Kalba Ir Kontekstai

Lietuvos edukologijos UNIVERSITETAS

FILOLOGIJOS FAKULTETAS

KALBA IR KONTEKSTAI

Mokslo darbai 2011 m. IV (2) tomas

2011, Vilnius

ISSN 1822-5357

Mokslo darbų ,,Kalba ir kontekstai“ IV (2) tomas apsvarstytas Filologijos fakulteto Tarybos posėdyje 2011 11 25 (protokolo Nr. 5) ir rekomenduotas spaudai. Mokslo darbai pagal projektą „Kalbos Baltarusijos ir Lietuvos pasienyje: dabartinė padėtis, perspektyvos, regioninė sąveika“ (Lietuvos Respublikos švietimo ir mokslo ministerijos ir Baltarusijos Re- spublikos valstybinio mokslo ir technologijų komiteto bendradarbiavimo mokslo ir technologijų srityje programa)

Redaktorių kolegija / Editorial Board

Atsakingoji redaktorė / Editor-in-Chief

Prof. dr. Ernesta Račienė Lietuvos edukologijos universitetas (Filologija 04H) Lithuanian University of Educational Sciences (Philology 04 H)

Atsakingosios redaktorės pavaduotojas / Vice-Editor-in-Chief

Doc. dr. Linas Selmistraitis Lietuvos edukologijos universitetas (Filologija 04H) Lithuanian University of Educational Sciences (Philology 04 H)

Nariai / Members

Dr. Klaus Geyer DAAD lektorius, Vokietija (Filologija 04 H) DAAD lecturer, Germany (Philology 04 H) Prof. habil dr. Jean-Pierr Levet Limožo universitetas, Prancūzija (Filologija 04 H) University of Limoge, France (Philology 04 H) Doc. dr. Daiva Verikaitė Lietuvos edukologijos universitetas (Filologija 04 H) Lithuanian University of Educational Sciences (Philology 04 H) Prof. dr. Susan McKinney Centrinės Floridos universitetas, JAV (Edukologija, 07 S) Andersen University Central Florida, USA (Educology, 07 S) Doc. dr. Lilija Plygavka Vilniaus pedagoginis universitetas (Filologija 04 H) Vilnius Pedagogical University (Philology 04 H) Prof. habil. dr. Gintautas Vilniaus pedagoginis universitetas (Filologija 04 H) Kundrotas Vilnius Pedagogical University (Philology 04 H) Prof. habil. dr. Vasilij Baltarusijos valstybinis M.Tanko (Filologija 04 H) Starichonok pedagoginis universitetas Belarus State Pedagogical M. Tank (Philology 04 H) University

Lithuanian UNIVERSITY of educational Sciences

FACULTY OF PHILOLOGY

LANGUAGE IN DIFFERENT CONTEXTS

Research papers 2011 Volume IV (2)

Vilnius, 2011

Turinys I. Kalba daugiakultūrinėje erdvėje / Language in Polycultural Area Елена Казимянец (Литва / Lietuva) Роль видео на занятиях по РКИ в рамках диалога культур ...... 11 Vaizdo įrašų vaidmuo mokant rusų (užsienio) kalbos kultūrų dialogo kontekste Гинтаутас Кундротас Русские заимствования в речи литовской молодежи...... 24 Skoliniai iš rusų kalbos Lietuvos jaunimo šnekoje Irina Moore (Англия / England) Интеракционная социолингвистика в Великобритании как часть исследований культурной составляющей в языке ...... 35 Internacionalinė sociolingvistika Didžiojoje Britanijoje kaip kalbos kultūrinės sudedamosios tyrimų dalis Елена Хилько (Россия / Rusija) К проблеме выявления национально-культурной специфики концепта...... 48 Nacionalinės-kultūrinės koncepcijos sprecifikos aiškumo problema Renee L. Buhr, Steven M. Hoffman США( / JAV) Language as a Determinant of National Identity: the Unusual Case of Belarus...... 60 Kalba kaip nacionalinės identifikacijos determinantė – unikali Baltarusijos patirtys II. Tarpkultūrinė komunikacija ir žiniasklaida / Intercultural Communication and Mass Media Марал Амалбекова (Казахстан / Kazachstanas) Языковая игра в публицистическом дискурсе Казахстана...... 77 Kalbos žaismas Kazachstano publicistikos srityje Светлана Караваева, Елена Акимова (Литва / Lietuva) Исследование национально-культурной специфики лексической сочетаемости на материале интернет-ресурсов...... 88 Nacionalinio-klultūrinio leksinės specifikos suderinamumo tyrimas remiantis interneto šaltiniais Наталья Нестерова, Татьяна Арсеньева (Россия / Rusija) Стратегия обучения в просветительском радиодискурсе...... 97 Šviečiamosios pokalbių radijo laidos mokymo strategija

Ostap Nozhak (Украина / Ukraina) Bykovynian almanacs-calendars of Austrian period...... 107 Austrijos laikotarpio Bukovinos Almanachai-kalendoriai Эмма Яковлева Специфическое и универсальное в трёх формах речи...... 115 Konkretumas ir universalumas trijose kalbos formose III. Lingvistinė kraštotyra ir etnolingvistika. Hermeneutika ir „galimų“ pasaulių kalba / Linguistic Country Studies and Ethnolinguistics. Hermeneutics and Language of “Possible” Worlds Александр Адамкович (Литва / Lietuva) Славянизация фамилий литовцев в Германовическом римско- католическом приходе Дисненского уезда...... 127 Lietuvių pavardžių slavinizmas germaninėje Romos katalikų parapijoje Dysnos apskrityje Тамара Гоголадзе, Нино Миндиашвили (Грузия / Gruzija) Из грузино-литовских литературных отношений ...... 136 Iš gruzinų ir lietuvių literatūrinių santykių istorijos Liene Markus-Narvila (Латвия / Latvija) Rucavas izloksnes slāvismi ...... 143 Rucavos tarmės slavizmai Елена Михайлова (Беларусь / Baltarusija) «Возможный мир» творчества В.Жилки в контексте белорусской поэзии 20-30-х годов XX века...... 157 V. Žilkio kūrybos „Galimas pasaulis “ XX amžiaus 20–30-ųjų metų gudų poezijos kontekste Наталия Сержант (Беларусь / Baltarusija) Принципы жанрового моделирования в современном постмодернистском романе ...... 168 Žanrinio modeliavimo principai šiuolaikiniame postmoderniame romane Наталля Сабалеўская (Беларусь / Baltarusija) Пеяратыўная канатацыя ў маўленні мужчын і жанчын ...... 177 Pejoratyvinė konotacija vyrų ir moterų kalboje Tomasz Szutkowski Calendar proverbs vs example problems ...... 185 Kalendorinės patarlės ir jų supratimo problemos

IV. Kalba dvikalbėje ir daugiakalbėje aplinkoje / Language in Bilingual and Polylingual Situation Ineta Bernota (Латвия / Latvija) Atsevišķu kulinārijas terminu etimologiskā dažādība...... 195 Atskirų kulinarijos terminų etimologinė įvairovė Татьяна Власова (Литва / Lietuva) Наименования преступлений и наказаний в Статутах Великого княжества Литовского (1529,1566,1588 гг.)...... 206 Nusikaltimų ir bausmių pavadinimai Lietuvos Didžiosios Kunigaikštystės Statutuose (1529, 1566, 1588) Жаннат Ермекова (Казахстан / Kazachstanas) Текст как образное пространство языка...... 218 Tekstas kaip kalbos vaizdavimo erdvė Ольга Вологина (Беларусь / Baltarusija) О месте синестетических тропов в образной ткани искусствоведческих текстов (на материале русских и английских статей о музыке и живописи)...... 227 Sinestetinių tropų vieta menotyrinių tekstų vaizdingoje medžiagoje (remiantis rusų ir anglų straipsniais apie muziką ir dailę) Лилия Плыгавка (Литва / Lietuva) Формы обращения в речи представителей разных этнических групп Литвы ...... 240 Kreipinio formos įvairių Lietuvos tautinių grupių atstovų kalboje Jūrgita Sriubaitė (Lietuva) Text Modality and the Modus in Lithuanian and English Art Reviews. . . . 249 Teksto modalumas ir Modus lietuviškose ir angliškose meninių kūrinių recenzijose

I. KALBA DAUGIAKULTŪRINĖJE ERDVĖJE / LANGUAGE IN POLYCULTURAL AREA

10 РOЛЬ ВИДЕО НА ЗАНЯТИЯХ ПО РКИ В РАМКАХ ДИАЛОГА КУЛЬТУР

Елена Казимянец Lietuvos edukologijos universitetas, Studentų g. 39, LT-08106, Vilnius, Lietuva, [email protected]

ABSTRACT Role of Video in Teaching Russian as a Foreign Language in Light of the Dialogue of Cultures The role of audiovisual materials in teaching Russian as a foreign language is considered in this article. The author describes the advantages of use of audiovisual materials at the lesson. Types of audiovisual materials are defined and the criteria of their selection for teaching use are established. The author considers, that use of video at the Russian lessons facilitates the work on a new lexical and grammar material, allows expanding thematic range of the lesson. The outstanding role of video for the obtaining by trainees the language and cultural competence which is necessary for adequate communication in Russian is shown in the article. It is confirmed that the inclusion of video in lesson structure widens the cultural background of the lesson and provides the way to acquaint trainees with Russian communicative behaviour, with mimicry and gestures of Rus- sians. Moreover use of video raises motivation to studying Russian, focuses students on search of the additional information on subject matter of a audiovisual material, makes the lesson more interesting and lively, provides active participation of each student in discussion of problems in a situation at the most approached to the conditions of real communication in Russian. On the example of a concrete Russian lesson for foreigners the author shows the mechanism of inclusion of the certain audiovisual material chosen by the teacher and reveals a specific character of its methodological development for a learning purpose and presentation in view of both complexities the video- and audiotext, and age of pupils and a level of their practical language knowledge. In article the expedi- ency of use of graphic texts of phonograms is emphasized and, besides that the author assures that the additional texts thematically connected with the video are also very important part of learning process. The author comes to the conclusion that successful use of a audiovisual material at the lesson in course of Russian as a foreign language first of all depends not only on the right choice of the video intended for viewing, but also on carefulness of its methodological development by the teacher. Keywords: audiovisual materials, an audio-visual image, intertext, intercommunica- tive precedent phenomenon, communicative failure, communicative behaviour, cultural background, cognitive base, language and cultural competence.

11 Вводная часть Стремительный темп современной жизни, расширение сферы и каналов общения между людьми разных национальностей ставят новые задачи обу- чения русскому языку как иностранному и требуют разработки адекватных современным реалиям и условиям жизни стратегий в обучении иностранному языку. Диалог культур, о котором сейчас так много говорят, происходит в конкретном коммуникативном пространстве, где общаются представители разных культур. Кроме языка, им необходимо знать такие культурные реалии, как литература, обычаи, история другой страны, манеру речевого поведения представителей иной культуры, понимать их мимику жесты. И таким образом основной задачей обучения РКИ становится, помимо непосредственного ос- воения чисто языковых фактов, необходимых для коммуникации на русском языке, создание у инофона системы культуроведческих знаний, позволяющих избежать так называемых коммуникативных сбоев в общении с представи- телями русского лингвокультурного сообщества (ЛКС). В русском национально-культурном пространстве (НКП) можно выделить центр, образованный феноменами культуры, известными подавляющему большинству представителей русского ЛКС, и периферию, где находятся феномены, известные ограниченному кругу носителей русского языка. Оче- видно, что преподаватель РКИ должен сосредоточить внимание на изучении тех элементов центра русского НКП, совокупность которых позволит создать общую с носителями языка минимизированную когнитивную базу (КБ), позволяющую индивиду ориентироваться в пространстве иной культуры. Ядро КБ того или иного лингвистического сообщества составляют нацио- нально-прецедентные феномены, среди которых выделяются прецедентные тексты, прецедентные высказывания, прецедентные ситуации и прецедентные имена. Технологизация и компьютеризация всех сфер деятельности современно- го человека, выработка с раннего детства устойчивых навыков восприятия информации через аудио-зрительный образ «с экрана» сделало чрезвычайно актуальным и необходимым создание учебных материалов, включающих ау- диовизуальный аспект как обязательный элемент занятий по РКИ на любом этапе обучения. Такой подход приближает занятие к реальным, привычным для молодых людей условиям жизни. Однако использование видеоматериалов в учебном процессе, помимо ряда преимуществ, имеет свои особенности. Это касается как формы введения видеосюжета на занятии, так и способов его презентации, методики отбора включаемого в занятие видеоматериала, техники его методической разработки. Чисто механическое введение в урок видеосюжета никогда не даст желаемого результата без целенаправленной его адаптации и к теме и задачам занятия.

12 Цель предлагаемой статьи – показать преимущества использования ау- диовизуальных материалов на занятиях по РКИ для создания у обучаемых общей с носителями языка КБ и их роль в повышении мотивации изучения языка. Для достижения намеченной цели в статье ставятся следующие зада- чи: определить круг аудиовизуальных материалов, используемых в качестве учебных, выработать критерии отбора аутентичных материалов для исполь- зования на занятиях по РКИ, показать возможность и преимущества исполь- зования видеовставок на конкретном примере, определить порядок работы с видеосюжетом и его место в общей структуре урока. В статье использован описательный метод с элементами семиотического и лингвокультуроведчес- кого анализа с опорой на эксперимент.

Основная часть Занятия с использованием видеоматериалов могут представлять собой единый комплексный аудиовизуальный курс, где видеоматериал является организующим центром занятия и каждое занятие разрабатывается на базе конкретного видеосюжета (видеосюжетов). Примером такого курса может служить учебная книга Е. Казимянец и Г. Кундротаса «Аудиовизуальный курс русского языка для студентов-филологов» (Казимянец, Кундротас, 2009, 1-195), созданная на основе материалов известных кинокомедий Л. Гайдая. Существуют также пособия, разработанные по отснятым специально в учебных целях сюжетам. Среди них можно назвать методические разра- ботки, осуществленные специалистами в Институте русского языка имени А.С.Пушкина, учебник по аудиовизуальному курсу Е. Казимянец, Лин Чен Шена, Ю. Смирнова «О жизни и обычаях русских людей по-русски» (Кази- мянец, Лин Чен Шен, Смирнов, 1992, 1-443). В курсе РК видеоматериал может также использоваться в качестве видеовставки, соответствующей тематике занятия. В этом случае источником видеоматериалов являются фрагменты мультипликационных, документальных, художественных фильмов, видео- записи различных телепередач, видеозаписи спектаклей, фрагменты учеб- ного видео. Отметим, что последние два типа видеоматериалов отличаются большей степенью условности по сравнению с фильмами. Особую форму аудио-видеоматериалов представляют собой художественные поэтические тексты, предполагающие, в первую очередь, устную реализацию: песни, твор- чество бардов и рокеров (для них печатная форма вторична) (Гончар, 2011, 27). Таким образом, у преподавателя создается широкий выбор различных видов аудио-видеоматериалов, удовлетворяющих не только любой возрастной аудитории, ее вкусам и уровню владения языком, но и отвечающим самым разным учебным задачам. Так, например, на начальном этапе обучения при изучении темы «Знакомство» в зависимости от возраста обучаемых уместно использовать эпизоды знакомства героев мультфильма «Чебурашка», сцены

13 знакомства Шурика с Эдиком и Ниной, Нины с Сааховым из кинофильма «Кавказская пленница» и под. Успешное использование видео на занятиях по РКИ определяет, в первую очередь, правильный выбор предлагаемого к про- смотру материала. В связи с этим необходимо разработать четкие критерии отбора видеоматериала для использования его в учебных целях. В качестве таких критериев можно предложить следующие: Принимая во внимание актуальность изучения языковых проблем в контексте диалога различных культур и задачу создания необходимой для общения на иностранном языке общей с носителем языка когнитивной базы, в качестве основополагающего критерия считаем наличие в видеосюжете определенного культурологического фона. Видеоматериал должен содержать необходимый и достаточный в рамках поставленных учебных задач языковой материал: лексический, граммати- ческий, фонетический. Если видеоматериал представляет собой мультипликационный, художес- твенный фильм, то сама кинолента должна представлять собой своего рода прецедентный текст, то есть фильм, известный подавляющему большинству носителей языка и содержащий прецедентные ситуации, выражения, име- на. Видеосюжет должен быть тематически интересен, соответствовать вкусам и возрасту обучающихся, уровню их практического владения языком, то есть таким, который учащийся может и хочет понять. Предлагаемый к просмотру видеоматериал должен обладать структурной завершенностью (четкой композицией, в которой можно выделить начало, середину и конец). Наличие культурологических фактов обязательно на всех фазах видеосюжета. Если видеоматериал имеет характер видеовставки, его содержание должно быть непосредственно связано с основной темой занятия, в нем должна содержаться соответствующая теме занятия лексика, тематически обусловленный грамматический материал, ситуации общения, характерные для данной темы. Содержание видеоматериала должно быть таким, чтобы: во-первых, сти- мулировать обучаемых к обсуждению увиденного и к поиску дополнительной информации по данной теме, и во-вторых, настраивать их на продуцирование аналогичных диалогов с использованием усвоенных лексических и грамма- тических единиц в игровых ситуациях общения. Учебные задачи предполагают повторные, зачастую многократные, просмотры видеосюжета, поэтому видеоматериал должен быть многослой- ным – содержать помимо разнообразного лингвистического материала, паралингвистический и культурологический материал. Видеоматериал, используемый в качестве учебного, должен быть выпол- нен на высоком кинематографическом уровне (Казимянец, 2010, 69). Особое

14 место среди видеотекстов, рассматриваемых нами в качестве аутентичных учебных материалов, занимают тексты художественных фильмов, которые, специфически преломляясь в речи персонажей, должны демонстрировать абсолютную натуральность речи в полном спектре типов и жанров. «Важно найти талантливое актерское воплощение, позволяющее снять все вопросы по поводу «правды жизни» (Гончар, 2011, 27). И.А.Гончар, отвечая на вопрос, каким должен быть текст для обучения инофонов аудированию, выдвигает похожие требования к аудиотекстам, замечая, что «валидность аудиотекста может определяться по таким пара- метрам, как: 1) аутентичность, 2) соответствие уровню обучения, 3) привле- кательность, 4) наличие жанровых характеристик, 5) отражение программной тематики, 6) правдоподобие (только смоделированных текстов), 7) этичность, эстетичность, 8) качество записи и воспроизведения» (Гончар, 2011, 27). Следует отметить исключительные возможности видео, касающиеся повышения мотивации изучения русского языка. Именно при помощи ви- деосюжетов усиливается познавательный аспект занятий по РКИ, который, по мнению Г.Г. Гранник и Н.А. Борисенко, является наиболее действенным из всех мотивов при обучении. Познавательный интерес является необхо- димым условием для того, чтобы изучаемый материал становился не просто суммой знаний, а входил в содержание духовного мира человека (Гранник, Борисенко, 2011, 7-8). Особенно успешны и интересны занятия, на которых осуществляется комбинированное использование учебника по русскому языку и аудио- и видеосредств, то есть видеоматериал приобретает характер видеовставки, иллюстрирующей и дополняющей материал учебника. Безусловно, исполь- зование видеовставок на занятиях по РКИ преследует, в первую очередь, такие цели, как: обучение аудированию, повышение мотивации обучаемых к овладению иностранным языком, приближение занятия к реальным усло- виям общения и под. Видеовставка оживляет занятие, позволяет расширить его лингвокультурологический диапазон. В качестве примера такого занятия можно рассматривать урок русского языка, проведенный в девятом клас- се литовской гимназии по теме «Русский рок». В учебнике был дан текст, посвященный музыкальным стилям, в том числе року, и соответственно на его основе были даны разнообразные лексические и грамматические уп- ражнения, представленные в учебнике, а также задания по развитию речи, которые выполнялись учениками в классе и дома. Учитель счел целесооб- разным использование на занятии звукозаписи песен известной русской рок-группы «Наутилус помпилиус» и фрагмента из фильма Валерия Тодо- ровского «Стиляги» (2008). Особенно тщательно велась работа над текстом песни «Скованные одной цепью…» и над материалом киносюжета. В фильме «Стиляги» рассказывается история Москвы начала пятидесятых годов, в которой компании молодых людей приходится бороться за право быть не

15 такими как все, слушать другую музыку, по-другому одеваться и, конечно же, любить. К просмотру предлагается фрагмент, в котором музыканта и певца Мэлса судят за его одежду, внешний вид, музыку и за то, что он вычеркнул одну букву из своего имени. Данные материалы полностью удовлетворяют приведенным выше критериям отбора видео- и аудиоматериалов. Приведем в качестве примера фонограмму этого эпизода: «Катя: Сегодня на повестке дня дело комсомольца Бирюкова. Мэлс, встань. Был советский студент Мэлс, а теперь перед нами стиляга Мэл. Казалось бы, всего одна буква, правда, то- варищи? Такая малость... Но давайте вспомним, что означает имя МЭЛС. В нем зашифрованы святые для нас имена: Маркс, Энгельс, Ленин... Сталин. А теперь давайте подумаем, что означает небрежно выброшенная им бук- ва «С»? ...» Монолог Кати отражает позицию большинства, «находящихся по другую сторону баррикад» (сплошные пропагандистские штампы того времени – “музыка толстых” и т.п.) Этот фрагмент прекрасно подходит для анализа в качестве текста-манипулятора: установление доверительного кон- такта с аудиторией, ссылки на авторитеты, подчеркивание общих позиций, общих эмоций, словесные клише, вызывающие отрицательное отношение к “осуждаемому”; здесь присутствует и прецедентная ситуация, есть преце- дентные выражения и прецедентные имена и т.п. Песня «Скованные одной цепью» также была выбрана не случайно: текст песни содержит большое количество афоризмов, ставших прецедентными выражениями и вошедших в повседневное общение русскоговорящей аудитории. Более того, сам текст песни является прецедентным для русского культурного сообщества, эту песню знают и поют до сих пор. Использование этого аудио- и видеоматериала дает возможность препода- вателю не только использовать богатый лингвистический материал аудио- и видеотекстов, но и выйти за рамки темы урока и говорить о тоталитарном государстве, диссидентах, судьбе инакомыслящих, знакомя учеников с жиз- нью людей во времена существования Советского Союза. Звучащий текст песни и текст эпизода фильма был также предложен ученикам в графическом варианте, что соответствовало и учебным задачам, и уровню знаний русского языка учащимися. Кроме того, чтобы облегчить понимание песни, ее графи- ческий вариант предлагался и в переводе на литовский язык:

16 Круговая порука мажет, как копоть. Priklausomybės ratas tepa kaip sodžiai, Я беру чью-то руку, а чувствую локоть. Aš imu kažkieno ranką, o jaučiu alkūnę. Я ищу глаза, а чувствую взгляд, Ieškau akių, o jaučiu žvilgsnį, Где выше голов находится зад. Kur virš galvų yra pasturgalis. За красным восходом - розовый закат. Po raudono saulėtekio – rožinis saulėlydis. Скованные одной цепью, Sukaustyti viena grandine, Связанные одной целью. Sujungti vienu tikslu. Скованные одной цепью, Sukaustyti viena grandine, Связанные одной... Sujungti viena... Здесь составы вялы, а пространства Čia (traukinių) sąstatai vangūs, o platybės огромны. didžiulės. Здесь суставы смяли, чтобы сделать Čia sąnarius suminko, kad padarytų kolonas. колонны. Одни слова для кухонь, другие - для улиц. Vieni žodžiai virtuvėms, kiti – gatvėms. Здесь брошены орлы ради бройлерных Čia palikti ereliai dėl broilerio vištų. куриц. И я держу равнение, даже целуясь, Ir aš lygiuojuos net bučiuodamasis į На скованных одной цепью, Sukaustytus viena grandine, Связанных одной целью. Sujungtus vienu tikslu. Скованных одной цепью, Sukaustytus viena grandine, Связанных одной целью... Sujungtus viena... Можно верить и в отсутствие веры, Galima tikėti ir nesant tikėjimui, Можно делать и отсутствие дела. Galima veikti, kai veiklos nėra. Нищие молятся, молятся на Elgetos meldžiasi tam, То, что их нищета гарантирована. Kad jų elgetavimas būtų garantuotas.

Здесь можно играть про себя на трубе, Čia galima trimituoti be garso, Но как не играй, все играешь отбой. Tačiau kaip begrotum, vis tiek groji lopšinę. И если есть те, кто приходят к тебе, Ir jeigu yra tie, kas ateina pas tave, Найдутся и те, кто придёт за тобой. Atsiras ir tie, kas ateis tavęs. Также скованные одной цепью. Taip pat sukaustyti viena grandine, Связанные одной целью. Sukaustyti viena grandine, Скованные одной цепью, Sujungti vienu tikslu. Связанные одной... Sukaustyti viena grandine, Sujungti viena... Здесь женщины ищут, но находят лишь Čia moterys ieško, bet randa vien senatvę, старость, Здесь мерилом работы считают уста- Čia darbas matuojamas nuovargiu. лость, Здесь нет негодяев в кабинетах из кожи, Čia nėra niekšų odiniuose kabinetuose, Здесь первые на последних похожи. Čia pirmieji panašūs į paskutiniuosius, И не меньше последних устали, быть Ir ne mažiau paskutiniųjų galbūt pavargo может, Быть скованными одной цепью. Būti sukaustytais viena grandine. Связанными одной целью. Sukaustyti viena grandine, Скованными одной цепью, Sujungti vienu tikslu. Связанными одной целью... Sukaustyti viena grandine, Sujungti viena...

17 Таким образом, урок приобретает сильный лингвокультурологический уклон, причем, благодаря музыке и видеосюжету, учащиеся проявляют неподде- льный интерес к обсуждаемому на уроке материалу, активно участвуют в дис- куссии на русском языке, стремятся овладеть новой лексикой и использовать ее в своих высказываниях, сравнивают факты русской культуры и истории с культурой и историей своей страны. В качестве цели урока выдвигается осво- ение лексики и речевых структур, необходимых для обсуждения музыкальных тем, расширение лингвокультурологических и страноведческих знаний о Рос- сии, усиление мотивации к освоению русского языка. В ходе урока решаются следующие задачи: 1) развитие навыков аудирования с визуальной и тексто- вой поддержкой; 2) развитие умения раскрывать смысл метафоры, опираясь на имеющиеся знания, текст песни и ее перевод; 3) развитие произвольной и непроизвольной иноязычной памяти учащихся; 4) интеграция знаний по истории и истории музыки; 5) объяснение причин популярности рок-группы «Наутилус помпилиус» на основе анализа текста песни «Скованные одной цепью…» и фрагмента из кинофильма «Стиляги». Однако успешная реализация поставленных задач, особенно лингвокуль- турологического плана, в большой степени связана с доступным объяснением учителя, касающегося как музыкального направления, получившего название рока, так и понятия тоталитарного государства. Поэтому учитель начинает урок с чтения текста о рок-музыке, предлагая ученикам ответить на вопрос «Какие черты, характеризующие рок-музыку, упоминаются в тексте?» Приведем пример возможного комментария учителя по данному вопросу: Рок, с музыкальной точки зрения, - это обобщающее название многих направлений популярной музыки. Рок-музыка возникла в США и Великобри- тании в 1950-ые годы. Рок-музыка имеет большое количество направлений: от лёгких до агрессивных жанров. Часто рок-музыка противопоставляется поп-музыке, хотя чёткой границы между понятиями «рок» и «поп» не сущес- твует. Рок, с идеологической точки зрения, – часть молодёжной культуры. С рок-музыкой связаны движение хиппи в Америке, молодёжная революция в Европе, протест против войны во Вьетнаме и т.д. Рок-музыка – это музыка протеста, на языке рока лучшие музыканты говорят о проблемах человека и общества. (The Beatles „Back In The U.S.S.R.“, Pink Floyd „The Wall“, Scorpions „Wind of change“ и т.д.). Русский рок – это рок-музыка, исполняемая на русском языке. Рок в Советс- ком Союзе появился в середине 60-ых годов на волне битломании. В эти годы Со- ветский Союз ещё сохранял черты тоталитарного государства. В Советском Союзе рок-музыканты вступали в конфликт с государственной идеологией. Их музыка распространялась нелегально или полулегально. Только с середины 1980- ых годов рок-группы начали выступать на концертах и записывать свои песни. Сегодня вы услышите песни одной из самых популярных рок-групп – «Nautilus pompilius“. Эта группа была основана в начале 80-ых годов (более 20 лет назад)

18 и вскоре стала одним из лидеров советского рока. Новая популярность к группе пришла после рок-фестиваля в Вильнюсе «Литуаника-87». Песни «Наутилуса» особенно любила прогрессивная молодежь. Необходимо также объяснить учащимся понятие тоталитарного государс- тва, учитывая, что это предстоит им изучить в курсе истории несколько позже. Комментарий учителя по этой проблеме должен быть кратким, доступным и объективным. С нашей точки зрения, он мог бы выглядеть так: Что такое тоталитарное государство? Это такое государство, которое контролирует жизнь всех людей, всех своих граждан. Примером такого государства можно считать Италию при Муссо- лини, Германию при Гитлере, Китай при Мао, Советский Союз при Сталине. В десятом классе вы будете подробно изучать эту тему на уроках истории. Учитель раздает ученикам карточки, на которых указаны основные черты тоталитарного государства: Основные черты тоталитарного общества: Одна идеология. Одна партия, которой руководит диктатор. В газетах, журналах, литературе, по радио, по телевизору можно говорить только так, как требует идеология государства. Цензура всей информации. Наказание за «неправильную» информацию, «неправильное поведение». Государственная пропаганда. Отказ от традиционной морали, главная цель – построить новое обще- ство. Планирование экономики. Отсутствие личной свободы. Работа для государства, а не для себя. После прослушивания песни и лексической работы над текстом песни учащимся предлагается ответить на следующие вопросы: - Какие слова в песне характеризуют жизнь в несвободном обществе? (Ученики читают фрагменты из текста песни и комментируют их содержание, опираясь на указанные признаки тоталитарного общества. Учитель активно помогает ученикам расшифровывать метафоры, направляет ход рассуждений при ответе на этот вопрос). - Как вы думаете, какую музыку играла эта группа? - Почему «Наутилус помпилиус» был любимой и очень популярной группой? (Ожидаемый ответ: Потому что говорила правду о жизни). Какую правду? Какая правда была зашифрована в словах песни? Какие слова говорят о том, что в обществе разрешена только одна идеология? Как говорится о том, что люди мо- гут быть наказаны за неправильное поведение? О том, что нет личной свободы? О том, что власть всегда права? О том, что всем гарантирована минимальная зарплата? Как вы думаете, что в этом плохого? Какими словами говорится

19 о том, что нет свободы слова? Кого называют орлами, а кого – бройлерными курицами? Кто может быть назван первым и последним? И т.д. Учитель, подчеркивая, что песня отражает социальные проблемы поздней стадии развития СССР, расширяет тему дискуссии, связывая ее с сегодняшним днем и стимулируя поиск аналогов в истории литовской музыки, и предлагает ответить на вопросы: - Как звучат песни «Наутилуса» сегодня? - Как вам кажется, актуально ли звучит эта музыка сегодня? В чём её актуальность? - Какая литовская рок-группа похожа на «Наутилус»? После ответов на вопросы предлагается повторное прослушивание песни и просмотр вышеупомянутого видеосюжета из кинофильма «Стиляги». Учитель коротко знакомит учеников с сюжетом и содержанием фильма. Примерный комментарий учителя может звучать так: Фильм повествует о порядочном комсомольце Мэлсе. В его имени отражена советская традиция – составлять имена из фамилий вождей – Маркс+Энгельс+Ленин+Сталин. Комсомолец влюбляется в девушку по прозвищу Польза, которая принадлежит стиляжьей тусовке, и вскоре сам входит в эту тусовку. И Мэлс превращается в Мэла (от Майлс Дэвис), накручивает на голове кок, покупает на черном рынке саксофон и тусуется среди других стиляг в “Коктейль-холле”, на “Бродвее” и в прочих “злачных местах”. Все это сопровождается различными музыкальными номе- рами. Короче говоря, это классический мюзикл: любовь и песни. Затем учитель переходит к непосредственному комментированию увиденного фрагмента. Напомним, что в данном фрагменте фильма звучит припев изучаемой песни, переработанной Константином Меладзе, с несколько измененным текстом в исполнении Евгении Брик, что позволяет органично ввести этот видеоматериал в общую структуру урока. После просмотра и анализа текста фрагмента с языковой точки зрения учитель предлагает учащимся ответить на следующие вопросы: - Какие черты тоталитарного общества показаны в этом фрагменте? - Какова позиция Кати? Мэлса? - Есть ли связь между позицией авторов песни и взглядами Мэлса из фильма? В заключение, если позволяет время, предлагается прослушать еще одну песню этой рок-группы «Гудбай, Америка». Прослушивание сопровождается следующим комментарием учителя: В Советском Союзе люди могли свободно пу- тешествовать по своей огромной стране, но не могли поехать в другие страны, весь мир для них был закрыт. А людям так хотелось увидеть мир, услышать его музыку, увидеть, как живут люди в других странах. Человек так устроен, что ему очень хочется именно того, чего ему не дают. Есть такое выражение «Запретный плод сладок». Для советских людей весь мир был запретным пло- дом. В этой песне музыканты прощаются с мечтой – увидеть мир... Америка в этой песне – символ несбывшейся мечты...

20 В качестве домашнего задания ученикам было предложено найти допол- нительную информацию по изучаемой теме и написать сочинение на одну из данных ниже тем: Как я отношусь к рок-музыке. Рок-группа « Наутилус помпилиус». Рок-музыка в России и в Литве.

Выводы В курсе РКИ особенно важно включение видеосюжетов в систему занятий, так как видеоматериал не только способствует успешному изучению новой лексики и грамматики, но и позволяет представить в действии все ресурсы невербальной коммуникации, знакомя учащихся с особенностями русского коммуникативного поведения. Видеосюжет расширяет лингвокультурологи- ческий диапазон занятия, приближает атмосферу урока к условиям реального общения, стимулируя учащихся к поиску новой культурологической инфор- мации и активному общению на русском языке. Иными словами, с видео на занятие приходит сама жизнь. Использование видеотекстов на занятиях по РКИ связано с огромными усилиями со стороны преподавателя-методиста и требует от него, помимо хорошо развитой профессиональной интуиции, серьезных знаний в области теории текста, теории речевой деятельности, методики преподавания иност- ранного языка, а также способности и готовности к творческой деятельности. Именно тщательная методическая разработка (аудио-)видеоматериала является ключом к успешному включению его в структуру занятия. Подготовка аутен- тичного материала к презентации на занятии представляет собой длительный и трудоемкий процесс, ибо выбор подходящего для просмотра видеосюжета является лишь первым этапом в процессе использования видеоматериала на занятии по РКИ. Успех занятия также зависит и от тщательности методической разработки видеоматериала преподавателем. Во-первых, необходимо предо- ставить учащимся графический текст фонограммы видеосюжета. Наличие такого текста облегчит понимание трудных моментов сюжета, работу над грамматикой, лексикой, позволит развивать навыки чтения. Целесообразно также вводить дополнительные тексты, связанные с предлагаемым видеома- териалом тематически. Их задача – стимулировать и обеспечивать реальное языковое общение на занятии. Использование дополнительных текстов расши- ряет тематические рамки занятия, вводит новую, интересную для обучаемых культурологическую информацию, необходимые грамматические конструкции. С их помощью осуществляется принцип повторяемости языкового материала. Во-вторых, необходимо учитывать уникальность вводимого на занятии текста, предлагая учащимся адекватные и оригинальные задания к нему. Каждый из предлагаемых преподавателем текстов должен быть методически подготов-

21 лен к презентации на занятии, а именно: снабжен необходимым лексическим комментарием, системой заданий и упражнений, направленных на освоение и закрепление новой лексики, на формирование у обучаемых необходимых речевых умений (аудирования, говорения, чтения и письма), создание лин- гвокультурологической компетенции. Упражнения и задания, прилагаемые к видеосюжету, в зависимости от учебных задач, которые они выполняют, делятся на: а) предпросмотровые задания, б) задания, выполняемые во время просмотра, в) послепросмотровые задания. Подготовленный таким образом видеоматериал не только оживит занятие и приблизит его к реальной ситуации общения, но и поможет преподавателю РКИ эффективно использовать все методические ресурсы, обеспечит последовательную отработку каждого слоя видеосюжета, повысит заинтересованность учащихся в изучении иностранного языка, истории и культуры иного народа.

ЛИТЕРАТУРА 1. Гончар, И.А. 2011. Звучащий текст как объект методики в аспекте РКИ. Iš: Русский язык за рубежом. № 2. 2. Гранник, Г. Г., Борисенко, Н.А. 2011. Особенности построения учебников нового типа, позволяющих реализовать функцию общения. Iš: Русский язык в школе. № 4. 3. Казимянец, Е., Кундротас, Г. 2009. Аудиовизуальный курс русского языка для студентов-филологов. Учебная книга. Вильнюс: Издательство Вильнюсского педагогического университета. 4. Казимянец, Е., Лин Чен Шен, Смирнов Ю. 1992. О жизни и обычаях русских людей по-русски. Чанчунь: Цзилинь. 5. Казимянец, Е. 2010. Реализация принципа интерактивности в учебной книге по аудиовизуальному курсу русского языка. Iš: Žmogus ir žodis. N 3.

SANTRAUKA Vaizdo įrašų vaidmuo mokant rusų (užsienio) kalbos kultūrų dialogo kontekste Jelena Kazimianec

Straipsnyje aptariamas vaizdo įrašų vaidmuo mokant rusų (užsienio) kalbos, nu- statomi vaizdo įrašų, skirtų naudoti užsiėmimuose, tipai, jų naudojimo privalumai bei atrankos kriterijai. Autorė mano, kad vaizdo įrašų naudojimas rusų (užsienio) kalbos užsiėmimuose lengvina darbą su nauja leksine ir gramatine medžiaga, kas leidžia pra- plėsti temines užsiėmimų ribas. Straipsnyje rodomas išskirtinis vaizdo įrašų vaidmuo formuojant besimokančiųjų lingvokultūroliginę kompetenciją, būtina bendraujant rusų kalba, nes vaizdo įrašų įtraukimas į užsiėmimo struktūrą ženkliai praplečia jo lingvokultūrologinį diapazoną, suteikia galimybę supažindinti besimokančiuosius su

22 kalbine rusų elgsena, jų mimika ir gestais. Be to, vaizdo įrašų naudojimas stiprina rusų kalbos mokymosi motyvaciją, nukreipia į papildomos medžiagos, susijusios su vaizdo įrašo tema, paieškas, paverčia užsiėmimą įdomesniu ir gyvesniu, užtikrina kiekvieno besimokančiojo aktyvų dalyvavimą užsiėmime, aptariant problemas situacijos, mak- simaliai priartintos prie realaus bendravimo rusų kalba sąlygų. Autorės pateiktame konkrečios rusų (užsienio) kalbos pamokos pavyzdyje rodomi mokytojo pasirinkto vaizdo įrašo įtraukimo į pamoką mechanizmas ir specifika jo metodinio parengimo ir prezentacijos, atsižvelgus į audio- ir videotekstų sudėtingumą bei mokinių amžių, bei jų praktinį kalbos mokėjimo lygį. Straipsnyje pabrėžiamas užsiėmimuose klausomų tekstų fonogramų ir papildomų tekstų, susijusių su vaizdo įrašo tema, naudojimo tikslingumas. Autorė prieina išvados, kad vaizdo įrašo, skirto peržiūrai rusų (užsienio) kalbos užsiėmimuose, pritaikymo sėkmingumas priklauso ne tiek nuo mokytojo video medžiagos pasirinkimo, kiek nuo jos metodinio parengimo kruopštumo. Raktiniai žodžiai: leksinė ir gramatinė medžiaga, lingvokultūroliginė kompe- tencija, audio- ir videotekstas, kalbos mokymosi motyvacija, metodinio parengimas, prezentacija.

23 Русские заимствования в речи литовской молодежи

Гинтаутас Кундротас Lietuvos edukologijos universitetas, Studentų g. 39, LT-08106, Vilnius, Lietuva [email protected]

ABSTRACT Borrowings from the Russian language in speech of young Lithuanians People, living in Lithuania, have always spoken not only the Lithuanian language but other languages, first of all, languages of neighbouring countries- Polish, Belaru- sian and Russian. Such situation of multilinguism often caused bilingual borrowings (Lithuanian- Russian, Lithuanian- Polish, Lithuanian- Belarusian, Russian- Lithuanian, Polish- Lithuanian) et cetera. Those borrowings preserved phonetic, lexical and grammatical peculiarities of the language of origin. Due to a certain sociolinguistic and historical situation, vocabulary is usually influenced the most of all other language spheres. The number of borrowings is rising and they are mostly used by less educated people, even though there is no significant reason for this. After the Second World War till the Restoration of Independence, there were some borrowings from the Russian language which were lithuanized, for example: “gaikė”, “atviortkė”, “fortkė”, “tapkės” and so on. Another reason for borrowings into the Lithuanian language is jargonization of young people’s speech. The main reason for that, in the author of this article opinion, is that young generation has strong desire for communication in the multicultural surroundings. The largest number of borrowings are from the Russian language. They are words and word combinations. The author of this article analyses the examples of such borrowings. Keywords: multilingual reality, sociolinguistic situation, language structure sphere, jargonisation, communicative situation.

Вводная часть Славянизмы, по мнению В.Чекмонаса, «занимают около 1,5% лексического состава литовского языка, а в диалектах, особенно в восточном и южном, их количество достигает нескольких тысяч». (Чекмонас, 1988:63). Славянизмы в литовский язык начали проникать еще в общебалтийскую языковую эпоху (Zinkevičius, 2002:45). Трудно теперь сказать, сколько именно

24 славянизмов в различное время заимствовал литовский язык. Ясно только то, что среди общего количества иноязычных заимствований их процент наиболее высок. Необходимо отметить, что в определенные исторические эпохи, в итоге действия определенных общественно-политических обстоятельств сосущес- твование и взаимодействие литовского и соседних славянских языков носило разнообразный и противоречивый характер. Использование литовского языка было ограниченным в Великом Княжес- тве Литовском, так как не было еще литовской письменности (до 1547 г.) – в качестве государственного делового и отчасти литературного языка использо- валась латынь и старобелорусский язык; в эпоху Унии с Польшей большинство литовских аристократов и интеллигентов родной литовский язык игнори- ровали – многие даже между собой предпочитали общаться на польском; в 1865-1904 годах употребление литовского языка (преподавание, книгопе- чатание латинским шрифтом) было запрещено царскими властями. Все эти обстоятельства увеличивали проникновение славянских (польских, русских (в том числе старославянских), белорусских) заимствований в литовский язык в конце XIX и в начале XX века, вплоть до периода первой независимости Литвы в 1918-1940 гг. Советский период (1945-1990 г.) следует отметить как явный этап русифи- кации, оставивший очень заметный след в литовской лексике. В современной языковой действительности Литвы необходимо отметить ситуацию реального или возможного параллельного использования литов- ско-русского, русско-литовского, польско-литовского, литовско-полького, русско-польского, польско-русского, русско-белорусского, белорусско-русского языков. Такие ситуации возникают и действуют в определенных регионах и в определенных рабочих коллективах; в некоторых случаях при соответствующих условиях можно говорить о факте двуязычия, или билингвизма. Взаимодействие и взаимовлияние языков друг на друга в такой ситуации проявляется на разных языковых уровнях (фонетическом, лексико-фразеоло- гическом, грамматическом, стилистическом). Лексика, как известно, является одним из наиболее изменчивых и разви- вающихся уровней любого языка: ей свойственна высокая проницаемость как в пределах одного языка, так и со стороны других, прежде всего, тесно контактирующих, языков. Как считает У.Вайнрайх, «для заимствования слов достаточно минимального контакта между языками». Такая изменчивость,

Под современной языковой действительности в условиях Литвы в данной статье понимается период с 1944-45 г.г. и по настоящее время; основное внимание уделяется последним двум десятилетиям (1990-2010 г.г.), то есть тому времени, когда литовский язык вновь обрел статус государственного. Цитируется по: (Авина, 2006:45).

25 подвижность и восприимчивость лексики наиболее ярко проявляется в раз- говорной, просторечной речи, речи непринужденного общения; в последние два десятилетия этим процессам особо подвержена молодежная речь жителей Литвы – литовцев и русских. Молодежная речь чаще всего определяется как сленг, арго или жаргон; в ней, помимо исконной лексики, как правило, в значительном количестве ис- пользуются иноязычные заимствованные слова. Русский молодежный (школьный и студенческий) жаргон, по объективным наблюдениям многих писателей, журналистов, социологов и лингвистов, обла- дает яркой спецификой, «хотя и не является исключительным явлением на фоне других языков». Практически во всех европейских странах и языках экспансия жаргона стала реальным фактом и вызывает тревогу у блюстителей чистоты речи и даже у родителей, которые без помощи словаря жаргона не понимают речь своих детей; не миновала эта участь и литовского языка. В каждой стране экспансия жаргона имеет свою специфику. В России жаргон тяготеет не только к интеррегиональности, но отличается еще и интерсоци- альной, и интернациональной «проходимостью». Наш материал показывает реальное проникновение русского жаргона в литовскую молодежную разго- ворную речь. Таким образом, основным объектом настоящей статьи являются новые русские заимствования, используемые в речи литовской молодежи в последние два десятилетия (1990-2010 гг.), то есть уже в период отсутствия былого прямого и активного, прежде всего административно-политического воздействия со стороны русского языка на литовский язык. Цель работы – выявить русские заимствования и установить причины их появления в литовской молодежной речи и проанализировать процессы, происходящие в заимствованных лексемах. Основные задачи исследования: а) установить возможные изменения ис- конного значения слова; выявить приобретенные новые семантические или экспрессивно-эмоциональные особенности заимствованного слова. Матери- алом исследования явились: жаргоны (молодежный: школьный, студенческий, интержаргон). Для этого были задействованы и использованы следующие источники: а) устные: это респонденты (школьники, студенты) возрастная кате- гория которых ограничена: условно от 12-14 и до 30 лет (основной контингент

Х. Валтер. Предисловие к.: Большой русско-немецкий словарь жаргона и просторечий. Grosses Russisch-Deutsches Wörterbuch des Jargons und der Umgangssprache. Свыше 7000 русских слов-жаргонизмов и более 1600 жаргонных фразеологизмов и пословиц. АСТ. ВОСТОК-ЗАПАД. Москва 2007, с.4. Х. Валтер в том же предисловии к русско-немецкому словарю жаргона и просторечий замечает, что «один из рецензентов, например, прямо подчёркивает, что без этого словаря немецкие родители уже рискуют не понять собственных детей, и оценивает его дуденскую публикацию как проявление языковой толерантности» (там же, с. 6.) Подробнее об этом см.: Крысин, 2000; Грачев, 1996.

26 в возрасте 16-23 г.); информанты, разные по социальному положению и уровню образования; б) письменные (электронные) источники: молодежные форумы, сайты, чаты в интернете. Актуальность настоящего исследования заключается: а) в изучении причин процессов заимствования русской жаргонной лексики в речи литовской молодежи; б) в определении факторов, почему и чем привле- кает литовскую молодежь русский языковой мир; в) в познании психологии молодежи, ее интересов, передающихся через речь. Новизна работы заключается в анализе собранного материала, с точки зре- ния этимологии, лексики, стилистики, словообразования. Материал исследова- ния может использоваться в курсах «Сравнительная лексикология», «Типология русского и литовского языков»; в спецкурсах по языковому взаимодействию (основные процессы и результаты языкового контактирования). Метод исследования – описательный, с элементами сопоставления.

Основная часть В каждом языке представлено определенное количество заимствованной лексики; количественный и качественный состав иноязычной лексики зависит от ряда причин или обстоятельств: генетического родства (степени близости происхождения), типологического сходства сравниваемых языков, возможных языковых контактов и взаимодействия языков. Современные литовский и русский языки определяются как выходцы из наиболее близких прабалтий- ских и праславянских диалектных групп индоевропейского праязыка после его распада. В настоящее время пока трудно точно сказать, сколько именно славянизмов в различное время заимствовал литовский язык, но, по некоторым подсчетам, в его словарном составе обнаруживается около 2000 лексических единиц , унаследованных от и-е. праязыка после его распада или в последующие эпохи развития литовского и соседних славянских языков. Ясно только то, что среди общего количества заимствований в литовском языке процент славянизмов наиболее высок; далее следуют заимствования из прусского, немецкого, ла- тышского, латинского, угро-финских (финского и эстонского) и еще некоторых других языков. В современном литовском языке славянизмы употребляются для обозна- чения различных реалий материального и духовного мира. Через славянские

Славянизмы, по мнению В.Чекмонаса, «занимают около 1,5% лексического состава литовского языка, а в диалектах, особенно восточном и южном, их количество достигает нескольких тысяч». (Чекмонас, 1988,63) Отдельно, как правило, рассматриваются заимствования, относящиеся к международным словам (термины музыки, искусства, живописи, науки и в, частности, религии, общие для многих современных языков – исконные слова итальянского, французского, латинского, греческого языков).

27 языки литовцы получили не только славянские слова, но и слова, когда-то заимствованные славянами у других народов (Zinkevičius, 1996: 72). Процессы заимствования, как правило, отражают исторические связи, от- ношения между соседними государствами и их народами и нередко являются важнейшими источниками пополнения лексики. Каждый языковой коллектив чему-то учится y своих соседей. Предметы (и названия, их обозначающие), пе- реходят от одного коллектива в другой, равно как и технологические процессы, способы ведения войны, религиозные обряды или формы индивидуального поведения. Происходит постоянное обновление лексического состава конкрет- ного языка, обусловленное рядом объективных причин: название новых поня- тий, терминов и других обстоятельств. Одни из таких новых слов образуются с помощью собственного языкового материала, собственных языковых средств, другие – заимствуются целиком как термины или лакуны (безэквивалентная лексика), третьи калькируются; определенная часть такой новой лексики рас- сматривается как вкрапления. Немалая часть славянизмов утвердилась в литовском языке, «вросла» в его структуру и стала неотъемлемой частью словаря, которую носители языка не воспринимают уже как инородную. К таким словам относятся ранние заимс- твования (они, по подсчетам языковедов, составляют около 0,95 процентов общей лексики языка: например: «agurkas», «batas», «bulvė», «botagas», «knyga», «košė», «pyragas», «rūta», «sakalas», «stiklas» и др. Эти слова тоже могли быть переняты из других языков, но в этом случае не важен факт того, из какого языка слово было заимствовано напрямую, а важен язык – посредник. Такие слова определяются в литовском языке как «старые» заимствования. Большинство из них закрепилось в литовском еще до появления письмен- ности. В период письменности заимствование происходит уже не только из разговорной речи, но и из различных письменных источников, прежде всего переводимых текстов. В языковой действительности Литвы необходимо отметить ситуации па- раллельного использования русско-литовского, литовско-русского, польско- литовского, литовско-полького, русско-польского, польско-русского, русско- белорусского языков. Отдельно надо отметить проникновение и закрепление в литовском языке слов-русицизмов советского периода, когда в смешанных литовско-русских рабочих коллективах литовцы для обозначения приборов, производственных процессов, использовали русские слова с литовскими флексиями, например, gaikė, šaiba, otviorka, datčikas, priboras, fazė, kusаčkės, ploskogubkės, otstojnikas, trojnikas, pieriechodnikas, zagluškė, ventilis, manžetas, salnikas, sjomnikas, razdatkė, даже бытовых реалий (taburetė, bliūdas, viedras, tazikas, pečius, etažerė, pufikas, abažūras, fortkė, maikė, sietka, tapkės, kurtkė, maikė, lifčikas, trusikai, sosiskos, solianka,

Zinkevičius, 2002, 478.

28 fonarikas) и спортивных терминов (golas, šaiba, kliuškė, futbolkė, kepkė и ряд дру- гих). Общаясь на литовском языке, рабочие и сотрудники использовали такие «слегка литуанизированные» русские слова, невзирая на то, что в литовском имелись собственные эквиваленты. Такие «заимствованные» слова нельзя соотнести ни с потребностями про- фессиональной речи, ни даже с бытовым жаргоном: такие слова справедливо определяются как слова-сорняки, слова-паразиты. Источники и характер заимствований также варьируют, в зависимости от конкретных социолингвистических условий: временного (исторического) периода, географического и лингвистического положения заимствующего языка (языковые союзы, сосуществование языков, билингвизм) и ряда других причин. Анализ заимствований в молодежной речи Литвы обладает своей специ- фикой, выделяется в особый «нетрадиционный» раздел и требует несколько иного подхода, чем «традиционные» заимствования, общие и свободно используемые говорящими на литовском языке. Наличие и повторяемость таких «нетрадиционных» и необычных новых слов в значительном количес- тве может быть воспринято как сленг, жаргон или интержаргон и включает все более разные по языку-источнику примеры, заимствованные не только из русского языка. Тем не менее, заимствования из русского представляют основной интерес. Источники и характер заимствований варьируют в зависимости от конк- ретных социолингвистических условий: временного (исторического) периода, географического и лингвистического положения (окружения) заимствующего языка (языковые союзы, сосуществование языков, билингвизм) и ряда других причин. Согласно теме настоящего исследования, наибольший интерес представ- ляют результаты контактов литовского и русского языков и отражение этих контактов в виде взаимных лексических заимствований в речи современной молодежи Литвы, говорящей на литовском и русском языках. «Молодежный сленг – это своеобразное жаргонизированное просторечие молодого поколения» (Грачев, 1996:80). Обычно языковой базой жаргона является просторечный стиль речи. Ха- рактерные черты просторечия передают некоторые общие черты жаргонам, например, наличие слов и выражений с ярко выраженной экспрессивной окраской. Кроме того, просторечие способствует переносу слов из одного жаргона в другой. Молодежный жаргон – это зеркало современной социальной жизни. Жизни настоящей, но связанной с прошлым и проэкцирующей свое влияние в будущее. Школьный и студенческий жаргон. В каждой стране экспансия жаргона имеет свою специфику. В России жаргон тяготеет не только к интеррегиональ- ности, но отличается еще и интерсоциальной «проходимостью»: воровское арго

29 тесно взаимодействует с молодежным сленгом, профессиональным сленгом и т.д., эти термины изначально разнородны и разнoнаправлены по их языковым, так и по попыткам их унификации. Как уже было отмечено выше, речь молодежи наполнена жаргонизирован- ной лексикой, которая в свою очередь выполняет несколько функций: 1.Номинативную функцию; 2.Языковой игры; 3.Эмоционально – выразительную функцию. Номинативная функция выражается в том, что многие слова в молодежной речи не имеют эквивалентов в литературном языке, так как обозначают спе- цифические понятия. Потому для их передачи нужно прибегать к различным приемам описательного характера. В связи с этим жаргонизмы выражаются номинативными единицами литературного языка. Например, мороз – «едва ли не окончательная оценка кого–либо, указывает на безнадежность и бесперс- пективность развития данного человека с точки зрения говорящего». Языковая игра. Данная функция придает жаргону особую живость, за счет того, что происходит разнообразное смешение языковых элементов: например, «отфутболить» - в значении «перестать общаться с кем – либо». Эмоционально – выразительная функция. Все жаргонизмы имеют яркую эмоционально – экспрессивную окраску, чем часто и привлекают внимание го- ворящего. Им присуще четкие, ироничные, шутливые определения, к примеру: «прибомбасас», «приколас»... Молодежный жаргон прежде всего используется для коммуникации в ус- ловиях неофициального общения в пределах своей возрастной группы. Источники пополнения молодежной речи являются самыми разноообраз- ными. Ими могут быть: 1. Иноязычные заимствования; 2. Прибегание к словообразовательным средствам языка (аффиксация, усечение\сложение корней и т.п...); 3. Различные семантические процессы (индивидуальное словотворчес- тво и т.п.); Для того, чтобы проследить путь проникновения русских слов в литовский язык, необходимо обратиться к этимологии каждого слова. Анализ нижепреведенных заимствований будет проходить по следующей схеме: 1. Значение жаргонизма; 2. Употребление; 3. Коннотации; 4. Стилистическое происхождение (данные из словарей Е. А. Земской, Вл. Новикова); 5. Этимологическое происхождение (данные из этимологических слова- рей М. Фасмера, Н.М. Шанского);

30 6. Мотивация слова (изначальная); 7. Пример в контексте (на литовском языке, фонологически адаптиро- ванный вариант);

Анализ примеров (по алфавиту). Ablomas – облом; Морф.: сущ., м.р.; Частотн.: чаще всегов речи молодежи; Значение: неудача, срыв плана; Коннот.: внезапность, неожиданность (от ассоциаций с чем – либо, что обломилось. отломалось, поэтому испортилось и не получилось); Стилистическое происхождение: из молодежного жаргона; Этимологическое происхождение: от глагола «обломить»; Пример вконтексте: „Nu tiesiog marazmas, melancholija ir visiškas ablomas...“ (Tinas запись 2010 – 01 – 29).

Afigenai – офигенно ; Морф.: наречие; Употр.: шутл., одобр.; Значение: замечательно; Происхождение: от просторечного глагола «офигеть»; Пример в контексте: „O tie keturi trajakai iš eilės afigenai buvo, gražios rungtynės...“ ( Čiubaisas запись 2007 – 03 – 0 2).

Alkonautas – алконавт; Морф.: сущ., м. р.; Употр.: прер.; Значение: алкоголик; Коннот.: отрицательная оценка; Происхождение: образовано усечением основы от лит. «алкоголик» при помощи суфф. – навт - ; ассоциации с космонавтом; одурманенный человек, «улетевший»; Этимологическое происхождение: собственно – русское, составное произ- водное от алко+навт; Пример в контексте: „Bet tą prasmę, Kurtis nėra prasigėręs alkonautas, kaip kad gali pasirodyti pasiskaičius...“ (Elli запись 2007 – 01 – 07).

Приводимые примеры (фактический материал) взяты из бакалаврской работы Л. Шлëжите (Šliožytė, 2010: 40; 43).

31 Besprediеlas – беспредел; Морф.: сущ., м. р.; Значение: 1.Вопиющее, переходящее всякие пределы нарущение законности или каких – нибудь правил; 2.Выражение крайней степени удивления или возмущения; Коннот: отрицательная оценка; Стилистическое происхождение: расширение значения № 2; Этимологическое происхождение: Пример в контексте:“Visur kur ruskeliai nuvažiuoja, bespredielas gaunasi“. (Запись 2009 – 06 – 11).

Britva – бритва; Морф.: сущ., ж. р.; Употребление: одобрит.; Значение: мотоцикл определенной марки, чаще всего Honda; Коннот.: развивающий потрясающую скорость, которая придает «острые» ощущения и опасна как бритва; Стилистическое происхождение: из молодежного (мото – жаргона), прием метафорического переноса; Пример в контексте: „Būtent britvomis skriejantys jaunuoliai ir kelia didžiausią rūpestį ne tik pareigūnams, bet ir kitiems eismo dalyviams.“ (Запись 2003 – 07 – 18).

Выводы • Процесс заимствования сорвершенно натурален и неизбежен; • Заимствования различны по своей степени ассимилиррованности, от которой напрямую зависит статус заимствованного слова в языке; • Русские заимствования, проникшие в литовскую речь в период билинг- визма, во многом обусловлены социопсихологическим фактором, чаще всего имеют просторечную окраску, являются не нормированными и оцениваются литовскими языковедами как – варваризмы. • Жаргон – это «языковая игра», подчиненная особым принципам эмо- циональной экспрессивности, чем и привлекает внимание носителей как своего так и чужого языка; • Для современного литовского языка характерен преимущественно устный путь заимствования, русские слова и выражения (в основном жаргонные) заимствуются и ислользуются литовской молодежью из-за их эмотивного наполнения, особой выразительности и образности; • В конце XX века направление процесса заимствования изменилось и в настоящее время большинство слов в литовский язык заимствуется из западных языков (в основном из английского).

32 Литература 1. Judževičius, A. 2005. Kalbos kultūra.„Svetimybių vartojimo polinkiai lietuvių kalbos tekstyne“. Vilnius. 2. Lietuvių kalbos aiškinamasis žodynėlis. 1998. A. Mackevičienė, V.Vitkauskas. Vilnius: Enciklopedija: 11-15. 3. Šliožytė, L. 2010. Paskutiniojo laikotarpio (1990-2010 m.) skoliniai rusų ir lietuvių kalbose Lietuvos jaunimo šnekoje. Bakalauro darbas. Mokslinis vadovas - prof.dr. Gintautas Kundrotas. Vilniaus pedagoginis universitetas, Filologijos fakultetas (Rankraštis). 4. Vaicekauskienė, L. 2007. Naujieji lietuvių kalbos svetimžodžiai. Kalbos politika ir vartosena. Lietuvių kalbos institutas. 5. Авина, Н. Ю. 2006. Родной язык в иноязычном окружении. Москва-Вильнюс. Издательство «Элпис». 6. Вальтер, Х., Мокиенко, В. М., Никитина, Т.Г. 2005. Толковый словарь русского школьного и студенческого жаргона (около 5000 слов и выражений). Москва, Астрель, Транзиткнига. 7. Валтер, Х. 2007. Предисловие к.: Большой русско-немецкий словарь жаргона и просторечий. Grosses Russisch-Deutsches Wörterbuch des Jargons und der Umgangssprache. Свыше 7000 русских слов-жаргонизмов и более 1600 жаргонных фразеологизмов и пословиц. АСТ. ВОСТОК-ЗАПАД. Москва. 8. Грачев, М.А. 1996. Жаргон и татуировки наркоманов. Краткий словарь справочник. Нижний Новгород: Нижегородский гуманитарный центр. 9. Земская, Е. А. 1999. Слова, с которыми мы встречались: Словарь общего жаргона. Москва. 10. Зинкявичюс, З. 2002. Происхождение литовского языка и его связь с соседними языками. Вильнюс. 11. Крысин, Л.П. 2000. Русский литературный язык на рубеже веков. Iš: Русская речь.№ 1. 12. Крысин, Л. П. 2004. Русское слово, свое и чужое: Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. Москва: Языки славянской культуры. 13. Новиков, В. 2007. Новый словарь модных слов. Москва: АСТ. Зебра. 14. Чекмонас, В. 1988. Введение в славянскую филологию. Вильнюс: Мокслас.

SANTRAUKA Skoliniai iš rusų kalbos Lietuvos jaunimo šnekoje Gintautas Kundrotas

Leksika yra labiausiai pasiduodanti kitų kalbų įtakai kalbinės struktūros sritis. Tam tikrais istoriniais laikotarpiais, ypač esant nepalankiai sociolingvistinei situacijai, skolinių skaičius ženkliai išauga, daugiausia jų pastebima šnekamojoje mažesnio išsilavinimo žmonių kalboje, nors akivaizdžiai objektyvios būtinybės tam ir nėra.

33 Kaip pavyzdį galima panagrinėti „sulietuvintus“ rusiškus žodžius, atsiradusius lietuvių kalboje po antrojo pasaulinio karo iki Nepriklausomybės atkūrimo: gaikė, atviortkė, trojnikas, fortkė, tapkės, maikė, kliuškė, šaiba ir t.t. Kaip kitą skolinių skverbimąsi į lietuvių kalbą pavyzdį būtina nurodyti lietuvių jaunimo kalbos žargonizaciją, suaktyvėjusią pastarajį dešimtmetį. Pagrindinė to priežastis – jaunimo noras įtaigiai, išraiškingai ir suprantamai bendrauti multikul- tūrinėje aplinkoje. Tuo tikslu yra panaudojami įvairių kalbų žodžiai ir jų junginiai, geriausiai tinkantys konkrečiai komunikacijos situacijai. Daugiausia jaunimo žargone nustatyta skolinių iš rusų kalbos (žodžių ir žodžių junginių). Straipsnyje pateikiami tokių skolinių analizės pavyzdžiai. Raktiniai žodžiai: kalbinė struktūra, skoliniai, sociolingvistinė situacija, jaunimo žargonas.

34 ИНТЕРАКЦИОНАЛЬНАЯ СОЦИОЛИНГВИСТИКА В ВЕЛИКОБРИТАНИИ КАК ЧАСТЬ ИССЛЕДОВАНИЙ КУЛЬТУРНОЙ СОСТАВЛЯЮЩЕЙ В ЯЗЫКЕ

Irina Moore University of Wolverhampton, School of Law, Social Sciences and Communications, Millennium City Building, Wulfruna Street, City Campus South, Wolverhampton, WV11LV, [email protected]

ABSTRACT Interactional Sociolinguistics in the UK as a Part of Ethno-Linguistic and Cultural Research Paradigm The aim of this article is to analyse one of the research traditions, which had a significant influence on the development of linguistic ethnography in the UK, namely – interactional sociolinguistics. Its purpose is to establish the foundation, development and subsequent changes in the areas and research methods framework of interactional sociolinguistics. The first part of the article defines the main theoretical concepts of interactional sociolinguistics and gives a brief overview of the general historical background of its development in the UK. A selective analysis of two major British and several associated American research projects is given in the second and the third parts of the article. These very projects served as a basis for further research into processes of intercultural communication in the workplace and lead to the development of research stream later named “cross- cultural communication”. Keywords: linguistic ethnography, interactional sociolinguistics, intercultural communication, cross-cultural communication.

Вводная часть В данной статье анализируется одна из традиций, повлиявших на развитие лингвистической этнографии в Великобритании, а именно, интеракциональная социолингвистика.

35 Актуальность статьи определяется тем фактом, что традиции исследова- ния языка, охватывающие паралингвистические или социо- и национально- культурные аспекты языкового поведения на Западе и в восточной Европе значительно отличаются. В советской и российской традиции их истоки лежат в психолингвистике, тогда как в западной традиции их корни уходят в антрополингвистику. В восточной Европе известны лишь работы отдельных британских учёных, не дающие комплексного представления об исследованиях в области изучения языка в его отношении к культуре, взаимодействию язы- ковых, этнопсихологических и этнокультурных факторов. Целью статьи является попытка проследить истоки возникновения, разви- тия и видоизменения предмета исследований интеракциональной социолинг- вистики в Великобритании, а также используемых в ней методов Реализация данной цели достигается путем решения следующих задач: краткое представление общего исторического контекста развития интерак- циональной социолингвистики в Великобритании, подготовившего почву для развития данной науки в стране, и далее путём выборочного анализа ряда наиболее значительных британских и связанных с ними американских исследований последних лет установление основных направлений исследовательской деятельности британских учёных, послуживших основой современного состояния данной науки в стране. Объектом исследования являются новейшие социо- и психолингвистические теории, эмпирические исследования, эксперименты ведущих британских ученых, а также учёных различных стран, работающих параллельно в русле психолинг- вистики, психологии, теоретической и когнитивной лингвистики, межкультур- ной коммуникации, лингвистической этнографии и социолингвистики. Многоаспектное изучение проблемы обусловило выбор разнообразных методов исследования, таких как описательный, сравнительный, индуктивно- дедуктивный, метод словарных дефиниций, концептуальный анализ.

Основная часть 1. Краткое определение понимания основных концепций интеракцио- нальной социолингвистики. Данный термин был введён в 1982 году американским лингвистом и ант- ропологом Джоном Гамперцем для описания работы, проделанной им и его коллегами за предшествующее десятилетие в области межкультурной комму- никации, находящейся на стыке социолингвистики и антрополингвистики. (Gumperz, 1982a, 1982b). Как отмечает британский исследователь С. Саранги, интеракционально-лин- гвистическая перспектива в работах Гамперца (1978, 1982), Гамперца и Таннена (1979), Сколлона и Сколлон (1980, 1983) может рассматриваться как реакция на культурно-антропологическую традицию, которая практически не уделяла

36 внимания лингвистике и данным об интерактивных процессах (Sarangi, 1994b). Так, например, Гамперц пишет: «В то время, как внимание диалектологов было сфокусировано на языке как на структурной системе и отдельные личности рассматривались как члены существующих социальных групп, моя собственная этнографическая ориентация привела меня к принятию более индуктивных процедур и к уделению внимания тому, как говорящие используют лингвис- тические знаки для категоризации социальной личности других участников повседневного дискурса» (Gumperz, 1992, 39). Таким образом, объектом исследований становятся не структурные ка- тегории, а то, как социально-культурные знания влияют на формы речевой коммуникации и их интерпретацию. Социальные действия находят выражение во встречах и событиях, которые всегда происходят в определённом времени и пространстве. Из этого следует, что базовой единицей данного типа социолин- гвистических исследований являются события, анализируемые с точки зрения дискурсивной практики, а не высказывания или предложения. Итак, можно прийти к заключению, что обе традиции (культурно-антропо- логическая и интеракционно-социолингвистическая) связывают коммуника- тивные проблемы с культурными различиями, но анализируют их с различных точек зрения. Культурно-антропологическая традиция видит основу потенци- альных проблем в межкультурных различиях, в то время, как интеракционно- социолингвистическая традиция определяет их на основе анализа собранного лингвистического материала. С. Саранги пишет, что в основе интеракционно- социолингвистических исследований лежат два следующих положения: «этническая и культурная принадлежность определяют дискурсную стра- тегию говорящего; различная дискурсная стратегия и коммуникативный стиль могут лежать в основе межэтнических недоразумений в процессе коммуникации» (Sarangi, 1994b, 411). Вышеприведённые положения ясно прослеживаются в определениях ин- теракциональной социолингвистики, данных в недавних британских изданиях энциклопедии «Язык и лингвистика» и «Социолингвистического словаря», а также в работах британских исследователей. например, в энциклопедии «Язык и лингвистика» Гумперц даёт следующее определение: «Интеракциональная социолингвистика использует интерпре- тационные методы анализа дискурса для достижения детального понимания многочисленных коммуникативных проблем, возникающих в современной социальной среде, путём систематических исследований того, что и как го- ворится и воспринимается участниками дискурса в различных социальных ситуациях» (ред. Brown, 2006, 724). «Социолингвистический словарь» Дж. Сван, А. Дюмерт, Т. Лиллис и Р. Местри даёт следующее определение данной науки: «Интеракциональная социолингвистика является одной из главных отраслей социолингвистики,

37 изучающей язык в процессе социального взаимодействия людей. Она анализи- рует контекстуализированное использование языка: традиционно в процессе непосредственного устного общения между говорящими, однако, методы и принципы устного анализа также могут использоваться для изучения других форм коммуникации, таких, как письменная и электронная. Фокусом её иссле- дований являются нормы использования языка в специфических социальных и культурных контекстах. Особое внимание уделяется следующим вопросам: создание отношений между говорящими/пишущими, язык и личность, меж- культурная коммуникация, язык и власть, язык и гендер» (Swann, Deumert, Lillis, Mesthrie, 2004, 148). Из вышеприведённого определения следует, что цель интеракциональной со- циолингвистики - исследование дискурсной практики в социальном контексте и того, как происходит взаимодействие общественных и интерактивных планов. Как пишет британский исследователь Анджела Крис, «...целью интеракциональной социолингвистики является анализ того, как происходит понимание и создание значений в процессе интеракции её участниками» (Creese, 2008, 231). Она также замечает, что поскольку язык индексирует социальную жизнь, её структуры и ри- туалы, постольку его использование может анализироваться для понимания того, как пресуппозиции оперируют в процессах интеракции. Кроме того, интеракцио- нальная социолингвистика также рассматривает, как участники интеракционного процесса используют язык для создания различных контекстов. В этом плане важна теория контекстуализации, разработанная Гамперцем, главной концепцией которой является концепция «контекстуального ключа». Автор даёт следующее её определение: «Говоря обобщённо, контекстуальный ключ – это любая черта или лингвистическая форма, которая помогает сигна- лизировать контекстуальные пресуппозиции» (Gumperz, 1982a, 131). Контекс- туальные пресуппозиции представляют собой тип предполагающихся знаний, позволяющих делать определённые инференции в процессе интеракции. Гам- перц пишет, что методы для определения контекстуальных ключей отчасти основаны на сравнительном анализе широкого разнообразия интеракций в однородных (внутри социально-культурных) и этнически смешанных группах (Gumperz, 1982a, 174). Исследования Гамперца показывают, что контекстуаль- ные ключи могут в значительной мере влиять на основное значение сообщений в процессе обмена информацией. Анализ недоразумений, возникающих во время общения между людьми из различных социально-культурных и этни- ческих групп, показывает, что их причиной в большинстве случаев является тот факт, что они используют различные контекстуальные ключи. Даже малейшие различия в интонации и просодической системе могут привести к проблемам коммуникации, как показывает следующий пример, приведённый Гамперцем: новые работницы (индианки и пакистанки по происхождению) в рабочей столовой лондонского аэропорта Хитроу были восприняты менеджером и дру- гими работниками как неприветливые и даже невежливые члены коллектива.

38 Исследования показали, что несмотря на минимальный вербальный обмен, их слова зачастую воспринимались негативно. Оказалось, что негативная ин- терпретация была связана с отсутствием вопросительной интонации в таких ситуациях, как, например, предложение соуса к мясу. Контекстульным ключом в обычном для британцев обмене служит возрастающая интонация «Соус?», в то время, как для индийских и пакистанских работниц обычной в данной ситуации является нисходящая интонация «Соус» (Gumperz, 1982a, 173). В заключение можно сказать, что исследования учёных в области интерак- ционной социолингвистики базируются на материалах естественно проис- ходящих процессов коммуникации, которые записываются и впоследствии тщательно анализируются в транскрибированной и видео форме в целях вы- явления контекстуальных ключей. Как пишет П. Ауер, «...наиболее важными ключами, лежащими в основе контекстуализации, являются интонация, темп, ритм, взгляд, движения тела и переключение кодов» (Auer, 1992, 7).

2. Дж. Гамперц, Т. Джупп и К. Робертс «Перекрёстный разговор» (1979). Обратимся более подробно к работе Д. Гамперца, Т. Джуппа и С. Робертс «Перекрёстный разговор» (Cross Talk, 1979), считающейся первым исследова- нием, положившим начало развитию интеракционной социолингвистики в Великобритании. Данная работа является результатом сотрудничества между Промышленным языковым центром в Лондоне, занимающимся изучением проблем, связанных с этничностью, языком и неравенством на рабочем мес- те, и Исследовательской лабораторией языкового поведения Калифорнийс- кого университета в Беркли. Целью их совместного проекта было создание пробного курса под названием «Развитие навыков понимания сложностей межэтнической коммуникации» (Developing Awareness Skills for Inter-Cultural Communication) для группы сотрудников одной из крупных лондонских ком- паний, состоящей из англичан и людей азиатского происхождения, владею- щих как родным, так и английским языком. Работа над проектом увенчалась созданием, совместно с БиБиСи, документального фильма «Перекрёстный разговор». Авторы проекта утверждают, что необходимость создания такого курса объясняется тем, что несмотря на наличие общего языка в процессе межэтнической коммуникации возникает множество проблем, связанных с отсутствием единого представления о целях коммуникации, с разными стилями коммуникации и с различными акцентами. Фильм «Перекрёстный разговор» анализирует случаи и причины мискоммуникации, в результате которых учас- тники дискурса приходят к неверным заключениям. Он также исследует то, как кумулятивные недоразумения в процессе коммуникации могут привести к созданию и укреплению негативных стереотипов о различных этнических группах. В результате тщательного анализа данных, собранных во время со- здания фильма, авторы приходят к заключению о том, что вышеназванные различия в стилях коммуникации и непонимание этих различий в смешанных

39 коллективах могут привести к формам косвенной расовой дискриминации на рынке труда (Gumperz, Jupp, Roberts, 1979, 1). Создатели проекта осознают, что исследование различных стилей комму- никации чревато опасностью, так как они могут быть обвинены в том, что их работа, возможно, подразумевает скрытое негативное отношение к членам групп этнических меньшинств или предполагает, что процесс коммуникации всех членов этих групп отличается от процесса коммуникации англичан. Именно поэтому они подчёркивают, что целью проекта является развитие навыков понимания сложностей, являющихся частью процесса межэтнической коммуникации. Такие навыки особенно важны для тех, кто напрямую связан либо с процессом отбора кандитатов из этнических меньшинств на работу, либо с их продвижением по должности на рабочем месте. Авторы называют их «гейткиперами» или «воротодержателями», так как они контролируют доступ к возможностям и связанным с ними привилегиям в обществе. «Воротами» часто являются интервью кандидатов на рабочие места, и их успех напрямую зависит от способности обеих сторон к эффективной коммуникации. На основе анализа собранного материала авторы приходят к заключению, что многие случаи недопонимания и недоразумений в процессе межэтнических интервью основаны на следующих различиях: различные культурные пресуппозиции: например, во время отборочного интервью на работу интервьюеры не понимают или понимают неточно, ка- кие личные и профессиональные качества кандидаты видят подходящими и полезными для их потенциальной должности; или сложности, с которыми они столкнулись на определённой должности. С другой стороны, многие кандидаты не замечают инференций в вопросах интервьюеров, связанных с вышеназванными моментами, которые могли бы привести к более точным и прямым ответам. различные пути построения информации и аргументов: так, например, существуют как лингвистические, так и культурные правила, влияющие на то, как слушающий воспринимает речь говорящего – логична ли она, уместна ли, точна ли. Авторы отмечают, что исследования в этой области далеко не систематичны, но приводят следующие три примера: в английском языке тематически ключевые слова или фразы диалога часто повторяются с целью установления уместности ответа или комментария, в то время, как такой ритмический повтор не характерен для речи англоговорящих азиатов; для их стиля коммуникации традиционен повтор отдельных частей толь- ко что сказанного другими участниками дискурса, что может быть не всегда уместно в качестве ответа. Этим создаётся впечатление однообразия и непос- ледовательности; в некоторых стилях «азиатского английского» принято избегать дачи прямого ответа. Прежде, чем дать важную для ответа информацию, говоря-

40 щий сначала даёт общий ответ. Такая логическая структура не характерна для английского языка англичан и может привести к тому, что они теряют нить разговора, отключая внимание до того, как даётся важная информация (Gumperz at al, 1979, 3). различные пути коммуникации: в начале разработки проекта авторы предпо- лагали, что основной причиной проблем коммуникации был недостаточный уро- вень владения английским языком среди членов групп этнических меньшинств (проблемы призношения, грамматической правильности и словарного запаса). Такая точка зрения подразумевала, что обеспечение курсов базового английского языка поможет работникам азиатского происхождения стать более эффективными в процессах коммуникации с другими этническими группами. Однако, по мере работы над проектом стало ясно, что такой подход к проблеме является упрощённым, и что наряду с недостаточным владением языком существуют другие существенные барьеры, препятствующие успешной коммуникации. Авторы пишут: «Многие англичане не могли по-настоящему осознать существование различных систем культуры и языка... также наша работа на начальном этапе была далека от успеха, поскольку наше внимание в основном было сосредоточено на преодолении трудностей коммуникации, вызванных пониманием сложных аспектов грамматики и лексики членами азиатских этнических групп» (Gumperz аt al, 1979, 7). Таким образом, работа исследователей была затруднена тем, что обе стороны неохотно признавали тот факт, что процесс коммуникации порой заходит в тупик, если отсутс- твует явный языковой барьер. Причиной такого положения является то, что языковые привычки ненамеренны и действуют на подсознательном уровне. Авторы также отмечают, что «способность к адаптации зачастую значительно заторможена тем, что сами ситуации, в которых члены групп этнических мень- шинств вступают в процесс интеракции по важным вопросам с членами групп этнического большинства таковы, что баланс власти перевешивает в сторону большинства, тем самым предотвращая выявление случаев недопонимания и недоразумений, что, в свою очередь, приводит к отсутствию новых стратегий понимания друг друга» (Gumperz et al, 1979, 8). Именно поэтому авторы разработали новый подход к решению проблем межэтнической коммуникации. Фокусом этого подхода стало развитие навы- ков понимания того, как то, что говорится одним участником дискурса влияет на другого участника дискурса, а также развитие навыков коммуникации в сложных и стрессовых ситуациях. Фокус исследовательской работы проекта переместился с правильного произношения и грамматики на «лингвисти- ческие навыки, связанные с умением вести связную беседу и с построением логических и вежливых аргументов. Такие навыки в родном языке говорящих автоматичны и развиваются, как часть их лингвистической компетенции с детства. Проблемой является то, что они подвержены межкультурным вариа- циям» (Gumperz et al, 1979, 9).

41 Методология данного исследования заключается в записи аутентичных интервью и в выяснении их интерпретации разными участниками диалога, которые потом становятся основой сравнительного анализа понимания со- держания беседы различными сторонами. Результаты анализа подтвердили предположение авторов о том, что в «азиатском английском» существуют оп- ределённые системные черты, отличающиеся от системных черт «английского английского». Таким образом, использование различных стратегий и сигналов для выражения мнений и значений сторонами, участвующими в диалоге, при- водит к ошибочным инференциям и к нарушению процесса коммуникации. Приведём следующую таблицу в качестве примера:

Что вызывает раздражение (в ходе беседы)

Что может привести в замешательство англичан и стать причиной их раздражения

определённые случаи использования высокого или низкого тона голоса и его громкость, например, повышение голоса в “No” в противоречиях; отсутствие логического ударения на словах в предложении, например, отсутствие различия между “last” и “this” в “last week and this week”; употребление слов “Yes/No”, например, использование “Yes”, в случаях, когда налицо значение несогласия; отсутствие логических связок в дискурсе, что приводит к тому, что речь говорящего кажется скучной или неясной, например, вводящие в заблуж- дение интонации, нечёткие прономинальные ссылки и т.д.; нарушение очерёдности в беседе, например, постоянное прерывание высказываний собеседника (без ожидания их конца).

Что может привести в замешательство людей азиатского происхождения и стать причиной их раздражения

Тон голоса: повышенный тон или логическое ударение на определённых словах. Такой тон может восприниматься как слишком эмоциональный или невежливый, например, когда англичане пытаются что-либо объяснить или подчеркнуть; невнимательное слушание, например, во время продолжительных сег- ментов дискурса англичане могут либо отключить внимание, либо изменить тему разговора; разнообразие форм нечётких или непрямых выражений и вопросов; многократно повторяющиеся формы вежливости или извинений.

