearance of secure, relatively well‑paying jobs, and career path for young people. Members of different generations view this change, the devaluating industrial work, the end of collectivism, and the one hand, and the modernization of equipment, better work conditions, and fewer accidents, on the other, that resulted, through different prisms of memory. Chapters 3 takes the reader through museums and commemorations. Not surprisingly, Pozniak shows that narratives of Nowa Huta as a model socialist town and as a site of resistance to the socialist government are not incompatible, but reflect the diverse experiences of its residents and its rich history. She notes the difficulties of achieving balance between the experiences of local residents and the narratives that shape Poland’s broader public sphere. Continuing in this vein, in chapter 4 Pozniak charts memories of socialism among city residents. She compares how older residents who built the city view socialism compared with their now middle‑aged children who participated in Solidarity strikes both of whom lived a susbstantial portion of their lives here. Both drew on national and local narratives—reinforcing and challenging discourses on the past. They consider fundamental questions about the socialist experience: was Nowa Huta an opportunity? Was it a new life, a socialist paradise? A place where the poverty and squalor were overcome? A place that provided not only a new apartments, but a new world view? A place of work, and of extensive cultural activities and athletics and recreation? As Pozniak points out, Nowa Huta, like much of Poland in the 1980s, was a place of repression and resistance, with many workers joining Solidarity and opposing state‑declared martial law in 1981. Many of the older generation worry about the disappearance of state‑sponsored entertainment, recreational and cultural opportunities, and growing income disparity and declining social welfare. Others remember the repression of the past regime, Période soviétique et postsoviétique 971 resistance against it, and the inefficient economy of shortages, and they welcome the freedom of mobility and speech they now have even if the socialism gave them stability and certainty. In chapter 5 Pozniak treats memory and identity among the younger generation—people with few memories or experiences of the socialist period, although individuals whose memories of the past can be shaped by those memories passed along to them, family history, through schooling, and so on. Dr. Pozniak provides a wealth of detail based on her extensive interviews in Nowa Huta over a one year period in 2009‑2010, and provides a visual tour through her own photographs. In an engaging style she retells and analyzes a number of the interviews. She examines how people relate to state projects and ideologies, and how people reproduced socialist ideology and made it concrete in their daily lives. Her analysis shows that in spite of contemporary criticism, many people did widely accept certain aspects of the past. This study would be stronger were Pozniak to provide greater historical grounding and context, especially so that the reader might fully comprehend the Nowa Huta of the 1970s and 1980s and its relationship to other industrial towns under socialism, and to explain in what ways, if any, Nowa Huta, differs from those other mono‑industrial cities across the socialist world. Nowa Huta became a center of anti‑socialist activism, which Pozniak might have explained in greater detail; she mentions Solidarity many times, but does not give a succinct description of its rise, activities, and how the authorities responded to it. She uses very few sources from the socialist period and virtually none of them are primary sources. At times her style is passive and rambling, in other places repetitive, and in still other places redundant (the second line of the book: ‘The two were seen as mutually exclusive and fundamentally incompatible with one another and thus divided the world into two opposing camps’ [p. 1].” But Nowa Huta remains a source of important information about the impact of the new capitalist world on the lives, expectations, and attitudes of city residents about the recent socialist past.
Paul Josephson Colby College, Waterville, ME Tomsk State University, Tomsk
Choi CHATTERJEE, David L. RANSEL, Mary CAVENDER, Karen PETRONE, eds. Everyday Life in Russia Past and Present Bloomington – Indianapolis : Indiana University Press, 2015, 448 p.
This bulky, eclectic volume originated from conversations among its editors (who had collaborated before) that resulted in an interdisciplinary workshop at Indiana University in 2010, “Everyday Life in Russia and the Soviet Union.” The purpose 972 COMPTES RENDUS of the gathering, and of the book, “is to highlight and integrate current work in a variety of fields in which the analytical focus is on identities and subjectivities that were formed in the nexus of everyday life” (p. 2) in order to identify fresh approaches to understanding Russia. The editors rightly abandon the notion that an a priori everyday life exists, noting that, in modern times, the power of the state and various well‑meaning professionals intruded on the quotidian. Indeed, that is exactly what cultural revolution is about, both under the tsars and Soviet commis‑ sars. In her afterword to the collection, Sheila Fitzpatrick aptly calls attention to a contemporary Russian concern that the concept of everyday life represents a kind of conceptual “swamp” (p. 390). Indeed, to prevent the otherwise boundless cate‑ gory of everyday life from losing coherence, the editors define it as “the contact zones of daily life where grand historical events and ideological contests are perso‑ nally experienced” (p. 2), and as “a series of spatial, discursive, and experiential locations” (p. 4). To further impose structure on the seventeen essays composing the volume, they loosely group them into five thematic clusters. Collectively, the chapters speak to interdisciplinary, longue durée, and transnational issues in Impe‑ rial, Soviet, and post‑Soviet Russia. They address a wide range of topics—housing, aesthetics, film, literature, television, gender, Chinese students in Soviet Russia, economics, and more—from a variety of disciplines: history, anthropology, lite‑ rature, art, and film studies. And they privilege a range of sources to capture the everyday such as state‑generated records, memoirs, travel accounts, oral histories, fiction, and film. Volumes of such diversity frequently miss the mark, but this one represents a welcomed introduction to and a “must” read for anyone seriously interested in the subject. What constitutes the everyday and whose everyday are we interested in? The essays in part 1, Approaches to Everyday Life, tackle these questions in varying degrees, especially David L. Ransel’s informative survey of the scholarship on everyday life. Mary Cavender considers scientific agronomic practices of Russian provincial elites in the nineteenth century to suggest how they ascribed meaning to their lives. Olga Shevchenko admits that she is “not entirely sure what ‘everyday life’ means” (p. 52), but, in dealing with her skepticism, she offers an insightful reading of historical and sociological models of the everyday, while challenging presumptions about the prospects of civil resistance in Russia today. Douglas Rogers explores the main oil company, Lukoil‑Perm’s impact on contemporary festivals in the Perm Region, analyzing the intersection of oil wealth and everyday life. The author dissects the differences between the Russian word povsednevnost´, “a zone in which people experience, contemplate, and act on the world around them in the ordinary, habitual, unremarkable times of their lives” (p. 75) and the term byt, denoting the way‑of‑life static cultural practices of ethnographic subjects. Rogers does so in order to give meaning to the local population’s shift in focus on the everyday challenges of life (povsednevnost´) and their politics in the 1990s to “displays of everyday life as a means by which Russian state agencies and corporations like Lukoil‑Perm categorized and classified people and projected their own emerging power” (byt) (p. 77). In effect, Lukoil‑Perm subsidized celebrations Période soviétique et postsoviétique 973 of traditional culture, resulting in a shift away from debate and disagreements in the public realm. Part 2, Public Identifies and Public Space, opens with Natalia Pushkareva’s investigation into how women academics understand their success, based on extensive life interviews. She concludes that “women narrators do not recognize their delusions or their deviations from their previous trajectory in life but rather see in their ability to adapt to changing conditions a great accomplishment and not in any way a concession” (p. 115). Elizabeth Skomp surveys popular representations of motherhood in manuals and advice literature on motherhood during the L.I. Brezhnev era in order to shed light on the context in which writers Natal´ia Baranskaia and I. Grekova challenged expectations placed on mothers, thereby spotlighting their double burden. Her methodological intervention demonstrates how prose fiction and advice literature “intersect and diverge in several significant ways” (p. 118). David L. Ransel draws on a set of interviews he conducted in the factory town of Khot´kovo northeast of Moscow in the summer of 1994, to understand attitudes toward how privatization had brought a loss of local access to “formerly accessible recreational properties and social facilities” (p. 156) and what this means. Deborah A. Field’s essay on conceptualizing public and private during the Khrushchev period starts off part 3 on Living Space and Personal Choice. She reminds us that under Soviet power byt or “way of life” acquired new meanings of banality and backwardness that needed to be transformed. By the time of Stalin’s death, the term “included domesticity, lifestyle, and personal relations and continued to be the object of official and professional attempts at reform” (p. 163). Ultimately, she underscores the inadequacy of the public/private binary, even if she does not formulate new metaphors. In his rich chapter, Steven E. Harris takes us into Soviet mass housing to reveal how its “glaring deficiencies allowed ordinary residents to take an active role in creating community in often unintended ways” (p. 198), thereby laying bare the gap between propaganda and ordinary citizens’ lived experiences. Complementing Harris’s essay, Susan E. Reid invites the reader inside the standard apartment to consider its aesthetics, specifically display cupboards. According to the author, individuals used the mass produced furniture to create a sense of modern individuality. Turning to the post‑Soviet communal apartment or kommunalka, Ilya Utekhin shows how in post‑Soviet Russia this much decried living arrangement “has become one of the cheapest and most accessible forms of housing and one that partly evades control and surveillance by the state” (p. 250). That is, today’s kommunalka reflects a very different set of social practices than that of the Soviet past. The final part of the anthology, Myth, Memory, and the History of Everyday Life, begins with Peter C. Pozefsky’ discussion of everyday Stalinism in transition‑era film (from 1984 to 1998). “The films betray a nostalgia for what was supposedly lost in the decades following Stalin’s death,” (p. 273) he maintains, in particular the hope of the possibility of utopian community. Next, Serguei Oushakine examines how late socialism is “objectalized” in two popular 974 COMPTES RENDUS post‑Soviet television biochronicles, Dzhanik Faiziev and Leonid Parfenev’s Namedni [Lately] and Vitaly Manskii’s Chastnye khroniki: Monolog [Private Chronicles: Monologue], which catalog the past without offering understandings of it. Writes Oushakine: “Their final product is not a story. It is not even a proper biography. It is a list of things and events. It is an inventory of objects and people. Yet without their catalogs of these crucial phenomena, it is hard to imagine late Soviet culture now, let alone—understand it” (p. 307). Benjamin Sutcliffe’s short piece considers Booker Prize‑winning author Liudmila Ulitskaia’s novel, Medea and Children (1996). In assessing what distinguishes this novel from other family chronicles, he observes that it “argues that the family and quotidian it forms may bring either hope or despair” (p. 313), but, importantly, it serves as a refuge from the brutality of the century. Elizabeth McGuire’s fascinating look at everyday experiences of disgruntled Chinese Revolutionaries in Moscow military schools at the end of the 1920s offers insights into “how silly the sinister can be but also how easily grand strategies of international revolution could be caught in quagmires of prosaic detail” (p. 344). Karen Petrone explores the reintegration of Afghan veterans into Soviet everyday life, more specifically, what many of them felt to be the inadequacy of the Soviet state and people’s response to the sacrifices they had made abroad. The rupture between the veteran’s expectations and the late Soviet and post‑Soviet systems’ ability to the address the everyday needs of the soldiers had a profound result as the “veterans envisioned violence as a currency with which they could redefine this broken exchange.” The result, she maintains, is that this “led to the violence of war penetrating the psyche and sometimes the security of the Russian home front” (p. 365). Choi Chatterjee analyzes the memoirs of American visitors to the Soviet Union from the revolution to the eve of World War II “in the material culture of Soviet socialism” (p. 369). Acknowledging her indebtedness to postcolonial and postsocialist scholarship, she establishes that these commentators, “both on the right and the left, perceived everyday life in the soviet Union as fundamentally anomalous, as devoid of moral and ethical meaning even for the native inhabitants of the Soviet Union, and for the most part they represented Soviet consumption and retail practices as an aberrational form of modernity” (p. 371). She further posits that American standards of consumption later played a significant role in bringing about the end of the Soviet experiment. Sheila Fitzpatrick’s afterword focuses on the insights that the volume’s three approaches to the everyday (interdisciplinary, longue durée, and transnational) offer, and makes a case for how the approach can inform her work own in progress on the political dynamics of the Politburo over thirty years. I especially appreciate her reminder of how an author’s own experiences and subjectivity can affect studies of “near‑contemporary,” a consideration that might have received more attention in the volume. The book, then, invites conversation on everyday life, serving as an introduction to the topic, and offering discussions of methodological approaches to and examples of some of the many iterations of the everyday and of the sources that can be interrogated to understand them. Despite the broad range of topics addressed in Éditions critiques de sources 975 the book, some are noticeably absent such Soviet food ways, fashion, leisure, and religious practices. I mention this, of course, not as a criticism, but to emphasize Sheila Fitzpatrick’s point that “historians have often privileged other aspects of life, but it is the everyday we all live in. Elusive though it may be, we cannot afford to leave it outside our field of vision” (p. 402). Point well taken.
Donald J. Raleigh University of North Carolina, Chapel Hill
ÉDITIONS CRITIQUES DE SOURCES
Bakst penseur et écrivain : en russe et en français
Elena TERKEL´, DÂon E. BOULT [John E/ Bowlt], O. KOVALEVA, éds. Lev Bakst, Moja duša otkryta [Mon âme est ouverte)], Vol. 1 : Stat´i ; Åeskaja pervaja ljubov´(roman) ; Libretto [Articles ; Ce cruel premier amour (roman) ; Libretto], 350 p. ; vol. 2 : Pis´ma [Correspondance], 400 p. Moscou : Iskusstvo 21 vek, 2012, 2 vols. Jean‑Louis BARSACQ, traduction et présentation de Léon Bakst Correspondance et morceaux choisis Paris : L’Âge d’homme, 2016.
En 2012 paraissait à Moscou le livre intitulé Moja duša otkryta [Mon âme est ouverte] ; il contenait les écrits de Léon Bakst (1866‑1924). Les deux volumes, de 350 et 400 pages, changeaient notre compréhension de l’artiste. Ce dessina‑ teur habituellement qualifié d’exquis et de sensuel, ce décorateur au don pour les couleurs reconnu qui avait, certes, révolutionné la scène russe et occidentale de la première moitié du xxe siècle, cet artiste quelque peu énigmatique, aux penchants tout autant néoclassiques qu’exotiques, se révélait un homme de lettres et un intel‑ lectuel accompli, articulant comme peu d’artistes autour de lui, c’est‑à‑dire avec force et clarté, quantité de problèmes artistiques, psychologiques et politiques de son époque. Les historiens de l’art avaient déjà une idée de cet héritage littéraire et théo‑ rique laissé par Bakst, grâce notamment à ses articles publiés dans la presse russe et française. Ils connaissaient le livre d’Irina Pružan (1975)1, fondé sur les sources et contenant nombre d’importantes citations des écrits de l’artiste, ainsi que les publications d’Il´ja Zil´berštein dans la collection « Héritage littéraire », parues entre 1968 et 1982. C’est qu’en 1965, le fils de Bakst et de Lubov´ Gricenko, née Tret´jakova (1870‑1928), André Bakst (1907‑1972), avait donné les archives de 976 COMPTES RENDUS son père à la Galerie Tretiakov, où ces quelques 2 620 pièces2 sont désormais conservées au département des manuscrits (fonds 111)3. Néanmoins l’ouvrage paru en 2012, précédé d’un article de John Bowlt et Elena Terkel´4, a été une véritable découverte. Tout d’abord, les lecteurs – et pas seule‑ ment les historiens de l’art – peuvent désormais savourer le roman inédit de Bakst Ce cruel premier amour et apprécier son style personnel, original, précis et franc, ennemi des clichés. Ce même premier volume contient plusieurs articles ainsi que les scénarios et les livrets inédits de Bakst. Ensuite, un volume entier, le second, contient 230 pages de sa correspondance, aussi bien intime que littéraire et philoso‑ phique, soigneusement commentée par Elena Terkel´ et Anna Černuhina5. Seul manque étonnamment de cet ensemble, l’essai de Bakst Serov et moi en Grèce, publié en émigration, aux éditions berlinoises Slovo, en 1923, en russe, un an avant la mort de l’artiste. Cet essai, parmi les plus beaux morceaux de la prose russe symboliste, apprécié par Ivan Bunin et Zinajda Gippius, réédité en 1971 en russe dans un recueil consacré à Valentin Serov6, vient de paraître, quasi en même temps, en deux traductions indépendantes, italienne et fran‑ çaise7. Dans le contexte des autres écrits de Bakst et de ses lettres – notamment celles adressées à Nouvel (Nuvel´)8, Annenskij et Rozanov –, ce texte donne une véritable clé d’accès au tableau de Bakst « Terror antiquus » et plus large‑ ment à la synthèse stylistique de l’Antiquité et de l’Orient que l’artiste opère, dès 1909, dans les premiers spectacles des Ballets russes. Mais même sans ce texte, l’édition des écrits de Bakst, parue en 2012, est un événement ; l’ouvrage est devenu depuis incontournable pour tout spécialiste de la culture russe de la fin duxix e et du début du xxe siècle. De ce point de vue, l’historien de l’art occi‑ dental non‑russophone, et en particulier français, était jusqu’à présent beau‑ coup moins bien servi. Pour remédier à cette lacune, le livre intitulé Léon Bakst, Correspondance et morceaux choisis, paraît, enfin, chez l’Âge d’homme en 2016 ; il est réalisé, comme l’annonce dans le préambule Jean‑Louis Barsacq, essentiellement à partir de l’édi‑ tion russe de 2012. Dans ce même préambule, il qualifie son travail de « traduc‑ tion‑adaptation ». Nous ne saurons rien d’autre sur la façon dont le traducteur adapte les écrits de Bakst. De fait, après un bref « Résumé de la vie de Léon Bakst » (p. 15‑18) et un autre texte aussi bref, intitulé « L’envers du décor » (p. 19‑20), qui nous apprend que « l’artiste Léon Bakst, adulé et acclamé, eut une carrière triomphale, mais sa vie contrastée comporta de sévères dépressions nerveuses9 », le lecteur francophone consulte un choix de lettres de Bakst, séparées en cinq chapitres, puis huit « morceaux choisis » de ses « essais‑chroniques‑romans »10, tout en ignorant pourquoi ces lettres‑là ou ces textes‑là sont choisis et pas les autres. Ou, question plus importante, pourquoi tel morceau est traduit et tel autre coupé, car chaque lettre sélectionnée contient de nombreuses coupures, certes indiquées par des crochets, mais nullement expliquées : ces coupures enlèvent parfois jusqu’à un tiers du texte. Éditions critiques de sources 977
Mais la plus extraordinaire surprise attend celui qui lirait cette traduction en regard avec le texte russe. Prenons, au hasard, une lettre, celle écrite par Bakst de Paris le 20 juillet 1893 à son ami Alexandre Benois. Voilà ce que Bakst écrit en russe :
Французские художники думают и сильно тоскуют, но они впадают в крайнюю ошибку: они слишком веротерпимы стали (если можно так выразиться). Всякое направление, всякий манер, всякий трюк и оригинальничанье — все имеет свой raison d’être, и они с каждым художником в этом роде страшно нянькаются, точно с лихорадочным, капризным ребенком, заботливо объясняя всякую чепуху, выходку, мазок — болезненно‑художественным состоянием души… Они перехватили…11
En voici la traduction :
Le milieu artistique en France, accorde une place excessive aux nouvelles tendances, aux infléchissements, aux trucs et aux originalités de toutes sortes. Pour les artistes ces tendances auraient chacune sa raison d’être, il faudrait donc les protéger et les encourager. On se comporte ici comme le feraient des nour‑ rices chargées d’enfants fiévreux et capricieux, et on explique soigneusement chaque bêtise, chaque inflexion, chaque gribouillage […]12.
Le lecteur bienveillant passera sur ces nourrices qui surgissent, absentes chez Bakst, ainsi que sur l’imprécision générale de la traduction. Mais pourquoi amputer l’argument final de Bakst : « en expliquant chaque absurdité, plaisanterie, touche de pinceau par un état d’âme artistique douloureux… » ? Pourquoi priver Bakst de sa force, de sa capacité non seulement d’observer, mais aussi de comprendre et d’expliquer les phénomènes ? L’artiste y perd, hélas, en intelligence. Dans d’autres cas, les coupures et imprécisions semblent encore plus incom‑ préhensibles. Par exemple, la lettre de Bakst à Walter (Valentin) Nouvel datant du 15 octobre 1908 n’est pas traduite, seulement celle du 20 octobre. Or, le propos que Bakst développe dans cette dernière est le prolongement de la réflexion lancée dans la lettre précédente et consiste en une synthèse sophistiquée entre la culture juive et la culture grecque. L’adaptateur l’a sacrifié : pour quelle raison ? Le propos de Bakst, réduit de moitié, devient vague, à peine intelligible. Quant à la traduction de la lettre du 20 octobre, elle est par moment tout simplement fautive. La lettre originale commence ainsi :
Ты все‑таки неправ и, оправдываясь косвенно, нападал на меня. Чем провинилось еврейское миросозерцание?
Ceci est traduit en français de la manière suivante :
Tu as tout de même tort ! En te justifiant indirectement, tu reportes la responsa‑ bilité sur moi. À qui la faute si les Juifs ont une bougeotte ?13
Mirosozercanie, la « vision du monde » – mot‑calque de l’allemand Weltan‑ schauung, très courant dans le vocabulaire des Russes cultivés depuis la fin du xixe siècle – est traduit par « bougeotte ». 978 COMPTES RENDUS
Dans la même lettre, le mot « элленизм [hellénisme] » est traduit par « la reli‑ gion des Grecs anciens ». L’hellénisme chez Bakst est comparé avec le judaïsme (иудаизм). Utiliser ces deux notions, l’une culturelle et l’autre religieuse, comme deux éléments comparables, à l’intérieur d’une formule – « Но огромная пропасть элленизма и иудаизма – еще вопрос [Mais le hiatus énorme entre l’hellénisme et le judaïsme reste discutable] » – signifie que l’un de ces éléments change de couleur. Soit l’hellénisme est considéré par Bakst comme un élément religieux, soit le judaïsme comme un élément culturel, soit, enfin, tous les deux prennent une connotation intermédiaire, entre le religieux et le culturel et deviennent « vision du monde (mirosozercanie) ». Un long passage où Bakst parle ensuite du mono‑ théisme des Grecs est tout simplement coupé par le traducteur. Nous nous arrêterons là, car on l’aura compris. Si nous devons nous réjouir de toute tentative de rendre Bakst, artiste cosmopolite qui a longtemps vécu et travaillé à Paris, au lecteur francophone, nous devons au même lecteur, et tout spécialement au lecteur non russophone, un avertissement que voici : le livre de sa correspon‑ dance et de ses écrits choisis, récemment traduits en français, ne peut en aucun cas être utilisé en tant que source académique.
1 – Irina Pružan, Lev Samojlovič Bakst, M. : Iskusstvo, 1975. 2 – 140 autres pièces se trouvent dans les archives du Musée russe à Saint‑Pétersbourg (A.A. Prokofi´ev, « Iz perepiski L. Baksta s A. Benua, 1891‑1897 (po materialam otdela rukopisej GRM) [Extraits de la correspondance de L. Bakst avec A. Benois (d’après les fonds du cabinet des manuscrits du Musée russe], Peterburgskij rukopisnyj sbornik [Recueil pétersbourgeois des manuscrits], fasc. 4, 2001, p. 357‑366, ainsi que dans d’autres archives russes et occidentales. 3 – Sur les archives littéraires de Bakst, voir : John E. Bowlt, Anna Černuhina, Olga Kovaleva, Elena Terkel´, « “Worlds of Magic”: The Literary Heritage of Léon Bakst », The Tretyakov Gallery, 1, 2008, p. 78‑81 (en russe et en anglais). Dans le même numéro : un premier choix des lettres de l’artiste. À propos des différents lieux de conservation des archives de Bakst, voir également l’introduction « Au lecteur », in Lev Bakst, Moja duša otkryta, t. 1, p. 5‑12. 4 – « Literaturnoe tvorčestvo Baksta [L’Œuvre littéraire de Bakst] », in Lev Bakst, Moja duša otkryta, t. 1, p. 13‑49. 5 – Lev Bakst, Moja duša otkryta, p. 243‑322 : commentaires. 6 – I. Zil´berštejn, V. Samkov, dir., Valentin Serov v vospominanijah, dnevnikah i pere‑ piske sovremennikov [Valentin Serov à travers les Mémoires, les journaux intimes et la correspondance de ses contemporains], L., 1971, p. 562‑587. 7 – Valentina Parisi, éd. et trad., Lev Bakst, In Grecia con Serov : Appunti di viaggio (In Greece with Serov. Travel Notes), Milan : Excelsior 1881, 2012 ; Léon Bakst : Serov et moi en Grèce (1923), traduit du russe et introduit par Olga Medvedkova, préface de Véronique Schiltz, P. : Triartis, 2014. 8 – Voir surtout deux lettres des 15 et 20 octobre 1908, Lev Bakst, Moja duša otkryta, t. 2, p. 141‑146. 9 – Ibid, p. 20. 10 – À quoi dans les annexes sont ajoutées trois lettres de Cocteau à Bakst, p. 397‑399, sans indication de leur provenance, un « Historique des spectacles auxquels Léon Bakst a contribué (1902‑1912) », ainsi que l’index dans lequel des surprises nous attendent : nous y trouvons par exemple un(e) certain(e) Ossipovna, Rebikov, alors que dans la lettre originale il s’agit de deux personnes, M. Rebikov et Luiza Osipovna. Éditions critiques de sources 979
11 – Lev Bakst, Moja duša otkryta, t. 2, p. 12. 12 – Léon Bakst, Correspondance et morceaux choisis, traduction et présentation de Jean‑Louis Barsacq, P. : L’Âge d’homme, 2016, p. 32. 13 – Ibid., p. 167.
Olga Medvedkova CNRS‑ENS
Arkadi ZELTSER, éd. To pour out my bitter soul Letters of Jews from the USSR 1941‑1945 Jérusalem : Yad Vashem, 2016, bibliographie, index, 276 p.