(Gumperz at al, 1979, 13)

42 Оба интервью, записанные в фильме «Перекрёстный разговор», показыва- ют, что на основе сказанного собеседником обе стороны делают ошибочные инференции. Кумулятивный эффект случаев недопонимания, основанного на двух этнически различных стилях английского языка, приводит к стрессовым ситуациям, что в свою очередь ещё больше усугубляет трудности процесса коммуникации. Следует отметить, что материал, представленный в фильме, в конце 70-х годов являлся новаторским и до сих пор имеет дидактическую важность, одна- ко, с современной точки зрения, как пишут Робертс и Саранги, он значительно устарел: «...поскольку люди южно-азиатского происхождения (в Великобрита- нии) живут в мультикультурном обществе, они имеют не единую однородную, а многообразную личностную характеристику, что значительно осложняет объяснение проблем коммуникации только с точки зрения культуры» (Roberts, Sarangi, 1995, 365). Итак, важность данной работы заключается в том, что она впервые обра- тила внимание на то, что этническо-культурная принадлежность оказывает существенное влияние на интерпретацию речевых событий, что зачастую приводит к проблемам коммуникации, результатом которых могут стать серьёз- ные социальные последствия. Можно сказать, что авторы впервые подняли такой вопрос, как «язык и невыгодное социальное положение» и выдвинули следующие фундаментальные положения, ставшие основой дальнейшей ис- следовательской работы: Расовая дискриминация имеет лингвистическое измерение, которое в большинстве случаев не осознаётся как дискриминация. Различные этнические группы используют различные стили коммуни- кации и по-разному выражают значения и мнения в разговоре, что может привести к усилению существующих или даже к созданию новых негативных стереотипов. Анализ случаев нарушения коммуникации позволяет выяснить, в чём за- ключаются различия коммуникативных стилей различных этнических групп, и таким образом помочь участникам дискурса узнавать их с целью восстанав- ления коммуникативного процесса.

3. С. Робертс «Игра в интервью и её правила» (1985). Интересно также отметить книгу преподавателя Илингского колледжа высшего образования (западный район Лондона) Силии Робертс «Игра в ин- тервью и её правила» (The Interview Game: and how it’s played, 1985). Данная работа является примером продолжения и развития исследований, начатых совместным американско-британским проектом «Перекрёстный разговор» в 1979 году. Хотя проект анализирует и классифицирует проблемы межэтнической коммуникации, он, однако, не даёт ответа на вопрос о том, что именно должны знать участники интервью для их преодоления. Целью

43 своей книги Робертс видит оказание помощи всем участникам интервью, и, в первую очередь, кандидатам, поступающим на работу, в понимании скрытых значений собеседования, обусловленных различиями в культурно-этнических пресуппозициях и в понимании различных контекстуальных ключей. Как пи- шет автор: «Интервьюирование кандидатов, поступающих на работу, похоже на игру, и, как любая игра, оно имеет определённые правила, однако, в отличие от настоящих игр, правила игры «Интервью» ясно не определены. Знание этих правил может помочь членам групп этнических меньшинств, хотя бы частично, контролировать ситуацию, которая по своей природе всегда будет оставаться неравной» (Roberts, 1985, 13). На основе своих исследований Робертс разрабатывает десять правил «игры Интервью», представленных в следующей таблице:

Пригодность кандидатов к работе оценивается на основе их коммуни- кативных навыков, т.е. насколько хорошо они могут говорить в процессе интервью. Уровень их квалификации является менее значимым по сравнению с их опытом. Вопросы об уровне квалификации зачастую являются рутинными и служат для создания непринуждённой атмосферы или для выяснения их мотивации. Интервьюирущие контролируют ход интервью, но, время от времени, кандидаты могут брать инициативу в свои руки. Интервью даёт кандидатам возможность «продать» себя, но с чувством меры. Ответы должны поддерживаться примерами и быть скромными по форме. Кандидаты должны быть честны с фактической информацией во время интервью, но могут использовать факты таким образом, чтобы избежать создания неблагоприятного впечатления о себе. Предполагается, что кандидатам нравится их старая работа, однако но- вая работа представляет им трудные, но интересные новые возможности. Никогда не стоит говорить о том, что новая работа является легче старой. Интервьюирущие часто не выражают честного мнения о кандидате во время интервью. Стоит помнить, что это интервью, а не беседа. Кандидаты всегда должны связывать свои ответы с предлагаемой ра- ботой, однако вопросы интервьюеров зачастую являются непрямыми и их цель скрытой. Даже незначительная негативная информация может быть использована интервьюерами для создания отрицательного мнения о кандидате. Интервью проходят более успешно, если обеим сторонам удаётся найти точку общего соприкосновения.

(Roberts, 1985, 13)

44 Далее автор даёт детальное объяснение каждого правила и объясняет, какие качества кандидатов обычно включаются в список необходимых для удачно- го исхода интервью. Она отмечает, что в большинстве случаев ход интервью строится в зависимости от качеств, необходимых для предлагающейся работы. Таким образом, скрытой целью вопросов, задаваемых интервьюерами, явля- ется выяснения этих качеств, и кандидатам необходимо уметь распознавать контекстуальные ключи, указывающие на данные скрытые цели. С другой стороны, она также пишет о том, что интервьюеры часто не подозревают о том, что их стиль ведения интервью незнаком кандидатам из этнических меньшинств. Их стиль, типичный для британца среднего класса, предполагает, что скрытые значения косвенных вопросов легко распознаются кандидатами. Результатом этого является то, что интервьюеры приходят к заключению о непригодности кандидата на работу, однако подробный ана- лиз записи интервью показывает, что само интервью было проведено не на должном уровне. На основе этих наблюдений Робертс приходит к заключению, что «...от- личные качества интервьюера в монокультурной среде не гарантируют того, что он будет хорошим интервьюером в межкультурной среде» (Roberts, 1985, 75). Отсюда вытекает необходимость организации специальных курсов для тех, кто связан с организацией и проведением интервью в мультикультурных организациях. Автор пишет, что цель таких курсов заключается не в том, как вести собеседование с кандидатами определённой этнической группы, а в развитии «коммуникативной гибкости, которая возникает, когда интервьюеры изменяют свой коммуникативный стиль в зависимости от коммуникативных различий кандидатов и пересматривают свои критерии оценки пригодности кандидатов» (Roberts, 1985, 85). Итак, значимость данной работы заключается в том, что поддерживая по- ложение, выдвинутое в проекте «Перекрёстный разговор», о том, что интервью по приёму на работу является одним из наиболее культурно-специфичных явлений социальной жизни, она развивает его глубже, указывая на динамич- ность и обоюдосторонность этого процесса.

Выводы Несмотря на то, что темы исследований британских учёных в области интеракциональной социолингвистики многообразны, наш выбор пал на две вышеприведённые работы не случайно. Именно они положили начало разви- тию данной науки в стране и послужили базой для дальнейших исследований процессов межкультурной коммуникации в учреждениях, «от интервью по приёму на работу до залов судебных заседаний, от интеракций между врачом и пациентом до международных встреч на деловом уровне» (Verschueren, 1995, 336). Рамптон называет это направление «крос-культурная коммуникация»

45 (Rampton, 2007, 586). Кроме Гумперца и Робертс, среди авторов, работающих в данном направлении можно назвать имена таких учёных, как Эвелина Дэвис (Davies, 1992), Том Джупп (Jupp, 1992), Срикант Саранги (Sarangi, 1994, 1995, 1999), Бен Рамптон (Rampton, 1998), Джоан Сванн (Swann, 2000) и др. С течением времени круг проблем, стоящих в центре исследовательских работ расширился. К середине 90-ых годов к работам по изучению динамики и этничности в речи добавились исследования, посвящённые таким вопросам, как взаимное заимствование и переключение кодовых систем сосуществу- ющих в обществе языков (Martin-Jones, 1995; Rampton, 1995) и культурно и политически обусловленное развитие второго языка (Martin-Jones, Jones, 2000; Maybin, 2006).

ЛИТЕРАТУРА 1. Auer, P., Di Luzio, A. 1992. The Contextualisation of Language.Amsterdam/ Philadelphia: John Benjamins. 2. Brown, E. K., Asher, R. E., Simpson J. M. Y. 2006. Encyclopedia of Language and Linguistics. Elsevier. 3. Creese, A. 2008. Linguistic Ethnography. In: K.A., King and N.H., Hornberger (Eds.). Encyclopedia of Language and Education, 2nd Edition, Volume 10: Research Methods in Language and Education. 4. Gumperz, J., Jupp, T., Roberts, C. 1979. Cross-talk, A study of cross cultural communication. Вackground material and notes to accompany BBC film. Southall (Middx): The National Centre for Industrial Language Training. 5. Gumperz, J. 1982a. Discourse Strategies. Cambridge: Cambridge University Press. 6. Jupp, T.C., Hodlin, S. 1992. Industrial English. In: An Example of Theory and Practice in Functional Language Teaching for Elementary Learners ELT/ESP. London: Haineman. 7. Martin-Jones, M. 1995. Construction & deconstruction of linguistic otherness: conflict & cooperative code-switching in (English/) bilingual classrooms.English Teaching: Practice and Critique. Vol.8 (No.2). 8. Martin-Jones, M., Jones, K., (Eds.). 2000. Multilingual literacies: reading and writing different worlds.Amsterdam: John Benjamins. 9. Maybin, J. 2006. Children’s voices: Talk, Knowledge and Identity. Palgrave Macmillan. 10. Rampton, B.1995. Crossing: Language and Ethnicity Among Adolescents. London: Longman. 11. Rampton, B. 1998. Scope for empowerment in sociolinguistics? In: D. Cameron et al Researching Language: Issues of Power and Method. London: Routledge. 12. Rampton, B. 2007. Neo-Hymesian Linguistic Ethnography in the UK. In: Journal of Sociolinguistics. № 11 (5). 13. Roberts, C. 1985. The interview game: and how it’s played. London: British Broadcasting Corporation. 14. Roberts, C., Sarangi S. 1995. Language an Its Potential for Indirect Discrimination:

46 Oral Examination, the MRCGR. London: Royal College of General Practitioners. 15. Sarangi, S. 1994. Conflation of Institutional and Cultural Stereotyping in Asian Migrants’ Discourse. In: Pragmatics. №4. 16. Sarangi, S., Roberts, C. (Eds.). 1999. Talk, Work and Institutional Order: Discourse in Medical, Mediation and Management Settings. Berlin: Mouton de Gruyter. 17. Sarangi, S., Candlin, C.N. 2001. “Motivational Relevancies”: Some Methotodological Reflections on Sociolinguistic and Social Theoretical Practice. In: Coupland, N., Sarangi, S. Sociolinguistics and Social Theory. London: Pearson. 18. Swann, J., Deumert, A., Lillis, T., and Mesthrie, R. 2004. A dictionary of sociolinguistics. Endinburgh, UK: Edinburgh University Press. 19. Verschueren. J., Ostman. J.-O. 1995. The Handbook of Pragmatics. Amsterdam: John Benjamins.

SANTRAUKA Internacionalinė sociolingvistika Didžiojoje Britanijoje kaip kalbos kultūrinės sudedamosios tyrimų dalis Irina Moore

Šiame straipsnyje nagrinėjama viena iš tradicijų, atsiradusių vystantis lingvistinei etnografijai Didžiojoje Britanijoje – internacionalinė sociolingvistika. Straipsnio tikslas yra pabandyti atsekti tyrimo objekto ir internacionalinės sociolingvistikos metodų atsiradimo ir vystimosi ištakas Didžiojoje Britanijoje. Pirmojoje straipsnio dalyje yra aiškinamos pagrindinės internacionalinės sociolingvistikos koncepcijos ir trumpai pristatoma, kaip ji vystėsi bendrame istoriniame Didžiosios Britanijos kontekste. Atrenkamosios analizės būdu parinkus du svarbiausius pastarųjų metų britų ir su jais susijusius amerikiečių tyrimus nustatomos pagrindinės tiriamosios britų tyrėjų veiklos kryptys, tapusios šiandieninės šio mokslo būklės pagrindu šalyje. Būtent šie darbai tapo tyrimų pagrindu tolimesniems tarpkultūrinės komunikacijos procesams, pavadintiems „kryžminė-kultūrinė komunikacija“. Raktiniai žodžiai: lingvistinė etnografija, internacionalinė sociolingvistika, tarp- kultūrinė komunikacija, kryžminė-kultūrinė komunikacija.

47 К ПРОБЛЕМЕ ВЫЯВЛЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНО-КУЛЬТУРНОЙ СПЕЦИФИКИ КОНЦЕПТА

Елена Хилько Балтийский Федеральный Университет им. И.Канта, ул. Чернышевского 56а, 236000, Калининград, Россия, [email protected]

ABSTRACT To the Problem of Culture-Specific Information Revelation within the Concept Content This article considers the problem of revelation of cultural specifity in concepts and attempts to identify the mossy efficient ways of its interpretation in the language of translation. The revelation of cultural specifity in concept is performed on the basis of concept “dacha” language representation analysis. On the first stage semantically, etymological and associative analyses of the lexeme “dacha” is made in order to determine the notional, figurative and axiological components of the concept under consideration. The next stage is devoted to the semantic interpretational analysis of the contextual use of words and word combinations representing the concept “dacha”. On the basis of the analyses results the core and periphery of the concept under consideration are determined according to the strength of cognitive features. The ways of interpretation of the concept content in the text of translation are analysed next. The contrastive analysis of the original text items of the translated text leads to the index of interlingua semantic equivalence determination. This index is calculated by the addition of the denotative and functional identity indexes of the considered contrastive pairs. The research resulted into the conclusion that cultural specific information can be found both in the core and at the periphery of the concept “dacha”. As for the way of interpretation of the culture specific information within the concept “dacha” content transcription turned out to be the most efficient. This can be explained by the presence of borrowed lexeme “dacha” in the English language which is known to the majority of speakers. However it becomes impossible to reach the maximum index of interlingua semantic equivalence while interpreting the content of culture-specific concept due to the lack of corresponding concept in the language of translation. Keywords: culture-specific concept, interlingua semantic equivalence, cultural component of meaning, culture-specific information translation.

48 Выявление национально-культурной специфики концепта является ак- туальной проблемой, когда речь идет об обеспечении понимания в рамках межкультурной коммуникации. Несмотря на то, что необходимость учета культурного компонента значения стала уже аксиомой, методики эффективной коммуникации, все еще не получили окончательной разработки. Таким обра- зом, актуальность данной статьи обусловлена выдвижением на первый план проблем трансляции культурно-специфической информации, содержащейся в высказывании или художественном тексте. Эффективная межкультурная коммуникация становится возможной лишь при максимально полной передаче всей эксплицитной и имплицитной куль- турно-специфической информации, содержащейся в высказывании. Таким образом, целью данной статьи является выявление национально-культурной специфики концепта и определение наиболее эффективных способов ее пе- редачи в тексте перевода. Выявление национально-культурной специфики концепта осуществимо с помощью анализа языковых явлений, т.е. доступ к концепту возможен лишь через средства языка. В процессе коммуникации концепты выражаются совокупностью языковых знаков – словами, фразео- логизмами, предложениями, прецедентными текстами. Однако слово своим значением представляет лишь часть концепта. Концепт синтезирует представ- ления, понятия, ассоциации и переживания, которые сопровождают слово и выражаемое им понятие. Таким образом, многомерность концепта позволяет выделить в нем образную, понятийную и ценностную составляющие. Ряд ис- следователей подчеркивает, что образная составляющая культурного концепта соотносится с перцептивной и когнитивной сторонами концепта как психо- лингвистического феномена, а понятийная составляющая связана с языком, именем концепта (В.И. Карасик, Г.Г. Слышкина, З.Д. Попова, И.А. Стернин). Данное представление о структуре концепта способствует решению ряда задач нашего исследования: 1) выявление языковых механизмов «понятийно-образного воплощения ценности» (терминология Слышкина, 2004, 59), т.к. именно ценности являются одной из составляющих культурного компонента значения, который в свою очередь является носителем культурно-специфичес- кой информации; 2) выявить функции, реализуемые лексическими единицами, репрезен- тирующими рассматриваемый концепт, в художественном тексте; 3) рассмотреть языковые механизмы трансляции культурно-специфи- ческой информации и выявить наиболее продуктивные из них. Материалом исследования в рамках данной статьи послужила языковая репрезентация непараметрического нерегулятивного концепта «дача» (тер- минология Карасик, 2005, 30) в рассказах Т.Н. Толстой. Выбор данного спе- цифического культурного концепта обусловлен тем, что именно такого рода концепты представляют собой своеобразные коды – ключи к пониманию

49 ценностей изучаемой культуры, стереотипов поведения людей и условий их жизни. Первичным критерием при отборе специфических культурных кон- цептов стало отсутствие в ПТ дословного эквивалента соответствующему концепту, т.к. по мнению В.П. Нерознак, национально-специфические кон- цепты следует анализировать именно на материале безэквивалентной лексики (Нерознак,1998, 80-85). В качестве основных методов исследования, используемых при анализе лингвокультурных концептов, вслед за авторами монографии «Иная менталь- ность» мы предлагаем применять: 1) семантический анализ слов, называющих имена концептов; 2) этимологический анализ этих имен; 3)семантический анализ переносных, ассоциативных значений слов, воплощающих концепты; 4) интерпретативный семантический анализ контекстов, в которых употреб- ляются слова и словосочетания, обозначающие и выражающие концепты; 5) нтерпретативный культурологический анализ ассоциаций, связанных с опре- деленным концептом; 6) интерпретативный анализ ценностно маркированных высказываний (пословиц, афоризмов, цитат), выражающих определенные концепты; 7) анализ ассоциативных реакций информантов на вербальные обозначения концепта (Карасик, 2005, 34). Итак, рассмотрим непараметрический нерегулятивный концепт «дача». Представим определения лексемы «дача» в виде следующей таблицы:

Ⱦɚɱɚ

Ɂɚɝɨɪɨɞɧɵɣ ɞɨɦ ɞɥɹ 1. Ɂɚɝɨɪɨɞɧɚɹ Ɂɚɝɨɪɨɞɧɵɣ ɞɨɦ ɞɥɹ ɥɟɬɧɟɝɨ ɩɪɨɠɢɜɚɧɢɹ ɢ ɦɟɫɬɧɨɫɬɶ, ɝɞɟ ɝɨɪɨɞɫɤɨɣ ɫɟɦɶɢ, ɤɚɤ ɨɬɞɵɯɚ. ɇɚ ɞɚɱɟ – ɧɚ ɧɚɯɨɞɹɬɫɹ ɬɚɤɢɟ ɞɨɦɚ, ɩɪɚɜɢɥɨ, ɧɟ ɢɫɩɨɥɶɡɭɟɦɵɣ ɥɟɬɧɟɦ ɨɬɞɵɯɟ ɜɧɟ ɝɨɪɨɞɚ. ɝɞɟ ɨɧɢ ɫɧɢɦɚɸɬɫɹ. ɟɝɨ ɜɥɚɞɟɥɶɰɚɦɢ ɞɥɹ (ɍɲɚɤɨɜ, ɀɢɬɶ ɧɚ ɞɚɱɟ. ɩɨɫɬɨɹɧɧɨɝɨ ɩɪɨɠɢɜɚɧɢɹ. ȼ www.ushakovdictionary.ru ) 2. ɀɢɡɧɶ ɥɟɬɨɦ ɜ Ɋɨɫɫɢɢ ɢ ɫɬɪɚɧɚɯ ɛɵɜɲɟɝɨ ɡɚɝɨɪɨɞɧɨɣ ɦɟɫɬɧɨɫɬɢ ɋɋɋɊ ɞɚɱɚɦɢ ɧɚɡɵɜɚɸɬ ɤɚɤ (ɪɚɡɝ.). ɋɤɨɪɨ ɥɟɬɨ, ɩɪɨɫɬɟɣɲɢɟ ɮɚɧɟɪɧɵɟ ɨɩɹɬɶ ɞɚɱɚ. (Ɉɠɟɝɨɜ, ɩɨɫɬɪɨɣɤɢ ɛɟɡɨ ɜɫɹɤɢɯ ɋɢɧɨɧɢɦɵ: ɞɨɦ, ɜɢɥɥɚ, www.slovarozhegova.r ɭɞɨɛɫɬɜ ɧɚ ɲɟɫɬɢ ɫɨɬɤɚɯ ɝɨɫɞɚɱɚ, ɪɚɧɱɨ, ɭɱɚɫɬɨɤ, u) ɡɟɦɥɢ, ɬɚɤ ɢ ɲɚɥɟ, ɞɨɦɢɤ (ɋɥɨɜɚɪɶ ɦɧɨɝɨɤɨɦɧɚɬɧɵɟ ɤɚɦɟɧɧɵɟ ɫɢɧɨɧɢɦɨɜ ɪɭɫɫɤɨɝɨ ɹɡɵɤɚ, ɞɨɦɚ ɧɚ ɭɱɚɫɬɤɚɯ ɜ ɝɟɤɬɚɪ ɢ www.dict.t-mm.ru) ɛɨɥɟɟ (www.wikipedia.org)

ɉɪɨɚɧɚɥɢɡɢɪɨɜɚɜПроанализировавɞɚɧɧɵɟ данныеɨɩɪɟɞɟɥɟɧɢɹ определения,, ɩɪɟɞɫɬɚɜɥɹɟɬɫɹ представляетсяɜɨɡɦɨɠɧɵɦ возможнымɜɵɞɟɥɢɬɶ вы- ɫɥɟɞɭɸɳɢɟ ɫɟɦɚɧɬɢɱɟɫɤɢɟ ɫɨɫɬɚɜɥɹɸɳɢɟ: «ɠɢɥɚɹ ɩɨɫɬɪɨɣɤɚ», «ɜɧɟ ɝɨɪɨɞɚ», «ɥɟɬɧɢɣ», «ɜɪɟɦɟɧɧɨɟделитьɩɪɨɠɢɜɚɧɢɟ следующие», «ɭɤɥɚɞ семантическиеɠɢɡɧɢ». составляющие: «жилая постройка», «вне города»,ɇɚ ɫɥɟɞɭɸɳɟɦ «летний»,ɷɬɚɩɟ ɨɛɪɚɬɢɦɫɹ «временноеɤ ɷɬɢɦɨɥɨɝɢɢ проживание»,ɥɟɤɫɟɦɵ «уклад «ɞɚɱɚ». жизни».ȼ ɷɬɢɦɨɥɨɝɢɱɟɫɤɨɦ ɫɥɨɜɚɪɟ Ɇ. Ɏɚɫɦɟɪɚ ɦɵ ɧɚɯɨɞɢɦ: «ɩɟɪɜɨɧɚɱ. "ɞɚɪɨɜɚɧɧɚɹ ɤɧɹɡɟɦ ɡɟɦɥɹ", ɭɤɪ. ɞɚғɱɚ "ɩɪɢɧɟɫɟɧɢɟ ɜ ɞɚɪ", ɫɟɪɛɨɯɨɪɜ. ɞɚƫɚަ "ɩɨɦɢɧɤɢ", ɫɥɨɜɟɧ. dáþa "ɩɨғɞɚɬɶ, ɞɚɧɶ"» (www.slovopedia.com). Ⱥ.Ⱥ. ɉɨɬɟɛɧɹ ɩɪɢɜɨɞɢɥ ɥɟɤɫɟɦɭ «ɞɚɱɚ» ɜ ɤɚɱɟɫɬɜɟ ɩɪɢɦɟɪɚ ɪɚɡɜɢɬɢɹ ɬɚɤɨɣ 5ɫɥɨɜɨɨɛɪɚɡɨɜɚɬɟɥɶɧɨɣ0 ɤɚɬɟɝɨɪɢɢ, ɤɚɤ ɤɚɬɟɝɨɪɢɹ ɞɟɣɫɬɜɢɹ: ɞɚɱɚ – ɩɨɥɭɱɚɟɬɫɹ ɡɧɚɱɟɧɢɟ ɜɟɳɢ ɤɚɤ ɪɟɡɭɥɶɬɚɬɚ ɢɥɢ ɩɪɟɞɦɟɬɚ ɞɟɣɫɬɜɢɹ (ɩɨɠɚɥɨɜɚɧɶɹ ɩɨɞɦɨɫɤɨɜɧɵɯ ɩɨɦɟɫɬɶɟɜ — ɞɚɱ), ɜɟɪɨɹɬɧɨ, ɭɠɟ ɜɨ ɜɬɨɪɨɣ ɩɨɥɨɜɢɧɟ XVIII ɜɟɤɚ ɞɚɱɚ — ɩɨɞɝɨɪɨɞɧɚɹ ɛɚɪɫɤɚɹ ɭɫɚɞɶɛɚ (ȼɢɧɨɝɪɚɞɨɜ, 1975, 186). Ɍɚɤɢɦ ɨɛɪɚɡɨɦ, ɦɵ ɜɢɞɢɦ, ɱɬɨ «ɞɚɱɚ» - ɷɬɨ, ɩɪɟɠɞɟ ɜɫɟɝɨ, ɞɚɪɨɜɚɧɧɚɹ ɡɟɦɥɹ ɢ ɢɫɬɨɪɢɱɟɫɤɢ ɞɚɧɧɵɣ ɤɨɦɩɨɧɟɧɬ ɡɧɚɱɟɧɢɹ ɫɨɯɪɚɧɹɥɫɹ ɜ ɫɥɨɜɟ ɟɳɟ ɜ ɋɋɋɊ, ɤɨɝɞɚ ɡɟɦɟɥɶɧɵɟ ɧɚɞɟɥɵ ɛɟɫɩɥɚɬɧɨ ɜɵɞɚɜɚɥɢɫɶ ɬɪɭɞɹɳɢɦɫɹ. Ʉɨɧɰɟɩɬ «ɞɚɱɚ», ɤɚɤ ɛɵɥɨ ɨɬɦɟɱɟɧɨ ɪɚɧɟɟ, ɹɜɥɹɟɬɫɹ ɧɟɪɟɝɭɥɹɬɢɜɧɵɦ ɤɨɧɰɟɩɬɨɦ, ɤɨɬɨɪɵɣ ɩɪɟɞɫɬɚɜɥɹɟɬ ɤɨɧɤɪɟɬɧɨ-ɩɪɟɞɦɟɬɧɨɟ ɦɟɧɬɚɥɶɧɨɟ ɨɛɪɚɡɨɜɚɧɢɟ. Ⱦɥɹ ɬɨɝɨ ɱɬɨɛɵ ɩɨɧɹɬɢɟ ɩɪɟɜɪɚɬɢɥɨɫɶ ɜ ɤɨɧɰɟɩɬ, ɩɨɦɢɦɨ ɩɪɟɞɦɟɬɧɨ-ɨɛɪɚɡɧɨɣ ɫɬɨɪɨɧɵ ɨɧɨ ɞɨɥɠɧɨ ɨɛɥɚɞɚɬɶ ɩɨɧɹɬɢɣɧɵɦɢ ɢ ɰɟɧɧɨɫɬɧɵɦɢ ɤɨɦɩɨɧɟɧɬɚɦɢ, ɬ.ɟ. «ɫɬɚɬɶ ɨɛɴɟɤɬɨɦ ɨɰɟɧɤɢ ɜ ɫɨɡɧɚɧɢɢ ɧɨɫɢɬɟɥɹ ɤɭɥɶɬɭɪɵ» (ɋɥɵɲɤɢɧ, 2000, 11). Ⱦɥɹ ɜɵɹɜɥɟɧɢɹ ɞɚɧɧɵɯ ɤɨɦɩɨɧɟɧɬɨɜ ɜ ɫɬɪɭɤɬɭɪɟ ɤɨɧɰɟɩɬɚ «ɞɚɱɚ» ɦɵ, ɩɪɟɠɞɟ ɜɫɟɝɨ, ɜɨɫɩɨɥɶɡɭɟɦɫɹ ɢɧɬɟɪɩɪɟɬɚɬɢɜɧɵɦ ɤɭɥɶɬɭɪɨɥɨɝɢɱɟɫɤɢɦ ɚɧɚɥɢɡɨɦ ɚɫɫɨɰɢɚɰɢɣ, ɜɵɡɵɜɚɟɦɵɯ ɭ ɧɨɫɢɬɟɥɟɣ ɪɭɫɫɤɨɝɨ ɹɡɵɤɚ, ɤɨɥɢɱɟɫɬɜɨ ɤɨɬɨɪɵɯ ɫɨɫɬɚɜɢɥɨ 117 ɱɟɥɨɜɟɤ ɧɚ ɧɨɦɢɧɚɰɢɨɧɧɵɣ ɫɬɢɦɭɥ «ɞɚɱɚ». ɉɪɟɞɫɬɚɜɢɦ ɩɨɥɭɱɟɧɧɵɟ ɞɚɧɧɵɟ ɜ ɜɢɞɟ ɬɚɛɥɢɰɵ, ɫɝɪɭɩɩɢɪɨɜɚɜ ɚɫɫɨɰɢɚɰɢɢ ɜ ɫɨɨɬɜɟɬɫɬɜɢɢ ɫ ɤɨɧɰɟɩɬɭɚɥɶɧɵɦɢ ɞɟɫɤɪɢɩɬɨɪɚɦɢ:

Ʉɨɧɰɟɩɬɭɚɥɶɧɵɣ ɞɟɫɤɪɢɩɬɨɪ, Ɋɟɚɤɰɢɢ ɨɞɧɨɫɥɨɜɧɵɟ, ɱɚɫɬɨɬɚ ɱɚɫɬɨɬɚ Ɍɢɩ ɫɬɪɨɟɧɢɹ 11 Ⱦɨɦ 4. ȼɢɥɥɚ 2. Ʉɜɚɪɬɢɪɚ 2. Ⱦɨɦɢɤ 1. ɏɚɬɚ 1. ɏɨɪɨɦɵ 1. Ɋɚɡɦɟɪ 4 Ȼɨɥɶɲɚɹ 3. Ɇɚɥɟɧɶɤɚɹ 1. На следующем этапе обратимся к этимологии лексемы «дача». В этимологи- ческом словаре М. Фасмера мы находим: «первонач. “дарованная князем земля”, укр. дáча “принесение в дар”, сербохорв. даħ̏ а “поминки”, словен. dáča “пóдать, дань”» (www.slovopedia.com). А.А. Потебня приводил лексему «дача» в качестве примера развития такой словообразовательной категории, как категория дейс- твия: дача – получается значение вещи как результата или предмета действия (пожалованья подмосковных поместьев – дач), вероятно, уже во второй поло- вине XVIII века дача – подгородная барская усадьба (Виноградов, 1975, 186). Таким образом, мы видим, что «дача» - это, прежде всего, дарованная земля и исторически данный компонент значения сохранялся в слове еще в СССР, когда земельные наделы бесплатно выдавались трудящимся. Концепт «дача», как было отмечено ранее, является нерегулятивным кон- цептом, который представляет конкретно-предметное ментальное образование. Для того чтобы понятие превратилось в концепт, помимо предметно-образной стороны оно должно обладать понятийными и ценностными компонентами, т.е. «стать объектом оценки в сознании носителя культуры» (Слышкин, 2000, 11). Для выявления данных компонентов в структуре концепта «дача» мы, пре- жде всего, воспользуемся интерпретативным культурологическим анализом ассоциаций, вызываемых у носителей русского языка, количество которых составило 117 человек на номинационный стимул «дача». Представим полу- ченные данные в виде таблицы, сгруппировав ассоциации в соответствии с концептуальными дескрипторами:

Концептуальный Реакции однословные, частота дескриптор, частота Тип строения 11 Дом 4. Вилла 2. Квартира 2. Домик 1. Хата 1. Хоромы 1. Размер 4 Большая 3. Маленькая 1. Материал 2 Деревянная 1. Кирпичная 1 Характерные признаки 3 Благоустроенная 1. Красивая 1. Удобная 1. Принадлежность субъекту 16 Моя 4. Наша 1. Президента 4. Генерала 1. Государс- твенная 1. Знакомого 1. Правительственная 2. Чехов 1. Чужая 1. Пространственная В лесу 3. Лес 3. За городом 3. Далеко 2. В горах 1. В отнесенность 18 поселке 1. Лесная 1. Загородная 1. Переделкино 1. На море 1. На воде 1. Ландшафт и флора 12 Огород 2. Земельный участок 1. Земля 2. Клубника 1. Малина 1. Морковка 1. Огурец 1. Сад 1. Цветы 1. Природа 1. Вид деятельности 14 Отдых 6. Вечеринка 1. Работа 1. Рыбалка 1. Снимать 2. Сдача 1. Строить 2. Временная отнесенность 8 Лето 7. Выходные 1. Эмоции 7 Тепло 1. Удача 3. Хорошо 1. Душевное спокойствие 1. Класс 1. Отдельные неодушевленные Машина 3. Лопата 1. Взятка 1. Сосновые стружки 1 предметы и понятия 6

51 Итак, мы видим, что концептуальный дескриптор «пространственная отнесенность» характеризуется наличием наибольшего количества ассо- циативных откликов, при этом именно лес является наиболее популярным местом расположения дачи (7 откликов), что связано с природно-географичес- кими особенностями страны: наличие большого количества лесов в средней полосе и отсутствие теплых морей (поэтому был получен лишь 1 отклик к пространственному дескриптору «море»). Необходимо также отметить, что ассоциация Переделкино в отличие от других в данной категории является культурно-специфичной, т.к. она мотивирована наличием у носителя русского языка фоновых знаний о данном подмосковном поселке как о писательском городке, на дачах которого жили знаменитые русские писатели Б. Пастернак, В. Каверин, Н. Заболотский и др. Для них дача стала своеобразным местом поэтического созерцания мира. Следующим по количеству ассоциативных откликов является концептуаль- ный дескриптор «принадлежность субъекту». Данный дескриптор отражает эволюцию представления о даче. Первоначально дача выступала в качестве объекта частной собственности (моя 4, наша 1) и своеобразного «духовного пристанища интеллигенции», о чем свидетельствует ассоциативный отклик «Чехов», ведь местом действия большинства рассказов А.П. Чехова и ряда других писателей (например, М.Горький «Дачники») является именно дача. Далее во времена Советского Союза дача превратилась в государственную и стала местом отдыха партийной элиты, что в последствии сохранилось и в современной России, породив устойчивую коллокацию «правительственная дача», о чем свидетельствует наличие 8 ассоциативных откликов (Президента 4. Генерала 1. Государственная 1. Правительственная 2). Концептуальный дескриптор «вид деятельности» характеризуется в пер- вую очередь ассоциативными откликами, связанными с отдыхом (отдых 6, рыбалка 1, вечеринка 1). На втором месте находится «работа», но не по числу откликов в конкретной категории, здесь мы сопоставили различные концеп- туальные дескрипторы и получили общий показатель 5 откликов, причем мы не разграничивали работу, связанную со строительством и возделыванием земли (работа 1, строить 2, лопата 1, сосновые стружки 1). Необходимо отме- тить, что, если бы данный опрос проходил во времена Советского Союза, то ассоциативный отклик «работа» оказался бы на первом месте. Это связано с тем, что в период дефицита в стране дача для большинства советских людей оставалась основным источником пропитания. На третьем месте находится ассоциация «сдавать/снимать» (3 отклика), что отражает изменения полити- ческого и экономического строя, позволяющие спокойно вступать в подобные экономические отношения. Это противопоставляется периоду дефицита, когда достать что-либо можно было лишь с помощью взятки, что подтверждается наличием ассоциативного отклика «взятка» в группе дескрипторов «Отдельные неодушевленные предметы и понятия».

52 Концептуальный дескриптор «Ландшафт и флора» непосредственно связан с дескриптором «вид деятельности» и отражает объекты, на которые направ- лена работа человека на даче: огород 2/сад, клубника 1, малина 1, морковка 1, огурец 1, цветы 1. Что касается дескриптора «тип строения», то его необходимо рассматривать в сочетании с дескрипторами «размер» и «материал». Полученные ассоциации свидетельствуют о том, что в представлении русского человека, дача – это большой дом, деревянный или каменный, который очевидно противопостав- ляется квартире. Дескриптор «временная отнесенность» отражает непостоянство про- живания на даче, он характеризуется 8 ассоциативными откликами (лето 7, выходные 8). Концептуальный дескриптор «эмоции», с одной стороны, отражает чувс- тва покоя и равновесия, возникающие у человека во время пребывания на даче (хорошо 1, душевное спокойствие 1, тепло 1, класс 1), а, с другой стороны, отражает эмоции, связанные с ассоциативным откликом «сдавать/снимать» (удача 3), характеризующим концептуальный дескриптор «вид деятельнос- ти». Таким образом, понятийная часть исследуемого концепта, вербализованно- го лексемой «дача», имеет следующие характеристики: 1) находится за городом, преимущественно в лесу, 2) принадлежит семье, 3) часто правительственная, 4) в прошлом являлась духовным пристанищем интеллигенции, 5) предназначе- на для отдыха и/или работы, 6) ассоциируется с садом/огородом, 7) является временным местом проживания, преимущественно в летний период. Что ка- сается ценностного компонента, то мы можем выделить такие характеристики: 1) является местом обретения душевного спокойствия; 2) является местом «поэтического созерцания мира». На следующем этапе мы воспользуемся интерпретативным семантическим анализом контекстов, в которых употребляются слова и словосочетания, обоз- начающие и выражающие концепты. Обратимся к примерам, отобранным из произведений Т.Толстой: Где-то там, стареет, заваливается на бок наша дача (Толстая, 2006, 197). …посреди сосновых лесов и полян иван-чая, заброшенная, окруженная раз- росшейся зеленью, тихо стареет дача (Толстая, 2006, 218). Старая, кривая дача вязнет в густых травах, как полузатонувшая лодка (Толстая, 2006, 232). В данных примерах автор использует стилистический прием олицетворения, перенося на неодушевленный объект свойства живого человека: способность стареть, вязнуть, заваливаться, создавая тем самым впечатление, что речь идет о члене семьи. И действительно, в русской культуре дача является местом се- мейного отдыха, следовательно, мы можем констатировать наличие компонента «семейность» в ценностной составляющей концепта «дача».

53 Рассмотрим следующую группу примеров: Но ему тут хорошо, на этой даче, так все непринужденно, что он про свои боли как-то забывает (Толстая, 2006, 180). Дачные гости – это не то, что городские. Какая-то приятная необязатель- ность… Если гостя оставить на пять минут одного – в городе это смертный грех, а тут нет. Тут это разновидность гостеприимства (Толстая, 2006, 177). В первом примере на первый план выходит одна из ключевых ценнос- тных ассоциаций, связанных с концептом дача – «непринужденность». Лексема «непринужденность» определяется толковыми словарями как: 1) естественность, простота в обращении, 2) непринужденный – лишённый всякой натянутости, очень свободный (Ушаков, www.ushakovdictionary.ru, Ожегов, www.slovarozhegova.ru). Таким образом, на первый план выходит положительно оцениваемое носителями русской культуры чувство свободы и естественности. Во втором примере словосочетание «дачные гости» является одной из составляющих рассматриваемого нами концепта, которая, по сути, также отражает ассоциацию «непринужденность», что выражается лексемой необя- зательность, служащей в качестве характеристики особого вида дачного гос- теприимства. При этом «необязательность» определяется как: 1) факультатив- ность, свобода, ненадежность, свободность, добровольность, 2) не являющийся обязательным, непременным, необходимым (Ушаков, www.ushakovdictionary. ru, Ефремова, www.efremova.info). В рассматриваемых примерах выделяется общая ценностная характеристика, относящаяся к концепту «дача», это свобо- да. При этом свобода, как было отмечено ранее, приобретает положительную оценку, в основе чего лежит противопоставление дачи и города как свободы и отсутствия свободы. Рассмотрим еще один пример: Сидит гость в плетеном кресле, курит себе или так молчит, смотрит сквозь окна вдаль, на небо, а там закат играет всеми цветами, то красную полосу пустит, то лиловую, потом золотая корочка загорится на туче, или все морозной зеленью подернется, лимоном, блеснет звезда…Лучше телевизора (Толстая, 2006, 178). Здесь созерцание природы представлено в качестве основного времяпро- вождения на даче, оно особенно поэтично благодаря стилистическим при- емам олицетворения «закат играет всеми цветами» и цветописи. Созерцание природы противопоставлено просмотру телевизора как основному занятию в городе. При этом выявленная нами ранее на основе интерпретативного анализа ассоциаций ценностная составляющая концепта «дача» как «место поэтического созерцания мира» получает дополнительную положительную оценку, заключающуюся в пользе единения с природой, благодаря этому про- тивопоставлению.

54 Приведем еще один пример: Скоро за воротами дач загудят машины, из машин посыплются дачники, и, охая и ноя, заворочается в узком лесном тупичке дороги грузовое такси… (Толстая, 2006, 220) В данном примере мы наблюдаем еще одну составляющую концепта «дача» «дачники». В толковых словарях находим следующие дефиниции лексемы «дачник»: 1) приезжий, живущий на даче, 2) человек, который снимает дачу на лето, живёт летом на даче (Ушаков www.ushakovdictionary.ru, Ожегов, www. slovarozhegova.ru). Если обратиться к Русскому ассоциативному словарю, то наиболее частотными ассоциативными реакциями на стимул «дачник» будут: огород, огородник, с лопатой, лето, неудачник, отдыхающий. Полученные дан- ные позволяют нам сделать вывод о том – что дачники представляют собой определенный социальный класс, характеризуемый не уровнем экономического благосостояния, а стремлением к единению с природой, которое осуществля- ется либо посредством загородного отдыха, либо посредством возделывания земли с целью производства собственных продуктов питания. Таким образом, ценностная составляющая концепта «дача» в сознании русского человека за- ключается в стремлении к единению с природой. Итак, среди ценностных составляющих концепта «дача», выявленных в ходе интерпретативного семантического анализа контекстов употребления слов и словосочетаний, обозначающих рассматриваемый концепт, были выявлены: 1) семейность; 2) свобода; 3) польза единения с природой. Итак, представим концепт «дача» следующим образом: 1) ядро концепта: а) понятийная составляющая: загородный дом, находится в лесу, прина- длежит семье, правительственная, духовное пристанище интеллигенции в прошлом, предназначена для отдыха и/или работы, наличие сада/огорода, временное место проживания, летний период; б) ценностная составляющая: место обретения душевного спокойствия, мес- то поэтического созерцания мира, семейность, свобода, единение с природой; 2) периферия концепта: находится на море, можно снять на лето, отдых на выходных, Переделкино. Членение содержания концепта на ядро и периферию осуществлялось нами по критерию яркости когнитивных признаков. Яркость когнитивного признака определяется количеством ассоциативных откликов, объективиро- вавшим этот признак в ходе интерпретивного культурологического анализа ассоциаций. Далее рассмотрим пути передачи содержания концепта «дача» в тексте пе- ревода (ПТ) и проанализируем способы трансляции культурно-специфической информации, находящейся в данном концепте. Для этого сопоставим лексемы, репрезентирующие данный концепт в исходном тексте (ИТ) с соответствую- щими лексемами в ПТ и выявим индекс межъязыковой семантической экви-

55 валентности МСЭ (данная методика была предложена нами ранее, подробнее см. Хилько, 2010, 223-231). Итак, наиболее распространенным способом перевода лексемы «дача» является транскрипция: Четыре беспечные дачи стояли без оград – иди куда хочешь. Пятая была «собственным домом» (Толстая, 2004, 6). Four carefree dachas stood without fences – go wherever you want. The fifth was a privately owned house (Gambrell, 2003,42). В ПТ единица «dacha» образована посредством транскрипции единицы ИТ и определяется как: 1) a Russian country cottage used especially in the summer; 2) A Russian country house or villa (www.dictionary.com). Данные дефиниции, а именно наличие в них дифференциальной семы «русский», свидетельствуют о том, что рассматриваемая единица ИТ обозначает специфическое явление русской культуры, она принадлежит к разряду безэквивалентной лексики. С другой стороны, лексема дача прочно закрепилась в английском языке в качестве заимствования из русского языка, доказательством чему служит ее фиксация в словарях. В семантическом значении единицы ИТ на первый план выходят следующие семы: «русский», «загородный дом», «летний», «временное проживание». Сравнив компонентные значения единиц ИТ и ПТ, мы наблюдаем частичное совпадение сем: «загородный», «летний», «временное проживание». Следовательно, мы можем сделать вывод о том, что индекс ДИ у контрастивной пары «дача – dacha» равен 0,5. Единица ИТ реализует локализующую функцию, которая полностью воспроизводится единицей ПТ благодаря наличию в компонентном составе последней семы «русский». Таким образом, индекс ФИ составит 1, а индекс МСЭ рассматриваемой контрастивной пары будет равен 1,5. Перейдем к следующему примеру: Скоро за воротами дач загудят машины, из машин посыплются дачники, и, охая и ноя, заворочается в узком лесном тупичке дороги грузовое такси… (220 м). Cars will soon start honking outside the gates of the dachas, summer folk will pour out of the automobiles, and, singing and moaning, a taxi-truck will turn around in the narrow…(c. 285). В данном примере единица ИТ «дачники» передается в ПТ посредством фун- кционального аналога «summer folk», который представляет собой переводной эквивалент названия пьесы М. Горького «Дачники» - «Summerfolk»: “Summerfolk (Russian: Дачники) is a play written in 1903 by Maxim Gorky. Based in part on the life of the writer Anton Chekhov. The play dramatises the Russian bourgeois social class and the changes occurring around them.” (http://dictionary.sensagent.com). Данный прием рассчитан на наличие у реципиента ПТ соответствующих фоновых знаний, которые компенсируют отсутствие эквивалента лексеме ИТ. Однако, единица ИТ «дачники» имеет прямое номинативное значение и репрезентирует концепт «дача», отсутствующий в английском языке. Что касается единицы

56 ПТ «summer folk», в толковых словарях данная лексема не зафиксирована, следовательно, к разряду общеупотребительной лексики она не принадлежит и вообще может вызывать у читателя ПТ ассоциации с героями одноименной пьесы, что никак не актуализируется в ИТ. Таким образом, можно заключить, что индекс ДИ контрастивной пары «дачники – summer folk» равен 0. Помимо локализующей функции единица ИТ «дачники» выполняет в тек- сте также стилистическую, являясь частью метафоры «из машин посыплются дачники». Основанием для уподобления здесь является сходство происходя- щего с тем, что случается при падении большого количества мелких частиц, составляющих одно целое, а именно быстрота и стремительность (cыпаться – о чем-нибудь сыпучем, о каких-нибудь мелких, мельчайших частицах: падать, валиться (Ушаков, www.ushakovdictionary.ru), т.е. дачники – это мелкие части- цы, быстро заполняющие свои дома, формируя дачное общество. В ПТ лексема «summer folk» также входит в состав метафоры «summer folk will pour out of the automobiles», основаниями для сравнения здесь является быстрота и стре- мительность происходящего, но при этом отсутствует параллель часть-целое. Следовательно, стилистическая функция выполняется единицей ПТ частично. Что касается локализующей функции единицы ИТ, то она реализуется в ПТ за счет контекста: лексема «dacha» сигнализирует о принадлежности к русской культуре. Таким образом, индекс ФИ рассматриваемой контрастивной пары составит 0,75. Следовательно, индекс МСЭ будет также равен 0,75. Рассмотрим еще один пример: Дачные гости – это не то, что городские. Какая-то приятная необязатель- ность… (Толстая, 2006, 117). Having company in the country it’s not like having company in the city. There is a pleasant lack of obligation… (Bouis, Gambrell, 2006, 268). Здесь лексема «дачные гости», репрезентирующая концепт «дача», в ПТ опускается. Следовательно, мы будем рассматривать в данном примере толь- ко индекс ФИ контрастивной пары «дачные гости – company in the country». Лексема ИТ выполняет локализующую функцию, репрезентируя культурно- специфичный концепт «дача», отсутствующий в английском языке. Единица ПТ «company in the country» не отражает никакую пространственно-временную принадлежность изображаемого объекта, т.о. индекс ФИ в данной контрастив- ной паре будет равен 0, равно как и индекс МСЭ. В каждом из рассмотренных примеров лексемы «дача», «дачные гости», «дачники» репрезентируют культурно-специфический концепт русского языка «дача», отсутствующий в английском языке, соответственно единицы ПТ не могут полностью передать содержание и функции данного концепта. Однако, тот факт, что лексема «dacha» в английском языке является заимствованием, хорошо известным реципиенту ПТ, приводит к воспроизведению культурно- специфической информации, находящейся в единице ИТ в ПТ, и, следовательно, достаточно высокому индексу МСЭ контрастивной пары «дача – dacha».

57 Выводы 1) концепт «дача» является культурно-специфичным, и культурный компонент находит свое отражение, как в ядре концепта, так и на пе- риферии, в таких когнитивных признаках как: «правительственная», «духовное пристанище интеллигенции в прошлом», «предназначена для работы», «наличие огорода», «место обретения душевного спо- койствия», «место поэтического созерцания мира», «семейность», «свобода», «Переделкино»; 2) в художественном тексте лексемы, репрезентирующие концепт «дача», выполняют локализующую и стилистическую функции. 3) наиболее эффективным способом трансляции культурно-специ- фической информации, содержащейся в концепте «дача», является транскрипция, что объясняется наличием в английском языке за- имствования «dacha», известного широкому кругу англоязычных реципиентов. Использование функционального аналога, а также опущение, в качестве приемов передачи культурно-специфической информации, репрезентированной в лексемах «дачники» и «дачные гости», при отсутствии соответствующих поясняющих дополнений в тексте приводит к полной утрате этой информации. В заключении хотелось бы отметить, что достижение максимального зна- чения индекса межъязыковой семантической эквивалентности при передаче культурно-специфических концептов невозможно ввиду того, что отсутствие соответствующего концепта в языке перевода неизбежно ведет к потере куль- турно-специфической информации, репрезентируемой в ИТ.

ЛИТЕРАТУРА

1. Bouis, A., Gambrell, J. 2006. White walls. New York: Nyrb. 2. Gambrell, J. 2003. The Slynx. New York: Houghton Mifflin Company. 3. Виноградов, B.B. 1975. Избр. тр.: Исслед. по русск. грам. Словообразование в его отношении к грамматике и лексикологии. Москва: Наука. 4. Карасик, В.И., Прохвачева, О.Г., Зубкова, Я.В., Грабова, Э.В. 2005. Иная ментальность. Москва: Гнозис. 5. Нерознак, В.П. 1998. От концепта к слову: к проблеме философского концептуализма. Iš: Вопросы филологии и методики преподавания иностранных языков. Омск: 80–85. 6. Слышкин, Г.Г. 2000. От текста к символу: лингвокультурные концепты прецедентных текстов в сознании и дискурсе. Москва: Academia. 7. Слышкин, Г.Г. 2004. Лингвокультурные концепты и метаконцепты. Автореф. дисс.докт. филол. наук. Волгоград. 8. Толстая, Т.Н. 2004. Кысь. Москва: Эксмо.

58 9. Толстая, Т.Н. 2006. Река Оккервиль: рассказы. Москва: Подкова: Эксмо. 10. Хилько, Е.П. 2010. Культурный компонент значения слова в контексте межъязыковой семантической эквивалентности. Iš: Žmogus kalbos erdvėje. Nr. 6. Vilnius: Vilniaus universiteto Kauno humanitarinis fakultetas. 11. http://dictionary.sensagent.com 12. www.dict.t-mm.ru 13. www.dictionary.com 14. www.efremova.info 15. www.slovopedia.com 16. www.slovarozhegova.ru 17. www.ushakovdictionary.ru 18. www.wikipedia.org

SANTRAUKA Nacionalinės-kultūrinės koncepcijos sprecifikos aiškumo problema Elena Khilko

Straipsnyje apžvelgiama nacionalinės-kultūrinės koncepcijos specifikos aiškumo problema ir bandoma išsiaiškinti efektyviausius jos vertimo būdus verčiant iš vienos kalbos į kitą. Nacionalinės-kultūrinės koncepcijos aiškinimas vyksta remiantis koncepcijos „dačia“ kalbinės reprezentacijos būdų analize. Pirmajame etape vykdoma semantinė, etimologinė ir asociacinė leksemos dačia analizė siekiant išskirti jos komponentus: sąvokinius, vaizdinius ir vertybinius. Kitame etape vykdoma interpretacinė semantinė kontekstų analizė naudojant žodžius ir žodžių derinius, išreiškiančius ir pažyminčius žodžio dačia koncepciją. Remiantis gautais duomenimis išskiriami koncepcijos turinio branduolys ir perife- rija. Koncepcijos turinio skaidymo kriterijus buvo kognityvinių požymių ryškumas. Toliau straipsnyje buvo išanalizuoti koncepcijos turinio perteikimo būdai išverstame tekste. Tyrimo rezultato išvados rodo, kad kultūrinė-specifinė informacija yra susitelkusi tiek branduolinėje, tiek periferinėje koncepcijos dačia sudedamojoje. Iš išsiaiškintų kultūrinės-specifinės informacijos, esančios žodžiodačia koncepcijoje, vertimo būdų efektyviausias buvo transkripcija. Tai aiškinama remiantis anglų kalboje esančiais atitinkančiais leksemos skoliniais. Raktiniai žodžiai: nacionalinė-kultūrinė koncepcija, kalbinė reprezentacija, kultūrinė-specifinė informacija.

59 A LANGUAGE AS A DETERMINANT OF NATIONAL IDENTITY: THE UNUSUAL CASE OF BELARUS

Renee L. Buhr, Steven M. Hoffman Department of Political Science, University of St. Thomas, Mail JRC 432, 2115 Summit Ave, St. Paul, MN 55105, USA, [email protected]

ABSTRACT The nature of national identity has been of significant academic interest in the post- Cold war era. In East Europe, the vast majority of the academic literature indicates that language is the key element that defines most nations. However, one particular case appears to deviate from this formula; in Belarus, the Belarusian language has not necessarily formed the basis of Belarusian national identity. This paper examines the nature of Belarusian identity by making use of the extensive literatures on sources of national identity, national language choice, and diglossia. A brief history of national identity development in Belarus and its diaspora, plus data derived from a number of surveys conducted in Belarus from 2009-2010 demonstrate the complicated relationship between the Belarusian language and the identity currently held by Belarusians in the homeland and abroad. While language is meaningful to Belarusians, particularly those in the diaspora, it is not the key element that defines Belarusian identity today. Keywords: Nationalism, national identity, language choice, diglossia, primordialism, constructivist, civic nationalism, Belarus

Language and National Identity How and under what circumstances nations arose has been debated virtually since humans have started recording their histories. John Joseph, for instance, points out that the Old Testament instructed the descendents of Noah to build “a city and a tower” and, most importantly “to give themselves a name, lest we be scattered abroad upon the face of the whole earth” (2004, 95). In essence, Noah was receiving a fundamental lesson in the politics of nationalism, namely, imposing a name on a place and people is a necessary, if not sufficient, condition for national survival. Over time, two general schools of thought have emerged in the debate over the role that language plays in defining a national identity: the “essentialist” or today’s more nuanced version of this line of thinking, the “primordialist” school, and the

60 “constructivist” school. Essentialists view language as a primary and natural basis for national identity; constructivists consider identity to be created or “imagined” by groups, mutable and subject to the influence of intellectuals and power dynamics in a given society. While the academic trend has tended toward a constructivist approach in recent years, a number of scholars have merged these two extreme positions in order to understand the constraints that primordial elements place on those who would seek to “construct” a national identity (Smith, 1995). Essentialist approaches have a long history. Joseph (2004), for instance, traces this tradition to the philosopher Epicurus, who believed that languages rose naturally from the bodies of the members of an ethnic group. This, in turn, created ethnically distinct feelings in that population, thereby distinguishing them and their life experience (as witnessed through their unique language) from people of another language group. Epicurus’ position has found its modern expression in the so-called Sapir-Whorf hypothesis (May 2008) which itself was anticipated most forcefully in the works of the German Romantics Johann Gottfried Herder (1744 - 1803) and Johann Gottlieb Fichte (1762 – 1814). Both Herder (1853) and Fichte (1808) considered language to be a product of an innate culture in primitive man, and as such represented a permanent reflection of a nation’s “soul”. Herder was also generous in his description of various language groups and people that populated them. His description of the Slavic people, for instance, noted their “tranquil, industrious presence…they loved agriculture stores of grain and cattle, and manifold domestic arts, and everywhere they began a useful commerce with the products of their lands and their industry.” Herder attributed these characteristics to the inherent nature of the people that settled in the area and to the territory on which they resided. Fichte, on the other hand, perhaps reflecting the lack of a political history around which the German people could coalesce in response to the Napoleonic hegemony engulfing Western Europe, was hardly so generous in his attitudes towards other peoples. Looking to language as the tie that could bind the formerly disparate polities that lived on what is now German territory, Fichte argued that German was a “root language” untainted by the influence of other imperial languages such as Latin, and that the path towards the unification of the German people was its core feature, its language (Joseph, 2004); Mazzini expressed a similar claim of purity in regards to his Italian heritage. While Fichte’s aggres- sively triumphal tone did not necessarily foreshadow its eventual use, the claims of a superior origin that must be protected against the unpure, including internal enemies such as Yiddish-speaking Jews, is inescapable. Whatever their differences, however, it is likely that both Herder and Fichte would find little to criticize in the Sapir-Whorf hypothesis. Yet, even in the heyday of essentialist thought and national emergence of the 19th century, some scholars challenged the idea of language as innate, natural, or a necessary basis of national identity. Ernest Renan (1882), a previous proponent

61 of the notion that language arose naturally in primitive man, challenged the German Romantic notion that language must be the basis of national identity. While language may have the potential to unite a people, Renan eventually came to believe it was not the most important element that could bind members of a nation. Instead, the will to live together as a people and a shared history in con- junction with an implicit agreement to “forget” the unifying struggles of the past coalesced with a shared, primordially spontaneous language to forge a modern national identity. The debates initiated in the 18th and 19th centuries continue to inform the variety of positions that modern scholars take in regards to language and national identity. For instance, some writers argue that language is simply one of many equally valid potential markers of identity and that identities are largely constructed for instrumental reasons (Smolicz and Secombe, 1985; Eastman, 1984; Edwards, 1984; Kedourie, 1960). Others argue that while language might hold a somewhat privileged position as an identity marker it is not a phenomenon that is inevitable or simplistically derived from nature. Instead, it is one among many factors used by nationalistically-minded people to construct or imagine their commonalities rather than differences (Billig, 1995; Anderson, 1991; Fishman, 1991; Gellner, 1983). Among those who believe that language does serve as a predominant identity marker, they recognize that language does hold a number of advantages as a unifying mechanism. Fishman (1991), for instance, argues that a group’s language is best suited to describe the artifacts and experiences of that particular society and that in this way it shapes the experiences of individuals who share a language in similar ways. In sociology, Gellner (1983) and Anderson (1991) argue that the emergence of vernacular languages on a wider scale and in print media allowed for a shared identity among people that was not possible in feudal societies, whereas Billig (1995) and Bourdieu (1982) both indicate that national identity is reinforced in everyday “banal” experiences and that, very often, a part of that experience is language. From these debates arise two distinct notions of national identities, the lineage of which can be traced to Mienecke’s (1907) distinction between the “cultural nation” and the “political nation.” The former is one bound by language and culture while the latter is held together by affective ties and the will to live together. This distinction finds expression in current scholarly debates regarding “ethnic” or “primordial” versus “civic” national identities (Geertz 1963). As this brief summary indicates, determining the role of language in national identity is by no means simple. This is further complicated by constructivist critiques that have been leveled against the notion that a nation is naturally derived and that the identity of a nation is instead intentionally shaped by some actors for largely instrumental reasons by those groups that dominate society. This makes the question of “national languages” even more important, as scholars strive to understand the role that power plays in establishing official languages and the effect this has on “minority” languages and dialects.

62 “Choosing” the National Language, the Role of Power, and Language Shift As scholars began to examine the “construction” of national identities, the choice of the official language of a nation also came under scrutiny. Hobsbawm, who saw “national languages [as] almost always semi-artificial constructs and occasionally, like modern Hebrew, virtually invented” (1990, 54), was not alone in voicing his concern that power is intimately linked with the process of defining national characteristics and boundaries; one finds similar notions in Foucault’s (1975) assertions that objects of knowledge and power are inherently linked. In this vein, the field of sociolinguistics has taken on the challenge of understanding the dynamics of national language choice, and the subsequent phenomena of language shift and language death. May (2008) provides an excellent summary of the dynamics involved. The choice of a common national language often follows from the distribution of power in that society; the stronger (often majority) group in society chooses its language as the “universal” language for use within its state borders. This language then becomes associated with the state itself, and given the belief that the “nation-state” stands for modernity, equality, and common citizenship, the dominant language is thenceforth considered “modern” and normatively superior, while the languages left by the way- side become associated with primordialism and backwardness (May 2008). Before a dominant language can reach this point, however, it must go through twin processes of legitimation and institutionalization (Nelde et al 1996). Legitimation is relatively simple – it is the establishment of the language as official through either a Constitu- tion or piece of legislation. Institutionalization is a more challenging process, which involves the acceptance of the language in a wide range of contexts, both formal and informal. According to Leith and Graddol (1996), institutionalization requires codi- fication and elaboration of the language in order to make it appropriate for a wide range of uses, as well as the distribution of that language throughout civil society, through media and official use. Once the language has become institutionalized it becomes part of normal daily interactions, reinforcing people’s acceptance of that language as natural (Billig 1995). Once the dominant language has been chosen as the “national” one, a number of linguistic conditions may follow. The first is true bilingualism, where two languages (the dominant and the minority) are spoken equally, across a wide range of social domains (McRoberts 2004). True bilingualism or multilingualism is hard to maintain, and often the result is the territorialization of the languages, with different territories evolving toward a de facto monolingual society in that given territory, despite official multilingualism at the federal government level (LaPonce 1987, McRoberts 2004). The second is the phenomenon known as “diglossia,” in which two languages exist but function in different social domains, with the dominant language achieving “high valued” (H) status and the minority language having “low valued” (L) status (Ferguson 1959, Fishman 1967). The third potential condition which is sometimes

63 the inevitable result of the challenges of maintaining true bilingualism or diglossia over time, is language shift, wherein the minority languages become marginalized, eventually leading to the emergence of the dominant language as the only one com- monly used in society. According to May (2008), the process of language shift happens in three stages. First, speakers of the minority language(s) are pressured to use the official language; the education system provides education in the national language for dominant and minority populations alike, and diglossia follows as the national language is used for formal and official functions while the minority language becomes reserved for the private domain. The use of the L language in the private domain may lead to degradation of the language itself, as it becomes unable to adapt for changes and events in society that are expressed in the dominant language in the public sphere (Coulmas, 1992; Clyne, 1998). Second, the society experiences a stage of bilingualism where both languages are used, but the ability of youth to communicate in the minority language is decreased. In many cases this choice can appear “voluntary” as the youth who would ordinarily learn the minority language choose to embrace the dominant one; this choice usually reflects the perceived “lower” status of the minority language and the desire of youth to avoid the socioeconomic costs of being labeled a minority speaker (Fishman, 1991). Finally, in the third stage the minority language is successfully replaced by the national language, potentially leading to the “death” of the minority language. At this point, the minority language may still serve as a touchstone for some as part of their minority identity, but its usefulness for the purposes of communicating is severely diminished (May 2008). However, a minority language may have a chance of surviving under certain conditions. Smolicz and Secombe argue that some (but not all) groups take on their language as a “core cultural value . . . forming the most fundamental components or heartland of a group’s culture, and act as identifiying values which are symbolic of the group and its membership” (1985, 11). If such a case, the minority language may continue to persist, especially if it is closely linked to other core values, such as religion. The use of the minority language by religious authorities can also allow for its perpetuation, as it allows some space for the functioning of the language in the public sphere. A number of studies of East European vernaculars attribute the survival of these languages in some part to their use in churches and in church sponsored schools (Hrycak 2006). Scholars of sociolinguistics are divided in their opinions about the implications of language shift and death. For a number of scholars, loss of the minority language is not of great concern. Authors such as Edwards (1984) attribute language shift to the rational decisions of minority-language speakers, who are responding to incentives to adopt the dominant language in order to forward their own progress in society. Edwards sees this process as one that is derived at least in part from the consent of the minority speakers. In a similar vein, Eastman (1984) and Edwards (1984) both

64 argue that loss of language does not necessarily mean the loss of one’s ethnicity; Eastman argues that in the process of assimilation “those aspects that would mark the ethnic-group member and possibly interfere with intra-society movement and upward mobility, are expendable.” On the other end of the spectrum, however, lie a number of scholars who argue that language loss does constitute a great loss for an ethnic identity group. Since the choice of national language is often an exercise in power, and because languages that gain official status have a much greater chance of survival, language shift should be viewed less as a consensual process and more as a case of the dominant part of the society imposing its will on the weaker part (May, 2008; Coulmas ,1992; Fishman, 1991). Why is this discussion of the literature on language shift important to the research question posed here? In brief, it is essential to understand this process since it took place to some extent in many of the Soviet Socialist Republics from the 1930s and into the 1980s. While the SSRs each had their titular national identity (many of them with non-Russian languages and cultures promoted through Soviet nationalities policies of korenizatsiia), the process of Russification in many Soviet states, promoted through terror by Stalin and through education policies of Khrushchev and Brezhnev, lead to similar dynamics during the Soviet era. Some states were more able to resist the Rus- sification of their language and maintain education in the national language, but the fear of language loss and Russian cultural hegemony was nonetheless felt throughout the non-Russian SSRs. The literature on East European nationalism in the post-Soviet era focuses heavily on the role played by language, as many of those non-Russian nations have seized on their distinct languages as a way of breaking from the past efforts at Russification (Laitin 1998). However, because Belarus was particularly hard hit by Russification, the sociolinguistic literature discussed above may give us some insight into the challenges posed to the Belarusian language today.

Case Study: Belarus The Belarusian language is often associated with the peasantry and rural inhabit- ants. However, this perception conceals the fact that Belarusian has a long pedigree as a language, that it has served as an official language at varying times in history, and that its use in the government and public spheres at points in time throughout history, particularly during the era of the Grand Duchy of Lithuania, distinguishes the language from some of its neighbors which did not enjoy such use until the 20th century. However, the language has also suffered from near constant competition with other languages, e.g., Polish and Russian during the Commonwealth and Tsarist eras, which became the languages of the formal and public sphere in the polities that encompassed what we now consider the territory of Belarus. Official language policies, education policies, and daily realities also tended to favor the use of these alternative languages in place of Belarusian from 1569 onward. In the following paragraphs, we briefly trace the history of the use and suppression of the Belarusian language.

65 Zaprudnik (1993) refers to the 16th Century as the “Golden Age” of the Belarusian language and culture. At this time, the Belarusian language had become sufficiently differentiated from its related neighbors, Russian and Ukrainian, that it could be considered its own language, though all were still labeled “Rusian.” The Belarusian variety of Russian was the language of the chancellery, the courts, and the Codes of Law of the Grand Duchy of Lithuania and as such the language underwent significant development in this era to a literary form (Zaprudnik, 1993, Beauvois, 2004). It was early in this century that Frantsysk Skaryna published a version of the bible in a Belarusian version of Church Slavonic (Snyder, 2003). The use of Belarusian as the language of government would shift following the signing of the Union of Lublin (1569) establishing the Polish-Lithuanian Commonwealth. While the treaty was published only in Polish, the Belarusian language would linger for sometime in the public domain, only receding into the private sphere in 1696 when Belarusian lost its official status in favor of Polish (Zaprudnik, 1993). Polish served as the language of government and higher learning from this point until the Russian partition of the Polish-Lithuanian Commonwealth in the 1770s and 1790s. During the later years of the Commonwealth, Belarusian continued to be spoken in the private realm, but its use in the public realm was very limited; namely, its use by Protestant ministers trying to encourage Belarusians to embrace the reformation used these languages in church services and schools (Sahm, 1999; Beauvois, 2004). As of 1795 the Russian Empire controlled the current territory of Belarus. Initially the use of Polish prevailed in the area and Polonization of the population continued through the use of Polish in higher education at institutions such as Vilnia Imperial University, while Belarusian continued to be a rural language utilized mostly in the private realm. (Zaprudnik, 1993; Snyder, 2003). It was only after the Polish Uprisings of 1830 and 1863 that the tsarist regime decided to embark on an explicit process of Russification, thereby booting out Polish’s dominant use (Zaprudnik, 1993). Russian became the language of administration and education (the Belarusian and Polish languages were banned from the classroom), while Polish was forced out of the official sphere. Publishing in Belarusian was particularly challenging in this timeframe, since the language was simultaneously viewed as simply a dialect of Russian and subject to the requirement that it be written with Cyrillic rather than Polish or Latin alphabet (Snyder, 2003). Russification also coincided with the early attempts at Belarusian nationalist mobilization and the creation of a number of literary works in Belarusian by authors such as Dunin-Martsinkevich and Bahushevich. Until the tsarist language reforms of 1905, however, it would be an uphill battle to get Belarusian literature into the public sphere; much of the work of this time was written outside the territory controlled by the tsar (e.g. in Cracow) and smuggled into Belarus, or was kept out of the public eye through the work of Russian censors (Zaprudnik, 1993; Snyder, 2003). With the lifting of language restrictions, the Belarusian language emerged into the public domain. Belarusian publications, such as the journal Nasha Niva and a number of books, emerged on the scene between 1905 and the onset of World War

66 I. An official grammar of the Belarusian language was compiled, and Belarusian language schools emerged on the scene shortly thereafter. Belarusian moved out of the private home sphere and into the public journalistic sphere. While the Belarusian People’s Republic seemed on track to embrace a more distinctly Belarusian identity, history intervened in its progress. Belarus underwent several rounds of occupation, as the Soviet Union took control in 1918, only to be overrun by German forces in the same year. While occupied by the Germans, Belarus was allowed some leeway to enjoy their national language and culture – a trend that would persist but in a far more restricted sense when Belarus was again occupied by the German military during World War II (Zaprudnik, 1993). In 1921, the Belarusian Soviet Socialist Republic was established, and Soviet nationalities policy began to play a key role in developing Belarusian national identity in a direction consistent with Moscow’s needs. In the early years of Bolshevik rule Moscow actively promoted the trappings of nationhood throughout the Soviet Union through the policy of korenizatsiia (‘nativization’). This included efforts to educate students in their “own” languages (say, Belarusian for those of Belarusian ancestry), establishment of a literary version of the local languages where needed, and at the behest of the Peoples Commissariat of Nationalities (Narkomnats), cultural exhibits exalting the arts, crafts, and (acceptable) heroes of the nation in question. However, the status of the Belarusian language was complicated even at this early juncture: While Belarusian was a state language from the inception of the BSSR, it was joined by Russian, Polish, and Yiddish from 1924-1939. With the rise of Stalin’s power and the subsequent Great Retreat of the 1930s, much of this was scaled back, oftentimes in brutal fashion, with Belarusian intellectuals falling victim to the same purges experienced in many of the non-Russian republics (Marples, 1999). Belarus underwent a period of Russification under the Stalin regime and those of his successors. From 1939 onward, Russian and Belarusian were used as official languages until the end of the Soviet Union. Linguistic Russification was both the result of Soviet policies and the incentive structures that sociolinguistics discusses when addressing the causes of language shift. While there were some advantages to having the right nationality listed in one’s passport in a given non-Russian state, there were more advantages to being well-versed in Russian language and culture, as these represented the nation of the future – a proletarian, Soviet nation – which was normatively valued by the dominant power in Soviet society and reflective of the modern state that Mos- cow was attempting to build. Not surprisingly, in Belarus the Russian language became associated with “modernity” and government while the Belarusian language became associated with the primordial, rural, and private spheres. Not surprisingly, the number of Belarusian language schools decreased during the later Soviet period, and common use of Belarusian likewise decreased in this era, in favor of Russian (Ioffe, 2003). As Russification increased in many of the SSRs, the tensions between the titular ethnolinguistic national identity and the competing Russian culture became apparent. And with Gorbachev’s perestroika, the ethnolinguistic aspects of national identity

67 were permitted more space in the public domain. Communist party officials under intense pressure from Belarusian intellectuals and student organizations began to promote Belarusian language, using it in their speeches and memos, and organizing courses in the language for Belarusian citizens. In 1986, Belarusian writers, artists and intellectuals sent a letter to Gorbachev, advocating greater support for use of the Belarusian language (Zaprudnik, 1993). The Communist party attempted to adopt these positions in order to legitimize the continued rule of the party and to channel the public enthusiasm for perestroika and glasnost. With the Soviet Union rapidly dissolving, BSSR government efforts in 1990 indicated that they would shift course and formally embrace the Belarusian language. With the Language Law of 1990, Belarusian was established as the official language, and was attributed as the “soul of the nation.” This was followed up by the National Program on the Development of the Belarusian Language and the Languages of Other Nationalities in the Belarusian SSR, which provided more concrete recommendations on how government agencies would facilitate the official use of the language (Zaprudnik, 1993). The independent states that emerged from the break-up of the USSR had two potential identities from which to choose: they could choose a so-called “cultural identity” a la Mienecke, but this would require shunning the Russian language (Lai- tin 1998). Alternatively, they could embrace the co-existence of their titular national language and the Russian – but this would force the choice of a “political identity” for the emerging nation. While the efforts to make Belarusian the official language in 1990 laid the groundwork for a more “cultural identity” in the Belarusian Republic, this progress was apparently halted with the referendums of 1995, which established both Belarusian and Russian as official languages of the Republic. It was this fateful referendum that led some scholars to believe that Belarus had lost its attachment to its language. Despite claims of the sort made by Zaprudski (2002) that “the language is an important element of the Belarusian people’s identity” (quoted in Liskovets 2009, 396), it is therefore not surprising that great uncertainly exists over the power of the Belarusian language to serve as a force for the creation of a vigorous Belarusian consciousness. Several recent studies undertaken in Belarus and a companion research project underway in the United States illustrate the uncertainty surrounding the issue of language and Belarusian identity.

Language and Identity The Belarusian language debate is only part of a larger issue about the core idea of national identity. Indeed, the 1991 creation of the Belarusian state led some scholars to question whether there ever existed a coherent Belarusian identity. Marples, for instance, argues that Belarus was a “denationalized” place (1999) while Bely (1997) questions whether Belarus was a real or fictitious nation. In such an atmosphere, it

68 is not surprising that the search for mechanisms capable of creating or renewing a national consciousness has preoccupied many Belarusian scholars, activists, and governmental actors for at least the last two decades. Efforts to forge a shared sense of what it means to be Belarusian have been directed at populations both within and outside the territory of the Belarusian state. Belaru- sian residents, for instance, have been routinely exposed to vigorous public relations campaigns emphasizing their duty to the state and to their common heritage, or to Our Belarus. Belarusian emigrés living in the so-called “near abroad”, i.e., bordering states such as Lithuania, Ukraine, and other post-Soviet countries, as well as Western Europe and North America, have been of interest to a number of nongovernmental organizations such as Radzima and Batskaushchina (the Community of Belarusians from All Over the World). In other cases, Belarusian emigres have fostered their own fraternal organizations, such as BAZA, the Belarusian-American Association; ZBMA, the Belarusian-American Youth Organization; and the relatively recent and internet based Third Way (Третий Путь), established in 2004. State agencies have also shown a desire to reach out to émigré populations, a reflection of the government view that Belarusians abroad are a natural part of Belarusian society, a position codified in legislation respecting the cultural and linguistic rights of these groups. For instance, treaties established between Belarus and a number of neighboring, post-Communist states explicitly guaranteed cultural, religious, and linguistic rights for Belarusians living in these states. Domestic law also reflects this view of Belarusians abroad as co-nationals. The Language Act of 1990, though overturned by popular referendum in 1995, which determined that Belarusian would be the official state language, also mentioned the “perseverance of national cultural interests for people of Belarusian origin living abroad.” Laws pertaining to citizenship, including the 1991 Citizenship Law and the 1993 Law on the Procedures of Departure from the Republic of Belarus for the Belaru- sian Citizens have also reflected the view that diaspora members are co-nationals. As a result of these laws, Belarusians living abroad and their foreign-born descendants have the ability to claim Belarusian citizenship, with some stipulations. For both nongovernmental organizations and state agencies, a central question is the extent to which language can serve as a unifying force in the creation of a vigorous national consciousness. Some insight into this question can be gained from a number of recent survey projects undertaken by Buhr et al. (2011a, 2011b, 2010). The first of these surveys, which was based upon an instrument first developed Grigory Ioffe, sought the views of some 50 students enrolled in the School of international Rela- tions at Belarusian State University (BSU) were surveyed in the Fall of 2009. Some 70 percent of the respondents reported that they can speak, write, and read Belarusian. The fact that over three-quarters of the students speak primarily Russian at home makes their enthusiasm for the Belarusian language even more striking. Students were also anxious about the consequences of language shift, with well over two-thirds feeling that “the oblivion of the Belarusian language will lead to the

69 erosion of Belarusian identity.” Despite these concerns, students demonstrated a relatively high degree of optimism about the future of the Belarusian language, with 65 percent of them feeling that Belarusian may become the language of everyday communication, at least in the ‘distant future’. Language enthusiasm is also reflected in the desire on the part of a majority of the students to have their children attend a Belarusian-language school. Respondents also supported a number of measures designed to further all-things Belarusian. While substantial majorities think that measures must be taken gradually and with tact, there is little doubting the reservoir of support for such action. Indeed, nearly half of the students consider it their moral and civic duty to ensure the expansion of the Belarusian identity “into all societal spheres.” Among the activities that that might accomplish this goal are expanding the number of Belarusian-language schools and daycare centers, conferring upon Belarusian the status of the sole official language, expanding the number of subjects taught in Belarusian in colleges and secondary schools, and, most importantly, requir- ing political leaders to use Belarusian. A much more ambitious survey was undertaken in 2010 (see Buhr et. al. 2011a and 2011b). In this case, the instrument was based on Elizabeth Theiss-Morse’sWho Counts as An American: the Boundaries of National Identity (2009). Using a “snowball” methodology, 100 persons living in Belarus were surveyed by students of the Faculty of International Relations of Belarusian State University. While the survey population again does not constitute a scientific sample of the Belarusian population, the respondents match the demographic profile of the Belarusian population in several important respects, namely the gender, religious and ethnic balance of the country. In this survey, the questions intended to target primordial markers of identity included the ability to speak Belarusian, being born in Belarus (or stated another way, to be ‘from’ the territory of Belarus), and being an Orthodox Christian; none of these markers were considered essential to being “truly Belarusian” in the opinion of the respondents. No doubt, the most surprising result is that a majority of respondents did not consider the ability to speak Belarusian as a critical mark of Belarusian identity, despite the increasing use of Belarusian in daily discourse, particularly amongst the young and more well-educated (Buhr et al. 2010). Indeed, whereas older cohorts were evenly split on the importance of speaking Belarusian, the younger aged populations were uniformly less concerned about the use of the Belarusian language; in the 20- 29 and 30-39 year old cohorts, 60 percent of respondents indicated that speaking Belarusian was not an essential trait for a true Belarusian. Much more important were so-called “soft” boundaries, including having lived in Belarus for most of one’s life and possessing Belarusian citizenship. As noted above, the issue of language and identity is also important for both Belarusian émigrés and those trying to influence their behavior, i.e., the nongovernmental organizations and agencies of the Belarusian state. One question that arises for all of these organizations and agencies is the extent to which they can expect émigrés to respond positively to appeals that, one way or another, are based upon

70 the “native language.” Based upon the now voluminous diaspora literature, a survey instrument designed to determine if Belarusian émigres have crossed the threshold of “diaspora” status has been developed. The instrument primarily relies upon the “categorical” definitions of diaspora, since it provides a list of observable characteristics that can be tested in our interviews with Belarusians living in the United States. Included in the survey are a number of questions that gauge whether or not language is seen as important for maintaining an ethnic consciousness. Several dimensions of language use are included, namely, language spoken at home, the primary language spoken by children both in and out of the home, and the language of communication with friends, both those of Belarusian origin as well as other non-Belarusian friends. Similar to the in-country surveys, the question of what makes someone ‘Belarusian’ is again posed; among the possibilities listed is the ability to speak Belarusian. Finally, the survey asks about both the importance of their Belarusian identity and the mechanisms by which they maintain this aspect of their personal identity. The (very) limited results to date point to a number of interesting and provoca- tive conclusions. First, Belarusian identity is an important aspect of the Belarusian émigré experience; indeed, all but two of the eight respondents indicated that being Belarusian is important or very important to how they see themselves. Second, all but one of the respondents indicated that the ability to speak the language is important in making someone a “real” Belarusian. Despite this attachment to the language, none of the respondents speak Belarusian at home, either with spouses or children. Most surprisingly, only three of the eight respondents speak Belarusian even with Belarusian friends; instead they speak Russian or English. Finally, the bulk of the respondents agree that accessing of Belarusian-language websites as an important means for maintaining their native identity. Conversely only one respondent, a 79- year old male, uses Belarusian newspapers for this purpose. While there is no suggestion here that any conclusions can be drawn from such a small number of responses, the results certainly inspire a desire to continue the work. For instance, if these individuals turn out to be representative of the larger Belarusian émigré community, it is apparent that organizations such as Radzima or Third Way have a good deal of nationalist sentiment to work with. It is also apparent that a well-developed program, based, at least in part, on appeals to language is likely to evoke a positive response. That is, while émigrés do not necessarily speak Belarusian on a regular basis, even with their Belarusian friends, they nonetheless believe that some ability in the language is important both for maintaining their own Belarusian identity and as a marker for identifying other “real” fellow Bela- rusians. Given the importance attached to the language, it is likely that émigrés will muddle through websites and other materials that are presented in Belarusian if for no other reason than it will make them feel ‘more Belarusian’, i.e., language affinity is serving as an affective tie capable of satisfying their desire to maintain their Belarusian identity. At a minimum, those seeking to tap into the aspirations

71 and sentiments of the émigré community would do well to use symbols that at least evoke the Belarusian language, such as by using nationalist symbols that contain Belarusian script.

Conclusion Studies of the Belarusian émigré experience have generally concluded that the highest value for these populations is assimilation. Contrary to Irish-Americans, Japanese-Americans, or even Lithuanian-Americans, for instance, Belarusians have sought not to celebrate their homeland but to distance themselves from it. These results would argue against accepting such stereotypes. Perhaps it is because the new Belarusian state offers a readily identifiable homeland or because of the ease of maintaining communication with those ‘back home’. Whatever the reason, if these results hold, it is apparent that Belarusian-ness is now a point of pride, a sentiment to be embraced rather than being cast off in favor of an entirely new identity. It might also be case that the Belarusian language, far from being placed in an increasingly deep pile of dead languages, might well serve as a means of cultural survival.

BIBLIOGRAPHY 1. Anderson, Benedict. 1991. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London, UK: Verso. 2. Bely, Alexander. 1997. Belarus: a Real or Fictitious Nation? In: History Today. Vol. 47. Nr 4: 3-4. 3. Billig, Michael. 1995. Banal Nationalism. London, UK: Sage Publications. 4. Brubaker, Rogers. 2006. Nationalist Politics and Everyday Ethnicity in a Transylvanian Town . Princeton, NJ: Princeton University Press 5. Buhr, Renee L., Victor, Shadurski and Steven M., Hoffman. 2011a. Belarus: An Emerging Civic Nation? In: Nationalities Papers. Vol. 39, Nr 2: 387-403. 6. The Independent State and the Diaspora: Effects on Belarusian Identity Formation. 2011b. Presented at International Studies Association (ISA) Conference. 7. Constructed and Primordial Identity on the Edge of Russia: Belarus, Ukraine, and Lithuania in Comparative Perspective. 2010. Presented at the Annual World Convention of the Association for the Study of Nationalities. 8. Clyne, Michael. 1998. Managing Language Diversity and Second Language Programmes in Australia. In Sue Wright and Helen Kelly-Holmes, eds. Managing Language Diversity. Clevedon, UK: Multilingual Matters: 4-29. 9. Coulmas, Florian. 1992. Language and Economy. Oxford, UK: Blackwell Publishers. 10. Handbook of Sociolinguistics. 1998. Oxford, UK: Blackwell Publishers. 11. Eastman, Carol. 1984. Language, Ethnic Identity and Change. In: John, Edwards, ed. Linguistic Minorities, Policies and Pluralism. Orlando, FL: Academic Press Inc.: 259-276.