En dépit des travaux publiés récemment sur les massacres de masse en URSS durant la Seconde Guerre mondiale1, en dépit également des recueils passionnants sur ce sujet édités régulièrement par l’organisation russe « Centr i Fond “Holokost” »2, de nombreux aspects de la vie quotidienne de la population et des territoires occupés pendant le conflit, et tout particulièrement des Juifs de Russie, restent à ce jour peu ou mal connus. Cette lacune est partiellement comblée par le présent ouvrage édité par le Mémorial de Yad Vashem. Les cent lettres qu’il contient sont réparties théma‑ tiquement dans sept chapitres intitulés « Dernières lettres », « Premières réactions aux meurtres de masse », « Réactions à l’antisémitisme », « Vie juive à l’arrière », « Vie juive dans les territoires libérés », « Le patriotisme soviétique et l’image du soldat juif », « Le destin des unités militaires juives dans l’Armée rouge ». À l’inté‑ rieur de chaque partie, les lettres, traduites en anglais du russe et du yiddish et dont il aurait été passionnant de disposer des textes originaux, sont classées chronologi‑ quement. L’ensemble est précédé d’une introduction précise et stimulante rédigée par A. Zeltser. Ces cent lettres proviennent du fonds Yad Vashem et du fonds du Comité juif antifasciste (aux Archives d’État de la Fédération de Russie, GARF), auxquels un nombre important de destinateurs juifs s’adressa tout au long de la guerre. Elles s’inscrivent dans la même approche « juive » de la guerre que celle qui avait prévalu il y a de cela quelques années pour la publication d’une série de livres consacrés à la correspondance entre des Juifs soviétiques et l’écrivain Il´ja Erenburg3 et des lettres envoyées par des soldats soviétiques juifs à leurs familles depuis le front. Cependant, par rapport à ces publications, To pour out my bitter soul, qui comporte un nombre substantiel de lettres envoyées à Erenburg, apporte une nuance essentielle sur la judéité affirmée des auteurs, judéité qui s’exprime dans la « chair » même des lettres, que ce soit par des références aux fêtes juives et à la religion, l’utilisation imparfaite du russe ou l’emploi du yiddish. Outre les moyens linguistiques, comme le choix d’une langue juive, l’affirmation d’une fierté juive prend parfois des formes touchantes et naïves. C’est le cas dans un certain nombre de lettres dont les auteurs énumèrent les figures historiques du judaïsme universel. Ainsi, dans la lettre 87, le destinateur loue la grandeur du « peuple juif 980 COMPTES RENDUS qui a donné au monde Marx et Heine, Sholem Haleichem, Einstein, Sverdlov et Kaganovi©, Spinoza et I.L. Peretz ». Mais au‑delà de ces listes hétérogènes et impar‑ faites, il faut surtout retenir la puissance de l’affirmation identitaire juive qui se fait sentir dans l’ensemble des correspondances réunies. De fait, le choix de la phrase « To pour out my bitter soul » comme titre général du livre, phrase tirée de la lettre 85 et qui fait manifestement écho au Livre des Lamentations ou Lamentations de Jérémie qui servit de référence biblique à l’interprétation des catastrophes frappant le monde juif tout au long de son histoire jusqu’à la Shoah, ne paraît pas forcément le plus judicieux. Certes, de nombreux auteurs manifestent leur douleur et leur peine d’avoir perdu des proches lors des massacres perpétrés par les nazis et, de même, des combattants traversant les territoires occupés par les Allemands, font, à l’instar de Vasilij Grossman, le terrible constat qu’« il n’y a plus un seul Juif vivant en Ukraine » (lettres 39 et 40), mais, dans leur ensemble, les destinateurs des lettres font preuve d’un très fort esprit combatif dans l’affirmation de leur identité, qu’elle soit retrouvée – en cela ils s’inspirent d’Erenburg affirmant dans un poème de 1941 que les Allemands lui avaient rappelé que sa mère s’appelait Hanna (lettres 14, 15) –, ou bien encore renforcée dans ses certitudes et ses exigences. De fait, le concept « d’ethnicité incertaine » élaboré par l’historien Zvi Gitelman au sujet des Juifs soviétiques4 semble bien mal adapté pour les auteurs des lettres. L’adoption de la doxa soviétique et de formules clichés sur « l’amitié entre les peuples » contamine le discours – au sens large – des auteurs, qui utilisent le calque du « grand peuple russe » pour parler du « grand peuple juif » (lettres 15 et 87). Mais c’est précisé‑ ment au nom de cette grandeur juive que de nombreux correspondants soulignent l’absolue nécessité de se venger et réclament que soit affirmé bien haut en russe comme en yiddish, sur les scènes de théâtre et dans les journaux, l’héroïsme des soldats juifs combattant en tant que Juifs pour la survie de leur peuple et non au nom d’idéaux communistes. Les militaires engagés sur le front et les simples citoyens dont les lettres sont présentées dans le recueil ont presque tous conscience d’incarner le peuple, la nation juive dans son ensemble, de Moscou à Tel‑Aviv, du Birobidžan à Brooklyn. Héroïques5 et fidèles au régime, même s’ils sont Juifs avant d’être Sovié‑ tiques, les auteurs des lettres ne cèdent pas au désespoir, mais, au contraire, pour la plupart, ils exposent avec force des exigences qu’ils estiment légitimes, comme la parution de journaux juifs en nombre plus important, la création d’opéras, et l’ouver‑ ture de théâtres (lettre 69). Un auteur demande même d’exproprier les Ukrainiens de certains territoires en raison de leur collaboration avec les Allemands et l’attribution de ces mêmes territoires à des communautés ou colonies juives pour les dédom‑ mager des pertes subies (lettre 49). Cette revendication émane d’un Juif non reli‑ gieux, qui évoque les livres de prières qui attendent leurs propriétaires dans un shtetl de Pologne et qui, dans un geste spontané, se saisit d’une Hagada de Pessah. Il est par ailleurs à noter que dans leur immense majorité, les lettres proviennent de corres‑ pondants se trouvant dans des villes et localités situées à l’intérieur des frontières de l’URSS. Le dernier cas cité se rapportant à la Pologne est une exception notable. La lecture de ces cent lettres permet de ressentir la Shoah de l’intérieur d’un point de vue essentiellement émotionnel. Les correspondances ne peuvent pas Éditions critiques de sources 981 servir en tant que documents complémentaires à une histoire froide et raisonnée de la Shoah. Les témoins crient et hurlent. Ils s’adressent au monde entier pour que soit reconnu le massacre de six millions de Juifs. Très vite, et c’est même assez surprenant, les auteurs sont au fait des tueries perpétrées dans différentes villes et du fonctionnement des camps d’extermination. Les lettres apparaissent donc comme un médium parallèle ou complémentaire aux media officiels. Mais surtout, l’ensemble de ces correspondances dévoile un « monde » juif russe dont l’assimilation est moins avancée que ce qui est généralement affirmé. En dépit de l’afflux de nombreux Juifs dans les villes et de la disparition de tout un tissu culturel, religieux, associatif dans les années 1920 et 1930, les Juifs soviétiques, tels qu’ils apparaissent dans leur diversité à travers ces cent lettres, sont très fortement impré‑ gnés d’un puissant sentiment positif d’appartenance identitaire, qui leur permet de considérer Erenburg et Mikhoels comme leurs uniques porte‑parole officiels auprès du gouvernement soviétique. Outre cette dimension nationale ou nationaliste qui émerge à la lecture de l’ou‑ vrage, trois autres points attirent l’attention. Le premier concerne la puissance de l’antisémitisme en URSS aussi bien sur le front qu’à l’arrière et ce, dès la seconde moitié des années 1942 et surtout à partir du début de 1943 et de la victoire à Stalin‑ grad. Cet aspect n’est pas une « découverte », mais jusqu’à présent l’appréhen‑ sion de ce phénomène était limitée aux sphères officielles6. Pour reprendre une expression utilisée par un destinateur (lettre 49), « l’antisémitisme [en Russie et dans les territoires libérés] se sent à chaque pas ». Le deuxième point, évoqué par plusieurs correspondants, porte sur l’enrôlement dans les rangs de l’Armée rouge de personnes ayant collaboré avec les nazis. Ainsi l’auteur de la lettre 43, s’in‑ surge contre la réhabilitation de fait, après la libération, d’anciens collaborateurs qui « maintenant jouent les premiers violons. Ceux qui criaient mort aux Youpins, ajoute‑t‑il, continuent maintenant de hurler des slogans antisémites sans aucune opposition ». À notre connaissance, il n’existe pas ou peu d’études sur ce sujet de l’épuration ou, a contrario, de l’absence volontaire d’épuration. Enfin, le troisième et dernier aspect se rapporte au destin même des lettres qui, en plein conflit, furent expédiées très loin des lieux de massacres et réceptionnées en Palestine ou au Birobidžan, certaines très rapidement après leur envoi, d’autres bien des années plus tard. L’histoire de la transmission des informations en général et de celles portant sur la Shoah en temps de guerre apparaît également un champ de recherches à explorer. Par sa densité et sa richesse, par l’émotion qu’il suscite à la lecture de chacune de ses lignes, le livre publié sous la direction d’Arkadi Seltzer ouvre des horizons bien plus vastes que celui auquel le nombre de cent, représentant les lettres réunies, ne semble devoir le restreindre.
1 – Annie Appelboin, Assia Kovriguina, dir., Témoigner sur la Shoah en URSS, Paris 16‑17 mai 2013, http://www.fabula.org/colloques/sommaire2672.php ; Catherine Coquio, La Littérature en suspens. Écriture de la Shoah : le témoignage et les œuvres, P. : L’Arachnéen, 2015. 982 COMPTES RENDUS
2 – Centr i Fond Holokost [Centre et fonds de l’Holocauste] : http://www.holocf.ru/ 3 – Mordechai Altshuler, Arad Yitzhak, Samuel Krakowski, éds., Sovetskie evrei pišut Il´e Erenburgu [Les Juifs soviétiques écrivent à Il´ja Erenburg], Jérusalem : The Centre for Research and Documentation of East‑european Jewry, The Hebrew University of Jerusalem, Yad Vashem, 1993 ; Il´ja Al´tman, Leonid Teruškin, éds., Sohrani moi pis´ma… Sbornik pisem i dnevnikov perioda Velikoj Otečestvennoj vojny [Conserve mes lettres… Recueil de lettres et de journaux intimes de la Grande Guerre patriotique], M. : Tsentr i fond ‘Kholokost’, MIK, 4 ouvrages de 2007 à 2016. 4 – Zvi Y. Gitelman, Jewish Identity in Post Communist Russia and Ukraine : An Uncer‑ tain Ethnicity, Cambridge : Cambridge University Press, 2012, p. 16‑17. 5 – Enciklopedija evrejskogo geroizma [Encyclopédie de l’héroïsme juif], M. : Dograf, 2002 ; Mordechai Altshuler, « Jewish combatants of the Red Army Confront the Holo‑ caust », in Harriet Murav, Gennady Estraikh, dir., Soviet Jews in World War II : Fighting, Witnessing, Remembering, Boston : Academic Studies Press, 2014, p. 16, 31‑32. 6 – Genadij Kostyrčenko, Gosudarstvennyj antisemitizm v SSSR, ot načala do kul´minacii, 1938‑1953 : Dokumenty [L’antisémitisme d’État en URSS, du début à l’apogée, 1938‑1953 : documents], M. : Meždunarodnyj fond ‘Demokratija’, 2005.
Boris Czerny Université Caen‑Normandie
VARIA
Robert FROST The Oxford History of Poland‑Lithuania Vol. I : “The making of The Polish‑Lithuanian Union, 1385‑1569” Oxford : Oxford University Press, 2015, 564 p.
Voici le premier volume d’une synthèse qui n’a son pareil dans aucune langue occidentale. Un ouvrage très dense qui retrace avec soin l’évolution, pleine d’avan‑ cées et de reculs, de deux entités politiques différentes vers une union plusieurs fois proclamée et jamais parfaitement établie entre les xive et xvie siècles. Non pas une histoire nationale (qui n’aurait pas de sens en parlant de cette époque), mais celle de la genèse d’une union entre deux ensembles eux‑mêmes composites. R. Frost n’a pas découvert d’archives nouvelles, mais a une connaissance parfaite de toutes celles qui sont publiées et s’appuie sur un corpus impressionnant d’études éditées en anglais, allemand (le français n’a, hélas, rien d’autre à offrir que le beau livre d’Antoine Martel datant de 1938) et surtout en polonais, lituanien, biélorussien, ukrainien et russe. Il s’agit d’une vaste revue bibliographique où les polémiques entre historiens sont bien rappelées. L’auteur y introduit souvent une opinion personnelle et mène son exposé avec la sûreté que lui donne sa compétence. Cela n’exclut pas une certaine partialité qui s’affirme chaque fois qu’apparaît, dans le tableau des évolutions politiques, la montée en Pologne du pouvoir nobiliaire, présentée comme l’affirmation d’une large volonté commune et citoyenne. Le varia 983 choix du thème montre que Frost s’inscrit dans le sillage de l’école polonaise de Jerzy Kłoczowski qui, depuis 1989, tend à glorifier, après Oskar Halecki et ses deux volumes de 1919 sur le même sujet, le caractère précoce des idées de liberté et d’égalité dans ces régions, bien avant leur émergence en Occident. La montée du pouvoir moscovite et ses relations avec la grande Lituanie (beau‑ coup plus grande, comme on sait, historiquement que linguistiquement) n’est évoquée qu’allusivement et toujours comme repoussoir des développements en cours dans la vaste zone lituano‑polonaise. La prégnance de cette montée est cependant bien rendue. Peut‑être mériterait‑elle quelques précisions qui rendraient mieux le contexte de l’Europe orientale du temps. L’auteur est confronté au problème du palimpseste culturel de la Lituanie. Il connaît les bibliographies en lituanien, biélorussien et ukrainien qu’il cite large‑ ment, mais répugne à les suivre car, dit‑il, elles ont tendance à projeter sur l’époque d’avant le xive siècle des concepts des xixe‑ xxe siècles. La vision qu’il veut imposer ici, celle du succès d’une union des xve‑ xvie siècles, exemplaire jusque dans l’Eu‑ rope d’aujourd’hui, est pourtant tout aussi téléologique. L’usage des noms propres lituaniens dans la forme écrite qu’ils n’ont acquise qu’au xvie siècle, et souvent bien plus tard, veut peut‑être marquer une distance avec les formes polonaises de ces noms, mais l’esprit du récit ne laisse pas de doute : c’est bien une glorification de la République nobiliaire à la polonaise qui domine ce livre. R. Frost avait déjà réintroduit en 2005 cette réhabilitation d’un système que beaucoup de pamphlétaires du xviiie siècle avaient présenté comme conduisant à une anarchie justifiant les partages successifs de 1772, 1793 et 1795. Dans un article inspiré par l’ouvrage de Georg Jellinek de 1882, il présentait déjà l’union lituano‑polonaise comme un modèle unique en Europe. Très en vogue au temps de Piłsudski, la « vision jagellonienne », fruit de négociations pacifiques et non de conquêtes, vient ici se marier au multiculturalisme prôné par notre époque et, bien que rejetant, souvent à juste titre, les récits trop natio‑centrés, la tendance de ce livre de 2015 est annoncée dès les premières pages. Il s’agit de montrer que dès l’acte de Krewo qui scelle, en 1385, le mariage d’Edwige d’Anjou, héritière de la Couronne de Pologne, avec Jogajla, grand‑duc de Lituanie, païen qui