72 12. Edwards, John. 1984. Language, Diversity and Identity. In: John, Edwards, ed. Linguistic Minorities, Policies and Pluralism. Orlando, FL: Academic Press Inc.: 277-310. 13. Ferguson, C.A. 1959. Diglossia. Word. Vol. 15: 325-340. In: Reprinted in Dell Hymes, Language in Culture and Society. New York, NY: Harper and Row.: 429- 39. 14. Fichte, Johann, G. 1808. Addresses to the German Nation: Eighth Address: What is a People in the Higher Meaning of the Word, and What is Love of Fatherland? Prieiti į internetą: http://books.google.com/books. 2011 lapkričio m. 15. Fishman, Joshua. 1991. Reversing Language Shift: Theoretical and Empirical Foundations of Assistance to Threatened Languages. Clevelon, UK: Multilingual Matters. 16. Bilingualism With and Without Diglossia: Diglossia With and Without Bilingualism. 1967. In: Journal of Social Issues. Vol. 23, Nr 2: 29-38. 17. Foucault, Michel. 1975. Surveiller et Punir: Naissance de la Prison. Paris: Gallimard. 18. Geertz, Clifford. 1963.Old Societies and New States: The Quest for Modernity in Asia and Africa. New York, NY: Free Press. 19. Gellner, Ernest. 1983. Nations and Nationalism. Ithaca, NY: Cornell University Press. 20. Gorenburg, Dmitry. 2006. Soviet Nationalities Policy and Assimilation. In Dominique Arel and Blair Ruble, eds. Rebounding Identities: The Politics of Identity in Russia and Ukraine. Baltimore, MD: Johns Hopkins University Press: 273-303. 21. Goujon, Alexandra. 1999. Language, Nationalism, and Populism in Belarus. In: Nationalities Papers. Vol. 27, Nr 4: 661-677. 22. Herder, Johann G. 1853. Samtliche Werke. Vol. XXX. Stuttgart and Tubingen: Cotta. Reprinted in Hans Kohn, Nationalism: Its Meaning and History. 23. Hirsch, Francine. 2005. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, NY: Cornell University Press. 24. Hobsbawm, Eric. 1990. Nations and Nationalism Since 1780: Programme, Myth, and Reality. Cambridge, UK: Cambridge University Press. 25. Hrycak, Alexandra. 2006. Institutional Legacies and Language Revival in Ukraine. In: Dominique Arel and Blair Ruble (eds) Rebounding Identities: The Politics of Identity in Russia and Ukraine. Baltimore, MD: Johns Hopkins University Press: 62-88. 26. Ioffe, Grigory. 2007. Unfinished Nation Building in Belarus and the 2006 Presidential Election. In: Eurasian Geography and Economics. 48.1 27. Joseph, John. 2004. Language and Identity: National, Ethnic, Religious. New York, NY: Palgrave Macmillan. 28. Kedourie, Elie. 1960. Nationalism. London, UK: Hutchinson. 29. Kipel, Vitaut. 1999. Belarusans in America. Lanham, MD: University Press of America. 30. Kohn, Hans. 1945. The Idea of Nationalism. New York, NY: Macmillan. 31. Language Policy in the Republic of Belarus in the 1990s. Belarus–the Third Sector People, Culture, Language. 2002. Warsaw and Minsk: East European Democratic Centre.

73 32. LaPonce, J.A. 1987. Languages and Their Territories. Toronto: University of Toronto Press. 33. Laitin, David. 1998. Identity in Formation: The Russian-Speaking Populations in the Near Abroad. Ithaca, NY: Cornell University Press. 34. Leith, Dick and David Graddol. 1996. Modernity and English as a National Language. In: David. Graddol, Dick Leith and Joan Swann, eds. English History, Diversity and Change. London, UK: Routledge: 136-179. 35. Leshchenko, Natalia. 2004. A Fine Instrument: Two Nation-building Strategies in Post-Soviet Belarus. In: Nations and Nationalism. Vol. 10, Nr 3: 333-352. 36. Liskovets, Irina. 2009. Trasjanka: A Code of Rural Migrants in Minsk. In: International Journal of Bilingualism. Vol. 13. Nr 3: 396-412. 37. Marples, David. 1999. Belarus: A Denationalized Nation. Amsterdam: Harwood Academic Publishers. 38. May, Stephen. 2008. Language and Minority Rights: Ethnicity, Nationalism and the Politics of Language. Abingdon, UK: Routledge. 39. McRoberts, Kenneth. 2004. Struggling Against Territory: Language Policy in Canada. In: Tony Judt and Denis Lacorne, eds. Language, Nation, and State: Identity Politics in a Multilingual Age. New York, NY: Palgrave Macmillan: 133-160. 40. Mienecke, Friedrich. 1907. Cosmopolitanism and the National State. Princeton, NJ: Princeton University Press. 41. Nelde, Peter, Miquel, Strubell and Glyn, Williams. 1996. Euromosaic: The Production and Reproduction of the Minority Language Groups in the European Union. Luxembourg: Office for Official Publications of the European Communities. 42. Renan, Ernst. 1882. “Qu’est-ce qu’un nation?” Lecture delivered at the Sorbonne, 11 March 1882. Oeuvres Completes. Vol. 1. Paris: 887-907. 43. Sahm, Astrid. 1999. Political Culture and National Symbols: Their Impact on the Belarusian Nation-building Process. In: Nationalities Papers. Vol.27. Nr 4: 649-660. 44. Slezkine, Yuri. 1993. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism. In: Slavic Review. Vol. 53. Nr 2: 414-452. 45. Smith, Anthony. 1995. Nations and Nationalism in a Global Era. Cambridge, UK: Polity Press. 46. Smolicz, J.J. and Secombe, M.J. 1985. Community Languages, Core Values and Cultural Maintenance: The Australian Experience with Special Reference to Greek, Latvian, and Polish Groups. In: Michael Clyne. Australia: Meeting Place of Languages. Canberra, AU: Australian National University: 11-38. 47. Snyder, Timothy. 2003. The Reconstruction of Nations: Poland, Ukraine, Lithuania, Belarus, 1569-1999. New Haven, CT: Yale University Press. 48. Suny, Ronald. 2003. The Revenge of the Past: Nationalism, Revolution, and the Collapse of the Soviet Union. Stanford, CA: Stanford University Press. 49. Theiss-Morse, Elizabeth. 2009. Who Counts as an American? The Boundaries of National Identity. Cambridge, MA: Cambridge University Press. 50. Zaprudnik, Jan. 1993. Belarus: At a Crossroads in History. Boulder, CO: Westview Press.

74 II. TARPKULTŪRINĖ KOMUNIKACIJA IR ŽINIASKLAIDA / INTERCULTURAL COMMUNICATION AND MASS MEDIA

75 76 ЯЗЫКОВАЯ ИГРА В ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ КАЗАХСТАНА

Марал Амалбекова Евразийский национальный университет имени Л.Н. Гумилева, 0100008, Казахстан, г.Астана, ул. Кажимукана, 5, [email protected]

ABSTRACT Language Game in Opinion Journalism Discourse of Kazakhstan Discourse of Kazakhstan mass media using language innovations (particularly language-game) that witnesses democratization of the language of newspapers is considered in this article. In the preliminary part of article different definitions of the concept of language-game being considered as a unique linguistic experiment, nonstandard approach in the usage of language, display of author’s creativity helping to carry out new type of communication are considered. In the main part of article examples using words game published in Kazakhstan newspapers are analyzed. Most frequently usage of language-game can be seen in the newspaper headlines because they attract and hold readers’ attention and reveal the meaning of writing. Except language means graphical ones (font highlighting) are also actively used in here. Further on the examples from newspapers analyzed language means forming reader’s attitude (positive or negative) towards described situation and figures of speech which provide influencing function are considered. Article’s author comes to a conclusion that in the discourse of opinion journalism of Kazakhstan mass media language innovations are actively used although norms of Russian literary language are also observed. Keywords: opinion journalism discourse, language-game, democratization of language.

Вводная часть Публицистический дискурс представляет собой наиболее актуальный источник исследования в лингвистике рубежа веков, так как на современном этапе развития язык средств массовой информации является наиболее влия- тельным видом текста, наиболее читаемым и наиболее динамичным, быстро реагирующим на все изменения, происходящие в обществе, и, соответственно, отражающие эти изменения в тестах. Актуальность данной статьи объясня-

77 ется необходимостью научного описания современного публицистического дискурса Казахстана. В целом современный публицистический дискурс стал менее стандартизи- рованным по форме и содержанию, более эмоциональным и образным, более ироничным, более разговорным. В связи с этим целью данной статьи является анализ текстов казахстанской прессы, которые свидетельствуют о языковых инновациях, где часто используется языковая игра, которая не была свойс- твенна во времена тоталитаризма и которая является одним из ярких показа- телей речевых новаций в языке публицистики, отражающей разнообразные лингвистические процессы. Для достижения поставленной цели необходимо решить следующие задачи: - представить различные толкования в современной лингвистике язы- ковой игры и выявить причины ее распространения в СМИ; - рассмотреть различные языковые и шрифтовые средства, представ- ленные в казахстанских печатных изданиях как результат креативной речедеятельностной активности языковой личности (носителя языка) и как средство воздействия на читателя для формирования у него определенного отношения к событию; - представить разнообразные лингвистические процессы, наблюдаемые в языковом выражении печатной продукции, и проявление языкового своеобразия в контексте русско-казахского билингвизма. Материалом исследования послужили языковые единицы, отобранные в результате сплошной выборки из официальных средств массовой коммуни- кации, в частности, общенациональной ежедневной газеты «Казахстанская правда» (КП), республиканской ежедневной газеты «Литер» («Л»). Основными методами исследования послужили, в первую очередь, методы эмпирического уровня: описание, наблюдение, сравнение; лингвистический анализ текста; методы и приемы этнолингвистики и прагмалингвистики; контекстуальный анализ; метод лингвокультурологической интерпретации языковых единиц. Сбор фактического материала производился в результате сплошной выборки.

Основная часть Современная лингвистическая мысль ориентирована на понимание язы- ковой игры как своеобразного лингвистического эксперимента. Поиск новых способов подачи материала открывает большие возможности для различных языковых и стилевых экспериментов. Под этим чаще понимают осознанное нарушение норм. При таком подходе языковая игра противопоставляется языковой ошибке, которая возникает, как следствие непреднамеренного на- рушения нормы. В языке современных газетных изданий языковая игра стала характерологическим признаком.

78 Некоторые исследователи, например, В.В. Колесина, считают основной причиной стремительного внедрения языковой игры в речь современных но- сителей языка избыточность информации, и связывают ее с так называемой «словесной инфляцией», вследствие которой получатель информации теряет интерес к тексту, высказыванию, поэтому для привлечения внимания реци- пиента требуется игра слов – нестандартный подход в использовании языка, своего рода «языковая аномалия» (Колесина, 2002, 38). О.В. Лисоченко утверждает, что языковая игра имеет место в русской речи в силу особенностей русского менталитета в публицистических, художест- венных стилях (Лисоченко, 2007, 50). Феномен языковой игры объясняется стремлением к экспрессии речи. Экстралингвистическая причина «эскалации экспрессии» (В.Г. Костомаров) в конце ХХ в. – в демократизации общества, интралингвистическая – в тенденции «коммуникативного равенства адре- санта и адресата речи», основывающегося на «достаточно сходном фонде общих знаний» (М. Федосюк) и вследствие этого на «понятливость» адресата (Лисоченко, 2007, 51). Языковая игра предполагает не только лингвистическую компетенцию реципиента, но и учитывает его психологические особенности, потому что словесная игра должна доставлять удовольствие читателю, которое состоит, прежде всего, в угадывании параллельного смысла, в любовании мастерством создания словесной кодировки и в возможности почувствовать определенную общность взглядов с автором. По мнению Т.А. Гридиной, в основе языковой игры лежит стремление достичь определенного эффекта эстетического воздействия (чаще всего ко- мического) путем нарушения нормативного канона восприятия языковых единиц, творческого (нестандартного) использования языковых средств (Гридина, 1996). Кроме того, человек играет со словом, состязается в этих играх с окружающими, стремясь победить соперника в остроумии, острословии, оригинальности формы выражения. Энциклопедический словарь-справочник (Выразительные средства русс- кого языка и речевые ошибки и недочеты, 2005, 383) излагает разные точки зрения на языковую игру. Например, представлено мнение Л.Витгенштейна, который считал, что языковая игра – это формы самой жизни, и что не только язык, а сама реальность, которую мы воспринимаем только через призму языка, является совокупностью языковых игр. Наиболее интересным является понимание языковой игры как креативной речедеятельностной активности языковой личности (носителя языка): «При осознанном нарушении языкового канона мы имеем дело с языковой игрой как особой формой лингвокреативной деятельности, отражающей стремление (интенцию) говорящих к обнаружению собственной компетенции в реали- зации языковых возможностей – при понимании условности совершаемых речевых ходов, но в то же время рассчитанных на «опознание» реципиентом

79 негласно принятых правил (игрового кода) общения. Эти правила «выводи- мы» только при опоре на языковой стереотип, опрокидывание которого и составляет парадокс восприятия соответствующей тактики (приема, сценария и т.д.) языковой игры. Будучи особой формой лингвокреативного мышле- ния, имеющего ассоциативную природу, языковая игра всегда нацелена на использование лингвистических приемов, подчеркивающих парадокс между стандартной формой и/или значением знака (а также принятым алгоритмом его образования и использования) и новой ассоциативной «обработкой того или иного вида языкового знания (там же, 384). Языковая игра рассматривается в пространстве целого текста и осваивает все языковые уровни – фонику, словообразование, лексику, синтаксис. Традиционно в лингвистике к языковой игре относят различные стилис- тические приемы, например, аллитерацию; ассонанс; повторы-отзвучия (Бред без брода; Буттер-бред); паронимию; повторы, усиленные сходством или тождеством лексического или словообразовательного значения; контактные корневые повторы (Окрыляя себя крылаткой), изоструктурные повторы (Она не переспросила. А он не переответил); словотворчество (Кособреющий полет ласточек). Словотворчество является той особенностью публициста, которая сви- детельствует о творческой компетенции автора и ориентировано не столько на правила, общие для всех носителей языка, сколько на способности автора использовать возможности, заложенные в системе языка. Кроме того, авторские новообразования отражают определенное восприятие действительности чело- веком, социальную и индивидуальную оценку явлений действительности. Широкое понимание языковой игры предполагает реализацию этого явления не только на всех уровнях языковой системы, но и в аспекте логи- ческих категорий (алогизмы): Мужчина гоняется за женщиной, пока она его не поймает; Ничто во внешности мужчины не раздражает женщину так, как отсутствие денег (Выразительные средства русского языка и речевые ошибки и недочеты, 2005, 387). Таким образом, в результате обзора разных точек зрения в понимании языковой игры «Энциклопедический словарь-справочник» дает следующее определение: языковая игра – творческое, нестандартное (неканоническое, отклоняющееся от языковой/стилистической/ речеповеденческой/логической нормы) использование любых языковых единиц и/или категорий для создания остроумных высказываний, в том числе комического характера (там же, 388). Мы в своем исследовании будем придерживаться этого определения. Языковая игра в газете представляет собой разные механизмы, позволяющие осуществлять новый тип коммуникации, например, омонимия с графическим выделением; паронимия с выделением аббревиатур, имен собственных, имен нарицательных; контаминация фразеологизмов или известных высказываний; логическое смещенное ударение; метафора.

80 В процессе анализа языка российских средств массовой информации Т.С. Монина выявляет языковую игру на разных уровнях языковой системы. Например, языковая игра фонетико-графического уровня используется для привлечения внимания, так как особенность звукоряда выделяет фразу среди других и, конечно же, эта фраза прежде всего обращает на себя внимание читающего. Сходство в звучании и различия в семантике двух слов, как пра- вило, создают условия для их семантического сближения в высказывании, в результате чего создается каламбур: Школьники доЕГЭрались. Лексический уровень языковой игры проявляется разнообразными языковыми явления- ми – полисемии: Прокуроры занялись образованием; омонимии: Айболиты не будут бегать за «корочкой, высунув язык»; паронимии: Младенцам положено детское пытание; окказионализмов: макроэпохалка, телевзгляд, аферизмы, эйфоризмы, телекратия, звездун, певун, шоу-клан, деньгопоклонники, раффа- рендум, едуны, мямлики, шустрики, откатчики, различные трансформации устойчивых выражений и др.(Монина, 2004, 308-310). Все перечисленные приемы языковой игры активно используются в казах- станских средствах массовой информации. Причем наиболее часто употреб- ление языковой игры наблюдается в газетных заголовках, потому что именно заголовок аккумулирует в себе прагматические аспекты воздействия на реци- пиента с помощью экспрессивных средств языка и речи, а также с помощью разнообразных структурно-смысловых связей заголовка с текстом материала, влияющих на восприятие и понимание всего текста и, самое важное, направ- ленных на привлечение и удержание внимания читателей. В заголовках игра слов помогает раскрыть смысл материала. Рассмотрим их (примеры взяты из республиканской ежедневной газеты «Литер»): КОМУ НАЛьные услуги? (речь в материале идет о подорожании в Костанайской об- ласти цен на электроэнергию и природный газ. Заголовок сопровождается подзаголовком Если рост тарифов опережает рост доходов населения) – в данном заголовке используется, во-первых, графический способ – написание лексем, несущих смысловую нагрузку, прописными буквами, с помощью ко- торых обращается внимание на эти лексемы, во-вторых, разделение корневой морфемы лексемы «коммунальный» на две части, что создает две отдельные лексемы «кому» (форма дательного падежа местоимения «кто») и «нал» (со- кращенная разговорная форма лексемы «наличный»). Этот же прием исполь- зован в следующих заголовках: Отраслевая эКЗОТика (аббревиатура КЗОТ расшифровывается как Кодекс закона о труде) – материал сопровождается подзаголовком Новый Трудовой кодекс не такой уж и новый); СтоЛИЧНОЕ знакомство (Госсекретарь К. Саудабаев после поездки по Астане выразил свое восхищение городом); Освещенное ШОСсе (заголовок сопровождается подзаголовком «Бишкек выделит на каждого участника саммита ШОС по фонарю «Филипс». Речь в материале идет о подготовке в Бишкеке к саммиту ШОС (Шанхайской организации сотрудничества), где улицы будут освещать

81 новые фонари фирмы «Филипс»); Большой уLOVE (в День святого Валентина казахстанские звезды рассказывают о своей первой любви). Следующим, часто используемым приемом языковой игры является: за- мена одной буквы в уже известных (прецедентных) выражениях, например, «Молодое покорение» (от сочетания «молодое поколение»); «Красиво шить не запретишь» (исходный текст «Красиво жить не запретишь»); «Бейте ох- лажденной» (заголовок сопровождается подзаголовком «Горячие бишкекские пролетарии сделали своим орудием холодную минеральную воду». Во время митинга оппозиционеры забросали милиционеров бутылками с минеральной водой); «Сальдо-мортале» (подзаголовок «Бюджет Жамбылской области по вине Департамента строительства потерял 90 миллионов тенге»); добавление или, наоборот, сокращение буквенного состава: «Эти газа напротив» (материал о развитии отечественной нефтегазовой отрасли); Светотатьство (подзаго- ловок материала «В Семипалатинске не знают, что делать с рекпектабельными расхитителями электроэнергии»); Вузы брака и Гордиев ВУЗел (о сокращении числа учебных заведений); слитное написание служебного и знаменательного слова: Кровь износа (о повышении тарифов АО НК «Казахстан темир жолы»); замена лексемы исходного текста словом с противоположным значением: До 16-ти и ниже! (речь идет о запрете строительства в Алматы зданий выше 16- ти этажей. Исходным текстом является название телевизионной передачи «До 16-ти и старше»). Таким образом, языковая игра как стилистический прием становится тенденцией развития современных казахстанских СМИ. Сегодня языковая игра сводится не только к стилистическому приему, эксперименту, но и к вы- явлению скрытых потенциальных возможностей языка, таких, как создание новых словообразований, окказионализмов. Публицист, играя и вовлекая в коммуникационное поле читателя, состязаясь с ним в остроумии, остросло- вии, оригинальности формы выражения, познает действительность с позиции языковой игры, в которых принцип отклонения от нормы, переворачивания смысла отличают современные СМИ от устоявшихся структур изданий со- ветского времени. Важным аспектом исследования СМИ Казахстана являются языковые средства, посредством которых отражается казахстанская действительность и которые способствуют формированию у читателя отношения (позитивного или негативного) к действительности и к описываемой ситуации. Для того, чтобы определить, каким образом осуществляется формирование некото- рого отношения, можно рассмотреть материал, опубликованный на шестой полосе общенациональной ежедневной газеты «Казахстанская правда» под названием «Оценили ребенка дешевле котенка» из рубрики «Криминал»: В 450 тенге оценила непутевая мать своего полуторагодовалого ребенка. В ноябре текущего года женщина без определенного места жительства, мать пятерых детей продала без всякого сожаления свою младшую дочь. К слову,

82 трое из детей проживают со своим отцом. Горе-мамаша объяснила свой пос- тупок более чем прозаично: ей негде жить и нечем кормиться. Отец также относится к категории лиц без определенного места жительства, где он в данный момент – неизвестно. Покупателем оказался семнадцатилетний парень, которому по-человечески стало жалко малютку. Посредником высту- пила несовершеннолетняя М.: она нашла покупателя и познакомила маму с ним. В данный момент купленный ребенок находится в семье мальчика. Но, к сожалению, скорее всего, девочку определят в дом малютки. Что же мамаша? Она хронический алкоголик, проживает на теплотрассе. Дочку она родила в железнодорожной больнице г. Астаны. Так как у горе-родителей нет документов, удостоверяющих личность, и свидетельства о заключении брака, ребенку не выдали свидетельство о рождении (28/1Х-2008). Как свидетельствует контекст, содержание данной публикации сразу вызывает, с одной стороны, взрыв отрицательных эмоций (причина – вар- варское поведение матери), с другой стороны, – положительные (поведение мальчика). Двойственное отношение к несовершеннолетней М.: пожалела ребенка и нашла покупателя (хорошо ли это?) и в то же время способствовала продаже ребенка. Все эти эмоции вызывают сами факты. В то же время в тек- сте используются языковые средства, которые выражают отношение автора к ситуации и усиливают эмоциональный накал материала. Это, во-первых, имена существительные с суффиксами субъективной оценки: мамаша (нега- тив), малютка (позитив), во-вторых, вводное слово к сожалению, выражающее эмоцию, в-третьих, стилистические приемы, придающие особую экспрессию тексту. Рассмотрим их. Первый прием используется уже в заголовке, где противопоставляется цена ребенка и котенка (антитеза), что в принципе несопоставимо и сразу привлекает внимание читателей. Созвучие слов «ребенка – котенка» (пароно- мазия) также играет немаловажную роль. Ср. снижение стилистической роли нерифмующегося заголовка «Оценили ребенка дешевле щенка». Следующий прием – сочетания горе-мамаша, горе-родители, в котором слово горе можно воспринимать как отрицательный эпитет, дающий качес- твенную характеристику субъекту. Кроме того, здесь можно усмотреть и оксюморон, объединяющий несопоставимые, взаимоисключающие понятия (мать, родители и горе). Далее в тексте использован риторический вопрос Что же мамаша?, на который автор сам и дает ответ. Данный прием привлекает и удерживает внимание читателя. Для изучения языка казахстанских газет интересно рассмотреть тексты фельетона «Дамская сумочка» (автор Г. Доронин) и статьи А. Гребенкина «Осо- бенности национальной охоты», опубликованные на 30-31 полосах пятничного номера общенациональной ежедневной газеты «Казахстанская правда» в рубрике «На досуге».

83 По теоретическим характеристикам жанра именно в фельетоне должно быть в обилии сарказма, обличения, но Г. Доронин обсуждает насущные про- блемы с легкой иронией, с присущим ему тактом, который выражается частым употреблением слов с уменьшительно-ласкательными суффиксами: «дамская сумочка, кокетливый карандашик, плотненькая пачечка квитанций, сын Во- вочка, целлофановый томик и зеркальце», использованием вводных слов со значением предположения: может, его зовут Жорой (сантехника); «П» – может быть, поборы» (в школе у сына); наверно, потому что клялся, что будет качес- твенно, не больно и не дорого (о стоматологе). В его фельетоне дамская сумочка представлена как отражение непростого нашего мира, где аромат «Шанели» соседствует с запахом баллончика со слезоточивым газом. Окружающий мир представлен следующим градуируемым рядом: сумочка – сумка – бесформенный куль – ящик Пандоры (по древнегреческой мифологии, красавица Пандора из любопытства открыла ларец, в котором были заперты все человеческие не- счастья, и рассыпала их). Больше сарказма и обличения в статье А. Гребенкина «Особенности наци- ональной охоты», в котором обсуждается «перспектива» нового охотничьего сезона и правительственное постановление от 29 декабря 2008 г., согласно которому столько-то зайцев падут смертью храбрых, столько легитимных ондатр, неблагонадежных лис, «лишних» корсаков, разжиревших барсуков, кровожадных хорьков, ресурсорасточительных бобров пойдут на шапки и во- ротники. А сколько обреченных куропаток, приговоренных кекликов, перепелов, голубей!... По данному постановлению жизнь – малина только для стервозных пушных-несъестных (выдр, кошек, рысей – их дозволено добыть только по 10 штук). Чтобы добыть такой урожай, сколько стволов надо задействовать, профилей заготовить, декалитров запасти, охотничьих колбасок произвести! Потенциальные охотники представлены как двуногие плотоядные с хищным оскалом, киллеры, стреляющие из-за угла, жестокий и беспощадный «двумил- лениумный» человек, рядом с которым сам барон Мюнхаузен смотрелся бы бледной тенью. В конце статьи автором использована языковая игра: пожелание охоты с летальным исходом и ни пуха ни пера. В этой концовке автор в первом слово- сочетании прилагательное летальный представляет, как однокоренное глаголу летать/лететь и в подтексте читается пожелание, чтобы всем птицам, на кото- рых разрешена охота, удалось улететь, а наземным движущимся мишеням – убе- жать, но в то же время обыгрывается значение медицинского фразеологизма летальный исход, обозначающий смерть субъекта; во фразеологизме ни пуха ни пера разрушается образное значение, и слова употребляются в прямом значении – чтобы не добыл ничего, чтобы не имел ни пуха, ни пера. В республиканской ежедневной газете «Литер» авторы текстов активнее используют выразительные средства русского языка. Об этом свидетельствуют многочисленные примеры: [новое правительство] сможет стать тем локомо-

84 тивом, который «потянет» намеченные реформы (при помощи кавычек при глаголе подчеркивается именно переносное, позитивное значение); Главным дирижером у нас является Н. Назарбаев. Есть уже первая и вторая скрипки, труба, барабан. Партитура расписана…Сбоя в работе этого оркестра быть не должно; Конечно, кое-кто может сфальшивить, но в целом многоголосый оркестр будет играть нужную стране музыку (материал о новом составе прави- тельства под заголовком «Оркестр сформирован, ждем музыку»); (о министре сельского хозяйства А.Есимове) …сумеет ли сделать или будет создавать прежнее бумажное благополучие?; правоохранительные органы страшно коррум- пированы, а кое-где превратились в настоящую барахолку с торговыми рядами (сравнение МВД с барахолкой, торговыми рядами, где обычно все беспорядочно снуют и торгуются – одни назначают цену, другие платят за товар, т.е. за оп- ределенные услуги); МВД побило своеобразный рекорд в стране по «выпечке» различных законопроектов (в слове «выпечка» содержится отрицательная оценка ситуации – непродуманность, скоропалительность многих решений, например, о праворульных машинах, увеличении размеров штрафов за наруше- ние ПДД); В погоне за такой «профилактикой» немного подзабыли о том, как и где рождаются «чайники» на дорогах; Все знают, что таких «полуфабрикатов» выпускают в самой дорожной полиции (под «чайниками» и «полуфабрикатами» имеются ввиду водители-любители, непрофессионалы. Слово «чайники» при- шло в нашу речь из профессионального жаргона компьютерщиков, которые так называли именно пользователей-любителей. Аналогия с полуфабрикатом означает, что подобных водителей надо еще доучивать). При анализе заголовков периодических изданий можно отметить, что на- иболее интересными, содержательными являются заголовки газеты «Литер», корреспонденты которой удачно используют языковую игру. Например, Вы- сшая мера (об отстреле бешеных животных); ДоПОТОПные ошибки (о потопе в г.Кентау Южно-Казахстанской области, потому что своевременно не были выделены деньги на строительство дамбы); Газ под ОПЕКой (материал о скры- той борьбе между потребителями и поставщиками углеводородного сырья. ОПЕК – организация стран-экспортеров нефти); Пока не все дома (материал о приезде в Алматы участников телешоу «Дом 2». В заголовке обыгрываются следующие ситуации: участники телешоу в отъезде, т.е. их нет дома; название телепередачи с Тимуром Кизяковым «Пока все дома»; разговорное выражение «не все дома», обозначающего человека не в своем уме, не в себе); Сослались на три буквы (материал о внесении изменений и дополнений в Кодекс об административных нарушениях, по которому предполагается за управление автомобилем в нетрезвом состоянии лишение водительских прав пожизненно по нормам ВТО); Зам по тыру (в республиканском розыске за пособничество в краже металла с территории меткомбината находится начальник Управления по борьбе с организованной преступностью полковник полиции. Арестован его заместитель, который тоже причастен к кражам. В заголовке первое слово

85 является сокращенной формой от слова «заместитель», а слово «тыр» – со- кращение от разговорно-просторечного глагола «тырить», синонимичного глаголу «воровать»); Ночной визит Харона (о преступной группировке с Кавказа, совершившей набег на Северный Казахстан, в результате которого была убита жена одного предпринимателя. В заголовке обыгрывается имя со- трудника управления службы охраны Северо-Казахстанской области Харона Бекова, подозреваемого в помощи бандитам, и имя мрачного старца в рубище Харона в греческой мифологии, перевозившего умерших по водам подземных рек, получая за это плату. В заметке подразумевается, что сотрудник службы охраны косвенно причастен к убийству, которому он способствовал, являясь «наводчиком», разумеется, не бесплатно).

Выводы Социально-политические, экономические изменения в обществе и сис- теме информационного обеспечения, повлекшие за собой необходимость раскрепощения, демократизации русского языка, нашли яркое отражение в публицистических текстах казахстанских авторов. Современный публицистический дискурс – это практически новый тип текста, возникшего в постперестроечный период, для которого характерна кон- цептуальная, оценочная и языковая свобода. В этот период изменился и автор публицистического дискурса, который как лингвокреативная личность активно использует стилистические возможности языка, в первую очередь, языковую игру (т.е. творческое, нестандартное использование любых языковых единиц для построения остроумных высказываний, создание окказионализмов). Казахстанские средства массовой информации активно используют языко- вые инновации, привлекая и удерживая читательский интерес к обсуждаемой проблеме. Языковая игра чаще используется в заголовках материалов, так как именно они в первую очередь привлекают внимание читателя и в то же время способствуют раскрытию содержания материала. Наряду с языковыми иннова- циями в публицистическом дискурсе Казахстана наблюдаются традиционные стилистические приемы.

ЛИТЕРАТУРА 1. Гридина, Т.А. 1996. Языковая игра: стереотипы и творчество. Екатеринбург: Урал. ГПИ. 2. Колесина, В.В. 2002. О некоторых особенностях игры слов в рекламном и публицистическом тексте. Iš: Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. № 3. 3. Лисоченко, О.В. 2007. Риторика для журналистов: прецедентность в языке и речи. Ростов-на-Дону: Феникс. 4. Монина, Т.С. 2004. Языковая игра как примета «нового» газетно-

86 публицистического стиля. Iš: Язык СМИ как объект междисциплинарного исследования. Москва:Издательство Московского университета. 5. Общенациональная ежедневная газета «Казахстанская правда». 6. Республиканская ежедневная газета «Литер». 7. Словарь русского языка. 1982. В 4-х тт. Москва: Русский язык.

SANTRAUKA Kalbos žaismas Kazachstano publicistikos srityje Maral Amalbekova

Straipsnyje yra nagrinėjamas požiūris Kazachstano masinių informavimo prie- monių, kuriose aktyviai naudojamos kalbinės naujovės (taip pat ir žodžių žaismas), liudijančios laikraštinės kalbos demokratizaciją. Įvadinėje straipsnio dalyje apžvel- giamos įvairios sąvokos kalbos žaismas reikšmės, į šią sąvoką žiūrima kaip į savitą lingvistinį eksperimentą, autoriaus kūrybingumo išraišką. Pagrindinėje straipsnio dalyje nagrinėjami pavyzdžiai iš Kazachstano laikraščių, kuriuose naudojamas žodžių žaismas. Dažniausiai žodžių žaismo naudojimas pastebimas laikraščių antraštėse nes jis iškart pritraukia ir išlaiko skaitytojo dėmesį ir atskleidžia istorijos prasmę. Čia aktyviai naudojamos ne tik kalbinės, bet ir grafinės priemonės. Toliau straipsnyje apžvelgiamos kalbinės priemonės, kurių dėka for- muojamas tam tikras skaitytojo požiūris į aprašomą situaciją, ir stilistinės figūros, paveikiančios skaitytoją. Straipsnio autorius daro išvadą, kad Kazachstano visuomenės informavimo prie- monių srityje aktyviai naudojamos kalbinės naujovės, tačiau paisoma ir šiuolaikinės literatūrinės rusų kalbos normų. Raktiniai žodžiai: kalbinės naujovės, kalbinės ir grafinės priemonės, stilistinės figūros, kalbos normos, lingvistinis eksperimentas.

87 ИССЛЕДОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНО- КУЛЬТУРНОЙ СПЕЦИФИКИ ЛЕКСИЧЕСКОЙ СОЧЕТАЕМОСТИ НА МАТЕРИАЛЕ ИНТЕРНЕТ-РЕСУРСОВ

Светлана Караваева, Елена Акимова Šiaulių universitetas, P.Višinskio g. 38, LT- 76352, Šiauliai, Lietuva, [email protected]

ABSTRACT Research on ethnical particularity of lexical co-occurance based on web sites materials. In this article one tried to reveal the national and cultural peculiarities of lexical combinatory of the word bazaar (market) in modern Internet resources. Modern Rus- sian bazaar is something where the ethnoses were mixed; their traditions and mentality were formed etc. The analysis of national and cultural peculiarities of lexical combinatory of the word bazaar was conducted by us basing upon the material of Internet resources and allowed us stating the following: today the Russian economics undergoes the period of formation with all difficulties and problems peculiar for such period; it is reflected on the linguistic level; in the Russian linguistic picture of the world bazaar has a vivid specifics determined by the norms of national (as well as linguistic) behaviour, which complements and concretizes the common knowledge picture; lexical combinatory of the lexeme bazaar is not fixed, what is proven by the presence of numerous synonyms and interchangeable contexts; therefore, it is not possible to define the regularities and limitations in this combinatory; the presence of numerous eastern elements (or roll-calls with it) in Russian perception of bazaar with indispensable presence of persons of Caucasian nationality and Asians in it is related to historical reasons and centuries-old influence of the Tatar yoke in the past and the expansion of market of the Chinese goods in presence; from the point of view of the lexical combinatory of the word bazaar in the mass media and, consequently, in the language – it is the kazan-bazaar abundant of numerous unregulated, frequently sporadic word usages with vivid orientation towards the eastern but not western culture. Keywords: web sites, lexical combinatory, national and cultural peculiarities, linguistic consciousness, national picture of the world, orientation towards the eastern culture.

88 Вводная часть Мир национальной культуры, по словам А.Я. Гуревича, образует в опре- делённом обществе и в определённой исторической эпохе некую «глобаль- ность», программирует нормы поведения, в том числе языкового, поэтому любой совершаемый поступок, любые возникающие побуждения и мысли неизбежно приобретают окраску данной всепроникающей среды (Гуревич, 1984, 11). А.Я.Гуревич выделяет категории, лежащие в основе единой (уни- версальной) картины мира: время, пространство, право, труд, богатство, способы раскрытия внутренних и внешних возможностей человека через различные формы взаимоотношений между членами социума. Данный набор представляет собой своеобразную «сетку координат», наложенную на дейс- твительность, которая детерминирует национально–культурную специфику мировосприятия. Исследование семантики указанных категорий может стать прочным фундаментом при построении непредвзятой, универсально значимой психологии культуры и дает возможность вести речь о «духовном единстве человечества», несмотря на всё громадное разнообразие его культур (Вежбиц- кая, 1997). Каждая культура характеризуется определёнными доминантными темами, посредством которых систематизируется культурное знание и поведе- ние людей. Индивидуальные особенности культуры заключаются прежде всего «в особой системной комбинаторике элементов опыта» (Маркарян, 1993, 88). Генезис базара как социального института свидетельствует о том, что он живёт по своим неписанным внутренним законам, не регулируемым извне, и пред- ставляет собой модель общества в миниатюре, является своеобразным отра- жением национальной картины мира со всеми присущими ему компонентами. Современная Россия в дискурсе базара – это самобытный казан-базар, блюдо, наименование которого, на наш взгляд, является символичным при раскрытии национального языкового сознания. Российский базар – это нечто, в чём пере- мешались этносы, формировались их традиции, менталитет и т.д. Равно как и в казане – специальной чугунной ёмкости, в которой обжаривают баранину с добавлением всех имеющихся под рукой овощей, – смешиваются различные, часто случайные ингредиенты. Именно таким образом слово базар семантизи- рует русскую картину мира, в отличие от слова рынок, который ассоциируется с чужой, западной, культурой. Актуальность исследования обусловлена тем, что лексема базар несомненно относится к числу наиболее социально и культурно значимых составляющих концептосферы современного человека. Базар стал практически постоянным явлением современной жизни; тем важнее осознать, какое место он занимает в языковом сознании современного русского человека. Анализ лексической сочетаемости слова базар через призму национальной культуры позволяет глубже проникнуть в русское языковое сознание, картину мира, приблизиться к постижению русского менталитета. Актуальным является изучение сферы функционирования слова базар – от повседневной жизни до

89 теснейшим образом связанной с ней экономики. Их значение в жизни русс- кого человека невозможно переоценить, так как «малая» экономика рядового жителя страны напрямую определяется ситуацией в экономике «большой». Все это объясняет высокую степень идеологической нагрузки лексемы базар, а следовательно, актуальность ее анализа для выявления взаимосвязи языка и общества. Цель наcтоящего исследования – выявление национально–куль- турной специфики лексической сочетаемости слова базар в современных ин- тернет–ресурсах, вычленение его семантических компонентов и лексических средств вербализации. Для достижения поставленной цели нами выделены несколько этапов исследования и поставлены следующие задачи: 1. Изучение лексикографического представления слова базар с целью выделения его содержательных компонентов, наиболее актуальных для исследования бытования указанного слова в современных интер- нет–ресурсах. 2. Изучение системных связей слова базар для выявления его актуальных семантических компонентов и периферийных средств вербализа- ции. 3. Анализ корпуса интернетных текстов, манифестирующих современ- ный бытовой, экономический и политический дискурс, в которых эксплицируется лексема базар в соответствии с его содержательными компонентами и способами вербализации. 4. Выявление и анализ типичных моделей функционирования лексичес- кой сочетаемости слова базар как способа транслирования картины мира и средства речевого воздействия на языковое сознание потре- бителей интернет-ресурсов. Новизна исследования обусловлена тем, что лексема базар, несмотря на свою особую социальную значимость, не подвергалась до сих пор комплексному лингвистическому исследованию, отдельные работы посвящались лишь мета- форическому обозначению базара. Принципиально новым в изучении данной лексемы является обращение к бытовому, экономическому и политическому дискурсу, воплощенному в интернет-ресурсах. Материалом исследования яви- лись бытовые, экономические и политические тексты в интернет-ресурсах, а также лингвистические словари различных типов, представляющие основной номинант лексемы базар. Такое разнообразие источников обусловлено необхо- димостью полнее охватить семантические составляющие изучаемого предмета. И.А. Стернин в работе, посвященной анализу лексического значения слова, писал: «любое толкование значения – лишь один из возможных вариантов его описания, далеко не единственный и не исчерпывающий всего содержания» (Стернин, 1985, 13), поэтому использование уточняющих характеристик раз- личных словарей позволяет дать более глубокую характеристику содержания исследуемой лексемы. В научном исследовании использовались следующие методы: сплошной выборки, компонентного и дистрибутивного анализа.

90 Основная часть Проведённый нами анализ собранного фактического материала показал, что в современном российском обществе существует большое количество различных форм торговли, нашедших отражение и на языковом уровне. С пара- дигматической точки зрения зафиксированы семантические синонимы к слову базар: толкучка, толчок, толкучий рынок – ‘место, где торгуют подержанными вещами, старьём’; барахолка – ‘рынок или часть рынка, где продаются с рук подержанные вещи’; блошиный рынок – торговля б/у вещами; рынок – ‘1. Место розничной торговли съестными припасами и другими товарами под открытым небом или в крытых торговых рядах’(Абрамов, http://www.gramota.ru; БАС, http://www.vedu.ru; Даль, http://slovardalya.ru; МАС, 3, 375; Ожегов, Шведова, 2006, 372; СТС, http://www.classes.ru; Ушаков, http://ushakovdictionary.ru), рыноч- ный базар – базар с рыночными отношениями, регулируемыми государством и товаропроизводителями; ярмарка – сезонная или приуроченная к какому-то празднику или событию массовая торговля, как правило сопровождающаяся увеселительными мероприятиями, народными гуляниями. Анализ словарных дефиниций показал, что отсутствие классифицирующего дифференциального семантического признака для разграничения сферы употребления данных языковых единиц детерминирует нерегламентированность их использования в интернет–ресурсах. В настоящем исследовании мы ограничимся анализом словоупотреблений с опорным компонентом базар. Согласно «Терминам российского архитектурного наследия» В.И. Плужникова базар – ‘1. Площадь в городе или большом селе, на которую по установленным дням съезжались крестьяне из окрестных сел – для торговли с местными жителями’ (Плужников, 1995, 17). В нашем материале зафиксировано большое количество словоупот- реблений, которые могут быть распределены на синтагматическом уровне на следующие группы: по месту расположения базара и специфике продаваемых на нем товаров: сельский, провинциальный, колхозный, русский, центральный, сорочинский, московский, кузбасский, донской, вятский, иркутский, сумской, восточ- ный, тайский, турецкий, египетский, иранский, африканский, восточно- европейский,чикагский, испанский, южный, этнобазар. В указанной группе доминируют прилагательные, обозначающие восточные регионы, что, на наш взгляд, является неслучайным, поскольку традиции российского базара подверглись и подвергаются по сей день значительному влиянию восточной культуры. по времени проведения: праздничный, новогодний, Рождественский, Благо- вещенский, августовский, воскресный, осенний, весенний, ночной, Капустный базар (один из городских рождественских базаров в Брно). Испокон веков для русской национальной традиции было присуще прове- дение базаров в связи с религиозными, сезонными праздниками и обрядами.

91 по артикулу и характеру реализуемых товаров: мясной, рыбный, овощной, фруктовый, зеленый, травяной, пряный, бахчевой. Издревле считалось, что у базара есть свой нрав, механизм поведения, что удачливым может быть не только каждый торговец в отдельности, но и весь базар в целом, если на нём торгуют из года в год знакомым товаром. Характерно, что в нашем материале прилагательные, относящиеся к данной группе, являются спорадическими, что связано, по-видимому, с особенностя- ми национального менталитета. У русского базара иная эстетика: на базаре зачастую один прилавок может быть уставлен множеством товаров, никак не связанных ни географией, ни гастрономической логикой, ни временем года. С первым значением лексемы базар тесно переплетается в нашем матери- але второе значение, согласно Плужникову: ‘2. Большой магазин для торговли разнообразными товарами’ (Плужников, 1995, 17). Нами выделены подгруппа базары, на которых реализуются товары ши- рокого потребления: елочный, креативный елочный, узкопотребительский, модный, сетевой, фондовый, Magic базар, оптовый, развозной, вещевой, бель- евой, джинсовый, Обувь–базар, роликовый, школьный, ювелирный, всемирный базар золота, золотой, свадебный, автобазар, резиновый, шинный, музба- зар, музыкальный, арт-Базар, сувенирный, ковровый, пушной, шёлковый, IT базар, лесной, Техно Базар, цветочный, Интернет-базар, Медиа базар, мультимедийный, электро-базар, синема базар, книжный, Тур-базар, DVD базар, компьютерный, HONDA Базары, мебельный, фанера–базар, дверной, оконный, кровельный, строительный, базар древесных домов, Упак Базар, Секс базар. Данная подгруппа является в нашем материале самой частотной, что обусловлено многообразием спектра торговых отношений, предлагаемых услуг, товаров, круг которых на настоящий момент окончательно не сфор- мирован и не упорядочен, подчас хаотичен, поскольку экономика России находится в стадии становления и поиска адекватных рыночных отношений. При сравнении с восточным базаром современный российский базар – это не типичный для советской, а зачастую для постсоветской культуры «магазин», он имеет характерную для восточной культуры модель поведения торговцев и покупателей. Нами выделены словоупотребления, передающие атмосферу, характер об- щения на базаре, специфику собравшейся аудитории, её интересы: деловой, толкучий, пьяный, Пресс базар, литературный, Базар–ревю, вир- туальный, Е-базар, блатной, черный, многолюдный, коллективный, реальный, общественный, мышиный. Национально–культурная специфика базара такова, что на нём узнают о новостях, заключаются сделки, порой нелегальные, распространяются сплетни, выслушиваются, сочиняются невиданные истории. На базаре встречают того, кого ищут.

92 Нами отмечены 2 примера, реализующих значение ‘праздник, концерт, ярмарка’: Славянский базар (музыкальный фестиваль в Витебске), брачный базар (традиционный брачный фестиваль в Марокко). Базар может эксплицировать переносное значение ‘шум, гам, голоса, бес- порядочные разговоры, торг, суета, хаос’: живой, унылый, шумный, пустой, политический базар Януковича с победой и констатировал уход Ющенко «с политического базара»; После всеукраинского сельсовета Тимошенко решила провести всеукраинский базар. В нескольких случаях актуализируются гендерные признаки: мужской базар, женский базар. В языковом сознании русских понятие базар является андроцентричным с закреплённым ролевым участием: торговец → мужчина, чаще всего восточной национальности; покупатель → женщина, чаще всего россиянка. Отмечен ряд единичных примеров, в которых реализованы следующие семы: ‘торговля интеллектуальными продуктами’: математический базар, ICQ- базар; ‘выставка-продажа пожертвованных вещей с благотворительными целями’: благотворительный базар; ‘массовое гнездовье колониальных морских птиц на прибрежных обры- вистых скалах’: птичий; ‘особенности поведения насекомых’: свадебный базар (время, когда масса трутней летает, поджидая матку); ‘блюдо’: казан-базар; ‘напитки’: банановый базар (коктейль с мороженым и фруктами), пиво Базар; ‘фирмы, службы, организации, населённые пункты, сайты, игры’ и т.п.: ООО КОПРЕ-БАЗАР; Сарбай-базар (по имени владелицы Сарбаевой Раиды Рамзитовны), 1С-базар ( наименование фирмы), ТОО Орталык Базар; Героичес- кий базар (наименование фирмы по торговле недвижимостью), Базар-Белот (наименование игры), Военный базар (наименование газеты), Сканворд-базар (наименование газеты), ПИР-БАЗАР (наименование ярмарки), Фильтрованный базар (наименование сайта), Эластичный базар (наименование сайта), Базар- вокзал (наименование форума), Инфо-Базар (единая справочная служба), АЛ- ТЫН-БАЗАР (обменный пункт), Татар-базар (район Астрахани), Гранд-базар (наименование супермаркета), Итал-базар (наименование магазина одежды), Восточный базар (наименование салона элитной сантехники), Мышиный базар (наименование магазина телекоммуникаций). Прослеживается традиция в использовании в наименованиях фирм, сайтов, средств массовой коммуникации восточного имени Базар; которым обычно называли ребенка, родившегося в праздничный базарный день, что считалось доброй приметой. По-бурятски базар означает ‘алмаз’.

93 В ряде случаев реализуется значение ‘совокупность экономических отно- шений между субъектами рынка по поводу движения товаров и денег’: Кроме того, длительное время компания трудилась под брендом «Intourist», и это обстоятельство значительно облегчает нам задачу продвижения на американском базаре; НПК «Коммаш» после полугодовой обкатки вывела на российский базар новоиспеченный мусоровоз КМ-12005-1 Н; Ипотечный базар переживает серьезные изменения; газовый базар; денежный базар; реализация на базаре Соединенных Штатов; выход Apple на мобильный базар; влияние на базар строительной спецтехники; бензиновый базар; рекламный базар; PR- базар; Срочный базар FORTS и на Фондовом базаре РТС; финансовый базар; Кремлёвский базар. Примечательно, что наблюдается регулярное смешение значений слов базар и рынок, хотя классифицирующим признаком, на наш взгляд, для слова рынок является сема ‘регулируемая, базирующаяся на взаимном согласии, эквивалентности и конкуренции торговля’. В семантической структуре лексемы базар должна присутствовать сема ‘спонтанности, стихийности, неочерченности, необузданности’, что, как указывалось выше, является отражением русского менталитета через призму укоренившейся традиции восточного базара. Ср.: бежали в рынок – оглянулись – а это оказывается – БАЗАР. Вместо экономики – рынок от базара. Вместо политики – базар от рынка. Это не рынок, а базар. Как может базар стать рынком? Как правило, словосочетания с опорным словом базар, в отличие от базар- ный (базарная баба, базарная работа), не имеют маркированности и оценоч- ности, за исключением нескольких примеров: сучий базар, мышиный базар, пьяный базар, гнилой базар, черный базар, ненасытный базар . Следует подчеркнуть, что слово базар в европейской части (за исключением юга) России часто имеет негативную коннотацию: ‘беспорядок, бандитские разборки, хаос, спекуляция’.

Выводы Проведённый нами на материале современных интернет–ресурсов анализ национально–культурной специфики лексической сочетаемости слова базар позволил констатировать следующее: в настоящее время российская экономика переживает период становления со всеми присущими данному периоду трудностями и проблемами, что находит отражение и на языковом уровне; базар в русской языковой картине мира обладает ярко выраженной, обус- ловленной нормами национального, в том числе языкового, поведения специ- фикой, которая дополняет и конкретизирует общую картину знания;

94 лексическая сочетаемость лексемы базар является неустоявшейся, что под- тверждается наличием большого количества синонимов и взаимозаменяемых контекстов, вследствие чего не представляется возможным чётко определить закономерности, ограничения в данной сочетаемости; наличие в восприятии русскими базара большого количества восточных элементов (или перекличек с ними) c непременным присутствием на нём лиц кавказской национальности и азиатов связано с историческими причинами и многовековым влиянием татаро-монгольского ига в прошлом и с экспансией рынка китайских товаров в настоящий момент; с точки зрения лексической сочетаемости базар в средствах массовой ин- формации и, следовательно, в языке – это казан–базар, изобилующий большим количеством нерегламентированных, часто спорадических словоупотребле- ний с чётко прослеживающейся ориентированностью на восточную, а не на западную культуру.

ЛИТЕРАТУРА 1. Абрамов, Н.А. Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. Prieiga per Internetą: http://www.gramota.ru/slovari/info/abr/. 2011 kovo 03 d. 2. БАС. Большой толковый словарь русского языка. Prieiga per Internetą: http:// www.vedu.ru/ExpDic/default.asp. 2011 kovo 03 d. 3. Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Prieiga per Internetą: http://slovardalya.ru/description/dom/6890. 2011 kovo 03 d. 4. МАС. 1981. Словарь русского языка. В 4 томах. Москва: Русский язык. 5. Ожегов, С.И., Шведова, Н.Ю. 2006. Толковый словарь русского языка. Москва: Азъ. 6. Плужников, В.А. 1995. Термины российского архитектурного наследия. Словарь-глоссарий, Москва: Искусство. 7. СТС. Современный толковый словарь. Prieiga per Internetą: http://www. classes.ru. 2011 kovo 03 d. 8. Ушаков, Д.Н. Толковый словарь русского языка. Prieiga per Internetą: http:// ushakovdictionary.ru. 2011 kovo 03 d. 9. Вежбицкая, А. 1997. Язык. Культура. Познание. Москва: Русские словари. 10. Гуревич, А.Я. 1984. Категории средневековой культуры. Москва: Искусство. 11. Маркарян, Э.С. 1993. Философия культуры. Санкт-Петербург: Наука. 12. Стернин, И.Я. 1985. Лексическое значение слова в речи. Воронеж: Издательство Воронежского университета.

95 SANTRAUKA Nacionalinio-klultūrinio leksinės specifikos suderinamumo tyrimas remiantis interneto šaltiniais Svetlana Karavajeva, Elena Akimova

Straipsnyje pateikiama žodžio turgus nacionalinė-kultūrinė leksinio suderinamumo specifika šiuolaikiniuose interneto šaltiniuose. Išvados: šiuo metu Rusijos ekonomika išgyvena pakilimo laikotarpį, tai atspindi ir kalba; žodžio turgus specifika rusų kalbiniame pasaulyje yra ryškiai išreikšta, nes ją įtakoja nacionalinė elgsena; leksinis leksemos turgus suderinamumas yra neįsitvirtinęs, tai patvirtina sino- nimų gausa; rusai turgų supranta kaip daugybę rytietiškų sudedamųjų, tarp kurių būtinai turi būti Kaukazo tautybės asmenų ir azijiečių. Tai susiję su istorinėmis priežastimis ir Kinijos rinkos prekių ekspansija šiais laikais; leksinio suderinamumo požiūriu turgus masinėse informavimo priemonėse, t.y. ir kalboje – tai kazan-turgus, kupinas nereglamentuotos kalbėsenos, aiškiai nukreiptos į rytų, o ne į vakarų kultūrą. Raktiniai žodžiai: interneto šaltiniai, kalbinė sąmonė, leksinis suderinamumas, nacionalinė-kultūrinė specifika, nacionalinė pasaulėžiūra, orientacija į rytų kultūrą.

96 СТРАТЕГИЯ ОБУЧЕНИЯ В ПРОСВЕТИТЕЛЬСКОМ РАДИОДИСКУРСЕ

Тема разрабатывается в рамках проекта РГНФ № 11-34-00365а2. Наталья Нестерова, Татьяна Арсеньева Томский государственный университет, 634050, Россия, Томск, пр. Ленина, 36, [email protected], [email protected]

ABSTRACT Learning Strategy at Educational Discourse on Radio This publication is devoted to researching of communicative singularity of educational discourse on radio. Research is solved in the relevant for modern linguistics linguopragmatic sense, which means studying of particular situations and linguistic means by which communicative goal is achieving, and researching of specificity of communicative interaction participant verbal behavior. Educational discourse is very relevant because of the aggravation in cultural and verbal situation, which is peculiar to modern post-soviet Russia with it’s loosening of lingual, communicative and moral standards. There is a widespread resumption of cultural and educational programs into a playlists of Russian TV and radio stations in recent years. Radio broadcasts, devoted to the Russian language and verbal culture, have their own place in this list. The «Echo Moscwy» radio’s issues of «Govorim po-russki» show were a practical material for a following research. High broadcast listeners’ rates and long airtime experience let us consider success and productivity of communicative instruments which are used by presenters. Noticeable changes in strategies and tactics of verbal behavior are explaining timeliness of researching of radiodiscourse as a part of this sphere. The point of this paper is researching of realization methods for one of the unique communicative strategies – learning strategy. Communicative tactics and instruments that implement the learning strategy are focused on improvement of recipient’s knowledge base on Russian language and verbal culture, providing digestion of this knowledge base and development of the language proficiency in various communicative spheres. Following analysis identified four communicative tactics which are implemented by various communicative instruments. A novelty of this research is associated with the study of communicative learning strategy which is not described in scientific literature and other scientific sources and identification of it’s specific in terms of linguistic realization. There is a new, never ex- plored before, scientific material which is introduced for scientific use by this research.

97 And this material is practically tested during an educational process in the Tomsk State University as a part of «Mass-media discourse» special course of study for undergradu- ates of Philology department. Keywords: educational discourse, communicative strategy, tactics, mass-media.

Вводная часть После распада Советского Союза в число значимых выдвинулись про- блемы, связанные со статусом русского языка в бывших союзных респуб- ликах и с изменением его социальной значимости в мире (см., к примеру: Буренина, 2010). Доказательством того, что интерес к русскому языку и к его современному состоянию продолжает оставаться в центре внимания миро- вого сообщества (Ахметшин, 2010, 636), является проблематика регулярно проводимых Конгрессов МАПРЯЛ, Международных Конгрессов «Русский язык: исторические судьбы и современность» (МГУ, 2001, 2004, 2010) и многих других научных мероприятий. Однако для россиян не менее актуальной пред- ставляется проблема культурно-речевой ситуации в современной России, негативные проявления которой выражаются, в частности, в открытом и яв- ном пренебрежении нормами русского литературного языка, в расшатывании системы тематических табу, существовавших в русском коммуникативном поведении. Характерными чертами СМИ стали сексуализация и криминали- зация речи, когда слова из соответствующих областей стали использоваться также вне обсуждения упомянутых сфер. Политическая свобода привела к плюрализации коммуникативного поведения людей, в том числе профес- сионально занятых в средствах массовой коммуникации. Это выразилось, в частности, в агрессивности диалога и увеличении удельного веса оценочной лексики в речи, в росте вульгарного и нецензурного словоупотребления, в жаргонизации речи. Отмеченные факты обусловливают расширение поня- тия «культура речи» до понятий «культура владения языком» и «культура речевой коммуникации». В условиях глобализации многие языковые сообщества переживают оза- боченность, связанную с тенденцией к потере идентичности (ср.: в Великоб- ритании разработана национальная программа по возрождению Уэльского языка; в Германии создана организация «Verein zur Wahrung der deutschen Sprache» – «Союз охраны немецкого языка») (Шемчук, 2006). О значимости проблемы в России и озабоченности ею на государственном уровне свиде- тельствует «ряд серьёзных государственных инициатив, направленных на сохранение национального русского языка» (Загоровская, 2010, 654-655). Так, в 1996 г. была принята Федеральная целевая программа «Русский язык», в центре которой гуманистический стиль общения, предполагающий позитивное отношение друг к другу, вежливость, уважение партнёров по коммуникации, соблюдение этических норм общения, стремление речевого общения к эли-

98 тарному типу речи. В 2005 году был принят Закон о государственном языке Российской Федерации, 2007 год был объявлен Годом русского языка. Инициативы Министерства образования и науки РФ 2009 и 2010 годов россиянами были восприняты неоднозначно. Приказ «Об утверждении списка грамматик, словарей и справочников, содержащих нормы русского литератур- ного языка при его использовании в качестве государственного языка Российс- кой Федерации» получил оценку специалистов как документ противоречивый и некорректный в силу ряда обстоятельств: «в списке утверждаемых норматив- ных изданий нет ни одной грамматики и ни одного справочника; ни один из названных в приказе словарей специально не выделяет и не описывает нормы русского языка как государственного; сравнительный анализ утверждённых словарей выявляет многочисленные расхождения между ними» (Загоровская, 2010, 655). Следующим шагом стали предложения по реформированию средней школы, которые серьёзным образом задели интересы национального языка и вызвали неприятие в российском обществе. Приведённые факты свидетельствуют о том, что вопрос о положении русского языка в России относится к числу важнейших, что настало время приоритета просветительской стратегии в развитии российского социума.

Основная часть В советское время в выполнении культурно-просветительской функции значительную роль, наряду с общественными институтами и организациями, выполняли средства массовой информации, в том числе радио. Ослабление в период социально-политических реформ 90-х годов внимания государства к проблемам образования привело к тому, что из радиоэфира были вытеснены практически все просветительские программы. В ответ на запросы медиарын- ка на их место пришли развлекательные, общественно-политические и ком- мерческие рубрики. Снижение культурного уровня продуктов, выпускаемых средствами массовой коммуникации, в сочетании с социальными проблемами привело к ослаблению познавательной активности аудитории и прогрессиру- ющему речевому бескультурию целого поколения. В последние годы в журналистской среде все чаще стал подниматься вопрос о возвращении в эфир теле- и радиостанций культурно-просветительских, образовательных программ. Практикующие журналисты и исследователи заговорили, к примеру, о необходимости создания «телевидения знаний» (Ершов, 2010, 30). Свою нишу в этой сфере заняли радиопрограммы о русском языке и культуре речи. Пока число образовательных программ на радио незначительно, но не- большие рубрики, в которых рассказывается об этимологии слов и выражений, о языковых нормах, начинают появляться даже в эфире музыкально-развлека- тельных радиостанций. В настоящее время просветительские радиопрограм-

99 мы выходят в эфире центральных и региональных радиостанций, среди них: «Эхо Москвы» («Говорим по-русски»), «Маяк» («Грамотей»), ГТРК Воронеж («Территория слова»), ГТРК Томск («Беседы о русском языке»), «Милицейская волна – Томск» (рубрика «Слово не воробей»). Радио «Иваново» выпускает в эфир образовательную передачу о русском языке и культуре речи с рубриками «Алфавит», «Мнение эксперта», «Нарочно не придумаешь», «Детская страница». Интернет-радио «Русский мир» транслирует радиопрограмму «Слово правит миром», а также несколько радиопроектов, посвященных тенденциям развития русского языка в ближнем и дальнем зарубежье. Цель перечисленных и других радиопроектов этого направления состоит в повышении коммуникативной гра- мотности, культуры речи и культуры общения различных слоев населения. Вневизуальность радио предполагает, что воздействие на аудиторию может осуществляться лишь с помощью языковых средств, и только грамотное и адек- ватное использование ведущими возможностей языка позволяет сделать обра- зовательную радиопрограмму интересной и эффективной. В ситуации, когда просветительские радиопрограммы о культуре речи стали все чаще появляться в программных сетках радиостанций, научно значимым становится изучение способов организации просветительского радиодискурса, поскольку именно от способа подачи информации зависит эффективность, продуктивность программ. Сказанное обусловливает изучение коммуникативных стратегий и тактик, которые применяют авторы и ведущие просветительских программ для реализации просветительской стратегии. Под коммуникативными стра- тегиями в данной публикации понимается «совокупность речевых действий, направленных на решение общей коммуникативной задачи говорящего» (Ис- серс, 2006, 50). В свою очередь, коммуникативные тактики рассматриваются как «одно или несколько действий, которые способствуют реализации стратегии» (Иссерс, 2006, 109-110). Создание типологии стратегий и тактик разных типов дискурсов представляется значимым фрагментом изучения полидискурсив- ного пространства современной публичной коммуникации. Коммуникативно-прагматический подход к исследованию коммуникатив- ных стратегий и тактик в просветительском радиодискурсе подразумевает изучение конкретных ситуаций и языковых средств, посредством которых достигается коммуникативная цель. Материалом для исследования в рамках заявленной темы стала программа «Говорим по-русски» радиостанции «Эхо Москвы» – один из известных про- светительских радиопроектов, реализующийся уже в течение 12 лет. Высокая оценка радиопрограммы, понятной и интересной радиослушателям, позволяет считать коммуникативное поведение её ведущих отвечающим запросам интел- лектуальной аудитории, а используемые ведущими коммуникативные ходы – продуктивными для реализации коммуникативных стратегий и тактик. Генеральной задачей просветительского дискурса как особой сферы ком- муникации является просвещение – то есть «распространение знаний, образо-

100 вания, культуры» (Толковый словарь современного русского языка, 2008, 604). Ценностное наполнение данного типа дискурса «определяется пониманием просвещения как деятельности для «общественной пользы», способствующей поступательному развитию человека и позитивному преобразованию обще- ства» (Полуйкова, 2010, 136). Эффективность просветительского дискурса связана с таким взаимодействием между коммуникантами, когда коммуника- тивная цель, поставленная адресантом, достигнута, и адресат при этом испы- тывает эмоциональную удовлетворенность от общения. Выделение стратегий просветительского радиодискурса основано на ком- муникативных интенциях авторов, конкретизирующих одновременно основ- ные идеи просвещения и цели средств массовой коммуникации. Генеральная коммуникативная стратегия просвещения реализуется стратегиями обучения, информирования и формирования познавательной активности. Отмеченные коммуникативные стратегии в радиопрограмме «Говорим по-русски» реали- зуются параллельно: ведущие и гости программы нацелены на информирова- ние аудитории, на ее обучение и одновременно с этим на стимулирование у радиослушателей интереса к изучению фактов языка. Основанием для выделения коммуникативной стратегии обучения является цель просветительского радиодискурса – распространение знаний о языке и акцентирование внимания на особенностях употребления их в речевой прак- тике. Указанная стратегия позволяет в условиях радиоэфира передать знания адресатам и помочь им в формировании навыков и умений в сфере культуры владения языком. Обучение является двусторонним процессом, в котором адресант (в данном случае – ведущий программы) и адресат (радиослушатель) являются субъектами коммуникации. Обучение, в отличие от учения, процесс передачи опыта, который протекает как совместная деятельность двух (и более) субъектов: передающего опыт и накапливающего его (Новый словарь методических терминов и понятий, электронный ресурс). Субъект-субъек- тная форма взаимодействия характеризуется равенством психологических позиций участников, обоюдной активностью сторон (в радиоэфире это дости- гается с помощью интерактивных способов коммуникации: смс-сообщений, электронных писем, звонков в студию). Каждая из сторон при этом не только испытывает воздействие, но и сама воздействует, принимает или, по крайней мере, понимает позицию другой. Коммуникативная стратегия обучения реализуется при помощи различ- ных коммуникативных тактик. Тактика дефиниции состоит в «установлении смысла незнакомого термина (слова) с помощью терминов (слов) знакомых и уже осмысленных…» (Советский энциклопедический словарь, 1981, 942). Определение значения отдельных слов в радиопрограмме выполняется с по- мощью коммуникативного хода авторской дефиниции, когда автор определяет его с опорой на собственный (авторский) объем знаний в отношении данного понятия (Волкова, 2008, 76). См.: было такое слово «куд» / что означало злой

101 дух/ бес/ сатана и вообще чернокнижие и волхование// И вот кудесить/ вол- ховать/ колдовать // это означало именно заниматься заговорами/ ворожбой (13.02.2011 г.). Коммуникативный ход авторской дефиниции в представленном фрагменте речи реализуется с помощью авторского определения глагола куде- сить. Используется в данном фрагменте и коммуникативный ход этимологиза- ции, суть которого состоит в определении значения слова через его этимологию, выраженный синтаксическими конструкциями прошедшего времени: было такое слово и это означало. Коммуникативный ход синонимизации обнару- живается в использовании автором ряда синонимов к определяемому глаголу: волховать, колдовать. Ход авторской дефиниции отличается от коммуникативного хода словарной дефиниции более свободной формой представления. Ср.: В общем/ речекряк // это перевод слова/ которое появилось в этом романе/ культовом совершенно для значительной части советской интеллигенции// Что это означает? Это означает такая вот речь/ которая производится лозунгами/ которая про- исходит независимо/ создание речи/ независимое от сознания (13.02.2011 г.). В приведенном фрагменте дефиниция осуществляется с опорой на авторские знания, что подчеркивается и дополнительным комментарием: в романе, культовом совершенно для значительной части советской интеллигенции, не относящимся к дефиниции напрямую. Использование слов или словосочета- ний, не несущих никакой смысловой нагрузки (такая вот речь) подчеркивает спонтанность речи, а дважды употребленное местоименное прилагательное которая свидетельствует о развитии авторской мысли, стремлении дать как можно более понятное и полное определение слову. Коммуникативный ход словарной дефиниции квалифицирован нами как неосновной способ реализации тактики дефиниции из-за его редкого самосто- ятельного использования (чаще всего он дополняет другие коммуникативные ходы). В случае применения данного хода понятие определяется посредством полного или частичного цитирования словарной статьи. Лексическими марке- рами становятся слова цитирую, дословно и другие, подчеркивающие полное соответствие звучащего в эфире зафиксированному в словаре. Для более успешной реализации тактики дефиниции ведущие используют коммуникативный ход визуализации озвучиваемых объяснений: Мне кажется/ что никаких там сложностей особых нет/ нужно только представить себе картинку/ две картинки// Первая картинка // это когда человек с рюкзаком/ в кедах/ костер/ он отправляется в поход// Заметь/ в туристский поход// Туристский// это то/ что имеет отношение к туристу <...> Туристичес- кий //это то/ что имеет отношение к туристической отрасли как к орга- низации поездок и путешествий/ это совеем другая картина (13.02.2011 г.). Лексическими маркёрами хода становятся существительные картинка, гла- голы представьте, нарисуйте. В представленном примере ход визуализации используется параллельно с авторской дефиницией.

102 К частотным тактикам языковой репрезентации коммуникативной стра- тегии обучения относится тактика авторизации, которая заключается в пред- ставлении какого-либо факта через обращение к авторитетному источнику. Все авторитетные источники, на которые ссылаются ведущие в радиопрограмме «Говорим по-русски», можно разделить на две группы: авторитетное лицо и информационные источники-артефакты. К первому типу относятся специ- алисты в области лингвистики, люди, имеющие отношение к заявленной в радиопередаче проблеме, исторические личности и радиослушатели, которые участвуют в интерактивном общении. Ко второй группе источников относятся справочные артефакты: словари, интернет-ресурсы, электронные СМИ. Эти ресурсы характеризуются веду- щими с точки зрения их информационной и прагматической составляющей. Указывающие ссылки есть в каждом выпуске программы «Говорим по-русски»: Еще одно просторечное слово «канючить» спрашивали у нас по интернету/ откуда оно взялось// Ответ мы найдем/ несмотря на то/ что есть это сло- во/ конечно/ во всех словарях/ найдем в словаре «Русская мысль и речь/ Свое и чужое/ Опыт русской фразеологии» Михельсона/ это словарь начала XX века (26.07.2009 г.). Обязательным условием программы является использование коммуникативного хода «маршрутизации», то есть указания маршрута поиска источника, который включает в себя полное название источника, перечисление имен авторов, выходные данные, интернет-адрес: Есть такой ресурс/ называ- ется «Русская грамматика»// Это весь свод полный// Его можно найти через сайт Института русского языка/ в частности/ выйти ruslang.ru/ там есть раздел «ресурсы» (27.09.2009 г.). Рекомендации к использованию источников маркируется словами/фразами со значением акцентирования внимания (сиг- нализирую, открываю, отсылаю, ответ мы найдем). Коммуникативный ход характеристики источников реализуется использованием лексических средств как с положительными (свод полный, к замечательной книге, очень хорошо пи- шет, очень симпатичная есть программа в Самаре), так и с негативными кон- нотациями (так, в выпуске от 09.08.2009 г. шел разговор о математике Фоменко, который предложил свою теорию развития языка: Он математик/ говорят// Моих математических познаний явно недостаточно для того/ чтобы разо- браться/ какой учёный академик Фоменко// Но предположим/ что он хороший математик// То/ что он пишет вне своей сферы/ это полная катастрофа!// Полная!). При презентации словарей частотным является использование лексем новый, современный; краткая характеристика словаря сопровождается фразами написан доступным языком, оживлен многочисленными примерами. Интернет-ресурсы квалифицируются как полные, подробные, содержащие все в одном месте. Прагматический потенциал тактики авторизации заключается в примене- нии коммуникативного хода ситуативного использования источника: ведущие могут рекомендовать названный ими источник для выбора правильного уда-

103 рения, для этимологической справки или, как в примере, приводимом ниже, для использования при решении бюрократических вопросов, связанных с написанием/не написанием буквы ё в фамилиях: Ну/ например/ в этих же самых правилах/ вот я еще раз скажу/ что это правила русской орфографии и пунктуации/ изданные под эгидой Российской Академии наук/ полный академи- ческий справочник// Ну/ фактически это руководство к действию// Вот с этим справочником вы можете приходить в официальные учреждения/ вы можете подавать в суд/ наконец (26.07.2009 г.). В спорных ситуациях, касающихся, к примеру, значения метафор, могут использоваться не только лингвистические, но и специализированные источники. Значение выражения «сарацинское пше- но» вызвало неоднозначную реакцию у двух ведущих программы 26.04.2009 г.: ответами стали «рис» и «гречка». В подобных (довольно частотных) ситуациях авторы программы стараются дать максимальное количество информации, так, были даны отсылки к поисковой системе Вот «Яндекс» дает/ «сарацинское зерно» или «пшено» (старинное) // рис и к сайтам кулинарной тематики Все кулинарные ресурсы и так далее // они все приводят рис. Вариативность норм русской речи становится частотной проблемой для радиослушателей, которые обращаются со своими вопросами в программу «Говорим по-русски». Тактика рекомендации того или иного варианта реали- зуется в программе имплицитно (за счет первоначального выбора ведущими источника, на который они ссылаются при ответе) и эксплицитно (за счет презентации собственного выбора или выбора экспертов). В сложных, спорных или неоднозначных ситуациях ведущие, как правило, не дают единого ответа, выражая лишь собственную (экспертную) точку зрения: О. Северская: Вот мы с Максимом Кронгаузом с детства говорим «обеспечЕние»// и ничего. С. Бунтман: Я бы сказал обеспЕчение // это лишение печени// Протестую против этого уда- рения (13.02.2011 г.). Усиление позиций одного из вариантов ударения в слове обеспечение происходит благодаря привлечению опыта известного лингвиста Максима Кронгауза, а также однозначного мнения ведущих, выраженного в жесткой (протестую против этого ударения) и ироничной (с детства говорим «обеспечЕние»// и ничего) форме. Заметим попутно, что в рекомендованном Министерством образования и науки орфоэпическом словаре под редакцией И.Л. Резниченко оба ударения сегодня расцениваются как равноправные. Коммуникативная тактика цитирования используется адресантами про- граммы для заявления темы либо микротемы разговора. Цитированию могут подвергаться литературные произведения, известные личности, официальные документы. Тактика цитирования чаще всего реализуется коммуникативным ходом «доказательство от противного». Применение этого хода бывает про- диктовано особенностями поэтической речи, в которой встречаются неверные варианты слов, намеренно искаженные с целью обеспечения рифмы, а также устаревшие формы. Хотя такого рода отступления есть отклонение от нормы, благодаря им именно эти варианты хорошо запоминаются. К примеру: К. Ла-

104 рина: А ещё Стеклова: «Ночь стоит у взорванного мОста». М.Королева: Хотя на самом деле «у мостА» (31.05.2009 г.). Неверный вариант часто маркируется не только особенностями интонации, но и смехом, как в выпуске от 03.05.2009 года: Я тебе больше скажу// Дмит- рий Анатольевич Медведев/ он употребляет слово «каменты» публично/ вот именно так// через «а», с одним «м» // «каменты» (смеются) («каменты» – в значении комментарии; прим. авторов публикации). В приведенном примере важно также упоминание адресанта фразы – первого лица государства. Цити- рование смешных высказываний известных людей в контексте неправильного использования ими языка также способствует запоминанию верного языкового варианта благодаря публичности говорящей персоны.

Выводы Анализ выпусков программы «Говорим по-русски» с точки зрения реализа- ции стратегий и тактик показал, что коммуникативная стратегия обучения яв- ляется уникальной, специфичной стратегией, моделирующей просветительский дискурс. При этом мы осознаем, что во многих случаях изучаемая стратегия пересекается, дополняется, совмещается со стратегиями информирования и формирования познавательной активности. Это обусловливает перспективу комплексного исследования коммуникативных стратегий и способов их язы- кового воплощения в просветительском радиодискурсе.

ЛИТЕРАТУРА 1. Ахметшин, Б.Г. 2010. Проблема функционирования русского языка в постсоветском пространстве. Iš: Труды и материалы IV Международного конгресса исследователей русского языка: Русский язык: исторические судьбы и современность (Москва, МГУ имени М.В. Ломоносова, 20-23 марта 2010 г.). Москва: Изд-во Моск. ун-та: 635-636. 2. Буренина, Л.М. 2010. Некоторые тенденции в изменении социальной значимости русского языка в Литве. Iš: Труды и материалы IY Международного конгресса исследователей русского языка: Русский язык: исторические судьбы и современность (Москва, МГУ имени М.В. Ломоносова, 20-23 марта 2010 г.). Москва: Изд-во Моск. ун-та: 641-642. 3. Волкова, А.А. 2008. Стратегия обеспечения понимания текста с иноязычными вкраплениями (на материале региональных рекламно- информационных журналов). Дис. ... канд. филол. наук. Томск. 4. Ершов, Ю.М. 2010. Телевидение знаний и задачи модернизации. Iš: Журналистика в поисках модели развития. Вып. II. Ред. Н.В. Жилякова, П.П. Каминский. Томск: УПК “Журналистика”. 5. Загоровская, О.В. 2010. Проблемы кодификации норм современного русского литературного словоупотребления и языковая политика в современной России. Iš: Труды и материалы IV Международного конгресса

105 исследователей русского языка: Русский язык: исторические судьбы и современность (Москва, МГУ имени М.В. Ломоносова, 20-23 марта 2010 г.). Москва: Изд-во Моск. ун-та: 654-655. 6. Иссерс, О.С. 2006. Коммуникативные стратегии и тактики русской речи. Москва: КомКнига. 7. Новый словарь методических терминов и понятий (теория и практика обучения языкам). Азимов, Э.Г., Щукин, А.Н. Prieiga per Internetą: http:// www.gramota.ru/slovari/info/az/. 8. Полуйкова, С.Ю. 2010. Коммуникативно-речевые стратегии современного просветительского дискурса. Iš: Труды и материалы IV Международного конгресса исследователей русского языка: Русский язык: исторические судьбы и современность.(Москва, МГУ имени М.В. Ломоносова, 20-23 марта 2010 г.). Москва: Изд-во Моск. ун-та: 136. 9. Советский энциклопедический словарь. 1981. Москва: Советская Энциклопедия. 10. Толковый словарь современного русского языка. 2008. Лопатин, В.В., Лопатина, Л.Е. Москва: Эксмо. 11. Шемчук, Ю.М. 2006. Модернизация существующей лексики современного немецкого язык.: Автореф. дис…докт. филол. наук. Москва.

SANTRAUKA Šviečiamosios pokalbių radijo laidos mokymo strategija Natalia Nesterova, Tatiana Arsenyeva

Publikacija skirta radijo laidos komunikacinės įvairovės tyrimui. Tiriamoji me- džiaga – tai šviečiamosios laidos „Kalbame rusiškai“, kurias transliuoja radijo stotis „Maskvos aidas“. Pokalbių radijo laidos tyrimas aktualus, nes būtent šioje srityje pastaruoju metu pastebimi žymūs dalyvių kalbinės elgsenos strategijų ir taktikų pokyčiai viešame žodiniame komunikavime. Tyrimo tikslas yra ištirti vienos iš unikalių švietėjiškos pokalbių radijo laidos komunikavimo strategijų – mokymo strategijos realizavimo būdus. Analizuojant iš- skiriamos keturios komunikacinės taktikos (definicijos, autorizacijos, rekomendacijos ir „maršrutizavimo“), kurios realizuojamos įvairiais komunikaciniais būdais. Tyrimo naujumas pasireiškia tuo, kad tiriama komunikacinė mokymo strategija, kuri neaprašyta mokslinėje literatūroje. Apibrėžiama šios strategijos specifika, susieta su kalbiniu įgyvendinimu. Mokslui pateikiama nauja, anksčiau netirta medžiaga, patikrinta per specializuotus mokomuosius-ugdymo kursus „Pokalbiai per masines informavimo priemones“ magistrantams. Raktiniai žodžiai: komunikacinė strategija, taktikos, mokymo strategija, radijo laidos.

106 BUKOVYNIAN ALMANACS-CALENDARS OF AUSTRIAN PERIOD

Ostap Nozhak Yuriy Fedkovych Chernivtsi National University Journalistic Department, Kotsiubynskoho street, 2, Chernivtsi, Ukraine, 58012, e-mail: [email protected]

ABSTRACT The article deals with the Bukovyna’s almanac-calendars publishing in the light of the whole calendar history. The term Austrian period means the chronological limit of research: since 1873, when the first Ukrainian calender was published in Bukovyna, till 1918, when Bukovyna became separated from the Austro-Hungarian Empire. The author uses the empirical methods (acquisition and analysis of accessible sources and literature) and investigates several parameters of the object: publication year, publication place (town, printing office), editor or compiler, content, heading division. The examination of available copies of the Bukovynian almanac-calendars has been held. The author also reviews the researches in the field of calendar typology. The explorer describes its content using the example of one of the most popular almanac-calendars in Bukovyna at that time, rubric division etc. Also the author pays attention on the role of such kind of editions in the evolution of national idea and in the process of forming well-educated, cultured people. Rather wide perception of the world by Bukovynian people has been proved. Publishing growth affirms a certain level of economic, social and cultural advancement of the Bukovynian region in the second half of the XIX – the beginning of the XX centuries. Besides, book-publishing and promotion stimulates people to learn their history, to strengthen the role of cultural factor in the development of society. The results of the research would be useful for creating general history of publishing in Eastern Europe as they show the general process of mass communication followed by the development of national consciousness in the region. Keywords: almanac, book, Bukovyna, calendar, Chernivtsi, communication, menologion, national renaissance, publishing, Ruthenians, Ukrainians.

Introduction Bukovyna is a special region in nearcarpathian territory. Nowadays it is divided between two states: Ukraine and Romania. It was a part of Kyiv Rus and the King- dom of Galicia-Volhynia till the beginning of the XIV century. Then the region was referred to different states: Hungary, the Principality of Moldova, Austria, the Austro- Hungarian empire, the West-Ukrainian People’s Republic, Romania, the Soviet Union, Ukraine. Every new government and new stage of social and political development

107 contributed into Bukovynian culture, changed peculiarities of their mentality, adapted local world-view to themselves. These and other factors made Bukovyna a multinational country. Besides the most numerous Ukrainians (former ethnonym “Rusyn”) also Moldovians (former ethnonym “Volokh”), Germans, Jews, Armenians, Poles and little groups of Hungarians, Russians (so-called Old Believers or Lipovans), Slovaks, Gipsies inhabited that territory (Скорейко, 2002, 133). Social mobility of nationalities increased together with the increasing of communication and industry development. In the Austro-Hungary period (second half of the XIX c.) this region became one of the most multinational among all provinces of the Danube Monarchy. Bukovyna was one of the smallest crown lands of the empire. At the same time it was the first quantity of nationalities. It’s interesting to admit, that almost all the nations living there supposed Bukovyna was their motherland in spite of language they spoke. It become a common practice, that autochtonal Bukovynians spoke 5 languages fluently before the World War II: the Ukrainian and Romanian (those two were the mother tounges of the most of population); the Polish (Poles were the mostly consolidated nevertheless they had settled down in Bukovyna only in the end of the XVIII c.); the German (which was a business and legislative language) and Yiddish (they used it in commerce). Chernivtsi were considered to be an unofficial outpost of high Austrian culture in the East of the empire. It was proved by preserved pic- turesque architectural sceneries, modernist facade components, numerous memorial and religious buildings. It’s naturally that Bukovynians’ perception of the world was wider than one of their, for example, Eastern neighbours. In spite of the high cultural development on this territory publishing began in Bukovyna only in the end of the XVIII century, when the first printing house has been established here (1799). But later, in the beginning of the XX century, Cher- nivtsi become rather powerful publishing centre where several German, Ukrainian, Jewish and Romanian printing offices were functioning. Cherivtsi were even more powerful than Kyiv (Кревецький, 1904, 121–133), where Ukrainian publishing was put in artificial irons walked in certain direction from Moscow. People’s societies in Chernivtsi were engaged in publishing business, funded various editions – from me- thodical advice and popular calendars for children to the classics (Sophocles, Molière, Gogol) and popular scientific research. The books were often joined in series which ensured promotion and approximate periodicity and this increased interest to books and reading among people. Calendars played their special role in the system of Bukovynian pulishing. They affirmed a certain level of economic, social and cultural development of any country in region. Actuality of the investigation is based on the fact that nowadays Ukraine, as well as Europe, exists in prolonged period of strengthening of statehood and spiritual renaissance of nation. Memory access and forgotten spiritual values regeneration play an important role in the formation of national selfconsciousness of the Ukrainians.

108 That is why the investigation of outstanding examples of cultural renaissance and formation of ideological principles based on patriotism and national pride becomes a foreground job. One of the most striking examples of civilization and national- cultural work is publishing as a kind of intercultural communication. The subject of the research is publication of almanac-calendars in Bukovyna in the Second half of XIX – the beginning of XX century. The research purpose is to find a correlation between almanac-calendars publication and the growth of national idea of that time. In accordance with the purpose, the tasks of the research are: 1) to find out historical circumstances of almanacs-calendars appearance in Bukovyna; 2) to analyse the place of calendars in scientific surroundings; 3) to analyse quantitative and qualitative parameters of such editions in Bukovyna; 4) to determine the role of the almanacs-calendars in formation of Ukrainian national idea in the region. The object of the research is a book type calendar, or almanac-calendar. In more details the calendars published by the society Ruska Besida (The Ruthenian Speech) are studied. Research materials. During the investigation we analysed the calendars, which has been published in Chernivtsi and its neighbourhood between 1873 and 1918 and are preserved in librarian book depositories or in private collections now. The editions are analysed by few parameters: publication year, publication place (town, printing office), editor or compiler, content, heading division. Chronological limit is a period since 1873 (when the first Ukrainian calender has been published in Bukovyna) till 1918 (when Bukovyna has become separated from the Austro-Hungarian empire), also we added some foreign decades to make the analysis more consistent. Territorial limit is Bukovyna itself as an individual crown land of former Austro-Hungary. The methods, which we used during the investigation are: the structurally-system method which enabled to review the research object with all its main features as a single whole; the culturological method which helped to analyse the connec- tion between social and cultural life in Bukovyna and state of publishing there; the empiric methods of the accessible sources and literature acquisition and analysis; the comparative-historical method which gave a possibility to compare the research object in different times; the statistic method which enabled to clear up quantitative parameters of the research object.

Results and discussion The almanac-calendar as an individual kind of publishing output is rarely an object of scientific investigation. Researchers qualify it mainly as a periodical and analyse it in studies of press or in chapters devoted to newspapers and magazines (Жуковський, 1956; 618; Романюк, 1998, 33–34). But the rest of criterias (codex form, title and title reverse availability) affirm that it can be considered as special edition type. Scientists mark out several kinds of calendar editions in their studies: table-calendar, tear-off calendar, throw-over calendar, calendar of a book kind, memorable

109 dates calendar (Тимошик, 2006, 98); table-calendar, throw-over calendar, tear-off calendar, desk calendar, coloured illustrated calendar (Літературознавчий словник- довідник, 1997, 332); in the end of the XIX c. Russian scientists divided calendars into general and special, also classified them according to price (Яновскій, 1895, 21). Historical overwiew of mass communication presents the calendar typology less systematically. It’s worth to note that from the beginning calendars didn’t carry out a communicative role, they were used only for practical needs marking all days in a year with holidays, religious patrons, astronomic and other data. The first calendars publishers were church societies, in XIV there appeared secular calendars (Літературознавчий словник-довідник, 1997, 332). Intensification of almanac-calendars publishing and emission begins in the end of the XVIII c.: Ukrainian Kalendar, abo Misyatsesliv (Calendar, or Menologion) (Kyiv, 1700) (Літературознавчий словник-довідник, 1997, 332), Belarusian Kalendarz Białoruski (Belarusian Calendar) (Mahilyow, since 1784) (Кісялёў, 2010, 503) and Mesyatseslov Khozyaystvennyi (Economical Menolo- gion) (Vilnius, since 1842) (Кісялёў, 2010, 516), German Nationalkalender (National Calendar) (since 1810) (Яновскій, 1895, 19). In western Ukrainian lands calendars were published by either societies or individual publishers or newspapers editors in Lviv, Prešov, Przemyśl, Kolomyya, Chernivtsi and other places. In the end of the XIX c. European almanac-calendars publishing has become to such an extent that it “didn’t already come under researchers’ influence” (Яновскій, 1895, 19). Bukovynian tradition of almanac-calendar publishing begins from the 60th of the XIX c. First effort to publish such kind of book belongs to the writer and pedagogue Yuriy Fedkovych who had proposed a project of the children’s calendar to School Council in 1869. He justified his proposal on a fact that due to such kind of edition children would be able to prompt the proper time of any holiday, of the fasting period to theirs illiterate parents (mostly peasants). Also historic dates and anniversaries would stimulate people to learn history. To Fedkovych regret, the proposal has been rejected. The reason was: “it’s a teacher’s and priest’s duty to teach children about months, fasting and so on” (Маковей, 2005, 268). The analysis of publishing output in Bukovyna in the II half of the XIX – in the beginning of the XX century makes us possible to distinguish type of almanac-calendars edited in Ukrainian or so-called yazychiye (specific writing of that time, a mix of Ukrainian, Russian, Polish and the Church Slavonic languages). We have found out and investigated 96 almanac-calendars published in 1873 – 1915. Also we can add to the list the two issues edited by Bukovynians and published in Vienna during the World War I (as Bukovyna has been occupied by Russian forces at that time). Taking into consideration the fact that great amount of copies has been disappeared during the wars or is being vanished as a result of Romanian and Soviet regime activity (or – maybe – has been settled down in the private libraries and that’s why it has become invisible for the researches), we can state that the list of issues is about one hundred and a half denominations.

110 The most known in Bukovyna almanac-calendar was the one edited by the society Ruska Besida (The Ruthenian Speech) (1873 – 1917). The language and spelling of the calendar changed for several times. Also we should mention the almanac-calendars edited by K. Bohatyrets (since 1893), by O. Makovievych (since 1895), by the Orthodox Archbishop Consistory (1895 – 1912), by the Ruskyi Sokil (The Ruthenian Falcon) society (1898), by the Antykhryst (The Antichrist)paper (1901), calendar Pryyatel (The Friend) (1902 – 1904), childrens’ calendar by the Ruska Shkola (The Ruthenian School) society (later – the Ukrayinska Shkola (The Ukrainian School) society) (1903 – 1911), Kalendar Shchastya (The Happiness Calendar) (1905), calendar Veselka (The Rainbow) (1906), calendar Iskra (The Spark) (1906 – 1907), the pupils’ calendar by K. Krakaliya (1906 – 1908), calendar Tovarysh (The Comrade) (1908 – 1911), calendar Emigrant (The Emigrant) (1912), the calendar by a russophile A. Herovskyi (1912). Enumerated editions had different status (childrens’, ecclesiastical, humorous, political), different linguistic and orthographic tradition (the Ukrainian language or yazychiye; phonetic or etymological spelling), different content (predominance of either fiction, or official, or astronomic and calendar part), different time span (they appeared only once or for many years). The variety of Ukrainian almanac-calendars in Bukovyna had their forerun- ner – calendars in German. For instance we can give the Bukowiner Kalender (The Bukovynian Calendar) (since 1812) which is considered to be the first periodical in the region edited by the Chernivtsi printing pioneer Peter Ekhardt [Романюк, 1998, 18] and the Bukowinaer Hauskalender (The Bukovynian House Calendar)(the 60–70th) [Рихло, 2003, 225-226]. The Bukovynian almanac-calendars have been rather famous beyond Bukovyna. This is confirmed by the presence of links to data publication in the periodical of that time, in particular in the Literaturno-Naukovyi Vistnyk (The Literary-Scientific Herald) which was been published in Lviv since 1898. The almanacs have been praised in reviews. For example, the Satyrychno-Humorystychnyi Kalendar Pekelnyi (The Sa- tiric-Humorous Hellish Calendar) of 1902 was highly rated due to its publicism and fiction (Хронїка і біблїоґрафія, 1901, 26). In 1903 the Pryyatel (The Friend) calendar was refered to the best ones, because “informations necessary for a great deal of people, and readily and kindly written popular science articles” were published there (Хронїка і біблїоґрафія, 1903, 139). The Tovarysh (The Comrade) calendar of 1909 was commended both for the top-quality fiction and for the useful popular science articles (Біблїоґрафія, 1908, 713-714; Залїзняк, 1910, 105). The most popular and long-lasting calendar, as it was mentioned above, was the almanac-calendar by the Ruska Besida (The Ruthenian Speech) society (it was publishing uninterruptedly for 45 years). Its foundation (1873) took place in the period of clashes between representatives of so-called people’s tendency and Rus- sophile tendency. The first were adherents of using the spoken language and phonetic spelling, the second tried to keep yazychiye with grown old etymological spelling and focused on the Russian empire in politics. The calendar was funded by the Orthodox

111 Archbishop Consistory (Дмитрів, 1909, 83), and since 1885 by the Romanian society Academia Orthodoxa and Bukovynian Seym (Дмитрів, 1909, 27). The editorial staff of the first edition consisted of S. Vorobkevych, I. Branyk, I. Hlibovytckyi; editor de facto was S. Vorobkecych (Дмитрів, 1909, 83). Next years the editorial staff changed for several times, moreover editors had to compose the texts and prepare materials by themselves, because in Bukovyna there were not so much people gifted with the talent of the writer. In 1883 ‑ 1900 the educationalist O. Popovych was engaged in the editing of the almanac-calendar, Y. Semaka took place after him. Circulation of the calendar were changing from 300 copies on the beginning of publishing to 500 copies in 1886, then to 1000 in 1901 and finally to 2000 copies. The first copies were filled by 2-3 illustrations, but shortly the number of pictures increased and the calendar was full of different writings of historical, social, educational subjects, fiction (poems, folk legends and stories) and current news. Thus, the calendar edited by the Ruska Besida society confirmed its importance for people’s education and, after Y. Semaka, “it has become a real national book, without which no one Ruthenian can do” (Дмитрів, 1909, 84). TheRuska Besida calendars consist generally of three parts: strictly calendar part, information part and popular science part Dla Nauky i Zabavy (For Education and Entertainment). In the calendar part there were calculated anniversaries of significant events in the world and in Ukraine (for example, vid sotvorennya svita (since the world creation), vid khreshchennya kn. Volodymyra i Rusy (since the baptism of the prince Volodymyr and Rus), vid smerty knyazya Konstantyna Ostrozhskoho (since the death of the prince Konstantyn of Ostroh) etc. It’s interesting to know, that the anniversaries were calculated also vid vynakhodu shtuky drukarskoyi (since the invention of printing art) and vid zasnovanya ukrayinskoyi drukarni v Chernivtsyakh (since the foundation of Ukrainian printing house in Chernivtsi) (Православний Календар, 1912, 2).

Conclusion So, the almanac-calendar publishing contributed to the process of mass communication followed by the development of national consciousness in Bukovyna. In fact it reflected social and political situation in the region and in Europe on the whole. Changes of national mood, societies and companies’ establishment, calendars, papers, almanacs, books and series publishing affirm the growth of the social education, en- couragement of common people to take part in social and national life. In addition, the almanac-calendars as mass communication media had their own national-cultural character in Bukovyna. Besides, they seem to be a vital source of learning the history, literary process and spiritual development in the region. The researches in the field of book-publishing and in particular almanac-calendars publishing can largely contribute to the comprehension of the evolution of the Ukrainian national idea and the Ukrainian nation development.

112 LITERATURE 1. Біблїоґрафія. 1908. In: Лїтературно-науковий вістник. Т. XLIV. Київ: 710–717. 2. Дмитрів, Євген. 1909. Ілюстрована істория Просвітного Товариства “Руска Бесїда” в Чернівцях (1869–1909). Чернівцї: Руска Бесїда. 3. Жуковський, Аркадій. 1956. Українська преса і періодичні видання на Буковині. Iš: Буковина: її минуле і сучасне / під ред. д-ра Д. Квітковського, проф. Т. Бриндзана, А. Жуковського. Париж, Філядельфія, Детройт: Зелена Буковина: 616–658. 4. Залїзняк, Микола. 1910. Українська популярна лїтература в 1909 роцї: калєндарі. In: Лїтературно-науковий вістник. Т. L. Київ: 93–106. 5. Календар. 1997. Iš: Літературознавчий словник-довідник / Р.Т. Гром’як, Ю.І. Ковалів та ін. Київ: Академія: 332. 6. Кісялёў, Г. 2010. Хроніка літаратурнага жыцця Беларусі другой паловы XVIII – ХІХ стст. Iš: Гісторыя беларускай літаратуры ХІ–ХІХ стагоддзяў: у двух тамах. Т. 2. Мінск: Беларуская навука: 498–557. 7. Кревецький, Іван. 1904. Український видавничий рух в 1903 р. Iš: Лїтературно-науковий вістник. Т. ХХV. Львів: 121-133. 8. Маковей, Осип. 2005. Життєпис Осипа Юрія Гординського-Федьковича; за ред. Б.І. Мельничука, Л.М. Ковалець, О.В. Добржанського, К.М. Лук’янюка. Чернівці: Золоті литаври. 9. Православний Калєндар на звичайний рік 1913. 1912. Зредаґував Др. Мирон Кордуба. Ч. 242–245. Чернівцї: Руска Бесїда. 10. Рихло, Петро. 2003. Від Тиролю до Буковини: Йоганн Ґеорґ Обріст як речник українсько-австрійських літературних зв’язків. Iš: Буковинський журнал. № 3-4. Чернівці: 224–235. 11. Романюк, М.М. 1998. Українська преса Північної Буковини (1870–1918 рр.). Львів. 12. Скорейко, Ганна. 2002. Населення Буковини на австрійськтит урядовими переписами другої половини ХІХ – початку ХХ ст.: історико-демографічний нарис. Чернівці: Прут. 13. Тимошик, Микола. 2006. Книга для автора, редактора, видавця: практ. пос., вид. 2-ге, стереот. Київ: Наша наука і культура. 14. Хронїка і біблїоґрафія. ІІ. Нові книжки. 1901. Iš: Лїтературно-науковий вістник. T. XVI. Львів: 24–26. 15. Хронїка і біблїоґрафія. ІІ. Нові книжки. 1903. Iš: Лїтературно-науковий вістник. T. ХХІ. Львів: 137–143. 16. Яновскій, А. 1895. Календарь. Iš: Энциклопедическій словарь, начатый проф. И.Е. Андреевскимъ, продолжается подъ редакціею К.К. Арсеньева и заслуженнаго профессора Θ.Θ.Петрушевскаго. Т. XIV: Калака – Кардамъ. С.–Петербургъ: Ф.А. Брокгаузъ, И.А. Ефронъ: 18–21.

113 SANTRAUKA Austrijos laikotarpio Bukovinos Almanachai- kalendoriai Ostap Nochak

Staripsnyje analizuojami Bukovinos Austrijos laikotarpio (1873m.-1918m.) almanachai-kalendoriai. Tai laikotarpis, kai Bukovina nustojo priklausyti Austrijai- Vengrijai. Autorius naudojasi empyriniu tyrimų metodu (šaltinių atranka ir analizė, spaudos metai ir vieta, turinys ir t.t.). Autorius taip pat atkreipia dėmesį į kalendorių svarbą na- cionalinės idėjos evoliucijai ir išsilavinusios kultūrinės visuomenės formavimuisi. Spasdintinių kalendorių atsiradimas rodo Bukovinos ekonominį, socialinį ir kultūrinį lygį antrojoje XIXa. pusėje ir XXa. pradžioje. Kalendorių tyrimas skatina visuomenės domėjimąsi savo istorija ir kultūra. Paaiškėja, kad masinės komunikacijos priemonių vystimasis įtakoja regiono nacionalinės savimonės augimą. Tyrimo rezultatai gali būti naudingi studijuojantiems Rytų Europos šalių knygų spaudos istoriją. Raktiniai žodžiai: almanachai-kalendoriai, nacionalinė idėja, istorija ir kultūra, Rytų Europos šalys.

114 СПЕЦИФИЧНОЕ И УНИВЕРСАЛЬНОЕ В ТРЕХ ФОРМАХ РЕЧИ

Эмма Яковлева Самарский государственный университет, Самара, пр-т Кирова, 389-59, Российская Федерация, [email protected]

ABSTRACT

Специфичное и универсальное в трех формах речи The present analytical description is devoted to the phenomenon of polylogue. That is the way of research into multilateral communication, characterized with its own features, different from dialogical and monological communication. The aim of report is the analysis of typological characteristics and the substantiation of the independence of a linguistic status of a polylogue as a particular type of spoken language. The main purpose is to determine on the basis of typological characteristics of a monologue, dialogue and polylogue some common and particular features in each type of a spoken language. Reseach has been made on the basis of spontaneons polylogues. The main factors of difference between multilateral and bialateral communication have been investigated: 1)quantative; 2) role-variation; 3) a factor of retial-acsial form of address (collective- individual form of address ); 4) informative factor (the act of speaking, ensuring the understanding by all participants of communication which illocutive function referred to immediate addressees is being accomplished); 5) factor of constructive reception; 6) factor of multitude of cognitive positions; 7) factor of variable deictics. Appeal could be considered as a form of rapprochement of all three forms of a spoken language, as a factor of differentiation quantitativity could be considered. Keywords: polylogue, dialogue, monologue, multilateral communication, semantic position, cognitive position.

Вводная часть Специфические черты монологической и диалогической речи привлекают все большее внимание современных исследователей. Следствием этого инте- реса является огромное количество исследований, посвященных монологу и диалогу. Полилогу, как отмечает А.Р.Балаян, «повезло» гораздо меньше, а точнее сказать вообще не повезло» (Балаян, 1981, 65). До недавнего времени ситуации общения, включающие более двух участников, часто либо вообще игнорировались исследователями, либо трактовались как частный случай

115 диалога. Неразработанность проблем полилога вела к их отождествлению с проблемами монолога и диалога. Например, возникало сомнение, имеется ли в полилоге новое лингвистическое качество по сравнению с диалогом, или полилог – это всего лишь сумма составляющих его микродиалогов или моно- логических реплик. Однако в настоящее время все же наметились положительные тенденции к принципиальному отличию двусторонней и многосторонней форм комму- никации. О необходимости размежевания этих форм речи свидетельствуют первые шаги, предпринятые исследователями в основном на материале дра- матических произведений. По нашему мнению, в ближайшем будущем исследовательский интерес, не- сомненно, сместится со стилизованной речи и будет направлен на естественную многостороннюю речь, поскольку в связи с бурным развитием прикладной лингвистики обращение к изучению живого общения – настоятельная необ- ходимость нашего времени. Для языковой действительности рубежа XX и XXI столетий наряду с диа- логом характерна экспансия многосторонних видов коммуникации. Полилог в самых разнообразных его проявлениях получает широкое распространение. В средствах массовой информации (теледебаты, телемосты, «круглый стол» с привлечением нескольких участников, ток-шоу и т.д.), в связи с развитием сетевой коммуникации (электронные сетевые конференции), расширением международных контактов (симпозиумы, конференции, школы-семинары и т.д.), на страницах газет и журналов дискуссионные жанры (тематическая беседа, интервью с группой экспертов и др.) занимают все более прочные позиции. Исследования монологического и диалогического видов дискурса пока- зывают, что эти формы речи не «покрывают» особенностей полилогической формы общения, не отражают его специфики. Возрастающая роль экстра- лингвистических факторов, таких, например, как количество коммуникантов, своеобразность ситуации общения, его иерархичность в случае наличия асим- метрии в социальном статусе общающихся и др. обеспечивают специфичность коммуникативных стереотипов, выходящих за рамки монолога и диалога. Данные факты определяют актуальность данного исследования. Цель исследования заключается в анализе типологических характеристик и обосновании самостоятельного лингвистического статуса полилога как особого вида речи. Основная задача состоит в том, чтобы на основе анализа типологических характеристик монолога, диалога и полилога установить общее и частное в каждой форме речи. Материалом исследования являются спонтанные полилоги. Методологической основой анализа является лингвопрагматический под- ход.

116 Основная часть При анализе монологической, диалогической и промежуточных форм речи должны определяться сходные и отличительные черты между ними и на этой основе анализироваться типологические характеристики полилогической формы общения. Проблема полилога и необходимость его изучения осознаны в лингвистике недавно. Термин «полилог» нашел словарное отражение лишь в последних изданиях «Большого энциклопедического словаря», где это понятие выделено в отдельную статью (БЭС 1998). До недавнего времени диалог трактовался как «форма устной речи, разговор двух или нескольких лиц» (БЭС 1991:388). Вопрос о том, считать ли полилог разновидностью диалога или суммой диалогов, рассматривать ли его в качестве полноправной формы речевого общения, до сих пор является дискуссионным среди лингвистов. Сторонники трактования диалога как двустороннего, так и многосторонне- го речевого акта и закрепления данного термина в качестве основополагающего для двух разных видов общения выдвигают несколько аргументов. Существенным аргументом в пользу диалога в качестве родового понятия для речевой коммуникации как двух, так и более человек, по мнению некоторых исследователей, является факт определения диалога в словарях как поочередного общения между двумя или несколькими лицами. Заметим, что рассмотрение сущности полилога через призму диалога (на основании трактования диалога как «взаимословия» и перенесения данного принципа речевого взаимодействия на полилог) не всегда правильно, пос- кольку механизм проявления данной характеристики в полилоге иной, чем в диалоге. В качестве следующего соображения в пользу диалога выдвигается тезис о том, что речевое взаимодействие двух лиц – это самая естественная и осново- полагающая форма общения. Не оспаривая данного положения, следует заметить, что в жизни существует бесчисленное множество ситуаций, когда речевое взаимодействие осущест- вляется между несколькими людьми. Вследствие растущего влияния СМИ якобы именно понятие диалога из сферы идеологии и политики проникает в языковой обиход носителей языка как понятие взаимопонимания между людьми разных стран (Filippow, Mackeldey, 1985). Однако как же быть с «плюрализмом мнений», понятием, также прочно вошедшим в языковой обиход разных этносов как выражение толерантности к разным точкам зрения и, таким образом, ведущим к взаимопониманию. В «Декларации принципов толерантности», утвержденной резолюцией Ге- неральной конференции ЮНЕСКО 1995 г., есть определение толерантности межкультурных отношений: «Толерантность означает уважение, принятие

117 и понимание богатого многообразия культур нашего мира, наших форм са- мовыражения и способов проявлений человеческой индивидуальности. Ей способствуют знания, открытость, общение и свобода мысли, совести и убеж- дений. Толерантность – это гармония в многообразии» (Декларация принципов толерантности, 1995). Приводятся и другие противоречивые аргументы в пользу диалога. Некото- рые лингвисты, говоря о политематизме полилога, отмечают, что тематическая полифония свойственна и диалогу (Журавлев, 1988). Этот факт поэтому дает основание не выделять полилог в особую форму речи. Дело в том, что политематизм в полилоге и диалоге – это разнородные понятия. Политематичность в диалоге задается лишь двумя коммуникантами, и, следовательно, зиждется на ментальной репрезентации лишь двух инди- видов, в то время как в полилоге тематическое многообразие представлено ментальностью нескольких личностей, что в значительно большей степени расширяет его тематическое пространство, обогащает общение, делает его разнообразнее. Даже словообразовательная модель термина «полилог», по мнению неко- торых лингвистов, не дает основание для выделения его в самостоятельный термин: «Не слишком удачным представляется и сам термин «полилог». Вклю- чаясь в цепочку соотносительных обозначений «монолог» - «диалог» - ...термин «полилог» как бы задает всему ряду словообразовательную изоморфность и семантическую одноплановость, предполагая возникновение его компонентов, так сказать, на едином основании...» (Журавлев, 1988, 90). Заметим, что хотя термин «полилог» и имеет словообразовательную одина- ковость с терминами «монолог» и «диалог» ввиду возникновения его компонен- тов по аналогии, однако никакой семантической одноплановости полилог как тип речи не задает в силу качественно иных характеристик своей структуры и, следовательно, семантики, выражая множественность смысловых позиций. Старая трактовка диалога как речевого взаимодействия двух или нескольких собеседников в настоящее время не отражает истинного положения вещей. Термин «полилог» уже получил право «гражданства» и, следовательно, данная форма речи должна быть признана равноправной наряду с монологом и диало- гом. Следует отметить, что термин «полилог» в целом является прерогативой отечественных лингвистов. На наш взгляд, данный термин называет ёмкое понятие. Его первая составная часть от греческого «роlys» - «многочисленный», указывающая на множество, разнообразный состав чего-либо, весьма удобна, с одной стороны, для анализа трилогов, тетралогов, пенталогов и т.д. с учетом квантитативного фактора. С другой стороны, многосторонний характер об- щения предполагает развитие политематики в одном дискурсивном событии, анализ которой позволяет выявить основные и побочные дискурсивные ли- нии, способствующие созданию целостного речевого произведения. Наконец, в этом термине заложена мультиролевая и межличностная обусловленность

118 отношений участников, позволяющая по-иному, чем в диалоге, рассмотреть прагматическую сторону данного вида дискурса. В отечественной науке полилог долгое время оставался объектом ана- лиза литературоведов, изучавших его возможности для раскрытия замысла произведения, динамического развития сюжетных линий и характеристики персонажей. При этом полилог считался диалогом особого типа с тремя и более участниками коммуникативного акта. Существовало также понятие «многоголосые диалоги» (Будагов, 1967). Лингвистические сведения (весьма скудные и нерегулярные) о полилоге стали появляться с конца 70-х годов. Это изучение не имело всеобъемлющего характера, а скорее было эпизоди- ческим, попутным в связи с рассмотрением других проблем. Если проследить хронологию появления исследований, посвященных полилогу, то можно от- метить лишь единичные работы (иногда в виде сообщений), в целом скудно «проливающих свет» на данную проблему. Но и эти «ростки» весьма ценны, поскольку в сравнении с зарубежными исследованиями (в основном ток-шоу), обращенными к социально-психологической стороне проблемы, посвящены чисто лингвистическим и дидактическим проблемам. На основе сопоставления монологической, диалогической и полилогичес- кой форм речи сделаем некоторые общие выводы относительно их наиболее значимых характеристик. 1. Разграничение монологической и диалогической форм речи, по мнению многих исследователей, является до некоторой степени условным (Бахтин, 1979, 1996; Винокур, 1955; Якубинский, 1986). Условность выделения этих форм вытекает, главным образом, из отрицания лингвистами самостоятельного существования монолога. 2. Несмотря на признание лингвистами монолога несколько искусственной формой речи, он, тем не менее, является одной из основных и естественных речевых форм. 3. Монологическая речь являет собой максимум самовыражения говоря- щего. 4. Монолог представляет собой коммуникативно-речевой акт, не рассчи- танный на обязательность реакции, тем не менее, заключающий в себе апел- лятивность. Цель монолога может считаться достигнутой лишь в случае его восприятия аудиторией. 5. Формы ответствования на монолог могут быть различны - это и передача записок говорящему, и «реплики из зала», иногда изменяющие ход монологического повествования, переходящие в диалог или полилог, переговоры слушателей между собой по поводу услышанного, внутреннее реплицирование. 6. Существование гибридных речевых форм является причиной много- численных споров лингвистов относительно их «чистых» характеристик и демаркаций между ними. Представляется правомерным говорить лишь об

119 относительном пуризме речевых форм, поскольку речевое самовыражение, как правило, не замыкается в «законодательные» рамки какой-то одной формы. 7. Диалог признается основной и наиболее естественной формой коммуни- кации по сравнению с монологом. 8. По нашему мнению, стремление некоторых лингвистов и сегодня ос- таваться в терминологических рамках прошлого создает заведомо ложные предпосылки для лингвистического анализа, вносит путаницу в определение единиц полилогической речи и имеет следствием получение искаженных ха- рактеристик и выводов. 9. Словосочетания «диалог с тремя и т.д. участниками» – громоздко и не отражает существа многосторонней коммуникации. В данном случае коррек- тнее говорить о конфигурациях речевых ходов, свойственных конкретному типу полилога с определенным количеством участников (тетралогу, пенталогу и т.д.). 10. Особое значение в диалогической и полилогической коммуникации имеет механизм реплицирования, которое является неотъемлемым свойством диалога и полилога. Это качество роднит данные формы речи. Полилог, как и диалог, можно противопоставить монологу. Чередование реплик в полилоге имеет специфические особенности, присущие только этой форме общения. Оно детерминировано квантитативным фактором, межличностными и ро- левыми отношениями участников речевого акта. Полилог представляет собой коммуникативный речевой акт, с одной стороны, как в диалоге, рассчитанный на обязательность реакции, с другой стороны, не претендующий в силу своеоб- разия некоторых реплик на возможную реакцию со стороны всех партнеров, за исключением одного или нескольких. Стимулы и реакции в репликах полилога обнаруживают большое своеобразие. Последующая реплика может являться реакцией на стимул не непосредственного адресата, а временно вербально пассивных участников. Кроме того, такие реплики могут быть реакцией не на предыдущую реплику, а отстоять от нее на значительном расстоянии, то есть быть удаленными во времени. 11. Чрезвычайно важную роль при изучении диалога и полилога играют экстралингвистические факторы, включающие функциональные составляющие – такие как количество участников, их спецификацию, ситуацию общения. Социальные характеристики коммуникантов и их межличностные отноше- ния находят свое выражение в выборе ими языковых и паралингвистических средств, свойственных определенному типу диалога и полилога. 12. Диалогу и полилогу чужда ригидность как их составляющих, так и те- матического плана. Обе формы являются живым организмом, отличающимся особым динамизмом, структурной и тематической подвижностью. 13. Для возникновения диалогической и полилогической коммуникации необходимо наличие минимального «напряжения», «интриги», особого им- пульса.

120 14. К основным отличиям многосторонней формы речи от двусторонней относятся: а) более широкий спектр коммуникативных ролей: лидерствующего адресанта (модератор, «подпевала», основной интерпретатор, разработчик темы); рядового адресанта (медиатор, арбитр, «миротворец» в конфликтах, выразитель мнения всей группы, оценивающий, корректирующий, резюмиру- ющий, «самозванец» во вмешательствах, слегка поддерживающий разговор); адресата (прямой, косвенный, формальный, случайный, именованный, неиме- нованный, виртуальный, единичный, множественный и т.д.) б) непостоянство ролей собеседников; в) непредсказуемость полилога относительно чередования реплик ввиду возможного вмешательства одного или сразу нескольких учас- тников, переадресации реплик, «замаскированной» адресации, виртуального, случайного вмешательства, влияющих на характер связи реплик, особое ком- бинирование единиц речевого общения. 15. Полилог имеет свойственную только ему дейктику. Поскольку в нем ме- няется набор коммуникативных ролей, меняются нормы и варианты вступле- ния в беседу. В процессе полилогического общения группе свойственен распад на коалиции, в связи с этим меняется дейксис лица: наряду с «я», «ты», «ВЫ» появляются «вы», «он», «она», «они». 16. Речевые акты в полилоге выполняют разные иллокутивные функции для различных категорий адресатов. 17. Специфической чертой полилогического общения является возмож- ность обдумывания речевого шага в рецептивном состоянии и отсрочки выступления. В диалоге слишком отсроченная реакция ведет к прекращению коммуникации. 18. Кажущаяся низкая внешняя активность некоторых участников или их временное вербальное неучастие в общении не дает, на наш взгляд, основа- ния для называния таких участников «сторонними наблюдателями» (Кларк, Карлсон, 1986). Молчание, во-первых, являясь нулевым актом, тем не менее, многозначно; во-вторых, находясь в рецептивном состоянии, участник «пере- варивает» услышанное, сопереживает, готовит контраргументы и т.д., то есть он фактически «не выпадает» из процесса. 19. Лишь некоторые принципы описания диалога могут быть применены и для описания многосторонних речевых актов. Для описания вербальных взаимо- действий нескольких людей нельзя полностью применять традиционные методы описания взаимодействий в диаде, так как добавление к двум общающимся хотя бы одного собеседника существенным образом модифицирует коммуникативные стратегии и, следовательно, речевые характеристики собеседников. Попытки трансформировать полилог в диалог (Филиппов, 2003) с минимальными деформа- циями приводят к кардинальным модификациям семантического характера. По- лилог – это не механическая сумма самостоятельных диалогов. Диалоги в составе полилога, как правило, не всегда обладают автосемантичностью по сравнению с настоящими диалогами. Они декодируемы только в полилогическом контексте.

121 20. Специфика (последовательно-линейное, заместительное, переадресован- ное, отсроченное, совместное, цепное, эстафетное, инициативное, трансмиссив- ное, редуцированное, инкорпорированное, поддерживающее, замаскированное, виртуальное, случайное взаимодействия, оценочно-модальный речевой ход) (список может быть продолжен !) выделенных нами типов речевого взаимо- действия в полилоге, специфические виды адресации и множество других факторов дают полное основание отличать полилог как многостороннюю форму речи от монолога и диалога.

Выводы Таким образом, к основным факторам отличия многосторонней ком- муникации от двусторонней мы относим следующие: 1) квантитативный; 2) вариативно-ролевой; 3) фактор ретиально-аксиальной адресованности (коллективно-индивидуальная обращенность); 4) информативный фактор (речевой акт говорящего, обеспечивающий знание всеми участниками того, какая иллокутивная функция по отношению к непосредственным адресатам им выполняется); 5) фактор конструктивной рецепции; 6) фактор множест- венности когнитивных позиций; 7) фактор переменной дейктики. Монолог - это форма общения, в которой выражается одна смысловая позиция, в диалоге – две смысловые позиции двух участников. В полилоге реализуется несколько смысловых позиций в силу мультиперсонализма. Фактором сближения всех трех форм речи можно считать апеллятивность, дифференцирующим фактором – квантитативность.

ЛИТЕРАТУРА 1. Filippow, K., Mackeldey, R. 1985. Dialog contra Polylog? In: Linguistische Arbeitsberichte. N 49. Leipzig: K.-Marx- Universität. 2. Балаян, А.Р. 1981.. Ещё один монолог о диалоге (полилоге). Iš: Русский язык за рубежом. Москва: Русский язык. № 4. 3. Бахтин, М.М. 1979. Проблема речевых жанров. Iš: Эстетика словесного творчества. Москва: Искусство. 4. Бахтин, М.М. 1996. Из архивных записей к работе «Проблемы речевых жанров». Диалог. Диалог 1. Проблема диалогической речи. Диалог 2.Iš: Собрание сочинений. Том 5. Москва: Русские словари. 5. Большой энциклопедический словарь. 1991. т. I. Москва: Советская энциклопедия. 6. Большой энциклопедический словарь. Языкознание. 1998. Москва: Большая Российская энциклопедия. 7. Будагов, Р.А. 1967. Литературные языки и языковые стили. Москва: Высшая школа. 8. Винокур, Г.О. 1955. О некоторых синтаксических особенностях

122 диалогической речи. Iš: Исследования по грамматике русского литературного языка. Москва: АН СССР. Ин-т языкознания. 9. Декларация принципов толерантности. 1995. Резолюция Генеральной конференции ЮНЕСКО. 10. Журавлев, А.Ф. 1988. Опыт квантитативно-типологического исследования разновидностей устной речи. Iš: Разновидности городской устной речи. Москва: Наука. 11. Кларк, Г.Г., Карлсон, Т.Б. 1986. Слушающие и речевой акт. Iš.: Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 17. Москва: Прогресс. 12. Филиппов, К.А. 2003. Лингвистика текста. Санкт-Петербург: Изд-во С.- Петерб. у-та. 13. Якубинский, Л.П. 1986. О диалогической речи. Iš: Избранные работы. Язык и его функционирование. Москва: Наука.

SANTRAUKA Konkretumas ir universalumas trijose kalbos formose Emma Jakovleva

Tikslas – tipologinių charakteristikų analizė ir polilogo kaip ypatingos kalbos rūšies savarankiško lingvistinio statuso pagrindimas. Pagrindinė užduotis – remiantis monologo, dialogo ir polilogo tipologinėmis charakteristikomis nustatyti, kas bendra ir kas savita kiekvienai iš minėtų kalbos formų. Tiriamoji medžiaga yra spontaniški polilogai. Išnagrinėti pagrindiniai daugiapusės ir dvipusės komunikacijos faktorių skirtumai: 1) kvantitatyvinis; 2) variacinis – vaidmenų; 3) retialiai-aksiališkai adresuotas faktorius (kolektyvinis-individualus kreipimasis); 4) informacinis faktorius (kalbančiojo kalbos aktas, užtikrinantis, kad visi dalyviai žinotų, kokios jo ilokutyvinės funkcijos vykdymas yra nukreiptas į tiesioginius adresatus); 5) konstruktyvinio gavimo faktorius; 6) kognityvinių pozicijų gausos faktorius; 7) deiktikos kintamumo faktorius. Visas tris kalbos formas apibendrinančiu faktoriumi galima manyti esant apelia- vimą, o diferencijuojančiu faktoriumi – kvantitavimą.

123 124 III. LINGVISTINĖ KRAŠTOTYRA IR ETNOLINGVISTIKA. HERMENEUTIKA IR „GALIMŲ“ PASAULIŲ KALBA / LINGUISTIC COUNTRY STUDIES AND ETHNOLINGUISTICS. HERMENEUTICS AND LANGUAGE OF “POSSIBLE” WORLDS

125 126 СЛАВЯНИЗАЦИЯ ФАМИЛИЙ ЛИТОВЦЕВ В ГЕРМАНОВИЧЕСКОМ РИМСКО- КАТОЛИЧЕСКОМ ПРИХОДЕ ДИСНЕНСКОГО УЕЗДА

Александр Адамкович Lietuvių kalbos institutas, P. Vileišio g. 5, LT-10308 Vilnius, Lietuva, [email protected]

ABSTRACT Slavinization of Lithuanians’ Surnames in Roman Catholic Parish of Germanavichy, Dzisna County The article investigates the process of slavization of Lithuanian surnames as noted in “The List of Lithuanians of Germanavichy Roman Catholic Congregation” in 1913. It contains 255 Lithuanians. The slavization of Lithuanian surnames was happening on phonetic and morphological levels. The main processes on phonetic level were connected with discrepancies of sounds in Lithuanian and Slavic languages: absence of diphthongs and of distinction between short and long vowels in Slavic languages led to the diphthongs transformation into either one sound or two; short and long vowels were written identically. In some surnames, hardening of consonant ‘p’ occurred, although not regularly. Quite frequently in words containing phoneme ‘a’ in Baltic languages, vowel ‘o’ took its place in Slavic languager and vice versa. In written surnames the process of ‘dzekannie and cekannie’ is observed, which can be explained by the process of ‘dzukannie’ characteristic of some Lithuanian dialects and also by the influence of the Belarusian and Polish languages. On the morphological level, there is a process of dropping the endings –as, -us, -uc and also transforming of the ending –a to –o. All feminine surnames in the list were written in accordance with norms of Slavic languages: without Lithuanian suffixes denoting the marital status of a woman. Based on the above described facts, it is possible to conclude that the process of slavization of Lithuanian surnames, then the list was compiled, was at the final stages and was largely influenced by the Belarusian and Polish languages. Keywords: surnames, Lithuanians, dzukannie, dzekannie, cekannie, phonetic and morphological levels.

127 Вводная часть Начиная с 1890 года в Германовический римско-католический приход Дисненского уезда Вильнюсской губернии (теперь Шарковщинский район Витебской области Республики Беларусь) пересялялись литовцы из следующих католических приходов, находящихся на территории современной Литовс- кой Республики: Тверяческого (лит. Tverečius), Адутишского (лит. Adutiškis), Швенчёнского (лит. Švenčionis) (Молодеченский зональный архив, фонд Р 441, опись 1, дело 35, ст. 15; (Литовский государственный исторический архив (далее ЛГИА), фонд 1332, опись 1, дело 20) (Адамкович, 2010, 76). Там они заселили несколько деревень и компактно проживали сохраняя язык и литовские тра- диции примерно до Второй мировой войны. Переселившиеся литовцы были переписаны в найденном мной в Литовском государственном историческом архиве „Списке литовцев Германовического римско-католического прихода“, составленным на русском языке его насто- ятелем ксендзом Иоаном Жамейцем (лит. Jonas Žemaitis), литовцем по наци- ональности, в январе 1913 г. Всего в нём было записано 255 человек, (ЛГИА, фонд 604, опись 1, дело 7703, ст. 170-178). На данный момент тяжело однозначно ответить, на каком основании в нём записывались имена и фамилии? Или это зависело от того, как их произно- сили сами прихожане или на основании каких-то документов, свидетельств о крещении, конфирмации, браке? Потому что само написание фамилий вы- зывает ряд вопросов, почему одни и те же фамилии пишутся по-разному, как с сохранением литовских форм, так уже и славянизированными, например, Бучелис – Бучель, Волошинас – Волошин, Шальцис – Шальц. Цель статьи – проследить степень славянизации фамилий литовцев Герма- новического римско-католического прихода. Исходя из общей цели были поставлены задачи: - выписать из упомянутого выше списка фамилии; - классифицировать их по происхождению (литовские, белорусские, смешенные); - выявить степень славянизации и процессы, которые привели их к тем формам, в которых они были записаны. Объектом исследования являются фамилии из „Списка литовцев Германо- вического римско-католического прихода“. При написании статьи использовался описательный и сопоставительный методы. Следует отметить, что в списке очень мало фамилий, сохраняющих литовс- кие формы, большинство из них уже славянизировано. Это даёт возможность предположить, что процесс их славянизации на момент составления списка имел завершающий этап. Также остаётся неясным, почему происходила их сла- вянизация: или это естественный процесс ассимиляции или деятельность поль-

128 ских католических священников и русских чиновников, которые в массовом порядке приспосабливали к нормам польского и русского языков литовские, белорусские и другие фамилии. В одном случае мы сталкиваемся с процессом белорусизации литовских фамилий, который происходил естественным спо- собом, a во втором случае – с полонизацией и русификацией, которыe чаще всего носили принудительный характер.

Основная часть Из вышеупомянутого списка приведем фамилии людей, считавших себя по национальности литовцами, с восстановлением литовских форм: Белинис – Bielinis; Боярунец – Bajorūnas; Бурак – Burokas; Бучелис, Бучель – Bučelis; Винцуль – Vinculis; Войцекен, Войцекян, Войцекенас – Vaitiekėnas; Воло- шин, Волошинас – Valašinas; Гайбович ‑ Gaiba > Gaibavičius; Гинковая – Ginkaitė, Ginkienė; Дзешук – Dešukas; Дундуль – Dundulis; Жамейць – Žemaitis; Жебровс- кий – Žebrauskas; Кекштас – Kėkštas; Кисель – Kisielius; Койра – Kairys; Кондра- тович – Kondratas > Kondratavičius; Красовский – Krasauskas; Кудзевич – Kudzys > Kudzevičius; Лозинко – Lazinkа; Лукша – Lukša; Лукшенас – Lukšėnas; Микулан, Микуленас – Mikulėnas; Мисюк – Misiūkas; Мядзелец – Medėlis; Новик – Novikas; Олехновичевая – Aleknaitė; Павлюкенас – Pauliukėnas; Пашунь – Pašunis; Пет- ранис – Petronis; Пивоварун – Pivoriūnas; Потапович – Patapavičius; Пундзис – Pundzys; Рейбкоза – Reibkazis; Рымшелис – Rimšelis; Секап – Sekapas; Селюк – Sėliūkas; Скипора – Skipara; Скирель – Skyrelis; Скрабас – Skrabas; Скрабутенас, Скребутенас – Skrebutėnas; Степаненас – Steponėnas; Турчинский – Turčinskas; Филипенок – Pilypaitis; Цыбульская – Cibu; Циунелис – Tijūnelis; Шальць, Шаль- цис – Šaltis; Шнипас – Šnipas; Шолна – Šalna; Шульга – Šulga; Чекуць – Čekutis; Челна – Čelna; Юхневич – Juknevičius; Янушевская – Januševičienė. По происхождению эти фамилии разделим условно на четыре группы: литовского, литуанизированные христианские имена, славянского, другого происхождения. Фамилии литовского происхождения. Бучелис ‑ *Bud-šas: budėti+elis (LPŽ, T1, 325). Не исключено, что из бел. буч – рыболовная снасть, обычно сплетена из лазовых ветвей в виде узкого круглого коша с лейкообразным входом (ТСБМ, Т1, 427). Гинковая – скорее всего от ginti (защищать). Дундуль ‑ от dundulis (гремящий, быстроговорящий, пустозвон) (Zinkevičius, 2008, 491) или от dund-eti (грохотать), также возможно, что от dunda (повеса) (Zinkevičius, 2008, 579). Может иметь общее происхождение и со славянскими словами дуда (тот, кто много пьёт воды) и дудить (много пить) (Фасмер, Т. 1, 1986, 554). Жамейць – от žemė (земля), žemas (низкий) (Zinkevičius, 2008, 167).

129 Жебровский – от žebras (пестреть маленькими листочками) (LPŽ, T2, 318, Zinkevičius, 2008, 563). Кекштас ‑ kėkštas (сойка). Койра ‑ от kairys (левша) (Zinkevičius, 2008, 564). Кудзевич – от Kudys: kud-enti (бежать, двигать, шевелить) (Zinkevičius, 2008, 597). Лукша – от lukšas (с большими, отвислыми ушами ротозей) (LPŽ, T2, 114). Мядзелец – от medis (дерево) (Zinkevičius, 2008, 289, 516). Рымшелис – от rimša (тихий, спокойный человек) (LPŽ, T2, 611). Селюк – возможно от корня sel-, таких антропонимов есть несколько (Selenis, Selionis, Seliukas ...), но часть из них происходит от христианских имён (Sel- ‑ Saliamonas ...) (Zinkevičius, 2008, 133). Не исключено, что от названия балтского племени селы. Может происходить от слова село (жилище, селение, поле). Старославянское село (населённое место, дворы, жилые и хозяйственные постройки; поле, земля) соотносится с праславянским *selo (пашня), которое родственно литовскому sala (остров) (Фасмер, Т. 3, 1987, 596). Скипора – состоит из двух основ ski-poras. Ski- (Ska-) – скорее всего индо- европеизм, о чём говорит нечёткое значение слова и разные гласные фонемы в корнях родственных слов. Имеется несколько антропонимов с этим корнем (Ski-baras, Ski-linas, Ski-mundras ...). С Par- имеется около десяти разновиднос- тей антропонимов (Para, Parulis, Pareika...). Может быть индоевропеизм, о чём говорит его нечёткое значение. (Zinkevičius, 2008, 124, 135, 242). Скирель – Skir-elis, имеется около десяти антропонимов с этим корнем (Skirys, Skiraitis ...). Такие фамилии имели прусы, что говорит о его заимствовании (Zinkevičius, 2008, 135-136). Скрабас – Skra-but-as, состоит из двух основ. Skra- скорее всего индоевропеизм. С корнем but- имеется около 10 разновидностей антропонимов (Būta, Būtaitis, Būtėnas...). But- происходит от слова būti (быть). С таким корнем находятся со- ответствия и в других индоевропейских языках, что, вероятнее всего, указывает на его заимствование (Zinkevičius, 2008, 81, 319). Может происходить от skrab-ėti, skreb-ėti (двигаться, шелестеть) (Zinkevičius, 2008, 603). Skrebėti, skreba (шуметь, шершать, шелестеть), skrabalas (побрякушка, погремушка), atskrabai (отходы), латышское skrabt, skarabu, (скрести, скоблить, чесать, царапать), skrabstit (скрести) (Фасмер, Т. 3, 1987, 656). Не исключено, что от белорусского скрабаць, родственные ему слова встречаются и в других славянских языках (Фасмер, Т. 3, 1987, 656). Скребутенас – скорее всего от skreb-ėti (шелестеть). Также см. скрабас. Циунелис – тиун – управляющий, судья; старославянское, древнерусское тиун – управляющий, казначей князя; белорусское цівун – служащий, уп- равляющий имением. Старославянское заимствовано из древнеисландского (Фасмер, Т. 4, 1987, 63). Скорее всего, что антропоним возник на основе этого слова, которое было заимствовано из белорусского или древнерусского, а впоследствии литуанизировано.

130 Шальцис – от šaltas (холодный). Антропонимы такого типа связываются с ха- рактеристикой времени рождения человека (Zinkevičius, 2008, 142, 298, 494). Шнипас – от šnipas (свиное рыло) (Zinkevičius, 2008, 573). Шолна – от šalna (заморозки) (Zinkevičius, 2008, 494). Шульга – состоит из двух компонентов: часть одного слова + начало второго слова. Šul-ginas (šul-inis + gin-ti) (колодец, защищать) (Zinkevičius, 2008, 321). Чекуць – ček-eneti (čepsėti, čiauškėti, šlepsėti) (чавкать, щебетать, шлёпать); ček-uoti (čirškėti, čiulbėti; karpyti, mušti) (пиликать, щебетать; резать, бить). Мо- жет также происходить от названия народов: Čekas + utis (чех) (Zinkevičius, 2008, 549). Фамилии, возникшие из литуанизированных христианских имен: Белинис, Винцуль, Мисюк, Павлюкенас, Петранис, Степаненас. Фамилии славянского происхождения: Волошин, Гайбович, Дзешук, Красов- ский, Лозинко, Пашунь, Пивоварун, Циунелис, Челна, Юхневич, Янушевская. Фамилии разного происхождения: Боярунец, Бурак, Войцекян, Кисель, Конд- ратович, Новик, Олехнович, Потапович, Пундзис, Рейбкоза, Секап, Турчинский, Филипёнок. Наибольшую группу составляют фамилии литовского происхождения. Небольшая часть антропонимов возникла на основе литуанизации христи- анских имён, которые проникали в литовский язык, благодаря деятельности католической и православной церквей на этих землях, когда вместо привычных языческих имён, давались имена христианских святых. Незначительную часть составляют фамилии, возникшие на основе славянс- ких языков и в последствии литуанизированные. Появление славянских фами- лий можно объяснить несколькими факторами: непосредственными контакта- ми, связанными прежде всего с тем, что переселившиеся литовцы проживали на балто-славянском пограничье и так или иначе были вынуждены контактировать друг с другом; смешенными браками; фамилиями, которые крестьянам давались дворянами и ополяченными католическими священниками. Есть фамилии спорного происхождения, т.е. те, которые могли возникнуть как на основе литовского, так и славянских языков. Это вызвано общими сло- вами в лексике этих языков. Далее рассмотрим процесс славянизации литовских фамилий, который происходил как на фонетическом, так и на морфологическом уровнях. На фонетическом уровне некоторые процессы имели естественный характер. В славянских языках гласные не различаются по долготе. Следовательно, крат- кие и долгие гласные записывались одинаковo, например: Пундзис – Pundzys, Скирель – Skyrelis (в литовском варианте гласная и долгая). Отсутствие дифтонгов в славянских языках приводило к тому, что они либо заменялись двумя звуками, либо одним: ai, ei, au писались как oj, ej, ov, а иногда превращались в один звук. Например: Войцекенас – Vaitiekėnas, Гайбо- вич – Gaiba, Жамейць – Žemaitis, Жебровский – Žebrauskas.

131 Довольно часто в словах, где в балтийских языках была гласная фонема а, в славянских на её месте присутствовала о и наоборот, например: Боярунец – Bajorūnas, Бурак – Burokas, Волошинас – Valašinas, Лозинко – Lazinkа. В некоторых фамилиях наблюдаем затвердевание согласной р, что могло возникнуть под влиянием белорусского или польского языков, в которых р только твёрдый, например: Рымшелис – Rimšelis, Скрабутенас – Skrebutėnas. Но сам процесс носит непоследовательный характер, одна и та же фамилия в разных местах написана по-разному: Скрабутенас и Скребутенас, что даёт возможность предположить, что твёрдая р могла появиться из-за ошибки писаря. В фамилиях виден процесс цеканья и дзеканья, т.е появления ц и дз из т и д перед и, который называется дзуканьем (Zinkevičius, 2006, 59). Например: Циунелис – Tijūnelis, Шальцис – Šaltis. Это могло быть характерно для говора переселившихся литовцев, хотя, как отмечает Казимирас Гаршва, который исследовал диалект литовцев Германовичского приходa, на месте согласных т, д перед и очень редко произносятся ц’, дз’ (иногда t слышится с призвуком ц, но это может быть влияние белорусского языка) (Garšva, 2005, 190). Это позволяет утверждать, что цеканье и дзеканье в их фамилиях – скорее всего влияние польского языка. На месте мягких т’ и д’ произносятся ц’ и дз’, например Войцекенас – Vaitiekėnas, Дзешук – Dešukas, Мядзелец – Medėlis. Этот процесс также можно объяснить влиянием белорусского и/или польского языков. Как видим, на фонетическом уровне на славянизацию фамилий литовцев большое влияние оказали белорусский и польский языки. Далее рассмотрим процессы, которые происходили с фамилиями литовцев на морфологическом уровне. В литовских (балтских) фамилиях, которые попадали в славянские языки, отпадали окончания –ас, -ус, -ис. В нашем списке этот процесс чётко проил- люстрирован: одни и те же фамилии записаны в нём как с литовским оконча- нием, так и без него. Например: Волошинас – Волошин, Микуленас – Микулан; Шальцис – Шальц. Нередко окончание –а сохранялось, иногда переходило в –о, например: Лозинко – Lazinkа; Лукша – Lukša. Такое разновариантное написание фамилий даёт предположить, что процесс их славянизации имел завершающий этап и что, скорее всего, они записывались не со слов прихожан, а с каких-то документов. Славянское (в большинстве случаев польское) окончание –ец, очень часто заменяло литовское –ис, -ас, например, Боярунец – Боярунас. Так же характерным был процесс прибавления суффиксов –вич и –ски: Кудзевич, Красовски и т.д. В данном списке больше всего фамилий с отпавшими литовскими окан- чаниями. Следует обратить внимание и на женские фамилии. Для них характерна славянская форма. Во всех фамилиях замужних женщин отсутствует литовс-

132 кий суффикс –ене, указывающий на то, что женщина замужем, и присутствуют славянские формы фамилий замужних женщин, например: Потапавичевая, Янушевская, Красовская. Так же во многих случаях используется начальная форма фамилии, например, Агата Павлюкенас, вместо Павлюкенене, Марьяна Петранис вместо Петронене и т.д. В девичьих фамилиях, как правило, используется начальная форма фамилии, например, урождённая Петранис вместо Петраните, урождённая Войцекен, вместо Войцекените и др. Два последние момента в очередной дают возможность предположить, что скорее всего фамилии записывались не так, как произносили их носители, а на основании каких-то документов. Не всегда представляется возможным установить первоначальное звуча- ние фамилий. Многие из них славянизировались, литуанизировались, затем снова славянизировались, затем литуанизировались, и так могло происходить несколько раз. И некоторые фамилии таким образом изменялись неоднократно и в себе запечатлели историю носивших их людей.

Заключение Проанализировав фамилии литовцев Германовического римско-католи- ческого прихода из списка за 1913 г., можно сделать вывод о том, что процесс их славянизации на момент переписи имел завершающий этап. На это пов- лияло несколько факторов, прежде всего политические и религиозные, когда русские чиновники и польские католические священники фамилии жителей приспосабливали к нормам своих языков. Сами фамилии по происхождению условно можно разделить на четыре группы: литовского, литуанизированные христианские имена, славянского, другого. Наибольшую группу составляют фамилии литовского происхождения. Процесс славянизации фамилий происходил как на фонетическом, так и морфологическом уровнях. Многие процессы фонетического уровня носили естественный характер, связанный с различной звуковой системой литовского и славянских языков: - отсутствие долготы и краткости гласных в славянских языках приводило к тому, что все долгие и краткие гласные записывались одинаково, например Пундзис – Pundzys, Скирель – Skyrelis (в литовском варианте гласная и долгая); - отсутствие дифтонгов приводило к тому, что они записывались либо как один звук, либо как два, например: Войцекенас – Vaitiekėnas, Гайбович – Gaiba, Жамейць – Žemaitis, Жебровский – Žebrauskas. До конца неясно происхождение дзуканья в фамилиях литовцев. Это могло быть как остатком их материнского говора, что не совсем подтверждается исследованиями, так и влиянием белорусского/польского языка. Также до

133 конца неясно и появление процесса дзеканья и цеканья: это также могло быть остатком их говора, а также влиянием белорусского/польского языка. На морфологическом уровне наблюдается процесс отпадания литовски окончаний –ас, -ус, -ис, добавление славянских суффиксов –вич и –ски. Для всех женских фамилий без исключения присуще славянская форма написания. В них отсутствуют литовские суффиксы, что скорее всего указы- вает на то, что эти фамилии записывались не из устной речи, а на основании каких-то документов, где они уже были славянизированы. Как видим, огромное влияние на процессы славянизации фамилий оказали белорусский и польский языки. Oказавшись в окружении белорусскоязычного населения, литовцы очень быстро усвоили его язык, что нашло отражение в фамилиях. Таким образом, с одной стороны, происходила ассимиляция, а с другой, формировалось умение подстраиваться под обстоятельства.

ЛИТЕРАТУРА 1. Garšva, K. 2005. Lietuvių kalbos paribio šnekos (fonologija). Vilnius: Lietuvių kalbos institutas. 2. Lietuvių pavardžių žodynas: 2 t. 1985‑1989. A. Vanagas, V. Maciejauskienė, M. Razmukaitė. Vilnius: Mokslas. 3. Zinkevičius, Z. 2006. Lietuvių tarmių kilmė. Vilnius: Lietuvių kalbos institutas. 4. Zinkevičius, Z. 2008. Lietuvių asmenvardžiai. Vilnius: Lietuvių kalbos institutas. 5. Адамкович, А. 2010. Исторические и лингвистические данные о литовцах в Дисненском уезде за 1795-1939 гг. Iš: Žmogus ir žodis. Svetimosios kalbos. Mokslo darbai. T. 12. Nr. 3. Vilnius: 73-79. 6. Тлумачальны слоўнік беларускай мовы. 1977. Мінск: Галоўная рэдакцыя Беларускай Савецкай Энцыклапедыі. T. 1. 7. Фасмер, М. 1986-1987. Этимологический словарь русского языка в 4-х томах. Под ред. Б. Ларина. Изд 2-е. Москва: Прогресс.

SANTRAUKA Lietuvių pavardžių slavinizmas germaninėje Romos katalikų parapijoje Dysnos apskrityje Aliaksandr Adamkovič

Straipsnyje nagrinėjamas lietuvių pavardžių slavinizmo procesas, užfiksuotas „Germaninės Romos katalikų parapijos lietuvių sąraše“ 1913 metais. Jame surašyti 255 lietuviai. Lietuvių pavardžių slavinimo procesas vyko fonetiniame ir morfologiniame lygyje. Pagrindiniai fonetinio lygio procesai susiję su lietuvių kalbos ir slavų kalbų garsų neatitikimu: dėl dvigarsių ir balsių skirstymo į ilgąsias ir trumpąsias nebuvimo slavų

134 kalbose dvigarsiai virsdavo arba vienu garsu, arba dviem, o ilgosios ir trumposios balsės buvo užrašomos vienodai. Įrašytose pavardėse pastebimas dzūkavimas, būdingas kai kurioms lietuvių kalbos tarmėms ir įtakotas gudų ir lenkų kalbų. Morfologiniame lygyje pastebima, kad dingsta galūnės –as, -us -is, be to, galūnės iš –a virsta į –o. Sąrašo sudarymas buvo baigiamasis lietuvių pavardžių slavinimo proceso etapas. Jį labiausiai įtakojo gudų ir lenkų kalbos.

135 ИЗ ИСТОРИИ ГРУЗИНО-ЛИТОВСКИХ ЛИТЕРАТУРНЫХ ОТНОШЕНИИ

Тамара Гоголадзе Горийский учебный университет, ул. Чавчавадзе, 45, 1400 Гори, Грузия, [email protected] Нино Миндиашвили Сухумский государственный университет, ул. Бежанишвили, 14-9б, 0192 Тбилиси, Грузия, [email protected]

ABSTRACT Traits Form the History of Georgian-Lithuanian Relationship The fate was queer to two countries: Lithuania-in the North and Georgia in the South: Constant fight for freedom, aggressive politics from neighboring countries and conquests. The XIX century appeared especially painful to both countries when they became parts of Russian empire. Though Lithuania and Georgia didn’t give up, developed their State systems and culture. Georgian-Lithuanian relations fecundated in the thirties of the XIX century when the leaders of the nobility conspiracy, the poets, Grigol Orbeliani and Giorgi Eristavi were exiled in Vilnius and Kaunas. Here they still continued creative work and dreamed of returning to Georgia. The Lithuanian society got acquainted with Georgia by “The Caucasian Legends” by A.Vienuol-Juskauskas (1882-1957), a Lithuanian public man acting in Georgia. The links became stronger in the XX century. “The Knight in the Panther’s skin” by Shota Rustaveli was translated into the Lithuanian language and the poems by Mejelaitis, Marcinkiavichus, Donelaitis and others and Pertas Tsvirkas tales were translated into Georgian. The writers’ unions of Lithuania and Georgia began their relations. The spring of 1984 appeared especially fruitful when the Lithuanian poets visited Gori and Georgian Poets under the leadership of Jemal Injia-Lithuana. This was the beginning of translating Lithuanian poets’ works into Georgian by Jemal Injia which has been resulted in this wonderful collection. This is a vivid illustration of Lithuanian and Georgian poets’ friendship which is to be continued in the future. Keywords: Georgian-Lithuanian Relationship, Lithuanian, Georgian poets.

136 Вводная часть Грузино-литовские межкультурные коммуникации начинаются ещё в XIX веке и связаны с последствиями неудавшегося заговора грузинского дворянства в 1832 году для восстановления грузинской государственнос- ти (против аннексии Грузии 1801 года). Оба государства – Грузия и Литва – находились под властью царской России, поэтому восставших дворян после судебного процесса переселяли в Польшу, Литву, Латвию и в север- ные города России. Грузинские дворяне – поэт и генерал Григол Орбелиани (1804-1883), поэт, драматург Гиоргий Эристави (1811-1864) были сосланы в Вильно (Вильнюс) и Ковно (Каунас). Их переписка и дневники содержат много интересного в сфере грузино-литовских культурных отношений. Некоторые произведения Г. Эристави («К Куре», «Розалье Бишпинг» и др.) были написаны в Литве. Писатель Антанас Виенуолис-Жукаускас (1882-1957) - литовец, прожи- вая в Грузии и знакомясь с её историей («Kaukazo legendos»), восхищается боевым духом грузин: «Не было никакого выхода, спасения, или помощи ждать неоткуда. Гру- зинам только оставалось или своими силами победить врага, или пасть героической смертью на поле боя. Грузинам всегда была предсказана такая судьба» (Виенуолис, 2008,44). С 40-ых годов XX столетия начитаются активные отношения между рес- публиками, Грузией и Литвой, о чём говорят переводы грузинских авторов на литовский язык и, наоборот, журнальные и газетные статьи и, самое глав- ное, – встречи представителей интеллигенции на родной земле и в гостях. Знакомству культур двух народов способствовали переводы с русских переводов, а позднее с литовских и грузинских оригиналов (грузинских ав- торов переводят Антанас Венцлова, Йозас Крутинас, Витаутас Сирос Гира, литовских - Гр. Абашидзе, Р. Маргиани, М. Фоцхишвили, Ш. Нишнианидзе, Х. Гагуа, Дж. Чарквиани). С 50-ых годов на грузинский язык были переведены Эдуардас Межелайтис, Саломея Нерис, Витаутас Сириос-Гира, Пятрас Цвир- ка и др. Переводится не только литература для взрослых, но и для детей. Важным событием для расширения культурных связей можно считать пе- ревод выдающегося произведения Кристионаса Донелайтиса «Времена года» (1968 г. изд. «Литература да хеловнеба») грузинскими поэтами Гр. Абашидзе и Р. Маргиани. В 1971 году к юбилею гениального грузинского поэта Шота Руставели была переведена и издана на литовском языке поэма «Витязь в тигровой шкуре» (перевод И. Грайчюнаса). Как отмечает исследователь Д. Буачидзе, переводчики старались найти и общие, и специфические темы, характерные для обеих литератур. В 1991 году, уже после обретения независимости Грузии и Литвы, перед высшей Аттестационной Комиссией в Тбилисском государственном уни-

137 верситете им. И. Джавахишвили соискатель Дареджан Буачидзе защищает докторскую диссертацию на тему «Грузино-литовские литературные отно- шения в 40-80-ых гг. XX века». Анализируя изучаемый материал, Д. Буачидзе определяет несколько этапов в развитии литературных отношений. «С 20-ых годов XX века, вместе с обретением независимости, намечается разрыв старых связей. Этот период можно считать периодом «заморажива- ния» отношений… С 40-ых годов начитается качественно новый этап в истории грузино-ли- товских литературных отношений, что особенно усиливается с 60-ых годов … А 60-80-ые годы отмечены разнообразием, в чём особую роль играют культурные и литературные дни в двух республиках, совместные меропри- ятия писателей и критиков…» (Буачидзе, 1991, 3). Уделяя больше внимания монографическому изучению грузино-литов- ских литературных отношений, к сожалению, остались неизученными ре- гиональные литературные коммуникации, что и является основной темой нашего исследования –творческие взаимоконтакты горийского отдела союза писателей Грузии и Каунасской региональной организации в рамках празд- нования дней литовской поэзии в Грузии в 1981 году («Весна поэзии»). Ранее литовских поэтов начали переводить представители горийского отделения Союза писателей Джемал Инджия и Важа Дадианидзе (стихот- ворение Эдуардаса Межелайтиса «Мцхета»). Изучение литературных отношений ведётся нами сравнительно-типо- логическим методом.

Основная часть В процесс изучения грузино-литовских литературных связей в разное время были включены и грузинские (Ю. Богомолов, Р. Миминошвили, Л. Менабдэ, В. Беридзе, А. Гомиашвили, Г. Асатиани), и литовские (Й. Слутаус- кас, Т. Ростовайте) литературоведы и писатели. Йокубас Слутаускас, изучая грузино-литовские литературные отношения, началом этих связей считает 30-ые годы XIX столетия и рассказывает о представителях литовской литера- туры и культуры (А. Вилкутайтис, В. Мицкявичюс, В. Сруога, А. Виенуолис), которые в разное время и по разным причинам оказались в Грузии. Статьи и исследования носят не только информационный характер, авторы стараются всё глубже вникнуть в культурный ареал двух народов, познакомиться с их историей и культурой. Сближению способствовали и издания грузинских писателей в Литве, и наоборот, - литовских в Грузии («Пятитомник грузинских поэтов» на литовском языке, Вага, 1966 г.; «Поэзия советской Литвы», Литература да хеловнеба, 1967 г.). Литературная критика этого периода даёт интересный материал для изучения.

138 «В Литве я побывал два раза вместе с поэтами Александром Табатадзе и Важа Дадианидзе, - вспоминает Джемал Инджия. – Во время командировки к нам присоединился Отар Чхеидзе, наш «Цезарь» (так мы называли извес- тного грузинского писателя ещё со студенчества), который был редактором журнала «Лиахви» и уже напечатал в рубрике «На дорогах дружбы» (в 1982 году) переводы литовских поэтов Йонаса Грайчюнаса, Алдоны Пуйшите, Алексаса Дабульскиса, Аудры Стасюконите (которые до сих пор не были переведены)» (Инджия, 2009, 10). Этих поэтов переводили Джемал Инджия, Важа Дадианидзе, Александр Табатадзе. Во время творческой командировки грузинские поэты ещё больше сбли- зились с литовскими поэтами, как Витаутас Мартинкус, Алгимантас Микута, Пятрас Палилёнис, Робертас Кетуракис, Алексас Дабульскас, Балтакис Кейдо- шюс и др. Они стали обмениваться подстрочниками своих стихотворений. Приводим отрывок с авторского подстрочника стохотворения Пятраса Палилёниса «Вдвоём»: -Слышишь? Весна обучает ручеёк до-ре-ми -Слышу. Лягушек. Их томный храп. ……………………………………………….. Строфы: а-б-а-б Рифмовано. Иногда вместо женской рифмы оказывается дактилическая [4]. В грузинском переводе Д.Инджия это так звучит: -usmen gazafxuls? rus aswavlis doremifasols. - ki. vasakebsac da Walakis visunTqavT surnels. (Инджия, 2009, 24) Приводим пример подстрочника стихотворения Дали Сакайтите, сде- ланной рукой автора, и перевод этих стихотворений на грузинский язык поэтом Дж. Инджия.

139 140 dali saukaitite *** ra ara xdeba am qveynad _ diliT Tvalebs rom aaxel, ar ici kacma, saqme gaqvs satrilada Tu sacinrad. Sen rac giyvarda, rac gwamda, wyals wauRia da aqve RanZili muxad qceulad, muxa qceula RanZilad.

veli iqceva Waobad, Waobi mindvrad qceula da veRarafriT gecnoba fasi mzisa da fasi tyis. maT ki ara da Sens xelebs ver scnob sakuTar sxeulad, egeb wyals da purs aqamde, ixseniebdi sxva sityviT.

Tvals axel. moCvenebiTi oqro gibrwyinavs am dilas, Tvals axel da Zvlebs Sescqeri _ Seni kedlebis mosarTavs. ra ara xdeba am qveynad. rac me varsebob, namdvilad bevri ram gasakvirveli xdeba, gaaxel roca Tvals.

Как отмечает Д. Инджия, литовскому стиху характерно психологическое настроение. Поэты близко воспринимают свою землю и свой народ. Иногда они очень меланхоличны, но радостное чувство самой природы воодушевляет их. Литовские поэты тоже посетили Грузию, были в Гори и Атени. На заключительном вечере дней «Весна поэзии» в Вильнюсе 27 мая 1984 г. Дж. Инджия во время своего выступления сказал: «Для грузина особенно важно творчество поэтов «Контрапункта» и «Стены». Между прочим, «Стена» несколько раз переводилась на грузинский язык, а грузинское телевидение два раза за 10 дней показывало литовский фильм «Икарус» (Инджия, 2009. 4). В 2003 г. Дж. Инджия возобновляет старую дружбу с литовскими поэтами и печатает в районной газете «Гори» переводы литовских поэтов.

141 В 2009 г. в рамках проекта Горийского университета и литовского предста- вительства в Грузии была издана книга «Литовская весна поэзии» В. Дадиа- нидзе, в которую вошли 13 литовских поэтов (А. Мишканас, Е. Матузявичюс, П. Палилёнис, А. Микута, А. Дабульскас и др.), с предисловием студентки 2-го курса гуманитарного факультета (спец. «грузинская литература») Нино Бадриашвили (пострадала во время августовских событий 2008 г. в Гори). На презентации этой книги (Гори: изд-во «Парнавази») состоялась дружеская встреча с литовскими журналистами. Эта встреча наметила новые аспекты в грузино-литовских межкультурных отношениях.

Выводы Наше исследование отражает новые тенденции в грузино-литовских лите- ратурных отношениях в 80-ые гг. XX века в региональном масштабе, что даёт повод выразить надежду на дальнейшее их развитие уже в XXI веке.

ЛИТЕРАТУРА 1. Буачидзе, Д. 1991. Грузино-литовские литературные отношения с 40‑80 годов XX в. дисссерт. раб. 2. Винеуолис-Жукаускас, А. 2008. Кавказские легенды. Iš: «Мравалсаховани квекана». №4 (5). (на груз. яз.). 3. Инджия, Дж. 2009. Литовская весна поэзии. Гори: Парнавази. 4. Личный архив поэта Дж. Инджия. Нац. публ. библиотека г. Тбилиси (на правах рукописи на груз. яз.)

SANTRAUKA Iš gruzinų ir lietuvių literatūrinių santykių istorijos Tamara Gogoladze, Nino Mindiashvili

Gruzinų ir lietuvių literatūriniai santykiai prasideda 30-aisiais XIXa. metais. Lie- tuvių rašytojas ir visuomenės veikėjas A. Vienuolis-Žukauskas (1882-1957), gyven- damas Gruzijoje pirmą kartą supažindina lietuvių skaitytoją su Gruzija parašydamas „Kaukazo legendas“. Nuo 40-ųjų metų gruzinų ir lietuvių literatūriniai santykiai tampa aktyvesni: išver- čiama Š. Rustavelio poema „Riteris tigro kailyje“, verčiama lietuvių poetų Mieželaičio, Marcinkevičiaus, Donelaičio kūryba, Petro Cvirkos pasakos ir kt. Ypatingai našūs buvo 1984-ieji metai, kai santykius užmezga regioninės rašytojų sąjungos. Straipsnis skirtas pastarųjų metų įvykiams, kai Goro rašytojų sąjungos atstovas rašytojas Džemanas Indžija pradeda versti lietuvių poetų eiles į gruzinų kalbą. Šie vertimai sudarė rinkinį „Lietuvių poezijos pavasaris“, kuris buvo išleistas 2009m. „Parnavazi“ leidykloje Gore. Rinkinį galima manyti esant naujuoju gruzinų ir lietuvių literatūrinių santykių vystimosi etapu. 142 Rucavas izloksnes slāvismi

Liene Markus-Narvila Liepājas Universitātes Kurzemes Humanitārais institūts, Lielā iela 14, LV–3430, Liepāja, Latvija, [email protected]

ABSTRACT Slavonic Origin Words in Rucava’ s Sub-dialect

Words of Slavonic origin are both characteristic literal language phenomena (Laua, 1981) as well as phenomena of Latvian language sub-dialects. Especially frequent they are in Latgalian sub-dialects and they are only sporadically met in other places in Latvia (Laumane, 1977, 55). The aim of this article is to analyze words of Slavonic origin in one of Latvia’s South West sub-dialects – Rucava sub-dialect, their frequency in the neighboring sub-dialects of Rucava, to analyze them from the point of view of word class as well as to look at thematic groups of words of Slavonic origin. There are not observed a large number of words of Slavonic origin in Rucava’s sub- dialect. It is also problematic to define their origin since many of them might have been borrowed in through Lithuanian language from the Polish or Russian languages (Lau- mane, 1977, 55–56) One of the important issues connected to words of Slavonic origin is the problem of chronology. For example, part of these words used in Latgalia has ancient roots (Laumane, 1977, 50-51, 55-56). Whereas part of Slavonic words used in South West Kurland’s sub-dialects might be of newer origin because there are no direct historical contacts with Slavonic languages or sub-dialects. Thus the question: are they direct or indirect borrowings? Sometimes it is difficult to trace from which language or even from which language group the lexemes have been borrowed: From Russian or Polish: for example irka – “decorative embroidery on the sleeves of a shirt”; kuds – “slim, thin, skinny”; slīve - ”plum” and others; From Slavonic or Germanic languages, for example, gruce – “borridge made of barley, pearl-barley”; jāmarks/jāmarka – “fair”. From the aspect of geographical distribution a few lexemes have been observed only in Rucava and neighboring sub-dialects (such as lexemes gvazdiks, jāmarks); part of lexemes are mostly spread in Latgalia, sometimes also in other places of Latvia (for example, durns, kavat, kuska). In the collected material there are 74,4% nouns, 15,4% verbs, 7,7 % adjectives and 2,6% adverbs.

143 Thematically 15,4% lexemes denote actions and names of plants, 12,8% lexemes are connected to clothing, 10,3 % lexemes are connected to household life and others. As to the territorial aspect – some lexemes so far have been observed only in Rucava and the neighboring sub-dialects (suc as lexemes gvazdiks, jāmarks, piegrazāt); some lexemes typical for Rucava most often are observed in Latgalia, sometimes in other places of Latvia (for example, durns, kavāt, kuska). Rucava’s sub- dialect words of Slavonic origin have been actively used in the late 20th century and at the beginning of the 21st century. Some of the Slavonic borrowings still have phonetical and morphological variants as well as various derivatives (for example, kuds//kuts; riedīt//izriedīt//pieriedīt), thus proving their vitality also in the future. Keywords: Rucava, borrowings, origin, sub-dialect, lexis, Slavism.

Pirmās norādes par slāvismiem latviešu valodā sniegtas K. Fīrekera un J. Langija vārdnīcu rokrakstos un tās attiecas uz poļu valodu; pirmo norādi par aizguvumu no krievu valodas ir pievienojis F. Veigelis 1748. g. latviski vāciskās vārdnīcas manuskriptā (Zemzare, 1961, 414). Slāvismi ir gan raksturīga latviešu literārās valodas parādība (par to Laua, 1981, 108–109), gan latviešu valodas izlokšņu parādība. Sevišķi spēcīgi tie izpaužas Latgales izloksnēs (galvenokārt tie ir aizguvumi no baltkrievu, krievu un poļu valodas), bet citur Latvijā tie sastopami sporādiski (par to Лаумане, 1977, 55). Raksta mērķis ir aplūkot vienā no Latvijas dienvidrietumu izloksnēm – Rucavas izloksnē – fiksētos slāvismus, to izplatību Rucavas tuvākajās kaimiņizloksnēs, analizēt tos no piederības konkrētai vārdšķirai, kā arī aplūkot slāvismu tematiskās grupas. Darba pamatavots ir Liepājas Universitātes Kurzemes Humanitārā institūta apvidvārdu kartotēkā esošie Rucavas izloksnes materiāli (ap 3200 vienību), Liepājas Universitātes studentu dialektoloģijas prakšu materiāli (ap 400 lpp. datorrakstā). Šie materiāli vākti galvenokārt kopš 20. gs. 90. gadiem. Kā sekundārie avoti līdzās mūsdienu izlokšņu leksiskajam materiālam izmantoti arī no K. Mīlenbaha Latviešu valodas vārdnīcas (1923–1932) un tās papildinājumiem (1934–1946) ekscerpētie Ru- cavas izloksnes piemēri, Latvijas Universitātes Latviešu valodas institūta apvidvārdu kartotēkas materiāli (aptuveni 2900 vienību), kā arī monogrāfijas un citi pētījumi par Kurzemes valodu. Raksta tapšanā izmantota deskriptīvā, vēsturiski salīdzināmā un statistiskā metode, kā arī ģeolingvistiskās un etimoloģiskās analīzes paņēmieni. Minētajos materiālos fiksēti 39 slāvismi10: bašlaks ‘kapuce’ Rucavā (vĩriešiem bašlaki galvā a bantem, kuo uzmauc uz cepuri virsu puteņa laĩkā.), ‘kapuce’ Rucavā, bašļaks ‘t. p.’ Dunikā, bašļiks ‘t. p.’ Bārtā, bašļuks

10 Rakstā slāvismu skaits veidojies, ņemot vērā rakstā ietverto slāvismu pilno šķirkļu skaitu, kuros apvienoti semantiski saistīti vārdi.

144 Kalētos (EH,I, 206). Sal. arī bašliks ‘kapuce (no vilnas auduma) ar gariem galiem’ (LLVV, I, 44). Literārās valodas vārda bašliks lokālie varianti Latvijā plaši sastopami (sk. Jansone, 2003, 202–204). < no kr. башлыкъ (EH, I, 206); krievu valodā tas aizgūts no tirku valodām, Latgales izloksnēs, iespējams, ienācis ar krievu valodas starpniecību, bet, „ņemot vērā vārda bašļiks pirmo reģistrējumu leksikogrāfiskajos avotos 20. gs. 1. pusē, rakstu valodā tas varētu būt ienācis gan ar krievu, gan ar vācu valodas starpniecību” (Jansone, 2003, 204). biguze // biguzis ‘maizes zupa’ Rucavā (man tanî laĩka vis·labak garšuoja biguzis – rudzu maîzi salauž gabaluos un parleI ar saldinatu udeni. / ta biguze ir diži garda! LiepU; biguze – sadrupina maîzi ùn pavara, ùn ieliek kàu kuo labumu – bišķi kreĩmu, bišķi pienu. / svētdienas rītuos māte vāra biguzi. Apv.; ta, ka gãja istabâ, mamma jaû bij iêpriêkš izvârijusi biguzi nuô sakaltušâs, neap¥stâs maîzes. RIT, 2007,454); ‘ein Gericht aus feinem Mehl, Milch, Speck, Zwiebeln, das zu Kartoffeln gegessen wird’ (ME, I, 293–294); arī ‘eine Brotsuppe’ Rucavā (EH, I, 218), arī Sventājā, Bārtā un citviet Dienvidrietumkurzemē (Bušmane, 2007, 269). Par biguzi Rucavā dēvē arī nevārītu maizes ēdienu (uzvāra pienu, uzlej us baltuo maîzi – baltaîs biguzis. Apv.; par to arī Bušmane, 2007, 269–271). Latviešu biguzis, arī liet. bìguzas < bkr. бигус ‘eine Art Speise’ (ME, I, 294, LKŽ). Savukārt B. Bušmane precizē, ka „atvasinājumu plašais semantiskais sazarojums un poļu, kā arī kaimiņvalodu dotumi rosina domāt, ka varbūt ir bijuši divi semantiski atšķirīgi aizguvuma avoti. Pagaidām ticamāk šķiet, ka vārds biguzis latviešu izloksnēs ienācis no poļu valodas“ (Bušmane, 20071, 270). biguzis sk. biguze. čupra ‘skausts’ Rucavā (pat¥vs paņema puĩku aîz čupras un aîzvilka pie viņa v¥cakiem. Apv.), ‘t. p.’ Vaiņodē (un no literāriem avotiem ME, I, 421), arī ‘grosses Haar’ Augstkalnē (EH, I, 296). Sal. čuprs, čupra sar. 1. ‘kakls un muguras sākuma daļa (cilvēkam vai dzīvniekiem); skausts.’; 2. pareti ‘matu cekuls’ (LLVV, I, 230). < bkr. чуприна (ME, I, 421). Savukārt K. Karulis norāda, ka leksēmas čupra, čuprs ‘skaists, matu cekuls’ „parasti uzskata par aizg. no slāvu valodām [..]. Taču ticamāk, ka vārds ir baltu cilmes – atv. ar pied. -rā- (-ro-)” (Karulis, 2001, 192). dabuit ‘dabūt’ Rucavā (vajaga labas malkas dabuit, tad krāsns degs. Apv.); ‘t. p.’ Dunikā, Kalētos (EH, I, 301), dabuît ‘t. p.’ Aknīstē; sal. dabut ‘dabūt, saņemt’ (ME, I, 428), kas ir arī latviešu literārās valodas vārds (LLVV, II, 235–237) Vārds aizgūts no krievu valodas; sal. kr. добыть ‘dabūt, iegūt’ (ME, I, 429), Latviešu etimoloģijas vārdnīcā norādīts: „Aizguvums; no kr. добыть ‘iegūt, dabūt’, kas atv. no быть ‘būt’. Aizguvums ir sens, pirms 13. gs., kad ы > la. ui. Senā forma dabuit 17. gs. vārdnīcās un izloksnēs.” (Karulis, 2001, 194). durns ‘dulls; pamuļķis’ (Apv.), arī durns ‘bēdīgs’ Kazdangā, ‘benommen, dwatsch, wüst’ Augškurzemē, arī Aulejā, Vainižos, Vecpiebalgā u. c. (ME, I, 519; EH, I, 344). Sal. durns, durni apv.‘1.apdullis, apreibis (piemēram, no pārpūles, bezmiega u. tml.) – parasti par galvu; 2. ārprātīgs, neprātīgs’ (LLVV, II, 418).