promet de se faire catho‑ lique, l’union en germe des deux pays est soutenue par ce que l’auteur appelle « la communauté du royaume ». Celle‑ci s’exprime, nous dit‑on, dans des assemblées locales de la noblesse, laquelle se dit « le peuple nobiliaire » et prétend, opérant une captation du langage politique romain, représenter une société de citoyens libres supérieurs au pouvoir dynastique. À l’instar des nombreux partisans polonais de cette société prétendument pré‑démocratique ou pré‑civique (notamment A. Rembowski, réédité en 2010 par J. Choinska‑Mike), R. Frost ne se demandera jamais quelle était la nature, le nombre de cette prétendue représentation et surtout son degré de représentativité. Il ne cache d’ailleurs pas combien cette idée était alors embryonnaire et quelles difficultés empêchèrent longtemps son triomphe. Avant 1385, le pouvoir des grands‑ducs, Mendog comme Gedemin, n’a rien de commun avec la tendance nobi‑ liaire polonaise. Louvoyant entre paganisme, orthodoxie et catholicisme, Jogajla 984 COMPTES RENDUS hésite longtemps entre la conversion brutale que lui offrent les chevaliers teuto‑ niques et l’orthodoxie par mariage avec la fille de Dmitrij Donskoj. Plutôt que vassal de Moscou, il préfère devenir co‑roi de Pologne. Les tractations autour du mariage avec Edwige sont retracées. Leur présentation ne se permet toutefois pas le sacrilège de douter de la sainteté de la reine, établie par Jean‑Paul II. Puis vient l’exégèse du bref pré‑contrat de Krewo. Comment comprendre, se demande‑t‑on depuis six siècles, le terme applicare de ce texte en latin ? Frost expose toutes les disputes autour de « réunir » ou « incorporer », sans omettre les accusations posté‑ rieures de trahison des historiens lituaniens, mais, plus que tout, il lui importe de montrer que cette première esquisse d’union était portée par l’idée d’un peuple souverain bien avant 1789. Cela est dit sans sourire (p. 52‑53). Il concède seule‑ ment que le principe consultatif était plus faible en Lituanie qu’en Pologne. Le baptême catholique en masse est donné comme une opération pacifique quelque peu idyllique, peu compatible avec l’évocation des destructions de temples ou idoles païennes ou l’interdiction des mariages mixtes avec des orthodoxes. Les longues pages consacrées aux décennies de rivalité/coopération entre Jagellon et son cousin Vitold (Vitautas) viennent d’ailleurs vite éclipser la vision non violente et montrer que les problèmes dynastiques restaient dominants avec leurs batailles et assassinats (p. 74‑126). Le triste sort d’Andrej de Polock, puis les retournements de Skirgiello, montrent bien que le rôle de l’orthodoxie ne cessait de s’affirmer surtout, lorsque, en 1391, Vilna est assiégée par les Teutoniques et que Vitold marie sa fille unique à Moscou avec Vasilij 1er. L’union avec Varsovie paraît alors bien virtuelle et l’expansionnisme de Vitold vers la mer Noire montre que sa maîtrise de Polock, Vitebsk, Novgorod‑Severskij et Kiev font de la grande Lituanie le centre de gravité de l’ensemble lituano‑polonais. Toutefois, battu par les Tatars sur la Vorksla en 1399, il doit accepter un condominium avec Jagellon, scellé par un traité à Vilna et Radom. Leur alliance dure 25 ans, mais les historiens Hruszewski, Halecki, Kutrzeba, Łowmiański, Adamus, Nikodem discutent depuis plus de 100 ans du degré et de la nature de la dépendance de l’un envers l’autre. Frost penche pour un lien relativement apaisé. Cette vision semble, en effet, fondée si l’on considère l’écho européen qu’eut la victoire militaire des deux cousins contre l’ordre teutonique à Grunwald‑ Tannenberg en 1410, d’autant plus que Sigismond de Luxembourg et son frère, roi de Bohême, étaient alliés à l’ordre et répandaient une propagande dénonçant les alliances païenne (Lituaniens), schismatique (Ruthènes) et infidèle (Tatars) de Jagellon et Vitold. Cela conduisit à un nouveau resserrement de l’union, proclamé en 1413 à Horodło, où Vitold se vit reconnu héritier de la Ruthénie, encore large‑ ment orthodoxe, et surtout où 47 familles nobiliaires polonaises « adoptèrent », en leur donnant les mêmes blasons, 47 familles lituaniennes. Avec les thurifé‑ raires du rôle moteur de la noblesse polonaise, R. Frost voit là un signe capital qui s’inscrit dans l’angélisme que venait présenter, à ce moment, au concile de Constance, l’érudit cracovien Paweł Włodkowic. Il est certain qu’une élite huma‑ niste déjà nombreuse et formée en Italie était porteuse d’un langage nouveau pétri de références antiques, mais faut‑il voir dans l’apparition fréquente des mots Rzecz varia 985 pospolita (littéralement Res publica) pour désigner la partie dirigeante de la noblesse autre chose qu’un phénomène de l’ordre du logos destiné à une appropriation du pouvoir ? R. Frost pense que oui, alors qu’en 1429, la tentative de Vitold, au grand congrès européen de Luck pour se faire couronner roi de Lituanie (la « tempête du couronnement »), tend à prouver le contraire. La réconciliation de Vitold avec son cousin, juste avant sa mort en 1430 (assemblée de Jedlnia), ne peut pas encore servir de preuve de l’égalité dans l’union. Néanmoins Frost polémique à ce sujet avec l’historien lituanien Dundulis. Svitrigajlo, grand‑duc après Vitold, se tourne à nouveau vers Moscou en épousant Anne de Tver´ et l’omniprésence de la Rus´ de Kiev ou de la tradition byzantine a beau se retrouver jusque dans les fresques de Lublin, Frost préfère suivre Halecki en protestant contre l’historiographie qui penche pour les iden‑ tités ruthènes. J. Kurtyka (historien tué dans l’accident de l’avion présidentiel polonais en 2010) avait pourtant bien étudié la lutte des seigneurs orthodoxes de Volhynie‑Podolie pour se faire reconnaître égaux en droits et montré que leur combat à ce sujet leur faisait préférer Varsovie à Vilna. R. Frost minimise cette fêlure en disant que Svitrigajlo renforce habilement son pouvoir à Vitebsk et à Luck, confiés à des orthodoxes, mais il ne peut que constater, après la mort de Jagiello en 1434, l’échec du grand‑duc, contraint par son frère Zigimantas à l’exil en Valachie en 1437. Malgré l’animosité contre les orthodoxes, le chancellier Olesnicki reconnaît, à Grodno, les droits de leurs grands féodaux, mais le statut de leur religion reste flou et leur mécontentement profond (assassinat de Zigimantas par Ivan Czartoryski en 1440). Le jeune Władysław Jagellon étant tué à Varna en 1444, son frère Casimir reste sur le trône jusqu’en 1492. Ses rapports avec Vasilij II (mort en 1462), puis Ivan III, sont marqués par la perte, au profit de Moscou, d’un tiers du territoire lituanien, mais c’est surtout ce que des historiens comme J. Bardach ont qualifié de « naissance du parlementarisme » qui retient Frost (privilège nobiliaire de Nieszawa en 1454), puis, sous le bref règne d’Alek‑ sander, en 1505, l’acceptation d’un système bicaméral, dans un texte nommé Nihil novi, dont la scène de réception orne la couverture du livre. Ivan III marie sa fille Elena à Aleksander en 1494, après la guerre de 1512‑1522 Smolensk est prise par les Moscovites, mais l’auteur consacre toujours beaucoup plus de place à l’épa‑ nouissement, tant en Pologne qu’en Lituanie, d’un régime de limitation du pouvoir royal et grand‑ducal par un système idéal où de prétendues « masses nobiliaires » (p. 353), jamais quantifiées, sont censées marquer l’aboutissement de la « commu‑ nauté du royaume » pressentie au début. Sous les rois et grands‑ducs Sigismond, puis Sigismond‑Auguste, jusqu’à l’apo‑ théose de Lublin en 1569, la fusion est présentée comme toujours plus achevée. La Lituanie se dote d’un Statut lituanien (en ruthène, puis en latin et en polonais) régissant la vie militaire, la justice civile, l’agriculture, les héritages, les mariages. Ce texte, inspiré par Gasztold‑Gastautas, était plus magnatique que son modèle polonais le Statut de Laski qui avait accompagné Nihil novi. Il faudrait sans doute mieux montrer la vitalité du monde ruthène en analysant les originaux des trois versions de ce Statut lituanien ou des traductions en ruthène de l’Ancien Testament, 986 COMPTES RENDUS
éditées à Prague en 1517, 1518 et 1519 par F. Skaryna. On aimerait surtout des précisions sur le servage. Elles pourraient tempérer l’enthousiasme de l’auteur pour la vision récente de A.Wyczanski, historien polonais qui n’a étudié que la région… de Poznan et n’y a trouvé que des serfs heureux, sous des nobles protecteurs, renversant les tableaux bien plus sombres de M. Malowist ou W. Kula, à l’époque communiste (p. 241‑261). de même les quelques mots très vagues sur les débuts du déclassement de la noblesse sans terre (les bojare lituaniens étaient aux antipodes de leurs homonymes russes) nous laissent dans l’ignorance d’un processus qui prendra ultérieurement des proportions considérables. Il est vrai que N. Iakovenko, la spécialiste ukrainienne de la noblesse, n’éclaire pas non plus la question. L’engrenage qui conduit à l’Union de Lublin en 1569 est présenté de la p. 442 à la fin du livre. La fièvre nobiliaire pour contrôler les attributions de fiefs par le roi, le mouvement dit « d’exécution des lois » qui exerçait un chantage pour payer les taxes couvrant les campagnes contre Moscou et obtenir toujours plus de « libertés » sont très bien montrés. Cette fièvre monte encore lors de la « diète de campagne » de Vitebsk (controverse de Kiaupiene avec Halecki rappelée), puis, après la chute de Polock en 1563, lorsque le roi accepte de lui‑même de soutenir la noblesse polonaise et, de ce fait, devient incorporationniste. Les Lituaniens, laissés seuls face au danger d’Ivan IV, n’ont d’autre choix que de suivre la tendance, poussée par la Podlachie et la Volhynie, qui réclament et obtiennent – bientôt avec Kiev – l’appartenance à la Pologne. Malgré l’opposition de Radziwill le Rouge, toute la Lituanie, souvent à contrecœur, opte pour l’annexion, baptisée ralliement à la Chose Publique par le clan nobiliaire. Le livre, devant avoir une suite, n’a pas de conclusion. Il apportera énormément aux étudiants et spécialistes de l’Europe de l’est. Ils sauront discerner ce qui est parfois trop laudateur et téléologique. Il faut saluer la mise à disposition du public occidental d’une telle masse d’informations.
Daniel Beauvois Paris I
Marianna S. LANDA Maximilian Voloshin’s Poetic Legacy and the Post‑Soviet Russian Identity New York : Palgrave Macmillan, 2015, XXIII, 273 p.
Longtemps considéré comme un artiste mineur de l’Âge d’argent pour des raisons à la fois esthétiques et politiques, Maksimilian Vološin (1877‑1932) est, depuis les années 1990, l’objet d’une attention soutenue en Russie et à l’étranger. Quasiment mis à l’index en URSS du milieu des années 1920 jusqu’à la mort de Stalin, il a connu un début de reconnaissance au moment du dégel, mais n’a vraiment retrouvé une large audience qu’avec la perestroïka. On dispose désormais d’éditions conséquentes de son œuvre littéraire (la prin‑ cipale en 13 volumes est parue de 2000 à 2013) ; des travaux importants lui ont été varia 987 consacrés, dus principalement à Vladimir Kupčenko en Russie, à Barbara Walker ou Marie‑Aude Albert à l’étranger1. Poète, artiste peintre, critique, Vološin apparaît désormais comme une figure importante de la vie culturelle du début duxx e siècle, en raison d’une œuvre foisonnante, de ses liens avec les intellectuels, artistes russes et européens, conséquence de ses longs séjours en France comme correspondant étranger entre 1910 et 1916, de l’hospitalité de sa demeure des rives de la mer Noire, à Koktebel´. Au cœur de la réévaluation dont l’œuvre poétique de Vološin a été l’objet, une place particulière revient aux vers des années de la révolution de 1917. À la diffé‑ rence des poètes qui, des prolétariens aux « Scythes », ont chanté l’énergie créatrice, libérée par le bouleversement révolutionnaire, Vološin a pressenti, dès février, les conséquences, dramatiques à ses yeux, du processus en cours, sentiment qui n’a fait que s’accentuer après Octobre. Néanmoins, sa position ne saurait être assi‑ milée à celle des pourfendeurs les plus acharnés de la révolution. Tout en procla‑ mant la fin de la Russie, trahie, vendue (poème « La paix », 23 novembre 1917), il n’exclut pas l’idée d’un futur possible pour son pays et ne rejette pas comme un corps étranger la révolution sociale, y voyant au contraire l’héritage de Razin ou de Pugačev (poème « Le jugement de Razin », 22 décembre 1917). S’il mobi‑ lise largement l’histoire russe pour donner sens aux événements, il n’oublie pas non plus la Révolution française de 1789. Son souci de prise en compte des aspects les plus contradictoires de la réalité se traduit dans le choix d’une posi‑ tion « au‑dessus de la mêlée » pendant les différentes périodes d’occupation de la Crimée au cours de la guerre civile. S’il témoigne sans ambiguïté possible de la terreur et de la famine, consécutives à la reconquête définitive de la péninsule en 1920 par l’Armée rouge, il n’exonère pas pour autant les armées blanches. Pendant ces années, certains de ses poèmes ont pu être publiés aussi bien par les Blancs que par les Rouges (cf. p. 9, 93). Sa demeure de Koktebel´ qui, avant 1917, ouvrait généreusement ses portes à de nombreux visiteurs, a continué à accueillir, à partir du printemps 1917 et pendant toutes les années qui suivirent, intellectuels et artistes, désireux de trouver un havre de paix ou cherchant à échapper aux conditions difficiles de la vie en Russie sovié‑ tique2. Et lorsque la situation l’exigeait, Vološin était la personne susceptible d’in‑ tervenir auprès des différents pouvoirs ; l’épisode le plus célèbre est sa démarche pour faire libérer Mandelštam, soupçonné par les Blancs d’être un agent bolchevik. C’est cette posture spécifique, assumée par Vološin pendant les années de la révolution et de la guerre civile, qui est au centre de l’ouvrage de Marianna Landa. Cette position serait à l’origine de la place que Vološin a occupée à l’époque et du rôle qu’il continue à jouer aujourd’hui dans la conscience collective russe. Depuis 1991, en effet, son image est mobilisée comme figure d’apaisement et de possible réconciliation à chaque fois qu’un épisode particulièrement dramatique frappe la Russie. Nous n’avons donc pas affaire à une biographie classique, centrée sur Vološin et son œuvre, mais à un ouvrage d’histoire culturelle qui s’interroge sur le pour‑ quoi de ce phénomène et met en évidence ce qui pourrait être une réponse aux 988 COMPTES RENDUS recherches d’une identité nationale dans la Russie d’aujourd’hui. Pour cette raison, l’ouvrage s’articule autour de deux parties, d’inégale longueur ; la première, la plus importante, est centrée sur la période postrévolutionnaire, la seconde sur la période postsoviétique. L’auteur commence par retracer à grands traits le parcours de Vološin et insiste sur son ancrage dans le symbolisme religieux, eschatologique, incarné, en parti‑ culier, par Vjačeslav Ivanov dont il était proche. Par‑delà un certain