145 Leksēma līdz ar lietuviešu vai arī ar lietuviešu valodas durnas ‘traks, negudrs’ starpniecību aizgūta no slāvu durьnъ ‘muļķīgs, nesaprātīgs’ (ME, I, 519). grĩbs ‘sēne’ Rucavā (rasi, cik necik tuo grĩbu dabujis, taču kas, narin, cic. / gaju grĩbuos. LiepU), ‘t. p.’ (Apv.), grĩbas ‘(neēdamas) sēnes’ Grobiņā, Smārdē, arī grĩba ‘baravika’ (no literāra avota ME, I, 656; EH, I, 406). Leksēma grībs ‘sēne’ sastopama arī dainās, piem.: Tik badâ nenomiru / Tâi svešâja ciemitê: / Grību zupu stribinaja / Ar kapara karotèm. (26413-1, Vidzeme, Kurzeme un Zemgale; DS). Latviešu grĩbs līdz ar lietuviešu grỹbas aizgūts no krievu гриб ‘sēne’ (ME, I, 656) vai ar lietuviešu valodas starpniecību. gruši ‘bumbieri’ Rucavā (pie skuolas bij liels dars, tur jau bij i gruši, i abuoli; salasĩjam pilnu ķuoci grušu. / grušus vis·pirms nuogatavina, un pec tam ¥d. LiepU). LVDA norādīts, ka Dienvidkurzemē sastopamās leksēmas grūša, grūšis, grūšu kuoks (Rucavā) un grūše (Dunikā) ar lietuviešu valodas starpniecību aizgūtas no slāvu valodām; sal. liet. grEšė, grEšas < poļu grusza (LVDA, 1999, 37). gūža ‘zoss’ Rucavā (duošu gužam bišķi krup¥nu. LiepU; manaî mamî (!) dikti patika gužas, tapec musmajas tuo bija daug. / gūžas gāginādamas staigā pa pagalmu. Apv.), ‘t. p.’ Rucavā, arī Bārtā, Dunikā, Grobiņā, Nīcā, Sakā u. c., guži Nurmuižā (ME, I, 687; EH. I, 423); sal. guž¥ns ‘zoslēns’ Rucavā (jauniķi gaja klausĩties, kuo guž¥ni un suķi runa. LiepU), sastopami arī atvasinājumi gužine un gūžpuķe ‘purene’ Rucavā (Apv.), arī gužĩnas ‘die weisse(n) Seerose(n)’ (EH, I, 423) Nīcā. Sal. dainu, piem.: Pāriet gūžas klēgādamas / No lēpota ezeriņa; / Pāriet meitas dziedadamas / No dzeltena linu lauka. (637-1, Lielkrūte (Bārta); DS). Iespējams, vārds aizgūts no krievu гусь, bet sal. arī liet. gūžti1 ‘iet kā zosij’ vai gūžúoti iet salīkušam’ (ME, I. 687; Fraenkel, 1962, 179–180; LKŽ). guž¥ns sal. gūža. gužine sal. gūža. gužins ‘zostēviņš’ Rucavā (gužina stalle nava! / es gužinam nejauši saminu pl¥znu. LiepU; nez, vaî nevaîdz¥tu kadu gužinu ar nuopĩrkt.. Apv.). Par cilmi sk. gūža. gvazdiks ‘samtene’ Rucavā (gvazdiki kuoši zied visu vasaru. LiepU; gvazdiks Apv.) Leksēmas ar lietuviešu valodas starpniecību aizgūtas no bkr. гвоздик (ME, IV, 488). irka (izloksnē ir > īr) ‘dekoratīvi izšuvumi kreklam uz pleciem’ Rucavā (jaunĩba man nepatika tas ĩrkas, bet mateî patika un viņa šuva. LiepU; staklès lesa arì ìrkas, tas vareja but m¥llìem dìegìem. Apv.); irkas ‘ausgenähte Schulterstücke am Hemde’ Rucavā (ME, I, 710). Ar lietuviešu irkà ‘ирха’ starpniecību < kr. vai poļu ircha ‘Weissleder’ (ME, I, 710). izriedīt sk. riedīt. jāmarks / /jāmarka (?) ‘gadatirgus’ (braucēm uz Liepāju uz jāmarku. Apv.).

146 Aizgūts; sal. kr. ярмарка ‘gadatirgus’ (KLV, 1959, 1054) un bkr. рмoлка, kas krievu valodā ar poļu jarmark, jarmarek starpniecību aizgūts no vav. jarmarket ‘gadatirgus’ (Фасмер, 1973, 561); sal. vav. jārmarket ’Jahrmarkt’ un sav. iārmarchat ’t. p.’ (Herkunft- sWb, 1989, 312). Iespējams, leksēma ir izloksnē ienākusi no poļu vai krievu valodas, taču nevar izslēgt arī iespēju, ka tā aizgūta nepastarpināti no vācu valodas. kavāt ‘1. auklēt; apslēpt’ Rucavā (mani aìcinaja b¥rnu kavat. / es tuo bildi kavaju. LiepU; kàm nùo majas ļàudīm bij laĩka, tas kavāja b¥rnu. Apv.); ‘2. noslēpt’ Rucavā (pa- kavā to grāmatu. Apv.), ‘3. glabāt, paslēpt, arī apbērēt’ Pērkonē miruoni kava (Valtere, 1938, 131); ‘bewahren, hüten, schützen’ Nīcas izloksnē un dainās; ‘pflegen, warten’ (ME, II, 181); ‘verbergen’ Bārtā, Dunikā, Gramzdā, Nīcā, Pērkonē, Rucavā; arī ‘beerdigen’ Dunikā, Rucavā (EH, I, 596); sal. kavāties ‘sargāties; glābties; slēpties’ Nīcā, ‘sargāties, uzmanīties’ Dunikā, Gramzdā, Grobiņā, Līgutos, Nīkrācē, ‘slēpties’ Bārtā, Gramzdā, Nīcā (Bušmane, 2004, 146; ME, II, 181; EH, I, 596); sal. atvasinājumu pakavat ‘noslēpt, paslēpt’ Dunikā, Nīcā, Rucavā (viêns pakavâja (‘noglabāja, paslēpa’) kur kâdu mantu, citi pa visu malu meklēja. RIT, 2007, 457; meita pakavāja bildi apakš spilv¥na. EH, II, 141), ‘pieskatīt’ (nu, pakava tu manu meĩču, tad redzesi, cik tas viegli! Apv.), ‘auklēt’ Rucavā (EH, II, 141), ‘apbedīt’ Dunikā, Rucavā (vakar pakavājām v¥cuo saimnieku. EH, II, 141); pakavaties ‘sich in acht nehmen’ Gramzdā un ‘sich verstecken’ Dunikā, Bārtā, Rucavā (puišelis pakavājies salmu kaudzē. EH, II, 141). Tā kā vārds sastopams galvenokārt Kurzemes dienvidrietumos, tas ar lietuviešu valodas starpniecību aizgūts no slāvu хovati ‘t. p.’ (ME, II, 181) vai poļu pochovac (Laumane, 2004, 191); sal. liet. kavóti ‘paglabāt, glabāt; kopt’ („kavóti, -ója, -oójo (l. chować, brus. xaвaць)” LKŽ). kruķît ‘griezt’ Rucavā (izbeîdz kruķît tuo pienmašĩnu.. Apv.). Aizgūts; sal. kr. крутить 1. ‘griezt’ (KLV,1959, 682) krūpi ‘putraimi’ Rucavā (ziemās parasti vārīja krūpu zupu ar treknu cūkas gaļu. / duošu gužam bišķi krup¥nu. LiepU; krupi viênm¥r mãjã bij pa ruôkaî, laî var tØri izvarît. RIT, 2007, 466). Lai gan B. Bušmane norāda, ka leksēma aizgūta no lietuviešu valodas (Bušmane, 2007, 255); sal. liet. kruopà ‘putraims’ (LLV, 1995), tomēr iespējams, ka latviešu valodā vārds ienācis no slāvu valodām; sal. kr. kpyna, ukr. kpyna, poļu krupa (Фасмер, 1967, 386, KLV, 1959, 681). kudla ‘pakausis; izpūruši, kupli un biezi mati’ Rucavā (pa kudlu negribi? čigānēm parasti ir biezas kudlas. LiepU); ‘savēlusies dzīvnieka spalva, pinka’ Aknīstē, Nīgrandē u. c. (ME, II, 299; EH, I, 667). Latviešu kudla līdzās liet. kudlà ‘Haarzotte’ vai ar lietuviešu valodas starpniecību aizgūts no kr. кудло resp. poļu kudła (ME, II, 299). Nozīme ‘pakausis’ veidojusies uz nozīmes pārnesuma pamata. kupše ‘pircēja’ Rucavā (mùms te nak viena kupše pec piena.. Apv.); sal. kupša, kupšis ‘tirgotājs’ Sasmakā, Strazdē (ME, II, 319; EH, I, 677) ; sal. kupcis ‘t. p.’ (no literāriem avotiem un dainu materiāla ME, II, 317; EH, I, 676); sal, arī atvasinājumu parkupšene ‘pārpircēja’ Rucavā ([..] tài ìr atkàl parkupšene pils¥ta. Apv.).

147 Aizgūts; latv. kupcis līdz ar liet. kùpčius < kr. купецъ resp. poļu. kupiec (ME, II, 317). kuska ‘lakats’ Rucavā (pažĩča màn tuo kusku šuòvakàr; paduon kusku un ietam; man jaapsienas kuska; sievas nuosēja kuskas tikai gulēt ejuot. LiepU; nu jau man tuo kusku ir tik daug, ka nepaspešu visas nuovalkat. / nuosapirku jaunu kusku. Apv.; ziêmu, ka aũksc, mãte sasaseja pa kâdamis duî kuskamis; apakšâ kâdu vil̃lini, a virsû kuô [..] šmuku – va kâdu muslini, va kâdu kartũnini a ruõzemis. RIT, 2007, 463). Lejaskurzemē leksēma kuska visticamāk ienākusi ar lietuviešu valodas starpniecī- bu; sal. liet. kuskà, kas aizgūts no poļu chustka vai bkr. xycткa (Jansone, 2003,112–116; LKŽ) . kuds ‘vājš; tievs, slaids’ Rucavā (pec tas lielas ligas palicis diži kuc. / nuo kreuķiem paliek kuc. / tu nu gan esi diži kuda! skat, kadi kudi kaķi! LiepU; tu jau man esi pa·visam kuda palikusi pa tuo pils¥tu dzîvuodama. / uz pavasari guovs galīgi kūda palikusi. Apv.), reti – kuts ‘t. p.’ (kas jau bij kutaks, nebi tik apaļîks, miesa padevies, tam jau tadi svarki dikti glauni isskatîjas. LiepU); kuds ‘mager’ Dunikā, Jaungulbenē, Naudītē, Nīgrandē, Nīcā, Vaiņodē u. c. (ME, II, 332); kūds ‘vājš’ Bārtā, Kalētos, Nīcā (Bušmane, 2004, 147); sal. adverbu kudi ‘schlecht’ Bārtā, Dunikā, Kalētos, Saldū, arī Rucavā (EH, I, 682); leksēma kompaktu areālu veido galvenokārt Latgalē un Augšzemē (minēta jau 19. gs. rakstu avotos); izplatīta arī Kurzemes dienvidos, kur varētu būt aizgūta ar lietuviešu valodas starpniecību (Лаумане, 1977, 56; LVDA, 1999, 200; izplatību Kurzemes dienvidrietumos sk. LVDA, 1999, 87. k.). Latv. kuds līdzās kuods un liet. kũdas aizgūts no krievu худъ vai poļu chudy (ME, II, 332; Fraenkel, 1962, 304; Лаумане. 1977, 56). kuts sk. kuds. kusac¥ns ‘gabaliņš’ Rucavā (pašer kaķi, ieduod kusac¥nu tas zuves. Apv.). Aizgūts; sal. kr. кycóк ‘gabals’, кycoчек ‘gabaliņš’, bkr., ukr. кycóк (Фасмер, 1967, 431; KLV, 1959, 691). kuti ‘bārkstis’ Rucavā (Apv.), ‘bārkstis; pušķis’ Rucavā (ME, II, 330). < no lietuviešu valodas (ME, II, 330) vai ar lietuviešu valodas starpniecību < poļu kut (Fraenkel, 1962, 322). nāmats // nāmets ‘dvieļveidīga galvas sega’ Rucavā (meitas nuoņēma akal tuo vai- ņagu un apsēja nāmetu. LiepU; pa virsu bij villaine, bet ap galvu aplikc nāmac (= ts), garš nuo stingra auduma kā dvielis, un virs tā vaiņaks. RIT,2007, 456; namati Apv.); ‘ein dem Handtuch ähnliches Kopftuch der Frauen’ Rucavā (ME, II, 700);namats , arī nāmetins ‘t. p.’ Nīcā (EH, II, 6; DS). Leksēma nametas sastopama lietuviešu val.; sal. nametas ‘=nometas’ un nometas ‘=nuometas’ (LKŽ), nuometas 1) ‘senoviškas ištekėjusių moterų galvos apdangalas iš ilgo raštuoto baltos drobės gabalo’ Kupišķu rajonā, Rokišķu raj., Paņevežā u. c. (un no literāriem avotiem); 2) ‘ištekėjusių moterų kepuraitė’ Marijampoles raj.; 3) ‘balta plona skarelė’ Kupišķu raj, Pasvalē un Rokišķu raj, ; 4) ‘nuotakos šydas’ Paņevežas raj. (un no literāra avota LKŽ).

148 Latviešu nāmats, nāmets, domājams, aizgūts no liet. nometas ‘eine Art Schleier’ (ME, II, 700; Fraenkel, 1962, 507). Savukārt I. Jansone norāda, ka līdzīgs vārds re- ģistrēts arī slāvu valodās, tāpēc uzlūko to par slāvismu, piebilstot: „Ievērojot šī vārda lokalizāciju, tas neapšaubāmi latviešu valodā aizgūts ar lietuviešu valodas starpniecību, taču noteikt, kura no slāvu valodām ir pirmvaloda, ir problemātiski [..]” (sal. līdzīgas leksēmas slāvu valodās: bkr. намimка, намëтка, poļu namiotka, ukraiņu намimка Jansone, 2003, 124–126; par cilmi sk. arī Fraenkel, 1962, 507). Sal. dainu, piem.: Svešai mātei nemācēju / Kājas autu izmazgàt; / Savai mīļai māmiņai / Nāmetinu mazgataja. (4302, Nīca; DS). nāmets sk. nāmats. pakavat sk. kavāt. pakavaties sk. kavāt. parkupšene sk. kupše. pažĩčat sk. žĩčat. piegrazāt ‘piedraudēt’ Rucavā (māte piegrazāja neiet uz mežu. Apv.); sal. grazat ‘draudēt’ Dunikā (ME, I, 651) un gr¥zuot ‘draudēt’, arī ‘nīgrs, dusmīgs, ietiepīgs’ Vaiņodē (arī no literāriem avotiem ME, I, 651). Leksēmas aizgūtas no slāvu valodām; sal. slāvu groziti ‘draudēt’ vai groza ‘drauds’ (ME, I, 651) un грозúть ‘draudēt’ (KLV, 1959, 308–309), пригрозúть ‘piedraudēt’ (KLV, 1959, 304–305). pìeriedît sk. riedīt. pirgs ‘baltmaize’ Rucavā (gribu isc¥pt kadu pirgu uz sv¥tkiem.. / tēvs man atvede no Rīgas pirgu. Apv.), arī ‘pīrāgs’ (uz sv¦tkiem cepēm pirgus. Apv.); sal. pìrāgs ‘rausis, īpaši speķa rausis’ un ‘kviešu vai miežu maize’ Pilskalnē (ME, III, 233). B. Bušmane minējusi: „Forma pīrgi (pirgi) radusies no pīrāgs, zūdot piedēkļa pat- skanim” (Bušmane, 2007, 268), kas Dienvidrietumkurzemes izlokšnēs ir samērā plaši izplatīta parādība blakus līdzskaņiem r, l (piem., karša (< karaša), palgs (< palags) u. tml. Nīcā u. c. (sk. arī Bušmane, 1989, 53–54). Savukārt latv. pīrāgs līdz ar liet. pyragas un ig. pīrag aizgūts no slāvu pirogъ (ME, III, 233). pluči ‘plaušas (lieto gan iekšējo orgānu, gan pārtikas produkta apzīmēšanai)’ Ru- cavā (pluču paNkuoki ja¥d silti. / tàm tiè pluči galĩgi sasaķervelejuši. / pēc nosalšanas bija piemeties pluču karsuonis. LiepU; ja pluči sàk sàpèt, tad jaìet pìe arsta. Apv.); ‘t. p.’ Bārtā, Nīcā, Rucavā (ME, III, 360). Leksēmas plūči aizgūšana neskaidra. Vārds, iespējams, ar lietuviešu valodas starp- niecību aizgūts no poļu płuca (ME, III, 360), taču par starpniekvalodu varēja kalpot arī vācu valoda: sal. vācu dial. Plûz, Plautze (LVDA, 1999, 204; leksēmas izplatību Kurzemē un atsevišķās vietās Zemgalē sk. LVDA, 1999, 90. k.). Sal. dainu, piem.: [..] Nāc, meitiņa, tu pie manis, / Tev būs laba dzīvošana: / Brokastâ jēra plūči / Ar tiem rīšu putraimiem [..] (12987, Vērgale; DS). riedīt ‘gatavoties’ Rucavā (rieduos ciemā pie māsas. Apv.), arī ‘pavēlēt, norīkot’ (no literāra avota) un ‘pagatavot, izgatavot’ Dunikā (r. pusdienu, ceļa kukuli) (ME, III, 544), riedîties ‘gatavoties’ Rucavā (riedîjuos iet, kad ienaca viš; jariedas uz padîtes dĩdĩšanu.

149 / oî, ilgak sedet nevaru, jasak riedîties ceļa. / nu riedas arĩ ka baltaîs sviests. LiepU; es nesapruotu, kuo tik ilgi var riedîties! laĩka tak bija diezgan. Apv.; tuo naksniņi negu- leju, kad kumas riedijuos, sidrabiņu spuodrinaju, villaînîtes balināju. / màn rads, ka màn vaîdzes iet riedØties lØdz, teîkusi. / ka ku vajadzeja iet, ta bi tâda riedîšanâs (!), ka pa∙galamis. RIT, 2007, 414, 444, 463), ‘sagatavoties’ Nīcā (visi jau sāk riedīties pie vakariņām. EH, II, 378); sal. arī atvasinājumus izriedīit ‘gatavoties; taisīties’ Rucavā (tu nu arī nevari izsiriedīt (uz iešanu u. c.). Apv.); pìeriedît ‘ieteikt’ (valsc darba jàu tadu nevàr pìeriedît, tàm tak ne nieka nevàr ustic¥t. Apv.). Leksēma laikam aizgūta no žemaišu riedyti < rėdyti (kā slāvisms) vai ar lietuviešu valodas starpniecību no slāvu valodām (ME, III, 544). skateris ‘stellēs austs linu audekla gabals, ko liek ap pleciem’ Rucavā (skateri auda us stellem. LiepU); skateris, skaters ‘ein Rock’ vai ar nozīmi ‘ein weisses, leinenes Umle- getuch’ Nīcā (ME, II, 881). Sal. dainu no Grobiņas apriņķa: Augat man labi lini, / Lins liniņa galiņâ, / Es audišu skāterišus/ Skāt’ skāteŗu galiņā. (28279-1, Bārta; DS). Latv. skateris līdz ar liet. skotertė < krievu скатерть (ME, III, 881) vai arī vārds aizgūts ar lietuviešu valodas starpniecību (Лаумане, 1977, 56, 86); sal. liet. skõtertė 1. ‘galdauts’ Jonoišķos, Telšu raj. u. c. (un no literāriem avotiem); 2. ‘gultas palags; linaudekls’ (< kr. cкaтepть LKŽ) I. Jansones piedāvātā hipotēze ir atšķirīga: „Iespējams, ka Lejaskurzemē vārds aizgūts ar lietuviešu valodas starpniecību. Taču, ja ņem vērā M. Fasmera krievu valodas etimoloģijas vārdnīcā pieminēto hipotēzi, ka krievu скатерть ir aizgūts no augšvācu dialekta formām Schetter un schëter, schëtter ‘тонкая, бумажная, материя’, iespējams, latviešu valodas perifērās formas var uzlūkot par seniem mantotiem re- liktiem” (Jansone, 2003, 137). slĩve ‘plūme’ Rucavā (nuopirku tirgū slīves. Apv.). Aizgūts; sal. kr. слúва ‘t. p.’ (KLV, 1959, 658), bkr. cлíва ‘t. p.’, poļu śliwa (Фасмер, 1971, 670). st¥rva ‘nekrietna sieviete (sieviešu kārtas lamu vārds)’ Rucavā (Apv.), st¥rva ‘maita’ Dunikā u. c. (ME, III, 1062). Leksēma līdz ar liet. stérva ‘maita’ aizgūta no kr. стéрва ‘t. p.’ (ME, III, 1062). straka // straks ‘steiga’ Rucavā (garuos ziemas vakaruos, kad jau diža straka nau, tad jau vareja šuo tuo parrunat. LiepU; vel jau es varu pagaĩdît ar tuo zirgu. nau tas straks tik liels. Apv.), straka ‘t.p.’ Bauskā, Dunikā, Mēmelē (ME, IV, 1084), straks ‘t. p.’ Bārtā (EH, II, 585), Rucavā (Apv.). Vārds latviešu valodā vispirms ienācis no lietuviešu strokas ‘dringende Eile infolge einer Gefahr’, kas savukārt aizgūts no slāvu straxъ ‘Schrecken’ (ME, IV, 1084). straks sk. straka. svikls ‘biete’ Rucavā (es šuogad nemaz neieseju sviklus. LiepU; baruoja guovēm sviklus. Apv.), ‘die Beete, die rote Rübe (beta vulgaris)’ Bārtā, Dunikā, Rucavā u. c., sviklis ‘t. p.’ Ikšķilē u. c. (ME, III, 1157; EH, II, 617). Vārds līdzās liet. sviklas vai ar lietuviešu valodas starpniecību aizgūts no poļu cwikła (ME, III, 1157).

150 šišnaks ‘ķiploks’ Rucavā (ziema ir daudz jāēd šišnaki LiepU); šišņaks, šišnaks Ru- cavā (ME, IV, 19); ‘t. p.’ Nīcā, Rucavā u.c. (LVDA, 1999, 48. k.), šišņaks Rucavā (Apv.); Dunikā, Nīcā, Rucavā u. c. (leksēmas izplatību Kurzemes dienvidrietumos sk. LVDA, 1999, 48. k.). Sastopams arī kādā Rucavā pierakstītā dainā, piem.: Mēs dosim šišnakus [..] (Rucavā; Vīksna, 2007, 145). „Zunächst aus li. šišnakas” (ME IV 19); pēc LVDA: leksēma ar lietuviešu valodas starpniecību aizgūta no poļu valodas (LVDA 1999, 117). šišņaks sk. šišnaks. špicka ‘sērkociņš’ Rucavā (aizmirsu istabā špickas, nav ar kuo aizsmēķēt. Apv.), ‘t. p.’ (ME, IV, 101); sk. arī špička ‘t. p.’ Vecpiebalgā (EH, II, 655) un spička, spičks ‘t. p.’ (ME, III, 994). Leksēma aizgūta no kr. спичка ‘t. p.’ (ME, III, 994). šustrs ‘ātrs’ Rucavā (t¥vam kadreĩz bija šustrs zirks. LiepU). Aizgūts; sal. kr. шустрый ‘veikls, mundrs, nasks’ (KLV, 1959, 1031); sal. pirmfor- mu *šustrъ, kas, iespējams, saistīta ar liet. siústi, siuntú, siutau ‘trakot, ālēties’ un latv. šust, šútu, šutu ‘dusmoties, trakot’, šàust, šàušu, šàutu ‘pērt, šaustīt’, liet. šiausti, šiaučiù, šiaučiau ‘trakot, plosīties’ (Фасмер, 1973, 491). tačka ‘ķerra’ Rucavā (januomaĩna tačkai riepas. Apv.), ‘t. p’ Valmierā (un no literā- 1 riem avotiem ME, IV, 122). Sal. tačka sar. ‘ķerra ’ (LLVV, VII2, 421). < тáчка ‘t. p.’ (ME, IV, 122). ūda ‘īpašs zvejniecības piederums’ Rucavā (pie ķudeļa udas striedz. LiepU; tubes sagrìeza gabaliņùos ùn lika uz udu aķìem – tas bija strikc, kùo strìedza udas. / kad lika ¥smu uz aķìem, tèica – klavìt udas. Apv.; kabina udas. sakabina udas – trîs tukstuoši aķus. [..] un tur bi iesieta iekša nuo auduma vaî sarkana, vaî zila, vaî kau kada, tac mas: pušķîtis, laî zinatu, ja gadiena udas nuotrukst va v¥tras laĩka, va kau kas tur, laî zinatu, kam viņas pieder. SA 2008, 60; un vØrs man bi zveîniêks, un, un vaîdzêj udas striêkt un kabinât udas. [..] udas sejâm zivju diênâs.[..] un tad jaû bij gŗuti, gandrĩz slîkâm zemê, kad udas i jâactâ. RIT, 2007, 433, 439); ùda ‘der Angelhaken’ Alūksnē, uda ‘t. p.’ Nīcā, ‘eine Art Angel’ Kalsnavā, udas ‘eine lange Schnur mit Haken zum Dorschfang’ Pērkonē u. c. (ME, IV, 404; EH, II, 740). Līdzās liet. udas ‘Aalschnur’ aizgūts no krievu удá ‘makšķere’ (ME, IV, 404; Fra- enkel, 1965, 1157). vazdiks // vazdiķis ‘samtene’ Rucavā (tas jurģines, palaîpes un vazdiki – tas i vienas puîkas puķes.. Apv.; iestādîju vazdiķus. LiepU); vazdiķe, vazdiķis ‘die Lichtnelke (lychnis dioica)’ (ME, IV, 488); vazdiks, vazdiķis Nīcā, Rucavā u. c. (ME, IV, 488, Bušmane, 2004, 173). Sal. dainu, piem.: Es meitiņa kà puķite, / Kà Vāczemes magonite; / Tam puisitim mani ņemt, / Kam vazdiķu cepurite. (9688, Vilce; DS). Par cilmi sk. gvazdiks. vazdiķis sk. vazdiks. vapa ‘emalja’ Rucavā (Apv.); vape ‘die Glasur’ Stendē, Valmiermuižā, vapa Dunikā (ME, IV, 498).Sal. dainu, piem.: Šuvu pūru rakstīdama, / Zaļu vāpi vāpēdama, / Man bagati bāleliņi, / Nedos mani netikļam. (7192, Vērgale; DS).

151 Leksēma aizgūta no krievu вáпa resp. вanъ ‘krāsa’; sal. arī senpr. woapis ‘t. p.’ (ME, IV, 498). vāpīts ‘emaljēts’ Rucavā (dzeramo ūdini labāk turēt vāpītā spannī – nepieņem garšu. LiepU). Par cilmi sk. vapa. žĩčāt ‘aizņemties’ Rucavā (vìņš atnaca piè manis žĩčat naùdu. LiepU; viņi [kaimiņi] jau katru pavasari staĩga pa majam un žĩča s¥klu, juo pa ziemu visu apeda. Apv.); sal. atvasinājumu pažīčāt ‘patapināt, aizņemties; aizdot’ Rucavā (va jaû pažîčât nuô ciêmĩna. / atgãju pažîčât bišķi naûdas. / pažĩčã ma tuô kusku šuôvaka. LiepU; pažĩča man tuos vĩrbalus, beîkšu sutinaties. / gribeju iet numkatuos, gaju pažĩčat kuo apsiet jaunu širci. Apv.); pažĩčât ‘patapināt’ Nīcā, Rucavā (EH, II, 194); fiksēts arī variants pažīcāt Rucavā (EH, II, 194). Lai gan J. Endzelīns min, ka leksēma aizgūta no lietuviešu valodas (EH, II, 194); sal. liet. apv. pažỹčkas ‘paskolintas daiktas, paskola’ (LKŽ), arī pažỹčyti ‘verleihen, verborgen’ (Fraenkel, 1965, 560), E. Frenkelis norāda, ka latv. pažĩčat, pažĩcat, pažicet ‘aizņemties, patapināt’ un pažicat ‘t. p.’ un ‘aizņemties’ varētu būt < no poļu pożyczyć, pożyczać, życzyć (vai ar lietuviešu valodas starpniecību Fraenkel, 1962, 560). žipčiks ‘blēdis’ Rucavā (Apv.), ‘t. p.’ Liepājā (ME, IV, 811) un ‘drosmīgs, izveicīgs cilvēks’ Vecpiebalgā (EH, II, 819). Latv. žipčiks < kr. жúвчuк ‘nerātnis, nebēdnis’ (ME, IV, 811). živai ‘žigli; ātri’ (nāc živai! LiepU). Aizgūts; sal. kr. жúво (KLV, 1959, 409). Kā redzams pēc analizētajiem piemēriem, slāvismu īpatsvars Rucavas izloksnē nav liels, kā arī problemātisks to traktējums. Rucavas izloksnē lietotajiem slāvismiem nereti grūti nosakāms, no kuras slāvu valodas vārds aizgūts – baltkrievu, krievu vai poļu; sal., piem.: leksēmas irka ‘dekoratīvi izšuvumi kreklam uz pleciem’ (ar liet. irkà ‘ирха’ starpniecību < kr. vai poļu ircha ‘Weissleder’ ME, I ,710); slĩve ‘plūme’ (aizgūts; sal. kr. слúва ‘t. p.’ (KLV, 1959, 658), bkr. cлíва ‘t. p.’, poļu śliwa (Фасмер, 1971, 670) vai arī ar lietuviešu valodas starpniecību). Retumis ir problemātiski noteikt, no kuras valodu grupas leksēma aizgūta – slāvu vai ģermāņu valodām, ja abās no minētajām valodām lietotas līdzīgas leksēmas, piem., jāmarks / jāmarka (?) ‘gadatirgus’ (sal. kr. ярмарка ‘gadatirgus’ (KLV, 1959, 1054) un bkr. рмoлка, kas ar poļu jarmark, jarmarek starpniecību aizgūts no vav. jarmarket ‘gadatirgus’ (Фасмер, 1973, 561) vai latv. gruce11 ‘no grūstiem miežiem resp. grūbām

11 gruce ‘no grūstiem miežiem resp. grūbām vārīta putra’ Rucavā (gruce. LiepU; gruces putra. Apv.), ‘grūbas (no sēnalām attīrīti mieži)’ Kalētos, Latgalē, ‘grūbu zupa’ Bārtā, Kalētos (EH I 410); sal. arī leksēmas gruča ‘grūbu biezputra’, gruče ‘grūbu zupa’ Prodē un gruči ‘grūbu ēdiens’ Aknīstē (Šaudiņa, 1994, 78). Līdz ar liet. grùcė ‘putraimi’ vai ar lietuviešu valodas starpniecību aizgūts no vācu valodas (EH I 410); sal. vlv. grutte ‘putraimi, putraimu biezputra’ (Schiller, Lübben, 1876, 161), vav grütze, sav. gruzzi, arī vlv. grütte, görte un vācu Grütze ‘1. putraimi; 2. putra’ (Kluge, 1975, 276). Taču iespējams, vārds ar liet. valodas starpniecību aizgūts no poļu valodas; sal. lei grùcė, grùčė ‘grūbas, grūbu biezputra’, kas aizgūti no poļu gruce (Fraenkel, 173).

152 vārīta putra’, kas līdz ar liet. grùcė ‘putraimi’ vai ar lietuviešu valodas starpniecību aizgūts no vācu vai poļu valodas (EH, I,410). Lai precīzāk būtu nosakāms, no kuras valodas leksēma aizgūta, ir svarīgi izsekot konkrētās leksēmas hronoloģijai, kas pre- cīzāk varētu atklāt aizdevējvalodu. Būtisks arī hronoloģijas jautājums. Piemēram, daļai Latgalē lietoto slāvismu ir senas saknes (par to Лаумане, 1977, 50–51, 55–56), savukārt daļa Dienvidrietum- kurzemes izloksnēs lietoto slāvismu varētu būt jaunākas cilmes, jo šeit nav vēsturiski tiešu kontaktu ar slāvu valodām vai izloksnēm (par starpniekvalodas būtisku ietek- mi aizguvumu ienākšanā valodā vai izloksnēs sk. Brence, 1965, 55; Лаумане, 1977, 55–56; Kagaine, 2000, 31), tāpēc tie varētu būt ienākuši izloksnē ar lietuviešu valodas (žemaišu dialekta) starpniecību. Rucavā vārdi varētu būt aizgūti ar lietuviešu valodas starpniecību no poļu vai citām slāvu valodām (sal. analizētās leksēmas grūši, grūšu kuoks ‘bumbiere’, irka ‘dekoratīvi izšuvumi kreklam uz pleciem’, kuska ‘lakats’). Interesanta aina vērojama aplūkojot leksēmu kūds ‘vājš’, kas sastopama Dienvidkurzemē (Dunikā, Nīcā, Rucavā u. c. ME, II, 332; LVDA, 1999; LiepU). Vārda fonētiskais variants kuods sastopams galvenokārt Latgalē, kur, domājams, tas aizgūts no slāvu valodām (ME, II, 332, 341, EH, I,686), bet Dienvidkurzemē tas visticamāk aizgūts ar lietuviešu valodas starpniecību vai no lietuviešu valodas (liet. „kdas ‘mager, zart, gering, jämmerlich, albern’ < wruss. oder poln.” Fraenkel, 1962, 304). Arī leksēmas durns ‘dulls; pamuļķis’ aizgūšanas ceļi ne- skaidri – leksēma līdz ar lietuviešu vai arī ar lietuviešu valodas durnas ‘traks, negudrs’ starpniecību aizgūta no slāvu durьnъ ‘muļķīgs, nesaprātīgs’ (ME, I, 519) u. tml. Līdzīgi gadījumi sastopami arī Vidzemē, kur vērojama igauņu valodas ietekme (Kagaine, 2000, 31), vai Latgalē, kur konstatējamas krievu, poļu, baltkrievu, lietuviešu valodu ietekmes (Reķēna, 1986, 211–246). No apkopotajām slāvismu 39 pamatleksēmām 74,4 % ir lietvārdu12, 15,4 % – dar- bības vārdu, 7,7 % – īpašības vārdu un 2,6 % – apstākļa vārdu. Tematiskā ziņā 15,4 % leksēmu apzīmē darbības un augu nosaukumus, 12,8 % leksēmu saistītas ar apģērbu, 10,3 % leksēmu ir saistītas ar saimniecisko dzīvi, attie- cīgi 7,7 % leksēmu nosauc īpašības, ar cilvēku saistītas reālijas, personas, ēdienus, 2,6 % leksēmu nosauc gan dzīvniekus, gan procesus, bet 10,3 % ir dažādu leksēmu, kas neiekļaujas nevienā no iepriekš minētajām tematiskajām grupām. Daļa leksēmu latviešu valodā aizgūtas no poļu valodas (sk., piem., leksēmas grūši, kudla, kupše; plašāk par latviešu un rietumslāvu resp. kašubu paralēlēm sk. Laumane, Ozola, 2006, 194–196). Atsevišķām leksēmām grūti nosakāms, no kuras slāvu valodas tā aizgūta (sk., piem., leksēmas irka, kūds, kuska). Daļa slāvismu Rucavas izloksnē ienākušas ar lietuviešu izlokšņu starpniecību, piemēram: pažīčāt, pijāks.

12 Rakstā slāvismu procentuālais sadalījums ir aprēķināts ņemot vērā rakstā ietverto slāvismu pilno šķirkļu skaitu, kuros apvienoti semantiski saistīti vārdi.

153 Teritoriāli atsevišķas leksēmas līdz šim konstatētas tikai Rucavas un tuvāko kai- miņizlokšņu leksikā (sk., piem., leksēmas gvazdiks, jāmarks, piegrazāt); daļa leksēmu visbiežāk izplatītas Latgalē, paretam arī citviet Latvijā (piem., durns, kavāt, kuska). Rucavas izloksnes slāvismi aktīvi izmantoti arī 20. gs. beigu un 21. gs. sākuma leksikā. Daļai slāvismu joprojām ir gan fonētiskie, gan morfoloģiskie varianti, gan arī dažādi atvasinājumi (piem., kūds // kūts; riedīt // izriedīt // pieriedīt), kas atklāj to dzīvotspēju arī nākotnē.

SAĪSINĀJUMI 1. Apv. – Latvijas Universitātes Latviešu valodas institūta apvidvārdu kartotēka. 2. DS – Krišjāņa Barona Dainu skapis [tiešsaiste]. Prieiga per Internetą: http://www. dainuskapis.lv [2009. 15. rugsėjo]. 3. EH I–II – Endzelīns, J., Hauzenberga, E. 1934–1946. Papildinājumi un labojumi K. Mīlenbaha Latviešu valodas vārdnīcai. 1.–2. sējums. Rīga. 4. LiepU – Liepājas Universitātes studentu dialektoloģijas prakses materiāli. 5. LLV – Lietuviešu-latviešu vārdnīca. 1995. Rīga: Zinātne. 6. LLVV I–VIII – Latviešu literārās valodas vārdnīca. 1972.–1996. 1.–8. sējums. Rīga: Zinātne. 7. LKŽ – Lietuvių kalbos žodynas (t. I–XX, 1941–2002): elektroninis variantas 2005. Redaktorių kolegija: G. Naktinienė (vyr. redaktorė), J. Paulauskas, R. Petrokienė, V. Vitkauskas, J. Zabarskaitė. Vilnius: Lietuvių kalbos institutas [tiešsaiste]. Prieiga per Internetą: http://www.lkz.lt/startas.htm [2010. 10. balandžio]. 8. ME I–IV – Mīlenbahs, K. 1923.–1932. Latviešu valodas vārdnīca. Rediģējis, papildinājis, turpinājis J. Endzelīns. 1.–4. sējums. Rīga. 9. RIT 2007 – Rucavas izloksnes teksti. 2007. Iš: Rucavā, tur Paurupē… Etnogrāfija, folklora, valoda. Liepāja: LiePA: 401.–468.

LITERATŪRA 1. Brence, M. 1965. Lituānismi latviešu literārajā valodā. Iš: Latviešu valodas kultūras jautājumi. Rīga: Liesma: 53.–65. 2. Bušmane, B. 2004.Lejaskurzemes leksika tautasdziesmās un mūsdienu izloksnēs. Iš: Mana novada valoda: Lejaskurzeme. Liepāja: LiePA: 128,–179. 3. Bušmane, B. 2007. Ēdieni un to nosaukumi Rucavā. Iš: Rucavā, tur Paurupē… Etnogrāfija, folklora, valoda. Liepāja: LiePA: 252,–292. 4. Fraenkel, E. 1962–1965. Litauisches etymologisches Wörterbuch. Heidelberg, Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht. 5. Herkunftswörterbuch der deutschen Sprache.1989. 2., völlig neu bearbeitete un erweiterte Auflage von Günther Drosdowski. Mannheim, Leipzig, Wien, Zürich: Dudenverlag. 6. Jansone, I. 2003. Galvas segas un plecu segas: lingvistiskais aspekts latviešu valodā. Rīga: LU Latviešu valodas institūts. 7. Kagaine, E. 2000. Starpniekvalodu ietekmes leksisko aizguvumu pārņemšanā

154 Ziemeļrietumvidzemes izloksnēs. Iš: Baltu filoloģija IX. Rīga: Latvijas Universitāte: 31,–38. 8. Karulis, K. 2001. K. Latviešu etimoloģijas vārdnīca. Rīga: Avots. 9. Kluge F. 1975. Etymologisches Wörterbuch der deutschen Sprache. 21. unveränderte Aufgabe. Berlin, New York. 10. Krievu-latviešu vārdnīca. 1959. 1.–2. sējums. Rīga: Latvijas Valsts izdevniecība. 11. Laua, A. 1981. Latviešu leksikoloģija. Rīga: Zvaigzne. 12. Laumane, B. 2004. Par kursismiem mantāt un ramīt. Iš: Mana novada valoda: Lejaskurzeme. Liepāja: LiePA: 185.–196. 13. Latviešu valodas dialektu atlants. Leksika. 1999. Karšu un komentāru autori B. Bušmane, B. Laumane, A. Stafecka u. c. Rīga: Zinātne. 14. Ozola, I. 2006. Refleksīvie verbi Rucavas teicējas Annas Šmites valodā. Iš:Vārds un tā pētīšanas aspekti: rakstu krājums 10. Liepāja: LiePA: 193.–200. 15. Reķēna, A. 2008. Slāvismi Latgales dienvidu izlokšņu ēdienu leksikā. A. Reķēna. Iš: Raksti valodniecībā: I daļa. Liepāja LiePA: 211,–246. 16. No Sventājas līdz Ancei: Latviešu izloksnes Rietumkurzemes piekrastē 20. gs. beigās/21. gs. sākumā. 2008. Liepāja: LiePA. 17. Schiller, K., Lübben, A. 1876. Mittelniederdeutsches Wörterbuch. Band 2. Bremen: Verlag von J. Kühtmann`s Buchhandlung. 18. Šaudiņa, V. 1994. Lituānismi dažās Lietuvas pierobežas sēliskajās izloksnēs (Aknīste, Gārsene, Laši, Prode). Disertācija filoloģijas doktora grāda iegūšanai. Rīga. 19. Vīksna, M. 2007. Folkloras vākumi Rucavā un Sventājā. Iš: Rucavā, tur Paurupē… Etnogrāfija, folklora, valoda. Liepāja: LiePA: 144,–212. 20. Zemzare, D. 1961. Latviešu vārdnīcas (līdz 1900. gadam). Rīga: Latvijas PSR Zinātņu Akadēmijas izdevniecība. 21. Фасмер, М. 1964–1973. Этимологический словарь русского языка. Том I–IV. Москва: Прогресс. 22. Лаумане, Б. 1977. Лексический материал диалектологического атласа латышского языка, отражающий латышско-русско-белорусско-польские контакты. Iš: Контакты латышского яыка. Рига: Зинатне: 48–59.

SANTRAUKA Rucavos tarmės slavizmai Liene Markus-Narvila

Slavizmai būdingi tiek latvių literatūrinei kalbai (Laua, 1981, 108–109), tiek latvių kalbos tarmėms. Latgalos tarmėse slavizmų daugiausia, tuo tarpu kitose tarmėse jų pasitaiko rečiau (Лаумане, 1977, 55). Šio darbo tikslas yra išnagrinėti vienoje iš Latvijos pietvakarių tarmių – Rucavos tarmėje užfiksuotus slavizmus, jų paplitimą kaimyninėse Rucavos tarmėse, pasiskirs- tymą pagal kalbos dalis, tematines grupes.

155 Rucavos tarmėje slavizmų nėra daug, bet juos nagrinėti sudėtinga, nes daugiausia slavizmų į Rucavos tarmę galėjo patekti iš lenkų arba rusų kalbų per lietuvių kalbą (Лаумане, 1977, 55–56). Kalbant apie slavizmus svarbu atkreipti dėmesį į chronologiją. Pavyzdžiui, dalis Latgaloje vartojamų slavizmų turi senąsias šaknis (Лаумане, 1977, 50– 51, 55–56), tuo tarpu pietų Kuržemės tarmėse vartojami slavizmai galėtų būti naujesnės kilmės, nes čia tiesioginių istorinių kontaktų su slavų kalbomis arba tarmėmis nebuvo. Todėl kyla klausimas – slavizmus laikyti tiesioginiais ar netiesioginiais skoliniais. Kartais sunku nustatyti, iš kurios kalbos ar net kalbų grupės leksemos pasiskolin- tos: iš rusų ar lenkų kalbos; pvz., irka ‘išsiuvinėta marškinių pečių dalis’, kuds ‘silpnas; liesas, plonas’; slĩve ‘slyva’ ir kt.; iš slavų ar germanų kalbų, pvz., gruce ‘iš miežių kruopų verdama košė’; jāmarks / jāmarka ‘mugė’. Kai kurios leksemos pastebėtos tik Rucavos ir artimiausių tarmių leksikoje (pvz., leksemos gvazdiks, jāmarks); dalis leksemų daugiausiai paplitusios Latgaloje, rečiau kitose Latvijos dalyse (pvz., durns, kavat, kuska). Analizuotoje medžiagoje yra 74,4 % daiktavardžių, 15,4 % – veiksmažodžių, 7,7 % – būdvardžių ir 2,6 % – prieveiksmių. 15,4 % leksemų nurodo veiksmo ir augalų pavadinimus, 12,8 % leksemų yra susijusios su rūbų įvardijimu, 10,3 % – su ūkine veikla ir kt. Rucavos tarmės slavizmai aktyviai vartoti ir 20 a. pabaigos bei 21 a. pradžios leksikoje. Dalis slavizmų tebeturi ir fonetinius, ir morfologinius variantus, taip pat vedinius (pvz., kuds // kuts; riedīt // izriedīt // pìeriedît), o tai rodo jų gyvybingumą ateityje. Raktiniai žodžiai: Rucava, skoliniai, kilmė, tarmė, leksema, slavizmai.

156 «ВОЗМОЖНЫЙ МИР» ТВОРЧЕСТВА В. ЖИЛКИ В КОНТЕКСТЕ БЕЛОРУССКОЙ ПОЭЗИИ 20–30-х годов XX ВЕКА

Елена Михайлова Белорусская государственная академия музыки, ул. Интернациональная, д. 30, 220030, г. Минск, Республика Беларусь, [email protected]

ABSTRACT “Possible World” of V. Zhilka’s Creative Realm in Belarusian Poetical Context in 20s–30s of XX Century The article is devoted to creative world of V. Zhilka as “possible world” in the context of Belarusian poetry dated 20s–30s of the XX century. National poetry of that period is distinguished by a constellation of talented authors, unique poetical themes, inheritance of artistic traditions. Vladimir Ivanovich Zhilka (1900–1933) was a Belarusian poet and translator. His verses are focused on the following subjects: love of homeland, unique and ancient Belarus, emotional and expressive spirit of a creative person, imperfect manifestation of a sign, beauty as a notion and beauty of the surrounding world, music, etc. These themes are also vividly expressed in rhymes of A. Alexandrovich, Z. Astapenko, M. Bagun, V. Dubovka, A. Dudar, other authors. Key poetical concepts of V. Zhilka and the above-mentioned poets are: motherland, melancholy, nature and beauty. It should be noted that in V. Zhilka’s verses concept of native land is correlated with concepts of music and sorrow; the melancholy concept has much greater realization extent than the concept of joy; the concept of nature is very philosophic; converging concepts of beauty and nature are based on ability of creative personality to explicate emotionally all aspects of inner ego. In his “possible world” all cited concepts are often realized with semantic component ‘incomplete expression of a sign, partial manifestation of phenomenon’. Keywords: V. Zhilka, “possible world”, Belarusian poetry of 20s–30s of XX century, concepts of motherland, melancholy, nature, beauty.

Вводная часть В современной лингвистике понятие «возможные миры» является широко распространенным. Оно дает возможность составлять представление о кон- цептуальном пространстве, созданном креативной личностью, проводить меж- дисциплинарные исследования и т.д. Данным обстоятельством определяется актуальность настоящей работы. Целью данной статьи является исследование

157 поэтического мира известного белорусского поэта В. Жилки с точки зрения наличия в нем особых тематических конструктов на фоне поэтических ми- ров А. Александровича, З. Астапенко, М. Багуна и других белорусских поэтов 20–30-х годов XX века. Для достижения данной цели необходимо выполнить следующие задачи: 1) выявить доминантные особенности поэзии В. Жилки, 2) определить основные особенности белорусской поэзии 20–30-х годов XX века, 3) провести сопоставительный анализ найденных особенностей, 4) описать ключевые концепты «возможного мира» В. Жилки. Материалом настоящей работы послужили поэтические произведения В. Жилки (Жылка, 2009) и бе- лорусских поэтов 20–30-х годов XX века (Душа, 2005) (в данном сборнике име- ются и стихи В. Жилки). Эти произведения исследовались методом сплошной выборки, описательным методом, методом лингвоконцептуального анализа (Балуш, 2005, 3–9).

Основная часть Белорусская поэзия 20–30-х годов XX века отличается большим количест- вом талантливых авторов, уникальными темами, разрабатываемыми ими, про- должением художественных традиций. Эта поэзия прошла множество испыта- ний, в том числе испытание временем. Н. Гилевич так характеризует двадцатые годы XX века: «“Ветровейные” двадцатые годы в истории белорусской поэзии отмечены, во-первых, подлинным оживлением и взлетом творчества тех, что начали задолго или накануне Октября: это – Янка Купала и Якуб Колас, Змит- рок Бядуля и Тишка Гартный, Янка Журба и Алесь Гурло, Михайла Громыка и Констанция Буйло… Во-вторых, и это самое примечательное, наблюдается никогда не виданный ранее по мощности и масштабам приток молодых поэ- тических сил» (Гилевич, 1987, 4–5). В это время творили классики – Я. Купала, Я. Колас и другие, появлялись новые творческие личности – А. Александрович, З. Астапенко, М. Багун, В. Дубовка, А. Дударь, В. Жилка и другие. Поэзия 20-х годов «…была разнообразной по своим стилевым и жанровым особенностям. Значительных успехов достигла она в лироэпическом освоении действитель- ности» (Гісторыя, 2000, 38). Одним из очень интересных и неповторимых поэтов является В. Жилка. В. Кустова писала о его творчестве: «Его поэзия деликатная и утонченная. Поэзия Жилки – это палитра полутонов слов и чувств, непринужденно и талантливо пользоваться которой является наивысшим художественным и поэтическим умением. Даже контрасты в поэзии Владимира Жилки выражены непривычно, и звучат они не как любовь – боль, а как одиночество – печаль, печаль – кра- сота. Иерархия чувств поражает своей тонкой неуловимостью, от чего стихи только приобретают в своих достоинствах, потому что способны выразить самые незаметные, но от этого не менее значительные движения человеческой души» (Кустава, 2009, 3). Поэтический мир В. Жилки – один из «возможных

158 миров». «Возможные миры» – это «…миры, не знающие семантических огра- ничений» (Степанов, 2002, 224). «Возможный мир» В. Жилки своеобразен; он характеризуется уникальной реализацией концептов. Владимир Адамович Жилка (1900–1933) – белорусский поэт, переводчик. Он учился «…на историко-филологическом факультете Пражского университета (1923–26). Как редактор журнала “Новы прамень” (Прага) приглашен в 1926 в Минск для участия в научной конференции по реформе правописания… Работал в редакции газеты “Звязда” и музыкальном техникуме. С 1931 препо- даватель литературы в медицинском техникуме (г. Уржум Кировской области). Печатался с 1920 в минских изданиях… Поэт романтического склада, автор лирической поэмы “Уяўленне” (Вильно, 1923), сборников стихов “На ростані” (Вильно, 1924), “З палёў Заходняй Беларусі” (Мн., 1927). Творчески переносил традиции европейского романтизма на почву западнобелорусской литерату- ры. … Творчеству Жилки свойственны интеллектуальная, гуманистическая и эстетическая культура, высокое поэтическое мастерство. Переводил на белорусский язык произведения М. Лермонтова, А. Мицкевича, Г. Ибсена, Ш. Бодлера, И. Волькера, Б. Ясенского» (Калеснік, 1985, 456). Поэзия В. Жилки характеризуется воплощением следующих тем: любовь к Родине, самобытность и древность Беларуси, эмоциональность и экспрес- сивность творческого человека, неполнота проявления признака, красота как понятие и красота окружающего мира, музыка и др. Многие из этих тем отра- жены уже в сильной позиции текста – в названиях произведений: «Беларусь» (Жылка, 2009, 11–12), «Душа мая тужлівая…» (Жылка, 2009, 19), «Змоўкні ты, сціхні, песня пакуты…» (Жылка, 2009, 26–27), «Хараство» (Жылка, 2009, 36), «Не трывож мае самоты…» (Жылка, 2009, 37–38), «Насоўвае пушча…» (Жылка, 2009, 41–42), «Векавечны хмуры бор…» (Жылка, 2009, 42), «У сэрцы нязрадна туга аб адной…» (Жылка, 2009, 52), «Ясната, пекната…» (Жылка, 2009, 52) и др. Концепт «Родина» в творчестве В. Жилки соотносится с концептом «му- зыка»: Беларусь, Беларусь… гэтых слоў // Пойме музыку, хто ўсёй душой // І магутны, тужлівы іх зоў // Зловіць думкай сваёю жывой… (Жылка, 2009, 11). Он молится ей: О, як соладка сэрцу маліцца: // Беларусь, Беларусь, Беларусь! (Жылка, 2009, 130). С родной землей для поэта связано все положительное: Добра тут. Верыш ў цуд. // Свет, цяпло – родны кут // Спавілі (Жылка, 2009, 52). Творческий дух Беларуси живет и побеждает страх судьбы: Але дух твор- чы Беларусі // Жыве й змагае долі жах (Жылка, 2009, 17). Песни мира людей и природного мира взаимосвязаны: Пасля працы цяжкой, // Дзень правёўшы ў касьбе, // Песняй сумнай такой // Нехта цешыць сябе. // І плыве яна ўдаль // Над разлогам палёў, // Чуцен гора ў ёй жаль // І надзея без слоў. // А ў адказ на яе // То цішэй, то мацней // Пяе песні свае // У гаі салавей (Жылка, 2009, 20–21). Поэт хочет, чтобы песня человека, воплощающая концепт «страдание», стала другой: Змоўкні ты, сціхні, песня пакуты, // Заварушыся, наш край! // Люд беларускі, рві свае путы, // Новую песню спявай (Жылка, 2009, 26), поскольку

159 он и другие люди желают счастливой судьбы для своей Родины: Бо для роднай стараны // Долі хочама без слёз (Жылка, 2009, 28). Концепт «грусть» в поэзии В. Жилки имеет разнообразные проявления как в лексическом, так и в семантическом плане. Он выражен намного шире, чем концепт «радость». В стихотворении «Я кахаў» поэт признается, что быстро потерял радости молодых годов: Я кахаў… Ах, калісьці даўно я кахаў! // Аж тады, калі моладасць ззяла ў вачах, // Калі гора і смутку я, дужы, не знаў // І адвага кіпела ў грудзях, – // Шчэ тады, шчэ тады я кахаў!.. // Але збег і загінуў, як мара, той час: // Пагуб- ляў я ўсе радасці год маладых… (Жылка, 2009, 10–11). Он связывает радость с любовью (А з вуснаў шчырых рвецца ўжо санет // Гучны, нібы віхор свавольны ў буру, // І радасны, бы ўлюблены паэт (Жылка, 2009, 16)), с борьбой за лучшее будущее своей родной страны (Жджэм: надыдзе грозны час – // Будзе радасць, будзе бой (Жылка, 2009, 28)) и др. В стихотворении В. Жилки «Бясспынна, глуха процьма часу…» есть осо- бая грусть: А смутак дзіўны сэрца крышыць, // Без назвы смутак і без слоў…» (Жылка, 2009, 41). Чувства, реализующие концепт «грусть», часто сопровож- дают поэта: «Стаю разважны і халодны, // Як сутуняючая даль, // І толькі сум сябруе згодна, // І толькі жаль, радзімей жаль (Жылка, 2009, 41) и др. Грусть есть даже в чувстве любви, что выявляется при описании неопределенного и легкого женского образа: Зацвілі твае вочы між тлуму, // І, здаецца, твой стан мільгануў, // Перарваліся ніткаю думы, // Даўны смутак ціхутка крануў. // Быццам ветрык, збудзіліся згадкі, // Ў жыце ветрык драмаўшы між хваль; // Закружыліся лёгка, без звадкі, // І памкнулі ў блакітную даль (Жылка, 2009, 47). Удивительная грусть связана с песнями соловья: А ў адказ на яе // То цішэй, то мацней // Пяе песні свае // У гаі салавей. // Іх пачуеш, і ўраз // Дзіўны сум агарне, // І згадаеш ў той час // Аб сваёй ты вясне (Жылка, 2009, 21). В стихотворении «Безнадзейнасць» грусть – элемент комбинированного чувства: Без зары, без агню немага, // Немага, калі ноч – як магіла. // І чаго спадзявацца ільга, // Калі змроку крыло атуліла? // На душы пустата, немата, // Не ўзрушае ні песня, ні дзейнасць. // Толькі сум, як увосень слата, // І спакой, і спакой – безнадзейнасць (Жылка, 2009, 51). Печаль предстает в образе тумана (Ўрачыста полем з пуш- чаў залацістых // Прыйшла туга і пала над вадой (Жылка, 2009, 80)), в образе цветов (І ў сэрцы ўсходзяць – чую я – // Тугі вясеннія пралескі (Жылка, 2009, 13)) и др. Поэту тяжело от чувства грусти: Мой сум, як золата пярсцёнка, // На сэрца лёг і цісне ўкрай (Жылка, 2009, 117) и др. Кроме грусти и печали, В. Жилка чувствует одиночество: Не трывож мае самоты, // Не збуджай пазбы- тых мук… (Жылка, 2009, 37). В. Кустова указывает: «Жилка прислушивается к природе, стремится с ней слиться, считает природу, как и человеческую душу, “одиноким храмом Красоты”, где одиночество варьирует спектры своей окрас- ки от светлой грусти до печали, от вселенской печали до белорусской светлой грусти» (Кустава, 2009, 5).

160 В. Жилка очень любит природу, и это выражается в наличии соответствую- щего концепта. Свою душу он уподобляет лилии: Душа мая тужлівая – // Лілея між балот. // Яна ўзрасла, маўклівая, // Між багны сонных вод (Жылка, 2009, 19). Пуща дает ему ощущение покоя: І слухаць бязмоўна // Чароўнасць трывожнай душой, // Грудзямі да поўна // Ўдыхаці стыхіі спакой (Жылка, 2009, 42). Он от- дыхает в лесу: Спачываючы ад болю, // Ад няпраўды і маны, // Пазнаваць чужую волю, // Дыхаць пахам сасніны (Жылка, 2009, 43). В стихотворении «Напярэдад- ні» поэт сравнивает лес со святым: І лес у чаканні бязмоўным // Зялёнай жывою сцяной // Стаіць, маліцвéннасці поўны, // Ўрачыста, як нá мшы святой (Жылка, 2009, 46). Свою жизнь он воплощает в образе осени: Божа, не шмат застало- ся // Піць мне з келіху дзён. // Восень, як жменю калосся, // Скосіць жыцця майго сон (Жылка, 2009, 79). Это время года для него связано с безмолвием, покоем и печалью: О хараство асенніх дзён празрыстых, // Бязгутарнасць прыроды і спакой. // Ўрачыста полем з пушчаў залацістых // Прыйшла туга і пала над вадой (Жылка, 2009, 80). Радость уходит от поэта, как листья осенью опадают с деревьев: Маіх радасцяў лісце спадае, // Нібы лісце пажоўклае дрэў (Жылка, 2009, 86). С облетевшими листьями он сравнивает и прошедшие годы: Стала дзіўна, што годы так шпарка // Прашумелі, бы ўвосень лісты, // Жоўтым лісцем алеямі парку // І ляглі, як смуга, на кусты (Жылка, 2009, 47). Собирая урожай осенью, он думает о различных явлениях природы и видит в них мудрость: Звозячы ўвосень плады, што паспелі на дрэве // і ў полі, // У тайны прыроды ўнікаючы, я памятаю наўхільна – // Яркіх маланак агні і грымотаў працяглыя гукі, // Рэху, ўздыханні зямлі, ім адгучную гулка і згодна, // І дабрадзейных зямельцы дажджоў, навальніцы // і бачу // Мудрасць у гэтых праявах, у гэтым суладдзі // адвечным (Жылка, 2009, 69). Значительное место в поэтическом мире В. Жилки занимает концепт «красота». Это, прежде всего, красота природных явлений: Ёсць боль затоенай тугі // У кволым паху звялых кветак… // … // І на маім стале зямлі // Краса, найвысшая аздоба, // Яны цвілі і адцвілі – // І тайнай іх была жалоба (Жылка, 2009, 43–44), І ўзышла, і жыве // Ў небе зораў краса (Жылка, 2009, 20) и др. В стихотворении «Хараство» выражается мысль о том, что печаль по красоте возносит человека над будничными тревогами: Але па-над будзённыя трывогі // Узносіць нас туга да хараства (Жылка, 2009, 36). Поэт считает, что к гармонии и смыслу-украшению в жизни тропа очень шаткая, и к ней ведет человеческая печаль: І верым мы, што злучны дух і маса, // Гармонія ў жыцці і сэнс-акраса // Прытулак ёсць, дзе адпачыць ільга, // Дзе дасканаласці чаруе ўсмешка. // Ды дзіўна неяк: хістка сцежка // І да яго вядзе людства туга (Жылка, 2009, 36). Его душе снится красота: Душы аб пекнаце // Непераможна-думных сніцца (Жылка, 2009, 45). Красота и сила уничтожается временем: Бясспынна, глуха процьма часу // Глытае хараство і моц (Жылка, 2009, 41). Созерцание красо- ты вызывает сильную эмоциональную реакцию амбивалентного характера в душе человека: О, як ні раніць хараство – // Яго туга, яго баленні, // Нібы праз-

161 рыстых тайн пітво, – // Не весць хаўтур, а знак збавення (Жылка, 2009, 52). В. Жилка считает, что, кроме красоты, спасения нет: Няма збавення // Апроч пекнаты (Жылка, 2009, 75). В стихотворении «Божа, не шмат засталося…» поэт сравнивает человека с цветком земли: Скосіць халодна, дазвання, // Ў сэрцы насмешлівы здзек: // Сумна тваё адцвітанне, // Квеце зямлі, чалавек! (Жылка, 2009, 79). Он восхищается человеком: І люб мне чалавек бясконца, // Высокі плод зямлі і сонца (Жылка, 2009, 134). В сонете «Максім Багдановіч» В. Жилка пишет о том, что красота – единственная цель великого поэта: Ад хараства не ведаць іншай мэты // І адшукаць, што горда поўны ім, // І родны люд у руху маладым, // І зачарованых палеткаў кветы (Жылка, 2009, 105). По его мнению, с красотой связаны творческие люди (душа которых также подобна лилии): Песняры, мастакі і музыкі, // Хараства і сугучнасці слугі, // Закаханыя ў буру і громы // І з душой, як збаночкі лілеяў (Жылка, 2009, 108). Он призывает песня- ра вознестись песней к красоте: Адрынь, пясняр, згрызоты, захады, // Ўзнясіся песняй к хараству (Жылка, 2009, 115). Когда поэт восхищен жизнью, он хочет всюду чувствовать цветы: І, ад жыцця ў захапленні, // Хочу і паху й каджэння // Кветаў уцешных зямных… (Жылка, 2009, 116). Красота выражается в пении со- ловья и музыке, возможно, воплощающей поэтическое мастерство: І я пабачыў прыгажосць, // Што па-над спевы салавейкі // Зачаравала маладосць. // І стаў спяваць… Мае жалейкі // Звініць матыў, і кожны тон – // Сусветнай пекнаце уклон (Жылка, 2009, 132) и т.д. В. Жилка часто описывает окружающий мир при помощи полутонов, неярких красок, частично приявляющихся признаков. Этот мир становится похожим на сказку, поэт передает свои ощущения от его познания, его краски, звук и запах. Так, описывая цветы в стихотворении «Смяротны пах», он воп- лощает их мечты и легкие, как сон, воспоминания: Ў самотнасць невясёлых дзён // Яны ўвівалі летуценні // І згадкі лёгкія, як сон, // Аб сонцы радасным праменні (Жылка, 2009, 44). При передаче общения с любимой в стихотворе- нии «Крыху ўзрушаны і рады…» поэт использует элемент карнавализации, которая воспринимается в связи со светом и легкостью: І вясною веюць пасмы // Хмелю светлага валос; // Уступаем ў светлы пас мы, – // З намі, з намі свет- лы лёс. // З намі кволасць, з намі казкі, // Летуценняў лёгкі лёт. // Пацалункаў плюскат, ласкі – // Ўсё ў адзіны карагод (Жылка, 2009, 46). Портрет осени из одноименного стихотворения создается В. Жилкой с использованием тихого настроения любви в мягких серых тонах: І ў мяккіх шэрых тонах // Настрой ціхі кахання (Жылка, 2009, 57). Он сравнивает мать с грустной березкой и жалеет ее (текст данных строф имеет оттенок ласкательности): Як бярозка тонкім веццейкам, // Ў сум прыбралася сама, // Бачыць сонца ясным лецейкам, // Што табе пацех няма // І падслухвае пшанічанька, // Як на постаці адна // Ты ўздыхаеш, і крынічанька // Жалю ўскіпвае да дна (Жылка, 2009, 67–68). В цикле «Вершы спадзявання» В. Жилка подчеркивает добродушие ночи при помощи мягких красок: Калі мяккасцю фарб незвычайнаю // Задрамала лагоднасць над

162 светам; // Калі сувяззю вечара тайнаю // Ноч суточана з днём яснакветым (Жылка, 2009, 77). Описывая ночь, поэт говорит о каких-то особенных зву- ках: Як дзяцінства гады незваротныя, // Тыя гукі, што родзяцца ў цішы; // Як вады плюскатанні пяшчотныя, // Чараванне тых слоў закалыша. // І ушчэнт закаханасці поўныя // І таго, што не выкажаш мовай, // Мы пяройдзем мяжу ў невымоўнае, // За рубеж чалавечага слова (Жылка, 2009, 76). В стихотворении «Нашы тайны й жаданні, як рэчы, як кветы…» он выражает чуть слышный запах альпийской фиалки: І здаюцца мне раніцай снежныя горы, // Там нічый непракладзены шлях, // І альпійскай фіялкі ў празрыстым прасторы // Ледзьве чутны чаруючы пах (Жылка, 2009, 56). Поэты 20–30-х годов XX века обращались ко многим из тем, затронутых В. Жилкой, что подтверждают названия их поэтических произведений: Зм. Аста- пенка «Руменкі з радзімы» (Душа, 2005, 22–24), «Добры дзень, мая красуня…» (Душа, 2005, 27–28) и др.; М. Багун «Зімой у вёску» (Душа, 2005, 46–48), «Зіма» (Душа, 2005, 49–50) и др.; У. Дубоўка «Залатая, асенняя раніца…» (Душа, 2005, 57), «О Беларусь, мая шыпшына» (Душа, 2005, 62) и др.; А. Дудар «Беларусь» (Душа, 2005, 78) и др.; Т. Кляшторны «Кляновыя завеі» (Душа, 2005, 126–127), «Плачуць асеннія клёны…» (Душа, 2005, 134) и др.; Ю. Лявонны «Зімовая радасць» (Душа, 2005, 149), «Асенняй ранню» (Душа, 2005, 149–150) и др.; В. Маракоў «Палюбіў я асенняе ранне…» (Душа, 2005, 171) и др.; Я. Пушча «Вечар асенні, вечар маўклі- вы» (Душа, 2005, 195) и др.; Ю. Таўбін «Люблю я край, дзе вечары…» (Душа, 2005, 205) и др. Они следуют поэтической традиции. Например, два поэта пишут о классике белорусской литературы М. Богдановиче и вступают в поэтический диалог: А. Александрович в стихотворении «На магіле Максіма Багдановіча» высказывает горестные чувства: Хвілінай, як вечнасць, даўгою, // Плача песня балючай тугою (Душа, 2005, 10); В. Дубовка в стихотворении «Нават мора змяніла свой колер», имеющем подзаголовок На магіле Максіма Багдановіча, так говорит о великом поэте, передавая свое отношение к нему и сожалея, что столь рано умерший поэт не увидит больше красоты: Плача сэрца, сціскаюцца грудзі, // дзесь празрыста цыкады свіргочуць. // Над табою – сцюдзёнае груддзе, // хараства больш не бачаць вочы… (Душа, 2005, 61). Поэты выражают любовь к Родине в своих произведениях и эксплици- руют соответствующий концепт. Описывая Беларусь, они часто прибегают к образным средствам языка, реализующим своеобразную красоту и богатство природы страны: О Беларусь, мая шыпшына, // зялёны ліст, чырвоны цвет! – У. Дубоўка (Душа, 2005, 62), Люблю я шыр, // Люблю я поле, // Люблю я маці Бела- русь – Т. Кляшторны (Душа, 2005, 126), Люблю я край, дзе вечары // Ў далёкім небе сцелюць столкі // І промні ранішняй зары // Вітаюць юныя пасёлкі. // … // Ах, гэты край нізін і круч, // Равы, суглінкавыя пашы… // Табе ў адзнаку – “Бе- ларусь” // Надалі назву продкі нашы – Ю. Таўбін (Душа, 2005, 205), Край паэм, // адвечных песень-казак – // дарагая сэрцу // Беларусь… – П. Трус (Душа, 2005, 242) и др.

163 Белорусская поэзия 20–30-х годов XX века является очень философской. Так, А. Александрович в стихотворении «Шалясценне нязнаных пяшчот» вы- сказывает мысль о том, что человеку не дано знать свою судьбу: З нас ніхто і не знаў і не знае, // Што ў жыцці давядзецца спаткаць (Душа, 2005, 13). По мнению В. Дубовки, грусть и радость рождают мысли: Думкі лятуць, як дэпешы без адраса, // можа, ад смутку, а можа, ад радасці (Душа, 2005, 72). Об этих двух полюсах эмоциональной сферы человека (и о концептах «грусть» и «радость») в поэзии рассматриваемого периода времени упоминается очень часто. Многие поэты пишут о радости: Дык чаго маладому журыцца, – // Не стаю ад жыцця ў старане – А. Александровіч (Душа, 2005, 14), Жыць так хораша на свеце! // Жыць без суму і тугі! – М. Багун (Душа, 2005, 49), Ну, а я малады – мне весела // разагнацца ў мяцежную даль – А. Дудар (Душа, 2005, 77) и др. Чувс- тво радости может достигать большой интенсивности: Эх, як рвецца душа у прасторы, // Штосьці хочацца вечна кахаць // І дзіцячае радасці зоры // Ў ледзяных перазвонах збіраць – Т. Кляшторны (Душа, 2005, 133) и др. Ю. Ля- вонный в стихотворении «Зімовая радасць» считает, что счастливым может быть только тот человек, который в разные времена года живет одинаково: Толькі той на свеце шчаслівы, // Хто ўзімку жыве, як вясной! (Душа, 2005, 149). Радость, грусть и печаль подобны наплыву чего-то: І прыходзіць радасць // у красе маўклівай. // Адплываюць хвілі // смутку і тугі… – П. Трус (Душа, 2005, 236) и др., радость – рассвету: Перад намі радасць будзе днець… – У. Хадыка (Душа, 2005, 252) и др. В. Дубовка находит грусть в радости: Ой, браточкі мае, таварышы, // ды чаму ж гэта ў радасці сум?.. (Душа, 2005, 70)), а необычную печаль – в любви (Наша каханне звычайнае, простае, – // хоць незвычайнай тугой і агорнута (Душа, 2005, 67)). Часть эмоциональной сферы, посвященная грусти, очень разнообразна в рассматриваемых поэтических произведениях. Она исключительно метафо- рична. Это и описание чувств человека (Мне сум нешта зноў заціскае // Мае неспакойныя грудзі – Зм. Астапенка (Душа, 2005, 22) и др.) и его красочных ощущений (Сумна мне!.. Ў ціхай казцы лістоў // Чую нешта, таемнае чую: // Быццам коні – пад свісты вятроў // Паняслі ад мяне дарагую – Т. Кляшторны (Душа, 2005, 125) и др.), и передача чувства грусти как характерной черты доро- ги (Тады патроху раскажы // Пра горды сум дарогі снежнай… – Зм. Астапенка (Душа, 2005, 26)), и объективация разновидностей этого чувства, связанных с временами года (… Дык прымай жа // гэту ростань, // ты, асенняя туга! – М. Багун (Душа, 2005, 45), Вераснёвыя смуглыя колеры // Ў задуменні засмучаным вянуць; // Ў задуменні бярозы пакорныя // Атрусаюць журбу на паляну – Я. Пушча (Душа, 2005, 201) и др.), и выражение названного чувства, соотносяще- гося с образами деревьев (Пасумуюць кляны ля акна, // Ветры буйныя смуту разгоняць… – Т. Кляшторны (Душа, 2005, 125) и др.) и птиц (І чуюць птушкі – холад, сцюжа // Краіну раптам агартаюць… // Са смуткам ў грудзях яны гужам // У край чужацкі адлятаюць – М. Чарот (Душа, 2005, 281) и др.), и

164 экспликация грустного пения родного края (А сэрца доўга мне калыша // Твой сумны спеў, край родны мой – М. Чарот (Душа, 2005, 264) и др.) и др. Печаль материализуется и предстает то в образе птицы (Ой, туга! Хай ляціць з журава- мі, // хай на ніцыя лозы туга ляціць. // Нас жыццё віратлівае вабіць // і спяваць будзе з намі ў трысці – У. Дубоўка (Душа, 2005, 59)), то в образе цветка (Дацвілі пялёсткі // нейчае тугі… – П. Трус (Душа, 2005, 236) и др.) и др., грусть – в об- разе тумана (Вось затым было над балотамі, // Мусіць, гэтулькі і журбы… – У. Хадыка (Душа, 2005, 251) и др.) и др. При помощи выражения чувства грусти концептуализируется образ осени: Нашы дні – // Не журботная восень, // Нашы дні – // Грамавы веснаход – Т. Кляшторны (Душа, 2005, 130), Галасілі вятры да адчаю, // Сумавала асенняя даль… – Т. Кляшторны (Душа, 2005, 137), Нават водгуллем у сэрцы // ліры не галосяць, // толькі журыцца ў туманах // залатая восень – П. Трус (Душа, 2005, 240) и др., при помощи описания чувства радос- ти –образ весны: Вясна!.. Вясна!.. // У цвеце нівы, // Цвітуць асмуглыя сады; // Кіпучай радасці прылівы // Хвалююць сэрца пералівам // Ў грудзях вяснова- маладых!.. – П. Трус (Душа, 2005, 233) и др. Поэты описывают конкретные осенние месяцы (верасень – сентябрь, кастрычнік – октябрь) в связи с грустью (Засмуцілася сінь вераснёвая – Т. Кляшторны (Душа, 2005, 144) и др.) и печалью (Кастрычнік сіверыць ля куста, // На сонца чырвані схілілася дуга… // Ой, ды чаму вакол так пуста?! // Скрыпіць туга… – У. Хадыка (Душа, 2005, 248)) и др. Образ зимы имеет элемент грусти в своей семантике: Хто замёў снягамі ў душы вясну? // Сэрца хто параніў – вымеў цеплыню?! – Т. Кляшторны (Душа, 2005, 127) и др. По мнению В. Дубовки, песня может прогнать грусть: Калі песня журбу не прагоніць, – // яе не адкіне далонь! (Душа, 2005, 59). Мысли о Родине способны победить это чувство: А там – прастор // І ў кветках – Беларусь. // Таму ў імклівасці // і смутак не агорне… – П. Трус (Душа, 2005, 233). Поэты рассматриваемого отрезка времени отмечают красоту в окружающем мире, особенно в природе и характере времен года: Ў гэтым шуме – радасць і прыгожасць, // Лес шуміць, і шастаюць лісты – Зм. Астапенка (Душа, 2005, 28), Добры дзень, мая красуня, // Беларуская зима!.. – Зм. Астапенка (Душа, 2005, 27) и др. Многие из них подчеркивают красоту осени: Залатая, асенняя раніца! // Хараством ты на свеце адна – У. Дубоўка (Душа, 2005, 57), Хоць прыгожа вясна беларуская, – // Прыгажэй беларуская восень – Т. Кляшторны (Душа, 2005, 145), Пальцы жоўтых кляновых лістоў // мкнуцца восень схапіць за шыю. // Не пару- шаць яе хараство, // не парушаць лісты залатыя – У. Дубоўка (Душа, 2005, 62) и др. Образ цветка, реализующий идею красоты, служит для поэтов исследуемого периода времени основой для воплощения своих идей, связанных с человеком и песнями: Я толькі госць // У садзе вёсен – // На момант кветкай расцвіту, // Калі ж махне // Рукою восень, – // Мае пялёсткі аблятуць… – М. Багун (Душа, 2005, 51), Так і песня сягоння мая зацвіла, // Толькі сілы няма й поўнай волі, // Каб на родным прасторы дуброў і сяла // Каласілася спевамі поле – В. Маракоў (Душа, 2005, 168), Ой, песня, песня дарагая, // Ў душы ты век не адцвіцеш!.. // Не

165 адцвіцеш і не завянеш! – П. Трус (Душа, 2005, 227) и др. В. Дубовка в стихотворе- нии «Паляжам мы» пишет, что люди ищут красоту и преклоняются перед ней: А ўсё ж ткі мы шукаем прыгажосці, // штодзённа кленчым мы сваёй красе (Душа, 2005, 64). Передает он и красоту девушки: Лёс табе даў пекнату чараўнічую, // дасць ён, напэўна, і шчасце вялікае (Душа, 2005, 67). Так реализуется концепт «красота» у исследуемых поэтов; он имеет и другие проявления. Поэтические миры проанализированных белорусских авторов наполнены богатым тематическим содержанием, однако их описанные аспекты, по нашему мнению, являются наиболее значительными и позволяют оценить уникаль- ность «возможного мира» В. Жилки.

Выводы Поэзия В. Жилки отвечает основным особенностям белорусской поэзии 20–30-х гг.в XX в. Ключевыми концептами поэзии В. Жилки и других поэтов являются: «Родина», «грусть», «природа» и «красота». При этом в творчестве В. Жилки концепт «Родина» связан с концептами «музыка» и «страдание»; концепт «грусть» имеет намного большую реализацию, чем концепт «радость»; концепт «природа» очень философичен; концепт «красота» пересекается с концептом «природа» и базируется на способности творца эмоционально пе- редавать особенности своего внутреннего мира. В его «возможном мире» все перечисленные концепты часто реализуются с семантическим компонентом ‘неполнота проявления признака, частичное выражение явления’.

ЛИТЕРАТУРА 1. Балуш, Т.В. 2005. Лингвоконцептуальный анализ художественного текста: монография. Минск: БГПУ. 2. Гилевич, Н. 1987. Из когорты первых. Iš: Час ветровея: Стихи и поэмы. Сост. и пер. с бел. П.А. Кошеля. Минск: Юнацтва: 3–9. 3. Гісторыя беларускай літаратуры: XX ст. (20–50-я гады): Падручнік. 2000. У.В. Гніламёдаў, В.В. Казлова, М.А. Лазарук і інш.; Пад агул. рэд. М.А. Лазарука, А.А. Семяновіча. 2-е выд., дапрац. і дап. Мінск: Выш. шк. 4. Душа мая тужлівая…: вершы, паэмы. 2005. Уклад. В. Шніпа. Мінск: Маст. літ. 5. Жылка, У.А. 2009. Матылі: вершы, паэмы, пераклады: для ст. шк. узросту прадм. В. Куставай. Мінск: Маст. літ. 6. Калеснік, У.А. 1985. Жылка Уладзімір Адамавіч. Iš: Энцыклапедыя літаратуры і мастацтва Беларусі: У 5-і т. Т. 2. Габой – Карціна / Рэдкал.: І.П. Шамякін (гал. рэд.) і інш. Мінск: Беларус. Сав. Энцыклапедыя: 456. 7. Кустава, В. 2009. Vivere memento! Iš: Жылка, У.А. Матылі: вершы, паэмы, пераклады: для ст. шк. узросту. Прадм. В. Куставай. Мінск: Маст. літ.: 3–9. 8. Степанов, Ю.С. 2002. Имена, предикаты, предложения (семиологическая грамматика). Под ред. д-ра филол. наук Ю.Н. Караулова. Изд. 2-е, стереотипное. Москва: Едиториал УРСС.

166 SANTRAUKA V. Žilkio kūrybos „Galimas pasaulis “ XX amžiaus 20–30- ųjų metų gudų poezijos kontekste Elena Mikhailova

Straipsnis skirtas gudų poeto ir vertėjo V. Žilkio kūrybai, suvokiamai kaip „galimas pasaulis“ XX amžiaus 20–30-ųjų metų gudų poezijos kontekste. Jo poezija charakteri- zuojama šių temų atskleidimu: meilė Tėvynei, Gudijos savitumas ir senovė, kūrybingo žmogaus emocionalumas ir ekspresyvumas, nepilnai išreikštas požymis, grožis kaip sąvoka ir supančio pasaulio grožis, muzika ir kt. Raktinės V. Žilkio poezijos koncepcijos yra „Tėvynė“, „liūdesys“, „gamta“ ir „grožis“. V. Žilkio kūryboje „Tėvynės“ koncepcija susijusi su „muzikos“ ir „kančios“ koncepcijomis. „Liūdesio“ koncepcija yra žymiai stipriau išreikšta, nei „džiaugsmo“, o „gamtos“ koncepcija labai filosofinė. „Grožio“ koncepcija siejasi su „gamtos“ koncepcija ir remiasi kūrybingos asmenybės geba emocionaliai perteikti savo vidinio pasaulio ypatumą. Jo „galimame pasaulyje“ visos išvardintos koncepcijos dažnai įgyvendinamos kartu su semantiniu „nepilnai išreikšto požymio, dalinai išreikšto reiškinio“ komponentu.