messianisme propre à la réactivation de l’idée russe, ce symbolisme se caractérise par la propen‑ sion (qu’il partage avec d’autres acteurs de la période) à la « création de la vie » (žiznetvorčestvo), voire à la « mythologisation de la vie » (mifotvorčestvo). Dans le cas de Vološin, cette tendance a pu prendre des formes extrêmes puisque, dans un registre assez prosaïque toutefois, il est à l’origine de l’invention de la poétesse Čerubina de Gabriak3 derrière laquelle se dissimulait son amie Elizaveta Dmitrieva (1887‑1928). Le rappel du lien de Vološin avec le symbolisme religieux est important pour comprendre l’évolution de son écriture après 1917, le choix d’un style qu’il définit lui‑même de « naturalisme biblique », en totale rupture avec son esthétique jusqu’alors proche du Parnasse français. Les vers postérieurs à 1917 se caractérisent, en effet, par une rudesse, une violence dans l’expression et par le recours à une série d’images puissantes, réacti‑ vant des épisodes de l’histoire passée de la Russie et de la Bible. Un aspect central du livre de Mariana Landa est l’analyse successive et minutieuse de ces poèmes (dont le texte est reproduit dans le livre au cours de l’analyse et de façon intégrale en annexe), qui donne à voir l’originalité de la vision de Vološin, teintée de certains accents slavophiles connus. Dans cette étude détaillée, une part essentielle revient aux poèmes sur la terreur rouge et la famine (« La Pâque rouge », « Terminologie », « La Terreur », « La Famine »…) qui, stylistiquement, sont d’une autre veine et témoignent de l’horreur subie par la population de Crimée entre 1920 et 1923 (Chapitre 3 de la Première partie, p. 109‑150). L’auteur prend soin de mobiliser les récentes recherches historiques sur cet épisode afin de mieux mettre en évidence l’importance de ces vers de Vološin qui, en raison de leur force dénonciatrice, ont mis du temps à parvenir jusqu’au lecteur contemporain et sont loin d’occuper la place qu’ils méritent dans nombre d’études et d’anthologies poétiques, même les mieux informées, parues avant 19914. Il va de soi qu’à l’époque ses poèmes n’ont pu être publiés en Russie soviétique ; leur diffusion passait principalement par le canal de lectures publiques, de feuilles imprimées5 et ils rencontraient une assez large audience, due à la présence d’une partie significative de réfugiés issus de l’intelligentsia en Crimée. Un aspect non moins intéressant du livre est l’analyse des raisons de la popu‑ larité de Vološin dans la Russie postsoviétique, en particulier au moment de l’effondrement de l’URSS et des crises plus récentes de Géorgie (2008) et de Crimée (2014). Le travail s’appuie essentiellement sur la consultation de certains sites russes et sur les interventions de différents acteurs sociaux. La position de varia 989
Vološin qui, dans ses vers de la période révolutionnaire, veut croire en un futur pour la Russie, malgré une histoire aux accents catastrophiques est sans doute de nature à répondre aux angoisses de la population russe et à son besoin de récon‑ ciliation identitaire. L’amour que Vološin porte de manière égale à la Russie et à l’Europe, sa tolérance, son pacifisme et son humanisme, son rêve d’une Russie libre en font une figure naturellement crédible pour les libéraux. Ses accents reli‑ gieux et bibliques le rendent en même temps acceptable pour l’Église orthodoxe, ce qui n’exclut pas certaines mobilisations radicales contre lui (cf. en particulier celle de l’archimandrite Sergii [Karamyšev], soulevant en 2012, pour les 135 ans de la naissance du poète, la question suivante «Vološin ne mérite‑t‑il pas l’ana‑ thème ? »). Vološin proclame en quelque sorte que la Russie est promise à un grand destin, quels que soient les tourments qu’elle a traversés et qu’il lui faudra encore endurer. Sa poésie est de nature à réconcilier les Russes avec leur passé et leur présent. Le livre est complété d’un canevas de la vie du poète6, d’une bibliographie assez riche, d’un index. En conclusion, cet ouvrage intéressera les littéraires, spécialistes de la poésie russe du premier tiers du xxe siècle comme les spécialistes de la Russie contem‑ poraine. On peut regretter néanmoins que la poésie de Vološin des années révo‑ lutionnaires n’ait pas été davantage confrontée à celle de ses contemporains, en particulier à propos de son utilisation des images bibliques, comme des parallèles historiques, russes ou français. Il est loin d’être le seul à user de cette rhétorique et pas uniquement parmi les poètes. D’autre part, si l’on comprend bien les raisons de la popularité actuelle de Vološin, peut‑être aurait‑il fallu interroger plus en avant le pouvoir de fascination, la puissance consolatrice de son mythe national qui ne proclame pas autre chose que l’idée d’un destin à part de la Russie.
1 – Vladimir Kupčenko, Trudy i dni Maksimiliana Vološina : letopis´ žizni i tvorčestva 1877‑1916, 1917‑1932 [Œuvre et vie de Maksimilian Vološin : chroniques de la vie et de l’œuvre 1877‑1916, 1917‑1932], vols 1 et 2, SPb. : Aletejja 2002, 2007 ; Barbara Walker, Maximilian Voloshin and the Russian literary circle : Culture and Survival in Revolutionary Times, Bloomington : Indiana UP, 2005 ; Marie‑Aude Albert, Maximi‑ lian Volochine, esthète, poète et peintre (1877‑1932) : des ateliers de Montparnasse aux rivages de Cimmérie, P. : L’Harmattan, 2002. 2 – Vološin fit don à l’Union des écrivains soviétiques de sa demeure qui servit de lieu de villégiature pendant de nombreuses années et dans laquelle fut heureusement ouvert un musée en 1984. Parmi les hôtes de Vološin les sœurs Cvetaeva, Sergej Efron, Kornej Čukovskij, Osip Mandelštam, Il´ja Erenburg, Sof´ja Parnok… 3 – Čerubina de Gabriak, Ispoved´ [Confession], V.P. Kupčenko, M.S. Landa, I.A. Repina, eds, М. : Agraf, 1999. 4 – Ce sujet était cependant connu, cf. par exemple White Duffield, « Voloshin’s Poems on the Revolution and Civil War », Slavic and East European Journal, 19, 3 (1975), p. 297‑309. Comparer avec Efim Etkind, « Maximilian Volochine (1877‑1932) »,Histoire de la littérature russe : Le xxe siècle. L’Âge d’argent, P. : Fayard, 1987, p. 533‑553. 5 – Le recueil Stihi o terrore [Vers sur la terreur] fut publié à Berlin, en 1923, de même que la seconde édition de Demony gluhonemye [Les démons sourds‑muets, Hark´ov, 1919], Usobica : stihi o revoljucii [Guerre civile : Vers sur la Russie], L´vov, le tout également en 1923. 990 COMPTES RENDUS
6 – À noter une coquille fâcheuse glissée p. xix : Ekaterinoslav est donné comme lieu d’exécution de la famille impériale.
Catherine Depretto Paris‑Sorbonne
Mark BASSIN, Sergey GLEBOV, Marlene LARUELLE, eds. Between Europe and Asia The Origins, Theories, and Legacies of Russian Eurasianism Pittsburgh : University of Pittsburgh Press, 2015, 267 p.
Новый коллективный труд о русском евразийстве, подготовленный тремя соредакторами М. Бассином, С. Глебовым и М. Ларюэль – известными специалистами по данной тематике, во всех отношениях обещает стать важной вехой в углубленной историографической разработке проблем, связанных с генезисом, теоретическим содержанием и современным значением евразийства. Несмотря на уже довольно основательную исто- риографическую разработку евразийской темы и даже известный спад научного интереса к ней, соредакторы издания в содержательном Введении, которое само по себе представляет цельный сжатый очерк истории евра- зийства, смогли показать неисчерпаемость темы, открыть новые аспекты и тематические перспективы в изучении этого многогранного и сложного явления. Возможность нового видения евразийства авторы обосновывают через прочтение его истории преимущественно в русле интеллектуальной истории – в фокусе различных концептуальных проекций и культурно‑ идеологических контекстов. Такой подход имеет свои очевидные преиму- щества. Стремление вписать евразийство в широкий интеллектуальный контекст эпохи чрезвычайно расширяет и обогащает поле исследований, придавая евразийскому учению масштаб поистине глобального культур- ного и политико‑идеологического явления. Вместе с тем, при таком подходе крайне затруднительно объединить все анализируемые линии интеллекту- альной преемственности, все концептуальные проекции в единое видение евразийства как противоречивой, но все же целостной доктрины. В силу этого, книга, безусловно, требует подготовленного читателя. Непросто определить и форму данного издания. Известная мозаичность сюжетов, взятых для характеристики наиболее ярких черт евразийской доктрины, не позволяет во всех отношениях рассматривать ее как коллективную монографию. Однако монографический принцип в ее содержании все же присутствует, прослеживаясь в единстве замысла и подхода авторов, в хронологически выдержанной последовательности анализа (от истоков евразийского движения к его наследию в современной России) и – самое главное – в той тесной проблемной сопряженности содержания глав, при которой вопросы, поставленные в одной из них, по принципу эстафеты varia 991
подхватываются и раскрываются в последующей. Это превращает чтение книги в непрерывное и захватывающее интеллектуальное путешествие. Глава Ольги Майоровой представляет с совершенно неожиданной стороны публицистическое творчество А.И. Герцена. Пережитый писателем духовно‑мировоззренческий кризис, связанный с разочарованием Европой как носительницей революционного прогресса, подвел его в конце жизни к радикальному переосмыслению прежних западнических убеждений, критике европоцентризма и апологии девственного азиатского «варварства» русской народной массы как возможной предпосылки обновления России и всего мира. Однако, вывод автора о Герцене как о прямом предтече евразийства (с. 26), на наш взгляд, страдает некоторым преувеличением, если принимать во внимание существенные пункты расхождений революционного, «народнического» демократизма Герцена и гораздо более консервативного учения евразийства (хотя бы в отношении к государству). Скорее, Герцен представлял собой определенный тип рефлексии, лишь подводивший русскую интеллигенцию к переосмыслению места России в мире и ее исторического призвания, но еще не имевший какой‑либо доктринальной определенности. Сложный контекст формирования евразийства хорошо раскрыт в статье Веры Тольц, которая в русле интеллектуальной истории исследует влияние ведущих представителей русской школы востоковедения на формирование мировоззрения евразийцев. Автору удается не только проследить персональные связи идеологов евразийства с русскими учеными‑востоковедами, но и соотнести научный «ориентализм» с общей атмосферой эпохи, изменяющимися ориентирами в восприятии и оценке цивилизаций Запада и Востока (критика первого и историческая реабилитация второго), что было характерно не только для России, но и для Европы. Вполне убедительны параллели, которые автор проводит между общественными условиями, породившими «ориентализм» конца XIX – начала XX в., и современным постколониальным дискурсом. Именно этой широкий (и неизбежно противоречивый) интеллектуальный фон эпохи помогает автору объяснить не только знаменательные совпадения во взглядах идеологов евразийства и ученых‑востоковедов, но и существенные расхождения в их позициях относительно взаимоотношений России и Европы. В детальном и глубоком исследовании Сергея Глебова проанализированы конкретные обстоятельства создания одной из программных работ евразийства – книги Н.С. Трубецкого «Европа и человечество», в которой нашел отражение специфический евразийский антиэволюционизм. Реконструируя логику формирования взглядов Н.С. Трубецкого на соотношение «высших» и «низших» цивилизаций, автор показывает, что они испытали серьезное влияние западных и русских социологических теорий, отразили сложный контекст полемики эволюционизма и антиэволюционизма в интеллектуальной жизни России того времени. Тем не менее, заключительный вывод автора, на наш взгляд, оказался несколько беднее развернутого им анализа концепции 992 COMPTES RENDUS
Н.С. Трубецкого. Вряд ли объяснение решительного неприятия евразийцами «внутреннего эволюционизма» М.М. Ковалевского и других либерально мыслящих ученых сводимо только к программной задаче, своего рода «социальному заказу» по спасению распадающегося здания Российской империи (с. 67). Глава, написанная Марлен Ларюэль, открывает тематический блок, который касается стрежневых компонентов евразийского учения, и посвящена анализу географических представлений евразийцев о преду становленном структурно‑географическом единстве Евразии как исходной детерминирующей основы, в симбиотической связи с которой формируются особенности ее истории, религии, культуры, политики – как и сама оригинальная научная эпистемология евразийства, связанная с радикальным пересмотром оснований и функций научного знания. Это позволяет автору обоснованно характеризовать евразийство как, прежде всего, «географическую идеологию», влияние которой распространяется не только на евразийскую геополитику, но и на евразийское мировоззрение в целом. Превосходный по емкости и форме изложения очерк вбирает в себя массу сопоставительного материала, содержит вдумчивую критику телеологизма и метафизичности евразийской эпистемологии и, самое существенное, дает целостное представление о теоретическом ядре евразийской доктрины. Интересная по замыслу статья Стефана Видеркера анализирует еще одну важную грань евразийского мировоззрения – философию и эпистемологию истории – сквозь призму научно‑рационалистической критики К. Поппером «историцизма». Автор вполне убедительно доказывает, что спекулятивные слабости исторического мышления евразийцев (вера в «железные», неизменяемые человеком закономерности: органицизм, активизм, мессианизм, власть идеократии и т.п.) вполне подпадают под квалифицирующие признаки «историцизма» в попперовском понимании (некритическая экстраполяция прошлого на будущее развитие, профетизм, «объективация» развития, некритическое смешение объекта реальности и объекта науки). Между тем, выводы статьи оставляют впечатление некоторой схематичности и выборочного использования образчиков евразийской мысли в той части, которая касается попыток специфицировать политическую природу евразийского движения – то как идейного течения, в большей мере тяготеющего к фашизму и идеологам германской «консервативной революции», чем к большевизму (с. 92), то обреченного раздвоиться между политическими крайностями марксизма и фашизма (с. 96). Думается, что выборочных ссылок, подтверждающих схожесть политического стиля евразийства и фашизма (с. 93), недостаточно для столь однозначных выводов. Необходимо учитывать не только контаминирующую близость евразийства к большевизму, подчеркнутое внимание евразийцев к философии О. Шпенглера, германским консерваторам, «новым социальным движениям» Европы (итальянский фашизм и нацизм), пробуждающемуся азиатскому национализму, но и достаточно разнородный, в известной части эклектичный и до конца не проявленный характер евразийской идеологии. Не varia 993