167 Принципы жанрового моделирования в современном постмодернистском романе

Наталия Сержант Белорусский государственный педагогический университет им. М.Танка, ул. Советская, 2, Минск, Беларусь, [email protected]

ABSTRACT “The Principles of Genre Modelling in a Post- Modernist Novel” The article “The principles of genre modelling in a post-modernist novel” is devoted to the research of the genre definition of a post-modernist novel. Literary scientific analysis of the given novel’s genre has been carried out on the basis of the historical-theoretical approach. The principles of a genre synthesis, genre modification and the transformation of different genres of mass literature are reflected in the mobility of a post-modernist genre model, its unstable, undeveloped structure which is still being worked out. An attempt of classification of post-modernist features of a novel was taken during the research. One may find such components as the constituencies of a plot and a structure, linguistic and stylistic characteristics of its form and contents, which help to identify the following genre model. Modern literary process is very dynamic and the bounds between genres of prose, drama and poetry tend to be blur. That’s why the study of a modern novel modeling principles is significant and urgent as it lets us to perceive the dynamic character of the literary process. The emphasis is made on a post-modernist novel’s subsistence under the conditions of high and mass culture co-existence. The conclusion of high and mass culture genres diffusion was made as a result of the scientific analysis. It defines the synthetic author’s manner of a post-modernist novel. Two-or multilevel outline, changing of text’s registers from one cultural-linguistic layout into another one are typical of such novel’s form. Such text’s outline is made for both élite and mass reader. The bounds of this literary genre become permeable as a result of the opposing spheres erasing. Everything is provided to be one-level, without a rating so far as the bound between high and low, “ins and outs” is erased. In whole the exarticulation of mass culture genre codes in a post-modernist novel lets us analyse the deformation of the modern consciousness’s stereotypes. And the

168 transformation of the genre-stylistic canons of a post-modernist novel serves for its genre regeneration. Keywords: genre model, the principles of a genre modeling, genre definition, genre synthesis, genre modification, genre diffusion, high and mass culture.

Вводная часть В современном постмодернистском романе, как ни в одной другой модели романного жанра, активно реализуются принципы жанрового синтеза, жан- ровой модификации и взаимопроникновения элементов различных жанров друг в друга. Это нашло отражение в подвижности жанровой модели пост- модернистского романа, его неустойчивой, несформированной структуре, находящейся в процессе становления или являющейся таковой изначально. Попытаемся выяснить, что дает возможность констатировать вышеуказанный факт и определить особенности жанровой модели постмодернистского романа как такового. Проблематика жанровой дефиниции постмодернистского романа состоит, прежде всего, в том, что не существует четкой классификации жанрообразу- ющих признаков (сюжетных и структурных компонентов, языковых и сти- листических средств, т.е. специфических свойств его формы и содержания), с помощью которых можно идентифицировать данную жанровую модель. Следует отметить, что для современного литературного процесса характерна общая тенденция к динамичности, размытости границ жанра и в прозе, и в драматургии, и в поэзии, не говоря уже о видовых формах жанра, коей явля- ется постмодернистский роман. Несмотря на то, что в памяти (и читателя, и писателя) в целом сохраняется традиция жанровых норм, воздействие их в современной литературе ослаблено, отличается большей степенью свободы. Поэтому изучение жанрового моделирования самой репрезентативной модели современного романа представляется нам важным и актуальным, ибо позво- ляет уловить динамику литературного процесса.

Основная часть В современной литературе жанр, который считался «центральной и ста- бильной теоретико-литературной категорией» (Аверинцев, 1986, 114) перестал быть статичным явлением, утратил значение критериальности при система- тизации литературного процесса. Известная дискуссия 20-х годов ХХ века между Ю.Н. Тыняновым (Тынянов, 1977) и М.М. Бахтиным (Бахтин, 1986) строилась на расхождении во взглядах теоретиков литературы по вопросу жанра. Ю.Н. Тынянов писал о сменяемости всей системы жанров при смене исторических эпох, подчеркивал индивидуальность жанровых структур в творчестве писателей, а М.М.Бахтин считал жанр устойчивой системой, исто-

169 рию литературы – историей жанров. В ходе этой дискуссии сформировалось представление о системах жанров, сменяющих одна другую по мере развития литературного процесса. Действительно, жанр как модель воплощения кон- цепции мира и человека – явление достаточно стабильное, имеющее четкие границы и координаты; но индивидуальная жанровая форма произведения, в которой реализуется жанровая модель и которая представительствует в стиле, находится в тесных отношениях с литературной действительностью и реагирует на многие моменты литературного процесса. Исследовательница Г.Л. Нефагина поясняет, что эти «моменты» могут быть « как существенными, содержащими в себе тенденцию, так и случайными, обусловленными даже вне- литературными факторами, например, социокультурной ситуацией, массовыми потребностями и т.д.» (Нефагина, 2005, 33). Более того, в динамичной системе литературы конца ХХ века происходит не только жанровая или стилевая интерференция, но и постоянное «взаимопроникновение жанра и стиля, т.е. жанрово-стилевая дискуссия» (Липовецкий, 1995, 34). Такой жанрово-стилис- тический полифонизм характерен для прозы русских постмодернистов Вик. Ерофеева, Евг. Попова, Дм. Галковского, В.Буйды. В своих произведениях эти авторы сочленяют языки разных эпох и культур, обыгрывают стереотипы восприятия жизни. Они используют приемы полистилистики, т.е. стилевой неоднородности произведения, «вживления» элементов разных эстетических направлений, и создают текст, основанный на противоречиях, диссонансах, внутренней «борьбе» разнородных форм. Так постмодернистский текст демонс- трирует абсолютную неустойчивость, пренебрежение правилами и нормами языка. «Истина о сплошь относительном мире не принадлежит ни одному из культурных языков, адекватный образ возникает лишь на скрещении различ- ных ходов и поэтических систем» (Ильин, 1998, 205). Питательной почвой для русского постмодернизма в эстетическом плане послужил соцреализм, который и дал начало таким жанрово-стилевым течени- ям, как соц-арт, концептуализм, ремейк и, соответственно, жанрово-видовым формам романа внутри них. Реалии общественной жизни советской эпохи про- являются в произведениях постмодернистов через бесконечно повторяющиеся лозунги, призывы, которые постепенно превращаются в идеологические симу- лякры отсутствующей действительности. В силу долголетней доминирующей роли реалистических жанров в советской литературе, палитра которых была не так многолика, как на Западе, и которые регулировались жанровыми «нормами» соцреализма, постмодернистский русскоязычный роман формировался в русле культурно-языкового, стилевого плюрализма, прежде всего, нежели жанрово- го синтеза и жанровой диффузии. Для русского постмодернизма характерно ироничное, игровое слияние культурных языков трех эпох: советской офици- альной, советской реальной и русской классической эпохи Пушкина, Толстого и Достоевского. Мы легко узнаем в постмодернистской прозе Вик. Ерофеева «Девушка и смерть», в названиях глав «Пушкинского дома» («Медные люди»

170 и «Бедный всадник») А.Битова отсылки к образу Пушкина и Достоевского, слышим философско-эстетический спор смыслов и диалог культур. Для западноевропейского, особенно американского постмодернизма, эс- тетической питательной почвой стала эпоха постиндустриального массового общества и культура, ими порожденная. Культурный фон современной пос- тиндустриальной цивилизации, который один американский постмодернист назвал «белым шумом», пронизывает семантико-стилистическое поле постмо- дернистского романа обрывками фраз и программ из постоянно включенного телевизора, рекламными «слоганами», заголовками газет и журналов – всем тем, что исподволь проникает в подсознание современного человека. В рома- не Дона Де Лилло «Белый шум» постоянный голос из радио и ТВ вставляет таинственно уместные фразы, словно участвуя в разговоре персонажей; пов- торы товарных «брендов» в тексте романа – названий машин, кредитных карт, лекарств, гостиниц и т.п. – звучат подобно восточным заклинаниям-мантрам. Формируется искусственная «гиперреальность», базирующаяся на подделках- симулякрах, коих в романе Лилло представлен целый набор – от симулякров идеологии до симулякров сексуальности. Вся структура постмодернистского романа предстает как нечто вызывающее отрицание повествовательной стра- тегии реалистического дискурса: отрицание причинно-следственных связей, линейности повествования, психологической детерминированности поведения персонажей. Отсутствие принципа внешней связности повествования становится ос- новной жанрово-стилистической чертой, пожалуй, самой основной и легко опознаваемой приметой постмодернистской манеры письма. Нигилизм в постмодернистском романе по отношению к предшествующей литературной традиции распространяется и на наследие классического модернизма, и на все то, что кажется закосневшим, превратившимся в стереотип сознания, все то, что порождает стандартную, заранее ожидаемую реакцию. Постмодернизм как спе- цифическая манера письма на современном этапе его существования оформился «под воздействием определенного эпистемологического разрыва с мировоззрен- ческими концепциями, традиционно характеризуемыми как модернистские» (Ильин, 1998, 157), однако, нельзя отрицать, что постмодернизм одновременно явился и следствием развития этих концепций, т.е. завершением модернизма. На современном этапе в вопросе жанрового моделирования в постмодернистском романе, мы, в первую очередь, должны обратить внимание не столько на связь или разрыв с реалистической или модернистской традицией, сколько на сущест- вование постмодернистского романа в современных условиях взаимоотношений высокой и массовой культуры и литературы. Более того, интересным становится факт не только противодействия постмодернизма массовой культуре, сколько его активного подчинения законам массового литературного рынка. Западный постмодернизм с самого начала своего существования был тесно связан с массовым искусством и массовой литературой, отличающейся жан-

171 ровым многообразием. Комикс, вестерн, хоррор, детектив, мистика, триллер, шпионский, приключенческо-авантюрный, сентиментально-мещанский, лю- бовный роман – вот далеко не полный перечень жанров, с которыми вступили в «конкуренцию» традиционные реалистические жанровые формы социального, психологического, философского и др. романа. Каждый из массовых жанров, с явной или неявной установкой на развлекательность, внешне был связан строгой жанровой структурой и, по сути, строился на технике реалистичес- кого повествования, точнее, паразитировал на условностях реалистического романа ХIХ века. И.Ильин называет эту технику письма «квазиреализмом», «псевдореализмом» (в американской критике его именуют «иллюзионизмом»), обращая внимание на специфику не только содержательной, но формальной ориентации «на плоскостное жизнеподобие, на создание форм искусства в формах жизни без серьезного намерения постичь сущность жизни, вскрыть ее глубинные закономерности» (Ильин, 1998, 156). Сегодня, когда уже фактически завершен процесс размывания границ между различными сферами и «этажами» искусства, становится все труднее говорить не только о противостоянии высокого, элитарного и массового, по- пулярного, но даже художественного и нехудожественного. Следствием этого стало появление новых, гибридных литературных форм, как благодаря соеди- нению жанров художественной литературы с различными жанрами научного знания, так и с помощью актуализации других жанров – эссе, мемуаров, житий, апокрифов, летописей, трактатов, скрещивающихся с «ведущими» литера- турными жанрами и между собой. Это привело к созданию произведений на грани литературы и философии, литературы и литературоведения, литературы и истории и т.п., но особенно явной оказалась «мутация» жанров высокой и массовой литературы. Массовая литература служила и служит интересам массового общества, она закрепляла в сознании стереотипы восприятия, распространенные взгляды и вкусы, стандартизируя их и доводя до уровня предрассудков. Именно литера- тура подобного рода стала благодатной почвой модернизации современного постмодернистского романа, превращая жанровые стандарты массового рома- на в предмет пародирования, а его читателя – в объект насмешек. Одновремен- но жанровая многоликость массовой литературы стала основой и предметом жанрового моделирования в постмодернистском романе. Писатели-постмо- дернисты настойчиво стремятся расширить границы жанра литературного произведения и осуществить новый проект обновления искусства через обра- щение элитарного к языку и формам массового. Эта тенденция проявила себя в полной мере, как в русском, так и зарубежном постмодернистском романе, одинаково ориентированном на деканонизацию стереотипов, ироническую переоценку ценностей, размытость жестких бинарных оппозиций, плюрализм культурных языков, моделей, стилей. Особенно наглядным этот процесс стал во второй половине ХХ века, в период трансформации литературного поля,

172 активной дивергенции противостоящих пластов литературы, когда стратегии и механизмы массовой литературы активно осваивались культурой элитарной, а массовая литература заимствовала формы и образы высокой. Во многом при- чина этого явления в роли рынка, «который стал, по сути дела, единственным источником легитимных функций, а наиболее полноценным оказалось поле массовой культуры, что породило стратегии адаптации радикальных прак- тик для широкой аудитории» (Берг, 2000, 312). Многие романисты на Западе и в США признаются, что «рискуют опытом, воображением, вербальными навыками, временем, нервной энергией, психологической интимностью и чувством собственного достоинства, чтобы создать искусственный, вымыш- ленный текст, который выставляется на рынок… Большинство предпочтут быть оценены рынком, чем любой другой институцией, предположительно потому, что он свободен от цензуры» (Lodge, 1981, 162). Обретает важность и вопрос осознания писателями-постмодернистами своей, по выражению Ю.М. Тынянова, «литературной личности». Статус современного писателя существенно изменился, постиндустриальная рыночная эпоха породила не только специфическую фигуру художника – поп-звезду, культового героя, кумира толпы – «литературная личность» трансформировалась в «писатель- ский имидж». Наиболее отчетливо это проявляется в поле американского литературного рынка. Процесс взаимопроникновения жанров массовой и высокой культуры обусловил синтетическую жанрово-стилевую форму постмодернистского романа, для которой характерны дву- или многоуровневая организация текста, рассчитанного на элитарного и массового читателя одновременно, переклю- чение регистров повествования с условностей одной культурно-языковой схемы на другую. При этом количество жанровых стилей в постмодернист- ском романе весьма велико, ибо сам принцип монтажа из разнородных по своему происхождению фрагментов предполагает сознательную установку на разрушение самой жанрово-стилевой иерархии, как целостной системы. Писатели, используя различные жанрово-стилевые стратегии, обозначаемые в категориях «культурно-языкового кода», создали литературные модели, активно осваивающиеся современным постмодернистским романом. Под «культурно-языковым кодом» при этом понимается присутствие в тексте оп- ределенных жанрово-стилистических формул, становящихся предметом игры в постмодернистском романе, где идет «считывание» следов традиционных культурно-языковых образований, формирующих горизонт читательских ожиданий. Поскольку варианты взаимодействия различных культурных кодов разнообразны и многочисленны, как в калейдоскопе, сочетания могут быть как заранее заданными, так и непредсказуемыми, случайными. «Образуется транскультурный мир, который располагается не вне, а внутри всех существу- ющих культур, подобно многомерному пространству, проступающему сквозь движение исторического времени. Это непрерывное, длящееся пространство,

173 в котором нереализованные, потенциальные элементы не менее значительны, чем осуществившиеся реально» (Эпштейн, 1988, 22). Таким образом, в постмодернистском романе время всегда настоящее, но связанное с прошлым – иногда прямо, иногда – наведением мостов через провал, восстановлением прошлого в настоящем, то есть конструировани- ем контекста художественных явлений, казалось бы, утраченных в системе жанров современной литературы. При этом в постмодернистский роман одновременно могут входить чуждые, даже несовместимые жанровые стили: архаика летописей и футуристический эпатаж, готика и детектив, культурная и революционная героика, поп-арт и высокий интеллектуализм. Примером могут служить роман классика постмодернизма итальянца У.Эко «Имя розы», в котором сочетаются жанрово-стилевые приметы исторического романа и детективной истории, роман М. Павича «Хазарский словарь», построенный на стилистике древних летописей, роман американца Де Лилло «Белый шум», соединяющий диалог философии ХХ века с киберкультурой той же эпохи, романы Дж. Барта, Т. Пинчона и др. Так, в самом известном романе Т.Пинчона «Выкрикивается сорок девятый лот» используются жанровые формулы массо- вой литературы – детективные, готические, исторические. Писательская игра с жанровым потенциалом каждой из названных разновидностей позволяет испытать на прочность авторитет жанра как образной модели мира, а значит, выявить скрытый потенциал прочтения привычных, «стершихся» знаков и смыслов культуры. Центром исторического нарратива в романе становится современность Америки как итог двухсотлетней истории США. При этом ис- торический контекст организуется двумя жанровыми контекстами: вставными повествованиями об эпизодах реальной истории двух мировых войн, зафик- сированной историографией событий, и восстанавливаемыми на основании вымышленных документов и свидетельств очевидцев истории загадочной поч- товой организации Тристеро. Реальную историю Пинчон дополняет созданной в массовой культуре своего рода «исторической мифологией», вобравшей в себя набор клише и стереотипов, связанных в массовом сознании с важнейшими событиями мировой и американской истории. Интересным решением является включение в реалистическое, почти пасторальное повествование, массового «боевика» в романе Дж.Гарднера «Октябрьский свет». Писатель использует прием романа-вставки: «боевик» – это книжонка, которую читает немолодая героиня, запершись в комнате после ссоры со своим престарелым братом. С одной стороны, сюжет «боевика» контрастирует с основным, реалистическим, внешне не насыщенном событиями сюжетом, с другой – усиливает пародийный тон повествования, основанного на идее автора противопоставить две системы ценностей современной Америки. Спасение влюбленной парочки в «боевике» неожиданно появившейся летающей тарелкой выглядит нелепо и помогает понять героине, что решение проблем в реальном мире зависит от реальных действий реальных людей.

174 Выводы Анализ произведений, как русских, так и зарубежных писателей-постмодер- нистов показывает, что для них, в целом, характерна смешенная полисеманти- ческая структура, имеющая, на первый взгляд, типичные черты развлекатель- ной массовой культуры. Авторы заманивают читателя в ловушку: используя жанровые формы массовой литературы, воспроизводя легко узнаваемый язык и стиль массовой культуры, они затем демонтируют возникший горизонт ожи- даний с помощью актуализации стилистики традиционных жанров, различных игровых и пародийных приемов. В результате этого принципа «двойного ко- дирования» разрушению подвергаются стереотипы восприятия читателя, на первый план выходит игровая природа текста, доказывается принципиальная непостижимость его смысла. Происходящее в результате корреляций размывание двух противостоящих субполей приводит к тому, что границы литературного жанра становятся проницаемыми, подвергаются все большей деавтономизации. Принцип эсте- тической оценки в постмодернистском романе вследствие этого также весьма специфичен. Непризнание реальности мира ведет к нигилизму в отношении к любому идеалу. Поскольку стирается граница между высоким и низким, «своим» и «чужим», все оказывается принципиально одноуровневым, не под- дающимся оценке. В целом, вычленение в постмодернистском романе жанро- вых кодов массовой культуры позволяет исследовать механизм деформации стереотипов современного сознания, а трансформация жанрово-стилевых канонов постмодернистского романа служит обновлению жанровой структуры романа в целом.

Литература 1. Lodge, D. 1981. Turning Unhappiness into Money: Fiction and the Market: Working with structuralism: Essays and reviews on nineteenth and twentieth century literature. Boston etc.: Routlaghe and Kegan Paul. 2. Аверинцев, С. 1986. Историческая подвижность категории жанра: опыт периодизации. Историческая поэтика: Итоги и перспективы изучения. Москва: Наука. 3. Бахтин, М. М. Заметки: Литературно-критические статьи. Москва: Художественная литература. 4. Берг, М.Ю. 2000. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. Москва: Новое литературное обозрение. 5. Ильин, И. П. 1998. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. Москва: Интрада. 6. Липовецкий, М. 1995. Изживание смерти. Iš: Знамя. № 8. 7. Нефагина, Г. Л. 2005. Русская проза конца ХХ века. Москва: Флинта, Наука. 8. Тынянов, Ю. Н. 1977. Поэтика. История литературы. Кино. Москва: Наука.

175 9. Эпштейн, М. М. Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX-XX веков. Москва: Высшая школа.

SANTRAUKA Žanrinio modeliavimo principai šiuolaikiniame postmoderniame romane Natallia Serzhant

Straipsnis skirtas postmodernaus romano žanrinės definicijos problemos tyrimui remiantis istoriniu-teoriniu požiūriu. Pamėginta klasifikuoti postmodernaus romano žanrą formuojančius požymius: siužetinius ir struktūrinius komponentus, kalbines ir stilistines priemones. Pastebėta, kad šiuolaikinės literatūros įprastai ben- drai tendencijai yra būdinga dinamika, ir prozos, ir dramaturgijos, ir poezijos žanro ribų nykimas. Formuojamos išvados apie masinės ir aukštosios kultūros žanrų difuziją, kuri įtakoja postmodernaus romano sintetinę stilistinę žanro formą, kuriai būdinga dviejų arba daugiau lygių teksto sandara, dėstymo perkėlimas nuo vienos sutartos kultūrinės kalbinės schemos į kitą. Dviejų priešingų sublaukų ribų nykimas, vykstantis dėl ko- reliacijos, lemia, kad literatūrinio žanro ribos tampa pažeidžiamos. Kadangi riba tarp žemo ir aukšto, „savo“ ir „svetimo“ dingsta, viskas tampa vieno lygio, neįvertinama. Raktiniai žodžiai: žanrinis modelis, žanrą formuojantys požymiai, žanrinė defi- nicija, žanrinė sintezė, žanrinis modifikavimas, žanrinė difuzija.

176 Пеяратыўная канатацыя ў маўленні мужчын і жанчын

Сабалеўская Наталля Баранавіцкі дзяржаўны ўніверсітэт, вул. Войкава, 11225320, г. Баранавічы, Беларусь, барду@tut.by

ABSTRACT The Pejorative (Negative) Connotation of Women and Men’s Speech Examined the emotional-expressive vocabulary in the novel “Ludzi na Bolotse” by I. Melezh. The analysis of the examples showed that the markers of men and women’s pejorative speech could be the units of language lexical level. I. Melezh prefers reduced means of expression, starting with conversational lexemes and finishing rough, vernacular and disrespectful words. The great part of the considered examples of men`s speech are the words which concern to colloquial, vernacular, disrespectful that determines their original expressivity. In the speech of women inventivnast (language agression) is enhanced by the inclusion of connotative reduced and disrespectful words in the structure of statements. The author has expressed men and women’s elocution in a state of anger and malice, irritability and impatience, hatred, love and irony. There is more peiorative- ness in men’s speech than in women’s. Women are more complaisant, soft. They are prone to see kindness in their communicative partners and their behaviour. That’s why there are more words with the meaning of meliorativeness in women’s speech. Кeywords: emotional-expressive, pejorative, men and women.

Уступная частка Прадуманы і ўзважлівы выбар слова ў творы І.Мележа “Людзі на балоце” дазваляе больш эмацыянальна выказацца як аўтару, так і персанажам. У творы гутарковыя словы і выразы, прастамоўі і ўстарэлыя словы ўжыты для таго, каб адлюстраваць палескі мясцовы каларыт, перадаць асаблівасці ў называнні штодзённых прадметаў і з’яў. Яны ўжываюцца з мэтай абазначыць сувязь з мінулым нашага народа, стварыць эфект жывога маўлення жанчын і мужчын, што спрыяе стварэнню даверлівых адносін паміж аўтарам і чытачом. Мэта даследавання – вывучэнне спосабаў адлюстравання эмацыянальнасці і экспрэсіўна афарбаваных пластоў у маўленні мужчын і жанчын у творы Івана Мележа. Рэалізацыя мэты дасягаецца шляхам рашэння пастаўленых задач: вылучыць розныя спосабы выражэння пеяратыўнасці ў маўленні мужчын

177 і жанчын у творы “Людзі на балоце”, дыферэнцыраваць матэрыял з пункту погляду ступені нарматыўнасці эмацыянальна-ацэначных вербалізатараў, пачынаючы ад гутарковых лексем і заканчваючы грубымі прастамоўнымі і зняважлівымі словамі.

Асноўная частка Эмацыянальнасць маўлення нярэдка перадаецца выразнай экспрэсіўнай лексікай – “лексіка асобай выразнасці, якая ўтрымлівае ў семантыцы экспрэсію (пяшчоту, ухвалу, іронію, сарказм, фамільярнасць і інш.)” (Стариченок, 2008, 706). У.Н.Тэлія вызначае экспрэсіўнасць як “семантычную катэгорыю, якая характарызуецца рознымі формамі праяўлення экспрэсіўнай функцыі мовы, яе здольнасцю выяўляць ва ўтрыманні моўных адзінак шматстатнасць эмацы- янальных і ацэначных адносін суб’екта маўлення … да таго, што адбываецца ва ўнутраным свеце чалавека” (Телия, 1986, 78). Аналіз прыкладаў маўлення паказаў, што найбольш ярка асаблівасці эма- цыянальнага стану мужчын і жанчын выяўляюцца на лексічным узроўні, на этапе выбару слоў. Як лічыць Э.Л. Насенка, “зніжаецца свядомы кантроль за якасцю рэалізацыі маўлення і адбываецца значнае паніжэнне слоўнікавай разнастайнасці ў ім: слоўнік размаўляючага стэрэатыпізіруецца, адбіраюцца менавіта тыя словы, якія найбольш частотныя ў яго ідыялекце, якія як бы ляжаць на паверхні, што сведчыць аб спрашчэнні стратэгіі пошуку слоў” (Носенко, 1981, 122). Вылучаючы экспрэсіўны момант выказвання, М.Бахцін падкрэслівае, што ў мове як сістэме слова і сказа не могуць выяўляць адзнаку, бо яны “нічые” . Толькі ў “працэсе жывога ўжывання”, калі адбываецца “кантакт з рэчаіснасцю”, г.зн. у выказванні, спараджаецца “іскра экспрэсіі: яе няма не ў сістэме мовы, не ў аб’ектыўнай, па-за намі наяўнай рэчаіснасці” (Бахцін, 1979, 266). “Жаночыя лаянкі, як правіла, сацыяльна маркіраваныя, паколькі літа- ратурныя персанажы з вызначаных сацыяльных пластоў не адрозніваюцца высокай унутранай культурай, рэгулярна выкарыстоўваюць лексіку падобна- га тыпу” (Коваль, 2007, 93). У маўленні жанчын інвектыўнасць узмацняецца шляхам уключэння ў склад выказвання канататыўна паніжаных і зняважлівых слоў: – Здурнела! – жахнулася мачыха. – Ды ён жа цябе з вінтоўкі ўмэнт! (Ма- чыха); – Ахвота вам... паскудство ўсякае... казаць. (Хадоська); – І на работу ж – не зломак! – запярэчыла Алёшава сястра. (Сястра); Захацелася, дак пашукай кабылу, а ка мне не лезь!.. (Ганна); Ганна горача, парывіста дадала: – Няма ў яго нічога з тымі, з нелюдзямі! Я знаю! Паверце!.. Нічога няма! (Ганна); – Дурань!!! (Ганна); – А калі е, то – дурная! Бо ніхто другі не раўня яму! (Мачыха); – Але хай ён не радуецца, корч руды! Хай не думае нічого як ён багацей, то яму і ўсё можно! Мора яму па калено! Закаецца! Закаецца ён – жыць я не буду! У суд, у суд на яго! У цюрму яго, кныра рудога! У цюрму! У Сібер! (Мачыха); – Не дурны

178 ён – будзе цяпер каля тваей восеці ацірацца. (Мачыха); – Развялося пошасці етай! (Мачыха). Параўноўваючы стылістычную афарбаванасць жаночага і мужчынскага маўлення, Н.Б. Мячкоўская адзначае: “Жаночая прамова не бывае ў такой меры стылістычна паніжанай, так насычана зняважлівай экспрэсіяй і вульгарыз- мамі, як мужчынская прамова ў некаторых сацыяльных пластах грамадства” (Мечковская, 2000, 296). “Грубыя, вульгарныя словы , якія з’яўляюцца сродкам індывідуальнай маўленчай характарыстыкі, звычайна сустракаюцца ў мастац- кіх творах, якія адлюстроўваюць побыт і інтарэсы “простых людзей”, часцей за ўсё – сельскіх жыхароў” (Коваль, 2007, 107). З пункту погляду ступені нарматыўнасці эмацыянальна-ацэначных вербалі- затараў І. Мележ аддае перавагу паніжаным сродкам выражэння, пачынаючы ад гутарковых лексем і заканчваючы грубымі прастамоўнымі і зняважлівымі словамі. Большую частку разгледжаных прыкладаў мужчынскага маўлення складаюць словы, якія адносяцца да гутарковых, прастамоўных, зняважлівых, што вызначае іх першапачатковую экспрэсіўнасць. “Мужчыны часцей жанчын выкарыстоўваюць у сваім маўленні стылістычна паніжаныя словы, у тым ліку вульгарныя, зняважлівыя, нецэнзурныя. Нават пры праяўленні далікатных па- чуццяў (зносіны з дзецьмі, хатнімі жывёламі і гутаркі аб іх) мужчыны наўмысна aгрубляюць сваё маўленне” (Попова, 2007, 43). Характарыстыка вызначанай якасці асобы складае адносіны суб’екта да іншых людзей і іх адмоўную адзна- ку. Лексемы пігмей, адшчапенец, бэйбус, пакідуха, блудніца, зараза, гад, стары дзяркач, кулацкі сынок, ваўкаваты, дурань, поскудзь, душагуб, звер не адносяцца да нарматыўных і нясуць відавочную пеяратыўную афарбоўку з уніжальным эфектам: – А калі е, то – дурная! Бо ніхто другі не раўня яму! (Дзед Дзяніс); – От, дурная, нібы што такое! (Яўхім); “Корч, задавака... Думае, як багацце ў яго, дак і ўсё...” (Думкі Васіля); “Трэба було етае звязаўся з дурною, – ад душы пашка- даваў ён цяпер. – Мало було клопату!” (Думкі Яўхіма); Не адышоў у свой час, дурань! (Думкі Яўхіма); – Ты маўчы. Душагуб знайшоўся! Звер!.. Рано ўказваць стаў! Шчаня!.. – Глушак так зірнуў, што Яўхім мімаволі прамаўчаў.(Корч); “Ну і задавака, ну і нахаба! – падзівіўся, зазлаваў Міканор.– Дзержыцца, як бы роўнаго яму нікого няма, багацей паганы!.. – Ён пагразіўся думкаю: – Пахадзі, пахадзі шчэ – прыгнем пысу тваю к зямлі, род увесь ваш паганы к зямлі прыгнем, карчоўскае насенне!..” (Думкі Міканора); – Эге, падарылі! Так я і вазьму! Плёткі потым на цэлы павет!.. Знайшоў дурня!.. – Апейку яго словы не здзівілі, ён ведаў: Харчаў у гэтым непадступны, не возьме “падарунка” (Косцік). Экспрэсіўны элемент аналізуемага слова ў маўленні мужчын максімальна ўзмацняецца пры дапамозе ўказальных і няпэўных займеннікаў еты, нейкі і прыметніка стары: Зубрыч устаў, усміхнуўся:– Я проста здзіўлены тым, якую ўвагу вы аддаяце нейкаму пігмею! Нейкаму адшчапенцу, які туляецца ў балоце! (Зубрыч); – І рукі, і ногі звязала! Бейбусу такому! (Корч); – Ету круцёлку!.. – зноў прарвала Глуша- ка. – Ету пакідуху! К сабе ў хату! На сваё дабро!.. Блудніцу ету! (Корч); – Етаго

179 старога Карча аж трасучка ўзяла, як ты гаварыў. (Дзед Дзяніс); – “Памякчэлі б!” Ета зараза памякчэе! (Корч); Мо тады і зараза етая – Ганна – з галавы вый- дзе... (Думкі Яўхіма);”Глядзі ты, колькі выперлася яе, етай поскудзі! – мімаволі праплыло ў галаве ў Васіля. – І якая – як каноплі!..” (Думкі Васіля); Няхай сам абабіваецца, калі такая ўрода!.. (Думкі Васіля); – Ахвота мне – з Сарокай! 3 етым старым дзеркачом! (Зайчык); Мо тады і зараза етая – Ганна – з галавы выйдзе... (Думкі Яўхіма); – Расчапіце бо, дурняў етых!.. (Корч). У маўленні мужчын сустракаюцца імператыўныя канструкцыі, якія выража- юць зоамарфізмы і словы-міфонімы – увасабленне нячыстай сілы. “Ужыванне падобных выказванняў у вызначанай меры апраўдваецца эмацыянальным станам суб’екта маўлення – гневам, злосцю, раздражненнем, нецярпеннем” (Коваль, 2007, 108): Глушак кінуў з раздражненнем: – Зразу ці не зразу – адзін чорт! (Корч); – А нам е як? Адзін чорт, што з Куранёў, што з Мокуці! (Голас на сходзе); – Калі з-за етай лапіны зямлі губіць сябе, то хай яе чорт бярэ!.. (Голас на сходзе); – Вывучыўся дый падзякуваў!.. Чорта! Хваціць! Гной будзеш вазіць! Скаціну даглядаць! Мо трохі паменшае розуму! (Корч); “От чорт!” – думаў ён, прадзіраючыся праз хмызняк. (Думкі Яўхіма); – Скора. Да кеб, чорта лысаго, зразу двума не стрэліла! (Зайчык); – Рыешся ў гразі, нібыто чорт лазаты! (Ігнат); – Пера-душыць вас, гадаў, мало! (Барадаты); – А то не? Не кляў яго, гада?..(Корч); Думкі перабеглі да гаворак пра маслакоўцаў, і ўсярэдзіне закіпела: “Кеб знаў, хто ето іх павёў, задушыў бы гада!.. (Думкі Васіля); “Кеб трохі, твар пакалечыла б, гадаўка!” – падумаў Яўхім, кідаючы на Ганну люты позірк. (Думкі Яўхіма); Перадушыць вас, гадаў, мало! (Барадаты); – Эх, гады, не перадушаць іх ніяк! – пашкадаваў Косцік, і Васіль пачуў у яго словах як бы спачуванне сабе. (Косцік); – А, Гануля! – Бацька пашукаў яе руку, лагодна ўзяў у сваю. Ён азірнуў- ся: – А етай, гадзюкі, няма? (Бацька); – Гад! М-да! Вось як – гад! – У голасе ўпаў- наважанага пачуўся здзек. – Быў друг, надзея, збавіцель, стаў – гад!.. Якія зігзагі лёсу!.. (Зубрыч); – Саграшыў! Жарабятнік паганы! (Барадаты); – Міндальнічаць з поганню, канешне, нельга!.. (Апейка);– Не можа, а точна. Скажы там у сяле, што Маслаку і ўсёй яго хэўры хутка труба будзе! Скажы, што я, Харчаў, паа- бяцаў! Так і перадай! (Харчаў); – Прыехалі б. Дык, д’ябал яго знае, як дабрацца! (Гайліс); – 3араз жа!!! Штоб духу твайго смярдзючага не було! (Корч). У маўленні жыхароў палескай вёскі часта адчуваецца раздражненне, не- задавальненне з прычыны ўласнай няўдачы, а таксама злосці на акалічнасці, якія перашкодзілі дасягненню задуманага. Словы-міфонімы адыгрываюць немалаважную ролю ў стварэнні пеяратыўнай афарбоўкі такім выказванням: – Чорт вас пабяры! – Нават злуючыся, ён гаварыў роўна, ціха. (Апейка); Ён са злосці аж вылаяўся: – Т-ты, чорт! – Але тут жа адчуў, што паказваць злосць сваю – значыць, страціць зусім мужчынскую годнасць, стаць проста нікчэмным. (Яўхім); – Чорта лысаго даб’ешся ў яго. (Яўхім); “От чорт!” – думаў ён, прадзіра- ючыся праз хмызняк.(Думкі Яўхіма); – І так – чорт душу скрабе! Не да штаноў паганых, кеб яны згарэлі! (Бацька); – Гад, та-сказаць, гада не любіць есці! – Руды

180 пусціў з ноздры далікатны, тоненькі струменьчык дыму. (Андрэй Руды); “Кеб трохі, твар пакалечыла б, гадаўка!” – падумаў Яўхім. (Думкі Яўхіма); – Калі вам так хочацца, то – вазьміце сабе етаго гада!.. (Дубадзел); – То етае, ліхо яму, земляное ўпарадкаванне выдумалі! – Ён з пагардай плюнуў. (Зайчык). У маўленні жанчын старэйшага пакалення таксама сустракаюцца такія ж найменні: – Не шлакачы... чорт... паганы!.. Ой!.. Чуеш? Не лезь!.. (Алена Зайчы- кава); – Гад ты, гад! – наляцела каршуніхай маці, учапілася ў руды чуб, стала ашалела рваць, матаць яго. (Маці); Мачыха сказала безнадзенна: – Развялося пошасці етай! (Мачыха). У маўленні Ганны даволі часта ўжываюцца канататыўныя намінацыі, звяза- ныя з метафарычнымі пераўтварэннямі заонімаў. Зоамарфізмы характарызу- юцца яркай пеяратыўнай скіраванасцю і ствараюць перадумовы рознага роду інсультацый, якія ўтрымлiваюць гнеў, варожасць, здзек: – Хітры, тхор! – ска- зала Ганна, адчуваючы, што мачыха, напэўна, не памыляецца ў здагадках пра старога Глушака. (Ганна да мачыхі); – Ну, то бачыла. Стары сам, як грак, сядзеў з палохай... І што – будзе ён бегаць, жарабец той. (Ганна да Васіля). У некато- рых выпадках назіраецца нанізванне зоамарфізмаў, што спрыяе стварэнню метафарычнай адмоўнай выявы, у якой увага акцэнтуецца на розных праявах канататыўнай семы: – Рукі ледзь не папераломваў, кныр паганы!.. Засляпіў вочы і лезе, жарабец пракляты!.. (Ганна да Яўхіма). Дзеясловы ў рамане надаюць вялікія магчымасці для стварэння малюн- ка пачуццяў, эмоцый і іх адценняў. У тэксце вельмі часта пеяратыўнасць у маўленні мужчын выражаецца дзеясловамі: – От жа, прыперла навіну! Як нябожчыка прыцягла!.. (Корч); “Падавіцеся вы етай зямлёю, палыном ды лебя- дою абсяваючы!” (Корч); – Не вельмі-то нарабіў ты без нас, што разяўляешся! (Ларывон); – Вы разлічвалі, калі гразіліся на сходзе: “І на вас управа ёсць!” (Упаў- наважаны); – Развідняе скора… Кокнуць і – усе! (Хрыпаты); – Д-добра! – злавесна сказаў Дубадзел. – Мы табе пакажам, куды можно і куды няможно сунуцца выбранай камісіі і сельсавету, які ёсць поўная ўлада на месцы!.. (Дубадзел на сходзе); – Валодзька не дурэе? (Васіль); Злосць яго на Яўхіма змянілася здзіўлен- нем і крыўдай: – Т-ты што пляцеш?(Корч); – Брэшаш? (Корч); Пажадаў зларад- на; – Трасцы вам, а не коней! Падавіцеся вы етай зямлёю, палыном ды лебядою абсяваючы!” (Корч); Ён пагразіўся думкаю: – “Пахадзі, пахадзі шчэ – прыгнем пысу тваю к зямлі, род увесь ваш паганы к зямлі прыгнем, карчоўскае насен- не!..” (Думкі Міканора) ; “От, хітрая! – успаміналіся Зайчыкавы развагі. – І з ім круцілася, і табе галаву дурыла.” (Думкі Васіля); – А не мянціць етым язы- ком усякае глупство! – Глушак добра помніў, што прыйшоў сюды не лаяцца. (Корч); – Вымятайся ўмэнт! Пакуль не позно! (Корч); – Няхай пляскаюць, каму хочацца. (Хоня); – Ляпнуў!.. Які ж ты бандзіт? (Косцік); – Ну дак зматвайся. (Хрыпаты); – Не брэшаш? Глядзі, калі збрахаў!.. (Хрыпаты); – От прыперлася яно!.. – як бы сам сабе, раздумліва прамовіў бацька. (Думкі бацькі); – Гаварылі, дурылі!.. (Галасы на сходзе); – І пасля – на вяселле прысунецца?! (Корч); “Чым

181 яна ўдурыла?” – прайшло ў Яўхімавай галаве. (Думкі Яўхіма); – От бо, як пакру- ціліся! – паскардзіўся па-старэчы Глушак, калі людзі прытупацелі. (Корч). Нярэдка дзеясловы суправаджаюцца пеяратыўнымі словамі або словазлу- чэннямі для выражэння большай ступені катэгарычнасці, якія сустракаюцца часцей у маўленні мужчын старэйшага пакалення: – Расчапіце бо, дурняў етых!.. Сцяпанко, адыдзі! Без цябе ўжэ абыдуцца!.. (Корч); Злосць яго на Яўхіма змяніла- ся здзіўленнем і крыўдай: – Абкруціла! Узяла! Галадранка, а абкруціла як!.. І рукі, і ногі звязала! (Корч);– Збегліся! Навастрыліся клыкамі на чужое дабро! (Корч); “Кеб не смярдзела!” (Думкі Карча); Упаўнаважаны раптам зазлаваў: – Кінь! Не мялі лухту! (Зубрыч); – А як пачалі, дак як падурнелі – раз’ятрыло шчэ болей! (Хоня Міканору). У маўленні жанчын старэйшага пакалення і Ганны таксама сустракаюцца элементы пеяратыўнасці, якія выражаюцца пры дапамозе дзеясловаў: – Што ты пляцеш! (Жонка Грыбка); – Здурнела! – жахнулася мачыха. (Мачыха); – Пляцеш? Кінь мятлу ды выйдзі на вуліцу, паслухай!.. (Мачыха); – Саўсім здурнеў на ста- расці! – з адчаем сказала матка. (Маці Міканора); – Выперлася еты год цераз край! – сказала пра куццю, што распарылася ў печы. (Маці Міканора); – Не пухнем, бо агарод свой, куры, карова! (Дачка Годлі); – Пляваць, тым часам, не вельмі наплюешся!.. (Маці); – Здурнела! – жахнулася мачыха. – Ды ён жа цябе з вінтоўкі ўмэнт! (Мачыха); – Не брэшаш? (Ганна); – Ідзі!.. Не брашы! – пачуў Васіль яе адказ. Ганна раптам засмяялася. (Ганна). Экспрэсія значна ўзмацняецца аўтарскімі словамі, якія таксама з’яўляюцца сродкам рэалістычнага малюнка сітуацый эмацыянальнага напружання: вы- лаяўся, крыкнуў, наліўся крывёю: – Вазьмі мяне! – крыкнуў Ларывон, і цыган, не разумеючы, спыніўся. – За жарабца вазьмі! Да сваёй! Да цыганкі!.. (Ларывон); – Ш-што?! – Глушакоў твар яшчэ больш наліўся крывёю. (Корч); – Зямля, туды яе маць! – вылаяўся Грыбок. (Грыбок). “Зводзіць сутнасць мужчынскага маўлення да грубых вульгарных і цыніч- ных выказванняў (таксама як і характарызаваць жаночае маўленне выключна скрозь прызму “прыгожай” лексікі) было б глыбока памылковым” (Коваль, 2007, 111). У кантэксце рамана выразы, якія ўключаюць у свой склад словы ядры яго, грэц яго, могуць выкарыстоўвацца ў якасці сродку для выражэння большай ступені экспрэсіўнасці. Такія выразы часта выкарыстоўваюць у сваім маўленні мужчыны рознага ўзросту: – Калодкі, ядры іх! Адны сукі – ніяк не даюцца! Ты яе і так і сяк, а яна хоць што! (Канакрад); – Мало ж і не ўправіўся, грэц яму... Жменя якая... – прамовіў ён са шкадаваннем. (Бацька); – Не ўзяў, не ўзяў... Ахвота табе пляскаць, грэц яго... (Бацька); – З латкамі дак з латкамі. Вялікая бяда. Не жаніх, грэц яго... (Бацька); Тут на душы такое, а яна грэц ёй, – штаны, латкі!.. Ідзі, калі хочаш! (Бацька); – А едкая, ядры яе! Пячэ – горай за агонь! Ето не тое, што хвабрычная! – пахваліў Ганнінага бацьку Ларывон. (Ларывон); – Ты, здаецца, ядры цябе, паў нутром? Аге ж, паў, бачу! Я ядры, адразу бачу, зірну – і ўсё відно мне! (Незнаёмец); – Ты, здаецца, ядры цябе, паў нутром? Аге ж, паў,

182 бачу! Я ядры, адразу бачу, зірну – і ўсё відно мне! (Незнаёмец); – У яго, ядры, не тое... (Барадаты); – Саграшыў. Каюся, ядры яго, Мітрыхван, нячысты ўбіўся. (Незнаёмец); – Ну, ядры яго, бувай! – залапатаў канакрад. (Канакрад); – Бувай, ядры яго! Не памінай ліхам! (Канакрад); – У етым, грэц яго, уся рацыя, штоб народ падняць! (Голас на сходзе); Чарнушка прамовіў раздумліва: – Дый яно, сказаць, – тут і так, грэц яго, сілы няхватка. (Дзед Дзяніс); Чарнушка не ад- ступіўся: – Ты мо пра Ганну што, грэц яго, думаеш? Дак не думай. Чакае яна цябе. (Дзед Дзяніс); – Ліпне, грэц яго! Але – то ўсё пустое. Заходзь, не думай нічого. (Дзед Дзяніс); – Дакуль жа ето яно, грэц яго, будзе!– не ўтрываў, наслухаўшыся такіх вестак, Чарнушка. – Сычаць усе ды сычаць! (Дзед Дзяніс); – Усё-такі, грэц яго, нешта ўрабілі ўжэ, – Чарнушка глядзеў на жаўтлявую паласу грэблі. (Дзед Дзяніс); У такую глушыну апарат запратору, што сам Міця-ляснік, грэц яго, не знойдзе. (Чарнушка); – На каралеўскае. Нохім, у мяне, грэц яго, кішэня малая!.. (Чарнушка); – Небагато ж, грэц яго, і ты жывеш, Годля! (Чарнушка). У тэксце сустракаюцца іншыя варыянты мужчынскай агрэсіі, якія з’яўляюцца выражэннем незадаволенасці, раздражнення і выражаны назоўні- камі: – Кажуць, кажуць! Брахні ўсякай ходзіць!.. – Чарнушка раптам сказаў непрыхільна. (Чарнушка); Ён плюнуў з агідай: – Распуста!.. (Чарнушка); – Рэпа, расселася... Утаптаць трэба! (Корч); – У цябе ўсе капылы? – запытаўся ў сына. (Корч); – “Дручком бы, поскудзь!” (Корч); – Брахня! – заявіў і Дубадзел. (Дубад- зел); “От жа дзікасць! – злаваў Міканор. (Думкі Міканора); – У вас там хтось шахер- махер Маслаку робіць, пасабляе! (Харчаў); – Вот як дам па мазгаўні! (Хрыпаты); Пажадаў зларадна: – Трасцы вам, а не коней! (Корч);– Заяўляў і за- яўляць буду – ерунда! (Міканор); – Швэндаюцца, швэндаюцца – разявы! Толькі з панталыку збіваюць другіх! Тут хіба дабрацца з-за іх купцу!.. (Мачыха); Бей- бусу такому! (Корч); – Пусці толькі адну галячку, дак адразу наляціць гайня! (Корч); – Я табе смаркач які, штоб у загадкі гуляць? (Корч Сарокі); – Выкруціўся, ваўкарэзіна! (Корч); – Зноў гайсаць стане поцемку пад вокнамі, ваўкарэзіна! (Корч); – От як заявіцца сюды – пакажа брахню! (Алёша); – Болей за паўвоза нацягаў, вурад!.. (Барадаты); – Ведаеш, а цяпер загадай, каб прывялі твайго злачынца. (Апейка); – Ты – не бандыт! – паўтарыў Апейка больш цвёрда. – Ты проста – баязлівец! Трус! (Апейка).

Вынікі Аналіз прыкладаў паказаў, што маркерамі пеяратыўнага маўлення мужчын і жанчын могуць быць адзінкі лексічнага ўзроўня мовы. Пры дапамозе эма- цыянальна- экспрэсіўнай лексікі І.Мележ перадаў выразную мову мужчын і жанчын у стане гнева і злосці, раздражнення і нецярпення, нянавісці і кахання, іроніі і роспачы. У мужчынскім маўленні пеяратыўнасць сустракаецца значна часцей, чым у жаночым. Гэта звязана з такой асаблівасцю мужчынскага харак- тару, як агрэсіўнасць, пад якой варта разумець высокае спаборніцтва, энергію,

183 прадпрымальнасць, гатоўнасць і ўменне адстойваць свае інтэрасы, імкненне да ўлады. Жанчыны, наадварот, больш падатлівыя, мяккія, яны схільныя бачыць дабрыню ў сваіх камунікатыўных партнёрах і ў іх паводзінах. Таму ў жаночым маўленні сустракаецца больш слоў са значэннем меліяратыўнасці.

ЛІТАРАТУРА 1. Бахтин, М.М. 1979. Эстетика словесного творчества: [сб. избр. тр.] (Из истории советской эстетики и теории искусства). Москва: Искусство. 2. Коваль, В.И. 2007. Язык и текст в аспекте гендерной лингвистики. Гомель: ГГУ. 3. Мечковская, Н.Б. 2000. Общее языкознание. Структура и социальная типология языков: учеб. пособие. Минск: Амалфея. 4. Носенко, Э.Л. 1981. Эмоциональное состояние и речь. Киев: Вища школа. 5. Попова, Е.А. 2007. Об особенностях речи мужчин и женщин. Iš: Русская речь. № 3: 40- 49. 6. Старичёнок, В.Д. 2008. Большой лингвистический словарь. Ростов н /Д: Феникс. 7. Телия, В.Н. 1986. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц. Москва: Наука.

SANTRAUKA Pejoratyvinė konotacija vyrų ir moterų kalboje Sabalevskaya Natallia

Tiriama I. Meležo romano „Žmonės pelkėse“ emocinė ekspresinė leksika. Paste- bėta, kad vyrų ir moterų pejoratyvinės kalbėsenos žymekliai gali būti leksinio kalbos lygio vienetai. Autorius teikia pirmenybę žeminančioms priemonėms - nuo kalbinių leksemų iki šiurkščių prasčiokiškų ir nepagarbių žodžių. Išnagrinėtų vyriškos kalbos pavyzdžių pagrindą sudaro žodžiai, priskiriami šnekamosios ir prasčiokiškos leksikos lygiui ir tai lemia jų ekspresyvumą. I. Meležas pateikė išraiškingą vyrų ir moterų kalbą pykčio ir įtūžio, suirzimo ir nekantrumo, neapykantos ir meilės, ironijos ir nevilties būsenoje. Paaiškėjo, kad vyrų kalboje pejoratyvumas aptinkamas dažniau, nei moterų kalboje. Tai susiję su vyrų agresyvumu, kurį vertėtų suvokti kaip varžymąsi, pasiruošimą ir gebėjimą ginti savo interesus, išradingumą, valdžios siekimą. Moterų kalboje invektyvumas sustiprėja atsiradus konotyviniams žeminantiems ir nepagarbiems žodžiams, nes moteris švelnesnė, gebanti matyti savo partnerių ir jų elgesio gerumą.

184 PRZYSŁOWIA KALENDARZOWE A PROBLEMY PRZEKŁADU

Tomasz Szutkowski Instytut Filologii Słowiańskiej Uniwersytet Szczeciński, Mickiewicza 4874-200 Pyrzyce, Szczecin, Polska [email protected]

ABSTRACT Calendar proverbs vs example problems The problem of examples of the calendar proverbs, that is to say paremiological units, was discussed in this article. These proverbs have the character of forecast, inform about natural phenomena in the present season of the year, sometimes they are also practical clues for farmers, hunters, breeders, travellers etc. It’s very difficult to translate such kind of units even into a cognate language, -be cause they are used to present natural phenomena, which are distinctive in different geographical latitudes. It also must be said that the calendar proverbs are characterized with picturesqueness and allegorical nature, that is the result of people’s world outlook to everyday reality, which is typical only for a definite community with its culture and language. Keywords: calendar proverbs, phenomena, allegorical nature, culture and language.

WEJŚCIE Celem niniejszego artykułu jest analiza przysłów kalendarzowych w aspekcie translatorycznym na materiale języka rosyjskiego i polskiego. Najważniejszym zadaniem podjętej analizy jest próba znalezienia przyczyn trudności w przekładzie omawianych jednostek paremiologicznych na język pokrewny. Zastosowana w toku badań metoda porównawcza pozwoliła na dokładniejsze przyjrzenie się specyfice językowej i kulturowej funkcjonowania tego typu paremii, co niesie ze sobą istotne konsekwencje w praktyce translatorskiej. Wypracowane wnioski mogą posłużyć do teoretycznej podbudowy potencjalnego słownika paremiologicznego ze szczególnym uwzględnieniem wskazanego na wstępie materiału faktograficznego. Niezwykle bogaty i różnorodny zasób wszelkiego typu jednostek paremiologicznych nie doczekał się jak dotąd pełnego i wieloaspektowego opisu, chociaż w ostatnich latach widać wyraźny wzrost zainteresowania językoznawców tym bardzo ciekawym materiałem badawczym. Szczególnie zaś problem przekładu paremii nadal

185 znajduje się w początkowym stadium rozwoju. Owocem pierwszych prób leksykogra- ficznych są nieliczne jeszcze na rynku wydawniczym dwu- i wielojęzyczne słowniki paremiologiczne (Chlebda, Mokijenko, Szuleżkowa, 2003; Lukszyn, 2001; Stypuła, 2003; Świerczyńscy, 1998), których autorzy pośrednio wyznaczają dalsze perspektywy naukowych zainteresowań współczesnych językoznawców w tym obszarze. Już dosyć pobieżna analiza zasobu paremiologicznego powyższych słowników wskazuje na pewnego typu wybiórczość w doborze konkretnego materiału faktograficznego. Fakt ten jest niewątpliwie podyktowany w dużym stopniu czynnikami natury obiektywnej – nie sposób ująć w jednym opracowaniu kilkuset tysięcy przysłów i powiedzeń. We wstępie autorzy wyjaśniają, jak np. R. Stypuła, że w słowniku „znalazły się przysłowia nie tylko używane powszechnie do dziś, ale i dawne lub rzadkie – ze względu na swoją celność, barwność, dowcip czy szczególną formę wyrażania myśli i doświadczenia życiowego” (Stypuła, 2003,5). Wobec tego można stwierdzić, że dobór jednostek paremiologicznych był w większym lub mniejszym stopniu podyktowany przypadkiem – autor był zmuszony dokonać selekcji, jego zdaniem, najciekawszych przykładów spośród wielu tysięcy.

GĹÓWNA CZĘŚĆ W kontekście współczesnej praktyki leksykograficznej na osobne potraktowa- nie zasługują przysłowia kalendarzowe, szczególnie zaś te, które zawierają w sobie komponent onomastyczny, przede wszystkim imię osobowe w dowolnej formie – neutralnej, deminutywnej lub augmentatywnej, np. Козьма и Демьяна да жен мироносиц – куриная смерть; На Симеона Столпника солят огурцы; На Фео- дора покойники тоскуют по земле; Śnieg na Andrzeja, dla zboża zła nadzieja; Na świętego Franciszka nieraz grzmi i błyska; Na świętego Kazimierza dzień się z nocą przymierza. Problem natury teoretycznej dotyczy już samego statusu tego typu jednostek – czy można je zakwalifikować do rodziny przysłów sensu stricte? Wybitny badacz polskiej paremiologii, prof. J. Krzyżanowski, we wstępie do „Nowej księgi przysłów i wyrażeń przysłowiowych polskich” pisał, że przez niektórych specjalistów przysłowia kalendarzowe nie są traktowane faktycznie jako przysłowia właściwe, ponieważ są pozbawione charakteru powszechnego: „prawią one bowiem o klimacie, który nawet w granicach jednego kraju wykazuje duże różnice między południem i północą, czy terenami górskimi i nizinnymi” (Krzyżanowsk,i 1969, 9). A to właśnie cecha powszechności wraz z pozostałymi (forma zdania, przenośne dwustopniowe znaczenie, alegoryczność, charakter dydaktyczny, względna stabilność) stanowi o językowej specyfice paremii wśród innych tworów językowych i literackich. Nie ulega jednak wątpliwości, że często przysłowia kalendarzowe wyrażają treść pro- gnostyczną lub dyrektywną za pomocą konkretnego obrazu, jak np. W Gromnicę milszym w owczarni wilk jak słońce. Przysłowie to, związane z datą 2 lutego, mówiło o pladze wilków, które w okresie zimowym w poszukiwaniu pożywienia zbliżały się do ludzkich siedzib i często atakowały zwierzęta hodowlane – np. owce. Można zatem

186 stwierdzić, że ograniczona powszechność funkcjonowania lub jej brak nie pozbawia przysłów kalendarzowych statusu jednostki paremiologicznej, gdyż zawierają one – w mniejszym lub większym natężeniu – wszystkie pozostałe wyznaczniki językowe i gatunkowe. Fakt ten co najwyżej sytuuje je nieco dalej od centrum, jakim jest przy- słowie właściwe. Niewykluczone, że ten właśnie problem teoretyczny zaważył na doborze mate- riału faktograficznego w słownikach dwu- i wielojęzycznych, w których przysłowia kalendarzowe stanowią margines całości. Specyfika przyrodnicza i kulturowa danego obszaru językowego zdecydowanie ogranicza sferę funkcjonowania jednostek paremiologicznych, będących swoistymi prognozami, przepowiedniami zjawisk atmosferycznych, wskazówkami praktycznymi w dziedzinie hodowli zwierzęcej, roślinnej czy też łowiectwa. Nie mniej jednak analiza konfrontatywna przysłów kalendarzowych może dostarczyć wielu wartościowych uwag dotyczących różnic i podobieństw po- między badanymi regionami. Warto wspomnieć w tym miejscu o jeszcze jednej bardzo ważnej kwestii. Chodzi mianowicie o rolę kultu świętych i jego odzwierciedlenie w omawianych przysłowiach. Kalendarz kościelny, w którym umieszczano przy poszczególnych datach imię patro- na, stał się bardzo popularnym sposobem odmierzania czasu. W ludowej praktyce oznaczało to posługiwanie się właśnie imieniem zamiast konkretną liczbą, np. Deszcz na Michała, pogoda nietrwała (deszcz w dniu 29 września wróżył zmienną pogodę). Antroponim wtórnie stawał się substytutem daty i jednocześnie punktem odniesienia w obserwacjach zjawisk przyrodniczych i atmosferycznych (Szutkowski, 2006). W związku z tą niezwykle żywą i rozpowszechnioną praktyką do przysłów kalendarzowych zaczęły na szeroką skalę wchodzić imiona świętych patronów. Jest to zjawisko charakterystyczne zarówno dla Kościoła Katolickiego jak i Cerkwi Prawosławnej. W słownikach paremiologicznych dwu- i wielojęzycznych przysłowia kalendarzowe z komponentem antroponimicznym stanowią absolutny margines. Słownik R. Stypuły podaje jedynie kilka tego typu paremii: • [Święta] Barbara po lodzie - Boże Narodzenie po wodzie → [Коли] в Варвару мороз <оттепель>, [то] в рождество оттепель <мороз>; • Na świętego Grzegorza idzie zima do morza → Святой Григорий зиму за море гонит; • До Ивана просите, детки, дождя у Бога, а после Ивана я сам упрошу → Przed [św.] Janem o deszcz prosić trzeba, a po [św.] Janie sam ciecze z nieba; • Вот тебе, бабушка, и Юрьев день → Masz, babo, placek . Przytoczone ze słownika przysłowia są tylko odosobnionymi przykładami, jeśli weźmie się pod uwagę fakt, że w obu językach jest ich ponad tysiąc pięćset (!). Autor w procesie tłumaczenia posłużył się metodą transpozycji, a w ostatnim przytoczył

187 odpowiednik funkcjonalny. Trudno jednak na tak wąskim materiale o jakieś kon- struktywne i zarazem obiektywne wnioski. Mimo wszystko nie ulega wątpliwości to, że przysłowia kalendarzowe mogą stwarzać poważne trudności w znalezieniu i ustaleniu mniej lub bardziej adekwatnego odpowiednika. Dla zbadania zjawiska symetrii bądź asymetrii w zasobie jednostek paremiologicznych języka polskiego i rosyjskiego należałoby zebrać i porównać przysłowia związane z jedną i tą samą datą w kalendarzu. Spośród wielu ważnych momentów w rocznym cyklu przyrodniczym i religijnym w niniejszym artykule został wybrany dzień 6 grudnia (w cerkiewnym kalendarzu jest to dzień 19 grudnia). W tym czasie przypadało wspomnienie św. Mikołaja, jednego z najbardziej czczonych świętych i to zarówno w Cerkwi Prawosławnej, jak i w Kościele Katolickim. Jest on patronem Grecji, Albanii, Rosji, Bari, Aberdeen, Antwerpii, Berlina, Chrzanowa, Głogowa, Miry, Mos- kwy, Nowogrodu, jak również przedstawicieli wielu zawodów: bednarzy, wytwórców guzików, cukierników, gorzelników, dzieci, flisaków, jeńców, kupców, sprzedawców perfum, sprzedawców wina, sprzedawców zboża i nasion, marynarzy, kierowców, uczonych, młynarzy, kancelistów parafialnych, piekarzy, pielgrzymów, piwowarów, podróżnych, rybaków, sędziów, studentów, żeglarzy, notariuszy, panien pragnących wyjść za mąż, więźniów oraz obrońców wiary przed herezją, ponadto jest patron pojednania Wschodu i Zachodu. Świętemu Mikołajowi poświęcano wiele kościołów i cerkwi, w domach wieszano na ścianach ikony i obrazy z jego wizerunkiem, odpra- wiano specjalne nabożeństwa i zanoszono za jego wstawiennictwem liczne modlitwy. Data liturgicznego wspomnienia przypadała na początkowy okres zimy, co znalazło swoje odzwierciedlenie w licznych przysłowiach kalendarzowych. Klasyczny już w rosyjskiej paremiologii zbiór W.I. Dala [Даль] rejestruje 27 jednostek z antroponimem Николай, polski zbiór pod red. J. Krzyżanowskiego – 15 jednostek z antroponimem Mikołaj. Różnice dotyczą nie tylko aspektu ilościowego (27 przysłów rosyjskich i 15 polskich), ale mają też swoje źródło w innym bardzo istotnym elemencie kulturowo-religijnym. Otóż w kalendarzu cerkiewnym wspomnienie św. Mikołaja wypadało dwa razy do roku: 19 (6) grudnia (tzw. Никола Зимний, Микола Холодный, Николай Чудотворец, Николай-Угодник) i 22 (9) maja (tzw. Никола Весенний, Вешний, Травный, Тёплый). Pierwsze święto patronalne związane było z właściwym wspomnieniem liturgicznym, drugie natomiast upamiętniało przenie- sienie relikwii św. Mikołaja z Miry do Bari w południowych Włoszech. I właśnie to dwukrotne przywołanie osoby świętego w ciągu roku odzwierciedliło się w kilku przysłowiach: Два Николы: один с травой, другой с морозом; Два Николы: один травный, другой морозный; Два Николы: теплый и холодный; Są dwa Mikołaje: jeden przynosi lato, drugi zimę daje. Pozostałe dotyczą konkretnie daty grudniowej bądź majowej i związanych z nimi zjawisk, prognoz czy też nakazów, np.: Коли зима на Николин день след заметает, то дороге не стоять; На Николу зима с гвоздем ходит; Перед Николой иней – овсы хороши будут; Подошел бы Николин день, бу- дет и зима; Хвали зиму после Николина дня; Накануне Николы трутся в первый раз коропы (сазаны); Овес и пшеницу сей, ранние – с Николина дня, поздние – с

188 Пахомиева; С Николы вешнего сади картофель; Na świętego Mikołaja, porzuć wóz, a sanie zaprząż; Na święty Mikołaj do butów wołaj; Na święty Mikołaj dziewki z karczmy wołaj; Na święty Mikołaj przywozu nie wołaj; Święty Mikołaj rządzi wilkami. W kulturze polskiej postać św. Mikołaja jest związana z tradycją obdarowywania się upominkami i prezentami, o czym mówią przysłowia: Na świętego Mikołaja czeka dzieci cała zgraja; Na świętego Mikołaja czeka dzieciąt cała zgraja: da posłusznym ciasteczko, złych przekropi rózeczką. Przy próbie analizy konfrontatywnej przede wszystkim należy zwrócić uwagę na podobieństwa i różnice religijne, kulturowe oraz przyrodnicze. Te pierwsze zaryso- wują się przede wszystkim w sferze obserwacji przyrodniczych. Zarówno w polskich warunkach środowiskowych, jak i w rosyjskich, grudzień jest pierwszym miesiącem zimy, w którym nierzadko występują już silne mrozy i opady śniegu, np.: Na świętego Mikołaja, porzuć wóz, a sanie zaprząż; Na święty Mikołaj do butów wołaj; Na święty Mikołaj przywozu nie wołaj; Коли зима на Николин день след заметает, то до- роге не стоять; На Николу зима с гвоздем ходит; Первые морозы – никольские; Хвали зиму после Николина дня. Pomimo tego, że wszystkie wymienione przysło- wia mówią o nasilających się chłodach, to jednak operują odmiennymi obrazami metaforycznymi: 1) w związku z opadami śniegu trzeba przesiąść się z wozu do sań; 2) ze względu na chłód należy włożyć ciepłe buty; 3) nie trzeba wołać promu, gdyż rzeki zamarzły; 4) obfity śnieg zasypuje drogi, których na skutek tego nie widać; 5) często mrozy bywają ostre i skuwają lodem; 6) pierwsze przymrozki pojawiają się właśnie w dniu św. Mikołaja; 7) prawdziwa zima zaczyna się dopiero po dniu 19 (6) grudnia. Przy próbie ustalenia odpowiedników poszczególnych paremii można by mówić wyłącznie o ekwiwalentach funkcjonalnych: wybrane przysłowia wskazują na początek zimy i na towarzyszące jej zjawiska atmosferyczne. Z tym faktem z kolei pośrednio powiązane są paremie, mówiące o pladze wilków, które w poszukiwaniu pożywienia często atakowały zwierzęta gospodarskie: Na Mikołaja strzeż bydło i koni, a świnia niech się sama broni; Święty Mikołaj rządzi wilkami. Wśród rosyjskich paremii brak tego typu przykładów. Typowo rosyjską cechą religijną i kulturową jest wymienione uprzednio drugie, majowe wspomnienie św. Mikołaja, z którym powiązane są następujące przysłowia kalendarzowe: Велика милость Божья, коли в Николин день дождик польет; На- кануне Николы трутся в первый раз коропы (сазаны); Никола вешний с теплом; Никольская неделя с ветром; выжигают нивы; Овес и пшеницу сей, ранние – с Николина дня, поздние – с Пахомиева; С Николы вешнего сади картофель. Mowa w nich m.in. o życiodajnym deszczu, pierwszym tarle karpi, nadchodzących ciepłych dniach, wypalaniu pól, siewie owsa i pszenicy, sadzeniu kartofli. W przypadku omó- wionych przysłów nie można już ustalić ich odpowiedników, nawet tych funkcjonalnych, z przyczyn obiektywnych – wspomnienie liturgiczne św. Mikołaja w dniu 22 (9) maja obchodzone jest tylko w kościele prawosławnym. Przy zestawieniu przysłów kalendarzowych z antroponimem Mikołaj można by zaproponować następujące rozwiązanie leksykograficzne:

189 MIKOŁAJ  6 / 19 grudnia  Inwariant: około 6 / 19 grudnia obserwuje się w przyrodzie pierwsze oznaki prawdziwej zimy: - Na świętego Mikołaja, porzuć wóz, a sanie zaprząż → ≈ В день Николая брось воз, а запряги сани - Na święty Mikołaj przywozu nie wołaj → ≈ На Николу не призывай на паром - Коли зима на Николин день след заметает, то дороге не стоять → ≈ Kiedy na Mikołaja zima ślad zawiewa, to wówczas drogi nie widać - Хвали зиму после Николина дня → ≈ Chwal zimę po dniu [św.] Mikołaja

 9 / 22 maja  Inwariant: wraz z nadejściem majowego ocieplenia przyroda wchodzi w fazę rozkwitu: - Велика милость Божья, коли в Николин день дождик польет → ≠ Wielka łaska Boża, kiedy w dzień [św.] Mikołaja popada deszczyk - Никола вешний с теплом → ≠ Wiosenny Mikołaj z ciepłem

 Inwariant: w gospodarstwie zbliża się pora siewu - С Николы вешнего сади картофель → ≠ Od wiosennego Mikołaja sadź kartofle

Symbol ≈ oznacza transpozycję przysłowia na język pokrewny przy tożsamych lub przybliżonych realiach kulturowych, religijnych bądź przyrodniczych, ≠ - oznacza transpozycję przysłowia przy specyficznych realiach dla danego obszaru językowego. Inwariant semantyczny dotyczy określonego zjawiska, prognozy, nakazu lub zalecenia, jakie niesie ze sobą dana jednostka paremiologiczna. Przedstawiony powyżej sposób przekładu paremii na język pokrewny z uwzględnieniem specyfiki kulturowej jest tylko próbną propozycją wymagająca dalszego udoskonalenia.

WNIOSKI Wnioski, jakie nasuwają się po przeprowadzonej analizie, jednoznacznie wska- zują na potrzebę opracowania odrębnego słownika dwujęzycznego poświęconego wyłącznie przysłowiom kalendarzowym. Konfrontacja tego typu jednostek wymaga znajomości szerokiego kontekstu ich funkcjonowania. Konieczne jest jednak przy tym zastosowanie metody transponowania przysłowia na język przekładu, gdyż tylko wówczas będzie ono zrozumiałe. Dotyczy to także tych sytuacji, kiedy dana premia lub grupa paremii związana jest wyłącznie z jednym kręgiem językowo-kulturowym.

190 Przekład przysłów kalendarzowych nastręcza wielu trudności natury teoretycznej jak i praktycznej, co absolutnie nie oznacza, że jest on niemożliwy do zrealizowania. Wymaga jednak znacznej wiedzy z zakresu etnologii, kulturologii i religioznawstwa. Jednostka paremiologiczna jako twór synkretycznym – po części językowy, a po części literacki – staje się obiektem interdyscyplinarnych badań naukowych, i to nie tylko w sferze językowej, ale też kulturowej. A wszystko to razem niesie ze sobą brzemienne w skutkach konsekwencje dla praktyki współczesnego przekładoznawstwa.

LITERATURA 1. Chlebda, W., Mokijenko, W.M., Szuleżkowa, S.G. 2003. Rosyjsko-polski słownik skrzydlatych słów. Łask: Oficyna Wydawnicza Leksem. 2. Nowa księga przysłów i wyrażeń przysłowiowych polskich. 1969. Red. J. Krzyżanowski. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy. T. 1. 3. Rosyjsko-polski słownik paremiologiczny. 2001. Red. nauk. J. Lukszyn. Warszawa: Katedra Języków Specjalistycznych Uniwersytetu Warszawskiego. 4. Stypuła, R. Słownik przysłów i powiedzeń rosyjsko-polski polsko-rosyjski. 2003. Warszawa: Wiedza Powszechna. 5. Szutkowski, T. Imię w strukturze przysłowia. 2006. Iš: Слово – Сознание – Культура. Юбилейный сборник научных трудов к 60-летию доктора филологических наук, профессора Николая Фёдоровича Алефиренко. Сост. Л.Г. Золотых. Москва: Издательство «Флинта-Наука»: 170-176. 6. Świerczyńscy, D. i A. Słownik przysłów w ośmiu językach. 1998. Warszawa: Wydawnictwo Naukowe PWN. 7. Даль, В.И. 1984. Пословицы русского народа. Москва: Русский язык Медиа.

SANTRAUKA Kalendorinės patarlės ir jų supratimo problemos Tomasz Szutkowski

Analizuojamos kalendorinės patarlės arba paremiologiniai kalbos vienetai, kuriuose randama informacija apie tam tikro metų laiko gamtos reiškinius, naudingi patarimai, pranašaujama ateitis. Išversti patarles sudėtinga, nes jos turi specifinę, įprastą tai geografinei platumai reikšmę. Joms būdinga alegorija, išreiškianti požiūrį į buitinius bruožus, būdingus tam tikros bendruomenės kultūrai ir kalbai. Raktiniai žodžiai: paremiologiniai kalbos vienetai, reikšmę, kultūra ir kalba, alegorija.

191 192 IV. KALBA DVIKALBĖJE IR DAUGIAKALBĖJE APLINKOJE / LANGUAGE IN BILINGUAL AND POLYLINGUAL SITUATION

193 194 ATSEVIŠĶU KULINĀRIJAS TERMINU ETIMOLOgISKĀ DAŽĀDĪBA

Ineta Bernota Liepājas Universitāte, Lielā iela 14,LV-3401, Liepāja, Latvija, [email protected]

ABSTRACT Etymological Diversity of Singular Culinary Terms The cutting edge nature of this article is determined by the fact that up till today history of Latvian culinary terms has not been thoroughly studied. Beginnings of Latvian culinary terms may be found in written monuments of the 17th and 18th centuries – in the first Latvian dictionaries, in the Bible translation by Ernst Glück (1694), in some contemporary magazines and books, as well as in some first Latvian cookbooks published in the end of 18th century. First attempts to establish origin of some Latvian words were displayed in the hand-written Latvian-German dictionary translated by German theologian C. Fürecker in the second half of the 17th century. For now the only available Latvian word stock etymology vocabulary is Latvian Etymology Vocabulary by K. Karulis issued in 1992 (repeated edition in 2001). It mainly covers Latvian literary language words (total of 3250, not including references). Inter- nationalisms are not included except for words that greatly differ from their modern forms in foreign languages. K. Karulis admits that there are two or more word origin solutions possible and there are many cases like that in etymology. In order to find out the true origin of the word, one must perform an in-depth linguistic study and look for the respective historic criteria. One of the possibilities is to compare material offered by different etymology dictionaries concerning one particular word origin. Sometimes it is hard to establish what origin the respective lexema is: inherited or borrowed. 20% of the 300 excerpts of culinary lexemes from 17th and 18th centuries are inherited and 80% borrowed. The most borrowings come from German. It is explained by the fact that Latvian has been in continuous touch with lowland German and also publishers of the first dictionaries were Germans. Borrowings from French and English are almost completely dependent from German as a mediator language. Objective of this article is to look at the number of culinary terms (zupa ‘soup’, karaša ‘flat cake’, pīrāgs ‘pie’, biskvīts ‘biscuit’) that have been registered already in 17th and 18th centuries and their origin solutions in different language (Latvian, Lithuanian, Russian, German, and French) etymology dictionaries. Depending on formal, historical or semantic criteria these terms are assigned different etymology in different vocabularies.

195 The task of the article is to study the history of these words back to their language of origin and establish sources and ways of the borrowings. Keywords: culinary terms, etymology dictionaries, word origin, inherited and borrowed vocabulary.