учитывать этой незавершенности процесса «кристаллизации» евразийской доктрины – значит впадать в тот самый грех «историцизма», который критикуется автором. Еще один важный компонент евразийского мировоззрения – «право славная» политическая экономия П.Н. Савицкого – детально проанализирован в главе, написанной Мартином Байссвенгером. Исследование удачно сочетает характеристику интеллектуальной атмосферы рубежа XIX–XX вв., отмеченной стремлением вывести экономическую теорию на уровень универсальной метафизической философии, с анализом обстоятельств и влияний, которые в процессе интеллектуальных и духовных исканий привели одного из корифеев евразийства к созданию оригинальной, не лишенной внутренней логики политэкономической теории, парадоксально соединяющей экономические и религиозные идеи и претендующей на то, чтобы сформулировать для России‑Евразии особый путь экономической модернизации, свободный – именно благодаря религиозно‑философскому отношению к действительности – от негативных крайностей капитализма и социализма. Автор отмечает, что политэкономическая теория П.Н. Савицкого встретила неоднозначное отношение в кругу его соратников по евразийскому движению, что, по мнению автора, свидетельствует о довольно разнородном и незавершенном в доктринальном отношении характере евразийства. Становление «евразийской» концепции истории России Г.В. Вернадского стало предметом анализа в обстоятельной, богатой историографическим материалом статье Игоря Торбакова. Отталкиваясь от не вполне ясных обстоятельств присоединения Г.В. Вернадского к евразийскому движению, автор предлагает оригинальное объяснение внутренней эволюции ведущего историка‑евразийца, на которую повлияли, с одной стороны, его личная драма, связанная с преодолением фрустрации по поводу собственной «раздвоенной» (русско‑украинской) идентичности, с другой – настойчивое стремление идеологов евразийства подкрепить историческими аргументами существование супраэтнического «пан‑евразийского» национализма как основы сохранения бывшей Российской империи. Несмотря на убедительную версию мотивов прихода Г.В. Вернадского в лагерь евразийцев, авторский анализ все же оставляет без ответа ряд сложных вопросов, касающихся разработки евразийской концепции истории России. В частности, для полноты анализа важно было бы уяснить, как взгляды Г.В. Вернадского пересекались с творчеством других авторов‑евразийцев, писавших на исторические темы (например, П.Н. Савицкого), как вновь обретенное «украинство» Г.В. Вернадского находило примирение с характерным для евразийской историософии резким размежеванием геополитических прототипов украинской и русской истории – «киевского» и «монгольского» периодов. Харша Рам раскрывает смысл идейного переворота, совершенного евразийцами в многообразных связях евразийского мироощущения с русским литературным авангардом начала XX в., представленным фигурами 994 COMPTES RENDUS
выдающегося лингвиста, теоретика формализма в литературоведении Р.О. Якобсона и поэта‑футуриста, реформатора русского поэтического языка Велимира Хлебникова. Как показывает автор, переосмысление евразийцами места России по отношению к Западу и Востоку, формирование концепта Евразии как геополитического утопического проекта не только предвосхищалось развитием выдержанной в эсхатологическом ключе евразийской темы в культуре русского символизма, но и находило значимые соответствия в смелых экспериментах в области теории и поэтики языка, которые воплощало творчество Р.О. Якобсона и В. Хлебникова. Хама Юкико обращается к сравнительно‑историческому исследованию евразийства и японских версий «пан‑азиатизма» как типологически и генетически сходных идейных течений, выводя таким образом тему евразийства на уровень широких глобальных сопоставлений. Тем самым автор предлагает очень перспективную модель дальнейшей разработки евразийской темы в компаративном ключе – в сопоставлении с другими «пан‑идеологиями» межвоенной эпохи. Наиболее впечатляющей и интересной видится та часть работы, где автор анализирует особенности восприятия евразийства в Японии и обратную реакцию идеологов евразийства на этот проявленный интерес. Метаморфозы, которые евразийские идеи претерпевали на этом пути, показывают, что, несмотря на универсалистские притязания, и в евразийстве, и в японском «пан‑азиатизме» отчетливо различим националистически‑ориентированный дискурс. Тем самым автору удается выявить идейную «многослойность», присущую таким интеллектуальным конструктам, как «пан‑идеологии». Значение этих тонких наблюдений, однако, несколько снижается на фоне схематичных сравнений, призванных выявить черты сходства и различия между евразийством и японским «пан‑азиатизмом» – особенно, когда автор пытается экстраполировать их на будущее в виде пугающей перспективы соединения идейного евразийства с мощью государства (как это было в Японии 1930‑х гг.) (с. 164), явно преувеличивая масштаб «ренессанса» евразийства и глубину его влияния на политические элиты ряда современных государств. Завершающая цикл глава Марка Бассина – единственная, посвященная исследованию культурно‑идеологического контекста, в котором происходило формирование современного российского нео‑евразийства. В центре внимания автора – критический период кризиса и распада СССР (1980‑е – начало 1990‑х гг.), отмеченный напряженными, хотя во многом еще подспудными, поисками новой идентичности России, а внутри периода – историческая концепция Л.Н. Гумилева, сфокусированная на интерпретации определяющего для исторического самосознания России события – Куликовской битвы 1380 г. Превосходно выстроенная композиция исследования позволила автору совместить в этом фокусе анализ сразу нескольких, тесно взаимодействующих и непрерывно полемизирующих дискурсов – классического евразийства, эпигонского нео‑евразийства в версии Л.Н. Гумилева, возрождающегося русского национализма. varia 995
Сложные трансформации, которые претерпела евразийская историософия в столкновении с новыми проблемами и идейными вызовами, как убедительно показывает автор, привела к ее неизбежной фрагментации, а кое в чем и к упрощению. К сожалению, за пределами анализа (что, впрочем, специально оговаривается автором) остался современный период, в рамках которого не только в зарубежном, но и российском профессиональном сообществе успело сформироваться вполне критическое отношение и к историографическим достижениям классического евразийства, и к идеям Л.Н. Гумилева. В лаконичном послесловии Марлен Ларюэль эта идея подхватывается и развивается в попытке определить значение евразийского наследия для современной России. Диагностируя судьбу евразийства в постсоветских условиях, автор совершенно справедливо констатирует парадоксальную ситуацию, которая выражается не только в сосуществовании весьма произвольных версий нео‑евразийства, апеллирующих (зачастую только условно) к евразийскому наследию в угоду разным политическим целям и проектам, но и в популярности идеи Евразии без евразийства как такового (в том числе без ярко выраженного «восточничества»). По большей части, Евразия и евразийство стремительно превращаются лишь в географическую деноминацию процессов, происходящих на постсоветском пространстве. Как подчеркивает автор, евразийство оказалось слишком рафинированным интеллектуальным продуктом для того набора простых идей и мотивов, которыми склонна руководствоваться современная российская политика (сохранение имперского пространства, геополитическое самоопределение по отношению к Европе в качестве особой цивилизации, соображения безопасности и сохранение собственной сферы влияния). Этот парадокс, однако, не только не «закрывает» принципиально евразийскую тему, необходимость ее дальнейшей разработки, но и провоцирует новые вопросы относительно того, чем являлось евразийство в истории России. Как показали авторы данного коллективного труда, евразийство достойно изучения как один из смыслообразующих компонентов интеллектуальной и политической истории России XX столетия, как сложное и неоднозначное наследие, которое формировалось не только в полемическом обособлении от Европы, но и в активном культурном взаимодействии с ней.
Konstantin Zubkov Institut d’histoire et d’archéologie, Oural, Académie des sciences de Russie
RÉSUMÉS
Andreas SCHÖNLE Subjectivité aristocratique dans la tourmente révolutionnaire : le « Coup d’œil sur Genève » du prince I.I. Barjatinskij Cet article examine le sujet controversé dans l’historiographie de la Russie de l’impact des événements révolutionnaires des années 1790 sur les esprits les plus brillants de l’aristocratie russe. L’article se base sur les écrits du prince Ivan Ivanovi© Barjatinskij (1772‑1825), dont ont peut soupçonner qu’il a brièvement visité Paris en 1790, avant de se rendre à Genève pour faire des études. Dans la cité de Calvin, il deviendra un observateur perspicace de l’engouement révolutionnaire et de l’agitation populaire dans les rues. Entre 1790 et 1792, Barjatinskij tint un carnet dans lequel il nota ses réflexions, ainsi qu’un essai plus formel intitulé « Coup d’œil sur Genève », sur la situation politique à Genève. Sur la base de ces documents d’archive, nous examinons l’influence du spectacle de la Révolution sur le développement de l’identité subjective d’un membre de l’élite aristocratique. Nous tentons également de mesurer l’impact de cette expérience de la révolution sur la vie future de Barjatinskij. Ce cas d’espèce démontre que la Révolution força certains aristocrates à mettre en question leur rôle dans la société, à évaluer les limites de leur liberté, et donc à réfléchir à la manière dont ils pourraient mener une existence empreinte de sens sans perdre leur intégrité morale. Les écrits de Pavel Stroganov, un contemporain de Barjatinskij, qui lui aussi fut témoin de la Révolution, présentent un cas analogue. On peut considérer que l’émergence de ces questionnements, de ces examens de conscience sur les plans politique et moral constitue un des effets indirects de la Révolution française en Russie. Du fait de l’intérêt intrinsèque de « Coup d’œil sur Genève », une version annotée en est publiée en annexe.
Dmitrii V. TIMOFEEV Le principe électif européen dans la Russie du premier quart du xixe siècle : modèles idéaux et mises en pratique L’article étudie les particularités de l’adaptation du principe électif libéral dans les projets et les pratiques électorales dans la Russie du premier quart du xixe siècle. La première partie propose une étude comparative des principes de base qui ont guidé, à l’échelle nationale, les auteurs de projets de création d’organes électoraux et, au niveau des propriétés nobiliaires, les auteurs de projets utilitaires et pragmatiques d’utilisation des éléments électoraux existants. La seconde partie établit une comparaison des motifs de dépôts de plaintes et de leur contenu, des motifs de pétition et de memorandums relatifs aux procédures électorales afin de déterminer
Cahiers du Monde russe, 57/4, Octobre-décembre 2016, p. 997‑1004. 998 RÉSUMÉS les principaux modèles et stratégies électorales de la noblesse russe. L’analyse menée permet de conclure à une compréhension syncrétique du principe électif européen en Russie à la fin du xviiie, premier quart du xixe siècle. Parallèlement aux déclarations de participation aux élections en tant que manifestation de la disponibilité du noble à faire son devoir de « citoyen sincère », on observait une tendance à utiliser les élections comme un moyen de servir des intérêts purement utilitaires et de renforcer le caractère paternaliste des relations entre le pouvoir et ses sujets.
Annick MORARD Julia Pastrana ou les aventures extraordinaires de « la femme‑singe » en Russie : contribution à l’histoire culturelle des spectacles de monstres À partir de documents inédits, l’article suit le parcours de Julia et Zenona Pastrana en Russie, deux femmes dont le corps était particulièrement velu et qui, en raison de cette anomalie physique, ont été exhibées à travers le monde durant la seconde moitié du xixe siècle. Articles journalistiques et scientifiques, brochures et encarts publicitaires, témoignages et souvenirs, mais aussi récits fictionnels et évocations littéraires sont ici confrontés et interprétés, afin de dresser le portrait de ces deux « monstres » qui ont marqué la mémoire culturelle et l’histoire littéraire russe.
Anastasiya TUMANOVA La doctrine libérale des droits civils en Russie à la fin de l’époque impériale : histoire de la lutte pour l’État de droit L’auteur décrit la doctrine des droits civils développée par l’école du droit naturel « relancée (vozroÂdennoe) » en Russie à la fin de l’époque impériale. Cette doctrine était d’une valeur considérable, tant théorique que pratique. Elle devint la base de la théorie de l’État de droit développée par les philosophes libéraux russes du droit au début du xxe siècle, fut à l’origine d’une révolution virtuelle dans la conscience de l’élite intellectuelle russe et influença le mouvement de libération. L’article s’appuie sur un très large éventail de sources, comprenant aussi bien les travaux académiques que journalistiques des philosophes libéraux russes du droit tels que, par exemple, Pavel Novogorodcev, Vladimir Solov´ev, Evgenij Trubeckoj, Bogdan Kistjakovskij, Vladimir Gessen et d’autres. Il s’adresse notamment aux spécialistes de l’histoire, sociale et politique, des idées et du droit.
Artemy M. KALINOVSKY Une ville magnifique pour le plus grand barrage du monde : internationalisme, protection sociale et utopie urbaine à Nurek L’article étudie l’histoire de la ville de Nurek (Tadjikistan), édifiée pour répondre aux besoins de la construction, débutée en 1961, du plus grand barrage du monde. Nurek est l’une des nombreuses « villes nouvelles » construites en URSS dans l’après‑guerre. Sa construction a commencé de façon assez désordonnée, mais RÉSUMÉS 999 finalement Nurek est devenue une ville dans laquelle les officiels soviétiques ont trouvé l’expression des promesses soviétiques de la modernité urbaine. L’article s’appuie sur des sources issues des archives de Moscou et du Tadjikistan, mais aussi sur l’histoire orale et des sources publiées, et expose les différents problèmes auxquels il fallut faire face au cours de la construction. Il insiste notamment sur la rétention de la main d’œuvre, avant que la situation n’évolue graduellement pour laisser place à une ville bien ordonnée. Il étudie aussi la question des inégalités entre la ville, peuplée majoritairement d’ouvriers venus de la partie européenne de l’URSS, et les villages alentours, peuplés d’autochtones. L’article montre comment les activistes locaux exerçaient des pressions pour étendre les prestations sociales aux campagnes environnantes. Les avantages de l’État‑providence étaient inégalement répartis au sein de la population et l’article révèle quelques‑unes des dynamiques d’engagement et de résistance contre le développement soviétique dans la région. L’auteur se sert de l’histoire de Nurek pour étudier l’articulation de la construction urbaine, de la protection sociale, de l’égalité et de l’internationalisme en URSS entre les années 1960 et 1980.