Ievads Raksta a k t u a l i t ā t i nosaka faktors, ka latviešu valodas kulinārijas terminu vēs- tures izpēte pilnā apjomā līdz šim nav veikta. No valodniekiem visvairāk B. Bušmane ir pētījusi ēdienu un produktu nosaukumus, bet viņas pētījumu objekts pārsvarā ir latviešu valodas izloksnes. Latviešu valodas kulinārijas terminu pirmsākumus var atrast 17. un 18. gs rakstu pieminekļos – pirmajās tulkojošajās vārdnīcas latviešu valodā, E. Glika tulkotajā Bībelē (1694), dažos 18. gs. laicīga satura žurnālos un grāmatās, kā arī pirmajās publicētajās pavārgrāmatās latviešu valodā „Tā pirmā pavāru grāmata no vāces grāmatām pār- tulkota” (1795) un „Latviska pavāru grāmata muižas pavāriem par mācību visādus kungu ēdienus gardi vārīt un sataisīt” (1796). Latviešu valodā pirmie mēģinājumi noteikt vārdu cilmi parādās vācu izcelsmes latviešu valodnieka, teologa K. Fīrekera tulkojošajā latviešu-vācu rokraksta vārdnīcā, kas tapusi 17. gs. otrajā pusē (Karulis, 2001, 1272). Vairāk norādījumu par latviešu valodas vārdu cilmi atrodami J. Langija latviešu-vācu vārdnīcā (1685). 18. gs. latviešu valodas vārdus valodu salīdzināmajā plāksnē aplūkojis krievu zinātnieks M. Lomo- nosovs, vācu teologi G. F. Stenders un J. Lange, dāņu zinātnieks K. F. Temlers. Nodibinot un izveidojot salīdzināmi vēsturisko metodi, F. Bops, R. K. Rasks, A. F. Pots, A. Šleihers, G. Kurcijs, B. Bergmanis un vēl citi 19. gs. valodnieki pievērsa uzmanību baltu valodām, to vidū arī latviešu valodai (Karulis, 2001, 1274). 19. gs. salīdzināmajai valodniecībai un etimoloģijai pievērsās arī jaunlatvieši J. Alunāns, K. Barons, A. Kronvalds, K. Valdemārs u. c. 20. gs. vārdu cilmes pētnieki etimoloģiskā aspektā analizējuši gan konkrētus lat- viešu valodas leksikas aizguvumu slāņus (J. Zēvers, A. Zuments, V. Šaudiņa, E. Kagaine u. c.), gan leksiski tematiskās grupas (B. Laumane, I. Jansone, J. Baldunčiks, O. Bušs u. c.). Sevišķi nozīmīga ir K. Mīlenbaha un J. Endzelīna „Latviešu valodas vārdnīca” (1923–1932) un tās papildinājumi (1934–1946), kas uzskatāma par vienu no lielā- kajiem veikumiem latviešu valodniecībā. Šajā vārdnīcā apkopots vārdu krājums no literatūras, folkloras un izloksnēm, dots nozīmes skaidrojums vai tulkojums vācu valodā, ziņas par vārdu cilmi, izrunu, pareizrakstību un lietojumu. Tā ir gan skaidro- jošā un tulkojošā, gan vēsturiskā un etimoloģiskā, gan pareizrunas un pareizrakstības vārdnīca. Pagaidām vienīgā latviešu valodas vārdu krājuma etimoloģijas vārdnīca ir K. Karuļa „Latviešu etimoloģijas vārdnīca”, kura izdota 1992. g. (atkārtots izdevums – 2001. g.). Vārdnīca ir populārzinātniska, jo tajā galvenokārt iekļauti latviešu lite- rārās valodas vārdi. Apvidvārdi un arhaismi analizēti vai pieminēti saistījumā ar tās

196 pašas cilmes vārdiem un tādos gadījumos, kad tiem ir nozīme etimoloģijas problēmu risināšanā. Internacionālismi nav doti, izņemot tādus vārdus, kuru forma latviešu valodā stipri atšķiras no citu valodu mūsdienu formas. Nav arī atspoguļota vārda vai vārdu saimes etimoloģisko pētījumu vēsturiskā gaita, bet dotas jaunākās atziņas. Viscaur gan minēti K. Mīlenbaha un J. Endzelīna uzskati. Arī vārdu cilmes risināju- ma izklāsts pēc iespējas dots vienkāršs, vairoties no šauri speciālas argumentācijas (Karulis, 2001, 8). J. Baldunčiks, analizējot K. Karuļa vārdnīcu, norāda, ka vārdu kopskaits (3250, neskaitot norādes) varētu būt lielāks, arī pamatšķirklī aplūkotais atvasinājumu materiāls samērā daudziem vārdiem būtu paplašināms (Baldunčiks, 2008, 8). J. Bal- dunčiks ierosina, ka apvidvārdiem ar laiku varētu izveidot savu vēsturisko vārdnīcu, zemākajam sarunvalodas slānim un slengam – arī atsevišķu vārdnīcu, bet O. Bušs uzskata, ka būtu jāsāk darbs pie akadēmiskās latviešu valodas etimoloģiskās vārdnīcas. (Bušs, 2008, 227). K. Karulis atzīst, ka iespējami divi vai pat vairāki vārda cilmes risinājumi, un ka šādu gadījumu etimoloģijā ir daudz. Lai noskaidrotu vārda patieso cilmi, jāpadziļina valodnieciskā analīze un jāmeklē attiecīgi vēsturiskie kritēriji. Viena no iespējām ir dažādu etimoloģijas vārdnīcu materiālu salīdzināšana par konkrētā vārda cilmi. Visizplatītākās ir etimoloģijas vārdnīcas, kas atspoguļo vārdu etimoloģiju šaurā iz- pratnē (vārda senāko periodu forma(s) un rekonstruētā pirmatnējā forma un nozīme ar motivāciju), citas sniedz papildinformāciju par dažādiem atvasinājumiem un salikteņiem, rakstos fiksētā vārda vēsturi, iekļauj hronoloģiskas norādes, dažkārt pat informē par vārdu autoriem (Baldunčiks, 2008, 7). Nereti grūti nosakāms, kādas cilmes konkrētā leksēma ir: mantota vai aizgūta. No 17. un 18. gs. kulinārijas leksēmu 300 ekscerptiem apmēram 20% ir mantotās un 80% aizgūtās leksikas. Visvairāk aizguvumu ir no vācu valodas. Tas skaidrojams ar to, ka latviešu valodai ir bijis ilgs un ciešs kontakts ar lejasvācu valodu un arī pirmo tulkojošo vārdnīcu un pavārgrāmatu sastādītāji ir vācu tautības cilvēki. Raksta m ē r ķ i s ir aplūkot vairāku kulinārijas terminu (zupa, karaša, pīrāgs, biskvīts), kuri fiksēti jau 17. un 18. gs. vārdnīcās un pavārgrāmatās, cilmes risināju- mus dažādu valodu (latviešu, lietuviešu, krievu, vācu un franču) etimoloģijas vārd- nīcās. Salīdzinājumam izmantoti K. Mīlenbaha, J. Endzelīna, K. Karuļa, E. Frenkeļa, M. Fasmera, P. Černiha, J. Dibuā, H. Miterāna, A. Dozata u. c. valodnieku pētījumi (sk. literatūras sarakstu). Terminu atlase veikta, balstoties uz to, ka atkarībā no formālā, vēsturiskā un semantiskā kritērija šiem terminiem dažādās vārdnīcās tiek uzrādīta atšķirīga eti- moloģija. Raksta u z d e v u m s ir iespēju robežās izsekot aplūkoto vārdu vēsturei līdz pirmvalodai un aizguvumiem noteikt aizgūšanas avotus un ceļu. Galvenā etimoloģijas m e t o d e ir salīdzināmi vēsturiskā metode, kas izveidojusies 19. gs. un pilnveidota 20. gs. Šī metode ir salīdzinoša, jo tā valodas faktus neskata izo- lēti, bet salīdzinot ar visu attiecīgās valodas sistēmu (fonētisko, morfoloģisko, leksisko

197 sistēmu) un salīdzinot ar citu valodu attiecīgajām parādībām (Karulis, 2001,1254). Rakstā izmantota aprakstošā (deskriptīvā) metode un salīdzināmā metode. Kulinārijas terminu etimoloģiskā diferenciācija. Valodniece A. Laua raksta, ka nevienas valodas vārdu krājums etimoloģiski, t. i., izcelšanās ziņā, nav vienveidīgs. Arī latviešu valodas vārdu krājumā ir gan mantotas, gan aizgūtas leksiskas vienības. Mantotie vārdi ir saistīti ar valodas izcelšanos, tie atspoguļo valodu radniecīgos sakarus, aizgūtie vārdi runā par ģeogrāfiskiem, politis- kiem un kultūras dzīves sakariem. A. Laua uzsver, ka leksika ir tā valodas daļa, kam ir visciešākie un visvieglāk saskatāmie sakari ar tautas vēsturi, un tāpēc tā var būt noderīga arī vēstures jautājumu risināšanai (Laua, 1981, 99). Kā zināms, pēc izcelšanās šķir mantotu, aizgūtu un darinātu leksiku. Kā uzsver A. Laua, mantotajā leksikā ietilpst vārdi, kas izsaka svarīgus, bieži lietojamus jēdzienus. Daudzi mantotās leksikas vārdi ieguvuši nozīmes, kādas tiem sākotnēji nav bijušas, tiem aiz muguras ilgs nozīmes transformācijas process. Mantotās leksikas vārdus, kā arī uz tās pamatiem radušos jaundarinājumus mēdz saukt par latviskas cilmes vārdiem pretstatā aizguvumiem, kas ir nelatviskas cilmes (Laua, 1981, 104). Rakstā apskatītie kulinārijas termini pēc cilmes dalīti latviskas cilmes leksikā un aizguvumos. Karaša – latviskas cilmes vārds Par mantoto leksiku latviešu un arī citās valodās uzskata visu to leksiku, kuras pirmsākumi saistāmi ar izcelšanos no radniecīgām valodām kopēja pirmavota jeb pamatvalodas. Latviešu valodā mantotā leksika ir radusies indoeiropiešu (vecākais mantotās leksikas slānis) un baltu (jaunākais mantotās leksikas slānis) pirmvalodās. K. Karulis norādījis, ka jaunākajā etimoloģijas praksē ievērots princips, ka kādu cilmes ziņā neskaidru vārdu vispirms mēģina etimoloģizēt kā mantotu un tikai tad, ja tas nav iespējams, aplūko to kā aizgūtu. Šāds metodisks paņēmiens ievērots arī „Latviešu eti- moloģijas vārdnīcā” (Karulis, 2001, 8). Latviskas cilmes kulinārijas termini ir krējums, maize, plācenis, rausis, karaša u. c. Vārds karaša latviešu rakstu valodā pirmo reizi fiksēts 1638. g. G. Manceļa vārdnīcā „Phraseologia Lettica” kā vācu Kuchen ‘kūka’ ekvivalents (Fennell, 1989, 52). 1796. g. pavārgrāmatā termins kūka visur ir aizstāts ar vārdu karaša, piemēram, sviestu karaša (PG, 1796, 332), šokoladu karaša (PG, 1796, 334), jumpravas karaša (PG, 1796, 342). Karaša ir daudznozīmīgs termins un apzīmē vai nu (nelielu) svētku maizes klaipu, vai nedaudz raudzētu rupjo kviešu vai miežu maizi, vai rudzu un pat griķu plāceni. Par karašām sauktas arī kartupeļu un asiņu pankūkas. Galvenās kopējās pazīmes karašai dažādos apvidos ir apaļš vai ieapaļš plācenis, cepts neparastā veidā vai no neparastām izejvielām (Karulis, 2001, 381). Visplašākais cilmes skaidrojums latviešu vārdam karaša ir K. Karuļa „Etimoloģijas vārdnīcā” un tās analogam krievu valodā каравай ‘liela, apaļa maize’ – P. Černiha „Mūsdienu krievu valodas vēsturiski etimoloģiskajā vārdnīcā”. Tā kā P. Černiha

198 vārdnīca pirmo reizi tika izdota 1993. g. (23 gadus pēc autora nāves), K. Karulim nav bijusi iespēja P. Černiha atziņas iekļaut savas vārdnīcas tapšanā. Dažādie uzskati par karašas cilmi: 1) J. Endzelīns lietuviešu apvidvārdu karaišas, karaišis ‘rupju kviešu miltu cepums’ uzskata par aizguvumu no latviešu valodas ar izskaņas maiņu sinonīma ragaišis ‘plā- cenis’ ietekmē (Mīlenbahs, 1923–1932, II 160; Karulis, 2001, 381). 2) E. Frenkelis lietuviešu apvidvārdu karaišas uzskata par aizguvumu no baltkrievu valodas. Baltkrievu каравай ‘svētku cepums’ > lietuviešu karvojus ar izskaņas maiņu ragaišis vai kepaišis ‘plācenis’ ietekmē (Fraenkel, 1962 – 1965, 226). 3) P. Černiha vārdnīcā krievu vārds каравай (senākā forma кoрoвай) ‘liela, apaļa maize’ salīdzināts ar ukraiņu кoрoвай ‘kāzu maize’ un baltkrievu каравай ‘t. p.’. P. Čer- nihs atzīst, ka grūti noteikt vārda etimoloģiju. Senākā nozīme ‘liela kāzu maize’. Parasti izcelsmi saista ar vārdu корова ‘govs’ (< rekonstr. forma *korva) , bet pēc A. Potebņas uzskata каравай visticamāk ir vārdu savienojuma жених-бык ‘vērsis-līgavainis’ sim- bols. Ja pieņem šo hipotēzi, tad varbūt sākotnējā forma ir bijusi *kъгv- (salīdzināt ar rekonstr. formu *kъгvъ – бык ‘vērsis’) (Черных, 1999, 78). Salīdzinājumam senprūšu kurwis ‘vērsis’, lietuviešu karve ‘govs’ (> latviešu karva ‘govs’ resp. latviešu apvidvārds karva ‘veca, vāja govs’) (Karulis, 2001, 388; Черных, 1999, 431). 5) V. Tomsens un J. Endzelīns ir izteikuši uzskatu, ka latviešu vārds karaša varētu būt aizguvums no igauņu apvidvārda karask ‘neraudzētas mīklas plācenis’ (Mīlenbahs, 1923–1932, II 160; Karulis, 2001, 381). 6) igauņu valodnieks J. Megiste uzskata pretēji: igauņu karask drīzāk aizgūts no latviešu karaša (Karulis, 2001, 381). 7) K. Karulis savā vārdnīcā devis jaunu, patstāvīgi izstrādātu vārda karaša etimo- loģiju. Viņš raksta, ka nozīme ‘neraudzētas mīklas plācenis’ varbūt atspoguļo latviešu karaša senāko nozīmi. Ne slāvu, ne ģermāņu valodās atbilstošs vārds nav konstatēts. Vienīgā no senajām valodām, kurā ir atbilstošs vārds, ir hetu valoda: hetu karaš- ‘labī- ba, kuras miltus nelieto maizes cepšanai’. Zeme, kur parastā maizes labība bija kvieši, šāda maizei neizlietojama labība varēja būt dažāda, arī mieži un griķi. Tā kā labības nosaukumu dažkārt pārnes uz ēdienu (salīdzināt ar mieži: maize), K.Karulim šķiet, ka hetu vārdam karaš- ir cilmes kopība ar latviešu karaša, kas sākotnēji varēja būt neraudzēts un krāsnī necepts, bet dienvidu saulē sakaltis miežu (vai citas labības) plāns (kā mūsdienu pankūka) mīklas veidojums (Karulis, 2001, 381). Pīrāgs – nacionālais aizguvums Ikvienā valodā ir sastopami aizguvumi. Aizguvumi ienāk valodā, tai saskaroties ar citu tautu valodām. Valodnieks J. Baldunčiks norāda, ka valodu kontaktus izraisa dažādi, galvenokārt ekstralingvistiska rakstura, faktori: 1) etniskie (kontakti ar kaimiņtautām, ieceļošana u.c.), 2) politiskie un militārie (karagājieni, teritoriju pievienošana, tuvināšanās kādai valstij u. c.), 3) ekonomiskie (imports, eksports u. c.),

199 4) kultūras (iepazīšanās ar cittautu literatūru, mākslu, sadzīvi u. c.) (Baldunčiks, 1989, 5). Aizgūtie vārdi parasti ienāk valodā līdz ar jaunām reālijām un jēdzieniem, bet tie var dublēt un dažreiz pilnīgi aizstāt valodā jau esošus vārdus – apzīmējumus sen pazīstamām reālijām. (Laua, 1981, 105). V. Skujiņa uzsver, ka attieksmē pret aizguvumiem ir noraidāms jebkurš galējais viedoklis – gan pūristiskie atzinumi, gan pārmērīga aizraušanās ar aizguvumiem un nekritiska to pārņemšana, kas piesārņo valodu un terminoloģiju. Saprātīga aizgūšana ir viens no valodas bagātināšanas paņēmieniem, bet pārmērīga svešas valodas ele- mentu iepludināšana, arī terminoloģijā, ir skaužama (Skujiņa, 2002, 156). Nacionālajos aizguvumos atspoguļojas tautas vēsture. Reizē ar ekonomiskajām, politiskajām un ideoloģiskajām pārmaiņām sabiedrībā nepārtraukti attīstās un mai- nās arī valoda un tās likumi. Jauniem jēdzieniem ir vajadzīgi jauni nosaukumi. Ja vārds ir vajadzīgs, tas ieviešas, kaut arī tas būtu nepareizi darināts. No citām tautām iegūst un iepazīst jaunas lietas un reizē arī jaunus nosaukumus. Kā norāda V. Skujiņa, vārdu šķirošanai svešvārdos un pašvārdos no valodas attīstības viedokļa nav pamata (Skujiņa, 2002, 16). Dažādu vēsturiski nosacītu iemeslu dēļ latviešu valodu visvairāk ietekmējusi vācu un krievu valoda. Kulinārijā nacionālie aizguvumi no vācu valodas ir speķis, šķiņķis, kliņģeris, pankūka u. c.; no slāvu valodām – siers, kāposts, baravika, ķīselis, pīrāgs u. c. Vārds pīrāgs latviešu rakstu valodā pirmo reizi fiksēts 1638. g. G. Manceļa vārdnīcā „Phraseologia Lettica” kā vācu Kuchen ‘kūka’ ekvivalents (Fennell, 1989, 52). Vēl 17. gs. pīrāgs bijis sinonīms vārdiem karaša, rausis un kviešu maize; lietots arī savienoju- mos saldi pīrāgi. Šādās nozīmēs no latviešu valodas aizgūts baltvācu pyragen (dsk.), kas minēts 1632. g. (Karulis, 2001, 687). 18. gs. beigās krievu valodas пирог ‘mīksts rauga mīklas izstrādājums ar pildījumu’ ietekmē vārds pīrāgs iegūst nozīmi ‘pildīts baltmaizes cepums’ (Karulis, 2001, 687). Pāreja uz jauno nozīmi redzama 1796. g. pavārgrāmatā, kur pamācīts veidot “apaļus pīrāgus, bet vidū [atstāt] lielu caurumu” (PG 1796, 435). Pīrāga cilmes risinājums latviešu, krievu un lietuviešu etimoloģiskajās vārdnī- cās: 1) K. Karulis uzskata, ka latviešu pīrāgs (apvidvārdi pīrags, pīraģis, pīrēgs) ir aizguvums no senkrievu пирогъ ‘maize no bīdelētiem miltiem’ vai baltkrievu пирог ‘baltmaize, veģis’ (krievu пирог ‘mīksts rauga mīklas izstrādājums ar pildījumu’), kas ir atvasināts no пиръ ‘dzīres’ vai пыро ‘kvieši’; tātad vārda sākotnējā nozīme ‘svētku (dzīru) maize’ vai ‘kviešu maize’. Latviešu valodā vārds aizgūts līdz 13. gs. un aizguvuma senākā nozīme atbilda minētajiem slāvu valodu vārdiem (Mīlenbahs,1923–1932, III 233; Karulis, 2001, 687). 2) P. Černiham krievu пирог ‘pīrāgs’ ir aizguvums no senkrievu (12. gs.) пирогъ ‘sātīga maize’. P. Černihs saista vārda izcelsmi ar rekonstr. formu *пиrъ (> krievu пир ‘dzīres, mielasts’) vai ar kviešu maizes rekonstruēto formu *руго. Viņš salīdzina

200 senkrievu (11. gs.) un senslāvu пыръ ‘kvieši’ un lietuviešu apvidvārdu purai ‘ziemas kvieši’, kam pamatā indoeiropiešu *pū-ro- (Черных, 1999, 35). 3) E. Frenkeļa vārdnīcā lietuviešu pyragas ‘maizīte, kūka, baltmaize’ ir aizguvums no krievu пирог (Fraenkel, 1962 – 1965, 595). Tālākā vārda cilme nav aplūkota. Zupa, biskvīts – internacionālie aizguvumi Līdzās nacionāliem aizguvumiem latviešu valodā sastopami arī noteiktas grupas internacionālie aizguvumi jeb internacionālismi. A. Laua raksta, ka par internacionālu latviešu valodā uzskata katru aizgūtu vārdu, kas tiek lietots vismaz trijās Eiropas lielo tautu valodās. Galvenās internacionālismu devējas Eiropas areālā ir klasiskās valodas – grieķu un latīņu, no romāņu valodām – franču un itāliešu valoda, no ģermāņu valodām – angļu un vācu valoda un no slāvu valodām – krievu valoda (Laua, 1981, 114). A. Laua uzsver, ka, runājot par internacionālismu avotiem, jāšķir oriģinālvaloda, t. i., valoda, kurā vārds radies, un starpniekvaloda, t. i., valoda, no kuras vārds aizgūts. Internacionālismus diezgan reti pārņem tieši no oriģinālvalodas. Parasti ar dažādu valodu starpniecību tie ceļo no valodas valodā. Starpniekvalodu nosaka vēsturiskie apstākļi (Laua, 1981, 115). J. Baldunčiks raksta, ka aizguvumi no angļu un franču valodas līdz 19. gadsimta vidum bija gandrīz pilnīgi atkarīgi no vācu valodas kā starpniekvalodas (Baldunčiks, 1989, 30). Arī A. Ozols atzīst, ka no 17. gs. mājsaimnie- cības terminoloģija, īpaši virtuves leksika ienāca latviešu valodā caur muižu. Kungi, izmantodami latviešus par pavāriem un virtuvenēm, muižas mājsaimniecībā pieeja- mās reālijas nosauca ar vācu valodas internacionālismiem, kas vēlāk nostiprinājās arī kā latviešu valodas internacionālismi. Jau G. Manceļa vārdnīcā „Lettus” (1638) fiksēti šādi internacionālismi: engveres ‘ingvers’, muskates ‘muskatrieksts’, rasines ‘rozīnes’, saprans ‘safrāns’, salāts ‘salāti’, cukurs u. c. (Ozols, 1967, 468). No vācu valodas pārņemtais vārds zupa (senākā forma zupe) latviešu valodā aizgūts līdz 17. gs. To ir minējis G. Elgers savā poļu-latīņu-latviešu vārdnīcā (1683) (Karulis, 2001, 1202). Bieži šajā nozīmē gan G. Mancelis, gan citi 17. un 18. gs. vārd- nīcu autori lietoja vārdu sula. Pirmajās pavārgrāmatās latviešu valodā 18. gs. beigās minēta vārda forma zupe, piemēram, skābeņu zupe (PG, 1795, 22), piena zupe (PG, 1795, 33), pīļu zupe (PG, 1796, 11), plūmju zupe (PG, 1796, 34). Dažādie zupas cilmes risinājumi: 1) K. Karulis raksta, ka latviešu valodā zupa ir aizguvums no vācu Suppe ‘t. p.’, kas savukārt aizgūts no franču soupe ‘t. p.’. Franču valodā vārds aizgūts no viduslejasvācu valodas, kur supen ‘dzert, strēbt ar karoti’(vācu saufen ‘dzert, žūpot’). Pamatā indoei- ropiešu *seu- : *sū- ‘sula, mitrums’ (Karulis, 2001, 1202). 2) M. Fasmera vārdnīcā secināts, ka krievu суп ‘zupa’ ir aizguvums no franču soupe, bet tālāk autors uzskata, ka franču valodā vārds aizgūts no gallu-romāņu resp. jaunlatīņu suppa, kam savukārt saknes meklējamas austrumģermāņu valodās, no kurām līdz mūsdienām saglabājies gotu supôn ‘uzlabot ar garšvielām’ (Фасмер, 1964–1973, 683). 3) P. Černihs raksta, ka krievu valodā vārdu суп ‘zupa’ lieto kopš 18. gs. sākuma. Vārds aizgūts no rietumeiropiešu valodām. Salīdzināt ar franču soupe, vācu Suppe,

201 angļu soup u. c. Franču soupe aizgūts no vēlās latīņu resp. jaunlatīņu valodas vārda suppa ‘maizes gabals, iemērkts mērcē’. Pieņēmums, ka ģermānisms. Salīdzināt ar holandiešu soppen ‘mērkt, mērcēt’ (Черных, 1999, 219). 4) Franču etimoloģiskajā vārdnīcā vārds soupe ‘zupa’ ir aizguvums no vēlās latīņu resp. jaunlatīņu suppa, kas ir no tā paša avota, no kā gotu supôn. Vārds soupe franču rakstu valodā pirmo reizi fiksēts 12. gs. beigās ar nozīmi ‘maizes šķēle, uz kuras tiek liets buljons’; 14. gs. vidū soup nozīme ‘buljons ar maizi’ (DEHF, 2007, 780). 5) Vācu etimoloģiskajā vārdnīcā vārda Suppe cilmē aplūkoti vairāki varianti: aizguvums no agrīnās augšvācu suppen, supfen ‘dzert, strēbt, sūkt’, vidusaugšvācu supfen ‘t. p.’ vai no gallu-romāņu resp. jaunlatīņu suppa. Vārdu Suppe vācu valodā lieto kopš 14. gs. (HEDS, 2006, 831). Virkne kulinārijas terminoloģijā lietoto internacionālismu krēms, torte, pudiņš, vafele, biskvīts u. c. nav iekļauti K. Karuļa „Latviešu etimoloģijas vārdnīcā”. Nelielu informāciju latviešu valodā par šo internacionālismu cilmi var atrast svešvārdu vārdnīcās. Pašlaik visjaunākā un plašākā svešvārdu vārdnīca ir „Ilustrētā svešvārdu vārdnīca” (2005). Vārdnīcas sastādīšanā izmantotas līdz šim publicētās vārdnīcas un enciklopēdijas, kā arī citu valstu leksikogrāfiskie avoti. Tajā ievietots ap 25 000 citvalodu cilmes vārdu un terminoloģisku vārdkopu. Vārdu etimoloģija un nozīme skaidrota īsi, izmantojot galvenokārt vēsturiski semantisko etimoloģizācijas metodi. Līdzās zināmām leksikas vienībām vārdnīcā ievietoti jaunāko citvalodu cilmes vārdu skaidrojumi (ISV, 2005). Kulinārijas termina biskvīts ‘1) kūka, ko gatavo no saputotām olām, cukura, miltiem; 2) cepumu šķirne (nelieli plāni, pasausi cepumi)’ cilme „Ilustrētajā svešvārdu vārdnīcā ” skaidrota kā aizguvums no itāļu biscotto ’divreiz cepts’(ISV, 2005, 109). Latviešu rakstu valodā vārds biskvīts pirmo reizi minēts 1795. g. pavārgrāmatā (PG, 1795, 299). Biskvīta cilme krievu un franču etimoloģiskajās vārdnīcās: 1) M. Fasmera etimoloģijas vārdnīcā vārds бисквит ‘biskvīts’ krievu valodā rakstu- rots kā aizguvums no franču biscuit vai vācu Bisquit (< franču biscuit), kas savukārt no latīņu bis coctum ‘divreiz cepts’ (Фасмер, 1964–1973, 168). 2) P. Černiha etimoloģijas vārdnīcā ir plašāks skaidrojums: vārds бисквит ‘bis- kvīts’ (< franču biscuit < senfranču bescuit ‘sausiņš, biskvīts’ < latīņu bis coctus ‘divreiz cepts (kaltēts?)’ < latīņu coquō ‘cepu, kaltēju’) krievu valodā ienācis ne vēlāk kā 18. gs. 20.–30. gados. Senākā forma бискoт (< itāliešu biscotto) 18. gs. sākumā neieguva plašu izplatību (Черных, 1999, 91). 3) Franču etimoloģijas vārdnīcā rakstīts, ka vārda biscuit sākotnējā forma bescuit (< latīņu bis ‘divreiz’; franču cuit ‘cepts’) fiksēta franču rakstu valodā 12. gs. Forma biscuit tiek lietota kopš 13. gs. (DEHF, 2007, 88).

202 Secinājumi 1. Etimoloģijai, kas ir viena no valodniecības pamatnozarēm, ir neierobežotas attīstības un pilnveidošanās iespējas. 2. Vislielākā nevienprātība etimoloģijas pētnieku (J. Endzelīns, E. Frenkelis, J. Megiste, K. Karulis u. c.) vidū ir par vārda karaša cilmi. 3. Latviešu valodā publicētie kulinārijas terminu (karaša, pīrāgs, zupa, biskvīts) cilmes skaidrojumi jāpapildina ar jaunām niansēm no P. Černiha, J. Dibuā, H. Mite- rāna u. c. etimologu pētījumiem. 4. K. Karuļa „Latviešu etimoloģijas vārdnīcā” nav apskatīta kulinārijā lietoto in- ternacionālismu krēms, torte, pudiņš, vafele, biskvīts u.c. cilme. Latviešu valodā būtu nepieciešama arī internacionālismu etimoloģijas vārdnīca.

LITERATŪRA 1. Baldunčiks, J. 1989. Anglicismi latviešu valodā: vārdnīca. Rīga: Zinātne. 2. Baldunčiks, J. 2008. Piezīmes uz „Latviešu etimoloģijas vārdnīcas malām”. Iš: Vārds un tā pētīšanas aspekti. № 12 (1). Liepājas Universitāte: 7,–17. 3. Bušs, O. 2008. No ģermānismiem līdz superlatīvam. Rīga: LU Latviešu valodas institūts. 4. DEHF, 2007. J. Dubois, H. Mitterand, A. Dauzat. Dictionnaire étymologique & historique du français. Paris: Larousse. 5. Fennell, T. G. 1988. A Latvian-German Revision of G. Mancelius’ “Lettus”. Melbourne: Latvian Tertiary committee. 6. Fennell, T. G. 1989. A Latvian-Geriman Revision of G. Mancelius’“Phraseologia Lettica”. Melbourne: Latvian Tertiary committee. 7. Fraenkel, E. 1962–1965. Litauisches etymologisches Wörterbuch. Heidelberg, Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht. 8. HEDS, 2006. Das Herkunftswörterbuch. Etymologie der deutschen Sprache. Manheim-Leipzig-Wien-Zurich: Dudenverlag. 9. ISV, 2005. Ilustrētā svešvārdu vārdnīca: ap 25 000 šķirkļu un 255 attēlu. Rīga: Avots. 10. Karulis, K. 2001. Latviešu etimoloģijas vārdnīca. Rīga: Avots. 11. Laua, A. 1981. Latviešu leksikoloģija. Rīga: Zvaigzne. 12. Loja, J. 1968. Valodniecības pamatjautājumi. Rīga: Zvaigzne. 13. Mīlenbahs, K. 1923–1932. Latviešu valodas vārdnīca. Rediģējis, papildinājis, turpinājis J. Endzelīns. 1,–4. sējums. Rīga. 14. Ozols, A. 1967. Raksti valodniecībā. Rīga: Zinātne. 15. PG, 1795. Tā pirmā pavāru grāmata no vāces grāmatām pārtulkota. Rubenēs driķēts. 16. PG, 1796. Latviska pavāru grāmata muižas pavāriem par mācību visādus kungu ēdienus gardi vārīt un sataisīt. Jelgava. 17. Skujiņa, V. 2002. Latviešu terminoloģijas izstrādes principi. Rīga: LVI. 18. Trumpa, A. 2008. Etimoloģiskās norādes Kristofora Fīrekera latviešu-vācu

203 vārdnīcas otrajā manuskriptā (17. gs. 2. puse). Iš: Baltu filoloģija. № XVII (1/2). Rīga: LU Akadēmiskais apgāds: 131,–144. 19. Zemzare, D. 1961. Latviešu vārdnīcas (līdz 1900. gadam). Rīga: Latvijas PSR Zinātņu Akadēmijas izdevniecība. 20. Фасмер, М. 1964–1973. Этимологический словарь русского языка. Том I–IV. Москва: Прогресс. 21. Черных, П. Я. 1999. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 Т. Москва: Русский язык.

SANTRAUKA Atskirų kulinarijos terminų etimologinė įvairovė Ineta Bernota

Straipsnio aktualumą nusako faktorius, kad latvių kalbos kulinarijos terminų istorijos tyrimas pilnoje apimtyje iki šiol nėra atliktas. Latvių kalbos kulinarijos terminų pirminius pradmenis gali rasti 17-ojo ir 18-ojo amžiaus raštiniuose paminkluose – pirmuose dvikalbiuose žodynuose latvių kalba, Ernesto Gliko išverstoje Biblijoje (1694), kai kuriuose 18-ojo amžiaus pasaulietiško turinio žurnaluose ir knygose, taip pat pirmosiose publikuotose valgių gaminimo knygose latvių kalba 18-ojo amžiaus pabaigoje. Pirmieji mėginimai nustatyti latvių žodžių kilmę pasirodo vokiečių teologo K. Firekero dvikalbiame latvių-vokiečių kalbų rankraštiniame žodyne, kuris sukurtas 17-ojo amžiaus antroje pusėje. Kol kas vienintelis latvių kalbos žodinės sudėties etimologijos žodynas yra K. Karulio „Latvių etimologijos žodynas” išleistas 1992 metais (pakartotinis leidimas 2001 metais). Į jį daugiausia įtraukta latvių bendrinės kalbos žodžių (bendras skai- čius 3250, neskaitant nuorodų). Tarptautinių žodžių (internacionalizmų) jame nėra, išskyrus tokius žodžius, kurių forma latvių kalba gerokai skiriasi nuo kitų kalbų dabartinės formos. K. Karulis mano, kad įmanomi du ar net keli žodžio kilmės plėtojimai, ir kad tokių atvejų etimologijoje yra daug. Kad išaiškintų tikrąją žodžio kilmę, reikia pagilinti kalbotyros analizę ir ieškoti atitinkamų istorinių kriterijų. Viena iš galimybių yra sulyginti įvairių etimologijos žodynų medžiagą apie konkretaus žodžio kilmę. Dažnai sunku nusakyti konkrečios leksemos kilmę, ar ji paveldėta ar skolinta. Iš 17-ojo ir 18-ojo amžiaus kulinarijos leksemų 300 ekscerptų apie 20% sudaro paveldėta ir 80% skolinta leksika. Daugiausia skolinių atėjo iš vokiečių kalbos. Tai aiškinamas tuo, kad latvių kalba turėjo ilgą ir glaudų kontaktą su vokiečių žemaičių kalba, taip pat ir pirmąjį dvikalbį žodyną ir valgių gaminimo knygą surašė vokiečių tautybės žmonės. Skoliniai iš prancūzų ir anglų kalbos beveik visiškai priklauso nuo vokiečių kalbos kaip tarpinės kalbos. Straipsnio tikslas yra tirti kelerių kulinarijos terminų (zupa, karaša, pīrāgs, biskvīts), kurie fiksuoti jau 17-ame ir 18-ame amžiuje, kilmės plėtojimus įvairių kalbų (latvių,

204 lietuvių, rusų, vokiečių ir prancūzų) etimologijos žodynuose. Priklausomai nuo formalaus, istorinio ir semantinio kriterijaus šiems terminams įvairiuose žodynuose nurodyta skirtinga etimologija. Straipsnio uždavinys yra galimybių ribose ištyrinėti nagrinėjamųjų žodžių istoriją iki prokalbės ir skoliniams nusakyti skolinimosi šaltinius ir kelią. Raktiniai žodžiai: kulinarijos terminai, etimologijos žodynai, žodžio kilmė, paveldėta ir skolinta leksika.

205 НАИМЕНОВАНИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЙ И НАКАЗАНИЙ В СТАТУТАХ ВЕЛИКОГО КНЯЖЕСТВА ЛИТОВСКОГО (1529, 1566,1588 гг.)

Татьяна Власова Vilniaus universitetas, Universiteto g. 5, LT-2734, Vilnius, Lietuva, [email protected]

ABSTRACT The Denomination of Crimes and Punishment in the Statutes of the Grand Duchy of Lithuania (1529, 1566, 1588) One of the most important monuments of juridical-legal literature in the Grand Duchy of Lithuania is the Statute (its three editions: 1529, 1566, 1588), the code of feudal law, written in the ‘Rusian’ language, which, for several centuries, was used as the office language in the country. This document is very important for the investigations of the lexis and other linguistic aspects of the literary Belorussian and Ukrainian languages of the 16th c. as the lexical layer best reflects different political, economic and cultural relations of the GDL with other countries. As far as the lexis of the Statute is concerned, it is rather variegated from the thematic viewpoint. The legal-juridical lexis in this code of feudal law is richest of all. In the article by means of comparative method the thematic-lexical cluster of words referring to or defining different crimes, criminals and forms of punishment is investigated. The common features of the lexis, its specific aspects, and borrowings in the three editions are brought out. The analysis enables us to notice that in the lexis of the Statute there are both common and specific words and terms defining different life situations, crimes, criminals and punishment. In the second (1566), and especially third (1588) edition, as they became more voluminous due to new or supplementing articles, the thematic-lexical cluster of words is enriched by new terms, most often loan words. As to the origin of the words, the analysis of the lexis reveals that the words came from the Old Russian language – and they are polysemic, the Old Belorussian and Ukrainian languages (the latter are very special and have a specific word formation); there are also borrowings, as a rule Polonisms, or Polonisms-Germanisms, or Polonisms-Latinisms. A peculiar feature of the thematic-lexical cluster of words is its polysemy, i.e. the same words define crimes and forms of punishment. There are also: a number of pairs of monosyllabic words denoting crimes and criminals, synonyms having differ-

206 ent roots that are lexical doublets and express the same notion, and variants of word formation. The analysis proves that in the 16th c. the terminology concerning this sphere had not yet been standartised, and the three editions of the Statute reflect definite stages in the formation of the legal-juridical terminology. Apart from other aspects, the Statute is a unique linguistic phenomenon of its time. Keywords: juridical-legal terminology, in the three editions of the Statute, the “Ru- sian” language, a comparative analysis, crime, punishment, borrowings.

Вводная часть Среди разнообразных по жанру и стилю памятников Великого княжества Литовского (ВКЛ) выделяются деловые памятники. К таким относится и фе- номен эпохи Возрождения – Статут Великого княжества Литовского в трех редакциях (1529, 1566, 1588 гг.). Памятник представляет интерес для изучения различных особенностей, в том числе и лексических, литературно-письменного “руского” (белорусско-украинского) языка XVI в. Именно лексический уровень этого памятника, являвшегося кодексом права ВКЛ, в наибольшей степени отражает разнообразные политические, экономические и культурные связи между народами этого государства и другими странами. В этом памятнике представлена тематически разнообразная лексика. Так, здесь отражается общественно-социальная лексика-названия представителей разных слоев населения и должностей (король, князь, бояринъ, тивунъ (тиунъ), врадъ (урадъ), маршалокъ, военная терминология (гетманъ, валка “война”, ши- хованье, кордъ, панцэръ, хоружий), наименования владений (дедизна, материзна, отчизна), терминология родства (отецъ, матка, дочка, сынъ, мужъ, жона), на- звания лиц по профессии (кухарь “повар”, дойлида “плотник”, коваль, мураль, мельникъ, гахвтаръ “вышивальщик золотом”), названия денежных единиц и единиц измерения (пенязи, грошъ, копа, бочка), сельскохозяйственная лексика (борона, соха, свиренъ, гумно, скотъ, жито), названия зверей, животных, птиц (бобръ, зубръ,ястребъ, корова, баранъ, болобанъ, дремлюгъ). В связи с тем, что Статут ВКЛ является сводом законов, охватывающих нормы почти всех отраслей права (государственного, военного, гражданского, семейного, судебного, уголовного), юридическая лексика занимает в нем зна- чительное место. Это различные наименования преступлений, преступников, различных видов наказаний, богато представлена и судебная терминология. В определенной степени юридическая терминология памятника находит от- ражение в исследованиях В.М. Лозовского (1966), З.М. Закарьян (1955), А.М. Булыки (1970), А.И. Журавского (1970). В исследованиях по исторической лексикологии актуальным остается ана- лиз разных лексико-тематических групп слов. Объектом нашего исследования и явилась лексико-тематическая группа слов, связанная с обозначением пре-

207 ступлений, преступников и различных видов наказаний. Актуальность данного исследования объясняется тем, что указанная лексика в сравнительном плане трех редакций Статута не описывалась. Цель исследования – представить в сравнительном плане данную термино- логическую группу слов в трех редакциях Статута, проследить и показать, как складывалась указанная терминология. Задачи: 1) выявить общее и различия в составе данной лексико-тематической группы слов трех редакций Статута, 2) указать на специфику отдельных редакций памятника, 3) определить иноя- зычное влияние на анализируемую группу слов. Сравнительному анализу подверглись тексты трех Статутов (1529, 1566, 1588 гг.). В работе использовались описательный и историко-сравнительный методы.

Основная часть Среди слов, связанных с обозначением преступлений, встречаются общие наименования преступлений, названия преступлений против права частной собственности, наименования, обозначающие порчу имущества, а также назва- ния преступлений против личности и ее чести. Рассмотрим общие наимено- вания преступлений. Во всех Статутах в значении “преступление, проступок” отмечается древнерусское многозначное слово вина (Срезн., 1, 258). В этом же значении два раза только в первой редакции Статута (1529 г.) отмечен сло- вообразовательный вариант винность (Ст., 1529-6.19.182)13, который можно считать местным, региональным, ибо он отмечается и в словаре И.Носовича. (Нос., 57). Во всех анализируемых текстах Статута в значении “деяние, совершение” зафиксировано слово вчинокъ (учинокъ). В качестве общего наименования пре- ступления в значении “злодеяние” отмечаются сочетания терминологического характера: злый вчинокъ (Ст., 1529-7.29.214), злый учинокъ (Ст., 1566-11.33.164), горячий учынокъ (Ст. , 1566-4.20.76), учинокъ крвавый (Ст., 1588-4.35.167), шкод- ливый учинокъ (Ст. , 1588-11.18.286). Рассматриваемое слово фиксируется в словарях старобелорусского (Нос., 671), староукраинского (ССМ, 2, 495) языков и в словаре Н. Горбачевского (Горб., 376). В значении “преступление, преступное деяние, проступок” во всех Статутах отмечается полонизм выступъ: выступъ злый (Ст., 1529-4.13.134), великий вы- ступъ (Ст., 1566-14.30.189), за таковый выступъ отца (Ст., 1588-1.3.81). В том же значении слово отмечается и в словаре И. Срезневского (Срезн., 1, 454), но с указанием на Грамоту великого князя Литовского Александра 1493 г. Слово выступъ в значении “проступокъ” отмечается в словаре Н. Горбачевского (Горб., 390), в словаре староукраинского языка (СУМ, 6, 70). В синонимичном слову

13 Первая цифра обозначает раздел, вторая – статью, третья – страницу издания.

208 выступъ значении в Ст.1566 (1.6.18) и Ст. 1588 (1.24.94) появляется, видимо, региональное образование выступокъ, которое фиксирует словарь И.Носовича (Нос., 97) и Словарь староукраинского языка (СУМ, 6, 69). В текстах трех Статутов в значении “злодейство, преступление” фикси- руется сложное слово злочинство (Ст., 1529-7.29.214; Ст., 1566-4.16.73; Ст., 1588-11.31.295). Это слово отмечается и в словаре И. Носовича (Нос., 210) и в словаре староукраинского языка (СУМ, 12, 30). Но такое словосложение без соединительных гласных в старобелорусском языке не выделялось продуктив- ностью (Анiчэнка, 1970, 67). В древнерусском языке отмечается слово злочиние (СРЯ, 6, 36). К общим понятиям преступлений относим и слово кривда (крывда) в значении “обида, ущерб”, которое фиксируется во всех Статутах (Ст., 1529- 6.4.166; Ст., 1566-4.45.90; Ст.1588-1.8.84). Рассматриваемое слово отмечается у И.Срезневского в значении “несправедливость” (Срезн., 1, 1322) и у И.Носовича в двух значениях: 1. “обида” и 2. “несправедливость” (Нос., 252). Сюда же примыкает и довольно часто встречающийся во всех редакциях Статута (Ст., 1529-1.12.74; Ст., 1566-1.13.21; Ст., 1588-1.17.91) полонизм – заимс- твование из немецкого языка шкода “вред, убыток, ущерб” < польск. szkoda < ст. – в.н. scado (ДЗ, 364). Кроме общих наименований преступлений, в Статутах много специфи- ческих названий на отдельные случаи жизни. Так, из слов, обозначающих преступления против частной собственности (присвоение или порча), сле- дует отметить только в первой редакции Ст. 1529 г. (2.13.104) употребленное отглагольное существительное бранье в значении “грабеж”. Древнерусскому языку было известно слово брати (Срезн., 1, 168). Вообще в текстах Статутов довольно часто встречаются отглагольные образования. В староукраинском языке (ССМ, 1, 118) отмечается браньє, в старобелорусском “браццё” (Нос., 33). “Захваченное имущество” в Ст.1529 г. называется забранье (1.8.70), отмечается оно и в древнерусском языке забрание (СРЯ. 5, 139), и в староукраинском языке забраньє (СУМ. 9. 205). Синонимичным в указанном значении слову бранье уже во всех Статутах выступает древнерусское многозначное слово грабежъ (Срезн., 1, 573-574), которое многозначным сохраняется и в Статутах, в том числе и в значении “захват, ограбление” (Ст., 1529-6.3.164; Ст., 1566 – 4.46.91; Ст., 1588-13.2.325). Только в одном из списков Первого Статута 1529 г.- в раннем Фирлейском (2.13.104) отмечено известное и древнерусскому языку грабленье (Срезн., 1, 574), а в Ст.1566 и Ст. 1588- в польской фонетической огласовке, соответствен- но грабенье (Ст., 1566-13.1.171) и пограбенье (Ст., 1588-13.1.324). Ср. польск. pograbieny (ДЗ, 248). В значении “ограбление” только в Ст.1529 г. отмечается лексема злупленье (Ст., 1529-7.21.208). Словарь староукраинского языка (СУМ, 12, 30,31) дает злупити, злупенє с пометой старопольское złupić, złupienie.

209 В значении “кража, воровство” в последней редакции Статута 1588 г. от- мечается лексема крадежъ (Ст., 1588-14.35.347). То же слово, но в значении “украденная вещь” фиксируется в Ст. 1566 г. (14.5.179). В указанном последнем значении в Статутах второй и третьей редакций зафиксировано покраденье (Ст., 1566-14.11.182; Ст., 1588-10.16.275). В первой редакции Статута (1529 г.) отме- чаются только глаголы красти (13.1.294), покрасти (13.10.300). Ср. в польск. kradziež 1. “злодейство”, 2. “украденная вещь” (USJP2, 284). Во всех сравниваемых редакциях Статута часто отмечается сложное слово злодейство в значении “воровство, злодейство” (Ст., 1529-7.27.212; Ст., 1566- 4.20.76; Ст., 1588-3.11.118). Указанное слово известно и древнерусскому языку (Срезн., 1, 1003), фиксируется оно в староукраинском языке (ССМ, 1, 400), а также в словаре И.Носовича дается злодзей “вор” (Нос, 209). В значении “нападение” во всех Статутах засвидетельствовано отмечаемое и в древнерусском языке (СРЯ, 10, 84) слово наездъ, обычно кгвалтовный (Ст., 1588-2.18.108). Кроме того, в первой редакции Статута (1529 г.) фиксируем и другое древнерусское слово (СРЯ, 10, 84) наездка (Ст.1529-6.6.172). Во второй редакции Статута (1566 г.) – наеханье (2.20.39; 14.5.179), видимо, отглагольное существительное от древнерусского (СРЯ, 10, 86) наехати, а также слово на- ходка (4.42.89), которое тоже известно и древнерусскому языку (СРЯ, 10, 300). В последней редакции Статута (1588 г.) отмечаются наездъ (2.18.108), наеханье (2.18.108) и полонизм найстье (11.29.293). Ср.польск. najście (USJP, 2, 798). Очень часто в значении “нападение, насилие, разбой” во всех Статутах (Ст., 1529-7.18.206; Ст., 1566-4.16.73; Ст., 1588-2.21.109) встречается полонизм – заимс- твование из немецкого языка кгвалтъ < польск. gwałt < нем. Gewalt (ДЗ, 148). В значении “разорение” во всех Статутах отмечается отглагольное сущес- твительное спостошенье/спустошенье (Ст., 1529-8.18.236; Ст., 1566-9.16.140; Ст., 1588-6.12.231). В словаре древнерусского языка (СРЯ, 27, 106) отмечается спустошение с указанием на польский язык, ср. польск. spustoszenie. В Ст. 1529 г. в значении “утрата” один раз зафиксировано слово згуба (8.18.236), которое можно считать региональным, так как фиксируют словарь И.Носовича (Нос., 203) и словарь староукраинского языка (СУМ, 11, 175). Из лексики, обозначающей порчу имущества, в Ст. 1529 г. (9.3.246) и Ст.1588 (10.17.275) в значении “огонь, пожар” зафиксирована древнерусская много- значная лексема (Срезн., 2, 1079) пожаръ, а в Ст.1566 – выжога (4.16.73), ср. в древнерусском выжега (СРЯ, 3, 203). Во всех Статутах в синонимичном слову пожаръ значении отмечается пожога (Ст., 1529-7.7.198; Ст., 1566-4.20.76; Ст., 1588-4.64.189). Словарь И. Носовича фиксирует слово в трех значениях, в одном из них “поджог” (Нос., 452). В том же значении слово отмечается и в древнерус- ском языке, но в другой морфологической форме, т.е. в форме мужского рода – пожегъ, пожогъ (Срезн., 2, 1080). В значении “подделка, подлог” во всех редакциях Статута отмечается полонизм – заимствование из латинского языка фалшивство (Ст., 1529-

210 8.5.222), фальшерство, фалшованье, фалшъ (Ст., 1566-1.13.21; 4.20.76; 9.3.134), в Ст.1588 – фальшованье, фальшъ (1.17.91). Ср. польск. falsz < с.в.н. valsch < лат. falsus (ДЗ, 333). Из названий преступлений против личности в значении “убийство” во всех редакциях Статута отмечается лексема забитье (Ст., 1529-7.8.200; Ст., 1566-14.19.184; Ст., 1588-11.17.286). Словарь И.Носовича тоже фиксирует забиццё (Нос., 159), а словарь староукраинского языка фиксирует забитье с указанием на старопольское zabicie (ССМ, 1, 371). В последующих редак- циях Статута (1566 и 1588 гг.) фиксируем забойство/забийство (Ст., 1566- 14.23.186; 11.12.156, Ст., 1588-14.33.346; 11.21.288). В словаре древнерусского языка (СРЯ, 5, 137) дается указание на польское zabόjstwo, а в словаре ста- роукраинского языка отмечается украинизированный вариант – забийство (СУМ, 9, 197). Также в значении “убийство” во всех Статутах (Ст., 1529-6.3.164; Ст., 1566- 4.5.67; Ст., 1588-11.37.298) отмечается известное и древнерусскому языку многозначное слово головщина (Срезн., 1, 544). В значении “избиение, побои” в Статутах фиксируется известная в не- скольких значениях и древнерусскому языку (СРЯ, 1, 274) лексема бой (Ст., 1529- 3.14.116; Ст., 1566-4.18.74; Ст., 1588-3.32.127). В том же значении во всех редакциях Статута отмечено древнерусское многозначное слово (Срезн. , 3, 147) розбой (Ст., 1529-7.18.206; Ст., 1566-4.18.74; Ст., 1588-3.32.127). В значении “оскорбление” во всех Статутах (Ст., 1529-1.1.64; Ст., 1566-1.3.16; Ст., 1588-1.2.80) зафиксировано слово ображенье. В словаре древнерусского языка отмечается слово образити (СРЯ, 12, 137) в одном из значений “оскор- бить”. Словарь И.Носовича приводит ображаць “оскорблять” (Нос., 351). В словаре староукраинского языка отмечается образити в значении “поранить, поколечить, нанести телесное повреждение” с пометами старочешское obraziti, старопольское obrazić (ССМ, 2, 70). В первой редакции Статута (1529 г.) отме- чается слово зраженье (1.2.66), которое фиксирует и словарь Н.Горбачевского (Горб., 396). В том же значении “клевета, оскорбление” в первой редакции Ста- тута (1529 г.) отмечены лексемы нагабанье (3.12.114), перенагабанье (4.13.134). Словарь И. Срезневского указывает на польское происхождение слова нага- банье – паgаbас, gаbас (Срезн. , 2, 273). В том же значении в поздних редакциях Статута (1566 и 1588 гг.) отмечаем и полонизмы обелжене (Ст., 1566-3.20.53; Ст., 1588-3.20.53) < польск. obelga (ДЗ, 219) и зелжывость (Ст., 1566-1.20.25; Ст., 1588-1.2.80) < польск. zelżyć (ДЗ, 121). Во всех Статутах в значении “опорочить” отмечается глагол ганити/прига- нити (Ст., 1529-8.15.232, Ст., 1566-3.18.52, Ст., 1588-9.15.260). Словарь староук- раинского языка приводит ганити с пометами старочешское и старопольское (стч. haniti, стп. ganić (СУМ, 6, 190).

211 В текстах всех Статутов в значении “угроза” отмечается полонизм похвал- ка/пофалка (Ст., 1529-7.7.198, Ст., 1566-1.21.25, Ст., 1588-4.64.189). Ср. польск. pochwałka (ДЗ, 256). Во второй (1566 г.) и третьей (1588 г.) редакциях Статута, с увеличением их объема, появлением новых статей, в составе лексики, обозначающей преступ- ления, появляются и новые слова, по сравнению с первой редакцией (1529 г.). В основном это полонизмы или полонизмы-заимствования из других языков: здрада/зрада “измена, предательство” < польск. zdrada (ДЗ, 120), збытокъ “проказа” < польск. zbytny (ДЗ, 118), поличекъ/поличокъ “пощёчина” < польск. policzek (ДЗ, 251), замордованье “мученье, пытанье” < польск. mordować < с.в.н morden (ДЗ, 207), мужобойство “убийство” < стч. mużebojstvo/mużobojstvo, стп. mężobojstwo (CCM, 1, 618), примова/примовка/вымовка “упрек, укор” < польск. przymawiać (ДЗ, 263), < польск. wymowiać (ДЗ, 74), местное образование – зра- ненье (Нос., 218, СУМ, 12, 178). В Ст. 1566 г. (1.29.30) отмечен и полонизм ростырка “разлад, ссора” < польск. rozterka (ДЗ, 287). В последней редакции Статута (1588 г.) зафиксированы такие новые на- именования преступлений, как: мордерство “убийство” < польск. mord < нем. Mord (ДЗ, 207), потваръ “клевета” < польск. potwarz (ДЗ, 255), зводъ “обман” < польск. zwodźca (ДЗ, 119), чужоложство, чародейство, трутизна “отрава” < польск. trucizna (ДЗ, 326). В анализируемых Статутах богато представлены и наименования преступ- ников. Так, во всех Статутах в значении “злодей, вор” зафиксировано известное и древнерусскому языку (Срезн., 1, 1002) многозначное слово злодей (Ст., 1529- 7.18.206; Ст., 1566-14.2.177; Ст., 1588-12.23.323). В сравниваемых текстах (Ст., 1529-7.21.208; Ст., 1566-14.16.183; Ст., 1588- 11.36.297) отмечено слово в древнерусской фонетической огласовке розбойник “разбойник”. В древнерусском языке оно являлось многозначным (Срезн., 3, 147- 148). В Статутах встречается слово и в старославянской огласовке – разбойникъ. Только в первой редакции Статута (Ст., 1529-7.3.196) зафиксировано слово убийца, которое отмечалось и в древнерусском языке (Срезн., 3, 1110), а также в значении “виновник” зафиксировано слово виноватецъ (Ст., 1529-1.13.74). В том же значении “виноватый, виновный” синонимами к слову виноватецъ выступают субстантивированные прилагательные винный (Ст., 1529-3.5.110; Ст., 1566-3.11.48; Ст., 1588-14.1.330) и виноватый (Ст., 1529-12.9.228 и Ст., 1588- 4.29.161). Слово винный фиксирует словарь И. Срезневского (Срезн., 1, 262), отмечается оно и в словаре И.Носовича (Нос., 58), а также в словаре староукра- инского языка (СУМ, 4, 64). Слово виноватый было известно и древнерусскому языку (Срезн., 1, 260), находим его и у И.Носовича (Нос., 58), а также в словаре староукраинского языка (СУМ, 4, 68). В значении “провинившийся” в Ст.1529 (2.6.98) и Ст.1588 (11.28.293) за- фиксировано слово выступный. В словарях древнерусского языка оно не

212 фиксируется. Видимо, можно отнести к региональным образованиям, ибо его фиксирует словарь староукраинского языка (СУМ, 6, 68). В Ст.1566 (2.26.41) и Ст.1588 (11.14.285) засвидетельствовано образование выступникъ, которое тоже фиксирует словарь староукраинского языка (СУМ, 6, 67). В составе лексики, обозначающей преступников, много заимствований, чаще всего это лексические полонизмы. Многие образования представлены с суффиксом –ца, в чем можно усмотреть и влияние польского языка (Жураўскі, 1970, 99). Так, в Статутах всех редакций фиксируем: злочинца “преступник, зло- дей” < польск. złoczyńca (ДЗ, 123), забойца/забийца, збойца “убийца” < польск. zbόjca (ДЗ, 118), мужобойца “человекоубийца”, заводца “лицо, от которого кто- нибудь получил краденую вещь” < польск. zawόdźa (ДЗ, 116), в Ст.1529 – похвал- ца “угрожающий” < польск. pochwałka (ДЗ, 256), в Ст.1566 – наездца “захватчик” < польск. najeźdźca (ДЗ, 213). Во всех Статутах отмечаем также полонизмы-заимствования из немецкого языка: шкодникъ “обидчик, причинивший вред, ущерб” < польск. szkoda < ст.- в.н. scado (ДЗ:364), кгвалтовникъ “насильник, разбойник” < польск. gwałt < нем. Gewalt (ДЗ:148), кать “палач” < польск. kat < баварское kate (ДЗ, 143), только в Ст. 1529 – полонизм-заимствование из латинского языка фалшеръ “подделы- ватель” < польск. falsz < с.в.н. valsch < лат. falsus (ДЗ, 333). Сравнение текстов Статутов свидетельствует о том, что в Ст.1566 и Ст.1588, по сравнению со Ст.1529, появляются и новые наименования, обозначающие преступников, особенно за счет заимствований: зрадца/зрайца/здрайца < стп. zdradźca, zdrajca (СУМ, 11, 205), роспрошытель “растратчик” < польск. rozproszać (ДЗ, 287), выволанецъ “изгнанник” (Горб., 391), вязень “узник” < польск. więzień (ДЗ, 75), мордерь “убийца” < польск. mord < нем. Mord (ДЗ, 207). Последняя редакция Статута (1588 г.) пополняется новыми словами-за- имствованиями: виновайца “виновник” < польск. winowajca (ДЗ, 64), выступ- ца “преступник, злодей” < польск. występca (ДЗ, 75), головникъ “уголовный преступникъ” (Горб., 143), лупежца “грабитель” < польск. łupieżca (ДЗ, 192), потварца “клеветник” (Горб., 172), зводца “обманщик” < польск. zwodźca (ДЗ, 119), сказца “разрушитель” < польск. skaźca (ДЗ, 298), чужоложникъ, запалячъ “поджигатель” (Горб., 392). Далее рассмотрим наименования, связанные с понятием “наказание”. Во всех сравниваемых текстах Статута в значении “кара, наказание” часто отмечается слово каранье (Ст., 1529-2.11.102; Ст., 1566-1.4.17; Ст., 1588-1.2.80). Оно фик- сируется в словаре древнерусского языка (СРЯ, 7, 73), в словаре И. Носовича (Нос., 229), а также в словаре староукраинского языка (СУМ, 14, 50) с пометой стп. karanie. Во всех Статутах фиксируются и устойчивые выражения карати горломъ (горломъ карати) “казнить через повешение” и карати огнемъ “карати огнем, сожжением”. Ср. в польском языке karać gardłem (USJP, 2, 46-47). Обращает на себя внимание то, что многие слова рассматриваемой лекси- ки были многозначными. Те же лексемы, которые обозначали преступления,

213 употребляются и для обозначения наказания. В качестве меры наказания часто применялись денежные штрафы. Обозначение наказаний, как и пре- ступлений, довольно дифференцированно. Так, в первой редакции Статута (1529 г.) фиксируем известное и древнерусскому языку (Срезн., 1, 82) слово безчестье “бесчестье, штраф за нанесение оскорбления” (Ст., 1529-6.18.180), а также лексему голова не только в значении “убитый”, но и в значении “штраф за убийство” (Ст., 1529-7.3.196). В словаре И.Срезневского у многозначного слова голова значение штрафа не приводится, а словарь Г.Кочина (Коч.:65) приводит это слово в двух значениях: 1. “убитый” и 2. “единица обложения”. Из других видов наказаний во всех редакциях Статута отмечаем известное и древнерусскому языку слово вина не только в значении “преступление”, но и в значении “наказание за преступление, штраф” (Ст., 1529-6.17.180; Ст., 1566- 4.23.78; Ст., 1588-12.24.324). В текстах со словом вина находим разные сочетания: вина злодейская “штраф за воровство”, вина кривавая “наказание смертью”, вина прометная “прометный штраф”, вина пенежная. Также в Статутах в значении “наказание, кара” фиксируем древнерусское многозначное слово (Срезн., 3, 68) рана (Ст., 1529-12.3.282; Ст., 1566-11.21.160; Ст., 1588-1.10.86). Уже в древнерусском языке слово головщина обозначало не только “убийство”, но и “плату с головы”, т.е. штраф за убитого (Срезн., 1, 544-545). В Статутах (Ст., 1529-7.1.194; Ст., 1566-11.30.163; Ст., 1588-1.9.85) пос- леднее значение сохраняется, употребляется и вариант в польской огласовке головщизна, который фиксируется и в словаре Н.Горбачевского (Горб., 143). Согласно Статуту размер штрафа зависел от социального положения, сослов- ной принадлежности пола. Довольно часто во всех редакциях Статута (Ст., 1529-6.6.174; Ст., 1566- 12.1.166; Ст., 1588-4.62.188) в значении “возмещение, вознаграждение, ком- пенсация (за бесчестье, побои, пытки, раны, ущерб)” отмечается полонизм навязка/навезка < польск. nawiazka (ДЗ, 212). Также в текстах в значении “наказание” отмечаются и другие полонизмы-заимствования из немецкого языка: кгвалтъ < польск. gwalt < нем. Gewalt (ДЗ, 148), шкода < польск. szkoda < ст.-в.н. scado (ДЗ, 364). Слово казнь было известно и древнерусскому языку в значении “наказание” (Срезн., 1, 1178). Только в первой редакции Статута оно употребляется в зна- чении “тюрьма” (Ст., 1529-13.4.296). В значениях “казнь, арест, тюрьма” слово фиксируется и в словаре Н.Горбачевского (Горб., 180). Во всех трех редакциях Статута (Ст., 1529-1.23.84; Ст., 1566-1.18.23; Ст., 1588-1.10.86) в том же значении “тюрьма” отмечаем полонизм везенье < польск. więzienie (ДЗ, 75). В значении “арест, заключение” в Ст.1529 (6.18.180) отмечаем также известное древнерус- скому языку слово нятство “плен” (Срезн., 2, 490). Во второй (1566) и третьей (1588) редакциях Статута (Ст., 1566-11.12.156; Ст., 1588-11.11.282) отмечается полонизм-заимствование из немецкого языка турма < польск. turma < с.в.н. turm (ДЗ, 328), а также тегненье (Ст., 1566-2.6.104;

214 Ст., 1588-2.6.104), последнее, видимо, следует соотносить с древнерусскими тягнути, тягота “притеснение” (Срезн., 3, 1098). В последней редакции Статута (1588) появляются новые слова-термины, связанные с обозначением наказаний, такие как: вежа “тюрьма” (Ст., 1588- 1.10.86), видимо, полонизм, который фиксирует Н.Горбачевский (Горб., 381, 369), арештованье “арест” (Ст., 1588-7.31.247) < польск. aresztować < с.-лат. arrestare (ДЗ, 30), выволанье “изгнание” (Ст., 1588-1.10.88) (Горб., 365).

Выводы Проанализированный материал позволяет отметить, что среди темати- чески разнообразной лексики Статута отмечается немалое количество слов, связанных с наименованиями различных преступлений (общие наименова- ния преступлений и специфические названия на отдельные случаи жизни), преступников и разного рода наказаний. Сравнительный анализ данной лексико-тематической группы слов в трех редакциях памятника показывает, что во второй редакции (1566) и особенно в третьей (1588), в связи с уве- личением их объема, появлением новых статей, анализируемая группа слов пополняется новыми терминами, чаще за счет заимствований. Немалая часть слов, зафиксированная в трех редакциях Статута, была известна и древнерус- скому языку, причем эти слова чаще всего являлись многозначными, лишь в отдельных случаях от древнерусских отличаются фонетико-морфологической формой. Другую часть лексики составляют собственно старобелорусские и собс- твенно староукраинские слова (новые слова, неизвестные древнерусскому языку или их образование связано с собственно языковым материалом). Встречаются здесь и заимствования, чаще всего лексические полонизмы или полонизмы-германизмы, полонизмы-латинизмы. В качестве характерных особенностей рассматриваемой лексики следует отметить ее многозначность (например, одни и те же слова обозначают наименования преступлений и на- казаний – вина, головщина/головщизна, кгвалтъ и др.); наличие однокоренных пар слов, обозначающих преступления и преступников: кгвалтъ-кгвалтовни- къ, злодейство-злодей, злочинство-злочинца, шкода-шкодникъ, выступъ-вы- ступникъ, забойство-забойца, мордерство-мордеръ и др.); синонимичность, связанную со словами разного происхождения – розбой:кгвалтъ, выступъ: вчинокъ, розбойникъ:кгвалтовникъ, везенье:турма:вежа, наличие лексических дублетов и др. Вышеуказанные особенности свидетельствуют о том, что в XVI в. еще окончательно не установилась терминология в этой области и что редакции Статута отражают определенный этап в ее формировании. Несмотря на это следует подчеркнуть, что Статут Великого княжества Литовского как кодекс законов является довольно совершенным феноменом своего времени.

215 ЛИТЕРАТУРА 1. USJP – Uniwersalny słownik języka polskiego. 2003. T.1-4. St. Dubisz (red.). Warszawa: Wydawnictwo Naukowe 2. Анiчэнка, У.В. 1970. Уласнабеларуская лексiка. Iš: Гiстарычная лексiкалогiя беларускай мовы. Мiнск: Навука i тэxнiка: 52-80. 3. Булыка, А.М. 1970. Грамадска-палітычная лексіка. Iš: Гістарычная лексікалогія беларускай мовы. Мінск: Навука і тэхніка: 176-180. 4. Горб. – Горбачевский, Н. 1874. Cловарь древнего актового языка Северо- Западного края и царства Польского. Вильна: Типография А.И. Зака. 5. ДЗ – Булыка, А.М. 1972 Даўнія запазычанні беларускай мовы. Мінск: Навука і тэхніка. 6. Жураўскі, А.I. 1970. Запазычаная лексiка ў старабеларускай мове. Iš: Гістарычная лексікалогія беларускай мовы. Мінск: Навука і тэхніка: 81-160. 7. Закарьян, З.М. 1955. Словарный состав Статута Великого княжества Литовского 1588 г. Канд.дисс. Москва. 8. Коч.– Материалы для терминологического словаря древней России. 1937. Г.Е. Кочин. (сост.) Москва-Ленинград: Издательство АН СССР. 9. Лозовский, В.М. 1966. Юридическая терминология в языке белорусских письменных памятников XV-XVII вв. АКД. Минск. 10. Нос. – Носович, И.И. 1870. Словарь белорусского наречия. Санкт- Петербург: Типография Императорской АН. 11. Срезн.– Срезневский, И.И. 1893-1903. Материалы для словаря древнерусского языка. Т.1-3. Санкт-Петербург: Типография Императорской АН. 12. СРЯ – Словарь русского языка XI-XVII вв./ Институт русского языка им. В.В. Виноградова РАН. 1975-2008. Вып. 1-28. Москва: Наука. 13. ССМ – Словник староукраïнськоï мови XIV-XV стст. В 2-х т. 1977-1978. Киïв: Наукова думка. 14. Ст.1529 – Первый Литовский Статут. Т.II. Ч.1. Тексты на старобелорусском, латинском и старопольском языках. 1991. Вильнюс: Минтис. 15. Ст.1566 – Статут Великого князства Литовскаго 1566. Iš: Временник императорского московского общества истории и древностей российских. 1855. Кн. 23. Москва. 16. Ст.1588 – Статут Вялікага княства Літоўскага 1588. Тэксты. Даведнік. Каментарыі. 1989. Мінск: Беларуская савецкая энцыклапедыя імя Петруся Броўкі. 17. СУМ – Словник української мови XVI-першої половини XVII ст.: У 28-ми вип. НАН Україны, Iнститут українознавства iм. I. Крип’яксвича. 1994- 2008. Вип. 1-14. Д. Гринчишин (вiдп. ред.). Львiв: НАН України. Інститут українознавства імені Івана Крип’якевича.

216 SANTRAUKA Nusikaltimų ir bausmių pavadinimai Lietuvos Didžiosios Kunigaikštystės Statutuose (1529, 1566, 1588) Tatjana Vlasova

Vienas iš svarbiausių Lietuvos Didžiosios Kunigaikštystės (LDK) dalykinės raštijos paminklų – trijų redakcijų Statutas (1529, 1566, 1588). Jis parašytas, to laikotarpio terminija, „rusų“ kalba, kuri keletą šimtmečių buvo oficialiąja LDK valstybės kalba. Šis raštijos paminklas svarbus XVI a. „rusų“ (baltarusių-ukrainiečių) literatūrinės rašytinės kalbos įvairių kalbinių ypatybių, tame tarpe ir leksikos, tyrinėjimuose. Būtent leksikos lygmuo labiausiai atspindi įvairius politinius, ekonominius ir kultūrinius tautų ryšius šioje valstybėje ir su kitomis šalimis. Šio paminklo leksika tematiniu požiūriu gana įvairi. Bet kadangi tai feodalinės teisės įstatymų kodeksas, tai teisinė leksika jame plačiai atsispindi. Straipsnyje lyginamuoju aspektu analizuojama leksinė-teminė žodžių grupė, susijusi su įvairių nusikaltimų (bendrieji nusikaltimų pavadinimai ir specifiniai pavadinimai atskiriems gyvenimo atvejams), nusikaltėlių ir bausmių pavadinimais. Atkreipiamas dėmesys į nagrinėjamos leksikos bendrybes ir skirtybes trijose Statuto redakcijose, atskirų redakcijų specifiką, skolinius. Išanalizuota medžiaga leidžia teigti, kad Statuto leksikos sudėtyje sutinkame nemažai šios leksinės-teminės grupės žodžių. Lyginamoji analizė rodo, kad Antrajame (1566) ir ypač Trečiajame (1588) Statutuose, didėjant jų apimčiai, atsirandant naujiems straipsniams, nagrinėjama teminė žodžių grupė pasipildo naujais terminais, dažniausiai skolinių dėka. Nemaža žodžių dalis, fiksuojama trijose Statuto redakcijose buvo jau žinoma senovinėje rusų kalboje (dažniausiai tai daugiareikšmiai žodžiai), kitą leksikos dalį sudaro saviti senųjų bal- tarusių ir senųjų ukrainiečių kalbų žodžiai, iš skolinių dažniausiai sutinkami leksiniai polonizmai arba polonizmai-germanizmai, polonizmai-lotynizmai. Būdingais analizuojamos leksinės-teminės žodžių grupės bruožais yra jos daugia- reikšmiškumas (pvz., tie patys žodžiai reiškia nusikaltimų ir bausmių pavadinimus), vienašaknių žodžių poros, susijusios su nusikaltimų ir nusikaltėlių pavadinimais, sinonimiškumas, susijęs su įvairios kilmės žodžiais, leksiniai dupletai. Visa tai by- loja apie dar XVI a. nenusistovėjusią šios srities terminiją ir kad Statuto redakcijos atspindi vieną iš jos formavimosi etapų. Nežiūrint į tai, reikia pabrėžti, kad Lietuvos Didžiosios Kunigaikštystės Statutas kaip įstatymų kodeksas yra pakankamai tobulas savo laikmečio fenomenas. Raktiniai žodžiai: teisinė terminija, trijų redakcijų Statutas, „rusų“ kalba, lyginamoji analizė, nusikaltimas, bausmė, skoliniai.

217 ТЕКСТ КАК ОБРАЗНОЕ ПРОСТРАНСТВО ЯЗЫКА

Жаннат Ермекова Евразийский национальный университет им. Л.Н. Гумилева, ул. Мунайтпасова, 5, 010008, Астана, Казахстан, [email protected]

ABSTRACT Paradigms of Images of the Kazakh and Russian Language Consciousness Article is devoted to a problem of studying of images of language consciousness of the bilingual person in the Russian text. On the basis of the analysis of images of language consciousness of Russian-speaking writer A.Zhaksylykov we have tried to define a generality of the big paradigms and identity of small paradigms of is art-poetic images in the Kazakh and Russian cultures. The originality of images of language consciousness of the carrier of Kazakh lingvoculture in Russian-speaking prose shows reveals in a lexical number of a small paradigm. The Lexico-semantic space of described images reflects a picture of the world of the author. The big paradigms have complex internal structure as entering into them small paradigms differ of productive – one concepts of the Kazakh culture are poeticized more, others - less. We have found out the most frequency concepts – the right and left elements of a paradigm in art-poetic consciousness of the Kazakh-bilingual. Article material confirms N.V.Pavlovich’s hypothesis about action of the general law of associations at level of the big paradigms of representatives of different cultures. Keywords: a bilingual person, a paradigm of images, figurative space.

Вводная часть Одной из фундаментальных научных проблем современной лингвистики текста является изучение интерпретации авторской картины мира, воплощен- ной в слове, поэтому речевая культура билингвальной творческой личности, уникальная по лексическому составу и оригинальная по семантике ассоциатив- ных полей, нуждается в особом исследовании. Богатство создаваемых образов характеризует стилистический почерк бикультурного писателя и позволяет говорить об отношении предлагаемой статьи к актуальным проблемам ант- ропологической лингвистики, которая предполагает изучение языка в его от- ношении к носителю. В художественном языке могут отождествляться разные по значению слова, тогда возникает «сходство несходного», или образ.

218 Ассоциативные связи, возникающие в ходе наблюдения над художествен- ными образами, затрагивают проблемы казахской и русской языковой мен- тальности, духовной культуры и специфики единения человека с природой. Актуальность исследования обусловлена новейшей семасиологической про- блематикой, связанной с изучением семантики слова в художественном тексте, интерпретацией слова, его компонентов в речевой деятельности. Научная новизна определяется своеобразием подхода билингва к созданию образов и не простой эклектикой казахских и русских соответствий, а рождением уни- кальных ассоциаций. Целью статьи является показать своеобразие образов языкового сознания носителей казахской и русской лингвокультур в русскоязычной прозе казахс- кого писателя А. Жаксылыкова, выявление механизма реализации компонентов лексического ряда в художественном тексте, а также исследование лексико-се- мантического пространства описываемых образов как феномена отражения автором картины мира. В этой связи предполагается решение следующих задач: определение частотных парадигм образов в художественной прозе А. Жаксы- лыкова; выявление национально-культурных языковых средств выражения образов, созданных билингвом. Материалом для анализа послужили словесные образы в предложении, изъятые из прозаических произведений современного казахского писателя А. Жаксылыкова, написанных на русском языке (Жаксылыков, 2005). В работе использованы следующие общепринятые в лингвистике способы (наблюдение, лингвистическая интерпретация) и методы исследования, в том числе: описательный, сопоставительный, компонентный, контекстуальный, ассоциативный.

Основная часть В последнее время лингвисты все чаще исследуют такие значимые для речевой деятельности феномены, как языковое сознание, национальный менталитет, этнокультурные ценности, национальные образы и стереотипы. Бесспорно, что язык рассматривается как особая часть культуры, как основной инструмент ее усвоения, носитель ее специфических черт. Образы, возникающие в сознании билингва, нашедшие свою реализацию в художественном тексте, пока еще не подвергались научной проработке, хотя суждения общетеоретического плана можно обнаружить в работах Л.А. Шес- так, Н.К. Хан, В.А. Митягиной, Т.Е. Смыковской и др. Сознание формируется при участии языка, который является мощным средством обобщения образов сознания, возникающих в деятельности. Основа художественно-поэтического творчества – в неповторимости, ин- дивидуальности и глубокой частности взгляда автора на жизнь. Работа профессионального слова в большей мере состоит именно в том, чтобы

219 выразить в слове свое понимание, мысль, чувство, т.е. состояние сознания (Ушакова, 2000, 15). В художественно-поэтических образах авторов разных этносов, кроме уникального, есть нечто удивительное, в их калейдоскопической пестроте есть что-то объединяющее, «каждый поэтический образ существует не сам по себе» (Павлович, 2004, 15). Несмотря на всю индивидуальность образных текстов, не- сущих специфическую информацию, национально маркированные ассоциации, читатель все же понимает их. Происходит это потому, что в глубинном смысле сходных образов реализуется некий закон, лежит определенная система, или парадигма, а потому, как отмечает Н.В. Павлович, существует определенное межкультурное пространство. «Найти парадигму, определить инварианты левого (что отождествляется) и правого (с чем происходит сравнение) членов, то есть описать соответствующие лексические ряды, указать свойства парадигмы (насколько она продуктивна и устойчива), а главное – понять ее место в ряду других парадигм – значит описать маленький семантический закон, действующий в языке» (Павлович, 2004, 15). Чем больше членов парадигмы, как показывает собранный фактический материал, тем глубже понимание образа. В рамках этой статьи мы намереваемся определить, действует ли этот закон в тексте билингва, носителя казахской культуры. Данные, полученные при анализе романа А. Жаксылыкова, позволяют согласиться с утверждением Н.В. Павлович, что самыми продуктивными являются именные парадигмы. Именные парадигмы образов русских класси- ков перекликаются с образами, созданными казахским творцом. В сознании русских писателей активно возникали образы: свет - орган, свет - существо, растение - орган, свет - орудие, растение - существо, свет - драгоценное, рас- тение - ткань, свет - ткань, вода - вещество, вода - существо. Интересно было наблюдать, что фактически подобные образы встречаются у казахского писателя, только чуть в ином этнокультурном обрамлении, реа- лизующиеся своеобразным лексическим рядом. И, естественно, наблюдается значительное отличие в продуктивности создаваемых образов. Итак, 1. На уровне большой парадигмы «человек – существо», где понятие «су- щество» включает в себя понятия «животное, птица, насекомое, мифическое существо», обнаруживаются общие ассоциации у носителей казахской и рус- ской культур: «человек – животное»: Мы – все те же с утробным хрипом в груди, с зата- енными клыками, только модифицированные в полном соответствии с духом времени; четвертый, сунув в лапу, усядется в прокурорское кресло; Вдохновенные песьи, ишачьи, бычьи и лошадиные морды пылали в огне азартной вакхана- лии…Ходуном ходили бедра, змеями изгибались руки и ноги, откровенные до глубины взгляды проникали до глубины…Под визг, рычание, ржание мы скакали, пятились, пялились, корячились… и сами чуть не умирали со смеху; Мы – по- томки хищников, привыкших упорно преследовать добычу, неотступно идти по

220 окровавленному следу, держа нос по ветру, час от часу все более закипая яростью и азартом погони; Как прекрасны ваши широкие крестьянские физиономии, ваши потные морды, пораженные лицезрением дунганских мант; Теряя ночь и день в круговерти бреда, я упорно пытаюсь найти ответ на вопрос, отчего мне было так хорошо рысить с поклажей за хозяином?; Паренек повернулся ко мне, показав свое плоское невыразительное лицо, и что-то дружелюбно промычал; Полулюди, больше мусорные крысы, они грызлись за каждый лишний глоток бра- ги…» (о соседях); Я иногда вставал на дыбы, артачился, спорил со стариком, но отказаться от его опеки не мог; Одна единственная очевидная тайна лежала в основе действий всего живого, и он, этот открытый, обнаженный свету секрет, принуждал одних обзавестись пышным хвостом с радужной игрой красок, дру- гих – тучным загривком, кинжально острыми рогами, третьих – ветрогонными ногами, четвертых бархатно-мягкими крылами и глазами-фонарями, пятых алмазно сверкающими зубами, шестых – романтическим, привлекательным капюшоном и взлелеянным под языком убойным, гремучим ядом; В неистовой злобе я бесновался, рычал и скалился, взметал когтями пыль и осыпал бранью великую богиню. Я бил хвостом по земле; Какое-то животное мычание впере- межку со стонами то и дело вырывалось из меня; «человек – птица»: я боялся что если вернусь на луг, то снова превращусь в маленькую жалобную птичку с красными крапинками на головке В птаху с красными крапинками на хохолке превратиться я боялся и плакал и повторял Коке как мне больно как больно; я до рождения был махонькой птичкой Облач- ной птичкой Я порхал летал и кружился над теми лугами; В этом расслоенном полете сквозь время я был и самим благородством, и воплощенной подлостью; И поэтому, летя в бреду на полуистлевшей циновке в сумрачный мир вечной скорби, я взываю к имени Дуйсена-баксы; Это она, неукротимая природная сила, заставляла их играть в честность и невинность, выступать с сомнабулической отрешенностью павлина, в которой, казалось бы, не было никакой угрозы, мягко, нежно, шелково стелиться среди тигриных бамбуков, танцевать вальс среди страусиных трав…, щебетать и шептать…; Курица поклонилась, кокетливо повела крылом и нежно прокудахтала… Я жеманно поклонился и пошел бочком петухом, что-то квохтая в ответ богине… все туманней становился образ бе- лой курицы…; я пытался поднять окно поднять голову птахи птички за минуту до боли порхающей над мокрым парным лугом. Думается образ «человек-птаха», в котором «птаха» - небольшая птица употребляется в разговорном, сниженном стиле, говорит об ассимилятивном процессе сознания автора. Образ же «человек, идущий петухом», то есть бочком, не характерен казахскому сравнению. Образ «человек – насекомое»: Ты был, ты есть и ты пребудешь во веки веков! Вы бессмертны, как микроорганизмы, надындивидуальные существа, насекомые, неутомимые, роющиеся, вьющиеся, собирающие крошки и крохи, размножающи- еся ежесекундно, ухитряющиеся отложить личинки даже в пастях врагов; Будь как бабочки …; Давить таких надо,- посоветовал тучный мужчина в соломенной

221 шляпе.- Это не человек даже, таракан какой-то; Они (существа) ползли, кра- лись, скрадывали следы, перепархивали, перебегали по пересеченной местности, имитировали голоса друзей и близких, подделывали запахи и терпкие ароматы любви, неодолимого желания, подчас прикидываясь испуганными и обращенны- ми в бегство, и все для того, чтобы, одурачив, околпачив добычу, слету, с маху наброситься, вцепиться, впиться, запустить истекающие стоном клыки и когти, впустить распаленное адское жало и сделать, превратить укол, удар, укус жажды в мягкий послушный трепет отдающейся плоти, замирающей и умирающей в смертельных волнах, в сладчайшем тумане забытья. Также высокой продуктивностью отличается парадигма образа «пред- мет – существо»: Стоит только протянуть руку, и она (бритва) окажется в пальцах, тончайшее стальное жало; Словно огромный злой бессонный шмель жужжал камень в поле и искал мою голову рыскал над лугом садился на цветы молчаливые одинокие обиженные; Соком и гневом кровью и местью наливался тот камень и нехотя отрывался от солнечного цветка потому что не хотел превращаться в боль; Ему (камню) тоже было хорошо на лугу на ее груди теплой и мерной как грудь коровы Майи; Мы были с одного луга с одной борозды мы были одной крови камень и я беззаботная птичка давшая камню сознание самого себя…; О развеселой о скорбной птичке мечтал он (камень) и поэтому незачем ему было мстить е; …камень неохотно оторвался от безмолвного належалого места и полетел ко мне Другой дороги он не знал и поэтому сразу принялся ис- кать меня белую пушистую птаху о которой грезил Молчание камня было лег- ким а полет провис ко мне тяжеленной болью; В это время камень запущенный рукой Уку нашел мой затылок; …стог поднимается в мрачный ночной полет на неисчислимых крыльях шороха шелеста шуршания; Он (замок на сундуке) висел на блестящих кольцах и всем своим видом показывал, что ему неприятны мои просьбы; Лохматый великан-сарай надвинулся, занес густую грозную тень. Очень узнаваемый русскому читателю образ «ментальное (душа, состоя- ние) – огонь»: Картины (воображение), невыносимые, огнем обжигающие душу, проносились перед глазами, чтобы через мгновение появиться вновь и с удво- енной силой терзать измученный мозг… На тех кольцах сгорела и обуглилась моя душа; Китаец был в таком накале, таком напоре своих лучших чувств, что я не мог не залюбоваться им; Апа, апа… Пожалуйста, не бейте меня. Не надевайте желтое платье, не то мы с собачкой останемся одни в пустом доме…Апа…, родненькая, не трогайте желтое огневое платье; …и я, чувствуя на сердце легкий огонек счастья. 2. Самыми частотными понятиями (темами образов) в сознании казаха-би- лингва – время, существо, орган, ментальное, слово. Хочется отметить богатство ассоциаций, рождающихся у А. Жаксылыкова в связи с общефилософской категорией «время», включающей понятие «время суток»: «Время» отождествляется «пространству»: Близок мой час, быстрый и темный, как падающая бездна.

222 Образ «время – предмет-вещество»: В этой больнице меня неплохо подле- чили и подкормили, так что я снова стал упитанным, белотелым, но сознание безнадежно заблудилось в пыли времени; Образ «время – существо»: Я не знал, что всесильное Время поднялось надо мной вздыбленным зверем; Я боюсь стука никелированного будильника, который напоминает мне о беге времени и невыполненном долге; Образ «время – огонь»: Эта комната объята невидимым пожаром Времени Ты не замечаешь его, не видишь быстрых языков пламени, пробегающих снизу вверх и сверху вниз, долгих неугасимых огоньков; «ночь – существо»: Грозно зевнула ночь в лицо напуганному малышу…; Та ночь до сих пор призраком стоит у меня за спиной и обдает затылок ледяным мерклым дыханием; Ночь больна глазами, карими, черными, голубыми, серыми, глазами внимательными, равнодушными, улыбчивыми, презрительными, ехид- ными, грустными, холодными, нетающими, глазами прощающими, ненавидя- щими, влюбленными, тающими, Под лунной лохматой густой ночью собачка одиноко лает и зовет меня, Повелитель ночи творец теней, властный дирижер симфонического оркестра сверчков он колдует заклинает распространяя запахи аромат дурмана белены поганок; Встревоженный плачем Уку филина он (пове- литель ночи) рыщет взглядом роет рыхлую темень вращает лунные просторы кружится космато и ошарашено мчится над дорогами и ищет; Фиолетовая ночь поплыла навстречу, обдавая дыханием, как корова; Когда ночь поднимается над тихими горами и вдруг, разом, устремляется вниз, переворачивая небо и землю мягкими черными ветровыми крыльями, выходят, выползают из своих убежищ для игры в жизнь и смерть взволнованные существа. Образ «ночь – огонь»: В клокочущей, словно водопад, ночи прыжками рвали ветер стремительные тушканчики; Потрясенный, я хохотал и рыдал над пыла- ющей образами ночью; Ночь переливалась через дувал и проникала в мое убежи- ще, кружила вокруг меня призрачным огнем моего бреда; Я люблю твое дыхание когда оно … лунной кизячной ночью Оно струится словно дым очага словно запах вечерней лепешки… (кизяк – коровий навоз, служащий огнивом). Образ «ночь – растение»: Ночь летит в шорохах, словно огромное перека- ти-поле; «ночь – вода»: Черной искристой рекой текла ночь; «вечер – существо, растение (хлеб)»: Я люблю мычание сопение и молочное звенкание дымного тандырного вечера. Особенно неожиданные ассоциации, которые вызывает у автора «слово». Слова у А. Жаксылыкова – это и псы, и камни, и зерна, они бывают белые, облач- ные, мохнатые, чешуйчатые, мшистые, мохнатые, остервенелые, обагренные, они и вспыхивают, и прожигают, и лают, и мычат, и падают, звучат, звенят, шелестят, срываются, стегают: … я, убаюканный на руках коке (отца), верю его прогретым облачным словам и снова прошу: «Есть хочется»; …когда пери (волшебное сущес- тво, фея) приносит мне дымящуюся тарелку с кашей, из меня вместе с рвотой

223 на блестящий пол выплескиваются мохнатые, мшистые, чешуйчатые слова; Они (слова) вспыхивают злыми истово-зелеными всполохами, прожигают тьму времени, чтобы спустя минуту или вечность вылететь оттуда прицельными закаленными камнями; Прошлое вновь швыряет в меня камни-слова, и они летят, прошивают голову, оживляют боль; С подвизгом лают, безумеют остервенелые цепные псы-слова отца Совы и матери Сопливого; Мычат, быками вышагивают обагренные слова Коке, подсечено падают в черную вопящую бездну; Я смеялся бе- лыми быстрыми словами, которые любили пахучий дымно-тягучий луг…; Старик успевал и выкрикивать призывно, и жестикулировать, и сыпать прибаутками, и ссыпать в карман медную мелочь, и веселить очередного покупателя; …слова- зерна сыплются отовсюду, дождем бьют сквозь рыхлое дно времени и падают, звучат, звенят, шелестят, срываются, стегают по душе. 3 Самыми частотными понятиями – правыми элементами (с которыми происходит сравнение) в художественно-поэтическом сознании билингва являются существо, плод, вода, растение, огонь. Все это позволяет сделать следующее предположение о том, как организо- вано образное пространство языка. Существует конечное множество понятий, выполняющих функции левых и правых членов образных парадигм, – и это есть алфавит языка образов. Эти понятия регулярны и повторяются в разных парадигмах. Приведем примеры понятий – элементов больших именных па- радигм в творчестве А.Жаксылыкова:

Левая часть парадигмы Правая часть парадигмы Существо (человек) Животное (пес, ишак, бык, лошадь, крыса, корова, змея) Птица (павлин, страус, курица) Насекомое (бабочка, таракан, пчела) Плод (фасоль, дыня, арбуз) Вода (поток, ручей, волна, снежинка) Ткань (платье) Растение (мухомор, поганка, мох, стебелек) Лицо Существо: животное, насекомое (черепаха, змея, паутина, ящерица) Пространство (потресканная земля) Стихия (дождевое) Глаза (взгляд) Огонь, пуля, свет, время года, жидкость, холод Сердце Рыбка Спина Гора Ноги (коленки) Предмет: пружины Существо: змеи Растение: заросли, яблоки-антоновки Голова Сосуд Груди Луна Душа Птица: орел Насекомое: бабочка

224 Левая часть парадигмы Правая часть парадигмы Ментальное (состояние, Существо: чудовище чувство) Огонь Жидкость Предмет (бритва, камень, Существо: жало пчелы или змеи цветы, сарай, платье) Пространство: облако Стихия: дождь Еда: конфеты Ткань Огонь Время (ночь, вечер) Пространство: бездна Предмет-вещество: пыль, кизяк Существо: животное, призрак, дирижер, птица, колдун Огонь: пожар, языки пламени, огоньки Растение: перекати-поле, тандыр-хлеб Пространство (земля, Существо: чудовище-айдахар, зверь, червь, корова, собеседник, луна, солнце, небо, поля, предатель луга, горы, облака, тени, Съестное: яйцо, капля масла, дыня окно, откосы, обрывы, Ткань: шелк мир) Сосуд: наполненный, пустой, посудина Стекло: осколки Драгоценный камень: жемчуг

Каталог парадигм образов, составленный по тексту казахского билингва представляет собой «словарь» языка образов. Самое интересное, что большие парадигмы представляют собой языковые универсалии, общие для словесно- го образного искусства разных культур. Малые же парадигмы с их набором характеристик (продуктивностью, обратимостью) отражают своеобразие конкретной культуры (Павлович, 2004, 115).

Выводы Большие парадигмы имеют сложную внутреннюю структуру, так как вхо- дящие в них малые отличаются разной степенью продуктивности – одни по- нятия в казахской культуре поэтизируются больше, другие - меньше. Образов о людях больше, чем о насекомых, образов о бабочках больше, чем о пауках. Из всех «органов» больше всего образов о глазах, а об устах не встретили во- обще. Из всех календарных периодов больше всего участвует в образах осень, меньше – лето. Что же касается «времени суток», то в современной казахской прозе ночь чаще отождествляется с человеком. Время и пространство поэти- зируются больше, чем судьба. Список больших и малых парадигм – это и есть инструмент создания ис- тории образного языка. В перспективе, мы полагаем, можно будет определить, какие модели образов существуют в русском тексте инонациональных авторов, сравнить с русской или другой словесной культурой. Работа с текстами по

225 определению парадигм образов национального языкового сознания начата. Надеемся, она найдет своих исследователей, продолжателей.

ЛИТЕРАТУРА 1. Жаксылыков А. 2005. Сны окаянных. Алматы: Эверо. 2. Павлович Н.В. 2004. Язык образов. Москва: Азбуковник. 3. Ушакова Т.Н. 2000. Языковое сознание и принципы его исследования. Iš: Языковое сознание и образ мира. Москва: Ин-т языкознания РАН.

SANTRAUKA Tekstas kaip kalbos vaizdavimo erdvė Zhannat Yermekova

Straipsnis nagrinėja dvikalbės asmenybės kalbinės sąmonės vaizdinių tyrimo problemą rusų tekste. Remiantis rusakalbio rašytojo A. Žaksylykovo kalbinės są- monės analizė pamėginta nustatyti meninių poetinių vaizdinių didžiųjų paradigmų bendrumą ir mažųjų paradigmų identiškumą kazachų ir rusų kultūrose. Kazachstano lingvistinės kultūros kalbinės sąmonės vaizdinių skleidimo savitumas rusakalbėje prozoje atskleidžiamas per mažosios paradigmos leksiką. Leksinė semantinė aprašomų vaizdinių erdvė atspindi autoriaus pasaulį. Didžiųjų paradigmų vidinė struktūra yra sudėtinga, nes ją sudarančios mažosios paradigmos skiriasi produktyvumo laipsniu – vienos sąvokos Kazachstano kultūroje poetizuo- jamos labiau, kitos – mažiau. Straipsnyje išskiriamos ryškiausios sąvokos – dešinieji ir kairieji paradigmos elementai dvikalbio kazacho meninėje poetinėje sąmonėje. Straipsnio medžiaga patvirtina N.V. Pavlovič hipotezę, kad bendra asociacijų taisyklė paveikia įvairių kultūrų atstovus didžiųjų paradigmų lygmenyje. Raktiniai žodžiai: hipotezė, leksinė semantinė erdvė, meninė poetinė paradigma.

226 О МЕСТЕ СИНЕСТЕТИЧЕСКИХ ТРОПОВ В ОБРАЗНОЙ ТКАНИ ИСКУССТВОВЕДЧЕСКИХ ТЕКСТОВ (НА МАТЕРИАЛЕ РУССКИХ И АНГЛИЙСКИХ СТАТЕЙ О МУЗЫКЕ И ЖИВОПИСИ)

Ольга Вологина Белорусский государственный университет, К. Маркса 31, 220030, Минск, Беларусь, [email protected]

ABSTRACT The Place of Synaesthetic Tropes in the Figurative Texture of Texts on Art (Based on the Example of Russian and English Articles on Music and Painting) This paper presents the results of the research of the place of synaesthetic imagery in the figurative texture of the Russian and English articles on music and painting. A wide usage of tropes in texts on art adds considerably to their expressivity and emotionality and involves a reader into a game with images and associations contributing to the comprehension of works of art. It is shown in the paper that the articles on music are more saturated with various tropes in general and synaesthetic imagery in particular than the articles on painting. It is also determined that texts on art in English are more saturated with tropes than those in Russian while the use of synaesthetic imagery is more characteristic of the authors of Russian articles. The tropes in all of the researched articles were divided into the following groups: figures with rhemes denoting phenomena belonging to the lexical-semantic field of the art discussed in the text; figures with rhemes denoting immaterial (psychical) phenomena or qualities; figures with rhemes denoting phenomena of material world; figures with rhemes denoting actions only typical of human beings; figures with rhemes belonging to a lexical-semantic field of another art or sphere of life; figures in which the theme and the rheme belong to different sense mo- dalities (synaesthetic tropes/images). Such lexical-semantic uniformity proves that there are more similarities than differences in the figurative texture of articles on both music and painting and of texts in both Russian and English. Synaesthetic tropes perform the following functions in the researched texts: they help authors to characterize a part or a particular element of a piece of music, the manner of performance, peculiarities of voice and melody, to evaluate a performer or a work of art, to convey associations provoked

227 by it, to characterize precisely and vividly the object of depiction, colour peculiarity of a painting, the artist’s technique and the general impression made by a painting. Synaes- thetic imagery is more typical of texts on music than those on painting. Keywords: synaesthesia, synaesthetic imagery, sense modality, theme-rheme structure of a trope.

Вводная часть Любой искусствоведческий текст, обращенный к непрофессионалам (рас- сказ экскурсовода в музее, каталог выставки произведений изобразительного искусства, аннотация к компакт-диску, рецензия на концерт рок-музыканта и т.п.) насыщен образно-выразительными средствами, среди которых особое мес- то занимают синестетические тропы. Их суть состоит в том, что слово, которое обозначает явление, связанное с тем или иным органом чувств, используется для обозначения понятий, относящихся к сфере другого чувства (Ульманн, 1970, 279). Иными словами, синестическим является такой образ, тема и рема которого принадлежат разным сенсорным модальностям. Например, в сочета- нии сладкое соло существительное соло – это тема образа (предмет описания, рассказа), относящаяся к слуховой сенсорной модальности, а эпитет сладкое выступает как рема образа (его “предикат”, то есть то “новое”, что сообщается о предмете речи, то, с помощью чего он характеризуется, описывается) и при- надлежит вкусовой сфере сенсориума. Явление синестезии, понимаемое в психологии как “слияние качеств раз- личных сфер чувствительности, при котором качества одной модальности переносятся на другую, разнородную, – например, при цветном слухе качес- тва зрительной сферы на слуховую” (Рубинштейн, 2009, 183-184), присуще психической природе человека, поэтому наличие в любом языке узуальной полисемии, основанной на синестетических переносах названий, является семантической универсалией (Ульманн, 1970, 277-279). Несмотря на глубокую древность ранних синестетических переносов, в художественных и искус- ствоведческих текстах продолжается развитие синестетических значений. Синестетическая образность, в первую очередь индивидуально-авторская, экспрессивна и эмоциональна, поскольку обращена к чувственным основам сознания. Однако и ставшие общим достоянием, то есть вошедшие в языковой узус, синестетические образы не теряют своей выразительности. Актуальность изучения образной ткани искусствоведческих текстов и места в ней синестетических тропов состоит в том, что данное исследование позволит раскрыть семантические механизмы образных, чувственно-наглядных уподоб- лений и сближений в языковом сознании говорящих и выявить средства образ- но-эмоционального письма, с помощью которых авторы статей о живописи и музыке добиваются эффективной и успешной коммуникации – создают качес- твенные, а значит, понятные, яркие и увлекательные, тексты об искусстве.

228 Цель исследования состояла в том, чтобы охарактеризовать место и роль синестетической образности в образной ткани русских и английских статей о музыке и живописи. Для достижения цели потребовалось решить следующие задачи: 1) выявить все образные средства, синестетические и несинестетичес- кие, представленные в языковой ткани исследуемых текстов, что позволило вы- числить коэффициент насыщенности каждого текста образными средствами; 2) охарактеризовать семантико-тематический состав рематических компонентов в образах, представленных в исследуемых текстах; 3) охарактеризовать семан- тическое своеобразие и роль синестетических образов в целостной образной ткани статей о музыке и живописи. Для анализа образной ткани в качестве «образцов» были взяты четыре ста- тьи – по одной о каждом виде искусства на каждом из двух языков: 1) статья на русском языке о музыке “Disinterested. Behind Us” (‘Равнодушный. Позади нас’) из журнала “Play” № 12 за 2007-й год; 2) статья на английском языке о музыке “Chiu: dazzling but dry” (‘Чу: ослепительный, но сухой’) из журнала “Classic CD” № 5 за 1998-й год; 3) статья Егора Чернорукова на русском языке о живописи “Екатерина Белокур – живопись цветов” из интернет-источника “Студия Егора Чернорукова”; 4) статья Дж. Джоунса о живописи на английском языке “The Tate’s Mark Rothko exhibit: a room with a view of the subconscious” (‘Выставка Марка Ротко в Тэйте: пространство с видом на подсознательное’), размещенная в электронной версии газеты “The Guardian” за 30 марта 2011 года. Выборка об- разно-выразительных языковых средств в рассмотренных статьях была сплош- ная. Анализ языкового материала проводился с опорой на “Большой толковый словарь русского языка” под ред. С.А. Кузнецова (2006), “Longman Dictionary of Contemporary English” (2003) и “Новый Большой англо-русский словарь: В 3 т.” под общ. рук. Ю.Д. Апресяна и Э.М. Медниковой (2003) и включал в себя сле- дующие операции: в исследуемых статьях на обоих языках были выявлены все случаи образного описания и интерпретации музыки и живописи; в каждом из случаев была определена тема-рематическая структура образа; далее с опорой на толковые словари определялась семантико-тематическая принадлежность слов, представленных в ремах образов, в зависимости от которой образы от- носились к одной из шести выделенных семантико-тематических групп (см. раздел 2); затем образы одной из выделенных групп – синестетические образы, то есть образы, в которых рема относится к лексическому полю иной, нежели тема, сенсорной модальности, исследовались более подробно с точки зрения их своеобразия и роли в образной ткани рассмотренных статей. В работе применялся ряд методов и приемов лингвистического анализа, в частности, метод анализа словарных дефиниций; контекстуальный семан- тический анализ тропов; сопоставительный анализ “одноименных” фактов, представленных в английских и русских искусствоведческих текстах; прово- дилась также количественная оценка объема фактов вербальной образности, входящих в те или иные группировки языкового материала.

229 Основная часть В какой мере популярные искусствоведческие тексты насыщены образными средствами? Авторы статей о музыке и живописи, переходя от образного кода музыки или живописи к вербальному коду, по сути дают межсемиотическую интерпретацию произведений этих искусств и как бы “переводят” “язык” музыкальных и визуальных образов на язык слов, стремясь интересно, живо, увлекательно рассказать своим читателям о произведении искусства. Музыкальное произведение, как и произведение изобразительного ис- кусства, нелегко охарактеризовать словами: “речь сразу делается не прямой, слова выступают не в своих обычных значениях, но в переносно-образных, метафорических” (Мечковская, 2008, 330). Широкое использование авторами исследуемых русских и английских статей образно-выразительных средств способствует усилению изобразительности речи, поэтизации предмета изобра- жения, приданию речи экспрессивности и эмоциональности, а также созданию ярких и необычных образов, привлекающих внимание читателя и помогающих ему постичь смысл зачастую сложных для понимания произведений музыки и живописи, а порой и наглядно представить их абстрактное содержание «в картинках». Для того чтобы определить, в какой мере исследуемые искусствоведческие тексты насыщены образными средствами, для каждой из четырех статей был посчитан коэффициент насыщенности, который равен отношению количества всех тропов (и синестетических, и несинестетических) в статье к общему ко- личеству словоупотреблений в ней. Данные об объемах рассмотренных статей, общем количестве тропов в них и коэффициентах насыщенности образными средствами представлены в Таблице 1.

Таблица 1. Насыщенность тропами исследуемых статей о музыке и живописи Объем в Общее Коэффициент № Название статьи словоупотреб- количество насыщенности лениях тропов 1 Disinterested. Behind Us 171 21 12 2 Chiu: dazzling but dry 283 43 15 3 Екатерина Белокур – живопись цветов 1375 69 5 4 The Tate’s Mark Rothko exhibit: a room with 673 47 7 a view of the subconscious

В результате проведенных подсчетов для русской статьи о музыке получен коэффициент 12, для английской статьи о музыке – 15, для русской статьи о живописи – 5, для английской статьи о живописи – 7. Определив средний коэффициент насыщенности образными средствами русской и английской статей о музыке (13,5) и средний коэффициент насыщенности тропами рус-

230 ской и английской статей о живописи (6), приходим к важному выводу о том, что рассмотренные тексты о музыке в два раза более насыщены образными средствами, чем тексты о живописи. Это объясняется тем, что музыка – более абстрактное, неденотативное, эфемерное искусство, чем живопись, ее сложнее точно охарактеризовать словами и интерпретировать, используя прямые, не- образные характеристики, поэтому авторам статей о музыке приходится чаще обращаться к воображению читателя, вызывая у него нужные для понимания того или иного музыкального произведения ассоциации с помощью образно- выразительных средств. Средний коэффициент насыщенности тропами для двух английских статей (11) и для двух русских статей (8,5) позволяет заметить еще одну тенденцию: искусствоведческие тексты на английском языке в большей степени насыщены тропами, чем тексты на русском языке. Однако эта разница не столь значитель- на, чтобы делать вывод о том, что образное письмо в целом более характерно для англоязычного искусствоведческого дискурса, чем для русскоязычного. Такая тенденция скорее объясняется особенностями индивидуального стиля каждого автора, а не разными языковыми картинами мира. Тем не менее, можно предположить, что английские авторы используют больше образов, потому что стремятся преподнести своему читателю искусствоведческое знание в макси- мально доступной, а значит, образной форме, в то время как русские авторы, возможно, рассчитывая на искусствоведческую компетентность читателя, не считают нужным облегчать процесс постижения искусства с помощью мно- гочисленных образно-выразительных средств. 2. Семантика рематических частей образов в искусствоведческих текстах. В корпусе образных средств, выявленных в рассмотренных текстах, были выделены следующие группы образов: 1) образы, ремы которых обозначают явления, принадлежащие лексико-семантическому полю того искусства, о кото- ром говорится в тексте; 2) образы, ремы которых обозначают нематериальные (психологические) явления, свойства; 3) образы, ремы которых обозначают явления материального мира; 4) образы, содержащие ремы со значением действия, присущего человеку; 5) образы, ремы которых принадлежат лексико- семантическому полю другого искусства или другой сферы жизни; 6) образы, ремы которых относятся к лексическому полю другой, нежели тема, сенсорной модальности (синестетические образы). Образы, ремы которых обозначают явления, принадлежащие лексико-семан- тическому полю того искусства, о котором говорится в тексте. К данной группе относятся, например, такие образы из рассмотренных текстов о музыке, как: a breakneck development section ‘стремительная (опасная) часть с вариациями’ (Chiu); the precipitous end [of the performance. – О.В.] ‘стремительный (обрывистый) конец [исполнения музыкального произведения на рояли]’ (Chiu); «Behind Us» [назва- ние диска. – О.В.] – что-то вроде гитарной симфонии (Disinterested). Эпитеты breakneck (‘extremely and often dangerously fast’ (‘чрезвычайно и часто опасно

231 быстрый’) (Longman, 2003, 179)) и precipitous (‘very sudden’ (‘очень внезапный’) (Longman, 2003, 1285)) характеризуют темп, в котором исполнены части музы- кального произведения, поэтому очевидно, что они относятся к лексическому полю своего искусства. В сравнении «Behind Us» – что-то вроде гитарной сим- фонии музыка, исполненная на гитаре, уподобляется симфонии – ‘масштабному музыкальному произведению для оркестра’ (Кузнецов, 2006, 1186). В рассмотренных текстах о живописи также присутствуют образы, отно- сящиеся к данной группе. Так, эпитеты wine-red paintings ‘винно-красные кар- тины’ (Rothko), rich red background ‘яркий красный фон’(Rothko), sombre works ‘мрачные произведения’ (Rothko) характеризуют цвет – важнейший элемент живописи (хотя эпитет somber, помимо колористической (‘dark and without any bright colours’ ‘темный и без каких-либо ярких цветов’ (Longman, 2003, 1575)), несет в себе еще и эмоциональную характеристику (‘sad and serious’ ’грустный и серьезный’ (Longman, 2003, 1575)). Интересно и самобытно следующее раз- вернутое индивидуально-авторское сравнение, в котором натюрморты Е. Бе- локур уподобляются живописи голландских художников-ультрареалистов: Не случайно художники подчас приветствовали Екатерину Белокур как мастера «чудесных картин-натюрмортов, таких тонких и высоких, как искусство гол- ландцев, этих ультрареалистов, с картин которых вылетают пчелы, капает роса, а пестики на цветках выделяют пыльцу» (Белокур). Образы, ремы которых обозначают нематериальные (психологические) яв- ления, свойства. Эпитеты «мечтательный» гитарный эмбиент (Disinterested), expressive third movement ‘экспрессивная третья часть’ (Chiu), insouciant “swing” ‘беззаботный “свинг” ’ (Chiu), the restless chromatic lines ‘тревожные хромати- ческие линии’ (Chiu) наделяют музыку психологическими характеристиками, свойственными обычно человеку, что подтверждается словарными значениями соответствующих прилагательных: мечтательный ‘такой, который любит меч- тать, имеет склонность к мечтам; свойственный тому, кто мечтает, выражающий состояние того, кто мечтает’ (Кузнецов, 2006, 539); expressive ‘showing very clearly what someone thinks or feels’ ‘показывающий очень явно, что кто-либо думает или чувствует’ (Longman, 2003, 552); insouciant – прил. к insouciance ‘a cheerful feeling of not caring or worrying about anything’ ‘радостное чувство отсутствия заботы или беспокойства о чем-либо’ (Longman, 2003, 842); restless ‘unwilling to keep still or stay where you are, especially because you are nervous or bored’ ‘не желающий сидеть спокойно или оставаться на своем месте, особенно потому что ты нервный или тебе скучно’ (Longman, 2003, 1403). Живопись в исследо- ванных статьях тоже наделена “человечностью” и другими психологическими чертами, например, добротой: садам на картинах художницы всегда свойствен- на проникновенная человечность (Белокур), солнечной добротой напитаны полотна Белокур (Белокур). Образы, ремы которых обозначают явления материального мира. В русской статье о музыке встречаем, например, образ, в котором музыка предстает как

232 некий материальный объект – тяжелая глыба больших размеров: партии слива- ются в монолитную массу (Disinterested). Автор английской статьи иронически сравнивает исполнение музыкального произведения музыкантом со звучанием запрограммированного синтезатора: a reading as charismatic as a programmed synthesizer ‘интерпретация (прочтение) [музыкального произведения. – О.В.], столь же харизматичная, как у запрограммированного синтезатора’ (Chiu). Неповторимые образы, в которых картины представлены как зреющие и на- ливающиеся соком плоды, художница – как увлеченный агроном-энтузиаст, а ее живописный мир – как участок земли (делянка), создает автор русскоязыч- ной статьи о живописи: они [картины. – О.В.] медленно вызревали, наливались красочным соком, словно втягиваясь в неторопливый круговорот времен года (Белокур); свой мир, полный щедрой и красочной живописности, Екатерина Белокур знала столь же проникновенно, как увлеченный агроном-энтузиаст свою опытную делянку (Белокур). Образы, содержащие ремы со значением действия, присущего человеку. Среди глагольных метафор, присутствующих в рассмотренных искусствовед- ческих текстах особое место занимают олицетворения, суть которых состоит в том, что “неодушевленному предмету, отвлеченному понятию, живому су- ществу, не наделённому сознанием, приписываются свойства, действия, пос- тупки, присущие человеку” (Бельчиков, 1997, 285), например: darkness beckons, mordantly inviting the beholder to imagine…‘темнота манит, язвительно приглашая зрителя представить себе…’ (Rothko); The Rothko room at Tate Modernstrives to recapture… ‘Помещение Ротко в Тэйт Модерн стремится вернуть…’ (Rothko); paintings… take viewers to disorientating depths of the imagination ‘картины … за- бирают зрителей в дезориентирующие глубины воображения’ (Rothko). Такое свойство человеческого сознания представлять все неизвестное через срав- нение с самим собой является универсальным и понятным: “Весь этот спектр может возникать в сознании и воплощаться в наименованиях только потому, что человек измеряет все формы бытия в масштабе своего опыта и знания и по своему образу и подобию” (Телия, 1988, 41). Живопись и музыка представлены авторами статей как живые существа, которые способны двигаться, влиять на свое окружение, изменяться, самостоятельно совершать действия, иногда превосходящие возможности человека. Образы, ремы которых принадлежат лексико-семантическому полю дру- гого искусства или другой сферы жизни. В данную группу вошли образы, источники которых взяты из другого, нежели то, о котором идет речь в статье, вида искусства или из какой-либо сферы жизни, и вовсе не относящейся к искусству. Например, живопись может быть показана через призму музыки: они [полотна Белокур. – О.В.] сродни народной песне (Белокур); родились эти красочные феерии [о картинах. – О.В.] легко и чуть ли не мгновенно – как ме- лодия в музыкальном произведении (Белокур). Называя полотна художницы красочными феериями, автор русской статьи о живописи, вероятно, употре-

233 бил слово феерия в значении ‘волшебное, сказочное зрелище’ (Кузнецов, 2006, 1418), но также возможно, что ее картины напомнили ему “жанр театральных представлений обычно фантастического содержания, основанный на приме- нении постановочных эффектов, а также жанр цирковых представлений с использованием разнообразных и сложных трюков” (Кузнецов, 2006, 1418), и тогда можно полагать, что здесь живопись показана еще и через призму театра и цирка. Кроме того, картины художницы – это еще и “драмы”, то есть литера- турные произведения: Полотна же Белокур... – это подлинные драмы цветов, пронизанные психологизмом, подспудными, но трепетно ощутимыми отголос- ками человеческой душевной жизни (Белокур). Для описания музыки авторами статей привлекаются образы из живописи, например: Мэтт создает звуковые ландшафты, величавые и спокойные, как зимний пейзаж (Disinterested). Музыка представлена и как некая спортивная игра, на поле которой разворачивается борьба между звукозаписывающими лейблами: Лейбл «Dynamophone» (Кали- форния) в последнее время становится ... очень заметным игроком на поле инструментальной музыки (Disinterested). Своеобразие синестетических образов, их место и роль в образной ткани ис- следуемых текстов. Еще одну группу образов в рассмотренных статьях состав- ляют синестетические образы, ремы которых относятся к лексическому полю другой, нежели тема, сенсорной модальности. Наличие синестетической образ- ности в искусствоведческих текстах не случайно, поскольку “синестетичность является сущностным признаком художественного мышления применительно ко всем видам искусств” (Галеев, 1991, 36). Как замечает И.Н. Горелов, “автор искусствоведческого текста, поставленный перед необходимостью вербального описания авербально поданной информации (так как музыкальный код, как и код живописи, скульптуры, балета и т.п. принципиально непереводимы) сознательно и подсознательно использует средства звукосимволизма; попыт- ки преодоления обобщающей функции вербального знака в пользу передачи конкретного ощущения и конкретного восприятия ведут [...] к образованию синестетически мотивированных слов и словосочетаний” (Горелов, 1976, 76). Изобразительное искусство, статическое и обращенное к зрению, лишено реального движения, звучания, объемных, весовых, температурно-осязатель- ных и других качеств, но, по словам Б.М. Галеева, “… и движение, и звучание, и теплота присутствуют на полотне, “довоспринимаясь”, “домысливаясь” си- нестетически” (Галеев, 1987, 136). Это синестетическое “домысливание” выра- жается в том, что для характеристики произведений живописи используются межсенсорные, синестетические образы. Почти все искусства воплощаются в реальность и существуют в виде ма- териальных произведений: “живопись наличествует в красках, нанесенных на холст, архитектура и скульптура – в камне, танец – в пластике человеческого тела. Лишь музыка – невидима, неосязаема, эфемерна, формируется из специ- фической материи – звуков, которые появляются на мгновение, чтобы тут же

234 исчезнуть, раствориться в воздухе” (Галеев, 2002, 149). Содержание музыкаль- ных произведений предельно абстрактно, его трудно охарактеризовать сло- вами. Действительно, авторам музыковедческих текстов зачастую приходится “переводить” с языка музыки на “язык для глаза”, а то и для “нёба” (Мечковская, 2008, 330), как бы перенося при этом сложный для восприятия музыкальный материал в эмоционально-чувственную сферу. Итак, музыкальное произведение, как и произведение живописи, трудно поддается вербальному описанию: речь становится метафорической, возни- кает необходимость обращаться к представлениям других областей чувств, передавая слуховые и зрительные впечатления с помощью визуальных (для музыки), аудиальных (для живописи), осязательных, вкусовых, обонятельных и других характеристик и тем самым создавая яркие синестетические образы, вербально закрепляющие межчувственные ассоциации. Синестетическое употребление слов, основанное на сходстве впечатлений, воспринимаемых разными органами чувств, сводится к присвоению объектам несвойственных им признаков, то есть признаков, свойств и состояний, при- надлежащих другому классу объектов. А в этом и состоит основное качество метафоры. Она создает сходство за счет двуплановости – приложения к двум объектам одновременно, так что свойства того, о чем идет речь, просматри- ваются через свойства того, чьим именем оно обозначается. О синестезии как о метафоре говорит и Н.Д. Арутюнова: “Прилагательные, обозначающие свойства предмета, познаваемые определенным органом чувств (зрением, ося- занием и пр.), метафорически используются для дифференциации признаков, относящихся к другому аспекту материи. Так, идентификация оттенков цвета осуществляется «температурными» словами…; дифференциация звучания достигается словами, относящимися к пространственным параметрам, пости- гаемым зрением, или словами “осязательного” значения… Важно отметить, что метафора изменяет в этом случае логический порядок предикатов: признаки предмета трансформируются в признаки признаков предмета” (Арутюнова, 1978, 336). Выделяя психологическую предпосылку существования синестезии в языке, можно сделать вывод о том, что синестезия рождается на основе сходства признаков, которое дает возможность объединить два чувства, относящиеся к разным сенсорным модальностям. Также важно отметить, что многочисленные исследования проявлений синестезии в разных языках свидетельствуют об универсальности данного феномена. Так, в своей работе “Семантические универсалии» английский лин- гвист Ст. Ульманн писал о том, что синестезия представляет собой “древнюю, широко распространенную, а возможно, даже универсальную форму метафо- ры” (Ульманн, 1970, 279). В исследуемых искусствоведческих текстах присутствуют синестетические образы, основанные на различных видах синестетических переносов. Очевид- но, что в образах из статей о музыке темой всегда является слуховой опорный

235 компонент, а в образах из статей о живописи – зрительный. Что же касается рематических частей синестетических образов, то есть их источников, они могут принадлежать различным сенсорным модальностям. В зависимости от тема-рематической структуры синестетического образа определялся его вид, например: слухо-зрительная, слухо-тактильная, зрительно-обонятельная синестезия и т.п. Приведем некоторые примеры синестетических образов различных видов, встретившихся в исследуемых статьях о музыке и живописи: dazzling Chiu ‘ослепительный Чу’ (Chiu), glittering finale ‘блестящий финал’ (Chiu) (слухо-зри- тельная синестезия); hard sound ‘твердый звук’ (Chiu), dry Chiu ‘сухой Чу’ (сухая манера исполнения произведения музыкантом) (Chiu) (слухо-тактильная синестезия); сладкие соло (Disinterested) (слухо-вкусовая синестезия); deep reds ‘глубокие красные цвета’ (Rothko) (зрительно-пространственная синестезия); the emotional weight of these sombre works ‘эмоциональный груз этих мрачных произведений’ (Rothko) (зрительно-гравитационная синестезия). Синестетические образы позволяют авторам текстов о музыке охаракте- ризовать часть или отдельный элемент музыкального произведения, манеру исполнения, особенности звучания голоса или мелодии, дать оценку исполни- телю или произведению, передать эмоциональные впечатления от музыки в целом и ассоциации, которые она вызывает. В текстах о живописи с помощью синестетических образов авторы точнее и красочнее описывают предмет изображения, цветовое своеобразие картины, технику работы художника, а также передают то впечатление, которое картина производит на зрителя, и рассказывают об ассоциациях, вызванных ею. Синестетические образы присутствуют во всех четырех исследуемых текстах, но их количество в образной ткани каждой статьи различно. Так, в русской статье о музыке синестетические образы составляют 38% (абсолют- ное количество синестетических образов – 8) от всех присутствующих в ней образов, в английской статье о музыке – 14% (6), в русской и английской ста- тьях о живописи – по 6% (4 и 3). Исходя из этих данных, если учесть среднее количество синестетических образов в двух статьях о музыке (26%) и в двух статьях о живописи (6%), приходим к выводу о том, что синестетическая об- разность в гораздо большей степени характерна для текстов о музыке, чем для текстов о живописи. Этот факт можно объяснить тем, что музыка, в силу своей неденотативности, труднее поддается словесной интерпретации, и поэтому для преодоления семиотических барьеров между музыкой и словом авторам таких текстов требуется больше межчувственных образов. Среднее количество синестетических образов в двух текстах на английском языке (10%) и двух текстах на русском языке (22%) свидетельствует о том, что в текстах на русском языке синестезия используется шире, чем в английских текстах. Это говорит о том, что русские авторы, используя больше межчувствен- ных образов, рассчитывают повлиять в первую очередь на чувства читателя,

236 вызвав у него определенные ассоциации и эмоциональную реакцию, в то время как более сдержанные в эмоциональном плане английские авторы апеллируют скорее к разуму и логике своего читателя.

Выводы Широкое использование образно-выразительных средств в искусствовед- ческих текстах придает рассказу о живописи или музыке экспрессивность и эмоциональность, привлекает внимание читателя и дает ему возможность в форме замысловатой игры со своим воображением и ассоциациями постичь смысл зачастую сложных для понимания произведений музыки и живописи. Статьи о музыке в большей степени, чем статьи о живописи, насыщены различными видами тропов в целом и синестетической образностью в част- ности. Это объясняется тем, что музыку, как более абстрактное, неденотативное искусство, чем живопись, сложнее точно охарактеризовать словами и интер- претировать. Поэтому авторам статей о музыке приходится чаще обращаться к воображению читателя, вызывая у него нужные для понимания того или иного музыкального произведения ассоциации с помощью образно-выразительных средств, как бы перенося при этом сложный для восприятия музыкальный материал в эмоционально-чувственную сферу. Что касается языковых различий, то было установлено, что искусствовед- ческие тексты на английском языке в целом больше насыщены тропами, чем тексты на русском языке, однако использование синестетических образов более характерно для авторов русских статей. Синестетические образы позволяют авторам искусствоведческих текстов охарактеризовать часть или отдельный элемент музыкального произведения, манеру исполнения, особенности звучания голоса или мелодии, дать оценку исполнителю или произведению, передать эмоциональные впечатления от музыки в целом и ассоциации, которые она вызывает, а также метко и ярко охарактеризовать предмет изображения, цветовое своеобразие картины, тех- нику работы художника, передать то впечатление, которое картина производит на зрителя, и рассказать об ассоциациях, вызванных ею. Во всех рассмотренных статьях присутствуют следующие виды образов: 1) образы, ремы которых обозначают явления, принадлежащие лексико-семан- тическому полю того искусства, о котором говорится в тексте; 2) образы, ремы которых обозначают нематериальные (психологические) явления, свойства; 3) образы, ремы которых обозначают явления материального мира; 4) образы, содержащие ремы со значением действия, присущего человеку; 5) образы, ремы которых принадлежат лексико-семантическому полю другого искусства или другой сферы жизни; 6) образы, ремы которых относятся к лексическому полю другой, нежели тема, сенсорной модальности (синестетические образы). Это свидетельствует о том, что в характере образной ткани и текстов о музыке, и

237 текстов о живописи, и текстов на русском, и текстов на английском языке в целом больше сходств, чем различий.

ЛИТЕРАТУРА 1. Chiu: dazzling but dry. 1998. In: Classic CD. № 5: 58. 2. Disinterested. Behind Us. 2007. In: Play. № 12: 100. 3. Jones, J. 2011. The Tate’s Mark Rothko exhibit: a room with a view of the subconscious. In: guardian.co.uk. Prieiga per Internetą: http://www.guardian. co.uk/artanddesign/jonathanjonesblog/2011/mar/30/tate-modern-mark-rothko- room. 2011 balandžio 01 d. 4. Longman Dictionary of Contemporary English. 2003. Director D. Summers. Edinburgh: Pearson Education Limited. 5. Арутюнова, Н.Д. 1978. Функциональные типы языковой метафоры. Iš: Известия АН СССР. СЛЯ. Т. 37. № 4: 333-343. 6. Бельчиков, Ю.А. 1997. Олицетворение. Iš: Русский язык. Энциклопедия. Под ред. Ю.Н. Караулова. 2-е изд., перераб. и доп. Москва: Большая Российская энциклопедия; Дрофа: 285. 7. Большой толковый словарь русского языка, 2006. Гл. ред. С.А. Кузнецов. Санкт-Петербург: Норинт. 8. Галеев, Б.М. 1987. Человек, искусство, техника. Проблема синестезии в искусстве. Казань: Изд-во Казанского ун-та. 9. Галеев, Б.М. 1991. Синестезия и музыкальное пространство. Iš: Музыка – культура – человек: Сб. статей. Вып. 2. Отв. ред. М.Л. Мугинштейн. Свердловск: Изд-во Урал. ун-та: 36-43. 10. Галеев, Б.М. 2002. «Зримая музыка», дарованная природой. Iš: Мир романтизма. Вып. 6 (30). Тверь: Изд-во ТГУ: 148-156. 11. Горелов, И.Н. 1976. Синестезия и мотивированные знаки подъязыков искусствоведения. Iš: Проблемы мотивированности языкового знака. Калининград: Изд-во Калининградского ун-та: 74-81. 12. Мечковская, Н.Б. 2008. Семиотика: Язык. Природа. Культура: Курс лекций. Москва: Академия. 13. Новый Большой англо-русский словарь: В 3 т. 2003. Под общ. рук. Ю.Д. Апресяна и Э.М. Медниковой. 8-е изд., стереотип. Москва: Рус. яз. 14. Рубинштейн, С.Л. 2009. Основы общей психологии.Санкт-Петербург: Питер. 15. Телия, В.Н. 1988. Метафора как модель смыслопроизводства и ее экспрессивно-оценочная функция. Iš: Метафора в языке и тексте. Москва: Наука: 26-52. 16. Ульманн, С. 1970. Семантические универсалии. Iš: Новое в лингвистике. Вып. V (Языковые универсалии). Москва: Прогресс: 250-299. 17. Черноруков, Е. 2009. Екатерина Белокур – живопись цветов. Iš: Студия Егора Чернорукова. Prieiga per Internetą: http://www.chernorukov.ru/articles/ ?article=401. 2011 gegužio 12 d.

238 SANTRAUKA Sinestetinių tropų vieta menotyrinių tekstų vaizdingoje medžiagoje (remiantis rusų ir anglų straipsniais apie muziką ir dailę) Olga Vologina

Darbe pateikiami sintetinių tropų vietos rusų ir anglų straipsnių apie muziką ir dailę vaizdingoje medžiagoje tyrimo rezultatai. Darbe atskleidžiama, kad straipsniuose apie muziką iš esmės daugiau įvairių tropų rūšių, ypač sintetinio vaizdingumo, nei straipsniuose apie dailę. Nustatyta, kad menotyriniai anglų kalbos tekstai labiau prisotinti tropų, nei tekstai rusų kalba, tačiau sintetinių vaizdinių naudojimas būdingesnis rusų straipsnių autoriams. Išskirtos šios vaizdinių grupės: vaizdiniai, kurių remos reiškia reiškinius, priskiriamus leksiniams semantiniams vieno ar kito meno, apie kurį kalbama tekste, sritims; vaizdiniai, kurių remos apibrėžia materialius ir nematerialius reiškinius; vaizdiniai, kurių remos reiškia veiksmą; vaizdiniai, kurių rėmai priskiriami kitai sensorinio modalumo leksinei sričiai. Sintetinių vaizdinių funkcijos leidžia menotyrinių tekstų autoriams charakterizuo- ti muzikinio kūrinio dalį, atlikimo manierą, balso ar melodijos skambėjimo ypatybes, įvertinti atlikėją ar kūrinį, perteikti muzikos sukeliamą emocinį įspūdį. Sintetinis vaizdingumas dažniausiai būdingesnis tekstams apie muziką, o ne apie dailę. Raktiniai žodžiai: sintezija, sintetinis vaizdingumas, sensorinis modalumas, tematiškai remantinė tropo struktūra.

239 ФОРМЫ ОБРАЩЕНИЯ В РЕЧИ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ РАЗНЫХ ЭТНИЧЕСКИХ ГРУПП ЛИТВЫ

Лилия Плыгавка Lietuvos edukologijos universitetas, Studentų g. 39, LT-08106, Vilnius, Lietuva, [email protected]

ABSTRACT The south-eastern region of Lithuania,because of its polycultural peculiarities,is unique from the point of view of studying common features of language interference,on terms of parallel coexistence of several languages. Language iteraction is observed on all levels,but more actively on lexical one. The article deals with the semantic volume of different forms of addressing which functionated in the spoken language of the most numerous national groups in the south-eastern part of Lithuania. Such groups include Russians, Poles, Belarusians. The author pays attention to the examples of interference, which evidence the openness of lexical resources of cooperation of the languages. Also, the influence of the Lithu- anian language forms, which are used because of the state status of the Lithuanian language, are being examined. Материалом исследования служат отдельные номинативные единицы, используемые респондентами в качестве обращений и зафиксированные во время непринуждённого общения. Во вводных замечаниях обосновывается актуальность исследования речевого поведения индивидуума в связи с повышением внимания к изучению коммуникативных аспектов языка. С использованием приёмов сопоставления семантически тождественных инвариантных номинативных единиц и языковых конструкций автором выявлены интерферентные позиции, возникшие в речевом поведении представителей исследуемых этнических групп под воздействием поликультурной ситуации . Keywords: polycultural situation, national minority, regional language, language interaction, lexical interference.

Вводная часть Обращение как один из основных коммуникативных способов в структуре речевого этикета служит для привлечения внимания, установления и подде- рживания речевого контакта с собеседником, а также для характеристики со- циальных и личных взаимоотношений коммуникантов. В связи с повышением

240 внимания к изучению коммуникативных аспектов языка проблема изучения обращения является интересной и актуальной. В лингвистической литературе обращение как синтаксическая категория изучено фундаментально, однако существуют разные подходы в квалификации его основных семантических и синтаксических характеристик. С точки зрения синтаксических особенностей обращение рассматривается по-разному: 1) грамматически связано со структурой предложения; 2) не является компонентом предложения; 3) имеет статус предложения. Особое внимание привлекает его социолингвистическая характеристика (Рыболовлев, 2003; Язерская, 2005; Лушник, 2007; Формановская, 2006, 2007). В семантической структуре обращения Н. И. Формановская выделяет адре- сата как объект привлечения внимания и адресанта как субъект такого дейс- твия, мотив как необходимость привлечь внимание собеседника и связанную с этим цель – установка контакта в избранной тональности (Формановская, 1989). В зависимости от выполняемой социальной роли в обществе и коммуни- кативной ситуации каждым человеком используется наиболее подходящая форма обращения. Е. В. Орлова обращает внимание, что при выборе форм обращения к собе- седнику должны учитываться следующие основные факторы: тип ситуации (официальная, неофициальная, полуофициальная); степень знакомства собе- седников (незнакомые, малознакомые, хорошо знакомые); отношение к собе- седнику (уважительное, почтительное, нейтрально-вежливое, фамильярное, дружески-неофициальное и др.); характеристика говорящего, характеристика адресата, место общения (дома, на улице, на собрании и т. п.); время обращения (Орлова, 2002). Поликультурная среда, где представители разных национальностей испы- тывают определённые взаимовлияния культурных традиций и ценностей друг друга, значительно влияет на выбор формы обращения. Это связано не только с особенностями того или иного языка, но и с обычаями и традициями конк- ретного народа. Адекватное их использование в соответствии с национально- культурными характеристиками способствует формированию уважительных и гармоничных отношений в обществе. Целью статьи является рассмотрение семантического содержания лексем, используемых в качестве обращения на территории Юго-Восточной Литвы в устной речи представителей наиболее значительных в количественном отно- шении национальных групп (русской, польской и белорусской). Задачами исследования являются: - показать специфику функционирования обращений; - выявить диффузные позиции в использовании обращений предста- вителями разных этногрупп.

241 В качестве практического материала служат номинации-обращения, зафик- сированные во время непринуждённого общения. В исследовании использу- ется метод наблюдения и сопоставления инвариантных лексических единиц с одинаковой или близкой семантикой.

Основная часть На территории Литовской Республики интересным и уникальным регионом, где компактно проживают представители разных национальностей, является её юго-восточная часть. В большинстве случаев речь коренного жителя региона – это синтез, основанный на грамматической основе литературной формы родного языка и имеющий отдельные слова или даже целые фрагменты из языков, с представителями которых ему приходится общаться в различных ситуациях. Очень неоднородная языковая ситуация наблюдается в Вильнюсе, где большинство жителей владеет несколькими языками либо иноязычными фрагментами, понимает речь на ином языке и в состоянии определить отрывок к конкретному языку. Обычно при коммуникации используется язык-посредник, которым в большей или меньшей степени владеют участники коммуникативного акта. На выбор посредника влияет национальный состав коллектива, количество участников, возраст, образование, тема беседы, степень родства или знакомс- тва. Чаще в роли таких посредников выступают русский и литовский языки, реже польский, для городского населения (преимущественно молодежи) – ан- глийский как язык, доминирующий в международном сообществе, бизнесе и интернете. В основном респонденты, владеющие литературной формой своего родного языка, используют в своем обиходе близкие к нормативным формы обращения. Наблюдения за функционированием форм обращения в речи представителей русской, польской и белорусской национальных групп свидетельствуют о том, что существует ряд существенных расхождений в их реализации, обусловенных многочисленными интерферентными явлениями в контактной зоне. Семантически обращения можно разделить на следующие группы: А)обращения с обозначением степени родства; Б) обращения к друзьям; В) обращения, указывающие на профессию и общественное положение собеседника. В каждом из исследуемых нами языков существуют семантически ней- тральные нормативные формы обращений, наиболее часто употребляемые в коммуникативных ситуациях. Так, в русском языке это – господин, госпожа, господа, белорусском – спадар, спадарыня, спадарства, спадарычна (при обра- щении к девушке, употребляется редко), польском – pan, pani, państwo, panowie.

242 При адресном обращении к знакомым и малознакомым людям в официальной обстановке используются формулы имя + отчество, активно функционирую- щие в русском языке и распространившиеся за последние два столетия под его влиянием в белорусском. В настоящее время всё чаще в соответствии с запад- ной речевой традицией к человеку обращаются по имени, что способствует созданию непринуждённости общения. В польском языке уделяется большое внимание употреблению форм веж- ливого обращения, использование которого зависит от социального статуса индивидуума, а также от степени знакомства или близости родственных свя- зей между людьми: pan + имя+ фамилия (наиболее вежливое и официальное обращение), pan + фамилия (менее официальное обращение), pan + имя (в обращении между коллегами, знакомыми, при обращении младших по возрасту к более старшим). В отличие от русского и белорусского языков, в которых об- ращение по фамилии носит официальный характер, в польском языке данная форма является общеупотребительной между малознакомыми людьми. Обращение к собеседнику только по имени без употребления номинации pan или pani отличается неформальным характером в общении друзей, родных и близких, в молодёжной среде. В последней четверти XX ст. для обращения к незнакомому человеку в офи- циальной обстановке лексемы товарищ и гражданин в русском речевом этикете были заменены существительными господин, госпожа, в белорусском – тради- ционными, но забытыми – спадар, спадарыня. При обращении к коллективу людей используются лексемы спадарства или спадарове (звательная форма), шаноўная грамада в качестве синонима к словосочетанию паважаныя таварышы. Слово таварыш сейчас является синонимом к существительному друг. Однако в повседневной речи продолжают употребляться нейтральные лексемы мужчина, женщина, девушка, молодой человек (русск.), мужчына, жанчына, дзяўчына, малады чалавек (бел.), дочь (дочка), сын (сынок) (русск.), дачка, сын (сынок) (бел.) как ласковые формы обращения не только между близкими родственниками, но и между незнакомыми либо малознакомы- ми людьми, не находящимися в родственных отношениях, с просторечным оттенком. В официальной обстановке и в ситуациях общения незнакомых людей позволяется замена прямых обращений конструкциями привлечения внимания типа: «Простите...», «Извините...» (русск.), «Прабачце...», «Даруй- це...», «Выбачайце...» (бел.). Кроме универсальных конструкций спадар, спадарыня, спадарства в бело- русском языке существуют обращения, которые характеризуются различным ареалом распространения и частотой, например: пан (к представителю мужского пола), пані (к женщине), паненка (к девуш- ке), панства, панове (к группе людей) – ограничены территориально (западные районы Беларуси), а также просторечным и официально-деловым стилями;

243 сябар, сяброўка или таварыш, таварышка – для абозначения конкретных отношений между людьми ( совместные занятия или личные взаимоотноше- ния); вашэць (к мужчине) и вашаць, вашэця (к женщине), ваша, сам, самі – крайне ограничены в употреблении и требуют специальной пафосной обстановки; дзядзька, цётка – при обращении к родственникам или старшим людям. Очень характерными для белорусского народа являются ласкательные формы обращений, например, к детям: А дзіцятка ты маё роднае; крывіначка ты мая; коцік любы мой; мой ты каласок; птушанятка маё маленькае; сонейка маё; ластавачка ты мая; журавінка мая. В белорусском просторечии находит свою реализацию форма звательного падежа, отмененного орфографической реформой 1933г. и сохранившегося в диалектном и фольклорном языке : Коця, браце, мяне ліска нясе...(белорусская народная сказка) Краю мой родны! Як выкляты богам, Столькі ты зносіш нядолі. (М. Богданович) Аналогичная звательная форма существительного продолжает функ- ционировать в современном польском и литовском языках: польск. Tato! Mamo!(Рыболовлев, 2003, 185), лит. pone Petrai, ponia Aldona (Kučinskaitė, 1990, 70). Проанализированный материал, содержащий различные формы обра- щения, выделяет в себе группы: 1) фрагменты родной речи респондентов; 2) фрагменты неродной речи респондентов, т.е. белорус, разговаривающий на русском языке, и т.д. Интерферентные явления в области обращений наблюдаются продуктивнее всего во второй группе, так как человек, пользующийся неродным языком, в свою речь часто неосознанно переносит те формы, которые являются наиболее значимыми и активными в его родном языке. В ходе авторских наблюдений выявлено, что реакция языка на определенные национальные и социокультурные условия активно проявляется в специфике речевого этикета. Так, система обращений, состоящая из трех компонентов (имя + фамилия + отчество) и использующаяся в современных русском и белорус- ском литературных языках, подпадает под влияние иных функционирующих в Литве языков (польского и литовского) и практически не наблюдается. При обращении к представителю иной национальности стараются исполь- зовать те формы обращения, которые приняты в данной этнокультуре. Напри- мер, при обращении к русскому используют номинации господин, госпожа или конструкцию, состоящую из имени и отчества, к литовцу – ponas, poniа и т.д., после обращения может быть осуществлён переход к языку-посреднику, кото- рым в большей или меньшей степени владеют участники коммуникативного акта. Такое комбинирование выполняет функцию подчёркивания уважения к собеседнику и его культуре.

244 В советский период русский язык являлся языком межнациональных контактов и использовался на всех языковых уровнях, определяя таким об- разом общую лингвопанараму и оказывая существенное влияние на другие языки Литвы, в первую очередь, на литовский как язык титульного этноса и польский, который характеризовался значительной сферой распространения в юго-восточной части Литвы. Изменения общественно-политической ситуации в конце 80-х гг. XX в. отразились на этнокультурной, а, значит, и на языковой ситуации в стране. С принятием Указа о государственном языке (1988г.) и Закона о государствен- ном языке (1990г.) литовский язык получил статус государственного языка и стал активно функционировать во всех сферах жизни общества. Это привело к перераспределению сфер реализации доминирующих языков – русского и литовского, в результате чего возросла интенсивность литовского влияния на русский язык. Именно под влиянием литовских и польских нормативных конструкций типа ponas, poniа (лит.), pan, pani (польск.) + имя (фамилия) или должность трёхчленные конструкции русского и белорусского обращения используют- ся всё реже и заменяются на следующие: господин, госпожа (русск.), спадар, спадарыня (бел.) + имя (фамилия) либо должность. Зафиксировано довольно частое обращение к человеку по социальному или профессиональному ста- тусу, например, учительница, преподаватель (русск.), настаўніца, спадарыня настаўніца или спадарыня + имя (бел.). В русском просторечии категория вежливости спарадично выражается не прямым обращением к собеседнику, а названием его как 3 лица: Мама уже пришла? Следует отметить, что аналогичные грамматические формы упот- ребляются в северо-западных белорусских диалектах (Станкевіч, 1992, 23) и белорусском просторечии Литвы: Ці мама снедала? Данную языковую особен- ность можно объяснить влиянием польского языка, где данная конструкция в сочетании с существительным в именительном падеже в качестве субъекта является регулярной: Pan (pani) mnie rozumie? (Рыболовлев, 2003, 186). Силь- ные позиции польского языка в данном регионе базируются на исторических традициях его функционирования и наличием достаточного количества поль- скоязычного населения. Исследования форм обращений белорусов и поляков, проживающих в Лит- ве, выявили также некоторые различия местных формулировок от принятых в белорусском и польском языках метрополий. В нормативной польской речи официальное обращение к старшему по возрасту или вышестоящему по положению лицу почти не допускает упоми- нание имени, а тем более фамилии собеседника рядом с обязательным pan/pani. В вильнюсском диалекте подобные формулировки широко распространены: Pani Krysia, Pan Mirek. В общепольском языке такое построение фразы воз- можно только по отношению к 3-ему лицу. В Вильнюсе подобные конструкции

245 характерны также при вежливом обращении на «ты»: Czy Jola to zrobi? (Janus, 1999, 143). Многие респонденты отмечают, что использование имени (или фамилии) подчеркивает вежливое отношение к собеседнику, в то время как обращение без добавления имени скорее подразумевает отсутствие знакомства: Pani, odkryć okna. По отношению к молодым незнакомым людям обращение обычно не употребляется. Иногда вместо них используются индивидуальные обращения типа dzietka, chłopczyk, dziewczynka, Przebij, dzietka, bilet (Ушинскене, 2003, 224). В диалектной польской среде Вильнюсского региона зафиксированы си- нонимы к номинации pani лексемы panieczka, paniczka, panienka (Rieger 2006, 304). В речи белорусов, проживающих в Литве, при обращении к человеку ак- тивнее употребляется обращение спадар, спадарыня + имя по сравнению с комбинациями фамилия + имя + отчество или имя + отчество. В ряде бытовых ситуаций довольно продуктивными являются лексемы пан, пані, в офици- альной обстановке панства, панове, что свидетельствует об ориентации на польскую речевую традицию и северо-западные говоры белорусского языка.

Выводы Региональное функционирование обращений в речи представителей рус- ской, польской и белорусской национальных групп в основном совпадает с литературным: господин, госпожа (русск.), pan, pani (польск.), спадар, спадары- ня (бел.). Однако под воздействием поликультурной и полилингвистической ситуации в их реализации наблюдаются специфические черты. Например, повсеместно в речи русских и белорусов увеличивается рас- пространение литовских нормативных обращений и их влияние на функци- онирование обращений типа учительница (русск.), настаўніца (бел.) взамен двухчленного обращения имя-отчество. Под влиянием польских и литовских нормативных конструкций типа pan, pani (польск.), ponas, poniа (лит.) + имя (фамилия) или должность трехчленные конструкции (имя-отчество-фами- лия) русского и белорусского обращения используются реже и заменяются на господин, госпожа (русск.), спадар, спадарыня (бел.) + имя (фамилия) либо должность. Более продуктивно интерферентные явления в области обращений наблю- даются в следующих ситуациях: 1) при использовании респондентом нерод- ного языка вследствие неосознанного использования тех форм, которые в его родном языке являются нормативными; 2) при осознанном использовании иноязычного обращения с целью создания доверительных и уважительных отношений к представителю иной национальности. Сохранение обращения на языке-оригинале способствует созданию национального колорита, например, пани, паненка, пан – при обращении русскоговорящего к польскоговорящему,

246 гаспадыня (уменьшительно-ласкательная форма гаспадынька), даражэнькая – при обращении русскогоговорящего к белорусскоговорящему. Грамматические трансформации происходят в основном в группе обраще- ний, обозначающих профессиональные и социальные параметры собеседника вследствие их актуальности и активной реализации в обществе.

ЛИТЕРАТУРА 1. Janus, Elżbieta. 1999. Honoryfikatywność gramatyczna w polszczyźnie wileńskiej. Iš: Sytuacja językowa na Wileńszczyźnie. Pod red. J. Porayskiego-Pomsty. Warszawa: Dom Wydawniczy ELIPSA: 135-146. 2. Kučinskaitė, Austė. 1990. Lietuvių kalbos etiketas. 2-asis patais. ir papild. leid. Vilnius: Mokslas. 3. Rieger, J., Masojć, I., Rutkowska, K. 2006. Słownictwo polszcyzny gwarowej na Litwe. Warszawa: Wydawnictwo DiY. 4. Лушник, Л. С. 2007. Национально-культурологические особенности речевого этикета / обращение в неофициальной среде. Iš: Язык и межкультурные коммуникации: сб. науч. ст. / редкол. В. Д. Старичёнок [и др.]; отв. ред. В. Д. Старичёнок. Минск: БГПУ: 164-165. 5. Орлова, Е. В. 2002. Явление этикетных форм обращения в русском и непальском речевом общении. Iš: Русский язык за рубежом: Журнал / Ин-т рус. яз. им. А. С. Пушкина, Междунар. ассоц. преподавателей рус. яз. и лит. (МАПРЯЛ). Москва: Издательский дом “Отраслевые ведомости”. № 02 (180): 14-17. 6. Рыболовлев, Н. Р. 2003. Обращение в польском речевом этикете (польско- русское сопоставление). Iš: Исследование славянских языков и литератур в высшей школе: достижения и перспективы. Москва: МГУ: 185-187. 7. Станкевіч, Я. 1992. Маленькі маскоўска-беларускі (крывіцкі) слоўнічак фразэолёгічны і прыказкаў ды прывітаньні, зычэньні і інш. / Пасляслоўе В. Вячоркі. 3-е выд. Мінск.: Навука і тэхніка. 8. Ушинскене, В. 2003. О некоторых особенностях выражения просьбы в речи поляков-жителей Вильнюса. Iš: Исследование славянских языков и литератур в высшей школе: достижения и перспективы: Информационные материалы и тезисы докладов международной научной конференции. Под ред. В.П.Гудкова, А.Г.Машковой, С.С.Скорвида. Москва: МГУ: 223-225. 9. Формановская, Н. И. 1989. Речевой этикет и культура общения. Москва: Высшая школа. 10. Формановская, Н. И. 2006. Русский речевой этикет: лингвистический и методический аспекты. Москва: Едиториал УРСС. 11. Формановская, Н. И. 2007. Речевое взаимодействие. Коммуникация и прагматика. Москва: Икар. 12. Язерская, С. А. 2005. Этыка маўленчых ўзаемін. Iš: Беларуская мова і літаратура: Штокварт. навук.-метад. часоп. / Заснав. рэд. часоп.”Адукацыя і выхаванне”. Мінск: Рэд. часоп.”Адукацыя і выхаванне”. № 4: 20-26; № 9: 47-56.

247 SANTRAUKA Kreipinio formos įvairių Lietuvos tautinių grupių atstovų kalboje Lilija Plygavka

Dėl padidėjusio dėmesio kalbos komunikatyvinių aspektų nagrinėjimui individo kalbos tyrinėjimo problema yra viena svarbiausių ir įdomiausių. Kreipinys kaip vienas pagrindinių kalbos etiketo elementų padeda patraukti dė- mesį, nustato ir palaiko kalbos kontaktą su pašnekovu, o taip pat apibūdina pokalbio partnerius, jų socialinius ir asmeninius santykius. Etiketo reikalavimas – adekvatus komunikatyvinės situacijos vertinimas ir kreipinio parinkimas, atitinkantis konkrečios situacijos etiketo normas. Polikultūrinė terpė, kurioje įvairių tautybių atstovai jaučia kultūrinių tradicijų ir vertybių tam tikrą įtaką vieni kitiems, iš esmės įtakoja renkantis atitinkamą kreipinio formą. Adekvatus jų vartojimas, atitinkantis tautines-kultūrines charakteristikas, sudaro palankias sąlygas formuoti pagarbius ir harmoningus santykius visuomenėje. Straipsnyje nagrinėjamas skirtingų kreipinio formų, kurias vartoja savo kalboje įvairių tautinių grupių (lenkų, rusų, lietuvių, baltarusių) atstovai, gyvenantys Lietuvoje, semantinis turinys. Ypatingas dėmesys skiriamas kreipinių vartojimo polikultūrinėje terpėje, kuri yra Lietuvos Pietrytinė dalis, specifikos svarstymui, analizuojami kalbinės ir kultūrinės interferencijos reiškiniai. Tyrimo tikslas – įvairių kreipinio formų semantinės apimties nagrinėjimas. Šios formos funkcionuoja Pietryčių Lietuvos teritorijoje gyvenančių atstovų, kurie sudaro tautinių grupių daugumą (rusai, lietuviai, lenkai, baltarusiai), žodinėje kalboje. Tyrimo medžiaga yra atskiri nominatyviniai vienetai, vartojami respondentų kaip kreipiniai ir užfiksuoti nevaržomo bendravimo metu, o taip pat anketavimo rezultatai. Dažniausiai interferenciniai reiškiniai kreipinių srityje pastebimi šiose situacijose: 1) respondentui, kuris vartoja negimtąją kalbą, dėl nesąmoningo vartojimo tų formų, kurios jo gimtojoje kalboje yra normatyvinės; 2) sąmoningai vartojant kitos kalbos kreipinį, siekiant konfidencialių ir pagarbių santykių su kitos tautybės atstovu. Kreipinių regioninis funkcionavimas rusų, lenkų, lietuvių ir baltarusių tautinių grupių atstovų kalboje iš esmės sutampa su normatyviniu, tačiau, įtakojant polikultū- rinei situacijai, kuri sąlygoja polilingvizmą, pastebima nemažai specifinių bruožų. Raktiniai žodžiai: polikultūrinė situacija, tautinė mažuma, interferencinės pozicijos, regioninė kalba, kalbinė sąveika, kalbos etiketas, kreipinys, leksinė inter- ferencija.

248 TEXT MODALITY AND THE MODUS IN LITHUANIAN AND ENGLISH ART REVIEWS

Jūrgita Sriubaitė Lietuvos edukologijos universitetas, Studentų g. 39, LT-08106, Vilnius, Lietuva [email protected]

ABSTRACT Text Modality and the Modus in Lithuanian and English Art Reviews Contemporary society is offered new pieces of art every day and that can be interpreted as indirect communication. The audience have to make their choice and art reviews are a good means that helps people to get a handle on all this. This article is expected to be relevant as it provides an insight of how reviewers understand certain art works, how they express their opinion or attitude towards them and then what their evaluation is, which consequently helps the audience form their opinion about the works reviewed. The object of the research is evaluation of different pieces of art expressed through modality in present-day Lithuanian and English reviews found in the media. The article aims at finding out how different means of realization of modality are employed to express the speaker’s / writer’s positive and / or negative attitude / evaluation of a piece of art in Lithuanian and English reviews. This is achieved by setting such objectives as to find out different means of how different shades of evaluation are revealed in Lithuanian and English art reviews and later to compare and analyse the results of the research. The material for the research was compiled from the Lithuanian periodical Literatūra ir menas and the Review of the British periodical The Observer of the years 2009-2010. Descriptive, contrastive and analytical methods were applied in this work. The theoretical part of this article surveys the review as a discourse type and enu- merates its aims and functions it serves. It also looks at evaluation as one of the basic functions of the review. Modality is seen here as a means to express the reviewer’s attitude towards the work analysed. This work reviews different treatments of modality and its definitions and then defines text modality as it is used in this article, ie a universal linguistic communicative-pragmatic category focusing mainly on the author’s opinion about and attitude towards the work analysed. The results of the research show that modal adverbs are used similarly to express more or less certainty in art reviews whereas the other means of realization of modality appear more frequently in Lithuanian art reviews than in their English counterparts. There also

249 seems to be a tendency to employ modality as a means of mitigating negative evaluations in Lithuanian art reviews while English reviewers tend to apply other means. Keywords: review, text modality, evaluation, criticism, the modus.

Introduction A piece of art can be interpreted as a tool of self-realization and indirect communication. Nowadays a great variety of contemporary art appears and seeks attention from the audience. Reviews help to get a handle on all this and make a choice. The relevance of this work lies in providing an insight of how reviewers perceive art and consequently how they evaluate it by providing direct and indirect clues for the others and thus helping them to form their own opinion about the work under consideration. From the linguistic point of view positive or negative evaluation of a piece of art is looked upon from the angle of modality and different means of its realization both in Lithuanian and English reviews. This is expected to give a more specific view of art reviews for modern society. The aim of this article is to find out how different means of realization of modality are employed to express the speaker’s / writer’s positive and / or negative evaluation of an art work in Lithuanian and English reviews. To achieve the aim set the following objectives were formulated: to find out different means of how different shades of evaluation are revealed in Lithuanian art reviews; to find out different means of how different shades of evaluation are revealed in English art reviews; to compare and analyse the results of the above-mentioned stages. The object of the research is evaluation of different pieces of art expressed through modality in present-day Lithuanian and English reviews found in the media. The material for the research was compiled from Lithuanian art reviews taken from the periodical Literatūra ir menas (English: Literature and Art) of the years 2009-2010 while the English counterpart was taken from the supplement Review of the British periodical The Observer of the same period. The reviews dealt with such fields of art as books, theatre and dance performances. Descriptive, contrastive and analytical methods were applied in this work. Theoretical framework: reviews and modality. The “review is a discourse type which basically involves description, information and evaluation” (Ryvityte, 2008, 38). A classic review (Lat. recensio means ‘evaluation, assessment’) presents the work, analyses and evaluates it paying attention to the structure of the work, its authenticity and originality, artistic advantages and disadvantages (Žurnalistikos enciklopedija, 1997). Reviews are mainly found in the media. Reviews are expected to communicate to the addressee’s mind “the ideas and sen- sations the reviewer experienced while researching the content” (http://en.wikipedia. org/wiki/Review#Book_review), thus the addressee “knows what the author sought to

250 transmit, or what the reviewer experienced while reading” / watching (ibid). Besides, reviews pursue the following aims: evaluating, informing, commenting, interpreting, making statements, giving arguments, drawing conclusions, and producing recommendations. The main thing that reviews focus on and what is expected from reviewers is evaluation of the work reviewed. Hunston and Thompson define evaluation as “the expression of the speaker or writer’s attitude or stance towards, viewpoint on, or feeling about the entities or propositions that he or she is talking about” (Hunston & Thompson, 2000, 5). Two types of evaluation are given: judgement of the good (and bad) aspect and one’s opinion concerning the likelihood of various events (Hunston & Thompson, 2000). Three functions of evaluation were distinguished by Hunston and Thompson: “to express the speaker’s or writer’s opinion, and in doing so to reflect the value system of that person and their community; to construct and maintain relations between the speaker or writer and hearer or reader; to organize discourse”. (Hunston & Thompson, 2000, 6) Critical reviews perform four specific functions: introducing the work, describing it, evaluating its strong and weak points, and recommending / not recommending it. (Ryvityte, 2008) Hyland defines criticism as “an expression of dissatisfaction or negative comment” on the work reviewed while praise can be considered as an expression of satisfaction or positive comment (Hyland, 2000, 44). According to Hyland, positive and negative comments fall into two categories: general and specific ones (Hyland, 2000). Ryvityte has noted that “while reviewers tend to make more specific negative comments, the general evaluative comments are, as a rule, positive” (Ryvityte, 2008, 80). “The interpersonal relationship between the reviewer and the reviewed strongly influences how a review is written” (Johnson, 1992, 51). Evaluation can be stated explicitly as well as it can be implied. Reviewers try to mitigate critical remarks (negative evaluation) towards the work. On the one hand, evaluation is the aim of reviews. On the other hand, evaluation is expected to be expressed in such a way so as to avoid face-threatening acts (FTAs) or make the threat involved as minimal as

251 possible. Here it is worth mentioning Brown and Levinson’s theory of politeness. Its main concept – face – is defined as “something that is emotionally invested, and that can be lost, maintained, or enhanced, and must be constantly attended to in interaction” (Brown & Levinson, 1987, 66). Any speech act is a potential face-threatening act and “certain kinds of acts intrinsically threaten face, namely those acts that by their nature run contrary to the face wants of the addressee and / or of the speaker” (Brown & Levinson, 1987, 70). By their nature reviews are those highly potential FTAs, therefore reviewers need something that could save the reviewee’s face. Modality can well offer its hand for this purpose. Modality as a universal phenomenon has been studied by a number of scientists who have provided a variety of its definitions. Modality can be treated differently depending on what aspects are accentuated. In philosophy (see Perkins, 1983; Palmer, 1986) the notion of modality is often used in a very broad sense so as “to refer to any kind of speaker modification of a state of affairs” (Nuyts, 2006, 1). One can follow, for instance, quite a general definition by Downing & Lock that “modality is the category by which speakers express attitudes towards the event contained in the proposition” (Downing & Locke, 1992, 251). According to Lithuanian linguist Laigonaite (1967), modality is a semantic category that is characteristic of every sentence and it shows the relation of the content / meaning of the sentence with the objective reality. So modality can also be looked upon as “the semantic domain pertaining to elements of meaning that languages express” with a common denominator of “the addition of a supplement or overlay of meaning to the most neutral semantic value of the proposition of an utterance” (Bybee & Fleischman, 1995, 2). Pragmatic aspects should also have a role in interpreting modality (see Holvoet, 2007). According to Palmer (1979; 1986), linguistic modality can be defined as gram- maticalization of speaker’s subjective attitudes and opinions and attributed to semantic-grammatical category whereas Kiefer defines modality as “the speaker’s cognitive, emotive, or volitive attitude toward a state of affairs” (Kiefer, 1994, 2516). Nuyts argues that properties of different means of realization of modality range “from the morphological and syntactic to the semantic and discourse-interactional” (Nuyts, 2001, 23). He takes a cognitive-pragmatic perspective and states that (epistemic) modality cannot be considered as an exclusively linguistic category and that “(…) evaluations are probably a basic category of human conceptualization in general, emerging from high-level metarepresentational operations over knowledge, in which the performer compares his / her assumptions about a state of affairs to whatever other information about the world (s)he has available and considers relevant to the state of affairs” (Nuyts, 2001, 23). Besides, Nuyts (2005; 2006) suggests that the notion of modality can best be viewed as a supercategory belonging to a higher level of abstraction.

252 Usoniene (2004) defines modality as a linguistic category by which the author expresses his / her subjective attitude towards the situation spoken of by evaluating how and how much it corresponds to the reality. In her doctoral thesis Droessiger (2008) suggested to treat modality as a universal linguistic category (since speaker’s attitudes can be expressed in any language) as well as a communicative-pragmatic category that depends on the relations between the speaker and the addressee, on the personality of the language user and the overall linguistic situation. Modality is closely interconnected to subjectivity. Most of the functions / meanings of modality are closely tied to the co-text, the context and cannot be described apart from them. As Bybee & Fleischman have noted, “many of the functions of modality are inextricably embedded in contexts of social interaction and, consequently, cannot be described adequately apart from their contextual moorings in interactive discourse” (Bybee & Fleischman, 1995, 3). As can be seen, there is a great deal of definitions of modality and what is important is to disambiguate the use of the terminology in a particular work. In this article modality (to be more exact, text modality (for this term see Валгина, 2003)) will be understood as modality focusing mainly on the author’s opinion about and attitude towards the work analysed. Following the Swiss linguist Charles Bally (1965), every sentence includes two aspects: the dictum and the modus. The former covers the meaning of the sentence, ie what is said about the subject, the latter presents the speaker’s / writer’s attitude towards the dictum, his / her evaluation of a state of affairs, ie how it is said. So the focus of this work will be the modus instead of the dictum. In general, means of realization of modality include morphological, syntactic, lexical ones as well as intonation. This research dealt mainly with lexical means. Modality as a global phenomenon can serve to disclose the aforementioned purposes in art reviews.

The research Having carried out the research and analysed the results, the data have revealed that evaluation in reviews can be realized in a variety of ways. This work focuses on modality. In this aspect, the list of modal means used by Lithuanian reviewers seems to be longer than the English one. To express their personal point of view Lithuanian reviewers rather frequently employ such verbs and phrases as atrodyti, su(si)daryti / sukelti įspūdį, tikėti, kilti / pirštis klausimui, įsitikinti, įtarti. The following modal adjectives and adverbs as well as other words / phrases are used to emphasize certainty of the statement: tikras, neabejotinas, neabejotinai, akivaizdu, akivaizdžiai, iš tiesų, iš tikrųjų, tikrai, tiesa; to add a meaning of possibility with doubt regis, gal, galbūt, greičiausiai, turbūt, matyt, ko gero, lyg ir were used. To present a negative attitude towards the work reviewed

253 such expressions as deja, gaila, per daug, pernelyg, perdėm, nereikalingas, ne visai reikalingas, be reikalo, vargu ar, neįmanoma as well as interrogative use of impersonal adjective būtina were found. Evaluation of art is not so often expressed by Lithuanian verbs with modal meanings. It is the other adjectives (liūdnas, nuostabus, keistas, tobulas, banalus, paveikus, etc.) and other verbs (stebinti, stokoti, trūkti, išlošti, liaupsinti, pasiteisinti, įveikti, prieštarauti, apsunkinti, užgožti, etc.) that are most frequently employed to reveal the author’s success or failure whereas nouns (e.g. deimančiukas, atradimas, pranašumas, problema, vertė) are among the most rare means. In Lithuanian art reviews negative evaluations – either implied or overtly stated – are typically mitigated with some (other) modal words and /or are given in a form of a question. Here are some examples:

(1) Gal vis dėlto režisieriui vertėjo visus spektaklio veikėjus susodinti scenoje, o pereinant iš „čia ir dabar” į „ten ir tada” ir atgal pasitelkti apšvietimą ar paprasčiausią teatrinį sąlygiškumą?14

(2) Turbūt stinga ryškesnio režisieriaus požiūrio į šią „prisitaikymo prie darbo rinkos komediją”, raiškesnių akcentų…15

(3) Ar būtina, prakalbus apie arklius, ekrane nuolat rodyti skaidrių principu besikeičiančias arklių nuotraukas, o vos paminėjus Jėzų – nukryžiuotojo atvaizdą?16

English reviewers employ still less modal words for evaluation of the work. The largest group includes modal words that give emphasis to the statement (arguably, surefire, certainly, of course, evidently, obvious, true, indeed, apparent, apparently, undoubtedly); maybe and perhaps add a note of possibility whereas adverbs hardly, barely, and unfortunately bear a negative meaning. Few modal verbs (should, have to, can, might, need) were found in comments on the value of art work. The following examples show how non-modal verbs and nouns are used in art reviews:

(4) We appreciate only then the true meaning of the title (…).17

(5) It is a masterpiece of compressed narrative, which finishes, obliquely, with Jim devastated but unable to cry.18

14 Jevsejevas A. 2009. Žinia iš Mūsų Teatro „Paraščių” // Literatūra ir Menas. № 8 (3225). 15 Viskauskas R. 2010. Kas Šen, Kas Ten… // Literatūra ir Menas. № 11 (3275). 16 See footnote No 1. 17 Baker S. 2009. A Wry Eye on the American Condition. // Review. The Observer. 19.07.09 18 ibid

254 (6) Still, no amount of past achievement should blind one to a writer’s present fail- ings (…).19

To avoid face-threatening acts other means can also be employed, e.g. pairs of almost opposite adjectives. Let’s look at the following extract:

(7) All the ingredients that are now called “Beckettian” lie around waiting to have a thesis written about them: it’s bleak but it’s funny; it’s elliptical but loquacious; it swerves from the erudite to the blunt.20

Conclusions The results of the research show that modal adverbs are used similarly to express more or less certainty in art reviews whereas the other above-mentioned groups appear more frequently in Lithuanian art reviews than in their English counterparts. There also seems to be a tendency to employ modality as a means of mitigating negative evaluations in Lithuanian art reviews while English reviewers tend to apply other means.

REFERENCES 1. Bally, Ch. 1965 [1932]. Linguistique Générale et Linguistique Française (4th edn.). Berne: Francke. 2. Bybee, J. & Fleischman, S. 1995. Modality in Grammar and Discourse. An Introductory Essay. In: Modality in Grammar and Discourse (eds. Bybee, J. & Fleischman, S.). Amsterdam: John Benjamins Publishing Company: 1-14. 3. Brown, P. & Levinson, S. 1987. Politeness: Some Universals in Language Usage. Cambridge: Cambridge University Press. 4. Downing, A. & Locke, Ph. 1992. A University Course in English Grammar. New York: Prentice Hall. 5. Droessiger, G. 2008. Zu Ausdrucksmitteln der epistemischen Modalität im Deutschen und Litauischen. Untersuchungen zur Gesprächssorte Interview im Rahmen eines kommunikativ-pragmatischen Modalitätskonzepts. Doktordissertation. Vilnius: Universität Vilnius. 6. Hyland, K. 2000. Disciplinary Discourses: Social Interactions in Academic Writing. London: Longman. 7. Holvoet, A. 2007. Mood and Modality in Baltic. Kraków: Wydawnictwo Uniwersytetu Jagiellońskiego. 8. Hunston, S. & Thompson, G. 2000.Evaluation in Text: Authorial Stance and the Construction of Discourse. Oxford: Oxford University Press.

19 Skidelsky W. 2009. You’re a Very Dirty Old Man. // Review. The Observer. 25.10.09 20 Clapp S. 2009. Godot Moves in Obvious Ways. // Review. The Observer. 10.05.09

255 9. Johnson, D. M. 1992. Compliments and Politeness in Peer Review Texts. In: Applied Linguistics 13: 52-71. 10. Kiefer F. 1994. Modality. In: The Encyclopedia of Language and Linguistics (ed.-in- ch. R. E. Asher). Oxford-New York-Seoul-Tokyo: Pergamon Press: 2515-2520. 11. Laigonaitė, A. 1967. Modalumo kategorija ir modaliniai žodžiai dabartinėje lietuvių kalboje. Paskaita neakivaizdininkams. Vilnius: Vilniaus universiteto leidykla. 12. Marcinkevičienė, R. 2008. Žanro ribos ir paribiai. Spaudos patirtys. Vilnius: Versus Aureus. 13. Nuyts, J. 2001. Epistemic Modality, Language, and Conceptualization: a Cognitive- Pragmatic Perspective. Amsterdam / Philadelphia: John Benjamins Publishing Company. 14. Nuyts, J. 2005. The Modal Confusion: on Terminology and the Concepts behind it. In: Modality: Studies in Form and Function (eds. A. Klinge, H. H. Mueller). London: Equinox: 5-38. 15. Nuyts, J. 2006. Modality: Overview and Linguistic Issues. In: The Expression of Modality (ed. W. Frawley). Berlin / New York: Mounton de Gruyter: 1-26. 16. Palmer, F. R. 1979. Modality and the English Modals. London: Longman. 17. Palmer, F. R. 1986. Mood and Modality. Cambridge: Cambridge University Press. 18. Perkins, M. R. 1983. Modal Expressions in English. London: Pinter. 19. Ryvitytė, B. 2008. Evaluation in Linguistic Book Reviews in English and Lithuanian: Doctoral Dissertation. Vilnius: Vilnius University. 20. Usonienė, A. 2004. Modalumas anglų ir lietuvių kalbose: forma ir reikšmė. Vilnius: Vilniaus universiteto leidykla. 21. Žurnalistikos enciklopedija. 1997. Urbonas, J. V. (vyr. red.). Vilnius: Pradai. 22. Валгина, Н.С. 2003. Теория текста. Учебное пособие. Москва: Логос. Prieiga per Internetą: http://en.wikipedia.org/wiki/Review#Book_review (accessed on October 13, 2010).

SANTRAUKA Teksto modalumas ir Modus lietuviškose ir angliškose meninių kūrinių recenzijose Jurgita Sriubaitė

Šiuolaikinei visuomenei kasdien pasiūloma vis naujų meno kūrinių, ir šią formą galima traktuoti kaip netiesioginį menininkų ir visuomenės bendravimą. Kadangi visko aprėpti neįmanoma, visuomenei reikia apsispręsti, ką pasirinkti, o meninių kūrinių recenzijos puikiai gali atlikti šią funkciją. Šio straipsnio aktualumas pasireiškia tuo, kad jis suteikia įžvalgų, kaip recenzentai suvokia ir perteikia savo požiūrį / nuomonę apie analizuojamą meno kūrinį, kaip išreiškia jo vertinimą, kas ir padeda auditorijai susidaryti savo nuomonę ir nuspręsti, ar tas kūrinys vertas jų dėmesio.

256 Tyrimo objektas – požiūrio į įvairius meno kūrinius raiška per modalumą šiuolai- kinėse lietuviškose ir angliškose recenzijose žiniasklaidoje. Darbo tikslas – išsiaiškinti, kokios modalumo raiškos priemonės naudojamos išreiškiant recenzento teigiamą ir / ar neigiamą požiūrį / vertinimą lietuviškose ir angliškose recenzijose. Iškeltam tikslui pasiekti buvo suformuluoti tokie siekiniai: atrinkti modalumo raiškos priemones, naudojamas įvairiems vertinimo atspalviams atskleisti meninių tekstų recenzijose minimomis kalbomis ir palyginti bei analizuoti gautus tyrimo rezultatus. Medžiaga tyrimui buvo surinkta iš 2009-2010 metų lietuviško meninės pakraipos savaitraščio Literatūra ir menas bei britų savaitraščio The Observer priedo Review. Darbe buvo pasitelkti aprašomasis, kontrastyvinis ir analitinis metodai. Teorinėje straipsnio dalyje apžvelgiama recenzija kaip diskurso rūšis, aprašomi jos tikslai ir funkcijos. Vertinimas iškeliamas kaip viena iš pagrindinių recenzijos funkcijų. Čia į modalumą žiūrima kaip į priemonę išreikšti recenzento požiūrį į ap- tariamą meno kūrinį. Apžvelgiamos įvairios modalumo sampratos. Teksto modalumo sąvoka, naudojama šiame darbe, apibrėžiama kaip universali kalbinė komunikatyvi- nė-pragmatinė kategorija, kur dėmesys sutelkiamas į autoriaus nuomonę ir požiūrį į aptariamą kūrinį. Tyrimo rezultatai parodė, kad meninių kūrinių recenzijose modaliniai prieveiks- miai yra gan panašiai naudojami išreikšti didesniam ar mažesniam įsitikinimui / tikrumui, o kitos modalumo raiškos priemonės dažniau aptinkamos lietuviškose recenzijose. Ryškėja tendencija pasitelkti modalumą kaip būdą sušvelninti neigiamus atsiliepimus lietuviškose meninių kūrinių recenzijose, kai tuo tarpu angliškų recenzijų autoriai šiam tikslui dažniau naudoja kitas priemones. Raktiniai žodžiai: recenzija, teksto modalumas, vertinimas, kritika, modus.

257 Kalba ir kontekstai. Mokslo darbai. 2011 m. IV (2) tomas. – Vilnius: leidykla „Edukologija“, 2011. – 258 p.

Mokslo darbų rinkinyje kalba nagrinėjama skirtinguose kontekstuose naujais ir tradiciniais apsektais. Autorių tikslas – pažvelgti į kalbą kaip į besikeičiančią ir daugiaplanę sistemą, jos ypatumus įvairioje aplinkoje bei skirtingomis sąlygomis. Rinkinio straipsniuose analizuojami šie klausimai: kalba daugiakultūrinėje erdvėje, tarpkultūrinė komunikacija ir žiniasklaida, lingvistinė kraštotyra ir etnolingvistika, hermeneutika ir „galimų“ pasaulių kalba, kalba dvikalbėje ir daugiakalbėje aplinkoje. Leidinys skirtas mokslininkams, dėstytojams, mokytojams, studentams ir visiems besidomintiems kalba.

Redagavo L. Plygavka, L. Aleksandrovič, J. Vodorezova Maketavo Donaldas Petrauskas Viršelio autorė Vaida Mažeikaitė

SL 605. 32,25 sp. l. Tir. 100 egz. Užsak. Nr. 012-024 Išleido ir spausdino leidykla „Edukologija“, T. Ševčenkos g. 31, LT-03111 Vilnius Tel. +370 5 233 3593, el. p. [email protected] www.edukologija.lt

258