Natal´ia V. MEL´NIKOVA Entre « la zone » et la « Grande Terre » : l’espace communicatif du projet nucléaire soviétique L’article étudie la période stalinienne du projet nucléaire soviétique, soit de 1942 au milieu des années 1950. L’auteur s’appuie sur ce projet pour démontrer comment le système soviétique fondé sur le secret propre aux autorités gouvernementales s’infiltrait jusque dans la sphère privée et influençait l’espace communicatif de ce monde clos. L’article procède à l’analyse des bases institutionnelles de l’organisation de l’espace communicatif du projet nucléaire « d’en haut » et des processus de son auto‑organisation « d’en bas ». Il explore les canaux et les pratiques de communication dans les conditions du secret, les comportements, les formes d’adaptation, les codes d’information et les styles communicatifs. Il soulève ainsi la question de la coexistence du secret et de la confiance. Ces analyses permettent de conclure à l’efficacité du secret dans la création d’une communauté « nucléaire » sociale unie, dans laquelle le secret se révèle l’un des mécanismes les plus importants dans l’établissement des liens internes et l’apparition d’une identité « nucléaire ».
Machteld VENKEN Le Temps des Troubles dans les manuels d’histoire polonais (1918‑1989) Comment la période du Temps des Troubles (1605‑1618) fut‑elle transcrite dans les manuels scolaires polonais entre 1918 et 1989, soit depuis l’indépendance de la Pologne jusqu’à la chute du communisme? Dans l’entre‑deux‑guerres, le mouvement Sanacja s’efforça de rassembler un groupe d’individus sélectionnés, supposés travailler solidairement avec leurs concitoyens pour le bien de l’État. 1000 RÉSUMÉS
Le hetman Stanisław Żółkiewski fut alors considéré comme un modèle dont les valeurs devaient être adoptées et la conduite imitée. En revanche, pendant la période stalinienne, les idées expansionnistes de la noblesse de la république des Deux Nations pendant le Temps des Troubles furent dépeintes comme la trahison la plus profonde des intérêts slaves, illustrée par la lutte des classes et la révolution sociale. À compter de 1956, les récits sur le Temps des Troubles s’éloignèrent progressivement des interprétations soviétiques et, soit revinrent à celles de l’entre‑deux‑guerres, soit furent redevables à l’École des Annales de la pensée historique. Cette tendance se maintint jusqu’à la chute du communisme, quand de nouvelles recherches furent menées et que les rôles du roi Sigismond III et de l’hetman du Temps des Troubles Stanisław Żółkiewski furent réévalués. ABSTRACTS
Andreas SCHÖNLE Aristocratic subjectivity in revolutionary turmoil: I.I. Bariatinskii’s “Coup d’œil sur Genève” (1791) This article revisits a vexed question in Russian historiography, the extent of the immediate influence on Russia’s best minds of the revolutionary events of the early 1790s. It considers the writings of Prince Ivan Ivanovich Bariatinskii (1772‑1825), who may have witnessed a short period of the French Revolution in Paris in 1790, before going to Geneva to study and becoming an observer of street unrest and revolutionary fervour in the cité de Calvin. Bariatinskii kept a notebook in the years 1790‑92, in which he wrote down his thoughts and observations, as well as a short, more formal text on the political situation in Geneva entitled “Coup d’œil sur Genève.” On the basis of these archival texts, we trace how the subjective identity of a member of the elite was affected by the spectacle of the unfolding revolution and assess the extent to which his subsequent life was informed by this experience. This case study demonstrates that the French Revolution caused aristocrats to question their role in society, evaluate the extent of their freedoms, and think about how they could lead meaningful lives in an autocratic society without losing their moral integrity. We also draw on the writings of Pavel Stroganov, who was likewise among those marked by the Revolution in this way. The fact that these reflective questions, this political and moral soul‑searching, arose among a group of elite members of society can be seen as one of the indirect effects of the French Revolution on Russia. Due to the intrinsic interest of Bariatinskii’s “Coup d’œil sur Genève,” an annotated version of it is published in an appendix to this article.
Dmitrii V. TIMOFEEV The European elective principle and electoral practice in Russia in the first quarter of the nineteenth century The article investigates the features of the adaptation of the liberal elective principle and electoral practice in Russia in the first quarter of the nineteenth century. The first part compares the basic principles that guided the authors of projects for the creation of electoral bodies at the national level and the authors of utilitarian and pragmatic projects for the use of elective elements at the level of individual estates. The second part compares the motivations and contents of complaints, petitions and memoranda related to elective procedures in order to define the basic models and electoral strategies of the Russian nobility. The analysis shows the syncretic understanding of the European elective principle in Russia at the turn of the nineteenth century. Concurrently with the nobility’s assertion that they took
Cahiers du Monde russe, 57/4, Octobre-décembre 2016, p. xx‑xx. 1002 ABSTRACTS part in elections to show their readiness to fulfill their duties as “genuine citizens,” there existed a tendency to use elections as a way to serve purely utilitarian interests and strengthen the paternalistic nature of the relationship between authorities and their subjects.
Annick MORARD Julia Pastrana, or the extraordinary adventures of a “monkey woman” in Russia: A contribution to the cultural history of freak shows Based on unpublished materials, this paper follows the Russian destiny of Julia and Zenona Pastrana, who were exhibited worldwide for their particularly hairy body during the second half of the nineteenth century. Journalistic and scientific articles, brochures and advertising inserts, testimonies and souvenirs, but also fictional narratives and literary evocations are compared and interpreted in order to draw a portrait of these two “freaks,” who have marked the Russian cultural memory and literary history.
Anastasiya TUMANOVA The liberal doctrine of civil rights in late Imperial Russia: A history of the struggle for the rule of law The author describes the doctrine of civil rights developed by the “revived” (vozrozhdennoe) school of natural law in late Imperial Russia. This doctrine was not only of theoretical but of considerable practical value as well. It became the basis for the rule‑of‑law theory developed by Russian liberal legal philosophers at the beginning of the twentieth century, caused a virtual revolution in the Russian intellectual elite’s consciousness, and influenced the liberation movement. The paper draws from a wide range of sources, including academic and journalistic works of liberal‑minded Russian legal philosophers, e.g., Pavel Novgorodtsev, Vladimir Solov´ev, Evgenii Trubetskoi, Bogdan Kistiakovskii, Vladimir Gessen, and others. The paper should be of interest to social and political historians, historians of intellectual thought and law.
Artemy M. KALINOVSKY A most beautiful city for the world’s tallest dam: Internationalism, social welfare, and urban utopia in Nurek This article examines the history of Nurek City in Tajikistan, built to accommodate the works constructing the world’s tallest dam starting in 1961. One of many “new cities” constructed in the post‑war USSR, Nurek began life as a messy construction site but eventually became a city Soviet officials felt reflected Soviet promises of urban modernity. Drawing on sources from archives in Moscow and Tajikistan, as well as oral history and published sources, this article traces how the various problems faced in the course of construction, particularly over the retention of labor, led to the building site gradually evolving into a well‑ordered city. It then ABSTRACTS 1003 goes on to examine the problems of inequality between the city, populated primarily by workers from the European USSR, and locals living in nearby villages. It shows that local activists lobbied to extend the benefits of social welfare to the surrounding countryside. Not all aspects of the welfare state were equally well received by the population, and the story reveals some of the dynamics of engagement and resistance with Soviet development in the region. This article uses the story of Nurek to examine the intersection of urban construction, social welfare, equality, and internationalism in the USSR from the 1960s to the 1980s.
Natal´ia V. MEL´NIKOVA Between the “zone” and “Mainland”: The Soviet nuclear project’s communicative space The article is devoted to the Soviet nuclear project at the time of Stalin’s rule – between 1942 and the mid‑1950s. It shows how the Soviet conspiratorial system, peculiar to the state, penetrated down to the level of privacy and influenced the communicative space of the private world. The article analyzes the institutional bases of the organization of the nuclear project’s communicative space “from above” and its private self‑organization processes. It explores secret communications channels and practices, behaviors and adaptations, information codes and communicative styles. It thus raises the question of the coexistence of secrecy and trust. It concludes on the effectiveness of the system of secrecy in the formation of a unified social “nuclear” community in which secrecy was an important mechanism for the creation of internal communications and the emergence of a “nuclear” identity.
Machteld VENKEN Narrating the Time of Troubles in Polish school history textbooks (1918‑1989 How were Polish high school children educated about the Time of Troubles (1605‑1618) during the period between the independence of Poland in 1918 and the collapse of communism in 1989? In the interwar years, the Sanacja regime aimed to create a group of selected individuals who would work in solidarity alongside their fellow citizens for the good of the state. The figure of Hetman StanisławŻ ółkiewski was established as a role model whose values were to be adopted and whose conduct emulated. By contrast, during Stalinism, the expansionist ideas of the nobility of the Polish‑Lithuanian Commonwealth during the Time of Troubles were portrayed as the deepest betrayal of Slavic interests, the depiction of which became coloured by class struggle and social revolution. From 1956 onwards, narratives of the Time of Troubles gradually moved away from Soviet interpretations and either reverted to interwar interpretations or were indebted to the Annales school of historical thought. This trend lasted until the collapse of communism when new archival research was conducted and the roles of King Sigismund III and Hetman Stanisław Żółkiewski in the Time of Troubles were re‑evaluated.
LIVRES REÇUS
ALLEN Barbara C., Alexander Shlyapnikov, 1885‑1937 : Life of an Old Boskhevik, Chicago, IL : Haymarket books, 2016, 426 p., index, bibliogr., ill.
BLACKWELL Martin J., Kyiv as Regime City : The Return of Soviet Power after Nazi Occupation, Rochester : University of Rochester Press, 2016, 240 p., index, bibliogr., ill.
CAMPOMAR Viviane, Les étoiles de Tchernobyl, Montpellier : Éditions Chèvre‑feuille étoilée, 80 p., 2016.
DAVID‑FOX Michael, ed., The Soviet Gulag : Evidence, Interpretation and Comparison, Pittsburgh : University of Pittsburgh Press, 2016, 434 p., index, ill.
DEFRANCE Corinne, HOREL Catherine et NÉRARD François‑Xavier, éds., Vaincus ! Histoires de défaites : Europe, xixe‑xxe siècles, Paris : Nouveau Monde éditions, 2016, 336 p.
DELALOYE Magali, Une histoire érotique du Kremlin : D’Ivan le Terrible à Raïssa Gorbacheva, Paris : Éditions Payot & Rivages, 2016, 348 p., index, bibliogr., ill.
GABOWITSCH Mischa, Protest in Putin’s Russia (translated from the German and Russian, and revised and updated, by the author), Malden, MA : Polity Press, 2017, 332 p., index, bibliogr., photos.
GARZIANO Svetlana, ed., « La poétique autobiographique à l’Âge d’argent et au‑delà », Modernités russes, 16 (Centre d’études slaves André Lirondelle), université Jean Moulin Lyon 3, Lyon, 2016.
GEROVICH Slava, Soviet Space Mythologies : Public, Images, Private Memories, and the Making of A Cultural Identity, Pittsburgh : University of Pittsburgh Press, 2015, 232 p., index, bibliogr.
GILLABERT Matthieu, VAUCHER Fanny, Varsovie métropole : histoire d’une capitale (1862 à nos jours), Lausanne : Éditions Noir sur Blanc, 2016, 224 p., bibliogr., index.
Cahiers du Monde russe, 57/4, Octobre‑décembre 2016, p. 1005‑1006. 1006 LIVRES REÇUS
GOLDSTEIN Bernard, Twenty Years with the Jewish Labor Bund : A Memoir of Interwar Poland (traduit et édité par Marvin S. Zuckerman), West Lafayette : Purdue University Press (Shofar Supplements in Jewish Studies), 2016, 424 p., index, bibliogr., ill.
HILAIRE‑PÉREZ Liliane, ZAKHAROVA Larissa, eds., Les techniques et la globalisation au xxe siècle, (préfacé par Patrick Fridenson), Rennes : Presses universitaires de Rennes, 2016, 366 p., index.
INGRAO Christian, La promesse de l’Est : expérience nazie et génocide, 1939‑1943, Paris : Seuil, 2016, 468 p., index.
KIEBUZINSKI Ksenya, MOTYL Alexander, eds., The Great West Ukrainian Prison Massacre of 1941 : A Sourcebook, Amsterdam : Amsterdam Univer‑ sity Press, 2017, 432 p., bibliogr., ill.
KIVELSON Valerie A., SUNY Ronald Grigor, Russia’s Empires, New York – Oxford : Oxford University Press, 2016, 420 p., index, cartes, ill.
NIQUEUX Michel (choix, présentations et traductions de), L’Occident vu de Russie : Anthologie de la pensée russe de Karamzine à Poutine, préface de Georges Nivat, Paris : Institut d’études slaves, 2016
SCHÖNLE Andreas, ZORIN Andrei, and EVSTRATOV Alexei, eds., The Euro‑ peanized Elite in Russia, 1762‑1825 : Public Role and Subjective Self, DeKalb : Northern Illinois University Press, 2016, 372 p., index, bibliogr.
SMITH S.A., Russian in Revolution : An Empire in Crisis, 1890 to 1928, Oxford : Oxford University Press, 2017, 455 p., index
TRENIN Dmitri, Should We Fear Russia?, Cambridge : Polity, 2016, 126 p., bibliogr. Cahiers du MONDE RUSSE
Sommaire du volume 57 (2016)
Articles Pages Numéro BABKOVA Galina O., Avraam Stepanovich Sverchkov and “embezzlers”: Family connections within Russian bureaucracy in the first half of the 18th century 609-640 2-3 BERELOWITCH André, Au service du couvent : la correspondance Belin 343-370 2-3 BERELOWITCH André, Introduction «Famille et mobilité sociale en Russie, xvi-xviiie siècles» 265-274 2-3 BORISOV Viktor, The Tomilovs, Siberian petty noblemen: Career, social connections and lifestyle at the age of transition from tsardom to empire 423-456 2-3 BRAIN Stephen, In single file: Russian railroads and the Russian army as environmental protection agencies, 1858-1917 173-190 1 BRUISCH Katja, The Soviet village revisited: Household farming and the changing image of socialism in the late Soviet period 81-100 1 BRUISCH Katja, GESTWA Klaus, Introduction : Expertise and the quest for rural modernization in the Russian empire and the Soviet Union 7-30 1 CHERNIKOV Sergey, Les carrières des généraux en Russie de 1730 à 1763 : l’influence des réformes de Pierre le Grand sur la mobilité sociale dans la composition des élites 505-540 2-3 DARROW David, Agrarian experts and social justice : Land allotment norms in revolution and Civil War, 1917-1920 55-80 1
Cahiers du monde russe, 57/4, Octobre-décembre 2016, p. 1007-1010. 1008 SOMMAIRE
GLAGOLEVA Olga E., Semeinye raspri: Konflikty vokrug sobstvennosti v srede provincial´nogo dvorianstva v Rossii XVII v. i ikh rol´ v funktsionirovanii sem´i i roda 571-608 2-3 JOUKOVSKAIA Anna, AKEL´EV Evgenij, Iz kazakov vo dvoriane: Shagarovy, mikroistoriia social´noi mobil´nosti v Rossii, xvii-xviii v. 457-504 2-3 KALINOVSKY Artemy M., A most beautiful city for the world’s tallest dam : Internationalism, social welfare, and urban utopia in Nurek 819-846 4 KAMENSKII Alexander, Bezhetskie kuptsy Reviakiny : semeinyi portret v inter´ere rossiiskoi provintsii xviii veka 401-422 2-3 KHRISTOFOROV Igor, Blurred lines: Land surveying and the creation of landed property in 19th-century Russia 31-54 2-3 KIRCHIK Olessia, Privatiser l’agriculture en URSS : économistes réformistes et pouvoir pendant la perestroïka 147-172 1 KOSHELEVA Olga, Rodstvennye sviazi v vysshikh krugakh znati XVII stoletiia i zemlevladenie 545-570 2-3 Aleksandr LAVROV, Rapatriement, genre et mobilité sociale : la liste des captifs rapatriés de Crimée par Timofej Hotunskij (1649) 667-685 1 MEL´NIKOVA Natal´ia V., Mezhdu « zonoi » i « Bol´shoi zemlei » : kommunikativnoe prostranstvo sovetskogo atomnogo proekta 847-878 4 MERL Stephan, Why did the attempt under Stalin to increase agricultural productivity prove to be such a fundamental failure? On blocking the implementation of progress in agrarian technology (1929-1941) 191-220 1 MORARD Annick, Julia Pastrana ou les aventures extraordinaires de « la femme-singe » en Russie : contribution à l’histoire culturelle des spectacles de monstres 765-790 4 PAVLOV Andrei P., Les StreÒnev et les Miloslavskij dans la première moitié du xviie siècle : liens de famille et liens sociaux, carrière à la cour, voies d’accès à l’élite dirigeante 275-310 2-3 PETERSON Maya, Engineering Empire: Russian and Foreign Hydraulic Experts in Central Asia, 1887-1917 125-146 1 SOMMAIRE 1009
SCHÖNLE Andreas, Aristocratic subjectivity in revolutionary turmoil: I.I. Bariatinskii’s “Coup d’œil sur Genève” (1791) 711-742 4 SEDOV Pavel, K istorii boiarskoi sem´i XVII v. : sem´ia kniazia Nikity Ivanovicha Odoevskogo 311-342 2-3 SMITH-PETER Susan, Sweet development: The sugar beet industry, agricultural societies and agrarian transformations in the Russian Empire, 1818-1913 101-124 1 Ludwig STEINDORFF, Desirable ubiquity? Family strategies of donation and commemoration in Muscovy 641-666 2-3 TEICHMANN Christian, Wildscapes in Ballyhooland : Shock construction, Soviet colonization, and Stalinist governance 221-245 1 TIMOFEEV Dmitrii V., Evropeiskii printsip vybornosti v Rossii pervoi chetverti XIX veka : ideal´nye modeli i praktiki realizatsii 743-764 4 TIMOSHINA Liudmila A., Une famille d’entrepreneurs : les Pankrat´ev (milieu du xvie-milieu du xviiie siècle) 371-400 2-3 TUMANOVA Anastasiya, The liberal doctrine of civil rights in late Imperial Russia : A history of the struggle for the rule of law 791-818 4 VENKEN Machteld, Narrating the Time of Troubles in Polish school history textbooks (1918-1989) 879-902 4 Comptes rendus Russie ancienne et impériale 905-931 Période soviétique et postsoviétique 931-975 Éditions critiques de sources 975-982 Varia 982-995 4 Numéros thématiques Terres, sols et peuples : Expertise agricole et pouvoir (xixe-xxe siècles)/Land, soil and people : Agricultural expertise and power (19th-20th centuries) 1-256 1 Avant-propos et coédité par Katja Bruisch et Klaus Gestwa
Famille et mobilité sociale en Russie, xvie-xviiie siècles Coédité par André Berelowitch, Wladimir Berelowitch et Anna Joukovskaia 257-705 2-3 Introduction d’André Berelowitch
VOL. 47 / N°4 DÉCEMBRE 2016
DOSSIER 7. Introduction, Frédéric Zalewski 29. La révolution des somnambules, Andrzej Leder REVUE D’ÉTUDES COMPARATIVES EST-OUEST 57. L’émergence d’une démocratie RECEO antilibérale en Pologne, Frédéric Zalewski 87. Mainstreaming the Far Right. Cultural Politics in Hungary, András Bozóki 117. Civil Society and Extreme-Right Collective Action in Poland 1990–2013, Daniel Płatek & Piotr Płucienniczak RÉVOLUTIONS VARIA 149. Russia’s Accession to the WTO. The Debate in the Russian Mass Media, Anastasia Kazun CONSERVATRICES & Svetlana Barsukova EN EUROPE CENTRALE REVUE DES LIVRES & ORIENTALE
COORDINATION Frédéric Zalewski
Rédaction : 44, rue de l’Amiral Mouchez, 75014 PARIS [email protected] / Tél. : 33 (0)1 43 13 56 80 / www.cercec.fr/receo articles en ligne : http://necplus.eu Abonnements et vente au numéro : Necplus, [email protected] / Tél. : +33 (0)1 77 10 00 91 Revue trimestrielle éditée par les éditions Necplus, publiée avec le soutien du CERCEC et de l’INSHS du CNRS, ainsi qu’avec le concours du Centre National du Livre et de l’Institut des sciences sociales du politique (ISP).
ISSN : 0338-0599 ISBN : 978-2-35876-164-2 Edmund A. Walsh School of Foreign Service Intercultural Center 301 Georgetown University Washington, DC 20057 USA
Explorations in Russian and Eurasian History
http://kritika.georgetown.edu Vol. 17, no. 3 (Summer 2016)
Forum: Soviet Central Asia in and after World War II Moritz Florin Becoming Soviet through War Charles Shaw Soldiers’ Letters to Inobatxon and O’g’ulxon Timothy Nunan A Union Reframed Artemy M. Kalinovsky Central Planning, Local Knowledge? Reaction by Adrienne Lynn Edgar
Review Essays Julia Leikin Across the Seven Seas Jared McBride Who’s Afraid of Ukrainian Nationalism? Anna Ivanova Socialist Consumption and Brezhnev’s Stagnation
Kritika is dedicated to critical inquiry into the history of Russia and Eurasia. The quarterly journal features research articles as well as analytical review essays and extensive book reviews, especially of works in languages other than English. Subscriptions and previously published volumes available from Slavica—including, as of 16, no. 1, e-book editions (ePub, MOBI). Contact our business manager at [email protected] for all questions regarding subscrip- tions, including eligibility for discounts.
[Tel.] 1–812–856–4186 Slavica Publishers [Fax] 1–812–856–4187 Indiana University [Toll-free] 1–877–SLAVICA 1430 N. Willis Drive [email protected] Bloomington, IN 47404 USA http://www.slavica.com SLAVICA REVUE DES ÉTUDES SLAVES TOME QUATRE-VINGT-SEPTIÈME (2016) Fascicule 2 Sociétés en guerre, Russie Europe centrale 19141918
Introduction, par Catherine DEPRETTO
ARTICLES
Borodkin Leonid, Динамика уровня жизни российских рабочих в годы Первой мировой войны: новые подходы, новые оценки The Evolution of the Living Standards of the Russian Workers During the First World War: New Approaches and Assessments Lavrov aleksandr, Les prisonniers de guerre des Puissances centrales dans l’Empire russe : bilan de la recherche en russie The Prisoners of War from the Central Powers’ Countries in Imperial Russia: A Review of Russian Historiography HofmEistEr alexis, a War of Letters – What do we read in soldiers’ Letters of russian Jews from the Great War? Une guerre de lettres. Que disent les lettres de soldats juifs de Russie écrites pendant la Grande Guerre ? BoissEriE Étienne, “En ces temps difficiles…” L’entrée des slovaques dans la société du sacrifice et de la frugalité ‘In these difficult times…’ When the Slovaks Enter the Society of Sacrifice and Frugality matković stjepan, miLoš Edi, La Croatie ou la terre promise des enfants de Bosnie-Herzégovine 1917-1919 Croatia or the Promised Land of Bosnia-Herzegovina Children, 1917- 1919 JurGEnson Luba, Le corps comme enjeu de la modernité et l’expérience de la Première Guerre mondiale The Body as an Issue of Modernity and the Experience of the First World War
À ProPos dE… CHRONIQUE BIBLIOGRAPHIQUE nÉCroLoGiE
Un fascicule de 180 pages isBn 978-2-7204-0544-0 ISSN 0080-2557 (version imprimée) ISSN 2117-718X (version en ligne) INSTITUT D’ÉTUDES SLAVES, 9 rue Michelet—F-75006 Paris Téléphone +33 1 43 26 79 18 Télécopie +33 1 43 26 16 23 institut-etudes-slaves.fr/ [email protected] Cahiers du MONDE RUSSE Vol 57/1 à 4 Conditions de vente et d’abonnements Subscriptions Les abonnements peuvent être obtenus chez Subscription orders may be placed with Com & Com, Services Abonnements EHESS Bât. Copernic, 20, avenue Édouard Herriot 92350 Le Plessis-Robinson Tél. : 01 40 94 22 22, Fax : 01 40 94 22 32 E-mail : [email protected], www.cometcom.fr http://monderusse.revues.org http://www.cairn.info/revue-cahiers-du-monde-russe.htm Prix indiqués sous réserve d’éventuelles modifications dues à l’augmentation du taux de TVA Les abonnements partent du premier Subscriptions start fascicule de l’année demandée with the first issue of the year Tarifs abonnements 2016 Rates for 2016 subscriptions (Vol. 57/1 à 57/4) Vol. 57/1 to 57/4) Tarifs abonnements servis à titre rétroactif Rates for ex post facto subscription franco de port (un an : quatre numéros) postage paid (4 issues) Institutions TTC (TVA 5,5 %) France 80,00 € Union européenne 91,00 € Autres pays 92,50 € Particuliers/Individuals France 51,00 € Union européenne 51,00 € Autres pays 52,50 € Les commandes peuvent être réglées par Payment by credit card or by cheque carte bancaire ou par chèque à l’ordre de payable to Monsieur le Régisseur de recettes Publications EHESS Vente au numéro et collections Single copies and back issues antérieures à l’année en cours : Postérieur à 1990 Simple 17,50 € after 1990 Single issue 17,50 € Double 33,00 € Double issue 33,00 € Triple 40,00 € Triple issue 40,00 € Antérieur à 1990 Simple 08,00 € before 1990 Single issue 08,00 € Double 14,80 € Double issue 14,80 € Triple 19,50 € Triple issue 19,50 € Collection complète 1959 à 2006 inclus Complete collection 1959 to 2006 included (152 parutions) : 1 340 € (152 issues) : 1 340 € Les numéros séparés et les collections Single copies and back issues orders may peuvent être obtenus auprès de votre be placed with your book-seller, or directly libraire habituel ou, à défaut : with
France Export Diffusion : le CDE Diffusion : Gallimard (Centre de diffusion de l’édition) 5, rue Sébastien Bottin 17 rue de Tournon 75006 Paris 75328 Paris Cedex 07 Tél : +33 (0) 1 44 41 19 19 – Tél. + 33 (0) 1 49 54 14 53 – Fax : +33 (0) 1 64 30 32 27 Fax. + 33 (0) 1 49 54 14 95 [email protected] Distribution Belgique: SODIS Distribution France : SODIS ou SDLC La Caravelle 128 avenue du Maréchal de Lattre de Tassigny 7740 Lagny-sur-Marne Distribution Suisse : Commandes téléphoniques : +33 (0) 1 60 07 82 99 Office du livre de Fribourg Tél : +33 (0) 1 60 07 82 00 – Distribution Canada : SOCADIS fax : +33 (0) 1 64 30 32 27 Autres pays : SODIS BULLETIN SUBSCRIPTION D’ABONNEMENT ORDER
à renvoyer avec votre règlement à : to be sent to :
Com & Com Services Abonnements EHESS Bât. Copernic 20, avenue Édouard Herriot 92350 Le Plessis-Robinson Tél. : 01 40 94 22 22 Fax : 01 40 94 22 32 E-mail : [email protected] www.cometcom.fr http://monderusse.revues.org
Nom Name
Adresse Address
Je désire m’abonner à la revue I wish to subscribe to the following journal
Cahiers du MONDE RUSSE 2016 (vol. 57-1 à 4) q 2017 (vol. 58-1 à 4) q Prix indiqués sous réserve d’éventuelles modifications dues à l’augmentation du taux de TVA Institutions Institutions TTC q France France 80,00 € q Union européenne European Union 91,00 € q Autres pays Other countries 92,50 € Particuliers Individuals TTC q France France 51,00 € q Union européenne European Union 51,00 € q Autres pays Other countries 52,50 € Les abonnements partent subscriptions start with du premier fascicule de l’année citée the first issue of the calendar year
Ci-joint mon règlement de...... Enclosed is my ckeck of an amount of ...... par by : q chèque bancaire bank cheque q chèque postal postal cheque à l’ordre de to the order to M. le Régisseur de recettes Publications EHESS q je vous autorise à please charge my credit card débiter mon compte q Carte Bleue Nationale q Visa q Master card/Eurocard N° |_|_|_|_| |_|_|_|_| |_|_|_|_| |_|_|_|_| expire à fin |_|_| expiry date |_|_| q Je désire recevoir une facture I wish to receive an invoice Date : Signature :